Альтруизм г-на Вадима Н

Г-н Вадим Н., о случае из жизни которого пойдет речь, был довольно благообразным, слегка, самую малость, полноватым, невысоким, молодым человеком лет 30-ти от роду, чьи сформировавшиеся еще в самые юные годы и с тех пор особо не ревидировавшиеся взгляды на экономию окружающего мира, понимаемые им самим как альтруистические, зачастую весьма неудачно попадали в конфликт с самими же собой. Необходимость заботы о каждом живом, а стало быть, как считал Вадим, и слабом, существе, представлявшаяся ему непоколебимо самоочевидной, регулярно приводила его к логическому выводу, что исключать из этого круга всевозможных нуждающихся себя самого - а собственную нужду ему приходилось испытывать, к сожалению, с незавидной регулярностью -, все-таки как-то непоследовательно и, более того, несправедливо, но вывод сей, увы, с такой же регулярностью не увенчивался ничем, кроме того, что приступы сего и так уже изрядно подточенного внутренней противоречивостью альтруизма с каждым разом все больше усиливались, в ответ на что справедливо ропщущие голоса из рядов самообороны тоже в свою очередь становились все громче.

Где-то Вадиму как-то довелось краем уха услышать - контекста он не помнил и вряд ли вообще обратил на него внимание -, что безупречная система не может быть безошибочной. Как убежденный перфекционист и, большой и страстный, а порой так и одержимый, любитель всего безупречного и безошибочного, он при иных обстоятельствах может даже и возмутился бы такому, казалось бы, несуразному утверждению и выбросил бы его сразу из головы, но в последнее время он почему-то все чаще об этом вспоминал, совершенно, как принято говорить, случайно, и даже уже начал почти что проникаться этой мыслью. В очередной раз она поступила ему в голову как раз в то время, когда в ней, после очередного такого приступа альтруизма, истошно кричали те самые "несогласные" голоса, обычно сдержанно призывающие к логике и справедливости, а в тот момент так и откровенно вопившие, только уже не о логической незавершенности его этического конструкта, а чем дальше тем больше о нешуточной течи в днище его корабля. Да, мысль сия его отнюдь не радовала и уж тем более не казалась нисколько вразумительной, даже наоборот, но оказалась тем не менее странным образом вполне пригодной для того, чтобы впервые всерьез задуматься над тем, как прекратить этот мучительный внутренний шум-гам.

Причиной этого гама было то, что Вадим, при всей своей, порой прямо-таки чарующей, внешней благовидности морального облика, был типичной и весьма жалкой жертвой (не-)сочетания двух противоположных качеств в одной личности, количественно ограниченной в силу несклонности к шизофрении, а именно: врожденного стремления к справедливости во всем и вся, а главное для всех, и точно такой же прирожденной склонности пытаться извлечь из всего, чем богат наш бренный мир, если не долгосрочную пользу, то хотя бы кратковременное удовольствие.
 
Итак, однажды, в один из тех тяжких периoдов, когда Вадиму в очередной раз доводилось испытывать в своей душе глубокий качественный дефицит, который он, как водится, интерпретировал как количественный, принимая соответствующие такой интерпретации меры, жгучая тоска привела его в одну небезызвестную социальную сеть, где он незамедлительно состряпал себе на одном духу аккаунт, заполнив его содержанием, свидетельствовавшем о блестящем, аж-таки брызжущем, чувстве юмора, изрядном жизненном опыте и глубоком и, похоже, искреннем приятии человеческих слабостей наряду с прочими многочисленными добродетелями. Впрочем, он слишком любил завершенность - так как он ее понимал - во всем и вся, а посему не забыл сдобрить общий высокоморальный портрет, представлявшийся расширявшемуся по нарастающей глазу забредшего к нему посетителя, также и умеренной долей нейтрализующего самодовольства, коего он подмешал в сие изысканное блюдо самую малость: дабы казаться чуть более человеком, чем икона. Еще в детстве хитромудрый маленький Вадик смекнул, что икону легкими повреждениями позолоты не испортишь.

Нажав в последний раз на кнопку "сохранить изменения", он налил себе полный стакан сладкого, вкусного крепленого вина, зажег сигарету, перевернулся с ноутбуком на живот и принялся осматриваться в новом измерении, в которое его занесло навязчивое чувство безжалостного одиночества а также непонятной тоски.

Кого тут только не было! Приматы всех мастей и полов населяли сей флорирующий ресурс. Одиночество и острая потребность в самоутверждении были, пожалуй, единственными общими чертами, протягивавшимися красной лентой через бесчисленные соревнующиеся между собой в пестроте прилавки, на которых эти нетерпеливо ерзающие обезьянки и, отчасти весьма внушительные, гориллы, предлагали себя, кто целиком и без лишних вопросов, а кто протягивая себя потенциальным желающим по частям, желательно обнаженным; причем у некоторых, принадлежащих к определенному, назовем его особо опасливым, сорту, чувствовалось, что заметь они, что интерес, а с ним и здоровый, заставим себя надеяться, азарт, разбужен, они тут же пугливо забьются обратно в клетку, наспех выдернув с мясом крючок из глотки раззявчивого интерессента.
Были тут в большом количестве такие, которые искали более слабую жертву, чтобы отомстить ей за обиды, причиненные им более сильными. Были мнящие себя сильными, которые искали еще более сильных, чем они сами, чтобы наконец почувствовать себя слабыми, но не находили, потому что сильными на самом деле могли быть лишь со слабыми, а слабыми не могли быть вообще. Были чистые душой и телом, весьма стесняющиеся такого положения дел, и ищущие кого-нибудь, видимо, зачастую неважно кого, кто очистит тело от чистоты, не загрязнив души, не ведая, сколь наивно такое мечтание, да и не могучи ведать, при таком уровне чистоты-то... 
Были тут в немалом количестве и разочарованные, мечтающие быть вновь очарованными, и бьющиеся с этой целью уже одубелыми лбами в сотый раз о все те же стены, никак не понимая, почему статистика не желает прийти им на помощь.
Впрочем, такие, которые, хотя бы приблизительно, знали в чем состоят их намерения, просто терялись на фоне основной массы тех, которые и вовсе не знали, чего ищут, причем те из последних, которые осознавали, что, собственно и не знают, чего они ищут, казались чуть ли не светочами сознательности и сверхчеловеческой рефлексивности.

Не обходилось, естественно, как и везде, и без откровенной швали, наползшей отовсюду и ищущей с удивительной настойчивостью и столь же удивительным отсутствием изобретательности, лазейку в Европу, что осуществлялось (или не осуществлялось) в зависимости от пола (а то  -  в силу особой гибкости "сознания", -  и вне зависимости), или за счет отчаявшихся матерей-одиночек, или пожилых или не очень, но в любом случае не отличающихся уверенностью в себе мужчин, среди которых впрочем попадаются - как любознательному г-ну Н., в силу располагающей к доверию внешности, было известно из первых рук - и такие, которые, напротив, обладают как раз излишней уверенностью в своей исключительности, отчего им и не хватает всего-то лишь кого-нибудь, кто в силу обстоятельств просто не смог бы увильнуть от необходимости оценить степень этой исключительности, и воздать, и воздавать, желательно, каждую ночь, ее воплотителю по заслугам.

