За Жемчужными воротами

Быть счастливым очень просто.
Нужно просто не быть человеком.

Тюдзэндзи Кёгуко

Он медленно открыл глаза, словно очнувшись от длительного топкого кошмара… такого реального и цепкого, что, казалось, он полностью поглотил все ощущения. Он ничего не видел, не слышал и не чувствовал. Ничего. Потому что ничего не осталось кроме вакуумной пустоты. Иногда снятся такие сны, в которых успеваешь прожить целую жизнь и умереть, пока спишь… и когда просыпаешься, долго не можешь осознать, где же реальность, там или здесь. В том сне он предал, причинил боль, бросил, а потом почти похоронил себя заживо, терзаемый виной, отрекся от всего, что составляло его жизнь, год за годом он медленно сходил с ума, и бежал, бежал, бежал без оглядки, но не мог убежать… Его жизнь превратилась в настоящий ад, и смерть он принял как счастливое избавление… А еще в том ужасном сне были какие-то странные существа… но… он уже не помнил точно… Чем больше деталей он пытался воскресить, тем быстрее сон рвался и ускользал сквозь многочисленные прорехи сознания, оставляя за собой лишь терпкую головную боль, пересохшее горло и холодный липкий пот, разъедающий глаза…
Роберт с трудом приподнялся, обводя пространство вокруг диким взглядом… Где он? Неужели все ЭТО было простым сном? Или он все же умер?
Почему так невозможно темно?..
Внезапно под его рукой шевельнулось что-то теплое и мягкое, заставив его дернуться…
- Что случилось?.. Чего ты брыкаешься?.. – из-под одеяла показалась сонная физиономия под спутанными, сливающимися с угольной тьмой волосами, до его лица уверенным и привычным движением дотронулись тонкие пальцы, провели по лбу, глазам, щекам, остановились на губах. Не веря своим ощущениям, Роберт перехватил их, сжав в своих руках… сердце исступленно заметалось в груди.
- Иезавель! – он рывком подтянул ее к себе, еще такую сонную и беспомощную, - Боже мой, Иезавель! Прости… прости… прости меня… - внезапно, словно зеркаля пережитый сон, его грудь разорвалась изнутри истеричными неконтролируемыми рыданиями…
Девушка подскочила, но он не пустил ее, изо всех сил прижимая к себе трясущимися руками, заливая слезами испуганное лицо.
- Братик! Да тебе просто приснился кошмар! Ну успокойся... Ты же все общежитие на ноги поднимешь… тсс… тихо… тихо… ну что ты как маленький… - она обхватила его лицо, гладя мокрые щеки и покорно позволяя ему цепляться за свои руки и плечи, и прижимать себя к груди, хотя едва могла пошевелиться в этих удушающих объятиях, - Это просто кошмар… сон… ну что ты…
Он никак не мог поверить в реальность происходящего… Уже почти полностью утерянный сон не отпускал, оставив после себя резонирующий ужас, давящий многотонным весом на грудь, стискивающий спазмами горло, не позволяющий опомниться и осмыслить происходящее. Все, что он запомнил – им было совершено страшное преступление по отношению к самому любимому существу. И сколько бы он не молил о прощении, этот грех было невозможно искупить… но это все, на что он был способен. Под закрытыми веками все еще хаотично мелькал калейдоскоп из разрозненных образов: переплетенный с деревом тонкий силуэт… бледное застывшее лицо и опустошенный взгляд… карминные глаза... уже привычное терпкое ощущение, когда острые зубы вонзаются в шею, вновь вскрывая не успевшие затянуться раны… ее губы, испачканные еще теплой кровью, касаются его рта… Что это?! Откуда?! Ничего… лишь разрозненные обрывки и такие настоящие ощущения, что даже несуществующие шрамы на шее, словно отголоски пережитого, запульсировали под ее горячими пальцами…
Разум и тело не могли принять действительность… Но причины, вызвавшие этот припадок истерики, уже ускользнули сквозь пальцы, рассыпавшись невидимой пылью… Казалось, еще совсем чуть-чуть, и он просто свихнется, безвозвратно заблудившись в лабиринтах сознания…
