Город Г

               

  «Мы верим в Бога иногда,

   Ему – уже едва ли, -

  Хлебами валуны не стали,

  Вином не сделалась вода.»

 

- О чем задумалась?

- Да так, ни о чем…- я потираю сонные глаза, решаюсь: - Знаешь, я ведь любила писать в детстве.

- Помню, ты говорила.  Почему сейчас не пишешь?

Я закусила губу, честно не зная, что ответить. Стук колес эффектно заполнял паузу. Мне можно было ничего не говорить, просто потянуться, зевнуть и спросить «сколько еще осталось?». И я уже готова была так поступить, как внезапно врезавшиеся в купе лучи восходящего солнца пресекли мой порыв. О, как хорошо я знала эти лучи, эти блестящие колющие шпаги, готовые пронзить меня при первой же попытке к бегству! Нет, не В., мирно покачивающемуся в такт поезда, и уже, наверное, забывшему свой спонтанный вопрос я должна была ответить, но им, не приемлющим оправданий, видящим меня насквозь.

Шорох людей в коридоре и скрежет тормозов заставили меня очнуться. В. выносил сумки. Я была спасена. На сегодня.

В тот момент, когда ноги мои коснулись перрона, тело напомнило о себе миллионом требовательных сигналов из самых разных его частей: желудок просил завтрака, глаза – сна, а ступни объявляли дефолт модельным босоножкам. Целая очередь из нейронов выстроилась к моему мозгу, напоминая сорвавшихся с цепи пациентов при виде вернувшегося с обеда терапевта. Пока я мысленно уговаривала желудок потерпеть, а В. тащил под руку растрепанного сонного зомби, из глубин сознания хрипело мое  супер-эго: «Выпрямись, поправь прическу – не по селу идешь, Г. все-таки, натяни улыбку – тебя сейчас представят новой подруге Костика. Будешь паинькой – сможешь принять ванну в ее доме…Желудок просил передать, что увольняется».

Когда я проснулась во второй раз, солнце уже высоко стояло над горизонтом и ласково пробивалось через опущенные жалюзи. В. посапывал рядом. В голове пронеслись слайды: Костик, машина, девушка, квартира. Вела машину девушка, кажется Ольга. А это, значит, ее хоромы. Я огляделась. Первое, что я заметила, была… тишина. Да, именно тишина представилась мне абсолютно осязаемой, и на мой вкус, даже очень уместной деталью интерьера. Ну, такое бывает, знаете, - заходишь на ковер к директору, а там тишина… или встаешь в очередь за чем-то важным, а все толпятся, и на вопрос «кто крайний?» - тишина…

Только эта тишина была не такая, не давящая, не пассивная, а какая-то живая и до боли знакомая. Но как я ни силилась, вспомнить точно, где я такую тишину видела, сделать этого не могла. В остальном спаленка навевала образ  Испании, где я никогда не была, но чьи комнаты я представляла себе именно так. Словно лобзиком какого-нибудь Хосе Педро были вырезаны: платяной шкаф, большая двуспальная кровать и красивый, словно павлиний хвост, декоративный веер над ней. Довершала картину черная в кожаном переплете Библия, ярким пятном выделявшаяся на подоконнике. Никакой другой мебели в комнате не было. Потянувшись на мягком матрасе, я оценила чистоту и приятную свежесть простыней, и в голове неизвестно откуда пронеслось: «нас ждали». С улыбкой я потянулась к своей второй половине и начала будить его поцелуями. Долго сопротивляться В. не стал, и кое-как собравшись, мы вывалились в коридор.

На звуки нашей возни вышел Костик и сама хозяйка – миниатюрная, словно школьница с россыпью веснушек на приветливом лице, она казалась потерянной в этой квартире, масштабы которой я успела оценить боковым зрением. И хотя в основном тараторил Костик, - о том, как мы вырубились еще в машине, как они не хотели нас будить, и о том, как много нам надо увидеть сегодня, скромное молчание Ольги и ее гостеприимная улыбка никому бы не показались менее содержательными. Через минуту мы уже сидели за кухонным столом, шутили и вносили посильную лепту в приготовление нехитрого ланча. Я обратила внимание на крошечный холодильник – весь заклеенный магнитами. На одном был изображен премиленький котенок на чьих-то больших ладонях. Я нагнулась, чтобы прочесть надпись: «Бог заботиться о тебе».

- Юля, тебе с чем бутерброд делать – с сыром или колбасой?

