Под грохот сапог...

               Проходит лет эдак десять-пятнадцать-двадцать после армии и такие воспоминания иногда накатывают. Особенно когда и ты накатишь двести или триста. Нет, всё-таки не зря мы провели эти два года в кирзовых, подкованных стальными дюпелями сапогах. А через тридцать лет ностальгия ещё сильней, видимо, просто потому что ничего более яркого, чем служба в жизни больше не случилось. Ну женитьба, ну работа, ну дети родились! Но так же как и у всех, эти тихие радости по большей части очень интимные, чтобы кричать о них на весь мир. Армия совсем, совсем другое дело! Глядя на нынешнюю худосочную молодёжь, просто начинаешь гордиться собой. Уж мы то и не думали от армии косить. Тем более такими мерзкими методами. Не могу сказать, что раньше дедовщина была меньше. Или что мы о ней не знали ничего. Знали. Нам рассказывали об армейских нравах, пришедшие из армии пацаны односельчане.
 
               Но рассказы эти были беззлобные и скорее даже юмористические и откровенного страха перед трудной службой не вызывали. Сейчас-то я понимаю, что рассказывали они в основном о заключительном периоде своей службы, о первом полугодии никто из них и полусловом не обмолвился. Но всё равно, вызывали они скорей желание доказать, что я тоже уже мужик и все невзгоды мне ни почём. Они-то выдержали и пришли возмужавшими и уверенными в себе! А формочка как сидела! Ну а мне то и тем более это по плечу. Тем более к нам, к сибирякам, по их словам отношение было хорошее везде. И если где-то и у кого-то возникали межнациональные разногласия, то сибиряков это не касалось. Или касалось в меньшей степени. Считалось что у нас в Сибири межнациональная терпимость в крови. Каких только чудных народов здесь не жило, и каких примесей в крови намешано! Котёл наций, как и Америка! Да и командование нам благоволило, парни то в основном были все крепкие, не испорченные московскими диетами.

               Когда я уходил, старший брат хлопнул меня по плечу и произнёс знакомую фразу. Ну, дескать, ты Серёга сержантом будешь! А когда я спросил почему он так в этом уверен, он сказал что-то типа – « хохол без лычки…, как езда без брички» ну, или очень близко похожую на эту фразу. Это уже не важно. И ведь оказался прав! Я действительно ушёл из армии сержантом. И получил эти лычки только из-за своей фамилии. Я уверен в этом на все сто процентов. Сколько было у меня друзей и сослуживцев более достойных и более умных и более желавших нацепить полоски на погоны, но командирский палец в списке уткнулся именно в строку с моей фамилией! Удивительно! А когда я пришёл в часть, то ещё более убедился в справедливости армейского юмора.
               Все восемь украинцев в роте были сержантами. Один был водителем комбата, другой по фамилии Капелюх, вечным дежурным по штабу и даже что самое удивительное, записной ротный алкаш Кравченко-Крава, тоже был старшим сержантом. Так до конца службы, несмотря на все свои самоволки и дебоши и не разжалованным. Командиром отделения нам временно назначили сержанта Романенко. Вот натерпелись мы. При этом, даже не услышав от него ни разу крепкого слова. Вспоминается свой первый день службы у него в отделении. Все сержанты роты по очереди проводили утреннюю зарядку, в этот день была его очередь.

               Была уже поздняя осень. Но, несмотря на это он вывел нас утром, на зарядку легко одетыми – в сапогах, брюках и майках. А сам он вообще вышел с голым торсом, эдакий здоровый детина, состоящий из одних жил и мышц. И загадочных принципов. Более того что он мог сам, он никого и никогда делать не заставлял. Первая зарядка, потом целую неделю отзывалась тянущей болью в моих мышцах.

               Вокруг заасфальтированного плаца была насыпана гравийная беговая дорожка. Причём гравий был специально выбран очень крупный и очень остро колотый. И насыпан он был полуметровым слоем, так что было ощущение, что бежим мы по железнодорожной насыпи. От таких пробежек через пару месяцев в хлам разбивались кирзовые сапоги и остро болели все мышцы ног. Гравий был не только крупным и острым, но при этом ещё и почему-то очень вязким. Нога погружалась в него, сантиметров на шесть-восемь и от этого бежать было ещё труднее. Усталость накатывала моментально.
               До самого конца ноября нам приходилось жить в сорокаместных армейских утеплённых палатках. Видимо так отцы командиры закаливали защитников народа и партии, которая как известно с народом едина. Палатки  стояли по одну сторону плаца. А по другую его сторону стоял деревянный умывальник, десять на десять метров сколоченный из побеленного извёсткой обрезного горбыля и покрытый крупным шифером. В нем по всей длине были протянуты длинные корыта со свисающими снизу сосками, человек эдак на сорок одновременно. Летом в нём было легко мыться, но в ноябре уже мало кто рисковал. По той простой причине, что вода в умывальнике замерзала, а льдом понятно не очень то и помоешься!

