Я люблю тебя жизнь - 3 часть

(продолжение «Байстрюки», «Мой университет»)


      Начало
      – Здравствуйте, девочки!
      Мы со Светланой вздрогнули и тут же, завизжав от радости, кинулись обнимать нашу любимейшую учительницу по химии:
            – Милая наша, Светлана Петровна, здравствуйте! Как мы рады, что Вас встретили! Мы только что  о Вас говорили.
             – Хорошее или так себе?
             – Что Вы, конечно хорошее. Мы готовились поступать на физико-математический факультет, но сегодня утром услышали по местному радио, что в институте открывается новый факультет –  биолого–химический. Мы идем в институт перекинуть на этот факультет документы. Мы хотим быть, как и Вы, химиками, нет, преподавателями химии.
           – Умницы! Удачи Вам. А как твои дела домашние, Валечка? Передумала сдавать документы в театральный?
           – Я Вас послушалась, Светлана Петровна. Но дома, все вернулось на круги своя. Те же мамины пьянки и матюги, та же нищета беспросветная. Но я не унываю. Сдам вступительные и пойду куда-нибудь в ночные смены работать.   На завод или в городскую больницу ночной няней.
            Отнесли с подругой документы на биохим и уже на второй день писали сочинение. После экзамена, расстроенные, пошли к Светлане домой. Тексты  наших письменных опусов были коротенькие и, как нам со Светой показалось, написаны довольно примитивно. 
          Хозяин квартиры гнал самогон. Увидев наши расстроенные мордашки, посочувствовал нам по-своему: – Что провалились?  Ну и хрен с ним, с институтом. Утро вечера мудренее. Вот вам по стакану первачка и ложитесь спать, а завтра будет все хорошо.
         Не зная, что такое  горячий самогон и его действие на организм, поверив на слово  хозяину, что все будет хорошо, мы выпили. И легли. И уснули. А, пробудившись ото сна … Мы хотели только одного, чтобы нам дали спокойно умереть. Трое суток мы со Светой погибали от отравления. Но наступили сутки четвертые и мы синие, с темными кругами под глазами, шатаясь от слабости,  поплелись в институт испить до конца  наш позор.
          – Ура!  Дедово предсказание сбылось!  По сочинению мы получили по четверке с, весьма, хвалебными замечаниями.
         Экзамены  по географии, физике, иностранному языку, затруднений не вызвали.
          Мы – студенты! Это сладкое слово – студенты!  Я и представить не могла, через какой житейский ад мне предстояло пройти в эти пять лет.
         По окончанию ремесленного училища (см. «Мой университет») нам выдали приданое.  Мы получили со склада шинель, телогрейку, сапоги, туфли осенние со шнуровкой, два черных платья, белье. Одно платье было  шерстяным (это выходной, праздничный  вариант), а другое, тоже черное,  из ткани, похожей  по фактуре на джинсовую.  По низу платьев мы крестиком вышили голубые васильки. Вышивка, конечно, украшала платья, но только в училищном варианте.  К шинели и платьям (как в армии) полагался ремень с пряжкой, на которой гордо красовались две буквы: РУ (ремесленное училище).
           К первому  сентября я готовилась как первоклашка.  Погладила платье, начистила туфли и пряжку ремня. Приготовила три общие тетради, ручку, карандаш, резинку и линейку.
         Дома, всю ночь без сна я прокрутилась на своем не слишком гостеприимном ложе. Глуждане (сухие стебли кукурузы), заменяющие матрац,  больно впивались в мое худенькое голодное тельце. Желудок опять, видно вспомнив детство, голодным урчанием давал понять, что его пора накормить.
        – Завтра я предстану перед своими новыми товарищами. Как они примут меня? Захотят ли водиться со мной ремеслухой?  Там есть и ребята. А вдруг я кому-нибудь из них понравлюсь!? –  Сердечко трепыхалось как заячий хвост, и неизвестно от чего больше:  в ожидании новых знакомств или страха быть высмеянной за свой странный наряд.
           За свои семнадцать лет я нажила массу комплексов,  в основном, отрицательных. Я боялась новых знакомств, особенно с противоположным полом. В училище нас было триста девочек, из мужчин только преподаватели, в которых мы по очереди влюблялись. Я не умела вести себя в новом незнакомом обществе. Доходило до идиотизма: мне было стыдно сказать «здравствуйте». Довольно грамотная, начитанная девочка, я не умела начать беседу в незнакомом мне обществе, не умела поддержать беседу. В своем личном мирке, я была болезненно чувствительна ко  лжи. О взаимоотношениях с противоположным полом была осведомлена на уровне – умри, но не давай поцелуя без любви. Комплекс неполноценности, воспитанный пьющей матерью, расцветал пышным букетом.      Назавтра мне предстояло войти в новый мир. Я боялась его и тянулась к нему.       
         В группе было двадцать две девочки и трое ребят.
         Ников Коля, очень некрасивый. Маленький, худенький, чуть сутуловатый. Черные, слегка вьющиеся волосы, низкие брови, черные глаза – выдавали в нем истинного молдаванина.  Маленькое грушевидное личико заканчивалось узкогубым ртом, за которым скрывались кривые, изъеденные кариесом,  зубы с неправильным прикусом. Но, за его некрасивой внешностью скрывалась золотая душа. Он всегда был готов  помочь, поддержать, поделиться последним пятикопеечным пирожком. Ему в жилетку плакались все девчонки из группы и для каждой он находил особенные слова утешения: и мир уже не казался таким черным, а ситуация такой безвыходной. Когда на практических  занятиях по химии мы научились двухкопеечные монеты превращать в десятикопеечные, именно он  забалтывал продавцов, и те отдавали нам за две копейки два  пятикопеечных пирожка. Это был самый сытый период нашей студенческой жизни.
            Мое несчастливое замужество он скрашивал как умел – шутками, уговорами, подкармливанием.  Преподаватели считали нас мужем и женой, но довольно странной парой. Я была на голову выше, красивая, стройная, он маленький Квазимодо. В ответ на их замечания мы перемигивались и хохотали, но не выдавали им нашей тайны. Он лечил меня от моих комплексов,  и мы не догадывались об этом. Тогда еще ничего не знали о социальной психологии, а Коля был от природы талантливым социальным психологом. Как и мои преподаватели, и воспитатели в училище он тоже лепил из дикаря  члена общества – человека и женщину.