Услышав свое имя, я подняла голову и, встретив черные, блестящие как пуговки глаза хозяйки, с совершенно не присущей мне фамильярностью, ответила: «И того и другого, и можно без хлеба!». Сама не знаю, почему, я чувствовала себя совсем как дома, будто напротив меня стояла не незнакомая мне девушка, а, скажем, мама, готовая по первому же зову удовлетворить любую мою прихоть. И тут я вспомнила: В. говорил, что Костик, приглашая нас в Г., упоминал о хозяйке дома  – разведенной матери двоих детей, бизнес-вуман. Я уставилась на Ольгу. Ей от силы можно было дать 25, не больше, но выглядывавший из-за двери деревянный коник, а также сама трехкомнатная квартира и машина, на которой нас доставили сюда, свидетельствовали против здравого смысла.

Пока мы пили чай и составляли планы на день, я пыталась разгадать нашу таинственную хозяйку. Говорила она мало и только когда ее спрашивали, если смотрела в глаза, другие свои невольно прятали, словно боялись взглянуть в пропасть. Мне показалось, эти глаза не могут просто «смотреть» или «пялиться», они либо сосредоточенно наблюдают, либо красноречиво добавляют то, что словами сказать невозможно.

После чая мы отправились в гостиную, служившую, как оказалось, также и мастерской для «бизнеса». Ольга занималась индивидуальным пошивом одежды. Среди кучи громоздких приспособлений я узнала знакомую со школы ножную швейную машинку, имеющую посредником между собой и полом несколько красных кирпичей. Прежде, чем нам открылась «жилая» часть комнаты, в глаза мне бросился листок А4 приколотый над входом. Надпись на нем гласила: «Не всегда так будет». Слегка озадаченная, я решила не спрашивать ничего, а просто принять приглашение войти. Внутри комнаты я также наткнулась на развешенные то там, то здесь различные надписи, но они, правда, были мне абсолютно понятны, а некоторые даже знакомы – цитаты известных людей и выдержки из Библии. Мне становилось ясно, что хозяйка этой комнаты определенно далека от легкомыслия. Следуя примеру Ольги, я старалась вести себя как можно тактичнее, не задавая лишних нескромных вопросов, коих у меня скопилось множество. Вместо этого, я решила наблюдательностью и вниманием самостоятельно утолить разрывающее меня любопытство. Кто на самом деле эта Ольга, в чем тайна ее огненных глаз и кроткого гостеприимства, а главное, что связывает с ней В.-ного лучшего друга, невольной свидетельницей чьей личной трагедии мне выпала доля стать совсем недавно? Ольга… - как находит он смелость и силы вновь слышать это имя, причинившее ему так много зла?

Воспользовавшись моментом, когда на меня никто не смотрел, я буквально впилась взглядом в висевшую на стене напротив грамоту. Я всегда гордилась своим зрением, а после того, как встретила В., возможность видеть далеко вперед стала моим маленьким женским преимуществом. На грамоте я четко различила слово… «грамота», за что поспешила себя похвалить, далее красивым почерком следовало два имени, одно из них очень похожее на «Ольга», второе с той же фамилией, еще ниже тянулось предложение, в котором я без сомнений различила «…семья года...», далее дата и чьи-то подписи. «Ничего себе, семья года!» - подумала я, - «а где ж кормилец делся?» Словно в ответ на мои мысли из угла донесся обрывок разговора:

- А все эти вещи в спальне, шкаф и кровать кто сделал?

- Муж… он сейчас в России. Уехал на заработки, возвращаться не думает. От него уже три года вестей нет.

«Вот те на!»- подумала я. В памяти всплыло название известной в 70-е американской книги «Маленькие женщины», книгу я не читала, но название запомнила. Теперь я начинала понимать, чем она обязана этому гипнотическому блеску в глазах, перед которым даже мужчины теряются и робеют.

Костик объявил, что пора собираться. Я направилась в ванну. Не успела я нанести тушь, как из гостиной полились звуки гитары. Сначала я подумала, что играет Костя, но вряд ли он тащил бы гитару из Минска, следовательно, гитара принадлежала Ольге, а человек, не умеющий  на ней играть, не держал бы ее дома. И вот послышались слова: «Приходите в мой дом, мои двери открыты, буду песни вам петь и вином угощать…». Ольга пела, пропуская, казалось, через себя каждую строчку, каждую ноту. Было понятно - это одна из любимейших ее песен, та, что сама говорит все, что  сказал бы сам человек, только красивее. Уверена - у каждого есть такая песня, она берет за живое, она тормошит раны, и тот, кто поет, старается всю свою боль, всю горечь вылить в эти слова, наполняя каждое, таким образом, только ему одному понятным, особым смыслом.