Отдельную группу составляли женатые самцы, до анального недержания боящиеся потерять свою самость, проживя хотя бы недельку без того, чтобы кого-нибудь да снять. Были и молодые люди, не столько с прыщавой совестью, сколько с прыщавыми лицами, - заметим все же в их защиту -, мечтающие, столь же наивно сколь и упорно, обменять эту самую свою прыщавость, как один из наиболее доминирующих признаков, на гений чистой красоты, с лицом Анжелины Джоли, фигурой Пэмэлы Эндерсон, популярностью Опры и кулинарными способностями собственной бабушки, а лучше всего, на два или три таких гения, про запас, так сказать.

Что же до прекрасной половины, то среди романтического бабья, моментально и безошибочно диагностицируемого по аватарке, по которой неопытному наблюдателю могло бы показаться, что продают тут вовсе не себя, а своего коня, не будь у коня рога во лбу, причем эта деталь все-таки моментально дискредитирует его как полезное сельскохозяйственное животное и обличает как неприкрытое фуфло; либо же, что целью обладательницы аватарки является главным образом пропаганда альтернативных источников энергии, таких как солнце, пенетрантно лучисто отражающееся в коряво накрашенных глазах; или ветер, трепыхающий секущиеся при ближайшем рассмотрении на концах  в следствие многократного перекрашивания волосы; или вода, кокетливо и псевдоозабоченно бренностью бытия набираемая в пухлопалые ладошки, украшенные вместо ногтей толстыми, аляпистыми, акриловыми когтями; либо вода, омывающая в кои-то веки свежепобритые по случаю отпуска на черном море ножки. Также нередко попадалось и бабье откровенно нимфоманическое, которое, видимо, тоже вовсю наслаждалось своим, несомненно имеющимся, правом на существование.

Вообще при наличии такого количества "единомышленников", т.е. пользовательниц и пользователей, обладающих аватарками, наштампованными, судя по всему, в одной и той же "фотостудии", представителю того типа страдающих от одиночества обывателей, которые плотно убеждены в том, что одиночество их объясняется вовсе не обывательством и дурным характером вдобавок ко всему, а ничем иным как особой исключительностью, тот факт, что что все эти, очевидно, однояйцевые, братья и сестры вообще одиноки, мог бы запросто показаться просто необъяснимым! "Ладно, я-то не могу найти родственную душу в этом зверинце, не желая ради этого перестать петь соловьем и начать выть по-волчьи, но им-то, им чего не хватает?!" - недоумевал бы он презрительно и гневно, забредши на эту выставку-ярмарку скорее менее, чем более случайно. И велико же было бы его удивление, когда бы он понял, что суть всего базара вовсе не в преодолении одиночества методом слияния с себе подобным, а именно в сохранении и культивации сего одиночества, пардон, одиночности, по принципу "я один, потому что я один такой, а если кто-то на меня и похож, что еще само по себе вопрос, так только потому, что он меня, трендсэттера неповторимого, мордашку эдакого, попросту бесстыже копирует". Более того, стадность привилегия овец, как известно каждому барану, а конкурентоспособность и, соответственно, -обязанность - признак развитой цивилизации и высокой индивидуации, и еще много чего непонятного, чем можно гордиться, когда гордиться кроме этого нечем...

Еще тут понуро блуждали дамы, ищущие подтверждения своей скорее догме, нежели тезису, что "все мужики - сволочи". Они были единственными, кто всегда, неизменно и безошибочно, притом в рекордный срок, находили, что искали. Чуть менее успешны в своем поиске слэш промысле были особы, указавшие, что "заинтересованы в спонсоре", причем малый успех в сием, в наш демократический век, конечно же, ничем не менее достойном чем любое другое начинании, у некоторых из них объяснялся даже не столько зачастую довольно жидковатыми внешними и откровенно дефицитарными внутренними данными, сколько тем печальным, в первую очередь для них, фактом, что в наш, как уже было упомянуто, весьма и весьма демократический век, искомые представители сильного пола и сами были непрочь вытянуть свои наманикюренные ножки на мягком диване своей состоятельной спонсорши и потягивать шампанское из дизайнерского фужера, пока та занята поднятием его, драгоценного и неоплатного красавца-мыслителя, уровня жизни (а по приходу и еще кое-чего) в частности, и валового продукта страны, в которую она в идеале вытащит его за свой счет, в целом.

Однако, пока мы не завязли окончательно в потенциально бесконечном описании всех этих примечательнейших видов и подвидов сынов и дочерей человеческого рода, которых можно было встретить на этой популярнейшей странице, оборвем себя усилием воли и вернемся обратно к нашему скучающему г-ну Н., коий не допил еще и первых двух стаканов вина, когда ему уже начало настойчиво брезжить, что тут не только "даже солнца не видно" но и, скорее всего, вообще "нех** ловить", причем даже безо всякого, как казалось, "но". Впрочем, как раз, когда он уже собирался вконец отчаяться, на помощь ему, откуда ни возьмись, пришел закон Старджона, о существовании которого он узнал от одного человека, из числа тех, что были на самом деле умней его, но крепко убеждены, в первую очередь им самим, в том, что умнее был, якобы все-таки именно он, Вадим. Вообще, не лишним будет заметить, что тема эта - кто умнее - была с младых лет одной из центральных тем в жизни Вадима, если не самой центральной.

Судьбоносный представитель пяти спасительных процентов явился как гром в чистом небе, или, уместней сказать, как луч солнца в небе дождливом, если не сказать, кислотно-дождливом. Метафизически притянутый нестандартным аккаунтом Вадима, нашедший его, как перелетная птица находит свой пункт назначения, он вежливо постучался, и, зарекомендовав себя с первых же слов как человека на редкость деликатного и очевидно неглупого, начал, поначалу степенно и неторопливо, а чем далее, тем рьянее и горячее, любопытнейший разговор.

Дабы не тратить драгоценного времени читателя, коего ему и так едва хватает, так как многочисленные, строгие но справедливые рецензии на всевозможные чужие творения не сочиняются, как известно, сами по себе, а требуют немалого времени, как и любая другая экзистенциальная потребность, мы не станем передавать всего того, о чем у новых знакомых с того момента пошла речь. Скажем лишь, что тут имел место стремительный обмен, собственными, надо заметить, суждениями и о философии, с ее приспособленческими тенденциями и инфляции значения достижений ее отцов и дедов, и о генетике с ее новейшими открытиями, обнадеживающими обездоленных и обездолевающими прежних долевладельцев, особенно тех, кто привык жить на одни дивиденды, и о социальном дарвинизме, и о том, заложена ли склонность к нему как к разновидности мировоззрения в самой природе человека, или же он насажен на ее лоне в принудительном порядке капиталистами и прочими эгоистами, и о том, стоит ли считать человека скорее животным, лишь подчиняющимся законам животного мира, или же существом иного, высшего порядка, обладающим и способностью и долгом, из нее напрямую вытекающим, к мышлению более ответственному, с помощью которого можно было бы добыть и последовательно применять знания, позволившие бы установить в человеческом мире то, чего нету в мире животном - справедливости, пусть относительной, но искренне завоевываемой, и т. д. и т. п.. В общем, мало ли о чем они там еще успели побеседовать в те две или три недели до того, как они впервые встретились вживую.

