Эра Водолея

 Зима настигла меня в Москве, где-то в районе Арбата. Я был одет как английский денди, пьян как ирландец, говорил на кокни и курил мягкие «Мальборо».
Москвички проявляли участие, некоторые слишком усердно. По утрам мои способности к русскому языку достигали своего апогея, и москвички испытывали культурный шок. Жил я с двумя переводчицами - одна переводила тексты, другая продукты.

 Первая - Женя, обитала в коммуналке с огромным министерским коридором, в котором было семнадцать дверей. Ее тридцать квадратных метров были забиты стеллажами с книгами, дымом дорого трубочного табака — она курила трубку, аристократической нервозностью и разговорами о литературе. По ночам в коридоре, цокая когтями, бродил грустный пятнистый дог из девятой комнаты. Он пил воду из унитаза и тяжело, старчески вздыхал у каждой двери. В сентябре, когда мешок с будущим президентом упал в реку, дог зашел на кухню, последний раз тяжело вздохнул и испустил дух. Так началась эра Водолея.

 Вторая - Саша, жила на Мосфильме. Ее дедушка-генерал - застрелился от рака и осчастливил внучку трехкомнатными апартаментами. Родители жили заграницей, а Саша в астрале. Она предавалась любови с животной страстью, словно в последний раз, и готовила марсианские блюда. Что бы она не поставила на плиту приобретало зловещий вид и разрушало мою веру в светлое будущее. Саша и сама была словно инопланетянка, с ней хорошо молчалось про космос.. Она залезала в мою голову и крутила там свои странные сиреневые сны.
 
… Так прошел год.

 Женя вышла замуж за англичанина и уехала навсегда.Вернувшиеся родители определили Сашу в Кащенко.

 Я сел на поезд до Махачкалы, на вторые сутки вышел послушать ветер в калмыцкую степь и остался. Жил в занесенном снегом домике с белыми стенами, кормил буржуйку сухими коровьими лепешками.
В пяти километрах на восток стояли грузины, с которыми я познакомился несколько лет назад, во время сакмана.
По воскресеньям я ужинал у них. Пил вино, слушал застольные песни и рассказывал Сашкины сны. У грузин подвизался подпаском алиментщик-Борис.
Был он молчалив, собран лицом, громаден ростом и страдал ногами.
Познакомили нас спички, вернее их отсутствие. Раз в неделю откуда-то из большого мира выныривала автолавка  —  привозила хлеб, соль, сигареты, мыло.
Шел 83 третий год. В ноябре скончался самый дорогой из Леонидов Ильичей, а по   весне пропали спички. В середине апреля землю затянуло туманом, небо стало значительно ближе; задул ветер и сквозь спустившуюся серость хлынул дождь.
В пять утра совершив намаз к нашему вагончику подбегала жена чабана и громко стучала кирпичом по жестяной стене. Взяв свой дневной рацион: бутылку солоноватого чая, краюху поскрипывающего песком на зубах хлеба, пару пачек «Примы» и три спички, я выгонял три сотни овец в болезненно-мутную сырость действительности. После обеда спички кончились, но в впереди, метрах в ста блеяли соседские овцы, и как мне показалось, покачивая головой фыркала лошадь.
Когда я подошел ближе, лошадь оказалась пытавшимся прикурить Борисом. Так мы и познакомились...
За прошедшие годы Борис омрачился рассудком и просветлел ликом. Смотрел он сквозь, в даль, а по лицу его невпопад блуждала улыбка. Говорить он и вовсе перестал. Улыбался и светился, а через год умер. Тихо и без хлопот.
 
На западе была племенная точка: 500 баранов, четыре кавказских овчарки и, уже двенадцать лет коротавший ночи в тюках соломы, философ из Кишинева.

 - Хозяева у меня добрые люди, правда мыться заставляют. А мне это ни к чему, ведь у меня есть паспорт, - обычно начинал он. Потом рассказывал, как несколько лет назад был в совхозе. Умолкал, пожевывая свой сальный ус, а очнувшись до утра цитировал Гегеля и Платона.

 Весной с другой стороны планеты прилетели утки, вскоре растаял снег. Я поймал худого коня и поехал в райцентр. Двухэтажные дома казались мне небоскребами, а деревья пришельцами. На автостанции я познакомился с лесником, очаровался его дочкой и задержался.

Она была красива, неиспорченна и мечтала выйти замуж.