Глава 3. Мотылёк

От разных точек неизменно к смерти делать шаг,
Всё пробовать на вкус.
Да будет так.


Ещё несколько дней, и я снова её увижу.
Не посмею подойти, подать руки, хоть взглядом показать, что мы знакомы. Но мысленно, словно верный пёс, подползу к ногам, вдохну запах тяжёлой богатой ткани, утону в чёрных волосах.
Недостойны монаха такие мысли, но бороться с ними - нет сил.
Полтора года в походах. Девятнадцать месяцев – только пот, грязь и кровь. Огненное зарево горящих деревень вместо голубого неба над монастырём, где я вырос.
Стоны умирающих на полях сражений – вместо церковной музыки.
И лишь одна цель, одна точка впереди – день, когда я увижу её.
Прости меня Боже Милосердный, ибо я грешен. Но не Ты, она - не давала мне умереть. В те страшные минуты, когда, казалось, горящее небо обрушиться на наши головы, не с тобой, Боже Всевышний, были мои мысли. Только с ней одной.
Имеет ли для тебя значение, что я ни разу не коснулся этой женщины, ведь в мыслях вот уже два года я предан ей больше, чем Церкви Твоей Святой?
Я вымотан до предела. Я мрачен и зол.
Три недели я пролежал в грязной постели в лесной глуши, обливаясь потом и путая сон с явью. Товарищи бросили меня полумёртвого на поле брани, но я их не виню. Я и сам был уверен, что умру.
Какая-то страруха-сарацинка подобрала и выходила меня. Сначала я боялся, что она начнёт отрезать куски от моего тела, чтобы поужинать. Но я был так слаб от потери крови, что даже не смог бы пошевелиться. Не то что ей возразить. 
Если бы эта неверная не приковыляла на своих кривых, перевязанных грязными тряпками ногах в надежде поживиться монетками из кошелей убитых, я бы так и отдал концы на рассвете после тяжёлого боя, глядя в прозрачное голубое небо и танцующие под музыку ветра деревья.
Десять дней я метался в бреду. А на двенадцатый уже смог поднять с лежака своё измученное тело и на трясущихся ногах добраться до колодца, чтобы напиться ключевой воды.
Постепенно ко мне вернулись силы.
Из-за ранения в шею, сначала я не мог говорить. Но два дня назад ко мне вернулся и голос. Я обнаружил это рано утром.
Я проснулся ещё до зари. За окном далеко на пруду квакали лягушки, через щель под дверью в избу сарацинки проникал свежий воздух, напоённый росой.
Я полежал неподвижно, стараясь удержать чудесный сон. Мне снилась она, моя Червона.
- Червона… - прошипел я, не успев вспомнить, что не могу говорить. Внутри горла что-то заклокотало. Но это определённо был звук.
Я приободрился. Черт возьми, мне нужно как можно скорее попасть домой. 
Один вид её лица способен излечить мои раны, заставить меня снова стать тем, кто я есть. Изгладить память обо всех жестокостях, что я творил, и что творили со мной.
А всё-таки я вернусь героем. Она ещё будет гордиться мной, моя Червона. Ведь я сражался словно лев, выпалывая сорняки из Святой Земли.
Реки крови текли по моим рукам; воистину, я купался в крови неверных. Но всё это я делал в её честь.
Отец Френсис, мой духовный наставник, конечно, не одобрил бы таких мыслей. Но последнее время я всё реже вспоминаю о нём. Не говоря уже о том, чтобы написать письмо, исповедаться.
Я думаю только о ней.
Но думает ли она обо мне?
Я сжал в ладони серебряный крест, подаренный Червоной. Единственное доказательство того, что все мои мечты и надежды имеют хоть какую-то почву.
Она так далека, так безнадёжно далека от меня. И дело тут вовсе не в трёх днях пути для конного по лесной чащобе.
Пусть она всего лишь дочь разорившегося Моравского аристократа, сбежавшего во Францию двадцать лет назад, пусть замок её отца ветшает день ото дня, а владения составляют лишь жалкий болотистый огрызок в нездоровой местности.
Пусть фамилия её ничего не значит, а приданное состоит из пары старомодных кружевных юбок…
И всё же по сравнению с ней, я ничто. Нищий монах, выращенный и воспитанный в монастыре из жалости.