Отношения между двумя молодыми людьми развивались поистине стремительно. О своей былой хандре Вадим успел в первый же день после встречи со своим новым знакомым, а звали его Гвидон, напрочь забыть. Развитие состояния духа у обоих молодых людей напоминало падение пера, если только представить себе, что оно не падает вниз, а поднимается таким образом все выше и выше. Пламенная благодарность за долгожданное признание со стороны одного, то и дело выливалась в прямо-таки френетическое воспевание величия другого, и, казалось, что игра в этот мяч, этот прелестный пинг-понг, никогда не надоест.

Когда же они впервые встретились в небольшом, но достаточно уютном индийском ресторанчике, где они первым делом стали предаваться ценимому обоими чрезвычайно чревоугодничеству, с застенчивым и слегка заискивающим любопытством то и дело друг на друга поглядывая, это и вовсе зашкалило, и неизвестно чем бы закончилось, не закажи они себе пива, пенистого, вкусного и, как полагается, наполненного в кружки именно за семь минут, а не за одну, за три, или даже за семь с половиной, как Вадим, любящий порядок во всем, конечно же не преминул с удовольствием подметить, поглядывая на всякий случай на часы на лежащем на столе стандартном договорном, недорогом, но удобном, мобильнике - наручных часов наш герой никогда не носил, то шутя, что счастливые часов не наблюдают, то объясняя это тем, что презирает статусные символы, коими такой аттрибут как мужские часы призваны являться; на самом же деле, если он что и презирал, так это китайскую и прочую подобную продукцию, а с ней и того, кто ее покупал и носил, а часов, которые действительно потянули бы на лесть его статусу, он попросту не мог себе позволить, как в 13 лет, когда ему это еще было нужно до слез, так и в нынешние почти 30, когда он уже научился, если что-то становилось ему морально слишком необходимо, умело убеждать себя в том, почему именно это ему совершенно не нужно или как минимум пока что необязательно.

Напившись вволю, и попросив дать несколько бутылок с собой, они, после долгих препираний о том, кому именно заплатить, причем Вадим, несмотря на поразительную стойкость Гвидона, все-таки одержал верх, они вышли на свежий, уже по-вечернему прохладный воздух и пошли по направлению городского парка, в котором намеревались распить свою "добавку", или, как ни тот ни другой никогда не позволили бы себе выразиться, "догнаться".

Гвидон был довольно симпатичным, очень живым и крайне харизматичным молодым человеком, моложе Вадима, и слушать его, пока он, шагая семимильными шагами, обильно жестикулируя и то и дело заправляя выбивающиеся из-за ушей длинные пушистые волосы обратно, произносил свои, отнюдь не лишенные оригинального смысла речи, было как минимум столь же приятно, как и на него смотреть, что отметил про себя даже Вадим, будучи мужчиной, обычно нечутким к красоте других мужчин, а если и бывшим, точнее бывавшим, то лишь самопроверки ради, причем результат этой проверки его, как правило, вполне удовлетворял.
 
Незаметно для себя, они оказались уже посреди парка и присели на первую же попавшуюся свободную лавочку, продолжая разговор.

- Я всегда говорил, что это сущая правда, что талант состоит на один процент из таланта и на 99 из труда, иначе чем тогда объяснить, что я до сих пор ничего не заработал?" -  смеясь говорил Вадим - он любил поднимать свой рейтинг нестандартным сочетанием шутливого чванства с откровенным выставлением своих недостатков напоказ и у него это неизменно получалось.

Гвидон тоже рассмеялся, слегка хлопнул Вадима по плечу и открыл зажигалкой обе бутылки, подобрав упавшие на земь крышки и приюстировав их на кучу мусора, вываливающегося через верх из рядом стоящей корзины. Учтиво друг другу кивнув, они отпили по глотку и, довольно крякнув, Гвидон продолжил беседу.

- Понимаешь, я наоборот всегда считал, что наличие именно этого одного процента и является решающим, иначе каждый - как бы так получше сказать?, - он с усмешкой презрительно приподнял брови, делая вид, что силится подыскать наиболее политкорректное слово, - трудолюбивый человек, каких, воистину, немало, обязательно становился бы талантливым, лишь потому, что корпел, не жалея себя, над какой-то своей мечтой с утра до вечера. На самом же деле, при всей порой удивительнейшей упорности и старательности, которую некоторые энтузиасты прилагают для достижения своей цели сотворить нечто значимое, гробя себя ради этого пусть даже десять или двадцать лет подряд, и, действительно, иногда достигая поразительных, казалось бы, результатов, тот факт, что, одним трудом талант выкуплен еще никем не был, так же как ни одна обезьяна не стала человеком из-за одного только труда, все-таки остается фактом, причем весьма упорным.

С другой стороны, тот самый феномен, о котором ты говоришь, так и наводит на подозрение, что для наличия этих самых девяностодевяти процентов, без которых невозможно развитие таланта, заключающегося в этом самом одном проценте, как красавица в золотой клетке, необходим какой-то совершенно отдельный талант, за который, возможно, ответственнен совсем другой ген, который может так никогда и не активироваться - "ген пчелы" или что-то в этом роде. Иначе, чем же объяснить тех встречающихся иногда - и бессовестно используемых посредственностями с выраженным пчелиным геном - поразительных, вдохновляющих, умнейших людей, о которых каждому даже самому бездуховному человеку с первого взгляда понятно, что перед ним - некто совершенно незаурядный и которые, тем не менее, за всю свою жизнь до самой смерти так и не пошевелят ни одним из своих красивых, тонких пальцев в каком-либо, хоть сколько нибудь конкретном, направлении? Которые вдохновят массу других, повлияют таким образом на массу вещей, о существовании которых они, быть может, даже и не подозревали, и так никогда и не войдут в историю и так и не станут известными даже самым узким кругам?

Гвидон договорил и тут же виновато покосился на Вадима, сообразив, что только что записал его, сам того не желая, в безнадежные случаи. Тот, однако, и не думал принимать что-либо на свой счет, так как ум его был в этот раз слишком занят другим, чтобы мелочно искать во всем подвоха для своего достоинства.

- Думаю, что дело тут вовсе не в признании, - отвечал Вадим, - а в предназначении. Да, именно, в предназначении! Можем ли мы с нашими, как ты сам понимаешь, весьма ограниченными возможностями, по-настоящему распознать, вычленить и оценить все те факторы, которые, как мы считаем, привели в конечном итоге, например, к тем же великим открытиям в истории человечества или рождению памятников искусства, которыми теперь владеет человечество и которые мы склонны приписывать "великим умам"? Да и было ли там дело именно в факторах, будь то генетические, социальные, экономические? И имело ли место взаимодействие их всех и еще трех тысяч других впридачу? Или же все дело именно в том, что для того, чтобы совершить нечто поистине великое совершенно необходимо в первую очередь обладать чем-то великим, чем-то, что куда больше и величественней, чем совокупность любых факторов, какими бы благоприятными они ни были?

