Андреевна

СВОЯ СКАЗКА (от слова "сказывать")
осень 2010 г. Из главы "Вещая каркуша".
.......................................Тяжело заболевшая Андреевна,  трудолюбивая пчелка-медсестра, мать двух взрослых дочерей, уходила из жизни медленно. И добровольно. Была она женщиной железной и властной, но с хорошим чувством юмора: «Жизнь – это ежедневная  дорога к кладбищу», -  частенько говаривала она после свалившегося на нее 65-летия. А еще цитировала «Лёвушку», единственно любимого из-за Карениной классика: «Все в мире призрачно, лишь смерть реальна».

Так  же, как прожила отпущенный богом срок, осознанно и гордо, Андреевна уходила  из жизни. Этим она отличалась от тщедушного мужа, бабника и гуляку, который, состарившись, лишь при упоминании о смерти впадал в постыдную истерику. Второе качество заметно отличало ее от окружающих:  если что скажет – словно приговорит, припечатает. Оттого за глаза соседки называли Андреевну каркушей или колдуньей. И вправду, было в ней что-то от пророчицы. «Не жить тебе с ним!» - сказала перед свадьбой Андреевна старшей дочери, и они не жили... «Не быть вам рядом», – пророчествовала для второй. И они не были. Чисто внешне этот дар  на фоне осени жизни отразился в ее тяжелом взгляде: если глянет строго - мороз по коже продерёт.

Из прописанных лекарств - кардиологических, противодиабетических и антидепрессантов - Андреевна  принимала все, кроме последних. Депрессия, и как медик она  хорошо это знала, загоняла ее в могилу быстрей, чем нажитые за шесть с половиной десятков лет ишемия и сахарный диабет. Ускоренный уход из жизни втайне устраивал ее подкаблучника-мужа, также медика по профессии, вечно гулявшего напропалую. А уж в критическом возрасте «седина в бороду, бес в ребро» и подавно: ставка была сделана на людское милосердие, мол, кто станет доносить умирающей о «собачьих свадьбах» неверного мужа?  Да и не один он таков.

Когда Андреевна и вовсе занемогла, она заставила «плешивого бобра», как именовала супружника последние годы, сообщить дочерям о надвигающейся кончине. Дочери проживали на теплом юге, и с ними Андреевна состояла в перманентной конфронтации из-за типичной российской банальности,  любви тещ к зятьям: то пьет, то бьет, то внешностью не вышел, то национальность «не наша».

Старшая, Елена, примчалась, едва успев схватить первый попавшийся билет. Помимо ночных рубашек и комплекта постельного белья прихватила отборный виноград и запеченные баклажаны - последняя кулинарная прихоть умирающей, высказанная в телефон. 

Глубокая полярная зима близилась к развязке. Протерев на терке и тщательно очистив овощи  от семян, Елена приготовила  нежную овощную икру. «Невкусно», -  сказала мать и, отвернувшись к стене, капризно засопела. Женщина слабела на глазах, ее было откровенно жаль. Печаль не отражалась лишь в бесцветных глазах «облезающего бобра», и Елена, к сожалению, стала замечать это все чаще и чаще.

Наутро Андреевне полегчало. Она позвала к постели дочь и, протянув горсть украшений с рубинами и сапфирами, сказала: «Подели мое золото с непутевой сестрою, сами решите, кому что. Может что-то переплавишь, как ты любишь, закажешь новые побрякушки. Больше у меня, сама знаешь, ничего нет».

Свою младшенькую  Андреевна зачислила  в непутевые еще смолоду, и не столько потому, что дочь со школы пошла по кривой, а больше по причине гибели ее гражданского мужа. Внезапно оказавшись без работы и средств к существованию, младшая, как кукушка, скинула в родительское гнездо 2-х летнего сынишку. И если б не готовность стариков принять рыжика под свою крышу, рос бы малыш в детдоме. А быть бы Илье чуть постарше, то жизнерадостного веснушчатого пацаненка ждал бы местный южный интернат, нищий  и скудный (мамалыга – поутру, мамалыга вечером). Так, год за годом, сиротское детство Ильюшки, как ласково звала его родня, приравнялось к десяти годам календаря, которые он беззаботно оттарабанил  под крышей сердобольной бабушки, любившей его больше родных чад. И дело даже не в общепринятой традиции, мол, деды любят внуков больше, чем детей,  а еще и потому, что  лет в 40, забеременев третьим и втайне надеясь на сына, Андреевну постигла беда: после вмешательства хирурга ей был поставлен приговор - бесплодие.