Но внезапно лихорадочные метания рассудка и намертво сцепленные переплетения сна и яви взрезало тихое низкое пение… настолько родное и настолько могущественное, что все вокруг мгновенно оцепенело, и в его замеревшем аде воцарилась бездонная тишина, в которой с кристальной ясностью звучал хрипловатый голос… голос, что мог принадлежать лишь ей, звенел и снаружи и внутри растворяющейся телесной оболочки… он мог вдохнуть его и попробовать на вкус… Ее голос в одно мгновение успокоил воспаленный рассудок, расставив все по местам.
Конечно, это просто кошмар… его Джаз, вот она, в его руках… обхватив его лицо, она поет прямо в губы, словно делает искусственное дыхание, словно вдыхает в него жизнь… Она по прежнему с ним… И не было предательства и боли, не было вседовлеющего чувства вины и беспредельного опустошения… И никогда не будет… никогда…
Он глубоко вдохнул, расслабляясь, а потом абсолютно естественным и привычным движением поцеловал ее, смяв последние слова песни… Он помнил ощущения во сне, когда он прикасался к ней, но реальность захлестнула те жалкие воспоминания. Казалось, весь мир проникал в него сквозь ее приоткрывшиеся от неожиданности губы… весь ад и весь рай, вся тьма и весь свет, одержимость и нежность… И он чувствовал, как она раскрывается под губами, и ее руки крепче обхватывают его лицо, и хрупкое тело с каким-то безрассудным отчаянием вжимается в грудь… И она уже сама целует его с бесхитростной пылкостью и немного неумело, но от этого рождая еще больший трепет и смятение в его душе…
Он бы никогда не отрывался от ее губ, но ему вдруг жизненно-важным показалось остановиться, чтобы не совершить непоправимое. Против своей воли он попытался отстраниться, но теперь она сама не отпускала, беспомощно барахтаясь под одеялом…
Дрожащими руками он отстранил ее, тяжело дыша, изо всех сил пытаясь совладать с собой. Она сопротивлялась, выворачиваясь и сопя, словно обиженный ребенок. Наконец, обессиленная, Джаз затихла в его руках. Роберт наклонился к ее лицу, смело встречая сердитый, обиженный взгляд… лучше это, чем опустошенные и безучастные глаза.
- Я люблю тебя… Всегда любил больше жизни… Я совсем без тебя не могу… - просто сказал он, прижав ее к себе, зарываясь лицом в копну спутанных волос и до предела легких вдыхая ее теплый запах.
Она вздрогнула, вцепившись в него, будто испуганный птенец… и внезапно его грудь обожгли слезы. Она рыдала совершенно бесшумно, лишь панически хватая ртом воздух, а он все крепче прижимал ее к себе, шепча какую-то бессмыслицу и чувствуя, как горят от слез глаза и щеки.
Его душа сейчас была кристально-чистой и невесомой… Признаться ей оказалось так легко и естественно, что, мнилось, он может просто оторваться от земли против всех законов гравитации и раствориться в чистом свете, исходящем откуда-то из самой глубины его существа. Даже не зная ее ответа на свое признание, он уже был беззаветно счастлив…
Наконец, она глубоко судорожно вздохнула и подняла заплаканное лицо, встречая его взгляд… Эти глаза поразили его… Чистые и посветлевшие, точно озаренные изнутри предзакатным солнцем, казалось, они смотрели сквозь него прямо в сердце… В них было столько счастья, сколько он помнил лишь в глубоком детстве, когда они царапали на жемчужных воротах ее сада свои первые признания. Слова были ни к чему. Ее глаза уже ответили.
Наверное, он всю жизнь мог провести, просто глядя в ее лицо, читая выражения, пробегающие по нему, и постепенно бесповоротно погружаясь в ее непостижимый мир, целую вселенную с мириадами галактик и туманностей, переплетенных в запутанных лабиринтах, провести по которым могла лишь она одна… Он впервые отчетливо осознал, как сильно хочет познать все, даже самые дальние и малопроходимые, уголки ее души, и что этого было бы достаточно для счастья на всю оставшуюся жизнь. Но вместо этого он просто улыбнулся и поцеловал ее, осторожно, словно боялся поранить одним неловким движением…