Да и что считать великим? Изобретение ядерной бомбы или спасение от смерти в результате какой-нибудь там лейкемии одного единственного ребенка с посредственными способностями и ценностью для общества равной нулю, т.е. даже без красочного срывания с себя одежды, для того чтобы на виду у обомлевшей толпы героически ринуться для этого самого спасения, скажем там, с моста в ледяную воду?
Вот что я тебе скажу, Гвидон, - продолжал Вадим, - вся эта история с признанием, талантом и всем прочим на мой вкус слишком раздута. Слишком уж это все связано с пропагандой эгоцентризма, без которого никакое из мало-мальски приличных достижений и невозможно вовсе. Где ты видел великого ученого, успевающего не только великие дела вершить, но и с детьми поиграть и уроки с ними сделать, и с женой переспать, и с прелюдией и с постлюдией, заметь, и потом еще для соседки за молоком сбегать, да не поставив его просто украдкой под дверь, а не забыв и о здоровье справиться? - Вот именно, нигде. Иначе это называется "за все надо платить". Это, конечно, так, вот только не стоит забывать, что цену мы чему бы то ни было все еще определяем сами, и, покупать ли нам что-либо, мы тоже все еще решаем сами, что бы там некоторые ни говорили. Тем более, что последней покупкой в этой жизни станет для каждого все-таки гробовой ящик.

Видишь ли, мое мнение, конечно, не масштаб, но я - один из тех, кто и в нашем, XXI веке все еще считает свободу единственной истинной ценностью человека, к которой стоит стремиться. К тому же она обладает кроме всех прочих еще одним замечательным качеством - она доступна для всех и каждого, какого бы он ни был пола, возраста и статуса и где бы он ни жил. Согласись; мало какое добро на этом свете дано каждому, пусть и за него надо платить, но уж оно-то, по крайней мере, любому по карману.  Несвобода, хотят люди с этим соглашаться или нет, она ведь как две тысячи лет назад так и сегодня - существует лишь в головах.

Некоторые, представь себе, дошли в своей зависимости от несвободы даже до того, что кичатся своею независимостью от свободы! Да ведь так еще и не каждый извратиться сможет! Брось они такую степень изворотливости да на избавление от несвободы, сколько счастливых людей бы появилось на свете, даже представить трудно. Вот и я, считая себя самого человеком мыслящим, а стало быть и свободным, вот что тебе скажу: оставь ты все эти компульсивные мысли, понатыканные в твой мозг свыше, сбоку и снизу, и твори-ка ты лучше, пока не поздно, просто то, что делать приятнее всего - добро, и хрен с тем, что спасибо тебе за это не скажут. Да лучше я буду зависим от химических субстанций, чем от чьего-то "спасибо"!  Тем более что, за истинное благо, такое, как например, истина тебе все-равно никто спасибо не скажет, и хорошо еще, если по морде не даст!

Видимо, пиво потихоньку брало свое, ибо Гвидон, который все время очень внимательно слушал, вдруг понял, что он на самом деле мало что действительно услышал, потому что внутри него, где-то в районе живота, а может и прямо на его поверхности, все, казалось, уже давно сосало и гудело, так, как оно бывает лишь редко, когда человек предвкушает что-то очень важное, столь важное, что он даже не смеет надеяться, что оно вот, здесь, вдруг выступает из тумана и на глазах приобретает очертания, становясь прямо перед тобой, и есть реальный шанс схватить этого сказочного бычка за рога и, если повезет, окажется, что тот даже не станет сопротивляться.

Будучи и сам шитым если не золотом, то уж по крайней мере, скорее люрексом, чем лыком, Гвидон искренне не знал, чем ему восхищаться больше: редкой в наши дни способностью Вадима к бескорыстию, а точнее, безвозмездности, сквозившей во всех его суждениях и каждом, или материалом,  из которого Вадим замесил фундамент для своего несомненно похвального мировоззрения. Поэтому он просто решил пить, слушать и внимать.

Одним из таких аргументов в пользу сего мировоззрения Вадим считал тот доказанный факт, что вопреки лежащему на поверхности предположению, что альтруист, а стало быть, неэгоист нежизнеспособен, на самом деле в перспективе именно он и обладает наиболее реальным шансом к выживанию. Ни самому Вадиму, ни тем более его новому другу, между тем, не казалось странным, что некий феномен, о котором предполагалось, что он должен быть способен самостоятельно существовать, безо всякой, так сказать, рациональной подпоры, в то же время не то, что бы в ней же и нуждался, отнюдь нет, а как бы с благодарностью, что ли, внимал всему, что в той или иной мере подтверждало "проистекающую из истины самой жизни" теорию. Каждый такой пригожий рациональный аргумент незамедлительно, даже с какой-то удивительной легкостью, интегрировался в статическую структуру этого несколько вычурного здания, построенного Вадимом, в том числе, для стабилизации всех остальных несущих (а точнее едва тащущих себя самих) систем.

Неизвестно, как именно вся эта информация обрабатывалась и перерабатывалась в голове Гвидона, но тот вдруг, ни к селу ни к городу, сообщил:

- Мне необходимо с тобой кое о чем поговорить!

Вадим перевел на него вопрошающий взгляд. 

- Ну, давай поговорим, раз тебе необходимо.

- Нет, не сегодня. В следующий раз. Просто только что я решил для себя, что смогу с тобой об этом поговорить. Не думал, что еще когда-нибудь решусь вновь поднять эту тему, но ты, кажется, именно тот человек, который поймет. Сдается мне: ты во всех отношениях мой человек!

- Ты так считаешь?, - игриво осклабившись переспросил Вадим. Взглянув на него в этот момент, можно было явственно представить себе, каким он был тогда, давным-давно, когда мама нежно называла его Вадечкой, а он в ответ лукаво улыбался во весь свой, еще беззубый тогда рот.

- Да. Я чувствую всеми фибрами души, что ты из того же материала, что и я. Мы с тобой созданы для большего, мы мыслим шире, мы смотрим глубже, мы сидим выше и видим дальше. Ты так не считаешь?

- Ну, как тебе сказать... В детстве и юности мне приходилось очень нелегко, так как я действительно видел и понимал больше, чем сверстники, да и большинство взрослых, отчего что те что другие, мягко говоря, были не в восторге... Более того, они до такой степени хотели меня просто уничтожить, стереть с лица земли, что я в итоге развил было даже несколько завышенную самооценку... Да, чего уж там, скажем прямо; я думал, что я - Высшее существо.

- И ты тоже?!, - вскричал Гвидон. В чем это проявлялось?

- В чем? - Ну, в первую очередь в том, что я видел самые тайные, самые скрытые их мысли и побуждения на три шага вперед. Не знаю, что тут причина, а что последствие, но чем больше они пытались - а пытались они изо всех сил - сломать мою волю и убедить меня, а в первую очередь самих себя, в том, что я - идиот и просто какой-то несчастный психбольной, не в пример им, нормальным и положительным, тем отчетливей я видел всю их нелицеприятную подноготную, а с ней и многие другие вещи, которые, по их мнению, не предназначались для моего ума.
Тогда я думал, что они, взрослые, что-то знают, что-то жизненно важное и чрезвычайно деликатное, и судорожно стараются это от меня скрыть, пытаясь приберечь это знание для себя самих, но со временем я понял, что на самом-то деле они и сами ничегошеньки не знали и знать не могли, потому что попросту ни черта не понимали, ни в себе самих, ни, подавно, в самой жизни. Вот тогда-то я и потерял к ним всем всякое уважение. „Ладно, в глупости-то своей никто не виноват“, думал я, „но вот добавлять к ней еще и жестокость и слепую ненависть ко всему благородному, дабы сделать и без того жалкую картину, которую они собой являют, еще более безобразной, вот это уж их никто не заставлял“.

