Фрагменты романа Каракалпакский Клондайк. Аким

 

 Аким

С Акимом, более располагавшим свободным временем, чем его «танкисты» (так иронично называл он своих бульдозиристов), мы общались почти ежедневно. Аким учил нас обиходным словам тюркских языков, ориентировал на местности, направляя на охотничий и рыбацкий промысел. Он любил приходить к нам, чтобы послушать новых людей. Но больше рассказывал сам – о здешних климатических явлениях, о житье-бытье в степи, о местных обычаях и, разумеется, о своей непростой судьбе.
Чем занимался Аким, проживая внештатно и не совсем законно у канальщиков? В основном кухарил, пока танкисты воевали с дамбой. А в свободное от готовки время охотился, рыбачил, рубил жангил и камыш, продавая последний заказчикам по таксе: один сноп – десять копеек.
С Акимом мы курили «дурь» - лёгкий наркотик из конопли, заготавливаемый им  по лету. Попробовали и  нанс, или,  иначе, насвай – зелёную, смрадную, яростно жгучую табачно-травяную смесь на курином помёте, извести и верблюжьем навозе. Зелье это местные любители клали под язык и рассасывали, как леденцы. Какой «кайф» он приносил - для меня так и осталось загадкой. Когда я, любопытный, попробовал насвай (в первый и в последний раз в жизни!) - белый свет затмило чёрным адом. Губы и ротовую полость обожгло таким инквизиторским полымем, точно в меня залили стопроцентный спирт смешанный с уксусной эссенцией. Из глаз водопадом брызнули слёзы, из носа ручьями потекли сопли, и от ядовитой горечи – «в зобу дыханье спёрло». Не меньше получаса отплёвывался и отхаркивался я от неимоверной нансовой мерзости.
Аким родился и вырос в Каракалпакии. Были у него в нукусской молодости и свой дом, и жена, и дети. Но проворовался на работе, получил срок, несколько лет отбывал в заключении... Когда «откинулся» – тут же снова «залетел». Да уже крайне серьёзно: произошла жестокая драка - с поножовщиной и  смертельным исходом. Тогда-то и ударился Акимушка в бега. Скрывался, колеся и топая по всему Востоку. Спрятался в Туркестане у богатого  бая, нанявшись в батраки.  Пропастушил у него несколько лет. Бай платил хорошо - сто рублей в месяц. Куда девать их было Акиму? В глухой степи сильно не разопьёшься, работать надо: за баранами следить, как охраннику - зорко, лечить их, как детей - внимательно, ухаживать за ними, как евнуху в гареме - без похоти и полюбовно.  Да и бай был строг к выпивке. Аким откладывал деньги, а потом, кучно, приличными суммами высылал их жене и детям, но от чужого имени, для конспирации.
У бая в ту пору расцветала красавица-дочь Гульнара – сорок чёрных косичек, глаза-маслины, зубки перламутровые, что отборные ракушки из прохладных глубин Арала.  Молодой работник Аким - статный, высокий, русокудрый – нравился ей. Но Гульнару в семье готовили для продажи пожилому туркмену, не первый год копившему калым на выкуп. Невеста в те времена в Туркестане стоила пятьдесят тысяч рублей – деньги и для среднеазиатов огромные, но одолимые. И красавица Гульнара страдала от мыслей, что скоро станет женой нелюбимого человека, годящегося ей в отцы.
Молодых парней в туркменской степи было раз, два – и пусто. И, незаметно как, между дочерью бая и его батраком Акимом возникли более сильные чувства, чем взаимные симпатии молодых людей. Особенно у Гульнары, воспламенённой первой девичьей любовью. А срок продажи её всё приближался… Обречённая девушка горевала, ожидая  неминуемого. Тайком встречаясь с Акимом,  она предлагала, а потом стала умолять его сбежать вдвоём от отца - хоть на край света! А он, Аким, бесправный, не имеющий никаких документов, давно объявленный в розыск, и скрывавший это ото всех, как смертную тайну, и без того был на самом краю...
Долго колебался светлоглазый пастух, много слёз выплакала тёмноокая Гульнара, ожидая и надеясь на согласие любимого. Но  он - дурак дураком! - так и не решился на побег, пересилил себя, отказался от любви красавицы. Залил свои запретные чувства к ней горьким араком на удивление и негодование несведущего хозяина. А всё  потому, что  ещё надеялся вопреки судьбе вернуться однажды к жене, скучал по родным детишкам, росшим без него.
Так и продал жестокосердный бай старому туркмену несчастную дочь свою вместе с неразделённой любовью её к русскому беглому батраку…
А что же законная жена преданного Акима? В дальнейшем неблаговерная женщина навсегда отреклась от разыскиваемого скитальца, даже когда истёк срок давности его преступления, и беспутный Аким наконец-то вернулся в Нукус. Но жена даже детей настроила против его имени.
Вот такая безотрадная история, достойная отдельного пронзительного сюжета о любви и судьбе Гульнары, осталась горько-светящимся следом в исковерканной жизни Акима.    
Много раз гнула-корёжила его судьба-житуха, да не смогла сломить до конца. Даже теперь был он не по-стариковски строен, крепок и здоров телом. И светло-серые глаза его с искорками хитринок светились очень молодо на коричневом от солнца и ветров обличье, спрятанном в седые кудри волос и в выгоревшие от солнца заросли усов и бороды. Необычными были у Акима и руки, большие, как вёсла. Толстые канаты бугристых вен перевивались узлами на их грубой землистой коже. Мёртвые окаменевшие мозоли покрывали ладони и нажжённые никотином до йодовой черноты цепкие крепкие пальцы. Невымываемая окаёмка грязи под потрескавшимися закостенелыми ногтями не уродовала, а украшала их. И не было художника среди нас, чтоб запечатлеть эти руки, не на йоту не показанные во всей своей грубой красе в бесцветных словесных эскизах моих!