С этого момента с отточенным за миллиарды лет механизмом времени словно случился коллапс… оно надломилось с немой ослепительной вспышкой золотистого сияния… и уже текло, как ему вздумается, вращаясь вокруг них спятившим волчком. Чудилось, они просто все еще пребывали в общем на двоих сне, безнадежно заблудившись в туманных лабиринтах, где время способно выворачиваться наизнанку и идти задом наперед, медленно закручиваться тугой спиралью, чтобы потом мгновенно выстреливать и лететь с невероятной скоростью, или совсем замереть, словно готовясь пуститься в диком хаотичном танце… Но им было абсолютно наплевать на время, как и на весь остальной мир, они существовали лишь друг для друга.
Совершенно ошалев от счастья, они все пространство вокруг себя расцвечивали в безумные яркие цвета, глубине и насыщенности которых могла позавидовать любая радуга. Обычный студенческий завтрак из чая и бутербродов из черствого хлеба и подсохшей колбасы, не сговариваясь с Кэрроллом, они превратили в безумное чаепитие у Шляпника. А потом она сгребла его руку, и, хитро улыбаясь, повела его в блочный санузел, где заперла за ними дверь, и, приложив палец к губам, прошептала:
- Тссс… не пугайся. Я всего лишь хочу подарить тебе кое-что… - и с таким видом, словно собирается раскрыть секрет ящика Пандоры, откинула крышку объемного, заляпанного разноцветными пятнами деревянного сундучка, до верху заполненного всеми возможными видами красок… В этот момент время резко ударило по тормозам, замерев и удивленно подглядывая вместе с другими случайными свидетелями сквозь щель между дверью и косяком… А они под аккомпанемент ее чуть более хриплого, чем обычно, густого голоса, напевающего все подряд, смешивающего строчки и мелодии, перескакивающего с Фредди Меркьюри на Эллу Фицджеральд, далее на Кокера, а потом на Курта Кобейна и резко на Мерилин Монро… они рисовали свои воспоминания, преображая серые стены совершенно обычной уборной… Из-под их пальцев постепенно рождались заброшенный парк с рассыпающимися аттракционами и исполинский платан на краю оврага, чья крона вольготно заняла часть потолка, и качели, потерявшиеся между вздыбленных корней, и дальняя клыкастая горная гряда, и дорога, убегающая прямо в огромное закатное солнце… и даже их музыкальный класс со стареньким пианино, приютившимся в углу (с неизменно западающей ля малой октавы)… и везде были они… они сидели в застывшей наверху кабинке чертового колеса; он раскачивал ее, а она тянулась ногой до нижней ветки платана; они – два крошечных силуэта шли по дороге, почти растворившись в густом вечернем свете солнца… он, совсем маленький, что-то увлеченно наигрывал на стареньком фоно, а она, смотрела на него с подоконника, свесив ноги на улицу (она всегда так делала, когда ходила с ним за компанию летом, во время каникул в «Доме искусств»)… И только Роберт знал этот маленький секрет, другие ни за чтобы не догадались. И хотя все это рождалось прямо на его глазах, он, все равно, не мог поверить в происходящее… Увлеченная же рисованием Иезавель совершенно преобразилась, словно в ней уживалось сразу несколько сущностей… изменился сосредоточенный горящий взгляд, будто смотрящий сквозь стены, и шустрые пальцы, уверенно, без помощи глаз, извлекающие из, казалось бы, абсолютно беспорядочного нагромождения пастели в сундучке нужный оттенок и твердо проводящие линии любой сложности, и голос… словно существующий сам по себе, не зависящий ни от кого и ни от чего голос… низкий, насыщенный, густо переливающийся в маленьком тесном физическом пространстве, пока ее волшебные пальцы раздвигали его границы, перерождая серую повседневность стен в абсолютный сюрреализм. К такой Джаз он ни за что бы не осмелился подойти и отвлечь без жизненно-важной причины. Но ему для счастья вполне хватало просто созерцать творящееся волшебство. И он как маленький ребенок ловил восхищенным взглядом каждое движение и выражение лица, впитывая голос и переполняющий маленькую комнатку запах всей поверхностью кожи…