               И чтобы согреется, мы наматывали круги вокруг плаца и оглушительно скрипели гравием. Сержант добросовестно мотал круги впереди взвода. Но не все горели желанием бить свои не казённые ноги. Парочка самых рисковых воинов улучила момент и когда мы пробегали мимо умывальника, шмыгнула за побеленные стены. В надежде успеть выкурить по сигарете и так же незаметно присоединиться к бегущим через пару кругов. Но это были неопытные салабоны-духи. Разве реально было провести Романенко? Он такие трюки видел ещё много-много  времени назад, а возможно когда-то и сам проделывал. Заметил он это сразу, но возмущаться не стал.
 
               Он остановил взвод ровно посередине плаца. Голос его был ровным и спокойным. Он говорил с нами, как разговаривают со старыми, хорошими друзьями.
               - Ну что же парни! Я тут посмотрел на вас и понял, что некоторые наши товарищи устали в дальней дороге и отстали в пути! Это нехорошо! Мы должны остановится, и подождать наших утомлённых дальними странствиями сослуживцев.  Советские солдаты не оставляют друг друга!  А чтобы нам не стоять напрасно не умирать от скуки и не мёрзнуть, мы с вами займёмся полезным делом! Мы будем отжиматься! И для здоровья полезно и согреемся. Ну а те кто с недостаточной ответственностью отнесётся к этому, будет премирован дополнительными занятиями вечером. Проводить буду лично. Упор лёжа принять! - Мы открыли рты. За недолгое время службы мы привыкли, что в любой командирской речи из десяти слов, девять будут нецензурными. А тут такое!  И мы упали на холодный асфальт.

               Сержант вёл счёт, ровным поставленным голосом. И если видел, что кто-то начинал филонить, просто подходил ближе. Вид сапога сорок пятого размера у самого лица, заставлял вкладывать остатки сил в исполнение трудного упражнения. Наконец, через пять минут стало ясно, что все окончательно выдохлись. Руки уже не разгибались, тело не отрывалось от подтаявшего асфальта и голова совсем отказывалась хоть что-то соображать.
               - Молодцы пацаны! - говорил сержант, - вы славно потрудились на благо социалистической родины! Каждая ваша капля пота, это ещё один кирпичик в дело укрепления обороноспособности нашей великой державы! Но я вижу, что вы сильно устали. Давайте немного отдохнём. Потому что все мы имеем право не только на труд, но и на отдых. Все переворачиваются на спину и ногами в воздухе пишут своё имя. Я буду читать.  Если имя будет написано плохо, то будем писать и фамилию. Не советую делать ошибки. У меня незаконченное филологическое! - Спинами мы ощутили мокрый и холодный асфальт. Силы в ногах тоже хватило ровно на пять минут. Ноги стали непроизвольно и судорожно падать на асфальт, перевешивая онемевшие тела.

               Оставшиеся покурить за умывальником, с нарастающей тревогой следили за происходящим на плацу. Они уже мысленно проклинали себя за свою несдержанность и представляли как к ним теперь будут относится в роте, но сделать уже ничего не могли. Они стояли,  дрожа на холодном ветру и не знали что предпринять. Положение было аховое.

               - Ну что парни отдохнули? – гремел над нами голос сержанта Романенко, - тогда продолжим ждать своих боевых товарищей. Переворачиваемся на живот и начинаем дружно отжиматься. И раз…, и два…. Ибо первая заповедь солдатской дружбы, никогда не бросать своих товарищей. Сейчас они нас догонят, и мы вместе пойдём в роту. А пока мы отжимаемся. За себя и по тридцать раз за каждого из них. Потому что девиз наш, как у мушкетёров – один за всех и все за одного! А когда вы устанете отжиматься, то мы снова будем отдыхать и писать в воздухе свои имена. Вперёд, храбрые воины….

               Солдаты других рот уже давно сделавших зарядку, удивлённо таращились на нас. Сидя в курилке под грибком у вкопанных двухсотлитровых бочек из под солярки.

               Зарядка кончилась только через полчаса. Когда из-за умывальника вышли накурившиеся и намёрзшиеся самовольщики. Они стояли и дрожали мелкой дрожью, боясь даже посмотреть на кого-нибудь из нас. Они стали в строй и никто не сказал им ни слова. Мы стояли, качаясь на подгибающихся ногах. В глазах то рябило мелкой рябью, то всплывали огромные как велосипедные колёса круги.
 
               - Ну, вот! – дружелюбно улыбаясь, говорил наш командир, - я же вам говорил, что они нас догонят, и мы снова будем вместе! Благодарю вас бойцы за оказанную расторопность, - говорил он, обращаясь лично к дрожавшим от холода нарушителям. Я знал, что торжество правды неизбежно! Пусть даже и в пределах одной только роты.
 
               Нужно было идти уже на завтрак, но есть уже не хотелось совсем. Хотелось упасть на землю и тут-же умереть. Но умирать приказа не было. Приказ сержанта был – умыться и бегом в столовую! Торжество правды неизбежно, неизбежно, неизбежно, слышалось мне в ритме грохочущих сапог. Правда, это была собственная, личная правда недоучившегося филолога, сержанта Романенко.