Глава 12

Я выныриваю из-под полога невесомого сна под странные звуки фортепьянной музыки и шум прибоя. Почему-то в комнате пахнет морской солью, немного водорослями и устрицами. Мне кажется, что сейчас вокруг должно быть пасмурно и ветрено, и только я под своим колпаком отрезан от ощущений реальности. Хотя, вполне может быть, что мне, действительно, кажется. Что воображение моё просто умело извергает на свою поверхность наиболее чёткие образы, переплетённые с нынешней атмосферой.
Даже под моим одеялом становится как-то зябко. Или не так. Знаете, бывает, когда ты просыпаешься рано утром, опускаешь свои босые ноги на холодный пол, нехотя выползаешь на кухню, где оставлял открытое на ночь окно. На дворе – осень. Сыро. Сквозняк по полу. Ты – в одной футболке. Терпеливо дожидаешься, когда закипит чайник. Заливаешь кипяток в чашку, на дне которой – смешанные две ложки кофе и три сахара. А потом – аккуратно, с какой-то опаской, или просто не торопясь, оттягивая момент, прикасаешься пальцами к эмалированной поверхности. И вот – всему тебе ещё холодно, а пальцы жадно впитывают тепло. Совмещение этих ощущений в суме дают то, что чувствую я сейчас. Это почти уют. И в то же время – лёгкое, покалывающее напряжение. Уже не просто светлая печаль, но ещё не дурное предчувствие.
- Меркурий?.. – сейчас я почему-то чувствую его присутствие, так, будто он действительно совсем рядом. Здесь, в этой комнате. Сидит рядом с моей кроватью.
- Тебе нравится музыка, Мэтью? – голос снова звучит отовсюду, со всех сторон. Снова – пропущенный через фильтр. Сливающийся со звуками разбушевавшегося, предштормового моря.
- В общем, или именно эта?
- Эта.
- Не знаю, - я снова прислушался. Постарался разобрать слитный гармоничный шум на звуки. Различить минорные или мажорные тона в общей гамме, примерить их к общему своему состоянию. Вскрыть атмосферу и изучить её изнутри. – Не уверен. Она тревожная. Это выбивает мен из колеи.
- А ты так привязан к своей колее? – и тут я не могу понять, действительно ли в голосе собеседника звучит едкая ирония, или это шумовые помехи, и Меркурий искренне интересуется.
- Потому, - отвечаю я, после короткой паузы на то, чтобы подобрать точную формулировку, - что за её пределами я могу достичь неизвестных мне состояний, которых, чисто теоретически, не выдержит моя психика.
- Уверен? Как ты можешь быть уверен, если не пробовал?
- Я могу предположить.
- Мы снова возвращаемся к теме переживаний и недостижимых идеалов? – не то, чтобы раздражённо. Но с некоторым ощутимым нажимом, заставляющим меня поёжиться и плотнее укутаться в одеяло.
- Кажется, именно так, - нехотя соглашаюсь. Странно, но несмотря а то, что мой собеседник невидим и навязан мне обстоятельствами, я почему-то уже не могу представить, что его нет или что он может куда-то исчезнуть. Как-то странно всё складывается. Говорят, человек способен целиком адаптироваться к какому-либо фактору за двадцать один день своей жизни. А я… Стараюсь посчитать, и не могу понять, который день я нахожусь здесь. Сколько я спал? Сколько бодрствовал? Сколько раз уже говорил с Меркурием? Действительно ли это – второй, или память моя меня подводит, вырезая какие-то значимые куски, путая меня ещё больше.
- Тогда мы сменим тему. Наверное, нам ещё рано говорить об этом, Мэтью. Ты не достаточно открыт.
- Открыт? Для кого? Для Вас, Меркурий?
- Нет. Мне совершенно не обязательно ломиться в тебя, копошиться в твоей душе. В первую очередь ты должен раскрыться сам для себя.
- Вам лучше знать.
- Тебе кажется, Мэтью, что всё, что происходит здесь – происходит по накатанной схеме, согласно какому-то плану?
