Ночной странник 13

– Доброй охоты, пусть черная звезда светит тебе.
– Доброй охоты, Уилл.
Он подхватил ангелицу, другую руку подал мне, и мы вышли в ночь.
– Не ждал тебя, право. Я не афиширую это празднество, оно весьма удручает меня, но ради тебя мог бы и сделать исключения, но забыл.
– Нет проблем. Я встретила Анну в магазине, когда она выбирала подарок.
– Вот значит как, это правда мило, Ада.
– Куда мы пойдем в честь такого события?
– Я не намерен таскать эту статую с собой всю ночь, поэтому мы просто пойдем ко мне. У меня, кажется, завалялись шоколадные конфеты…
Я облизнулась. Шоколад – то, что надо в холодную ночь, особенно с горячим чаем. Уильям шел медленно, чтобы не опережать меня, ведь времени у нас было предостаточно. Я плохо ориентировалась на полутемных улицах и часто спотыкалась, вызывая его улыбки.
Когда мы пришли к нему домой, то он сразу же ушел на кухню. Квартира была чисто убрана, окна занавешены, вход в спальню (тот самый с пентаграммой) загорожен статуэтками, а стол в центре зала накрыт алой скатертью. На рояле стояла ваза с черной розой, уже высохшей.
– Пока греется чайник, я предлагаю устроить маленькую шопениану.
Я не возражала. Уильям сбросил пиджак и уселся за рояль. Он некоторое время сосредоточенно сидел не шевелясь, а потом вдохновенно стал играть ноктюрны. Все, что приходили в голову. Он совершенно забыл про чайник, и мне пришлось самой уйти за угощениями для себя. Когда я вернулась с заваренным зеленым чаем, то увидела, что он ищет ноты.
– Ты что-то забыл, Уильям?
– Рахманинов нужен мне, не помню наизусть. Вот, нашел.
Он достал какие-то старые папки, откуда вытащил еще более старое, наверняка прижизненное, издание этюдов-картин Рахманинова.
– Вот, именные. Не мне, конечно, но от автора. Держи. На память от меня.
Я с благоговением взяла эти ноты, которые хотела бы показать Вольфу. Для меня это был поистине щедрый дар. Они рассыпались по шву, но ноты еще четко чернели на пожелтевшей, пахнущей мятой, бумаге. Этот аромат смешался вновь с запахом черемухи, и я не могла найти сему объяснения. А Уильям тем временем медленно исполнял элегию, все наращивая трагическую мощь. Да, мрачно и гнетуще звучат минорные тональности в малой октаве. И вот, последние грандиозные аккорды, как потрясение, обрушились на меня и оглушили.
– Вижу, ты давно не слушала чистой фортепианной музыки.
– Да. Все как-то концерты, оркестры, записи. Мало времени.
Я пригубила чаю и увидела, что съела уже с полдюжины конфет. Уильяма это рассмешило.
– Если бы ты была вампиром, мы бы на тебя крови не напаслись.
Я чуть не подавилась, потому что такая мысль мне и в голову прийти не могла. От одного воспоминания о суде и бокале с кровью меня тошнило.
– Впрочем, я пригласил тебя сюда, потому что не могу держать в себе былые воспоминания. Они поглощают мое сознание, моя леди, и заставляют беспокоиться о грядущем.
– Ты расскажешь мне очередное откровение?
– Вроде того. Тебе кто-нибудь уже говорил о том, как я участвовал в Первой Мировой?
– Нет. Не слышала. А разве вампиры воюют?
– В порядке исключений, а это против правил.
Он подсел ко мне на диван и взял мою руку. Серебряные перстни впились в мои пальцы, а стальные глаза стали буравить душу.