 Но не Ольга. Нет, в ее сердце не было боли – это была песнь радости и бесконечной любви. Только истинная Любовь, Любовь действующая лилась из ее уст на нас, на весь мир. Она пела так, словно ничего, ровным счетом ничего в словах этой песни не могло вызвать в памяти ни прошлых переживаний, ни слез, ни обид. А мы знали – могла. И понимание этого вызывало у меня все более и более трогательные образы, а на строчке «Я прощу даже то, что не стоит прощать», спетой с легкостью и наивной улыбкой ребенка, я обнаружила, что тушь придется накладывать заново.

Наконец все мы были готовы. Пока кавалеры толпились в прихожей, я обнаружила  еще один «кусочек мозаики» – сверху дверного проема на меня, улыбаясь, глядел длинноволосый парень, лучистые глаза его источали радость, не смотря на то, что сердце бедняги явно находилось за пределами его физического тела. Последнее обстоятельство, видимо, нисколько его не беспокоило – парень выглядел бодрым и очень веселым, а на его белоснежной одежде не было ни капли крови. Сердце в ладонях переливалось радужным светом и пахло розами. Я улыбнулась парню в ответ, и мы вышли в город.

 

- Ты хочешь выйти так скоро? Но мы ведь даже не подошли к алтарю…

- Он закрыт из-за пожара. К тому же вон те бабульки как-то странно косятся на меня.

- Не показывай пальцем, это не прилично.

- А осенять себя крестным знаменем при виде голых коленок и вечернего макияжа прилично?

В. засмеялся и, взяв меня под руку, повел рассматривать настенные росписи. То с одного, то со второго бока над нами нависали бородачи с топорами в головах, святые мученики, исколотые стрелами, картины Страшного Суда.

 - Интересно, почему загорелся алтарь… Ты не находишь это странным?

- А почему это кажется тебе странным, зая?

- Ну, говорят, что храм – это дом Бога… Получается, Бог забыл потушить сигарету, когда решил прикорнуть?

- Ха-Ха! За такие речи тебя точно в Рай не пустят!

- Да я уже чувствую себя здесь как в Чистилище! Пойдем, догоним Костю и Олю.

По дороге к выходу мой взгляд упал на псалтырь. Обложка была на польском.

- И что, служба здесь тоже только на польском?

- Да, зай.

Я фыркнула и попыталась вспомнить что-то из курса по языковедению, но ничего, кроме слов «языковой барьер» на память не приходило.

У самого выхода мне в глаза бросилось то, что, по видимому, должно вдохновлять прихожан на праведную и безгрешную жизнь, то, что мне посчастливилось не заметить на входе. Огромная, в человеческий рост восковая фигура истекающего кровью на кресте Иисуса напоминала католикам об их изначальной греховности и неискупимом долге перед сыном Бога, взявшим на себя муки вместо них. Лицо Спасителя переполняла скорбь, морщины делали лицо безобразным. В этом подвешенном на кресте кровавом скелете не было ничего от того милого парня в доме Ольги, как в этих заунывных и непонятных речах священника не было ничего от песен Торжествующей Любви и Радости. Я искренне посочувствовала детям, приводимым в этот «Дом Бога», смахивавшем больше на дом с приведеньями.

- Идем отсюда, - я потянула В. вниз по каменной лестнице.

К вечеру мы все проголодались и решили перекусить в каком-нибудь крытом уличном ресторанчике. Выбрав первый попавшийся, с логотипом популярного хмельного напитка, мы водворились на длинных деревянных скамеечках, где на каждой могло поместиться человека по четыре. За едой и разговорами, в которых мы делились пережитыми впечатлениями, мы не заметили, как к нам подсел слегка захмелевший гражданин и, посасывая воблу, принялся, как говориться, активным слушанием участвовать в беседе. Наконец, воспользовавшись паузой, он лихо стукнул по столу указательным пальцем и без стеснений развернулся к нам так, что мне пришлось слегка потеснить тарелки. Лицо незнакомца излучало неподдельный интерес, а хитро прищуренный глаз обещал забавную и поучительную байку.

- А-а-а вот, что я вам про священников этих расскажу!

Не то, чтобы начало было захватывающим, но  другого выхода у нас не оставалось, и мы молча уткнулись в тарелки.