…Двадцатого февраля, перед заходом по-весеннему разогретого солнца, в воздухе вдруг зазвенели… комары! Очухались от зимней спячки и - мелкие, тощие, злющие,  как изголодавшиеся свирепые летучие мыши, - хищно набросились грызть всё, что двигалось и несло в себе живую кровь.
 - Ёлки-палки, ещё зима на календаре,  а здесь уже такое творится!.. А что же тогда летом будет? Пропадём, пропадём!.. – панически метались мы, отмахиваясь от цепких вампиров.
Зато Аким с воодушевлением просвещал бригаду новичков в вопросах на предвесеннюю животрепещущую тему о всяких степных тварях.
Из лекций его выходило, что комары - не самая страшная напасть в здешних условиях выживания,  уготованных на нашу незавидную долю. Гораздо опаснее ожидались некие  солончаковые клопы – кровососущие гиганты,  брюхо у которых «надувается величиной с напёрсток».
- Они, в основном, скот сосут - коней, коров, верблюдов... Но, бывает, и к людям пристраиваются... - Аким с размеренным аппетитом смаковал детали, поблёскивая ясными и честными, как у семилетнего ребёнка глазами. – Вытаскивать их из-под кожи только пассатижами надо, иначе никак нельзя - до того глубоко и крепко в живое мясо впиваются, паразиты.  И раны от них по полгода не заживают – чем ни лечи. Но это ещё пережить можно: а главное, чтобы  клопы эти своих личинок под кожу не успели насадить. Если отложат яйца – тогда муки несусветные испытать придётся: до кости будешь расчёсывать место кладки. И заражение крови можно получить…
Поведал сребробородый былинщик и о бесчисленности змей, обитающих в незимней степи.
- Раз комары ожили, значит, и змеи вот-вот зашевелятся, повылазят из нор на тепло - ступить негде будет. Вот тогда-то и начнётся весё-о-ленькая жизнь! Днём ещё ничего, спят они на солнышке, но ночью, твари, всё в постель норовят забраться, чтоб согреться: пухляк-то (пыль и песок в степи) к утру холодеет. И ведь не жалят, паскуды, а всё - вокруг шеи, вокруг шеи, по кадыку им овиться нужно! Вот как!..
Мы лишь переглядывались, сопровождая кошмарные сказания-страшилки возгласами изумления или немой обречённостью постных лиц, да поёживали плечи, представляя испытания, поджидающие нас. 
- А ещё есть тут ящерки - толстые такие и ядовитые, что те змеи, - добавлял к живописанию жутких красок Аким. Он глухо подкашливал в кулак и хитро поглядывал на слушателей, развесивших впечатлительные уши.
- Водятся они, в основном, в тугаях, сидят на ветках, выжидая  добычу, и прыгают на неё - сзади. Жертвы свои всегда жалят, причём - смертельно.  Ну, и в том числе, на человека сигают, особенно весной, покуда ещё голодные. Но для человека яд их не убийствен, - успокаивал сказочник-натуралист, – люди не коровы, человека всего-навсего паралич разбивает…
 