…В 1914, в августе, как ты знаешь, Британия объявила войну Германии и союзникам, и нам пришлось выдвигать свои силы. В 1916 армию выслали на Сомму, где пришлось работать тяжелой артиллерией. Да, то были танки… Из-за некоторых проблем, я вынужден был пробираться в Европу по тылам, и счастливо оказался в Италии уже через год, но речь не о том. Я прибился к лазарету в середине лета, и никто не смог заметить там моих черных делишек. Иногда, чтобы не привлекать лишнего внимания своим тунеядством, я брал в руки оружие и в ночных атаках разбирался с вражескими войсками. Я бы мог один уложить дивизию, но подозрения мне были ни к чему.
Я отчаялся, когда узнал о планах наступления. Мне пришлось ретироваться в полевой госпиталь и собирать убитых и раненных, сортировать припасы и охранять орудия. Я не боялся крови и мог бы быть санитаром, но днем я, как ты понимаешь, жить не мог. И все было бы хорошо, но случилось одно обстоятельство, перевернувшее мою жизнь.
К нам в часть перевели несколько хирургов, которые такого насмотрелись, что любой другой сошел бы с ума от ужаса. Они делали то, что не мог делать никто. Обладай мы пенициллином, мы облегчили бы страдания многих и многих солдат. Они выли и ныли, просили пить и кричали от боли, когда им без наркоза, под виски, ампутировали конечности. Все плавало в крови, и это был своего рода маленький пир для меня. Вместе с санитарами к нам прибыло несколько сестер милосердия, тех самых, в белых фартуках с красными крестами и чепчиках.
Среди них оказалась весьма симпатичная девушка, совсем молоденькая, лет двадцати. Она убирала раненых с поля боя, и я заметил ее поздним вечером. Снаряды падали рядом с госпиталем, а она без страха носила солдат в полном обмундировании. Я сжалился, и помог ей. О, как она была прекрасна! Хрупкая, темноволосая и кареглазая, вечно бегающая туда-сюда, с румянцем на щеках, девочка еще. Но в ее глазах я видел боль и отчаяние, слепую веру в то, что она делает все правильно. Когда она перенесла всех в лазарет, я прервал страдания тех, кто был безнадежен. Нескольких же мне удалось спасти еще до прихода врачей. Она не удержалась, и подошла ко мне.
– Почему вы помогаете мне, сэр. Вы врач?
– Нет, но я приписан к этому госпиталю, пока нахожусь в запасе.
– Где вы были мобилизованы?
– В Лондоне. Притом я не противился, моя леди.
– Вы правы, мы обязаны защищать честь Британии и Королевы. Эти Французы не справятся одни.
Я кивнул и дал ей хлебнуть виски, ведь ночь была холодна. Она оказалась смелой и не свалилась с ног от крепкого напитка.
– Вы очень добры, сэр. Раз уж мы работаем вместе, то скажите ваше имя.
– Уильям Ричардз, – я поцеловал ее руку, и она смутилась.
– Наталия Браун. Предпочитаю, чтобы на французский манер не называли. В крайнем случае, ударение на предпоследний слог.
Она так и осталась в моей памяти Наталией, с ударением на «и». Я стал помогать ей, приносил нужные лекарства и препараты, но она очень смущалась. Однажды я нашел на ее столе старый снимок, где она была одна. Черно-белая фотография, измятая и поцарапанная, но ее лицо осталось нетронутым рукой времени. Она подарила снимок мне много позже.
Во время войны можно найти время и для проявлений чувств. В борьбе за выживание мы все больше сближались. Когда я будто бы невзначай прикасался к ней, она нервно ежилась и отстранялась – боялась моего холода. Нас перебросили глубже в Европу, а лето кончалось. Начиналась мерзкая дождливая осень. Я терпел, мне не было до этого дела, но солдаты, ходившие по пояс в жиже и ледяной грязи, форсировавшие проливы и сестры милосердия, подбиравшие раненых, умирали. Они замерзали, гибли от простой простуды или тифа, заражения крови при открытых ранах. Как же трудно было нам, но труднее было бы, если бы мы знали, что антибиотики придумают потом, и это понизит смертность на полях сражений.
