Ямышевский тракт продолжение 3

И СНОВА ЯМЫШ-ОЗЕРО

Княжеское горе
В княжьем дому — всё в дыму. Губернатор бражничал, как обыкновенный унтер-офицер. Прислуга сбивалась с ног, стараясь угодить его сиятельству. Но Гагарин становился всё лютее. Даже крепчайший первач не помогал забыться. С десяток девок-прислужниц хороводили вокруг Матвея Петровича. Наплясались до ломоты, напелись до хрипоты.
И все оттого, что царские посланцы один за другим прибывали с ревизией и убывали с весьма неприятными и даже угрожающими бумагами. Они же поочередно передавали друг другу губернаторские полномочия.
Ни помешать им, ни задержать их Гагарин уже не мог — он был отстранен и водворён в свой терем под домашний арест. Собственных стражей от князя удалили, чему те были только рады. Улучив удобное время, они попросту сбежали с очередным лодочным караваном в Ямышево к Матигорову.
Впрочем, затворником князь не был — ему разрешалось ходить и ездить куда вздумается, но под эскортом. К тому же за ним осталась обязанность подписывать все приказы и грамотки.
И примерно с месяц Матвей Петрович пытался вести себя как полный хозяин. Но вся губернская обслуга было только почтительна с ним, подносила бумаги на подпись и не поддавалась на тихие уговоры. Вот и ударился князенька в загул.
— Вот ведь судьбина! — шумел он, швыряясь кружкой да мисками. — Трудился рук не покладая, хребта не разгибая… И на тебе! Являются хлыщи столичные, спихивают чуть ли не в яму. Сколько нажито было… все прахом пошло! Ограбили подчистую
Было что оплакивать Матвею Петровичу. Все, что он считал своим, вмещалось в сто сорок возов. И всё было отобрано под письменное свидетельство, и с наложением государевых печатей помещено в отдельные кладовые Гостиного двора. Даже десяток слитков из бухгольцовых переметных сум князь не смог утаить. Избыточно честный полуполковник не только доложил обо всём, но и привел проверяющих к тайнику.
Челядь только пригибалась да увёртывалась, но помалкивала, ловя посуду. Кому, как не ей, было знать, как переменчива фортуна. По многу раз были биты-пороты, сосланы и обратно затребованы. Простолюдин перед князем вошь, князь перед царем козявка, а царь – Богу ответчик…
Девок сменяли рожечники, свирельщики да балалаечники. «Эх, подгорна ты, подгорна, широкая улица…» — ревел под их трели и трени-брени сочившийся самогоном и злыми слезами всемогущий губернатор Сибири. Потом Гагарин снимал сапог и отводил душу – лупил почем зря свою капеллу по мордасам.
Временные управляющие пробовали урезонить знатного разгуляя, приходя в его терем.
— Что уж вы так, Матвей Петрович? Погодите, остынет Петр Алексеич, простит. Не вы ли, ваше сиятельство, смелый прожект предложили по постройке крепостей на Иртыше? Кто бы ни приехал, все мы готовы вам помочь… Не держите на нас сердца свово.
Но князь, выслушав, с горькой миной взмахивал рукой.
— За сочувствие премного благодарен, господа хорошие? — притворно унижался Гагарин, жмуря тлеющие ненавистью совершенно трезвые очи. — все мы слуги государевы да дети Божьи. Стало быть, повинен я, коли кара такая снизошла.
— Да что вы так убиваетесь? Простит государь, непременно простит. Вы уж перерыв сделайте в празднике вашем, чтобы дела не простаивали.
— А что им, делам, приключится? Бумаги я на полгода вперед подписал. Приказные свою работу знают, пусть управляются. Да и велики ли дела эти? Ясак исправно собирается, по всем рекам судоход налаживается, соль нагребаем, кое-где варим. Крестьянишки хлебопашество поднимают да в пособных местах расселяются. А номадам степным нешто я голова?
Гости глядели, слушали и поражались жизнестойкости князя: третий месяц ежедень без просыпу пьет! А Матвей Петрович щедро потчевал гостей, и они не смели отказаться, несмотря на опальное состояние губернатора. И в самое краткое время они валились замертво спать после третьей кружки сивухи.
Оттого вскоре перестали проведывать Гагарина. Проверять почти нечего было. Всё было на виду: соболя да бобры свалены были горой и ворохами в рентерее — пушном складе. Бумаги — грамотки да депеши — читаны-перечитаны по сту раз. Три сумы с золотыми слитками, доставленные Бухгольцем, были запечатаны и заперты надлежащим образом под строжайшей охраной. Войсковое имущество и огневой провиант тоже доглядывались надлежащим образом.