          Федя Бережной – красавец мужчина. Высокий, стройный. Походка вразвалочку – память о морфлоте. Чудесная белозубая улыбка, открытый взгляд. Всегда аккуратно одетый, строгий, расчетливый, нет, скорее хозяйственный. Он мне тогда  очень нравился. Но, верная своим привычкам, я даже посмотреть в его сторону стеснялась.
          И, наконец, последний представитель мужского пола в нашей группе Афанасий Афанасьев. Как и Федя, он поступал  в институт после армии.  Вьющиеся русые волосы. На круглом лице серые широко расставленные глаза под белесыми незаметными бровями.  Прямой нос, полноватые губы,  квадратный подбородок с ямочкой. Улыбка доброжелательная.  Коммунист. Я его ужасно боялась. Если он обращался ко мне с каким-либо вопросом, я, проблеяв что-то нечленораздельное,   тут   же  старалась скрыться от его глаз.
           Мой наряд, и особенно моя шинель с огромной пряжкой на  ремне, шокировал не только мою группу, но и комитет комсомола института. Приватная беседа с секретарем закончилась выделением мне материальной помощи и трудоустройством ночной няней в ту самую городскую больницу, в которой умер от чахотки мой папа  (см. «Байстрюки»).
         Первая стипендия, первая зарплата, плюс материальная помощь. Целая куча денег. Я купила пальто бежевого цвета за  восемнадцать рублей,  нарядный зеленого цвета с орнаментом по краю штапельный головной платок за четыре рубля и  коричневые туфельки на пряжке за шесть рублей.      
          –  Теперь и я могу ходить на танцы, – ликовала  я.  Еле дождалась субботы. Нарядилась и побежала к общежитию, где каждую субботу под магнитофон комитет комсомола института для студентов устраивал танцы. Мне казалось, что все смотрят на меня, какая я нарядная и красивая. Стоя в толпе,  я услышала за спиной голоса наших ребят из группы. Прислушалась.
         – Тебе здесь кто-нибудь нравится?  – спросил  Афанасий.
         –  Нет.  В  группе нравится одна девчонка. – Ответил Федор.
         – И, если не секрет, то кто? – полюбопытствовал Афанасий.  Каким-то шестым чувством я поняла, что речь пойдет обо мне. Радостно замерла в ожидании тайного признания.
         – Да, Валентина. Но уж больно она бедная, нищая. Да еще эта шинель.
         В лицо мне как будто плеснули кипятком. Мне показалось, что все услышали его слова и повернулись в мою сторону. Сгорая от стыда, низко опустив голову, чтобы никто не узнал, я рванула сквозь толпу на выход с танцплощадки. Горькие слезы душили меня, сердце от обиды и боли временами переставало биться, одно слово  стучало и стучало в голове  «нищая», опять, как и в детстве, всего лишь нищая. Я проплакала всю ночь и всю ночь я мысленно проговорила с ним: о своей будущей жизни,  о карьере,  о том, как он мне нравился до сегодняшнего вечера.
          – Какая же я нищая, если работаю, купила  новые вещи, не с толчка, а из магазина и еще куплю.  Он еще пожалеет, что обозвал меня нищей. Я окончу институт и стану знаменитой на весь мир.  – Шептала я сквозь горькие слезы.
          Вплоть до окончания института я ни разу не заговорила с Федей. На все его попытки заговорить, узнать, чем он меня обидел, я молча уходила прочь. Он и сегодня, если жив, не знает, что я слышала тот разговор на танцах, не знает, что ударил по самому больному,  по моему глубоко спрятанному  с самого детства приговору:    нищенка.
          Нас, как биологов, обязали окончить двухлетние  курсы медицинских сестер. Теперь день у меня был расписан до минут. С утра до двух  часов дня лекции, с  четырех до семи вечера в медучилище занятия на курсах и через ночь  дежурства в больнице. Где-то шла студенческая жизнь:  вечера встреч, кружки, танцы, слезы по любимому, удравшему к подруге. Меня это не касалось. Я плыла параллельным курсом. Одна мысль постоянно была со мной: выспаться и успеть убежать от материнской пьяной «любви», которая выражалась не только матюгами на всю улицу, но часто заканчивалась синяками. Великое счастье, что платья  были закрытыми и синяки не просвечивали сквозь материю. Но однажды я не успела увернуться. Подобрали меня наши соседи по улице – семья врачей Сулимовых. Дедушка Сулимов Николай Николаевич сходил еще раз в комитет комсомола и мне выделили койку в общежитии.  Я была счастлива. Я ушла из ненавистного мне дома. Но в жизни своей я еще много раз туда   возвращалась.
          После дежурства, как правило, на первой паре я засыпала. Если была лекция, Коля меня прикрывал, но, если был семинар, и особенно по истории – беда.
          – Валентина, Вы опять спите! Я к Вам обращаюсь! Отвечайте. – Фальцетом прерывала мой сладкий  полусон Тамара Степановна, наш историк.
          –  Э-э-э, …
         Со всех сторон неслись подсказки. Кто вопрос повторял, кто уже ответ на него. Уши мои как два локатора ловили, а уставший мозг лучше современного компьютера фильтровал звуки, слова, предложения, которые на ходу складывались в ответ. Иногда весьма приличный, потому что, как насытившийся удав, историчка  отворачивала от меня свою микроскопическую головку в очочках и пытала следующего. Каким бы ни был мой ответ, он всегда сопровождался нотацией, что у меня нет исторического языка, что речь моя слишком проста. На что я тихонько бурчала себе под нос:
           – Зато есть матерный и знаю я его в совершенстве и когда-нибудь я выскажусь, если  ты меня не перестанешь донимать.
           – Что Вы бурчите себе постоянно под нос?
           – Перевожу свой ответ с простого языка на исторический.
           – Ваше старание достойно похвалы. В следующий раз будьте старательнее. – Язвительный ответ на мое не менее язвительное бурчание.
           – Ага! Счаз-з-з.
          