К 12 годам у меня сложилось такое впечатление, что всякий раз когда людям случается сталкиваться с чем-то или кем-то, что переходит границы их  - либо от природы скудного, либо атрофировавшегося за ненадобностью, либо деградировавшего по причинам наказуемости употребления - интеллекта, они выносят свой вердикт в зависимости от принадлежности к тупым, очень тупым или и тупым и злым одновременно, причем последняя группа, казалось, составляла большинство. Тупые - таково было мое наблюдение, да простят мне юношескую строгость в суждениях, - быстро решают, что то, чего они не понимают является, несомненно, чем-то "очень умным" (это можно было услышать преимущественно о делах умов уже преставившихся, т.е. таких, с которыми уже ничего не поделаешь, и, стало быть, надобно к их величию как-то приобщиться, авось, одобрив их и сам как-то умней покажешься, а поставив что-нибудь такое пылиться на полку, глядишь со временем и облагородишься; для характеристики же еще живущих, т.е. не сведенных еще ни в могилу ни в психушку, к слову "умно" добавлялись приставка "за-" и презрительная складка на носу). Очень же тупые отличаются тем, что не проявляют должного, то бишь ложного уважения к чужим трудам, а в место того без тени сомнения на похабных физиономиях провозглашают, что это, мол, все "чушь собачья" или же утверждают, что "это и я бы не хуже смог/-ла, а то и получше". Точка же зрения представителей моего любимого типа личности, т.е. тупые и злые, которые, в свою очередь, любили меня еще куда больше чем я их, звучала примерно так: "дааа, будь у нас другие времена, знал/-а бы я, что с этим делать" или также "че ты сказал, б**, я тя спрашиваю, ты! ща я те покажу, на*, нашелся, б**, самый умных на*, урод, б**".

- Да, да!, - звонко смеясь, подхватил Гвидон, - Знаю я таких, приходилось сталкиваться, фронтально коллидировать, так сказать...

- Даа, вот сейчас мы смеемся, а ведь были времена, когда совсем не смешно было... Когда я окончательно понял, что позитивчиком мне у них подкрепиться не светит даже в самом светлом будущем, которое, какая ирония!, именно они призваны были построить, я решил, что отныне они будут кормить меня своими волосами, поседевшими в результате взаимодействия со мной, либо вырванными в бессильной злобе из собственной бестолковой головы, а точнее той колоссальной энергией, которую они выделяют, испытывая ко мне такую пламенную ненависть...

Тут Вадим умолк и задумался. Гвидон молча ждал продолжения. Наконец, Вадим продолжил, причем видно было, что воспоминания, всплывшие за эти минуты в его сознании, его явно омрачили. А может быть, видно это было только Гвидону, потому что переживания эти были ему до боли близки.

- В общем, в один прекрасный день я проснулся и вдруг понял все, и зачем меня сживает со свету и стар и млад, и почему вещи, о которых другие спорят годами, мне кажутся проще пареной репы, и почему я не должен больше ни расстраиваться из-за своего одиночества, ни пытаться понравиться, ни терять время и нервы на то, чтобы подарить им ответы на их же вопросы, которые их, впрочем, нисколько не интересовали, ни вообще когда-либо еще раз позволить им себя унизить. Я понял, что я - Высшее существо и все вдруг стало на свои места. Сейчас я понимаю, что не произойди этого со мной тогда, я бы, наверное, сошел с ума им на радость и ликование. "Квод эрат демонстрандум" - гордо и удовлетворенно провозгласили бы те из тупых, кто считал себя вомного умнее остальных. И только это, что самое интересное, одно из самых коварных из всех в моей жизни, заблуждений предотвратило такой печальный исход.

- Почему же это заблуждений?, - прервал его Гвидон. - Неужели, потом ты решил, что на самом деле, ты - такое же дерьмо как и они?

- Нет, отнюдь, потом, а потом этот наступил не ранее чем пятнадцать лет спустя, я всего лишь понял, что они - такое же благо как и я.

Выдержав паузу, во время которой Гвидон фыркал, тряс шевелюрой и нарочито кривился, Вадим прибавил:

- Просто они действительно не ведают, что творят. А творят они, то что они творят, только оттого, что  сами обуяны страхом. Ведь они тоже хотят и в окружающем их мире ориентироваться, и уважаемыми быть за что-нибудь, и самими собой гордиться... Просто они не всегда и не сразу выбирают правильную дорогу, ту, которая привела бы их туда куда надо, и поэтому они значительно дольше нас блуждают по ложным путям. Поэтому и дебри, в которые их такие пути заводят, часто оказываются настолько густыми, что без топора, одним размышлением, им оттуда уже бывает никак не выбраться.

- Т. е., ты хочешь сказать, что несмотря на все перечисленное, они - ничем не хуже тебя? Они, кроты, выжегшие на своем пути сотни и тысячи глаз, дабы и другим зреть не повадно было?!

- Да, я пришел к такому заключению. Наша жизнь - сложнейший механизм, тут взаимодействуют таинственные силы. Можно пытаться их понять, но по-настоящему умный человек прекрасно осознает, что понять их суть не дано никому, и в то же время суть эта есть и все сущее ей пронизано. Кроме того, при всем здоровом пренебрежении ко всякого там рода так называемой эзотерике и прочему в этом духе, могу тебе с уверенностью сказать, что живя по принципу любви к себе и к окружающему миру, т.е. одинаково любя и птиц небесных и червей навозных, ты максимируешь свои шансы на успех в жизни и, вдобавок, сохраняешь доброе здоровье.

- Ах, вот ты что имеешь в виду! Ну так, для этого и эзотерика никакая не нужна, это здравый смысл подсказывает. А вот в чем я с тобой, наоборот, не согласен, так это в том, что сознание того, что люди разные и задатки у них тоже разные - всего лишь некий защитный механизм. Этот полезный момент тут, бесспорно, присутствует, но вот тот самый факт, что есть, пусть более чем редко, но все же есть, люди и с умом и с серцем, а есть твари божьи, которые, наоборот, вышли ни уму ни сердцу, и будь то дело на фабрике, вообще бы никуда не вышли, а были бы вовсе отсортированы, не пройдя контроля качества, - это, ты уж меня прости, при всем уважении к твоей философии, просто факт, самый что ни на есть очевиднейший и упорнейший факт.

- Нет, милейший, тут я с тобой не согласен. Это в тебе незатянувшиеся раны говорят, что называется травматизация, и, смею, судя по твоим данным, полагать, несомненно хроническая. Придет время и ты поймешь о чем я.

- Не думаю... Я мог бы с тобой поспорить, но не хочу, так как считаю тебя умным человеком и уверен, что у тебя на каждый из моих аргументов найдется по два своих, но замечу лишь, что иногда ошибаются даже умнейшие люди, причем, в чем собственно ирония и состоит, не по вине самодовольства, потери самокритичности, а с ней, между прочим, и права называться умными, а именно по причине повышенной самокритичности да излишней доброты сердечной. Да-да, и за вселюбием, и за смиренностью и прочей православной чертовщиной скрывается порой именно ни кто иной как он - так называемый Сатана.

