Друд - сын пирата Осе слушает исповедь Осе Лансели

6 Друд слушает исповедь Осе Ланселина


Первую неделю своей самостоятельной жизни Друд, несомненно, был любимцем квартирной хозяйки, так как ей удалось подсунуть ему абсолютно фантастический счёт за стирку белья и за ужины «в семейной обстановке», то есть в компании жильцов во главе с хозяйкой, на месяц вперёд. Не менее благоволил ему и хозяйский слуга, ежевечерне молившийся о том, чтобы новый жилец подольше не узнал, что втридорога платит ему за чистку башмаков и верхней одежды.  Служанка судачила со своей товаркой из соседнего дома о том, что хорошо бы побольше иметь в числе постояльцев «молодых господ», которые не замечают, что после уборки у них остаётся лишь половина дров в камине, сам камин не разжигается, а вода в кувшине для умывания бывает не чаще, чем через день.
Сам Друд пока был не очень доволен своей новой жизнью. Сидя в конторе Баллири, он много раз воображал, как весело провёл бы досуг, будь у него деньги и много свободного времени. Сейчас он имел оба условия для полного счастья, но особого веселья не ощущал. Широкого круга знакомых у него не было, а гулять, толкаться на рынке и набережной одному было скучно. Осе Ланселин уже неделю не показывался. Друд несколько раз прошёлся мимо особняка его тётки, но никто к нему не вышел. Стучаться он не решился, все-таки Осе – дворянин, а он теперь – лицо третьего сословия. Мальчик помнил со слов Шэерлот, что тётка Осе – гордая и высокомерная особа. Было бы унизительно, если бы в отсутствие Осе его отказались впустить. Да и к чему набиваться, если Ланселин сам не ищет с ним встречи?
Среди жильцов родственной души Друд тоже не нашёл. Большинство их составляли мелкие чиновники и служащие торговых компаний. За ужином в «почти семейном кругу» они обсуждали цены, качество сургуча, особенности ведения разных учётных книг, торговые балансы, мелкие успехи и грехи своих товарищей, а также шансы удержаться на плаву разных торговых домов при нынешней блокаде. Несколько жильцов, в том числе испуганная старая дева с собачкой, существовали на ренту. Все их разговоры сводились к курсу бумаг, в которые были вложены их деньги. Были в доме и жильцы, не допускавшиеся в «почти семейный» круг. В частности, над Друдом жил некий литератор. В первый же день он познакомился с мальчиком и уговорил его перекусить и выпить кофе в ближайшей кофейне, где очень проникновенно описал свою жизнь, происки врагов и причины, благодаря которым он вынужден схоронить свой талант в каморке четвёртого этажа.
-Говорят, поэты близки к богам и звёздам, поэтому, должно быть, в следующем месяце я переселяюсь на пятый этаж, - закончила свой рассказ жертва гнусных завистников и литературных бездарностей.
Друд никогда раньше не водил знакомства с людьми, пишущими книги и статьи в альманахи, поэтому в первые дни готов был часами слушать рассказы своего слегка потрёпанного приятеля. Однако через некоторое время он заметил, что Филипп Ольсен (так звали непризнанного гения) одну и ту же историю перевирает на разные лады, не может связать концы с концами некоторых своих приключений, об одном и том же человеке в течение часа говорит противоположные вещи. Кроме того, его развинченная походка и резкие жесты, которые Друд воспринимал сначала как просто присущие новому знакомому особенности, получили вполне ясное разъяснение в виде батареи бутылок зелёного стекла от можжевеловой водки, которые обнаружились в его жилище. Последней каплей, приведшей к охлаждению их пылкой дружбы стала привычка Ольсена нахально выпрашивать деньги, а также навязываться, чтобы поесть за чужой счёт. В тот день, когда Друд решительно отказал литератору в очередном авансе, тот заявил, что он ошибся в «своём молодом друге», который оказался таким же глухим к бедствиям настоящего таланта, как и прочая толпа. Впрочем, к вечеру Ольсен великодушно забыл свои обиды и «в последний раз» выпросил денег на чашку кофе.