Не мертвых бояться

          К нам приехали несколько преподавателей из Одесского медицинского института с агитацией, перейти к ним учиться. Они приглашали желающих на первый курс по результатам летней сессии, то есть без вступительных экзаменов. 
         Из нашей группы три девочки, сдав успешно летнюю сессию, перевелись в Одессу. Засобиралась и я. Но не суждено мне было стать врачом.
         В одно из моих дежурств в больнице умерла в онкологии женщина. Отлежав в палате положенные два часа, она начала свой скорбный путь в жизнь вечную, воротами в которую служил морг. Нянечкам не хватало четвертого носильщика, и они уговорили меня помочь. На все мои уверения, что я панически боюсь мертвых, они резонно отвечали:
         – Ты, девочка живых бойся, а мертвые безобидны. Если бы ты знала, какой хорошей и какой несчастливой была  покойница, как одинока она была, как мечтала иметь семью. Сынок у нее остался, пяти лет. Круглая сирота. Никому он теперь не нужен. Душа ее сейчас плачет по нему,  разрывается, а помочь не может. А ты боишься.
          Поддавшись уговорам, я взялась за ручку носилок, как раз возле головы.  Понесли покойную в морг. Февраль. Холодно. Ветрено. Сдуло ветром простыню с ее лица. Роскошные волосы покойной рассыпались по лицу и при порывах ветра касались моей руки на ручке носилок. Каждое их касание  повергало меня в полуобморочное состояние. И никакие уговоры, что она была доброй, заботливой, незлобивой меня не успокаивали. Ноги постоянно подкашивались,  и покойная перевешивалась на мою сторону.
          – Женщины! – Взмолилась я, – давайте поменяемся местами. Я сейчас упаду в обморок.
          – А ты не падай. Мы уже пришли. –  Дрожащим голосом ответила одна из них.
          Над входной дверью в морг горела полуслепая сорокаваттная лампочка. Где-то завыла тоскливо собака.  Женщины поежились. Страшно. Сторожа нет. Дверь заперта. И ветер, как назло, сорвался и воет в голых кронах высоченных тополей. Не помню, кто и как открыл двери, но в морг  мы  со  второй нянечкой  вошли первыми.
           От цементного пола тянуло могильным холодом. На трех столах лежали трупы. Один вскрытый. Возле него миска с внутренностями. Меня затошнило от вида вскрытого тела, запаха мертвечины.
           – Давай, поднимай носилки, переложим ее на стол, – как сквозь вату донесся голос одной из нянечек. Дрожащими руками я начала их поднимать. Остатками уходящего сознания поняла, что падаю, и отпустила ручки.   Тяжелое мертвое тело скатилось с носилок. Я упала на колени, покойная сверху на меня. Связанными руками она все старалась ударить меня по лицу и пару раз даже мазнула по губам…
         «А-а-а-а!!» –  И тишина. Перепуганные нянечки выскочили на улицу, оставив меня под трупом, и  в свою очередь начали (по их словам) верещать как резаные.
          Что было дальше, я не помню. Говорят, я орала так, что из приемного покоя прибежал дежурный врач и теперь уже на носилках назад несли меня.
           Чем меня накололи, не знаю. В себя пришла утром. С трудом поднялась с кушетки. На ватных ногах вошла в кабинет врача и спросила. – Меня оживляли или я не умерла?
           – Ты смотри, она еще шутит! – Засмеялся врач. – Как твое сердечко выдержало, не знаю. Одно знаю точно. Врачом тебе не быть. Не мертвых бояться надо. Не мертвых. Но, если боишься, то с ними не возись.
          Я уже и сама поняла, что сия стезя не моя. И все равно, я еще  больше года проработала в больнице и даже сделала карьеру, поднявшись по карьерной лестнице от нянечки до медсестры.  Лучше бы меня выгнали. Может, тогда моя судьба сложилась бы по-другому. Именно здесь в больнице я встретила своего будущего мужа Федора,  свой первый блин комом.