- Да что ты, мам, не нужно! -  продолжала сопротивляться в то утро Елена. И хотя дочь точь-в-точь удалась в Андреевну,  мать повелительным жестом прервала ее: утреннюю дележку  застал внезапно просочившийся в дверь папаша со своими «пятью копейками»: а что, мол, внуку достанется? «Твоя обручалка», - парировала Андреевна.  «Ну не дождешься!» - и вредный старик громко хлопнул дверью. Женщины неожиданно повеселели: «А ты облезешь неровно и после неровно обрастешь!». Хорошее настроение и расположение духа мать использовала для последних волеизъявлений, среди которых оказалось и явно неожиданное: позвать нотариуса на дом, чтобы переоформить материнскую долю квартиры в пользу Елены. «Мама, к чему это? Отец наверняка не обидит при разделении наследства,- отклонила ее предложение дочь.

"Домище на юге бобер без моего согласия отписывает Наталье. А она вон, кукушка, в знак благодарности не явилась на прощание. Его кровь, его: они понимают друг друга с полуслова, -  две моли. Все творят втихаря: что гулять-деньги транжирить, что точить ближнего, теперь вот, кто знает, что ему в голову взбредет? Псу?" – и мать неожиданно громко всхлипнула. Слезливость была характерна для последних месяцев ее жизни,  Елена это знала, а потому, погладив по плечу, решила переждать тягостные эмоции.

«Ох, милая, уж как он тут погулял-то без вас, моих хороших! Не одна я знаю. Стыдобища! Глаз подевать от соседок некуда. Давно б его с работы выгнали, ели б не спрос на специалистов. Уж о его гулянках  поди весь  город знает: медик ведь, живет навиду, - понизив голос делилась наболевшим за 20 лет Андреевна. – Веришь, не хочу ему ничего своего оставлять: сперва молодость украл, а после, вампир, жизнь по капле высосал». Это были последние слова матери в адрес ненавистного супружника.

Все дни, что Елена гостила в отчем доме, по домашнему телефону названивали разнокалиберные бабенки, что-то вравшие либо про профсоюзное собрание, где у «вампира»  ответственная речь, либо про курсы повышения квалификации... «Бл..ей», -  машинально добавляла Андреевна в адрес тех, кто беспрестанно тревожил дочь.

На следующее утро, слегка тушуясь, Елена сообщила отцу о решении матери, реакция была предсказуемой: вскинув бровь, бобер съязвил: «А ты на санках свези ее к нотарису! Может на визите сэкономите?».  Поначалу фраза взбесила Елену, однако чуть успокоившись, она поняла безнадежность ее роли рефери в тяжбе тех, кто, прожив рядом  полста лет, так незаметно сделался врагом друг другу.

Две  недели пролетели незаметно. Когда Елена собралась в путь, мать запричитала: «14 дней я не плакала – ровно столько, сколько ты гостила. А что же Наталья?» – так  был повторно затронут разговор о младшей дочери. «Мам, ты потерпи, ведь скоро весна, пройдет полярная ночь, солнце согреет природу, защебечут птахи, тебе станет лучше, Илья закончит школу, они с Натальей возьмут билеты и примчатся к тебе с ветерком», - заговорила скороговоркой, сама  не веря в утешение, Елена. Имя Ильи ею было  затронуто недаром, ведь больше всего Андреевна ждала своего рыжика - того, в кого вложила чаяния и надежды, кому втайне верила, о ком чаще вспоминала, ждала писем - потому что любила пуще всех. Он был ее третьим, самым любимым ребенком! Он, Рыжик. После отъезда внука Андреевна так и не сумела справиться с нахлынувшей депрессией и болезненным одиночеством, внезапно свалившимися на нее. Интуитивно почуяв нарочитость слов, она, не церемонясь, оборвала дочь: «Нет! Нет, мне больше никто не нужен, иди»,- и снова обиженно отвернулась к стене. По щекам  катились крупные слезы. Елена утерла их платком. Ни нежных  лобзаний, ни слащавых слов, ни иных сентиментальностей в ее семье сроду не наблюдалось, потому по твердости фразы Елена поняла: ей наконец прощены годы родственного холодного молчания. Наталье же с горячо любимым внуком мать не оставляла ни одного шанса. Ни для прощания, ни для прощения.