Всем, что у меня есть, я обязан Отцу Френсису. И всё это я готов бросить к ногам стареющей аристократки вырождающегося чешского рода. Той, что из-за отсутствия приданного, даже не смогла выйти замуж, и до сих пор отягощает совесть и кошель старого отца.
Но она так прекрасна, что я не могу перестать думать о ней хоть на секунду.
Я понимаю, как рискую. И всё равно лечу к этому пламени, как сжигаемый страстью мотылёк. Я не расчитываю ни на что, но это не мешает мне желать всего.
Я встал с постели и разжал стиснутую ладонь.
Простой серебряный крестик поранил кожу и окрасился алой кровью.
Я люблю такие ясные и простые знаки. Словно сам бог благословляет мои мысли.
Это жертва в твою честь, любовь моя, - подумал я и поцеловал крест.
Через два дня я решил, что достаточно окреп, чтобы покинуть гостеприимный дом сарацинки. Всё время, что я был здесь, старуха кормила меня, поила, обрабатывала мои раны спиртовым настоем.
Я так и не понял, зачем ей это нужно. По-французски старуха не говорила, а ту тарабарщину, что она несла, я в свою очередь не мог разобрать, хотя и знал несколько местных наречий.
- Nezabij mnie, - шептала она ссохшимися губами, втянутыми внутрь рта, когда я бывало задумчиво и брезгливо смотрел на развешанные по стенам избы деревянные изображения языческих богов.
Уходя ранним утром, я подпёр дверь снаружи и поджёг избу. Уже отойдя на порядочное расстояние, я услышал дикий нечеловеческий крик. Я сбился с шага, но не остановился. Лишь плотнее сжал зубы.
Я – крестоносец. Разящий перст Церкви Святой.
Так и должно быть. 
Спустя два унылых холодных дня и три ночёвки в лесу, я вышел к морю. Неподалеку виднелся пришвартованный парусник. Я направился к нему, в надежде, что меня возьмут на борт.
В случае удачи уже к завтрашнему дню я достигну крупного портового французского города, а ещё через пару дней окажусь, наконец, в родных краях.
На меня нахлынули воспоминания о том, как полтора года назад я шёл в обратном направлении с целым взводом товарищей, полный решимости, отваги и надежд.
И вот теперь я возвращаюсь один.
Моё тело истерзано стрелами и ножами врагов, оно увеличилось в размерах и огрубело. Моё сердце, нежное и чувствительное, столь восприимчивое к церковной музыке, превратилось в камень, с одной лишь пульсирующей сердцевиной, имя которой – запретная любовь к женщине.
Моя душа зашита в тугой узел, обёрнута плотной тканью и спрятана за пазуху, чтобы кровь неверных не осквернила её.
Спуск к воде занял полчаса.
На берегу в живописном беспорядке расположилась группа вооружённых мужчин. Видимо, тамплиеров.
Вооружены они были, кстати, гораздо лучше, чем я. И мечи подлинее, и кольчуги покрепче - из более дорогого и прочного сплава. Очевидно, предполагается, что святых братьев в бою ещё и вера хранит, поэтому экипировать их можно похуже.
- Мир вам, Братья, - сказал я, осеняя отдыхающих святым крестом, - не подскажите ли, куда держит путь этот корабль?
Один из тамплиеров легко вскочил на ноги и неторопливым уверенным шагом подошёл ко мне.
- И тебе мир, брат, - дружелюбно сказал он, - к вечеру корабль отправится к французским берегам. Присоединишься ли ты к нам?
Я кивнул.
Тамплиер был, пожалуй, постарше меня, но намного ниже и уже в плечах. Впрочем, теперь со мной мало кто может потягаться, уж больно крепким и выносливым сделала меня походная военная жизнь.
- Как твоё имя, брат? – между тем спросил тамплиер.
- Клод Готье, Орден Святого Бенедикта.
- Трудно тебе пришлось, брат, - сочувственно сказал тамплиер, глядя на пересекающий шею у основания выпуклый розовый шрам.
- Да, - я сглотнул, вспомнив перекошенное лицо сарацина, что кинулся на меня с ножом и, успев ранить, повис на моём мече. Вспомнил, как брызнула на лицо горячая кровь, вперемешку – моя и чужая. Вспомнил синее небо в то утро, когда умирал на холодной земле язычников, и был уверен, что умру, - да…
- Приветствую тебя на Святой Земле, брат, - серьёзно сказал тамплиер, и похлопал меня по плечу.