Талантливые шпаргалки

           На время подготовки и сдачи сессии меня отпустили с работы. Начались каникулы на курсах медицинских сестер. Появилась уйма свободного времени.  Началась самая сложная, самая страшная первая сессия. Никто  не знал,  как ее сдавать. Учить или не учить. Делать шпоры или нет? Решили, что по таким предметам как химия и физика без шпор не сдадим. Курсы этих предметов читали доктора наук.  Было решено шпоры делать группами по пять человек. Но среди нас появились отщепенцы. Одни не хотели делать шпоры, надеясь все выучить, другие готовили их  самостоятельно.
         Как человек коммуникабельный я писала шпоры со всеми, но для себя решила, буду отвечать без них. Даже, если будет тройка, мне как сироте стипендию все равно дадут.
          Настал день «Х». Первый экзамен по общей ботанике. Почти пол группы получили отлично. И многие из них шпаргалили вовсю. Второй экзамен по химии. Шпоры были у всей группы. И вдруг облом. Отобрали шпаргалку у Наташи. Причем, она только достала и еще не успела даже ею  воспользоваться. Профессор попросил отдать ему все шпаргалки. Спросил, сама ли она их писала, и отправил ее из аудитории. За время экзамена он пересмотрел все Наташины шпоры. Читал, качал головой, улыбался, хмурился.  Каждый, выходящий из аудитории, считал своим долгом доложить Наташе, чем занимается профессор.
           – Все, отчислят! – Вынес свой вердикт Николай.
          В это время открылась дверь и всю группу пригласили войти в аудиторию. Каждая оценка была прокомментирована. Дошла очередь до Наташи. Все затаили дыхание.
            – Что сказать о Ваших шпаргалках, товарищ Башмакова? Талантливо написано. В каждом вопросе выделено главное. Решения некоторых задач оригинальны. Вы в школе,  какую оценку имели по химии?
           – Пятерку. – Помертвевшими губами прошептала Наташа.
           – Вы действительно все шпаргалки написали сами?
           – Она индивидуалистка, все сама себе написала. – Не выдержав пытки временем,  крикнула я с места.
           – А остальные? Группами писали?
           – Ага! – Опять не выдержала я.
           – И что весь материал переработали?
           – Да! – закричали мы уже хором, интуитивно поняв, что плохого не будет.
           – Покажите мне остальные шпаргалки.
           Поняв, что попались и сейчас  ведомость наша будет уничтожена, мы несли профессору наши шпоры с похоронными лицами. Пока он их просматривал, в группе стояла мертвая тишина.
           Закончив просматривать наши микроскопические опусы, поднял голову. Глаза его смеялись.
          – Я молодец. Материал вы усвоили прекрасно. Всей группе  в новой ведомости выставлю оценки на балл выше, кроме Башмаковой. Она все-таки попалась со шпорой. Но за то, что весь материал переработала сама, за  талантливость изложения ставлю ей, – класс замер, – «хорошо», снизив оценку на один балл.
          – Ура-а!  – В едином порыве вся группа подбежала к профессору. Как он был мил, каким простым своим парнем казался нам. Оказывается, он умел смеяться, шутить и тоже студентом писал шпоры, но не такие талантливые как у нас. Он, конечно, льстил нам. Но эта лесть бальзамом легла на наши души.
          – И все-таки шпаргалками пользуйтесь исключительно дома, при подготовке к экзамену. Другого раза не будет. –  Напутствовал он нас на прощание.
           Другого раза не было. Сессии для нашей группы было святое. Каждый получал оценку, на которую был способен учиться. Готовили шпоры, но пользовались ими  лишь иногда и лишь единицы.


Бедный богатому не пара

            В молодости всегда побеждает позитив. Боль  пережитого на танцах (как мне казалось) унижения отступила. Девочки сагитировали меня сходить поплясать в честь окончания сессии. Наплясалась от души. Познакомилась с Мишей. Он оказался студентом четвертого курса физмата.  Девчонки завистливо вздыхали.
          – Ну, Валентина, тебе повезло!  Такого парня отхватила. Ты хоть знаешь,  чей он сын? Его папаша председатель колхоза. Он на занятия приезжает на машине.
          – Да! Небось,  на Волге? – Подначила я девчонок. И каково же было мое удивление,  когда   на следующее свидание Миша подъехал на Волге.
          Шел 1961 год. Машина, у студента? Это было запредельное явление. Тихонько заныла грудь. В голове застучал молоточек.
          – На что ты замахнулась, глупая? Богатый бедному не пара. Помни: ты нищенка. – Не зная о моих черных мыслях, Миша выскочил из машины, открыл дверцу с моей стороны и сделал приглашающий жест. Я отрицательно покачала головой.
          – Нет! Я не люблю машины. Лучше  просто погуляем.
          Знал бы он причину моего отказа. Я просто не представляла,  как садятся в  эту чертову  машину.  Если сначала засуну голову – выставлю на обозрение свой куцый зад,  попробую иначе – стукнусь головой. Я в свои девятнадцать лет  пока что ездила только на автобусе или в кузове грузовой полуторки.
          – Хорошо, пойдем,  погуляем. – Согласился Миша.
          В тот вечер мы долго бродили по улицам города. Он нежно держал меня за руку. Заглядывал в глаза. Говорил, что похожа я на  березку. Такая же тонкая и светлая. Рассказывал о своем селе, о своей семье, о своей мечте остаться работать в институте.  А я все больше убеждалась: мы не пара. Я нищенка, а он сын председателя колхоза, значит богатый, значит  из другого мира, недоступного  для моей семьи. Мне надо друга  искать в своей среде. Он говорил, что ждал меня все четыре года, а я мысленно прощалась с ним. Вот только причину не могла найти, чтобы расстаться и не причинить ему боли. На прощание он осторожно прижал меня к себе. Он был такой огромный и теплый. Так надежно  мое худенькое тельце спряталось у него на груди.
           – Пойдем завтра в кино? – Шепнул он. – Я возьму билеты.
          Я молча кивнула головой. Я уже знала, что мы расстанемся, мы не можем быть вместе. Боже, как болело мое бедное сердечко. Все кричало во мне, останься с ним. Но стучали молоточки в голове – помни, ты нищенка.
          Миша ждал меня у кинотеатра. Я долго стояла, спрятавшись за кустами. Потом вышла. Тряхнула своей гривой и сказала:
          – Порви билеты,  и пойдем на танцы.
          – Зачем рвать? Это же деньги.  Пойду, сдам  или перепродам билеты и пойдем на танцы.
           – Эх, ты!  Жадобина мелочная! Все вы богатые за рубль удавитесь – с неожиданной, даже для меня, злобой, оборвала я Мишу и быстро зашагала прочь. Слезы раскаяния давили меня. С ужасом я поняла, что примирения не будет. Я не понимала себя. Откуда эта злоба? Если я права, то откуда это горькое раскаяние? Что заставило меня оскорбить невиновного? Что давило меня? Зависть к богатству? Злоба на социальную несправедливость в нашем (как меня всегда учили) самом справедливом социалистическом обществе?  А может меня испугала его интеллигентность. Он же не знал среды, в которой я выросла.
         – Я найду себе пару среди своих, простых рабочих парней. Они тоже  умеют любить. – Шептала я непослушными губами, давясь слезами от жалости к себе. Что подразумевалось под словосочетанием «умеют любить» я тогда не понимала.  Выйдя замуж за простого рабочего парня, «извращенную»  сторону любви  простого рабочего парня сполна познало мое бедное худое, много раз битое матерью, тело. Самое ласковое выражение у моего мужа по отношению ко мне было: доска, два соска. Душа моя заледенела. Никакие мысли о будущем не посещали мою бедовую головушку. Я просто тянула семейную лямку, потихоньку скатываясь на то дно, из которого так мечтала выбраться.

