Вечер

Ноябрь. Промозгло на улице, вечер спустился на тихие улочки Зеленограда. Дует пронизывающий ветер, а в одном из самых обычных окон зеликовской пятиэтажки, ничем не отличающейся от таких же домов, горит свет. Дом и окно – такие же как и в любом другом месте на Земле, а вот свет в окне – совершенно особенный. Этот свет греет. Увидев такое окно, всегда хочется остановиться посреди улицы и смотреть в него, а то и зайти к хозяевам, потому что знаешь наверняка – тебя не прогонят и не спустят с лестницы, а напоят душистым чаем с плюшками. И вот в одном из окон в тот вечер горел свет. А на кухне можно было различить две женские фигуры; судя по всему, они о чем-то увлеченно беседовали, не замечая, что вечер, один раз постучав в стекло, расположился как раз напротив неприкрытой форточки, чтобы подслушать их беседу. А они, если честно, ни о чем интересном и не разговаривали. Так, о жизни, о дорогих людях, что-то вспоминали, возможно даже…нет, никаких планов они не строили. Вы, наверное, очень удивитесь, если я скажу, что они не приходились друг другу родственницами, просто у них был один любимый мужчина.
И вот в комнате нервно вздрагивает телефон. Хозяйка квартиры, не спеша, в силу болезни, идет в комнату, и поскольку аппарат работает только в режиме громкой связи, гостья слышит разговор:
 - Мам, привет.
 - Да, Саш.
 - Я уже к дому подхожу, купить чего? – как ни странно, но в голосе не было и намека на тепло или заботу.
 - Нет, все есть. Жду.
Не дожидаясь коротких гудков, гостья набрасывает пальто, и, схватив шарф и сумочку, целует хозяйку и выпархивает за порог. Сбегая по лестнице, обматывается шарфом, застегивает непослушные пуговицы и, вылетев из подъезда, поворачивает налево. Окно в доме гаснет. Форточка захлопывается, и зазевавшийся вечер слетает с окна.
А с правой стороны к тому же подъезду приближается явно до костей продрогшая фигура, сжатая в комочек одиночеством, но увидев кого-то, кто выбежал из подъезда, поднимает глаза и, удивленно округлив их, окликает летящий прочь силуэт: «Люба?…» А в голосе не то надежда, не то мольба…надрыв какой-то. Хрупкий силуэт, вздрогнув от этого голоса, вздернул воротник сиреневого пальто и, не обернувшись, застучал каблучками еще настойчивее в сторону остановки четырехсотого автобуса. Тот, кто остался стоять под опустевшим окном, метнул взгляд в его сторону и, еле удерживая сердце в груди, взлетел по лестнице в квартиру. В ее глубине сидела, как и всегда невеселая, хозяйка.
 - Мам, у нас что, Люба была?
Она только вздохнула в ответ, давая понять, что он зря спрашивает, и перевела усталый взгляд на какой-то предмет в комнате. Он, задыхаясь непонятно от каких чувств, хлопнул дверью и выбежал вновь на эту холодную и уже совсем чужую улицу. Огляделся по сторонам и, расстегнув ворот куртки, побежал к остановке. Он не знал, что будет, он знал только то, что должен ее догнать, а там и слова найдутся.
Но – увы! Автобус опередил его. И он видел лишь как на последнем ряду, у окна, съежившись и еще раз одернув воротник пальто, сидит она. Он знал, что по ее щекам текут слезы. Безмолвно и медленно. И когда они падают на ее руки, она вздрагивает, как от его поцелуя. А он стоит растрепанный, растерзанный, на вечерней остановке и смотрит вслед красным огонькам, увозящим ее в Москву. Нет, он не поедет за ней. Зачем? Он идет домой. А сердце сжимается так, как будто в нем давняя рана. А вечер, поняв наконец, в чем дело, изо всех сил подгоняет его – порывами ветра в спину, легкой изморозью…И он идет домой. И улыбается. То, что происходит внутри его, описать невозможно. Это буря, после которой приходит покой, безоблачное небо и солнечный свет.
А на следующий день в одной из самых обычных, разве что чуть более шумных московских квартир, как бы желая переорать всех, раздастся нетерпеливый звонок:
 - Алло? – спросит трубка.
 - Привет, Саш.
 - Нам нужно встретиться.
А когда раздадутся короткие гудки, она будет стоять на кухне и, глядя в окно, задумчиво улыбаться.