Подарок

               
  От всего отряда их оставалось двое. Все их товарищи остались лежать в опадающих осенних листьях, воронках от разорвавшихся мин, на дне тонущих в мягком лесном грунте танковых колей…
   А ещё вчера всё складывалось наичуднейшим образом. Они вечером вернулись с удачно завершившейся операции, где спустили с рельс два эшелона, постреляли немерено фрицев из тех, что уцелели после крушения и с контужено-бестолковым видом разбегались из покорёженных вагонов. В отряде их встречал горячий, наваристый кондёр, с плавающими в нём кусочками копчёного сала, по сто пятьдесят грамм трофейного шнапса и рыдающая в руках Сашки-гармониста двухрядка.
-Ну, как поохотились? – спросил кок, ловко орудуя черпаком и накладывая кашу в котелки.
-Как учили, на пять, а не на два! – весело ляпнул Жорка. Он когда то проходил срочную на флоте и это с его лёгкой руки прицепилось к отрядному кашевару морское словечко. (Впрочем, тот и не возражал особо, видимо по душе пришлось.)
-Фрицев положили ровно столько, сколько приписали их к кубрикам вагоновожатые согласно приобретённых билетов! Облегчение твоему, неизвестному нами, коллеге принесли по службе изрядное.
-Какому такому калеке?
-Ну, ты дед совсем тут в лесу на отрядных харчах умом заплесневел! Фрицы же тоже жрать хотят, и при камбузе ихнем по штату свой кок имеется! Али нет?
-Тьфу ты, чёрт патлатый! Заморочил голову совсем!
Жорка хохотал, «дед» на него ворчал, всё было как всегда…
  А сегодняшнее утро, началось с грохота от ложащихся сплошным ковром мин и танковых снарядов. Толи дозоры проспали фрицев, толи те их повырезали, только когда все очухались - егеря были везде, со всех сторон и постепенно сжимали кольцо вокруг лагеря. Отходить было некуда, разве, что на небо! Туда и уходили ребята, и дрались истекая кровью, беспощадно крушили с животным остервенением врагов, но только силы были слишком не равны. А фрицы всё лезли и лезли, и не было им конца. Стволы Максимов жрали патроны и кипятили воду, гранаты кончились, и танки начали постепенно утюжить гусеницами территорию лагеря. Вокруг стоял невообразимый грохот, свист пуль, рёв моторов. Русская матерщина смешивалась с лающими выкриками егерей. Чумазый, как чёрт из преисподней, Жорка в клочьях от чудом держащегося на туловище остатков тельника, рвал на куски голыми руками здоровенного эсесовца. Покончив с ним, он спрыгнул в воронку, из которой огрызалась точными выстрелами кОкова трёхлинейка.
-Ну, что дед, научим мы с тобой фрицев Родину любить и уважать её могучий флот!
-Научим! А не мы, так за нас другие придут и всенепременно научат! А ты, то чего с немчурой руками вошкался, нешто пристрелить вражину уж нечем было?
-Нечем, Макарыч, нечем. Отстрелялся краснофлотец Жорка всеми своими калибрами, пусты мои погреба, даже захудалого патронишка в его арсенале не наблюдается.
-Эх ты, растяпа! Нешто и для себя единого не приберёг?
-Нет! Но живым я им в руки всё одно не дамся!
   Вот так и настал час, когда остались они вдвоём. Постепенно стих грохот, и стало непривычно тихо - до звона в оглушённых боем ушах. Немцы больше не лезли. Видимо решили перекурить, сволочи, прежде чем отправить на небо их, вслед за ушедшими туда товарищами.
-Да откуда же ты такой непутёвый на мою голову свалился! – ворчал Макарыч - ведь не берут же эти егеря пленных, а мучают до смерти!
-А, что дед, поди и ты на сёдня отстрелялся вчистую? Не с добра же ты эту песню завёл?
-Да како уж там добро! Впору нам с тобой страдания запевать, отвоевались видно и мы, пора готовиться к встрече со святыми угодниками.
-Ну, что ж, стало быть открываем кингстоны и с песней на дно! Врагу не сдаётся наш гордый Варяг! Гони мне, братишка, со своих тыловых запасов патрончик, да давай обнимемся на прощанье!
-Держи, родная душа, да не поминай лихом!
-Прощай, батя, авось свидимся на небе, где наша не пропадала!
  …Он сидел на краю воронки и плакал. Плакал от того, что «своими руками» сгубил хорошего парня Жорку! Ведь не отдай он тогда свой ПОСЛЕДНИЙ патрон парнишке, и это он бы остался лежать в том бою в лесу! Он! А Жорка, был бы бит нещадно эсесовскими сапогами до полусмерти, бит, но не расстрелян, а брошен в концлагерь. Его бы молодой организм справлялся с голодом и холодом лагерных бараков. Он бы сейчас пришёл в этот лес, на место боя. Он, а не старый и немощный, никому не нужный дед, прошедший немецкие лагеря… Немецкие, а спустя толику наши, колымские. Не простили ему его плена. Не поверил никто в его партизанство… Одно его сберегало всё это время. Одно! Обязан он был вернуться в этот лес, на место их последнего боя, вернуться и попросить у Жорки прощения! Ведь он то хотел – как лучше!