 Первый блин комом

         С Мишей я встретилась через год.   Он уже окончил институт и работал в школе в пригородном селе. Готовился в аспирантуру. Я катила коляску с дочкой.
           – Кто? – Тихонько спросил он.
           –  Дочка,  Лариса.
           – Могла быть нашей. Я в тот вечер хотел сделать тебе предложение. – Голос его предательски дрогнул. – Муж тебя, наверное, очень любит. Тебя нельзя не любить.
         – Знал бы он… –  пронеслась галопом коротенькая мысль в голове.
          Да, я вышла замуж. Мужа нашла в своей среде. Нищего, как и я. Но еще и безграмотного, злого, вечно пьяного.  Много  раз битая за прошедшие два года совместной жизни, теперь уже мужем,  постоянно полуголодная. Нечего студентку даром кормить, считала бабушка моего мужа. То, что я училась и одновременно  работала, принося  домой зарплату,  его семью  мало волновало. А вот, что я училась, злило постоянно. Федька обещал меня пальцем не тронуть, если я брошу учиться или, если, окончив институт,  порву диплом.            
          Из-за побоев, родившая недоношенную  болезненную девочку, я долгое время вспоминала Мишу и не могла ни тогда, ни сейчас понять, что заставило меня пойти на разрыв?
         Я подобрала ошметок полуграмотного дерьма на улице  и пять лет пыталась поднять его до своего уровня. Детский дом закрыли и брата Вову с сестрой Юлей  вернули домой под мою опеку.  Выйдя замуж за Федьку мы первое время жили в квартире моей матери.  По три-четыре недели ее не было дома. Где пила, там и спала. В очередное возвращение,  после очередного скандала я с Федькой ушла на квартиру. Вова и Юля остались с матерью.
         Позже брата я забрала к себе, а Юлю определила в интернат. Я перевела брата из  восьмого класса вечерней школы в пятый, чтобы он мог помогать Федьке в учебе. Я фактически украла у Володи три года. На три года позже он окончил  среднюю вечернюю школу. Работал. Поступил в медицинское училище. Но со второго курса вынужден  был уйти в армию по собственному желанию. 
         Военком прочитал заявление, долго смотрел на него, а потом,  вздохнув, сказал, что такого идиота видит перед собой в первый раз. Вова не сказал ему, что пойти в армию, было решено на нашем (вдвоем) семейном совете. Дома нечего было есть. Наступала зима. Не было обуви, одежды. Федька окончательно запил, перестал ходить на работу. Я ждала ребенка и уволилась с ночных дежурств. Нечем было платить за квартиру, и хозяин предложил нам освободить времянку.  После  ухода Вовы в армию, свекровь забрала нас с Федькой и Ларисой к себе.
           После окончания седьмого класса вопрос о продолжении  Федькиного образования больше не поднимался.  Я поняла, что он просто не был способен учиться. Несмотря на окончание семилетки, уровень его развития остановился на семилетнем возрасте,  радости бытия  – на уровне животного. Книги его не интересовали. Читать он умел лишь по слогам. Главное – это выпить, подраться. Кому-то поставить фингал и потом неделю хвастаться своей победой над более слабым, а может просто над не ожидавшим подлости, человеком. Уже через полгода я была готова развестись и бежать на край света, подальше от  его вечно  пьяных мутных глаз, вонючего перегара изо рта и липкой вони давно не мытого тела. Но разводов в то время не давали, особенно, если в семье был ребенок. А без развода, если я сбегала из семьи,  находил и избивал до полусмерти и не только меня. Он избивал своих  мать и  бабушку, заставляя их упросить меня вернуться домой, избивал сестру, дрался на ножах с братьями.
          Печально закончила свою жизнь эта большая семья:
          Сын Толя пьяный замерз под забором.
          Дочь Лида умерла от цирроза печени. Она очень любила петь и пить. Голос был чудесный. Пела великолепно.
          Зять Толя выбросился из окна.
          Сына Петю убил собственный сын, а его  в отместку убили Петины друзья на следующий год. Петина жена спилась.
         Сам Федька  еще жив, лежит парализованный.
         Их мать, моя бывшая свекровь, умерла глухой и слепой, не нужной внукам и правнукам.
         Внучки Тоня и Лена пьют. Из всей семьи только правнучка Карина пытается вылезти из этого омута, но методами не всегда честными.
          Нищета заразна и вакцины от нее, как от гриппа, нет.  Только сильный иммунитет может спасти от заразы, но где ему взяться в насквозь больной семье.