Я стал замечать, что с Наталией что-то не так. День ото дня ей становилось все тяжелее работать, врачи это видели тоже, но никто не мог понять причины. И без того худая, она стала совсем истощенной, но все еще улыбалась, когда носила раненым воду в лазарете. Раз мы во время затишья гуляли ночью по окрестностям.
– Скажи, Уилл, я вижу, что с тобой творится неладное. Ты болен?
– Нет, нет. Я здоров, моя дорогая.
– Но почему я не вижу тебя днем, почему нет твоей помощи на рассвете?
– Я там, где ты не видишь меня, там, где я нужен.
Она сжала мою руку и испуганно посмотрела в мои глаза.
– Тогда почему ты исчезаешь в ночи, как тень, и приходишь, измаранный кровью?
– Ведь я тоже санитар, я несу увечных к тебе, Наталия.

Ты ведь понимаешь, что я санитар. Тот, кто лечит от гноя. Иногда я ошибаюсь и пью тех, кто невиновен. Но таких, как я – единицы. Хищник берет без разбору, всех подряд, чтобы выжить.

– Чтобы ты меня помнил, я подарю тебе этот маленький кулон с той фотографией, которую ты заметил на столе. Храни ее до самой смерти, пусть даже если это будет завтра.
Она надела мне на шею цепочку с серебряным кулончиком, куда вставила портретную вырезку. Ее холодные тонкие пальцы ловко затянули шарф на моей шее, в котором не было надобности. С ее головы ветер сорвал чепчик, я тут же поймал его и повязал обратно. Наталия засмеялась, и только тут я понял, как ей больно. Ей было невыносимо больно, когда она держалась за мою руку и целовала меня…
А потом все стало совсем плохо. Она подхватила простуду при очередном переходе и слегла. Не было слышно ее звонкого пения в лазарете, и все спрашивали о том, где она. Я навещал ее, пытался лечить от бронхита, но знал, что дело плохо. Она была вечно горяча и бледна, щеки впали, а веки потемнели. Однажды ночью, когда я бродил неподалеку от ее комнатки, я услышал глухой кашель. Когда я вошел к ней, то застал Наталию с платком у лица. Там была кровь…
Чахотка. Я боялся сказать ей, что болезнь неисцелима. Стрептомицин будет найден только после Второй Мировой, а в тот момент сделать с туберкулезом я ничего не мог. Я был опьянен свободой и любовью настолько, что не заметил страшных симптомов. Она чахла с каждым днем и медленно умирала. Но свет в карих глазах еще горел, она еще улыбалась.
– Уилл. Не молчи, прошу, говори хоть что-то. Я умираю?
– Нет. То есть да, то есть…
– Все-таки умираю. Мне нельзя помочь?
– Нет, Наталия. Это смертельная болезнь.
– А ты можешь позвать смерть ко мне? – шепнула она на ухо.
– Я бы мог, но она не придет.
– Ты лжешь мне сейчас. Я видела, что ты делал в ночи.
Мне впервые в жизни стало страшно. Я испугался насмерть. Неужели она раскрыла меня?
– Ты закапывал тела в могилы, а потом шептал там свои черные молитвы.
Она ошиблась. Я пытался просить за них, но она думала наоборот.
– Нет, я просил за них у Бога, ему тоже нужно войско.
– А я ему нужна? – спросила она, и я увидел ее слезы.
– Все нужны. Все!
Я лгал сам себе. Мы не нужны никому, иначе я уже умер бы в объятиях Клариссы.
– Тогда поклянись мне, на смертном одре лежащей! Клянись, что не возьмешь ни капли моей крови. Клянись, что будешь помнить меня всю жизнь. Клянись, что найдешь меня, когда я вернусь.