- Кажется. Довольно трудно поверить в спонтанность происходящего, учитывая те обстоятельства, в которых я оказался. Вам как минимум надо было продумать, как доставить меня сюда, как зафиксировать, каким образом изменить голос, чтобы потом я не узнал Вас.
Смех Меркурия растворяется в нарисованной моим воображением пене на гребнях мутно-серых волн под свинцовым небом. В него врастают крики чаек, наполняя болезненной пронзительностью. И, тем не менее, в комплексе созвучий всё как-то невероятно цельно, логично, завершено. Штормовое предупреждение воспринимается мной отстранённо, будто никак не может повлиять на меня идущая буря. Двоякость восприятие завораживает. Это как если бы кролик сидел перед удавом, понимая разумом, что он в опасности, но не ощущая этой опасности на уровне эмоций.
- А почему ты отказываешь себе в мысли о том, что я просто мог захотеть с тобой поболтать? И почему так уверен в том, что будет какое-то «потом»?
- «Потом», - отвечаю я, - будет, потому, что Вы так сказали, Меркурий.
Я не смею думать, что он не ожидал такого ответа. Но некоторая заминка заставила меня улыбнуться. Так, как будто я действительно смог его удивить.
- То есть, ты мне доверяешь?
- Как по-Вашему, у меня остаётся выбор?
- Выбор остаётся всегда, Мэтью.
- Я постараюсь такое допустить, - киваю я.
Интересно, может ли Меркурий меня видеть? Смотрит ли? Если смотрит – то куда? Бездумно ли скользит взглядом по моему лицу, наполовину скрытому тугой повязкой, по шее и плечам, по запястьям со следами моего неудачного сопротивления, или же выбрал какую-то одну деталь, например, потрескавшиеся мои губы? О чём он думает, сознавая, что перед ним существо, зависящее от его воли более чем полностью? В мире полно людей, стремящихся экспериментировать. Каждый хочет проверить себя на новой стезе, найти то направление, которое поможет раскрыться целиком и полностью. Что привело Меркурия на эту тропу? Какими целями и амбициями он руководствуется? Чего он хочет? Почему-то подумалось, что в последнее время я сталкиваюсь с людьми, о которых ничего не знаю, но которые почему-то читают меня как открытую книгу. А ещё – я встречаю людей с абсолютно противоположными или просто недоступными мне взглядами на жизнь. Интересно, если я стану вникать в это – раскрою ли для себя что-то новое, или останусь всё тем же Мэтью?
Меня передёрнуло, как если бы сквозь тело пропустили нехилый электрический разряд. Секундный шок, в котором разум истерически мечется, в попытке найти ошибку в системе. И когда находит – я погружаюсь в странное оцепенение. Нащупываю под подушкой сигареты и зажигалку, закуриваю и долго молчу, стараясь очнуться. Я почти забыл своё имя. Мне пришлось напрячься, чтобы вспомнить его. И вот теперь я сижу, и пытаюсь вытащить из себя всё новые и новые воспоминания, в попытке обрести себя заново.
- Что ты делаешь, Мэтью? – голос Меркурия врывается в кокон моей отрешённости, безжалостно кромсая её его оболочку. Я вздрагиваю и едва ли не роняю сигарету в постель.
- Я… - теряюсь. Вспоминаю, что Меркурий просил меня не лгать ему, но почему-то абсолютно уверен, что мой ответ его не удовлетворит. Потому – отвечаю честно, но совершенно размыто, в попытке улизнуть от его всевидящего, пронзающего меня насквозь взгляда разума, - просто размышляю.
- О чём, Мэтью? – с нажимом. Таким холодным и безапелляционным.
- О том, - я нервно сглатываю. Понимаю, что мои уловки совершенно бессмысленны, - что меня зовут Эндрю, что я не перекрыл воду, выходя из дома и о том, что меня ждёт судебное разбирательство, потому, что я задолжал стерве МакЭванс.