 Ода справедливости

         Светлым солнышком в  семье моего мужа была свекровь. Звали ее Домна Пантелеевна, но для меня она была лучше родной матери.         
          Сама свекровь жила со своей свекровью, сыновьями Толей, Петей, дочерью Лидой, годовалой внучкой Тоней  и зятем Толей в одиннадцатиметровой комнатушке длинного несуразного барака, принадлежащего заводу «1 Мая».  Уже более десяти лет она стояла первой в очереди на квартиру.  Руководители завода, изыскивали любые причины и отодвигали ее в очереди на более поздний срок. Поступок с моей свекровью был безнравственным, глубоко непорядочным и несправедливым.
          Всю мою коротенькую жизнь (в школе, детприемнике, училище, институте)  меня учили  быть в любых ситуациях честным, порядочным гражданином своей страны, всегда поступать по справедливости.
         Поняв, что от местных чиновников порядочности и честности не дождешься, я не придумала ничего лучшего, как написать письмо сразу  на  «самый верх»  Первому Секретарю ЦК КПСС СССР Никите Сергеевичу Хрущеву. Пусть знают, как у нас местные партийные боссы унижают самую главную составляющую общества – рабочий класс. Наивная. Я различала  лишь два цвета:  черный и белый. Оттенков ни в поступках, ни в мыслях не было. Я была твердо уверена – лучшие люди моей страны там – «наверху». Они всем  окажут помощь, защитят, уберут несправедливость (см. «Крик души»).
          Письмо я написала  примерно в марте, после одной из бессонных ночей,  когда пьяная немытая орава мужиков, взрослых женщин и детей пыталась, не выспаться, нет – обмануть сон в одиннадцатиметровой комнатушке. Даже открытая на ночь дверь в коридор не  могла освежить воздух в комнате. От вони он был густым, как кисель, его можно было резать ножом.
          Мамина квартира была прямоугольной комнатой в одиннадцать квадратных метров. Дверь этой «квартиры» выходила в общий коридор, по обе стороны которого располагались еще  девятнадцать комнатушек. Окно и дверь  в комнате  располагались напротив друг друга. Возле дверей у одной из стен плита с духовкой, а дальше вдоль стены кожаный диван с высокой спинкой и валиками по бокам.  У окна – стол и под ним сундучок для белья. Вдоль  другой стены  –  кровать и кусочек сундучка, выглядывающего из-под  стола.  В конце кровати около дверей  табурет, на котором стоит ведро с питьевой водой.
         Летом часть семьи спала в беседке, даже в дождь, есть готовили в сараюшке. Зимой все спали в комнате и там же готовили  еду, как правило – борщ (дешево и зло –  как говорила моя родная мама).
          Как мы умещались ночью в этой одиннадцатиметровой комнатушке – картина, достойная пера великого художника. На плите спала свекрухина свекровь, ухитряясь одной рукой придерживать  дверцу духовки.  Там она прятала казан с остатками борща, чтобы пьяный зятек ночью не вздумал полакомиться. Другой рукой  бабушка придерживала бутылочку с молоком на груди, согревая ее для ночного кормления маленькой Лорочки, своей любимой правнучки.  На сундучке  в форме зародыша укладывалась спать мама. Туловище и ноги под столом, голова снаружи. Все ночи она стонала от  головной боли и судорог в ногах и руках. Я с Федькой боком укладывалась на диване (он не раскладывался), а сверху на нас лежала Лорочка. Повернуться невозможно. К утру я напоминала волка из знаменитого мультика.  Лида с мужем и дочерью Тонечкой спали на кровати, а под кроватью – старший сын свекрови со своей очередной гражданской женой. Одиннадцатый член семьи – Петя обычно ночевал у соседей.
          Для разборки моего письма из Москвы приехала комиссия. Всех жителей барака собрали во дворе. Я смотрела на членов «высокой» комиссии и видела, что меня – не поймут. На маленькой площади двора противостояли друг другу два мира. С одной стороны – богатых, умных, значимых (не надменных, а именно значимых) для государства чиновников, может граждан, в общем нужных ему  людей. С другой –  толпа плохо одетых, изнеможденных людей, парализованных страхом ответственности за предательство интересов государства (недонесение или сокрытие антигосударственного поступка). Страх соседей был понятен, они еще помнили годы репрессий.
          – Ознакомьте нас с жилищными условиями вашей семьи. – Попросил один из московских  чиновников.
         – Хорошо, – потихоньку трясясь от животного страха, подумала я, –  сейчас я вам устрою показательные смотрины. Пусть меня расстреляют, это будет потом, а сейчас смотрите, как предают  решения партсъездов, как предают политику партии, как предают Советскую власть. Я очень гордилась своей сиюминутной  смелостью. «А, будь, что будет» – решила я и повела комиссию в барак, сначала в нашу комнату, рассказала и показала кто, где и как спит.  На их – «это невозможно, этого не может быть» – соседи подтвердили, что я не соврала.
          Окрыленная поддержкой соседей, я провела комиссию и по другим комнатам барака. Вся толпа  жителей барака сопровождала нас. Сказать, что увиденное шокировало членов комиссии – это ничего не сказать. Если б меня не поддержали соседи, подтвердив, что я не соврала, и я не провела членов комиссии по другим комнатам, где в такой же тесноте и бедности жили такие же многодетные семьи – возможно судьба моя была бы предрешена. Но, в двадцати комнатах жили примерно сто человек, в таких же условиях, как и мы.
        Комиссия, обескураженная увиденным, отошла к машинам.   О чем-то посовещались, подозвали маму, посадили в машину, быстро развернулись и стремительно выехали со двора. Толпа всколыхнулась, раздались всхлипывания, неожиданно тоненько в голос заплакала соседка тетка Маша.  Милиционеры не разрешили толпе разойтись. Федька, воспользовавшись случаем, ткнул-таки пару раз меня кулаком под ребра, пообещав остальное добавить  после отъезда комиссии.
          Шел шестой час дня. Уже более полутора часов мы стояли и ждали неизвестно чего. Толпа даже не подумала переместиться в тень, все стояли, как обреченные, посередине двора.   Все чаще я ловила на себе весьма и весьма недружелюбные взгляды соседей. Видела горящие злобой глаза своего муженька и понимала, что мой арест будет не самым плохим выходом из  создавшейся ситуации. Уныние давило меня. Второй раз за мою жизнь появилось огромное желание уйти из этого мира. Я теряла способность бороться за жизнь. Такая – мне была не нужна, а как достичь другой я не видела.
          Примерно в шесть часов вечера во двор стремительно въехали все четыре машины. Из первой, буквально, выпорхнула моя свекровь. В руке у нее была продолговатая бумажка. Подбежала ко мне радостная, помолодевшая. Я с удивлением увидела, что у нее  темно-голубые, как васильки, глаза, милый овал лица, красивая улыбка.
        – Смотри, Валечка, нам дали ордер на квартиру. Мы уже туда съездили. Я выбрала сама квартиру, знаешь, на первом этаже, три комнаты с  кухней, и ванна и даже туалет в квартире. Мы можем хоть сейчас переезжать, вот ключи. И тихонько (только для меня) добавила, лучше сегодня, чтоб не отобрали. Этот адрес, записанный в ордере на вселение,   я запомнила на всю жизнь.
          Минута тишины. Соседи,  обалдевшие от увиденного и услышанного,   обнимались, смеялись, поздравляли нас. Не было на лицах  и в глазах зависти. Казалось не только мы, но и они все тоже получили квартиры.
          Ко мне подошел один из членов комиссии и спросил, удовлетворена ли я их решением.  Я молча кивнула головой.       
         Машины  с членами комиссии развернулись  и уехали. Уехали навсегда.  Ушла милиция.
          Членами комиссии было принято разумное и справедливое решение. Я не буду писать о том, как вырос рейтинг партии и правительства в глазах свидетелей случившегося чуда. Сегодня этот вопрос решался бы года три-четыре.
          Вечерело. Солнце висело почти над крышами домов. Притихли уставшие соседи. Бурная радость сменилась депрессией. Молчаливые, даже угрюмые, расходились по своим комнатушкам соседи.
         – Когда же и нам выпадет такое счастье, – читалось на их серых   лицах.
         В новую квартиру мы переехали на второй день.   
   