А потом время закружилось в безумном танце… И они как-то неуловимо оказались на скользких улицах Бостона, гуляя по заснеженным паркам и тесным улочкам, смешиваясь с веселой многоголосой толпой на широких сверкающих всеми огнями проспектах, подпевая доносящимся со всех сторон рождественским песням и танцуя под падающими из сумеречного неба огромными хлопьями снега… Ото всюду слышался смех и шутливые голоса взрослых, перезвон колокольчиков и басистые смешки Санта-Клаусов, перемежающиеся с возбужденными детскими возгласами, от ярких цветов рябило в глазах, прозрачный звенящий от мороза воздух насквозь пропитали запахи корицы и ванили, переплетающиеся с насыщенным смолистым ароматом хвои. Бостон вибрировал от музыки, гудел клаксонами, и словно океан рокотал многоголосым прибоем. Рождество медленно, но неотвратимо наступало на погруженный в праздничную суету город, и с каждой минутой его присутствие ощущалось все отчетливее, опьяняя посильнее любых горячительных напитков…
Они просто шли, куда глядели глаза, и наслаждались этими предпраздничными судорогами огромного мегаполиса, впитывая все его запахи и гул, гармонично сочетающий все возможные звуки… Их крепко переплетенные пальцы будто объединяли две кровеносные системы с общей на двоих кровью, несущейся сквозь сросшиеся сосуды неконтролируемым потоком, насыщенным опасной смесью адреналина и эндорфинов, заставляющей морозный воздух отступать от горячей кожи едва видимым паром. Когда же он чувствовал, что ее пальцы холодеют, то сразу же затаскивал в исполинские, пропитанные теплым, клубящимся золотистым свечением лабиринты магазинов, больше напоминающих сказочные резиденции Санты, чем творения человеческих рук… или же в переполненные бурлящей толпой кафешки и маленькие уютные забегаловки, где обязательно заставлял выпить кружку горячего глинтвейна, отчего ее глаза блестели все ярче, а смех становился звонче и безрассуднее… А потом они снова окунались в морозный воздух, гудящий рискованно-натянутой струной, и кружились, оскальзываясь на мощенных булыжником тротуарах и заливаясь диким неуправляемым хохотом… и целовались, целовались, целовались, не способные насытится друг другом. На них никто не обращал внимания, город был переполнен тысячами такими же влюбленными парочками… И это рождало приятное ощущение уединенности и одновременно причастности к чему-то грандиозному, словно миллионы сердец синхронно бились в одном ритме, рождая пульс города…Каким-то чудом они оказались на огромном катке, настолько насыщенным людьми, что упасть было практически невозможно. Поэтому Роберт изо всех сил сжимал ее ладошку, боясь отпустить хотя бы на мгновение, и все время оглядывался, чтобы поймать искрящийся счастьем взгляд ее глаз на раскрасневшемся личике, по самый нос закутанном цветастым шерстяным шарфом. Обоих, привыкших к обособленности от всех людей, захватило совершенно незнакомое прежде чувство… и это новое невероятное по силе впечатление придавало еще большую остроту ощущению единения их собственных душ, которое защищало от всего мира, в тоже время позволяя быть его частью… И находясь в самой гуще разномастной толпы, они все же были лишь вдвоем, и никто не мог нарушить их связь.