- Я согласен с тобой, что подвох может иногда прятаться от пытливого ума в самых неожиданных местах, но, поверь, это не тот случай. Впрочем, я тоже не обладаю монополией на истину, да и в конце-то концов, плюрализм у нас или нет?

Вадим дружелюбно засмеялся, открыл еще пива и приятели, понимая друг друга в который раз с полуслова, дружно встали и продолжили прогулку, тем более, что пока они столь увлеченно беседовали, уже начало вечереть.

Уже через полчаса, Гвидон, улыбаясь себе под нос чему-то приятному, несся на всех парусах домой, а Вадим, сидя в электричке и выглядывая из окна, ничего, впрочем, толком не замечая, тоже пребывал в весьма приподнятом положении духа. "Надо же, какой наиинтереснейший молодой человек! Ведь говорят же, что никто не одинок, что рано или поздно на каждого найдется родственная душа... А я уже и не верил, что такое бывает... Жаль вот только, что он пары основных вещей еще не понимает... Ну, так ведь какие его годы! Хотя, с его интеллектом, да и образованием к тому же, вообще-то пора бы уже начать... Впрочем, я наверное уже забыл, как нелегко это мне самому в свое время далось, как меня ломало, когда я осознал, что эта система себя изжила. Да и изжила ли она себя полностью? Не удивлюсь, если мой Высший человечек, перед тем как самоуничтожиться, заготовил где-нибудь в укромном местечке пробирочку со своим семенем, на всякий случай... Да и рано тут даже и задумываться, вот пообщаемся мы с ним немного и он сам еще не от таких убеждений добровольно откажется...", - думал он под стук колес, машинально провожая взглядом пролетающие мимо вечерние облака.

В ту ночь Вадиму приснился живописнейший сон, будто он путешествовал с Гвидоном по широкой, ярко блестящей реке на огромном, многоэтажном деревянном корабле, на котором были и сказочный сад с прудом и рыбками, и бассейн со стойкой и барменом, и спальные каюты с зелеными атласными обоями, и огромная палуба, сидя на которой в удобных шезлонгах, они то пили и безудержно смеялись, то, под впечатлением величия скал, подступающих с берегов и сюрреально красочно нависающих над ними с двух сторон, резко умолкали, чтобы предаться громоздким, но в то же время удивительно сладким и легким думам о вечности, навстречу которой они мирно плыли вниз по реке.

Не прошло с тех пор и недели, когда новые знакомые опять договорились встретиться в городе, на той же остановке, на сей раз пораньше - летнее солнце стояло еще высоко над горизонтом, и погода была просто замечательная. Встретясь на перроне и сердечно обнявшись в знак приветствия, они вышли на улицу, зашли в магазин и накупили красного вина и всяческой закуски и, не сговариваясь, отправились в тот же парк. Несмотря на сравнительно ранний час, они тут оказались далеко не первыми, но вскоре им удалось найти на лужайке место, достаточное для того, чтобы разлечься во весь рост и подставить подлежащие невозбранному оголению в общественных местах части тела жарким лучам солнца.

И в этот раз разговор их обещал стать настоящим пиром для органов чувств.

Видимо в продолжение темы, затронутой ими во время последнего разговора, речь пошла о пользе человеколюбия, а вскоре об альтруизме.

Обоим молодым людям казалось вполне естественным, что рациональное существо, каковым является человек, не желает обходиться без рациональности даже там, где она, в качестве исключения, излишня. Вадиму, помимо того, казалось, что следовать благонравным принципам, выведенным с помощью логики, для мужчины занятие менее зазорное, чем "слепое" следование безрассудным диктатам сердца, каким альтруизм рисковал показаться личностям менее преуспевшим на поприще морального самосовершенствования, чем он сам.

Сложно сказать, нравственное ли совершенство являлось для Вадима прямым следствием высокоразвитого интеллекта, или же наличие высокоразвитой нравственности доказательством наличия совершенного интеллекта, но он яростно, а порой так и вовсе судорожно,  стремился и к тому и к другому, при этом стараясь не терять своего драгоценного времени на сложные дифференциации; ведь уж он-то знал, что время - вещь ограниченная, в отличие от количества страждущих его доброго совета и надежной руки овец и овечек, в рентабельности выделки овчинок коих он иногда столь мучительно сомневался.

Не имея никакого хоть сколько-нибудь приличного образования, Вадим всякий раз умилялся на самого себя и, тщательно смакуя, любовался своим умом, когда тот, выспавшись и хорошо почревоугодничав, выдавал ему, одну за другой, сравнительно сложные думы, свидетельствующие о достаточно завидных глубине и ширине этого самого, хваленого, более всего самим собой, а обычно просто замутненного собственной мятежностью ума.

Впрочем, настолько же, насколько искренне Вадим гордился своей способностью к построению неплохих логических конструкций, настолько же легко он, "когда надо", мог позволить себе закрыть глаза на что угодно, объясняя это со всей лапидарностью, позволительной, или, по крайней мере, прощаемой, как правило, лишь человеку уже обладающему репутацией умного, тем, что "интуитивно эвидентное не нуждается в доказательствах".

Однако, при принятии какого бы то ни было, пусть даже самого незначительного, решения он с точностью дотошного аптекаря, если не с точностью до нанообъекта, взвешивал все за и против, неизбежно руководствуясь при этом лишь одним, главным жизненным принципом - принципом целесообразности. "Для хорошей цели и сообразности не жалко" - говаривал он, желая этим сказать, что ради альтруистической цели ему и себя не жалко, и имея в виду, что лишь очень глупый человек, или, скажем там, обезьяна или опять-таки овца, стал бы соображать и при этом никуда не целиться.

Несмотря на все это, наблюдая за ним, как долго ни наблюдай, можно было подумать, что человек этот находится до того в ладах со своим физическим воплощением и всем, что с ним так или иначе связано и из него проистекает, что тело его, из-за испытываемой за это и льющейся прямо-таки через край благодарности, примирилось с духом, отчего последний, более не обремененный, не будь дурак, взмыл над пухнущими, уже едва завидя его издалека, головами собеседников и полетел к заоблачным высотам, куда за ним уже нельзя было угнаться, но где до сладостного благоговения приятно было наблюдать за его полетом.
 
При этом считать свою материальную природу главным агенсом для всех своих телодвижений и духотрепетаний он упорно отказывался, и даже яростно противился, так как наличие духа казалось ему чем-то обязывающим, в первую очередь из всех живущих тварей больше всего его самого, и именно его, дух, он и считал главным виновником и важнейшим доказательством человечности человеческой натуры. А доказательству он, как мы уже упоминали, всякому был рад, и, если в некоторых случаях, а именно таких, когда его же логика оборачивалась как капризная красавица против него, ему и не удавалось найти доказательства тому, что он - возведенный в степень образец Человека, то он, не долго думая, с радостью довольствовался иными, сколь ни было скромными результатами, полученными в ходе своей мыслительной деятельности, так как на самом деле, в корне он не считал себя человеком вообще.
Точнее, в глубине души и считал, но боялся, что если, мол, будешь считать, то, глядишь, чего доброго недосчитаешься, либо зубов, либо поклонников, причем потерять последних ему хотелось даже меньше чем сверкающий ряд своих белых, как манишка, зубов, за которыми он, надо сказать, очень и очень следил. Впрочем, так как по его глубокому убеждению то и другое было неразрывно взаимосвязано, меньшее из зол тут, в случае чего, выбирать и так не пришлось бы.