Я становлюсь на крыло

              Незаметно пролетали сессии  и  курсы. Подросла дочь. Мои хождения к судье с просьбой принять заявление о разводе пока не имели успеха. Одно радовало. Судья пообещал, как только такой закон появится, я буду первой, кто получит долгожданную свободу. Прошел первый этап депрессии. Дочь в яслях. Я  через сутки работала на соковом заводе  старшим лаборантом. Хотя  по-прежнему дичилась  студентов, у меня  появился  круг друзей.   Можно сказать, что (перефразировав слова известной песни)  я становилась на крыло.
         В этот период, как и впоследствии всю жизнь, я читала запоем. Постепенно шлифовалась моя речь. Ушли приблатненные слова.  Мне нравилось учиться. Вернулось мое честолюбие: быть впереди всех, быть лучше всех.
          По учебному плану на четвертом курсе была предусмотрена курсовая работа.  Из всех предложенных тем выбрала последнюю: свободная тема. Залезла в архив библиотеки, чтобы выбрать что-нибудь необыкновенное и наткнулась на  легенды о кальмарах. Огромные как остров обитатели открытых морских просторов. Настоящие корсары океанской бездны. Они поразили мое воображение. Я никогда не видела моря и морских животных. Самой  крупной рыбой, что я держала в руках,  был полукилограммовый карась. Воображение мое разыгралось. Я видела бескрайние моря. Маленькие  шхуны и корабли, бороздящие  бескрайние воды. Я слышала  рев ураганного ветра, рвущего паруса.  Я испытывала ужас перед неизвестным морским чудовищем, оплетавшим своими щупальцами мачты «моего» корабля и увлекающего его за собой в морскую пучину вместе с командой.
          В этой курсовой я впервые попробовала сделать анализ и отделить истинно легенды от действительно  имевших место случаев нападения  гигантских кальмаров (кракенов) на морские суда. Защита курсовой  работы прошла блестяще. Обо мне заговорили как о лучшей студентке по биологии. Но, лучшей я была только по ботанике. Никак не могла подружиться с историей, политэкономией, выше государственной не была удостоена. Материал я знала, а вот соответствующего языка – нет. Неплохо знала (в пределах программы), но не любила зоологию. В основном из-за физиологии животных, где на лабораторных надо было  вскрывать лягушек. Проснувшись от хлороформа,  они прыгали по всей лаборатории с распоротыми животиками и за ними тянулись кровавые нити их кишечника. Огромные, выпученные глаза с укором смотрели на нас. Из всей группы только наша староста Женя Попова могла со спокойствием сфинкса  резать и потрошить бедных обитателей фауны. Она и за меня проводила кровавые экзекуции.  Я лишь делала вид, что  провожу вскрытие, чтобы избежать двойки по дисциплине.
          Прошла первая активная педагогическая практика. Первый урок. Меня распирала, вполне объяснимая, гордость. Я, дочь Галины-пьяницы, байстрючка, нищая, сегодня  – учитель. Я добилась, я не сдалась. Предательски сжалось горло. Передо мной «…сорок душ и восемьдесят глаз, это мне решили поручить их …».   Наверное, от надвигающихся слез заблестели глаза.  Как мне потом сказали девочки:
          – Ты вдруг выпрямилась, глаза твои заблестели. И чуть взволнованным голосом ты произнесла,  у нас будет необычный урок. Мы станем солнечными лучиками и будем весь урок путешествовать по клеточкам  зеленого пера лука.  Урок для меня пролетел как одно мгновение. Когда прозвенел звонок, дети в растерянности подняли головки от тетрадей, но не кинулись из класса  с воплями диких индейцев. Они растерянно поднимали на меня глаза, и казалось, спрашивали:
          – Что уже? Окончилась сказка? Но мы же еще не  …
          – Урок окончен. Спасибо за внимание. – Без сил я опустилась на стул. Я вдруг очень устала и испугалась. – Наверное,  завалила урок! Почему они не бегут ко мне с вопросами?  Я нарушила план урока, я провела его совсем не так, как мы готовили его с Ириной Николаевной?
         И тут захлопали парты, загомонили ученики, кинулись с вопросами, основной из которых был:
          – А когда мы закончим путешествие? Давайте сразу вместо математики! А Вы еще придете? А Вы останетесь у нас? А дома, можно мы дома продолжим?  Как свою сказку! И дорисуем!
           – Свершилось! Состоялось! Я не завалила урок.  – Волна счастья залила  алым румянцем щеки, перестали дрожать ноги. Я нашла глазами Ирину Николаевну. – Ну, как? – спросили мои глаза.
           – Ты замечательно провела урок. Замечательно.
           Впоследствии, работая преподавателем в школе, я часто в пятых-шестых классах применяла этот прием – действовал безотказно.