Наконец, уже глубокой рождественской ночью, усталые, едва держащиеся на ногах, они набрели на маленькую круглосуточную забегаловку, приютившуюся в углублении между двумя циклопическими многоэтажками, в которой персонал из одного повара и официанта отмечали праздник вместе с немногочисленными посетителями. В крошечном полутемном зале пахло воском, хвоей и горячим кофе… по всему периметру потолка и нескольких небольших окошек лениво перемигивались гирлянды лампочек… в дальнем углу, расчищенном от столов, до самого потолка возвышалась пышная ель, украшенная серебристыми шарами, фигурками ангелов и гирляндами в виде свечей… на немногочисленных столиках под тонкими стеклянными колпаками догорали настоящие свечи, озаряя небольшое пространство вокруг себя уютным теплым светом… а у стены, рядом с елью, словно рождественский подарок, с раскрытой крышкой прикорнуло пианино, чьи отражающие мириады крошечных огоньков клавиши почему-то были выкрашены наоборот: тона – черные, полутона – белые… Роберт и Иезавель поначалу усталые и замерзшие даже и не заметили его, спрятанного в полутени… они буквально упали на стулья, рука на руку обхватив пузатый абажур и прижав пальцы к нагретому свечой стеклу… немного захмелевший официант принес им сбитень и густой горячий шоколад… но они так пригрелись, что еще долгое время не хотели шевелиться, чтобы не спугнуть хрупкое тепло, уютно расползающееся по сосудам и потихоньку добирающееся до самых отдаленных уголков тела… Казалось, они задремали с открытыми глазами, склонив друг к другу головы и почти соприкасаясь носами, а с двух сторон поднимался пар, смешиваясь в неповторимое сочетание ароматов с прожилками медового сбитня, корицы и шоколада…
Официант, примерно их ровесник, немного посмеивающийся над парочкой влюбленных «до глупости», потоптался рядом, предлагая печеные яблоки с корицей и творожный пирог, но видя, что парень с девушкой настолько увлечены друг другом, что ничего не видят и не слышат, махнул рукой и отправился продолжать праздновать за другой столик.
Их окутала потрескивающая пламенем свечи тишина, и они не хотели ее нарушать… достаточно было просто смотреть друг другу в глаза…

…его переполняло безумное счастье, настолько неустойчивое, что могло за мгновение перескакивать от невесомого умиротворения до шального безрассудного восторга, заставляющего сердце рваться из груди и сжиматься от выплескивающейся в кровь дозы адреналина… Он все никак не мог окончательно поверить в происходящее, испуганно всматриваясь в ее лицо и сжимая руки… не сон ли?!
…сон…
Столько ощущений и эмоций успело пронестись сквозь него за ничтожный промежуток времени, что тот страшный сон уже казался чем-то далеким, покрывшимся толстым слоем пыли и абсолютно неправдоподобным… и все-таки… Невольно его мысли снова и снова возвращались к нему… и стоило лишь вспомнить хоть одну крошечную деталь, и она увлекала за собой неуправляемый поток пугающих образов, сдавливающих спазмами горло, вынуждая судорожно со свистом всасывать воздух сквозь сжатые зубы, стискивая дрожащие пальцы… Но эти образы проносились сквозь сознание и тут же рассеивались, не давая опомниться, и единственным напоминанием о них оставалась лишь гнетущая пульсирующая пустота.