Прошло 3 недели. Был третий день пасхи, буйством красок оживала природа, ей не совсем уверенно подыгрывало вялое полярное солнце, как-то осторожно переливаясь радугой в ручьях. Неугомонный щебет птиц вселял надежду на то, что зиме уж не вернуться. И главное - по календарю православных в тот день были открыты и врата рая! Все было именно так, как предвещала Елена. И слишком хорошо, чтобы поверить в чудо...

Но Андреевна всегда верила только в СВОЮ сказку.

До прибытия поезда, который с весенним ветерком вез в родные пенаты младшую дочь и ее подростка-сына, оставалось полтора часа. Женщина знала об этом, она словно чего-то ждала. Внезапно на нее словно накатила штормовая волна, Андреевна стала биться в конвульсиях, задыхаться и тихо стонать. То была предсмертная агония. Будто  скукожившись от страха, собравшийся на вокзал супруг заметался между дверью и телефоном. На вызов «кареты» скорой помощи приехали врачи,  через 20 минут констатировавшие смерть пациентки.

Когда Наталья с сыном переступали порог родного дома, тело матери почти охладело и было как-то неловко полуповернуто спиной к двери. Безжизненная фигура всем видом показывала,  как игнорирует тех, кто так и не внял мольбам матери, не услыхал ее последнего призыва, кто был ею несправедливо обижен и глухим молчанием которых сурово была наказана сама. С кем так и не случилось мучительно-ожидаемого примирения...

Послесловие.
С терпким привкусом горечи на годовщину ухода матери Елена снова приехала к отцу. Входную дверь открыла розовощекая гренадерша, с двойным подбородком, лет 25-ти на вид. При виде гостьи ее смыло волной, а в шкафу остался хлопковый халат да платинового цвета парик, на зеркале блестела картинка-наклейка "Зайчику от козочки". А на гвозде нелепо болтался с зимы рождественский венок с шишками и колокольчиком. Халат Елена изрезала и постелила у двери вместо коврика, еловый венок швырнула в мусор, животных истерла порошком. После чего ее пыл-жар быстро утих, да и девица больше не появилась ни разу. Через день был накрыт поминальный стол. Пришла лишь родня, потому что старый чипок наотрез отказался дать адреса подруг Андреевны с бывшей работы. Оно и понятно: о любовнице с 50-летней разницей в возрасте талдычил весь белый свет!

Третья и седьмая годовщины для усопших особые. У объединившихся Натальи и отца поминальные юбилеи и вовсе не отмечались: ни в храме, ни на кладбище, ни свечами-с-калачами. Елена отмечала скромно, она сменила место жительства, в чужой церквушке купила свечи, прочла молитву и заказала у попа "сорокауст".  Ее пути-дороги с роднею резко разошлись. Но однажды по телефону она все ж спросила о наболевшем - о поминках, на что младшенькая в сердцах ответила: «Да отвяжись ты. При жизни нужно любить друг друга».

Резюме резануло ухо кощунством: младшая так и не проявила сердечности и душевного великодушия, не простила матери обид и по истечении семи лет! Но после оказалось, и мать ни о чем "не забыла"! А будто поджидала сигнала. К этой догадке Елену подтолкнули вдруг участившиеся соревнования сестры с отцом - по частоте и продолжительности лёжек в больничных стационарах. А вскоре и вовсе Наталья слегла от болезни, потеряв от "химий" шевелюру и приобретя инвалидность. Тут ей как нельзя кстати пришелся и трофейный, платинового цвета паричок, счастливо выживший в Елениной "зачистке". Дед также резко сдал - этот сигнал далекой родне подало треснувшее зеркало.  И в семилетие ухода жены без продолжительных мучений он скончался.

Но еще раньше - в памяти Елены.

- Наверное печальнее всего для бабушки наблюдать с небес скучную и однообразно-деловую холостяцкую жизнь Ильюшки, - поглаживая некогда подаренный на юбилей Андреевны портрет, сказала Аксинья, Еленина дочь, побывавшая на каникулах у родни.

Елена долго и пристально всматривалась  в экран новенького цифровика. Привезенные дочерью кадры ее удручили: и вправду,  от веснучшатого веселого рыжика не сохранилось и следа. Облысевший (порода деда!), еще быстрее огрубевший и оплавившийся, как сырок, Илья скорей напоминал шуршащего зеленью  (читай: деньгами) бобра, чем того, кого когда-то пестовали и любили Андреевна и Андреевна-2 ...