Была ли тому виной только внутренняя чистота или тут и внешняя добавляла свое, но было в Вадиме что-то такое.., какая-то пассионарность, что ли, что Гвидону рядом с ним хотелось снова жить и верить, более того, доверять, доверять все, одно за другим, самое сокровенное и поражаться себе самому и радоваться тому, что не можешь остановиться, и он полностью предавался этому чувству, наслаждаясь им также как он наслаждался солнцем, людским гомоном вокруг, вкусным, жирным сыром с чабрецом и, образуемым сочетанием этого всего, полным, казалось, совершенством бытия.

Спустя две с половиной бутылки и три мятых бумажки с телефонными номерами каких-то веселых и в меру симпатичных девушек, которым они, в тот момент вполне искренне, обещали обязательно на следующий же день позвонить, обоим товарищам стало окончательно хорошо. Вадим, уже слегка заплетающимся языком, восторженно плел какие-то кружева о возможности предсказания будущего при помощи учения о фракталах, он как раз весьма невнятно выражал свою озабоченность возникающими в этой связи сложностями и задавал себе вопрос о каких-то временных позициях в пространстве, или что-то в этом роде, когда Гвидон, чей взор уже какое-то время расфокусированно блуждал по лицу Вадима, не внимая толком ни одному из сыпящихся из него слов, вдруг неожиданно выпалил, перебив увлекшегося собеседника на полуслове:

- Знаешь, что? Женись на моей возлюбленной!

Вадим обомлел и вытаращил глаза.

- Женись на моей возлюбленной!, - повторил Гвидон и добавил; - Клянусь, ты не пожалеешь, я век тебе буду должен, мы будем тебе должны!

Он посмотрел на застывшее от недоумения лицо Вадима и жарко и поспешно затараторил:

- Понимаешь, сам я не могу, я с моим статусом сам тут на птичьих правах, мы поженились год назад в Дании, но они не признали этот брак и нам пришлось его аннулировать, и с тех пор я вообще ума не приложу, что мне делать. Я спрашивал нескольких людей, я даже предлагал им деньги, и деньги не малые, но они отказывались от ответственности, сам понимаешь, поручение, страховка и все такое... Один так даже обещал подумать, я уже весь обнадежился, даже засыпать начал почти что сразу, а он, представляешь, через две недели мне возьми да скажи, что он хорошо подумал и решил, что он на это не готов! Две недели, две недели он, сволочь такая, якобы думал! Какое малодушие! Ведь мог бы сразу сказать, низкая его душонка, нет, мол, и все, тогда на нет ведь и суда б не было... Вместо этого он две недели парил мне мозги, всю душу вытрепал, и все ради того, чтобы признаться-таки в итоге, что кишка-то у него все-таки тонка! А ведь он знал, что она там погибает, просто по-ги-ба-ет!

Гвидон так раскраснелся, что не заметил изменений в лице Вадима.

- Мы познакомились два года назад в интернете. До росписи я ездил к ней два раза и один раз она была у меня. Она очень интеллигентная, образованная девушка, красивая, редкостно харизматичная, настоящая femme fatale, что называется... У нее есть шестилетний тяжелобольной ребенок., - продолжал он без передышки. - Мать третирует ее как только может, несмотря на то, что живет исключительно за ее счет, причем тянет из нее не только она, но и ее третий муж - алкоголик и редкостно омерзительная тварь! Боже, если бы ты знал, как она там страдает! То, что она ведет, это не жизнь, и даже не жалкое существование, это - ад на земле, и если бы ты хоть одним глазом взглянул хотя бы на их квартиру, если это логово можно так назвать, то твое сердце просто разорвалось бы от сострадания!
И ведь он это знал, я ему все рассказывал, я даже показывал ему фотографии того, как они живут, и он все равно отказался! Отказался с каменным лицом! Но ты не такой, боже мой, я знаю, я просто чувствую, сердцем чувствую, что ты не такой! Хочешь, хочешь я наберу ее, ты можешь поговорить с ней сам, ты можешь лично убедиться в том, какая она... замечательная, умная, добрая, тончайший человек! Господи, если ты только согласишься, я все для тебя сделаю, я не только все расходы возмещу с лихвой, тут уж будь покоен, я тебе всю жизнь должен буду! Веришь ли, я никогда не был так влюблен, никогда в жизни! Другие уже по два раза переженились в свои двадцать пять, а я... я никогда до нее ничего подобного даже не встречал! Сразу видно, что мудрость, знаешь такая печальная, безграничная мудрость, какая светится в ее огромных черных глазах, бесплатно не дается, не от хорошего детства это все, сразу видно...

Вадим слушал как зачарованный, потеряв всякую способность артикулировать. Гвидон уже не лежал, а стоял перед ним во весь рост, весь его сухощавый силуэт дергался от возбуждения туда-сюда, как будто он был эдакой осенней осинкой на ветру. Лицо его, уже трудноразличимое, так как незаметно успело здорово свечереть, явно раскраснелось, а может это мозг сам додумывал себе, стремясь, по привычке, к полноте картины. Тем временем Гвидон уже судорожно жал какие-то кнопки на своем мобильнике, который, светясь, дополнительно слепил и без того подзатуманенного Вадима, и не прошло и нескольких секунд, как Гвидон, наспех обменявшись с резким женским голосом, довольно отчетливо доносящимся из динамика, какими-то отрывистыми фразами, вдруг передал Вадиму трубку.

Тут-то последний окончательно попал впросак.

- Добрый вечер, эээ, скорей, у вас-то уже пожалуй, доброй ночи... - нервно пробормотал он, пытаясь сохранять вежливость даже в такой неслыханно абсурдной ситуации.

- И вам, добрый. - несколько нервозно, и вместе с тем как-то неожиданно флегматично отвечал голос.

- Эммм, неловкая ситуация получается, не правда ли?

- Да уж, в первую очередь, сами себе можете представить, для меня... Знаете, я ненавижу унижаться... Это Дон всегда говорит, что цель оправдывает средства, я же так не считаю... Хотя все, конечно, зависит от средств...

Наступила неловкая пауза. Вадим никак не мог собраться с мыслями. Такого поворота он уж точно никак не ожидал. Чтобы хоть что-то сказать, он спросил:

- Гвидон говорил, у вас больной ребенок?

- Да. Врачи не могут сказать, что с ним такое, я где уже только с ним ни была. Всего шесть лет мальчику...
Она помолчала, обождав, не будет ли какой реакции и, не дождавшись, продолжила: У вас бы ему как пить дать диагноз поставили б и подобрали бы лечение, а здесь он никому не нужен, врачи его уже, считай, похоронили.

 -Это ужасно... Не знаю даже, что сказать... Но, но, но вы представляете себе, какой тогда должна быть страховка при наличии хронической болезни?!! Я уже не говорю о поручительстве, связанном с неподъемной ответственностью, и обо всем остальном, что для этого необходимо... Я, я, действительно не знаю даже, чем вам помочь... Простите, Вы ведь должны и меня понять, я не так много зарабатываю, к тому же мы с вами совсем не знакомы, мы и с Гвидоном-то знакомы недели две или три... Право, мне очень неудобно, но...