…постепенно они согрелись, сняли куртки и шарфы, не спеша, выпили сбитень и шоколад… и только тогда Роберт, будто по наитию, обернувшись, встретился взглядом со странным маленьким фоно…
- У меня тоже есть кое-что для тебя… Только тссс… слова здесь совершенно ни к чему…
…и он начал играть… Стоило пальцам дотронуться до клавиш, как его сердце оборвалось, как будто лопнула последняя нить, удерживающая в привидевшемся кошмаре. Почему… Почему же его охватило такое чувство, словно он целую вечность не касался пианино?! И сейчас его пальцы будто обезумили от неожиданной встречи после долгой разлуки… Он играл, все, что только приходило в голову, смешивая все возможные стили, объединяя мелодии, созданные с разницей в несколько веков… невероятный джаз и танго вперемешку с классикой… потом рок-н-ролл, свинг, регтайм и попурри… менуэты и сонаты он переплетал с кантри и грустным задумчивым блюзом… Иезавель же, словно маленькая восторженная девочка, кружилась по крошечному залу, напевая слова из фрагментов, наигрываемых им песен… она подхватывала официанта, заставляя хохочущего парня впервые в жизни вальсировать, учила повара с серьезным лицом танцевать твист… В маленьком кафе словно залп за залпом взрывалась канонада из мелодий всех веков и народов… и неугомонная девушка в диком танце спутником вращалась вокруг пианиста…
Но вдруг Роберт замер с поднятыми над самыми клавишами пальцами… и на его лице отразилась вся гамма чувств от потрясения до решительности… и пальцы едва уловимыми движениями легли на клавиши, рождая мелодию, которую он сочинял долгими бессонными ночами, мучаясь в одиночестве, раз за разом воскрешая в памяти тот момент, когда, повиснув на перекладине качелей, она раскачивалась долго и упорно, пока не раскрутилась солнышком, и, неожиданно, разжав пальцы, взмыла над тридцатиметровым обрывом, чтобы первый и последний раз в жизни приземлиться на нижней ветви исполинского, необъятного платана… Тогда он почти умер от страха потерять ее и на всю жизнь отчетливо запомнил ее в том фрагменте: расширенные от пережитого восторга глаза на улыбающемся, светящемся гордостью лице, выглядывающем из колыбели тесно-переплетенных ветвей, нависающих над самым обрывом… Наверное, именно в тот момент тот привратник, Дух леса, и полюбил ее…
Эта мысль, появившаяся из ниоткуда и сразу же смявшаяся другими воспоминаниями, успела пронзить его сердце раскаленной иглой, разорвав дыхание и ритм мелодии…
Но он даже не успел ничего понять, когда неожиданно из самой глубины сознания стали рождаться слова, которые он просто физически не смог удерживать внутри… и внезапно для самого себя он тихо и хрипло запел, невидяще глядя на оторопевшую девушку:
Please, remember me
Happily
By the rosebush laughing
With bruises on my chin
The time when
We counted every black car passing
Your house beneath the hill
And up until
Someone caught us in the kitchen
With maps, a mountain range,
A piggy bank
A vision too removed to mention
But

Please, remember me
Fondly
I heard from someone you're so pretty
And then
They went on to say
That the pearly gates
Had some eloquent graffiti
Like 'We'll meet again'
And 'Fuck the man'
And 'Tell my mother not to worry'
And angels with their gray
Handshakes
Were always done in such a hurry
And

Please, remember me
Mistakenly
In the window of the tallest tower call
Then pass us by
But much too high
To see the empty road at happy hour
Leave and resonate
Just like the gates
Around the holy kingdom
With words like 'Lost and Found' and 'Don't Look Down'
And 'Someone Save Temptation'
And

Please, remember me
As in the dream
We had as rug-burned babies
Among the fallen trees
And fast asleep
Aside the lions and the ladies
That called you what you like
And even might
Give a gift for your behavior
A fleeting chance to see
A trapeze
Swing as high as any savior
But

Please, remember me
My misery
And how it lost me all I wanted
Those dogs that love the rain
And chasing trains
The colored birds above there running
In circles round the well
And where it spells
On the wall behind St. Peter's
So bright with cinder gray
And spray paint
'Who the hell can see forever?'
 So

Please, remember me
Finally
And all my uphill clawing
My dear
But if I make
The pearly gates
Do my best to make a drawing…

