Угли костра отрывок

      Осень.  Листья жгут. И этот знакомо-щемящий запах возвращает меня в мою юность.
                *   *   *
   - Вот ты, Виталька, думаешь, что  всё знаешь, а на самом деле ты не знаешь ни хрена.
   Я обдумываю свое столь стремительное низвержение. По-осеннему быстро темнеет. Солнце, продравшись сквозь верхушки деревьев, ушло за горизонт, оставив на западе алую полоску. А на востоке уже зажглась одинокая звезда и вышла почти полная луна, пока еще бледная и блеклая. Скоро она наберет тело, объем и яркость. Засияет над ночным лесом и черной водой "цыганское солнышко".
   Мы только что вернулись из камышей, из студеной даже сквозь сапоги воды, из азартного возбуждения и напряженности. Я пристраиваю над костром котелок и собираюсь чистить картошку. Михалыч ловко и быстро ощипывает утку.
   - Вот ты думаешь - я всегда беру птицы больше тебя, потому что у меня настоящее старинное ружье?
   Ружье действительно "старинное".  Курковая тулка-горизонталка шестнадцатого калибра. Почти белые стволы и на треснувшем прикладе  прибита гвоздиками заплатка из консервной жести. Ремня у ружья нет. Михалыч его (ружье) носит подмышкой. Но "птицы берет" на самом деле больше меня.
   - Ты сигаретки свои куришь, фабричная химия кругом разносится. Утка этого не любит.
   - Михалыч, я всегда знаю, где ты в камышах сидишь, по клубам дыма над тобой, как на пожаре.
   - Так я ж курю огородный табак. Природный. Утка его не боится. Утка его даже любит.
   Михалыч брехло и болтун несусветный. Но его болтовня нисколько не раздражает. Какая-то она умиротворяющая и уютная. Особенно засыпать под нее хорошо. Как под шум дождя.
   Утка варится. Мы сидим, задумавшись каждый о своем.
   У меня как-то всплывает в памяти: у Михалыча дома, над кроватью, два черно-белых портрета в деревянных рамочках. Он и теть Маша. У молодого Михалыча на гимнастерке орден Красной Звезды.
   - Михалыч, как ты орден получил?
   Он вдруг смурнеет, как-то съеживается и я вижу в свете костра, как его взгляд замирает и становится каким-то жалко-собачьим. Видно, что я своим неожиданным вопросом выбил его из обыденной колеи и выбросил в тот далекий день.
   - Немцы из окружения выходили в аккурат на нас, а мы не пускали, - он свесил голову, - и не пустили.
   - И что? Всем по ордену?
   - Не знаю. Всех побили. Ну еще сильно ранетые были. Про них не знаю.
   - А как же ты один? Не страшно было? Отступил бы куда-нибудь, чего ж один-то?
   Заметно, что Михалычу не хочется говорить об этом. Но он просто физически не умеет отказывать людям.
   - Чего ж страшно. Война... Сегодня тебя, завтра меня... А убечь куда? Тут хоть в окопе, а бежачего сразу свалят.
   - Ну и чё ты?
   - Ни чё. Стрелял. Сначала с пулемета. Дегтярев такой был, с прикладом. Пулеметчик почти в самом начале скопытился, а пулемет остался и четыре диска к нему.
   Михалыч смотрит куда-то поверх костра. Мне кажется прямо туда, в сорок четвертый год.
   - Михалыч - ты герой.
   Он смотрит на меня как на недоумка.
   - Ты чем слушаешь? Я ж говорю - деваться некуда было... А убечь нет... Бежачего сразу... Потом патроны к пулемету кончились, а они мне передышку дали на какое-то время. Я у ребят автоматные диски пособирал. Почти пол-сидора набрал. Дальше уже с автомата...
   - А потом?
   - Потом наши танки подошли. Чуть не ухайдокали, отлежался в окопе. Вот и все.
   - И не ранили?
   - Нет, только контузило касательным немного. Может Бог спас.
   Лицо Михалыча расслабляется и он вдруг улыбается.
   - Ты знаешь, там все в Бога верили. Даже офицеры. Не болтали про это, конечно, но верили все. Я точно знаю.
   И так же без перехода он вдруг раздражается:
   - Ты думаешь там чего-то хорошее - людей убивать? Ну и что, что немцы? Тоже люди!
   Я чувствую, что залез на какую-то запретную территорию, но как съехать с темы - не знаю.  Иду озабоченно в кусты. Потом к воде. Долго курю, слушая ночь. Когда возвращаюсь, вижу как Михалыч тычет ножом в котелок.
   - Давай картошку. Поспела уже...