Меркурий цокает языком. Я практически вижу, как он качает головой, выражая своё неудовлетворение. И от этого становится страшно. Наверное, такой страх посещал древних людей, когда, по их мнению, они прогневали своих богов. Боги, знаете ли, создания импульсивные и изобретательные. Они всегда придумывают самые изощрённые пытки для неразумных своих подопечных.
- Ай-ай-ай, Мэтью, - выдыхает он с каким-то невероятным сожалением. – Мы же договорились, что на время нашей игры ты забудешь о том, кто ты на самом деле. Мы же договаривались?
- Да, Меркурий.
- И ты нарушил это простое условие, так ведь?
- Да.
- Тогда мне придётся тебя наказать.
Очень эффектно в этот момент утихает музыка. И отголосок слов разбивается о молчание бетонных стен. На самом деле я не уверен, что они бетонные. Но почему-то именно такими рисует их моя фантазия. И в этом эхе, как в далёком раскате грома, таится что-то невероятно сильное. То, чему человек не способен противостоять. Я не знаю, что мне ответить. Да и стоит ли отвечать, когда там, за пределами моей клетки, всё уже решено и вердикт уже вынесен?
- Теперь ты ответишь мне честно, так честно, как только можешь. Чего бы боишься, Мэтью? В противном случае – мне придётся самому гадать, а фантазия у меня довольно богатая. Думаю, ты это уже заметил.
Всё внутри меня обрывается, мгновенно замерзает, и я перестаю ощущать себя живым.
- Я боюсь… - разум судорожно пытается сгенерировать или вычленить из набора моих страхов что-то наиболее безобидное. Но не настолько, чтобы в подобной пытке мне отказали, стараясь выдумать что-то более изощрённое. – Боюсь мести. Ну, знаете, когда ты чувствуешь что-то вроде вины, но опасаешься быть наказанным.
- Не плохо, - соглашаются пустые и холодные, безэмоциональные звуки, которые прежде воспринимались мной как голос, а теперь превратились в простой поток сигналов, передающих информацию. – Мне нравится эта мысль. Как думаешь, тебя надо наказать, Мэтью?
- Мне этого не хочется, Меркурий. Совершенно не хочется.
- Верю. Но ты нарушил закон. А что делают с теми, кто нарушает закон?
- Наказывают, - выдыхаю я и бросаю тлеющий окурок на пол. Я почти вижу, как тлеющий уголёк ударяется о пол, разлетаясь искрами в разные стороны. Вижу, как в замедленной съёмке, подчёркивающий трагизм и обречённость. В фильмах так обычно падают и разбиваются хрустальные бокалы после того, как герой получает пулю в сердце.
- Тогда – жди, - приказывает мне невидимый мой собеседник. И я снова слышу этот щелчок – отключение от связи со мной. Я снова остаюсь в тишине. Тишине, наполненной гнетущим ожиданием.

Тогда мне было тринадцать. Странный возраст, который я был склонен мистифицировать, привязывая к нему что-то невообразимо важное. Мне казалось, что именно в тринадцать должна произойти первая серьёзная перестройка сознания, формирование набросков первых жизненных устоев и правил. А значит - целый год жизни буквально обязан был быть насыщенным всякими малоприятными или просто трудными ситуациями. Потому, что именно в решении и переживании этих моментов приобретается первый бесценный опыт.
В тот день я остался один дома. Совершенно один. А мать ушла на школьное собрание. Конец четверти, оглашение оценок, короткое резюме успехов и неудач, а главное – поведения нерадивых учеников. Я всегда не любил эти чёртовы собрания, потому, что там говорили малоприятную правду. Как и любой ребёнок я считал это дело стукачеством, а потому – злился на классного руководителя, преподавателей, завуча. Отсюда бралась некоторая озлобленность, включался механизм противоречия. И в следующей четверти я становился ещё более трудным ребёнком, стараясь усложнить им всем жизнь. Тогда, как и другие ребята, я не понимал, что делаю хуже только себе. Ко многим, кстати, понимание этого так и не приходит. Наверное, инстинкт саморазрушения – это отличительная черта нашего поколения, возомнившего себя бунтарями.