Он сам был настолько поражен прорвавшимся потоком слов, что пальцы замерли, хотя с губ все еще слетали строчка за строчкой, материализовавшие его мысли, страхи, воспоминания о пережитом без нее аде и перекликающиеся с приснившимся сном, который, казалось, резко изменил всю его жизнь…
Внезапно он резко замолчал, не допев очередную строку, и притянул к себе Иезавель, не сводящую с него потрясенного взгляда… Прижав ее к груди, он в очередной раз поразился, какой же маленькой и хрупкой она была, особенно в его руках… только когда он сидел, а она стояла, их лица оказывались на одном уровне.
- Умоляю… не уезжай... – он сам не узнавал себя в этом надломленном голосе, - Я просто не смогу тебя отпустить… Знаю, это жутко эгоистично, но… останься здесь… со мной…
На ее лице отразился шок, руки вцепились в его свитер.
- Но… как?..
- Ни о чем не волнуйся! Я все придумаю… Это все совершенно неважно… Стоит тебе лишь согласиться, я все для тебя сделаю… Я на все готов… Занимайся здесь всем, что только взбредет в голову, танцуй, пой, играй на чем угодно… Рисуй! Да любое художественное учреждение Бостона примет тебя с распростертыми объятиями! Любой исторический факультет любого университета! Ты абсолютно свободна… просто будь рядом… Ведь я умру без тебя…
Ему не было стыдно ни за одно эгоистичное слово, произносимое его губами, потому что все до единого они были чистой правдой… Поэтому он открыто смотрел ей в глаза в ожидании приговора, зная, если она не согласится, он просто уедет вслед за ней.
В ее глазах выступили слезы, и он всей грудью почувствовал, как отчаянно колотится маленькое сердце… Внезапно она еще крепче вжалась в него, надсадно и исступленно сминая губы поцелуем… тонкие пальцы безжалостно вцепились в его отросшую растрепанную челку, сгребая ее назад со лба и резко запрокидывая его голову, но они не сводили друг с друга широко раскрытых глаз, читая в них как в открытой книге все вопросы и ответы… Время взметнулось, гася все огни, звуки и запахи, оставляя их наедине… только тяжелое прерывистое дыхание, гулкие удары сердец, разъединенных лишь тонкой телесной оболочкой, прикосновения и шум крови… и мысли свободно читаемые в неотрывно смотрящих друг в друга глазах… И неясно было, толи время вообще остановилось, толи летело вперед со сверхъестественной скоростью…
- Ты – вся моя жизнь… я никогда и никуда больше не отпущу тебя, хоть в футляре из-под виолончели меня держи… - прямо в губы шептала она, не сводя с него жадного и счастливого взгляда, - Я до конца жизни повсюду буду следовать за тобой…
- И даже после смерти… - он спрятал пылающее лицо в ее волосы, - Моя душа принадлежит только тебе.
- Только тебе… - эхом откликнулась она.
- А как же твоя свора? – ухмыльнулся он.
- Они бродяги… Для них главное – свобода… Они не пропадут без меня.
- А тот… огромный кипенно-белый пес с синими глазами? Разве по нему ты не будешь скучать? – отстранившись, чтобы видеть ее лицо, ревниво спросил он… хотя и не отдавал себе в этом отчета…
- Как ты про него узнал?.. – в замешательстве пробормотала Иезавель, нахмурив брови, - Он одиночка… и совершенно дикий… Даже на сотню метров ни разу не подпустил… Я видела его всего пару раз… правда в одном и том же месте, на обрыве возле самого нашего платана, но стоило мне только попробовать приблизиться, он исчезал… Жаль, что он такой нелюдимый… Он показался мне слишком одиноким…
- Так ты даже и не дала ему имя? Зная тебя… – Роберт нахмурился, пытаясь что-то вспомнить… что-то, что неуловимо ускользало, стоило едва нащупать это в памяти… - Как цветок… или трава…
- Лён… сама не знаю почему, но это имя пришло мне в голову, как только впервые взглянула на него… - смущенно призналась Иезавель, а потом вдруг, словно отметая все мысли, улыбнулась, озаряя все вокруг светом… - Я решила. Буду поступать в художественный… Я люблю рисовать, больше, чем что-либо другое! Стану настоящей художницей! И ты будешь мне позировать!
- О Боже… - в притворном ужасе застонал Роберт, - нет…
- Ах так! – воскликнула девушка, пихнув его кулачком в грудь, - А кто говорил, что на все готов!
Он засмеялся, удобнее устраивая ее на коленях, словно маленького ребенка и внезапно, глядя в ее искрящиеся глаза, просто сказал:
- Выходи за меня, Иезавель…