Бухгольцовы гости
Вот и коротали время столичные штучки на охоте и в прогулках по окрестностям сибирского «Царьграда». Как на грех, те, что приехали по весне, были молодые люди, статные и хороши собой; не изменяли своим привычкам в одежде и манерах. Девицы из местной сибирской знати откровенно поглядывали на приезжее начальство, некоторые не стеснялись заводить прямые разговоры о том, не женаты ли их превосходительства, да почему бы не обратить ихнее внимание на отважных сибирских барышень. И вот ведь диво – на какую ни глянь, любая из них писаная красавица-недотрога, без пудры и румян, не чета петербургским худосочным девам.
Аристократы терялись от такой прямоты и мямлили что-то несущественное, на что девицы отвечали звонким смехом.
— Ахти, ваши благородия, это не мы, это вы красны девицы!
И повертевшись около щёголей, стайкой разбегались по избам. Дворяне сибирские, несмотря на свое благородное происхождение, жили просто, как обыкновенные горожане. Редко кто прислугу держал — крепостных да кабальных в Сибири никогда не было. Дрова сами рубили, лошадей сами седлали или в телеги запрягали, воду от реки носили, и печи топили, и подворное хозяйство вели. Только и разницы, что их улицы располагались отдельно от «чёрных» порядков.
Там, возле Ремезовского подворья, занял квартиру Иван Дмитриевич Бухгольц. Вернувшись из Омского редута, возведенного под его командой, он прибыл к Гагарину и был помещен им в пустую избу под стражей. Временные управляющие Тимофей Зорин и грек Этигор (те самые, которых осаждали девицы) стражу с избы Бухгольца сняли и заглядывали к нему на огонек.
Первый должен был получить назначение комендантом одной из вновь построенных крепостей на Иртыше. Второй дожидался из Санкт-Петербурга своего начальника, генерал майора Лихарева. И оба живо и интересовались обстановкой на Иртыше.
Кое-как отвязавшись от очередного «гостевания» у Гагарина. Зорин и Этигор с удовольствием перешагнули порог обиталища Ивана Дмитриевича. Он встретил их с обычным в эти дни печальным лицом — пережитое в Ямышеве сильно сказалось на нем.
— А мы с подружками. Не прогонишь?
Бухгольц поискал глазами за спинами приятелей.
— Ах-ха-ха, господин офицер,  вот наши подружки. — хохотнул Этигор и выставил три штофа мадеры на козловой стол, сколоченный из плах. — Ну и стол! Чистый баркас!
Лицо Бухгольца осветилось несмелой улыбкой:
— А я как раз конинки нажарил. Тут сосед принес окорок жеребячий. Ногу повредил кобылий детеныш, пришлось забить.
Он выложил печеное мясо на выточенное из широкого пня блюдо, на чистом полотенце горкой сложил ломти хлеба. Зорин вышиб пробки из штофов.
Дворяне уселись за «баркас», и потекла беседа, прерываемая лишь бульканьем заморского вина и закусыванием.
—Тебе уж ведомо, Иван Дмитриевич, что государь Петр Алексеич приказал заселять пойму Иртыша, не выдаваясь за пойменную линию, а степи оставлять кайсакам.
— И это несмотря на неудачу Яркендского похода? — округлил глаза Бухгольц.
— Что такого? Помнишь Бековича-Черкасского? — сказал Этигор.
— Как не помнить! Вместях Москву покидали. Мне в Сибирь, ему в Хиву.
— Весь отряд загинул, во главе с ним, вся тысяча.
Бухгольц осенил себя православным крестом по-лютерански — кистью руки.
— Матерь Божия! Прими, господи, души воинов, зазря загубленных! Спасибо, напомнили, надо попам поминальные требы заказать.
— Царям солдатских голов не жаль. Понадобится, так новых рекрутов забреют. А вот выгоды на новых землях терять нельзя, сказал государь. Конечно, сильно серчает он на тебя, еще пуще на князя. — Этигор снова разлил мадеру по кружкам. — Князя в Петербург затребуют, как пить дать. Много тяжких грехов начислилось. А тебя помытарят да подальше ушлют. Ты уже как здешний, а опытных офицеров ой как мало. Опрокинем за улучшение дел!
Махнув по третьей кружке, приятели примолкли, занятые обгрызанием костей. Закончив первым, Этигор отвалился к стенке и достал зубочистку.
— Давай-ко, Иван Митрич, сгоняем до Ямышева-озера, все покажешь и расскажешь наглядно, чтобы легче было докладывать Лихареву. Он та еще гроза, но еще никого напраслиной под уголовщину не подвёл.
— Спасибо, кавалер, — сипло ответил Бухгольц, — утешил. На Ямыш сплаваем, отчего же не сплавать. Попа с собой возьмем, панихидку пусть отслужит. Ай нет, там же дьякон есть. Поночуете, господа,  или к себе пойдете? Оставайтесь, уже вечер, хозяева псов за ворота выпустили.