Я поклялся. Тогда мне казалось, что ее слова – всего лишь бред, который следует выполнить из уважения к почившим, но сейчас я понимаю, что она была не простым человеком. Непостижимым для меня образом она знала о будущем, в котором ей не суждено было жить. Из ее коротких воспоминаний я выкраивал вехи своей судьбы: пути, лица, события, случаи. В последний миг я увидел в ее глазах знание. Наталия знала, (я слышал ее мысль) она знала, кто я, и также знала, что я никогда бы не смог спасти ее… Я приподнял на руках ее голову с подушек и поцеловал ее горячие сухие губы, ощутив вкус ее крови. Наталии не стало на следующее утро, и я не мог видеть ее агонии, к счастью. Я успел только провести рукой по шелковистым волосам и холодному лбу.
Я бежал, спасаясь от горя и отчаяния. Не посмев вернуться на родину, я обосновался в Италии, как раз закончилась война. И только потом, в середине века, волею случая меня занесло в Россию…

Уильям отвернулся от меня и говорил в пустоту, зная, что я слушаю.
– Это… всё? – спросила я и обнаружила, что с трудом сдерживаю слезы.
– Да. Мне больше нечего сказать, надеюсь, ты поняла хоть часть.
Я протянула руки к его шее и раскрыла медальон: внутри него под стеклышком вампир хранил ту самую фотографию. Застежка расстегнулась, и цепочка упала на диван, когда я в ужасе закрыла лицо руками. На меня с фотографии смотрело мое отражение, с несколькими отличиями. Именно ее, Наталию, сентиментальный Уильям рисовал и показал мне. Именно о ней он помнил.
– Я все поняла. Ты любил девушку так давно, что мог бы забыть, но не забыл. Ты поклялся ей свято хранить память о былом, и искал ее по свету. Быть может, ты опаздывал, но сейчас тебе выпал шанс, и ты наткнулся на меня. Вот почему ты не убил меня сразу: я похожа на нее.
– Ты делаешь все так, как сделала бы она. Ты говоришь и думаешь так похоже, что я уже не замечаю разницы.
Он протянул мне ладонь с кулоном. Именно от него исходил аромат черемухи, который я так любила. Наталия смотрела на мир с тоской и легкой укоризной в глазах, но без сожаления.
– Не имеет значения. Важно лишь то, что мы думаем об этом. Еще раз поздравляю с эн-летием.
Я встала и ушла к окну, выходившему на балкон. На улице было холодно. Я приоткрыла штору, а Уилл выключил свет, но я не заметила. С улицы он почти не попадал в зал, и стало совсем темно. Где-то внизу гудели машины и слегка шумел город. С запада последние блики заката красили небо в ало-серый, но и они уже чернели. Я слышала, как медленно вампир подошел ко мне и положил руку на плечо. Не было смысла скрывать и терпеть.
– Ночной странник. Тяжела твоя судьба. Вот так, дашь клятву на всю вечную жизнь – и маешься. Ищешь свет во мраке, окружающем тебя.
Он, наверное, улыбнулся, но я не видела, я думала о том, как сказать. Он не стал читать мои мысли, потому что, скорее всего, обо всем знал заранее.
– Теперь все равно, скажу я или нет. Я люблю тебя, Уилл. Не имеет значения, что ты вампир, а я человек. Ты сможешь сдержать свою клятву.
Он был точно каменная статуя с мерцающими ониксовыми глазами. Он холодно смотрел на меня и ждал. Я осторожно поцеловала его в губы, и мне стало совсем холодно. Шевельнулись пальцы на моем плече, и костлявые руки крепко обняли меня. Мягкий шелестящий голос в голове шепнул: «Я тоже люблю тебя, Аделина. Я слишком долго ждал тебя, чтобы держать в себе эту любовь и не дарить ее тебе». Никогда бы не подумала, что под маской четкости, скрытности и великодушия может скрываться столь ранимое начало. Будь он человеком – наверняка расплакался бы, как ребенок. Холодные губы стали целовать мою шею, а я держала ледяные руки. Он боялся сорваться, а я чувствовала, что он был голоден. Одно неосторожное движение, и я умру. Но вроде обошлось, и я открыла глаза, которые тут же поймали стальной пустой взгляд. Не знаю, что ощущали другие девушки (по словам Стеллы, это было прикольно, ведь тебя еще греют в объятиях), но я чувствовала себя Снегурочкой. Потом и это прошло, а разум заполонили отрывки каких-то воспоминаний, которые он мне подарил, и ненавязчивый аромат черемухи.
