Бабы-дуры или чудесное воскресение

                Безмерно почитая талант моего друга А.Казимирова, должен всё же сознаться, что иногда
                он кажется мне излишне гуманным и слишком жалеет своих героев, часто оставляя их в живых.
                Но последний рассказ «Лекарство от депрессии» http://www.proza.ru/2010/07/15/272,
                где он зверски расправился с нашим любимым Семёном Петровичем, наоборот, привёл меня в 
                ужас немотивированной жестокостью. Как я ни умолял А.К. воскресить бедного помещика, 
                он был непреклонен. «Я – не Христос, а он – не Лазарь» – следовал категоричный ответ.

                Со смятением в душе осознавая, что, если не предприму какую-нибудь отчаянную попытку,
                то сам впаду в жёсткую депрессию, я решился на отчаянный шаг: реанимировать уже 
                похороненные, растерзанные собаками, останки г.Куприянова.
                Хай поживёт ышо, наш славный Семён Петрович! А, Саш?


В центре раскалено-прозрачной сковороды неба жарился нестерпимо яркий желток солнца. В усадьбе всё словно вымерло. Не фыркали на конюшне лошади, не хрюкали у корыта свиньи. Заткнули клювы даже вездесущие птицы. Шебутной петух Санчо, словно пёстрая тряпка, неподвижно повис на заборе, свесив до земли сморщенный гребень.

Николаю Никандровичу было плохо. Но не от жары. Его чувствительное, прежде такое весёлое и жизнерадостное сердце, изнывало под гнётом вины. Сидя на ступени парадного крыльца и цепко обхватив дрожащими руками колонну, притиснув воспалённый лоб к её прохладной штукатурке, он занимался самобичеванием. И чем больше истязал свою душу Веребов, тем хуже ему становилось. Бедный помещик уже был готов огласить мёртвую тишину усадьбы воплем безысходного отчаяния, когда верная девушка Глафира, украдкой наблюдавшая, сострадая, за его мучениями с веранды, тихо подошла сзади и положила не по-крестьянски узкую ладонь на плечо. Плечо вздрогнуло и затряслось от беззвучных рыданий.

– Полно вам, барин, убиваться. Ну, в чём вы виноваты? Это же была обыкновенная шутка…

– Дура! – выдавил из себя кусочек тоски Веребов. – Эта шутка убила моего лучшего друга… А-а, ну тебя! Что ты, дочь сохи, можешь смыслить в тонких мужских чуйствах… Я – гад, скотина, шут гороховый, и не будет мне прощения… Как я посмею взглянуть в добрые глаза милого Семён Петровича, когда придёт мой час с ним встретиться? Нет, ждет меня геена огненная за мою шуточку…

– Полно вам, Николенька Никандрыч, казнить себя. – Глаша обняла Веребова за шею, жарко задышала в самое ухо. Упругая грудь упёрлась в лопатку. – Ведь есть средство избавиться от тяжких дум…

– Опять же дура! – освободился от удушающего захвата страдающий помещик. – Одно у тебя на уме. Как ты можешь такое мне сейчас предлагать?

– Ой, барин!.. Ой, не то вы опять подумали. Есть средство вам с Семён Петровичем вскорости встретиться и все неувязки увязать…

– Ещё хлеще! На что ты меня, дурында, подбиваешь? Это ж смертный грех…

– Боже святый, барин! Что ж такое? Не дашь мне слово досказать, сразу с глупостями лезешь… МОгешь ты минуту потерпеть и дослушать? Видала я нонче Тимофеиху, колдунью с Гнилой заимки. Она сказала, что пока девять дней не прошло, может душу любого упокойника из эфиру вызволить. Есть у ней такое средство. Вот вы и поговорите с душой Семёна Петровича, и покаетесь, и душу облегчите…

