Провожатый

Он был не здесь. А она незаметно плакала. А он даже и не смотрел на нее. Зачем? Ведь было о чем подумать. Он вперился в людей сидящих напротив и, приобняв ее за талию, отсутствовал.
А ей нравились его глаза. Выразительные такие, строгие глаза. Карие. Ресницы, подчеркивающие красивую форму глаз. Он обычно прямо смотрит, почти никогда глаза не прячет. Нет, никогда. А знаете, почему? Потому что очень много стен. А точнее – зеркал внутри его глаз. Вот кажется – смотришь в них и видишь все-все, что на дне. А это отражение, убегающее в глубину. И не разгадать этого сначала. Он обернулся к окну через плечо, на которое она положила голову; она встрепенулась и посмотрела на него. Иногда люди просто так оборачиваются, а иногда потому, что что-то внутри сидит, гложет и покоя не дает. И хочется отвлечь внимание хоть на что-то. Вот он и обернулся. Взгляд кинул на уносящиеся колонны станции, нахмурился и снова уставился вперед перед собой. И вот теперь она смотрела на него. Абсурдно пытаться сбоку заглянуть в глаза человеку, но она так хотела увидеть там…что? Она и сама толком не понимала что именно, но это загадочное «что-то» было очень важно. А взгляд его был не спокоен. Закованный в волю снаружи, как буйный пленник, мечется внутри…страх? Возможно. Непонимание? Вряд ли. Неприятие? Скорее всего. Его черта, к которой она с трудом привыкала, это жестокость. Это нетерпимость. Это верность только своей правде, единственно  правильной. Да…он свободный. Однако трудно оставаться свободным рядом с кем-то. Приходиться делиться свободой. А этого он не может. Он никому не доверяет, только себе, своему чутью, виденью, мнению. И никто, вообще никто не имеет права, да и не сможет его в рамки загнать. Ни в какие. А она и не старалась.
Однако эти его внутренние метания, немного резкие жесты, взгляд, пляшущий по предметам…все это создавало видимость активности, а внутри назревало что-то большое.
Она не хотела об этом думать. В конце концов, как советовали многие, нужно наслаждаться моментом. Поэтому в ушах играла красивая инструментальная музыка, вагон метро слегка потряхивало, а запахи его тела и прикосновения баюкали ее сознание.
Через двадцать минут они прибыли. С какой легкостью она выпорхнула из вагона, с таким же тяжелым сердцем он вышел следом за ней. А по дороге до ее дома они разговаривали. О чем – не важно. Но вся та тяжесть, давящая на шлюзы сознания, начала прорываться. Он сделал верно, что вообще завел весь этот разговор, иначе еще немного, и плотину бы прорвало, смыв все те (отнюдь не бумажные!) хрупкие кораблики, которые они вместе строили в последние несколько недель.
И опять…она старалась не думать о том, что происходит. Весь этот разговор занимал большую часть ее сознания, однако оставшейся свободной частью она думала о том, насколько прекрасен вечер, она дышала им…
А разговор шел своим чередом. Щекотливый. Неприятный. И потихоньку настроение начинало портиться. Внутри. Снаружи с ней все было как обычно – широко распахнутые глаза, полуулыбка и легкая походка.
Они дошли до ее дома, однако разговор они не закончили. Поэтому, остановившись в тени весенних деревьев, они обнялись. И стояли так, прижавшись друг к другу, очень долго. И хотя это было всего несколько минут, они протянулись сквозь вечерних воздух и сквозь уже черное небо бесконечными цепочками звезд. Она смотрела в это небо, вдыхала запахи вечера и чувствовала его. Сердце его билось тяжело и часто. Оно именно билось, рвалось. Он стоял. Слегка наклонившись и обхватив ее спину своими сильными руками. И решался.
И вот наконец прозвучали эти слова, разорвав тишину, как рвется ткань в руках портного. Ну вот и все. Она отстранилась, заглянула в его глаза. Теперь, в темноте, они были похожи на два черных уголька. И опять это метание. Вот только опять – что металось там, на глубине, понять, вернее, объяснить она никак не могла. Из того, что он говорил, она поняла, что вела себя абсолютно неправильно. Почти с самого начала.