- Знаете что?, - перебила его она, - Я не собираюсь вас ни в чем убеждать, ни тем более уговаривать. Не вы первый, не вы и последний. С вашей помощью или кого другого, с Доном ли или еще через кого, мне без раз-ни-цы!, но рано или поздно я попаду на территорию вашей страны! Понятно? С ним или без него!! В конце концов, ни он ни вы не единственные!

Под конец голос ее совсем исказился, она слышимо разрыдалась и бросила трубку.

Гвидон все это время нервно ходил туда-сюда немного поодаль, то и дело взъерошивая и поправляя свои волосы и не только не слышал толком содержания разговора, но и не заметил даже, что разговор уже давно закончен.

Вадим уже не сидел на траве а стоял как вкопанный с давно потухшим уже телефоном в руке, уставившись на него как на какую-то диковинную бабочку, присевшую вдруг на раскрытую ладонь. Наконец, Гвидон заметил-таки, что наступила тишина и, стремительно приблизившись, нервно спросил:

- Ну, и что?

- Прости. Я не могу этого сделать. Ты не имел права предъявлять ко мне такие требования.

- А что же с твоим альтруизмом, который ты так страстно миссионировал? Или ты исповедуешь его исключительно для красоты?
Он буквально трясся от возбуждения.

- Нет, не для красоты. Я действительно так думаю, как и говорил. Просто, понимаешь, альтруизм не исключает здравого смысла, наоборот, без него это был бы и не альтруизм вовсе, а попросту безумство. Ты должен меня понять. Я просто не могу взять на себя такую ответственность.

- А я-то действительно было поверил, что ты — Человек! До того как я тебя встретил, я и мечтать забыл, что такое может быть, что я еще раз в жизни встречу Человека. Но ты не человек - ты лицемер. Жалкий, презренный лицемер, который только и умеет, что красиво говорить и пускать пыль в глаза...

- Боже мой, Гвидон! Да что же ты такое говоришь, ну пойми же ты меня тоже! Ты мне действительно очень и очень нравишься, но это все просто слишком неожиданно, понимаешь, ведь мы с тобой друг друга-то и не знаем толком.

- Да, да, да..., - отмахнулся тот. Он, видимо, и вправду был в очень расстроенных чувствах. - А ведь, когда я с тобой познакомился, во мне действительно забрезжила надежда, что не перевелись еще такие люди, которым можно верить, ради которых стоит верить! Сегодня, пока ты здесь лежал и произносил свои речи, я даже подумал, что вы с ней - птицы одного полета, ты только подумай, какой я дурак! Идиот! Да ты ей и в подметки не годишься, слышал?! Господи, как я мог быть таким наивным!

- Гвидон, пожалуйста, успокойся, просто я не уверен даже, смог ли бы я сделать такое даже для себя самого...

- Ах, оставь! Поздно теперь оправдываться... Если это твое решение - то это лишь в полной мере отражает всю твою суть. Твою низкую, лицемерную суть! Ты - такой же как они все. Но ты знаешь, я даже благодарен тебе! Да! Я по-настоящему тебе благодарен, ибо ты, сам того не желая, окончательно излечил меня от этой инфантильной болезни - надежды. Надежды на то, что есть еще на свете люди, есть еще в этом мире среди отношений рыночных и договорных настоящий альтруизм. А ведь я давно уже говорил, что нет, НЕТУ на свете никакого альтруизма, что все это гуманистические сказки, в которые и сами сказочники-то не верят.

Вадим все так же стоял возле их дастархана, обычно служившего Гвидону (старавшемуся быть франтом в любое время года) шалью, расположившись у которого они еще недавно так мило беседовали о жизни, уповаясь взаимопониманием, и с ужасом, пожалуй впервые в жизни, осознал, что от его привычной элоквентности не осталось и следа.

Гвидон в сердцах продолжал:

- Да понимаешь ли ты, что ты со мной сделал?! Ты лишил меня веры! Ты добил последний пожухлый остаточек веры, который еще завалялся было в моей и без того натерпевшейся душе! Ведь теперь, теперь я уж точно больше никогда, слышишь? - ни-ког-да не смогу поверить в людей! В этих жалких людишек, которые все поголовно, так же как и ты, только треплют языком, понял! Весь ваш этот  проклятый альтруизм существует на самом деле только на словах, признаете вы это или нет!

- Ну знаешь! За сохранность твоих надежд я уж точно не ответственнен, также как и за твое мировоззрение. Ты сам пошел на этот риск меня спросить, и я, видит бог, хотел бы, очень хотел бы тебе помочь, но мое здравомыслие, да-да, то самое, позволь тебе напомнить, которое нас собственно и свело и которое еще совсем недавно так тебе во мне импонировало, мне просто не позволяет. Я альтруист, да, но я не безумец!

- О, боже! До чего же ты мне противен! Знаешь, что? Забудь! Забудь, что мы с тобой когда-либо встречались!

И Гвидон, окончательно рассвирепев, вырвал у Вадима из рук свой мобильник, который тот все еще сжимал в потной ладони, и, демонстративно смачно плюнув, пошел нетвердой походкой в сторону ворот.

Пройдя несколько шагов, он остановился, Вадим шевельнулся было ему навстречу, но тот, быстро развернувшись, и то и дело подергивая плечами, резко зашагал в другом направлении, в сторону моста, у которого они расстались в прошлый раз, зажигая одну за другой, но не докуривая, а выбрасывая едва раскуренную сигарету с отвращением на обочину, с тем чтобы тут же, сам того не замечая, опять достать следующую и повторить отвратный для себя самого цикл.

Вадим же, мучимый чувством почти невыносимого смущения и глубокой досады, просидел еще какое-то время на влажнеющей уже земле будто в каком-то ступоре, затем с радостью зарегистрировал первую мысль с того момента, как Гвидон в сердцах ушел; а была то скорей даже не мысль, а констатация физической потребности, а именно потребности облегчиться, что он тут же, во всей нетрезвой закононепослушности, и сделал в ближайших кустах.

Странно, но вместе с этим вдруг облегчился не только его мочевой пузырь, да простят его приличные граждане, но и, как будто, ум, причем спал с него не только тот груз, что был, нежданно-негаданно, возложен на него явно не совсем адекватным, как оказалось, новым знакомым, а, будто бы и еще один, о существовании которого Вадим прежде даже ничего и не знал, и присутствие которого он заметил лишь теперь, когда он неожиданно свалился с плеч.

Тогда он достал платок, вытер появившуюся откуда ни возьмись испарину со своего холеного лица и при этом вдруг почувствовал, что оно, лицо, как будто изменилось, что ли, он даже не мог сначала сказать, что именно произошло. Только спустя пару минут, когда он, выкинув мусор и бережно подобрав и сложив в карман гвидонову шаль, вышел из ворот и уже почти уверенно и неспешно шагал по направлению метро, его внезапно осенило: это было выражение несвободы, которое впервые в жизни покинуло его лицо, расправив черты.

Вадим слишком хорошо знал себя, чтобы надеяться, что это чувство окажется долговечным, и поэтому он твердо решил его зафиксировать и как можно лучше запомнить, на тот вполне вероятный случай, что это все ему только приснилось.