Сестры

       - Один раз я тебя везла, когда Тани не было, и она заранее сосиски купила, молоко в холодильник поставила и в суете по привычке перед уездом его выключила. Мы приехали, а там все пропало, он потек. Ну, там я знала где магазин, где что, тебя дома оставила, а сама сбегала.
       Я всегда удивлялся тете Тане. Она работала начальником почты, мыла там полы, дежурила в ночные смены – не спала, сортировала привезенную прессу. Успевала купить продуктов, сготовить их, позаниматься с дочкой, постирать, помыть посуду на коммунальной кухне. А весной и осенью сходить с сестрой по всем ее делам, отвезти нас в деревню, привезти обратно, все сложить, разложить. Каждый год те несколько дней, которые мы жили в Москве, мама с раннего утра ездила по рынкам за едой и одеждой, по книжным магазинам за новыми учебниками. Тетя Таня ездила с ней. Мужа она похоронила, когда была на третьем месяце беременности.
       Меня не удивило, что к нашему приезду она, уезжая в деревню с маленькой дочерью и старой бабушкой, смогла найти час, чтобы сбегать в магазин за сосисками и молоком. И что по рассеянности она выключила холодильник, меня тоже не удивило. Я не помнил этого, но не поверил бы, если бы мне сказали, что она тогда поступила иначе.
       Мне вспоминается раннее утро весной, тихая Международная улица, вечный забор вокруг котлована, на месте которого сейчас метро Римская. В этот час Москва пахла свежестью, листвой, бензином. Мне вспоминается Дворец Детского Спорта, старая резина беговых дорожек, ясени у ограды, серый бетон крытого бассейна, где мы гуляли с сестрой.
       Шумная Нижегородка, которую мы переходили по пути на Микояновский мясокомбинат, палатка с мороженым за панельной девятиэтажкой. Зеленые дворики хрущевок на Рабочей, деревянные лавочки, черные оградки газонов.

                ***

       Ржавый ПАЗик едет к монастырю, за окнами ливень.
       - На следующее лето мы с Таней обязательно в Дивеево приедем, - говорит мама, - у нее с сердцем давно проблемы, и она в больницу не хочет идти. Мне женщина на источнике рассказывала, что врачи ей диагноз поставили. Рак. Она приехала сюда, Канавку прошла, во все источники окунулась, больше месяца прожила. А потом рак не обнаружили. Мы обязательно на недельку с ней приедем.
       Две беленькие девочки под раскидистым дубом на черно-белом фото. Похожие как близнецы. Одна немного выше другой, постарше. Две девушки в простых длинных платьях. Две женщины у гостиницы в Болгарии – на цветном фото с узенькой белой рамкой.
       Сестры.
       Мама развелась с мужем, у тети Тани муж погиб. Всю жизнь вместе, всегда вдвоем. Старшая в Калининграде, младшая в Москве.

                ***

       Мама смотрит на длинный прилавок в супермаркете.
       - Неужели не продается у них?
       - Да вот же он! – протягиваю ей пакет дикого риса.
       - Белый рис вообще нельзя есть, я недавно в газете читала, что поставили эксперимент. Кормили курочек только белым рисом, и у них ноги отнялись. Он воздействует на какие-то нервные центры мозга.
       - Да, знаю я, пять рафинированных продуктов есть нельзя: масло растительное, сахар, рис, муку,.. еще что-то,.. забыл.
       - А потом их стали диким рисом кормить, - продолжает мама, - и они опять ходить начали. Вам купить?
       - Нет, у нас белого еще много, не выбрасывать же.
       - Ну малышке хотя бы.
       - Мам, пойдем, говорю «не надо». Когда ходить не смогу, купишь, процесс-то, оказывается, обратим.
       Автобус подошел сразу же, ей даже пришлось за ним пробежаться.

                ***

       Я сижу у окна и смотрю на мокрый лес за забором. Моросит мелкий осенний дождь. Работники сливают сырую нефть из железнодорожных цистерн, и мы не можем настраивать датчики. Вадим с довольным лицом раскладывает на компьютере косынку. Я думаю о маме, о тете Тане. Как незаметно пролетела их жизнь. Их детство, их молодость. Они действительно всегда были вместе.
       Я смотрю в окно, чтобы не смотреть на Вадима. Чтобы он не смотрел на меня. В глазах дрожат слезы, слезы перехватывают дыхание. Люся и Таня. Дети, женщины, родители, бабушки – они всегда любили друг друга. Я пробую представить себе тетю Таню. Сестра выписалась из больницы, сестра не беспокоилась за себя, сестра волновалась за ее сердце. Сестра, с которой она вечером говорила по телефону, на следующий день в обед умерла.
       О чем думала она, когда узнала об этом? Она просидела, ни слова не говоря, целый час. Может быть, за это время она успела вспомнить всю жизнь, по которой от рождения и до сегодня они шли вместе, и в которой теперь она осталась одна? Может вспомнилось, как хоронила мужа? Отца? Мать?
       Курочки, евшие белый рис, оказались последним, о чем я поговорил в жизни с мамой. О чем говорят перед смертью? Просят прощения? Наставляют? Вспоминают самое главное?
       Мы говорили о курочках, и еще тогда я подумал, что мне жалко их, потому что у них отнялись ноги. И подумал, что маме не жалко, потому что этот эксперимент делался для блага людей. И еще я подумал, что она права, а не я. Что сам Бог дал нам животных в пользу, и мама, выросшая в деревне, не задумавшись о Боге, чувствовала правильнее меня. Я смотрел на мокрые деревья и думал, что это не мама входила в мою семью, помогая нам, проводя время с внучкой, а мы втроем входили в ее. Она ехала в Россию, куда ехали мы, она помогала нам, она интересовалась нашими делами больше чем мы ее, она занималась моим пролайфом, а не я ее английским языком. И все же не она была бабушкой-помощницей нашей семьи, это мы были ее дети и внуки…
       Тишину нарушали только редкие щелчки мыши, небо за окном было таким же серым. И такая неожиданная смерть казалась мне нелепой ошибкой. Она была нужна всем нам, она прожила свою жизнь насыщенно и интересно. Казалось – она просто не могла уйти так рано, без теплых слов благодарности, без последнего разговора, который бы все осознавали последним. Как будто за свое добро и любовь она не получила даже самой малости, как будто мы все остались ей что-то должны. Но эти мысли были простой логикой.
       Все чувства, и сами глотаемые мной слезы, вызывали во мне курочки, евшие рис. Курочки, смотрящие на людей бусинками глаз и не понимающие, почему они не могут ходить. Я думал о маме, о том, что она любила нас больше чем мы ее, на которую мы обижались, которую в чем-то винили. Которая, наверное, могла спросить «почему? разве не сделала я для вас все что могла? за что?»
       И как-то по-глупому, по-детски горько, что курочек стали кормить иначе, и они снова пошли. А умершего близкого человека не вернешь ничем и никак.