– Не думал, что так все сложится. Зимой я уехал бы, – сказал он.
– Я уеду через месяц, но ты все равно найдешь меня.
– Да, Аделина. Теперь я найду тебя и твою душу по следу.
– Какой след ты имеешь в виду?
– Творческий след, след души, след плоти, что желаешь!
Я задумалась. Теперь вампир и вправду мог найти меня при любом раскладе.
– Приятно осознавать, что ты можешь быть кому-то нужен! – ответила я.
– Тебе одиноко оттого что с тобой только Стелла, да Вольф, да я, да зрители?
– Мне было одиноко, когда меня не понимали. Я поборола это, и мне стало хорошо. Сейчас я спасаюсь музыкой.
– Тебе здесь больше нечего делать. Те, кто хотел, уже услышали тебя. Уезжай.
Его голос переменился. Уильям пытался убедить меня без своего дара внушения, и мне казалось, что я задела его ха живое.
– Почему мне надо уехать?
– Разве предыдущие события не испугали тебя? Ада, ты вспомни, что произошло за этот месяц. Чудо, что ты жива еще…
Он был прав. Я действительно натерпелась за эти несколько недель вдали от родины.
– Я же сказала, что уеду через месяц и точка. Обретя меня, рискуешь тут же потерять.
Я достала теплую статуэтку из оникса и поставила ему на ладонь. Вампир изучил ее и поставил на окно. Блики света придали глубину формам и оживили флейтистку.
– Покорнейше благодарю тебя за столь щедрый дар. Если бы ты знала все тайны этого камня, то вряд ли подарила его мне.
– На что мне еще одна флейта? – усмехнулась я.
– Верно, ни к чему. Пойдем, я что-то покажу…
Убрав статуи и вазы от двери в спальню, он начала копаться в куче бумаг на полу. Вскоре он развернул ватманский лист с оконченным портретом. Опять холодок пробежал по коже. Неужели я со стороны выглядела также устало, а взгляд мой столь же проницателен?
– Теперь ты понимаешь, каково мне было сдерживать себя? Пока ее образ жил в моем воображении, а это было всегда, я старался изобразить его по памяти. И когда появилась ты, я понял, что буду писать только тебя. Я создал много женских ликов, но все равно во многих получалась Наталия.
– Мне больше нравится та средневековая стилизация, которую ты с натуры рисовал у меня.
– А-а-а, – он рассмеялся. – Хорошая работа. Много бы я с нее заработал.
Я потеряла наглость и с разбега прыгнула на его ложе. Вампир тоже лег рядом.
– Смотри на потолок, я нарисовал там собор.
И правда, стоило отодвинуть палантин – и я увидела величественную готику, возможно, немецкую. Теряя ощущение пространства, я почувствовала, будто падаю вниз, в мягкие подушки.
– У тебя просто бесподобная квартира! Я не представляю, как среди всей красоты можно жить?
– Мне нужно все это, я тоскую по прошлому и вожу свои творения с собой. Ты же предпочитаешь аскетизм.
– Что есть, то есть, Уилл. Вечное странствие обязывает. Прости, но я устала сегодня. Мне хотелось бы поспать… у себя.
Он только пожал плечами и преподнес мне мои вещи. Время давно перевалило за час быка и торопило рассвет. Уилл поцеловал меня на прощание и не стал провожать.
Ощущения от сегодняшней ночи были мутные и странные. Как будто вытащили что-то из души, но взамен дали нечто большее. Разделила сердце с неживым, вот уж поверил бы кто. Но и приятного было немало. И суть даже не в откровении, а в нотах, подписанных автором. Я читала их и представляла мощь оркестра, который исполняет произведение таких масштабов. Мой подарок был ничтожен по сравнению с даром Уильяма. Ох уж эта аристократическая щедрость!