ван гог. я есть!

Узнавать картины Ван Гога надо раньше, чем его историю, иначе будет слишком больно. Сами по себе они – ода жизни, к ним тянутся руки, к ним тянутся взгляды. Истинный ценитель никогда не уйдёт из музея, не перелапав всё, что нельзя, и Ван Гога трогать приятнее всего, потому что он сделал то, что каждый тщетно пытался выполнить в детстве. Он перенёс радость палитры, кишащей упитанными червячками, прямиком на холст, кажется, даже без участия кисти. В каждой его линии – добрый тюбик краски, даже одно воспоминание уже рождает где-то внутри запах мастерской со свежими деревянными мольбертами, сырыми тряпками, запах свободы, запертой в тихой комнате, а уж когда стоишь перед картиной в музее, такое чувство, что находишься в гуще оркестра, и со всех сторон как грянет сейчас многонотная душа художника, поднимет, взвихрит до небес – но плавными уверенными движениями память, как ловкая медсестра, спустит с потолка обезумевшего от счастья ценителя, подложит вместо подушечки белую прямоугольную таблетку, то есть, табличку, где ясно сказано: это последний год жизни Ван Гога, и он сидит взаперти, даже если гуляет по саду, не любимый никем, без спасательного круга друзей, извечно отдающий, но никогда не принимающий ничего, кроме лекарств. Безжалостная подпись гласит: этот белый фон – на самом деле больничная стена, и вот теперь-то, как вглядишься, видишь точно нездоровую желтизну, висящую в воздухе даже над бескрайними полями. Да это и не поля вовсе – разве бывает в полях электрический свет и воздух, дышащий через форточку? Это, наверно, тряпичное покрывало. Или вязаное – вон как нитки торчат! Пока не напишешь, подобно Магритту, на картине слово «картина», никто и не поверит тебе. А если ты веришь в то, чего не видят другие, например, в себя, лежать тебе в психушке! До конца дней твоих! Не умеешь продавать своё искусство, значит это не искусство! Врачу виднее, он собственным портретом закрыл дырку в курятнике, не пожалел лица своего. А может, он специально там повесился, курам на смех или в назидание – как товарищ Сталин в кабинете? Ван Гог смеётся. Каждой клеточкой своего искорёженного болью тела и каждой молекулой каждой картины – не пикселем и не байтом, у настоящих художников всё выпирает, всё трёхмерно и как будто  специально не приспособлено для копирования, как не приспособлен и сам автор.
- Такого больше не будет, - качают головами зрители.
- Но я есть! – орёт в ответ полотно. – Мало вам, что я сохраняю и длю по сию пору хотя бы один момент из жизни Винсента Ван Гога? Неповторимый – и всё же зависший во времени, цените хотя бы его!
И в настоящий момент во всех музеях мира живой Ван Гог снова и снова вдавливает свои пальцы в сырость, раздвигая стены буйнопомешанных домов, где искусство содержится под строгим надзором, эта краска тепла от его тепла, от его тела, снова и снова живого тела, но всем нам, оставшимся по эту сторону гармонии, от присутствия гения только страшнее. Потому что мы начинаем догадываться, начинаем распознавать истинную цель творчества. Мы вспоминаем, что оно доступно только слонам, обезьянам и людям, то есть животным, осознающим смерть. Киты, не имеющие пальцев, сочиняют и перенимают друг у друга песни – и в этом творчестве спасаются от страха смерти (по количеству самоубийств можно понять, что вокал помогает хуже изобразительного искусства). Так и художник запечатлевает не столько бизона, сколько сам факт – сегодня мы видели бизона. Это дневник. Это вновь и вновь утверждение своего присутствия. Пока доисторические охотники гонялись за утолением каждодневного голода, художницы расписывали пещеры, глядя в глаза вечности – и мы теперь именно с ними здороваемся за руку, осязая почти свежие отпечаточки пальцев. Кажется, цель достигнута, и все художники живут рядом с нами, но беда в том, что на самом деле искусство ещё никого никогда не спасло. Солнце меркнет, а с ним и мы, смертные. Творчество летит заряженной стрелой из «отчего» к «зачем», тетиву натягивает авторский страх смерти, а поразить надобно страх зрителя, но любое произведение сиюминутно, даже Кёльнский собор простоит лишь до той минуты, пока турист не отвернётся и не уйдёт искать пиццерию. Мы пожираем глазами кино и упиваемся музыкой, считая, что становимся от этого лучше, что погода делается краше день ото дня – но ведь за окном всегда весна, если круглый год сидишь взаперти, будто пойманный мишка. Всё, что нас спасает – спасает лишь до завтрашнего дня, а он так же пуст жизнью и так же полон искусством, как день вчерашний, когда Ван Гог был жив, пил чай с жёлтым лимоном из синей кружки и верил в собственное бессмертие, в собственную ненапрасность. Безумец!