– Ну, сколько раз повторять тебе, что ты – дура! Причём, дура суеверная. И колдунья твоя – дура! Где это слыхано, чтоб… А где сейчас эта Тимофеиха? На метле улетела? В свою избушку на курьих ножках… Вели бричку заложить. Охота глянуть на эту ведьму. Чем чёрт не шутит…

Полчаса ударов, плохо смягчённых рессорами, в седалище от езды по кочкам и корягам едва заметной среди мха дороги по прохладной чаще леса, немного остудили воспалённые душевные раны Веребова. К моменту, когда из-за спины Прохора и гривы Мерина возникла ладная, из свежих брёвен, изба с резными наличниками, похожая больше на охотничий домик губернатора, чем на халупу Бабы-Яги, Николай Никандрович почти уже одолел истерику. На высоком крыльце гостей встречала черноволосая, темноглазая, пышногрудая тётка в укороченной по столичной моде юбке и зазывно махала пухлой ручкой.

В просторной горнице, без икон, но в коврах и зеркалах, хозяйка поднесла, обомлевшему от увиденного, Веребову бокал с подозрительной мутноватой жидкостью.
– Прими, дарагой, волшебное снАдобье, – чарующим контральто проворковала ведьма. – Не опасайся: это отвар из трав и грибочков. Сама собирала, сама варила. Ведь, ты желаешь с духом своего приятеля Куприянова в сношение вступить? – Николай Никандрович решительно осушил бокал. – Жди, дарагой, пять минут. Закрой глаза и жди. Его приход сразу почуешь.

Пяти минут не прошло, как в изменившемся вдруг в лучшую сторону сознании Веребова воссиял мир, покой и разноцветные круги. Он не выдержал, открыл широко глаза и не узнал комнату: это был теперь сверкающий тоннель, из белоснежных стен которого сыпались во все стороны искры и вылетали радужные шарики. Откуда-то издалека раздался родной до боли голос милого друга Сёмы, только гулкий и завывающий: «А что, брат Николя, ведь на славу удалась твоя шутка с лечением моей тучности коровьим гавном?» Ноги у несчастного Николя подкосились, но он не упал, а поплыл куда-то вбок, при этом шарики и искры устроили вокруг его невесомого тела весёлый хоровод. «Прости меня, засранца, брат Семён, – хотели прошептать его губы, но вместо этого изо рта вылетела, жужжа, блестящая зелёным золотом, муха. Откуда-то вдруг слегка потянуло коровником, и этот материалистический до сблёву запашок внес столь резкий диссонанс в призрачный, кристально-стерильный мир, что в сознании Николая Никандровича сработало реле, и он отключился.

– Дуры!!! – завопил Семён Петрович Куприянов, выскакивая из ниши, прикрытой белой занавесью. – Вы что, идиотки, наделали! Сколько ты ему, ведьма, дала? Ты убила его! Ну, ничего доверить нельзя…

– Да, уймись, друг мой, а то ещё похудеешь, – склоняясь над неподвижным телом Веребова, грудью пропела Тимофеиха. – Ничего с твоим дружком не стало. Скоро очухается. Просил же ответную шутку сыграть, так распишись в получении. Да и сам-то хорош! Это ж надо такое придумать: вымазать свежепреставившегося дурачка Тишку лосиным салом с навозом, да собак натравить! Неужто такие шутки благородные господа могут себе позволять? Или это у вас, дворян, нонче юмор такой?

– Молчи, дура! Не вякай, чего не смыслишь. Я все долги на наследников теперича списал? Списал. Домишко нам уютный в лесу построил? Построил. И невдомёк тебе, дура, что перед «кончиной» я имение своё на крупную сумму заложил, и денежки тут недалеко под корягой закопал. Через полгода-год можем с тобой в Париж рвануть. И Николя с Глашкой прихватим, если этот неврастеник когда-нибудь очухается… Ну, что стоишь, дура? Тащи его любимую крыжовенную. Иначе, чую, его на этот свет не вернуть.