Аким знал все дороги, все тропы и тропинки, лежащие на площади в десятки километров. Всё здесь было исхожено-измерено неустанными Акимовыми ходулями. В прежние годы свои молодецкие не раз хаживал он по водам и берегам Аму-Дарьи на Арал, батрача там сезонно в рыболовецкой артели, и был непосредственным свидетелем принудительного обмеления и вымирания цельного моря на хрупкой и бессильной планете Земля.
- Немало поводил меня Шайтан по этим степям, - говорил Аким, дымя самокруткой с особым, Акимовским  табачком, сделанным из табака окурков, конопли и сухих листьев какого-то кустарника.
- Как это Шайтан? Кто это? – спрашивали мы, предвкушая новую интересную быль.
- Нечистая сила, или чёрт по-русски, - с удовольствием отвечал Аким. – Его, как невидимку, никогда не увидишь, а он вездесущ и видит всё. Днём может завести тебя куда угодно. Ты и сам не поймёшь, как оказался в незнакомом месте. Но это так, для забавы у него. Он днём добрый - шутит, шалит, что пацанёнок. А вот по вечерам, особенно по ночам, сатанеет, и - дух духом, а всё нечистая сила - может даже  рукоприкладство применить к  человеку.
- Как это, рукоприкладство? Что-то загибаешь ты, дед…
- Э, братцы, -  вздыхал Аким, - поживите тут с немного, всё поймёте... Своими-то  руками он не тронет - нету у него рук. А вот чужими - лапами, когтями, копытами, рогами… Может взять и в блудную корову обратиться - и та-ак лягнуть!.. Может шакалью стаю навести на человека, а тот от их вою умом сдвинется… Может пожар устроить, или, наоборот, в арыке утопить - пьяного, например. Он всё может. Все пакости и несчастья от него. Потому как – он в степи хозяин, а не мы, людишки...   
Как все работяги-степняки, могущие запивать до беспамятства, в усмерть, любил выпить и Аким. Но пил в меру, никогда не буянил, не терял головы, всё понимал и помнил. Наученный страннической жизнью, он умел и мог искусно выполнять любую работу, был экономен и запаслив, но не исключительно для личных целей, а и для благ тех, кто давал ему приют и признание. Умудрялся Аким даже ставить и доводить до кондиционного срока брагу без сахара.  И  прятал её где-то в камышах, да так, что ни одна жаждущая душа с самыми «горящими похмельными трубами» не могла отыскать его спасительной «микстуры», пока он сам, смилостивившись, не приносил её страждущим.
Приятным во всех отношениях степняком был Аким. Притягивал к себе людей магнетически, оздоравливающе, бескорыстно. И там,  где ел – в том месте не гадил, откуда пил – туда не плевал, с кем жил – у того не воровал…
Лично у меня с ним сложились особенные, душевные взаимоотношения. Оттого ли, что Акиму нравилось, как я записывал в тетрадочку не только слова восточных наречий и их переводы на русский язык, но и его жизненные истории, нередко приукрашенные необразованным его слогом красиво, художественно. Наедине со мною Аким был откровенней в изложении и некоторых пикантных частностей из своих  противозаконных биографических похождений…
Но как-то, при разговоре с глазу на глаз, на моё панибратское похлопывание его по плечу от восхищения очередной былиной: 
- Ну, ты и даёшь, дед! - он вдруг стал серьёзным и грустно покачал лохматой головой.
- Да какой я тебе дед, Серёга. Мы  ведь с Пашкой-бригадиром  ровесники...
Я онемел от услышанного, а он пыхнул густым дымом горько-пряной самокрутки прямо в мой недогадливый нос. - Так-то...   
И  добавил ровно:
-  Но об этом ни Паша - никто, кроме Гришки моего, не знает. Да и ты помалкивай себе… 

А Паше-бригадиру, кто забыл, шёл тогда всего сорок восьмой годочек...