На улице неприятно моросило. Небо, тяжелое и тёмное, практически прижималось своей тяжёлой и влажной грудью к земле. На меня такая погода всегда нагоняла тоску. Наверное, потому, что тесно переплеталась с ощущениями какого-то далёкого, но показавшегося мне страшным, дня. Тогда отец был ещё с нами. Я сидел в комнате, смотрел какой-то фильм со Шварцнегером. Не то «Терминатора», не то «Вспомнить всё». Там, кажется, что-то взрывалось и умирали люди. Но умирали не в бою. Это было иначе. Просто – внезапная смерть мирных граждан. Проклятая обречённость. У отца тогда невероятно болела голова. Я был мальчиком, склонным к эмпатии. Так что можете себе представить, какого рода переживания я, простите за тавтологию, переживал. И теперь, всякий раз, когда на дворе стояла подобная погода, я погружался в то самое состояние тревоги. В этот раз добавлялось ещё волнение по поводу того, что там ещё наговорят моей матери, нервы которой были ни к чёрту.
Ничто не радовало, ни на чём не задерживалось моё внимание. Как бы я ни старался, у меня совершенно не получалось отвлечься. Я целиком и полностью погрузился в ожидание. Болезненное, напряжённое. Я приблизительно мог представить себе, о чём говорят на собрании и какие мои «подвиги» описывают. А ещё я был прекрасно осведомлён о своих четвертных оценках. Бывший отличник, сейчас я едва ли дотягивал до минимального уровня, чтобы меня не вышвырнули из школы.
А потом – в двери провернулся ключ. Я слышал, как клацнул замок. Как тихо скрипнула дверь. Мне очень не хотелось покидать свою комнату. Но с другой стороны хотелось пережить всё поскорее, и я, преодолевая страх, вышел в коридор, навстречу. Наверное, тогда я умер первый раз в своей жизни. Передо мной стояла бледная моя мать, и в глазах её горела такая обида и злость, что мне захотелось чтобы сердце моё остановилось. Но тут же в ход пошли все мои защитные механизмы. Помните, что вы делали в детстве, чтобы защититься? Всегда было две тактики. Одна из них предполагала мирное разрешение конфликта, в котором пострадать может максимум твоя гордость. Вторая – предполагала спасение гордости и усугубление ситуации. Я – выбрал второе.
Я хамил, огрызался, ёрничал. Ни в чём не хотел признавать свою вину. Я говорил кучу гадостей, говорил, что во всём виновата мать, которая не может обеспечить нормальное моё развитие. Что часто я дерусь в школе, чтобы отстоять её сомнительную честь, а уроки прогуливаю потому, что мне стыдно показаться одноклассникам на глаза.
Тогда я получил по полной программе. Мать никогда прежде не била меня так. В какой-то момент мне даже показалось, что эта женщина сейчас просто напросто меня убьёт. И эта мысль мне даже понравилась. Потому, что на самом деле я сознавал, насколько не правильно себя веду и как много лишнего я натворил и наговорил.
Этот день накрепко врезался мне в память и сросся с чувством вины. Теперь всякий раз, когда речь заходила о наказании, я вспоминаю именно то моё состояние и погружаюсь в тот самый набор переживаний, замыкаюсь в нём, как в ракушке, и меня почти невозможно оттуда выковырять. Чувство вины – убийственное чувство. Когда ты признаёшь себя виновным, любое наказание окажется для тебя недостаточным, не способным полностью соответствовать тому, что заслуживаешь ты на самом деле. Ещё один механизм саморазрушения.

Дверь в мою камеру опасно скрипит, а потом – распахивается под натиском, ударяясь о стену. В комнату врывается до тошноты знакомый запах, заставляя меня напрячься всем телом. Напрячься, и попрощаться с жизнью – на всякий случай.
- Заждался меня, маленький? Или не ждал? А я пришёл, Энди… Да, я пришёл.