- Друг мой, Виталик, служил, значится, в налоговой инспекции одного городишки-то. Маленький такой городишко, где все друг друга наизусть знают, вот. И служил там параллельно батюшка один. Значится, оба, вишь, служили (тут незнакомец залился переливным гоготом от собственного удачного каламбура). Ну вот, засекли там, значится, в милиции, что поп этот от налогов уклоняется – вон, на жипах разъезжает, да баньку себе с кирпичей казенных, на храм положенных, строит. Явилися, значит, к церквушке цельным нарядом – толку-то повестки ему писать, бумагу переводить. Ан поп, не будь дурак, настроил бабок, подговорил, невинным прикинулся, а они, дуры, поверили. Встали горой, наряд не пропускают к церкви! (Тут рассказчик принялся на подручных предметах, к коим относились рассыпанная по столу картошка-фри, ножи и вилки, объяснять батальную сцену между старушками и вооруженным отрядом).  Ну вот, привели его в отделение, а Виталя мой и заметил, что поп явно на грудь принявший был, еле лыко вязал. Ну он его по-доброму так, по-человечески и спрашивает: «Да сколько ж вы, батюшка, вылакали? Да разве ж можно так?», а той ему в ответ: «Да при хорошей закуске, сын мой, я могу это до бесконечности! Аминь!». Хорошо бы на этом закончилось (наш Эзоп сделал смачный глоток из кружки), да только самое интересное впереди! Поставили его перед всеми начальниками да секретарями и спрашивают, как, мол, да как. А он, представьте, достает из шароваров своих свечечки, да каждому начальнику в ручки дает. Те от неожиданности рты поразявали, да глядят шарами своими на то, как он эти свечечки поджигает, да заупокойную читать починает!

Тут веселость непрошенного гостя перешла всякие барьеры.

- Свечечки! Ха-ха!! А те шарами лып-лып, да и убрались по-добру по-здорову!

Мне стало противно от этих рассказов про блудного попа. Ребята тоже стали потихоньку собираться.

Стало совсем темнеть, и мы отправились гулять по набережной. Ноги замерзали, и я потребовала легкого согревающего напитка. Костик протянул мне свое пиво. Пришлось поставить его в мою сумочку – в городе нельзя было пить его открыто. Костя и Оля стали потихоньку отставать, любуясь четой уток. Вдруг на вершине высоченного холма я заметила огоньки. Они то взмывали вверх, то падали вниз, кружились как светляки и соблазняли: «ну подойди поближе».

- Давай подойдем поближе…

- Ты свои босоножки видела? Куда тебе на них по холму карапкаться..

- Ну пойдем, я сниму их!

- Что с тобой делать.

Кое-как мы взобрались на холм и остановились возле большущего темного дома за железной изгородью. Я стала искать глазами огни. Подойдя к краю маленького овражка, я разгадала их секрет – в окружении небольшой компании проходила репетиция фаер-шоу. Мы полюбовались на смелых парней и девчонок несколько минут, а потом решили снова спуститься к набережной. В отблесках огней дом на холме выглядел очень одиноко и отрешенно.

- Странно, кому может прийти в голову строить дом прямо над пропастью?

- Это не дом, дорогая, (В. снисходительно улыбнулся) а одна из самых старых церквей в стране.

«Опять эти церкви» подумала я. Тут же из-за облаков показался серп луны и я четко разглядела камни, из которых было построено сооружение. Замок на калитке не пускал нас к нему. Глядя на церковь своими слегка опьяневшими от пива глазами, я невольно вспомнила когда-то давно, на первом курсе университета, показанную нам, студентам, репродукцию Ван Гога, кажется «Церковь в Шарле». Мы тогда еще бурно обсуждали эту работу, то чувство, которое хотел передать автор. Я четко запомнила две дороги, огибающие церковь на картине, и ни одна из них не вела туда. Дверей у ваяния Ван Гога тоже не было. Очень похоже.

 

На следующее утро, проснувшись в доме Ольги, я ощутила, что мне будет жаль уезжать отсюда. И еще меня почему-то не покидала мысль о том, что в этом светлом, радостном доме я сама преображаюсь, становлюсь капельку лучше. Через две стены отсюда играла гитара и ласковый голос пел: «Приходите в мой дом…». Я вспомнила «Церковь в Шарле». Я стала понимать Ван Гога.

Прежде, чем отвезти нас на вокзал, Ольга привела нас в гостиную и преподнесла маленький подарок в честь нашей будущей свадьбы – умещавшуюся на ладони картонную коробочку в виде сердца.

- Пусть все, кто навещает вас, складывают сюда свои пожелания. Одно от меня уже есть.

Я открыла коробочку и на листке «под пергамент» прочла: «Большие воды не могут потушить Любви… Это самое прекрасное, что дал Бог человеку».

Она и сейчас в моих руках, эта коробочка - на ней маки, васильки и анютины глазки, а внутри – большое сердце маленькой женщины. Последнее обстоятельство нисколько ее не беспокоит – она приветливо улыбается мне, и на ее белоснежных одеждах нет ни капельки крови. Я улыбаюсь ей в ответ и пишу