Новый редут
Шел 1718 год. Сибирское лето вступало в силу. Листва на деревьях отливала глянцем, в берёзовых кронах жужжали хрущи – майские жуки, и далеко по береговым лугам расползались плавунцы. Сытые птицы, объевшись жуками, уже и не смотрели в их сторону. На трех плоскодонках с дюжими гребцами Этигор и офицеры доплыли до Ямышевского подворья. Пристань была уже восстановлена, и лодки одна за другой притулились к дощатым мосткам.
Сойдя на берег, Бухгольц неотрывно смотрел в сторону развалин. Они напомнили ему о перенесенной горести, о пережитом позоре, и Иван Дмитрия стиснул зубы. Этигор и Зорин, понимая его чувства, тронули его под локотки и показали в сторону нового редута.
Когда дошли до бревенчатой ограды, гостей встретил запыленный, но аккуратный Каландер. Швед обрадовался, увидев Бухгольца, и ветераны осады обнялись по-братски.
— Эх, камрад, хорошо что ты жив остался, можешь людям на пользу потрудиться. Не то что я. — Бухгольц отвернул голову, чтобы не увидели, как он смаргивает невольную слезу.
— Браухт ман нихьт зо траурихь, — напомнил Каландер другу-командиру родную речь. — Не надо так печально. Это разве служба? Кто знает, что ждет впереди? Мы прошли такое худшее, что плохое покажется хорошим, а лучшее отличным.
—Хорошо сказано! — одобрил Этигор. — Настоящая мудрость воина! Скажи, офицер, есть тут те, кто был с вами в осаде?
— Есть, —  подтвердил Каландер. — Все здесь, обратно вернулись и жить здесь хотят. У всех тут родственники померли.
-— Вот заботы у тебя, всех опросить, — покрутил головой Зорин. — Месяца на три одних разговоров. Ты лучше поручика Афоню Зыбина приспособь, он грамоту знает.
— За Афоню благодарствую. О нем Иван Дмитрич похвально в своей реляции отзывался. Ну что, пойдем, хозяйство осмотрим.
Для новой крепости выбрали другое место, поближе к Иртышу. Там вовсю шла стройка. Как было велено, новоиспеченный полковник Матигоров развернул фронт работ. Самого его не было — уехал с усиленным дозором к дальнему озеру. Там обнаружились вооруженные всадники.
— Ну, друже, кажи нам редут, — обратился Зорин к Каландеру. — Мне его у тебя принимать.
Бухгольц с Этигором ушли, а Каландер развернул чертёж, и оба они с Зориным занялись крепостью, обходя надолбы, пороховые погреба, фланки и контрэскарпы. Педантичный швед ни на йоту не отклонился от образцов, данных крестником царя Абрамом Ганнибалом. С холма укрепление выглядело безупречной французской постройкой из бревен и грунта. Вид этот не вязался с местностью, на что Зорин указал шведу.
— Это исправимо. Людишки слободу выстроят, валы деревьями обсадим.
Послышался топот копыт. Со стороны озера прискакал дозор во главе с Матигоровым. За ними следовали калмыки. Работы тут же прекратились, и весь отряд столпился вокруг Матигорова, офицеров и калмыков. Бухгольц всмотрелся в предводителя джунгар.
— Э-э, старый знакомый! Это же Гурджа, который у казаков на посту самовары стащил. — сказал Иван Дмитриевич. — Ты почто здесь, а не на Волго-Доне?
Круглолицый Гурджа засиял, как луна.
— Эван Тимиртыш! Я вернулся домой. Люди заставили. Теперь вот контайша прислал с пайцзой.
— А что ж такой крюк сделал?
— Сказали, что ты приехал. Тебя забоялся.
— Да что теперь поминать! – сморщил лоб Бухгольц. – Давай пайцзу.
— Берите! — Калмык вынул пластинку, обклеенную простыми самоцветами, которые образовали квадрат, пересеченный ромбом. — Наш хан знает, что вы строите тут и разрешает жить, охранять. И просит ни во что не вмешиваться.
— Нам бы раньше, в ту пору эту пайцзу.
— Тогда Церен Дондук хитрил, хотел Галдана Церена извести. А тот умней оказался.
— Что с него взять? Дундук, он и есть дундук.
Гурджа опять просиял и закивал:
— Да, да! Дундук, он и есть дундук
Офицеры засмеялись, за ними захохотали все люди. С полчаса эхо носило над рекой и поймой гомерический смех. Насмеявшись, все разошлись по работам, а калмыков Матигоров пригласил угощаться по правилам посольства.