И ей вдруг стало все равно. Внутри сработал какой-то рычаг, и эмоции, отвечающие за ментальную боль, ушли. Осталась злость на себя, сосредоточенность какая-то. А с ней так всегда бывает, когда происходит что-то, на что нужна собранная реакция. Она отключает все болевые рецепторы, причем если нужно, то и рецепторы тела – тоже, выходит из ситуации, решает проблему, а потом…потом она возвращается домой. В свой дом, внутрь себя. И открывает  ту дверь, за которой находились все эти эмоции, запихнутые в этот чулан сознания, как вещи, рассованные по шкафу в спешке. И естественно, все это выходит…и часто через край. Вся эта чаша переворачивается. И сквозь смех, сквозь звонкий смех по ее щекам стекают и падают на воротник, руки, землю все те сдавленные эмоции. Но теперь ведь все равно. Она одна. Идет вдоль дома… ни фонарей, ни людей… никто не подсмотрит за ней. Ах, как бы ей хотелось, чтобы все это оказалось шуткой…но нет. Это было. Еще один день ее жизни. Она чувствовала себя…нет, не обманутой, одураченной скорее. И не нужной никому, кроме себя. Вот есть же люди, которые ни на кого не полагаются никогда. А она так не могла. Опора, опора нужна… И вот теперь она хотела обернуться по сторонам и спросить у всего мира, у всех, кого она когда-либо знала, один простой вопрос: а тебе можно верить? Можно? Но вокруг никого не было…было шуршание только что распустившейся листвы, шум дороги из-за соседних домов…
А он ехал домой. Ехал и думал, что она уже дома. Что все более менее в порядке. Конечно, он переживал, но уж очень странным для нее образом. Он не интересовался ею, он только спрашивал – как дела, и, получив односложный ответ, успокаивался.
Она больше ничего не понимала, она не могла ему больше верить. Она не хотела ему больше открываться. Зачем?... Ему это не очень интересно, а навязываться она не хотела…тошнило ее уже от этого. Хватит… Но ведь если оставить все эти настроения и завтра его увидеть и не проявить интерес…все расстроится.
Остается только один выход: улыбаться. Улыбаться всем, даже тем, глядя на кого совсем не хочется смеяться.
Она вытерла слезы, улыбнулась и уверенной походкой зашагала домой. И никто даже ничего не заметил. Это ее безмерно обрадовало. Ведь домашние, семья – они ведь всегда даже малейшие оттенки настроения чувствуют. Только мама на нее посмотрела, грустно так посмотрела и устало сказала: «иди мой руки и ешь».
Она спала без снов. Глубоко и тихо. Проснулась резко и за сорок минут до будильника. Сознание бодрствовало. Как будто и не было этой ночи, отдыха…просто как электроника – вечером выключили, утром включили. Улыбнулась. На автомате. Потому что последний год ее приучали: проснулась – улыбнись. Сделай сама свое настроение. Вот так она и училась справляться с настроением, вернее с зависимостью от настроения.
Новый день…как будто новый этап. Небольшой, но новый. И это чувствуется. И они встретились. Его глаза снова метнулись, но, увидев улыбку на ее лице, успокоились. И только после этого смогла расслабиться и она. Очень важно было, чтобы первый взгляд, первое впечатление сегодняшнего дня не выдало ее. Она улыбалась, шутила и корчила забавные рожицы, а внутри не чувствовала ничего, кроме наступившей тишины, гулкой и суровой. Еще и еще раз вспоминались слова о том, что лучше ловить момент, наслаждаться настоящим, просто находиться рядом с ним.
И мысли о вчерашних событиях отступали. Медленно, тихо, как уходят тучи, не пролившие свой дождь на землю…
И вновь приходило Солнце, сияющее, доброе, ласковое, как и его глаза – спокойные, глубокие. И все забудется, растворится…