Долгожданная свобода         

           Ура-а! Сегодня судья Жданов В.Г. Развел меня с Федькой. Отныне я свободная женщина. Могу спокойно ходить по городу. Федька не будет среди ночи врываться, угрожать ножом, требуя от мамы (свекрови), чтобы она отдала ему жену. А та, задыхаясь от страха и жалости ко мне, будет прижимать меня  к стенке дивана, гнать его и осипшим шепотом просить не будить семью.       
         Все! В очередной раз ухожу  домой. К себе. В ненавистную мне квартиру.  В семью, где опять придется бороться  с маминым постоянным пьянством. Но не пьянство было самым страшным для меня. Нет! Не оно. А
бесконечные беспричинные маты и драки. Я не могла поднять на нее руку, она моя мать. Значит опять синяки, опять шепотки и жалостливые все понимающие полупрезрительные взгляды.
Ушла. Шла домой.  Нет! Не шла, бежала домой через весь город. В комбинации,  босиком с Лорочкой на руках.
           – Этого не забуду. Этого никогда не забуду и больше никому не позволю над собой измываться. Я – ему и его семье квартиру, а он мне детскую кроватку пожалел, одежду всю на мне изорвал, ножом ударил. Ничего, еще отплачутся ему мои слезы. –  Шептала я, пробегая по темным улицам.
           Дома все по-старому. Вова в училище, Юля в интернате. Мама спит пьяная.
          И все же! И все же!  Это пьянящее, сладкое слово – СВОБОДА!

Дорога в большую жизнь.

           Пятый курс пролетел на одном дыхании.  Я была счастлива. Вова работал, Юля в интернате, Лорочка в садике. Я устроилась в ДОСААФ  методистом, но выполняла любую работу, что поручат. Там меня  начальник ДОСААФ заставил научиться печатать на машинке. Я долго упиралась и отказывалась. Из вредности. А теперь бесконечно благодарна ему. Как выручала меня машинка во все сложные для меня времена.
           Теперь я могла позволить себе сходить в кино, в зверинец,  когда его гастроли проходили через Тирасполь. Однажды я с Вовой и Ларисой  возвращались с просмотра фильма  «Женщины». Лорочке было три годика. Сидя на руках у Володи, чистым серебряным  голоском она пропела  «… любовь – кольцо, а у кольца начала нет и нет конца …».  Мы с  Володей онемели.  Так чист был голосок так правильно спета только что услышанная в кино песня. Вытерев навернувшиеся слезы, брат тихонько  проговорил:
          – Ты знаешь, сестричка, а ведь это талант. Она будет петь. Предсказание брата сбылось. Лариса окончила Одесскую консерваторию, стала оперной певицей.
         Прошла последняя сессия. Подошли государственные экзамены. У всех студентов в группе нервы были натянуты как струна.  Ботанику я сдала на отлично. Перед моим ответом, заведующий кафедрой ботаники Шубернецкий В.В. сказал председателю комиссии.
          – Ну, этой студентке пальца в рот не положишь, откусит, и не заметите.
          – Что ж попробуем. – Засмеялся председатель.
          Я ответила на вопросы билета. А потом начался свободный разговор. Спрашивали обо всем.  Меня охватил охотничий азарт.  Вопросы перебрасывались от общей ботаники к физиологии, от нее к систематике растений, генетике, космонавтике. Нет! Я не даром читала запоем. Ни один из вопросов не остался без ответа. После ответа на заключительный  вопрос председатель сказал:
          –  Такую выпускницу я хотел бы видеть у себя на кафедре.
          –  Э, нет!  Такая  выпускница нужна самим. –  Судьба моя была решена. Я вырвалась из омута. Я буду работать в институте. Пусть пока ассистентом, а потом, потом … Я вспомнила Мишу. Сегодня я была бы достойна его. Но Миши нет.
            Институт окончен. Начиналась дорога длиною в жизнь.

             Я люблю тебя ЖИЗНЬ!


      Фото из семейного архива: крайняя справа я, 1965 год
















 








































Я