Газеты в Ваноцце выходили нерегулярно. Слухи о войне были самыми противоположными. Общей была уверенность, что блокада продлится долго. Друд ощущал себя как муравей, оказавшийся в чужом муравейнике. Вокруг кипела жизнь, у всех были свои интересы, а он остался совсем один и не знал, что предпринять. Впрочем, срываться с места было нелепо: они могли разойтись с капитаном Эсклермондом. На всякий случай мальчик сходил к Герте, служившей в соседнем доме с бывшим домом своих хозяев, и ещё раз напомнил свой новый адрес. Они вдвоём полагали, что капитан, увидев замок на доме купца, станет расспрашивать соседей о судьбе хозяев. Тут-то Герта и скажет ему, где искать Друда.
От скуки Друд занялся не слишком привычным для себя делом: он стал думать, а конкретнее, обдумывать и анализировать всё, что с ним произошло. Заперши дверь и улёгшись на постели, он прежде всего изучил свою метрику. Записи в ней мальчик видел много раз, но сейчас они приобрели для него новый смысл. В метрике сообщалось, что он Дорстен Руфрий Эсклермонд, родившийся 28 ноября 1684 года от родителей Руфрия Роберта Эсклермонда и его жены Беатрикс Каролинэ, урождённой Лантье, регулярных обывателей города Сен – Катарен, вступивших в брак в кафедральном соборе означенного города в 1683 году. О жене своей капитан никогда не говорил, поэтому Друд решил, что она умерла. Правда, он и о сыне почти не говорил. Знал ли капитан, отдавая метрику сына, где и чем занимается его Дорстен? Офицеры из квартиры, куда Мельхиор послал Друда, назвали его патриотом и сказали, что он погиб в сенкатаренской крепости. Следовательно, он был сторонником воссоединения Скалла-Веры с Северными провинциями. Разделял ли его взгляды отец? И если да, то жив ли он ещё? Вдруг и он в руках наместника Беера? Однако,  если Эсклермонд знал, что его сын находится в числе сторонников Соединённых провинций, то почему он отдал его документы Фиборсу Баллири для Друда? Очевидно, что в этом случае подобное благодеяние представляло определённую опасность. Может, капитан пытался создать своему сыну алиби? Вот, мол, мальчик ни в чём не замешан, учится у купца. Знал он или не знал, что сын погиб? Нет, судя по его виду при последней встрече, не знал. А вот Осе знал, Осе – сын мартовского мятежника Ригюрда Ланселина, повешенного прежним наместником, ныне служащий секретарём у нового наместника. С кем он, Осе? Все члены семьи Баллири хотели, чтобы Осе был счастлив, не смотря на то, какой ценой его тётка купила ему его нынешнее положение. Никто не осуждал его. А между тем Осе пришёл на квартиру, где были офицеры-патриоты, ту самую, куда послал Друда Мельхиор. Мельхиор… Друд вдруг вспомнил, как они встретились в первый раз. Мельхиор спасался от солдат. Неужели и он втянут в борьбу за объединение Южных провинций с Северными? Теперь он уехал, но офицеры передали ему записку с именем какого-то Нинурты Ом;ра. Кто это? Может, глава тайных сторонников объединения в тех местах, куда он отправился?
Эх, если  бы пришёл Осе! В дверь постучали. Друд поднялся, откинул крючок и… увидел Осе Ланселина. Он был одет в дорожный костюм и похлопывал хлыстом по сапогу. Волосы Ланселина слегка растрепались, на щеках играл яркий румянец, глаза блестели.
-Здравствуй, Друд, хочу пригласить тебя на небольшую прогулку в наше загородное имение, - сказал он. – Надеюсь, не откажешься?
-Конечно, нет. Только у меня нет сапог для верховой езды.
-Всё продумано. Размер у нас почти одинаковый, так что я прихватил ещё одни свои сапоги. Переобувайся, - Осе бросил на пол завёрнутую в ткань пару сапог.
Друд собрался мгновенно. Когда молодые люди спускались по лестнице, он обратил внимание на то, что Ланселин слегка покашливает, поднося перчатку к губам.
-Ты простыл? – спросил Друд.
-Нет, просто когда переволнуюсь из-за какой-нибудь ерунды, у меня всегда такое начинается.
-Что-то случилось?
-С тётушкой не сошлись во мнениях. Ты предупреди хозяйку, что уезжаешь до завтрашнего вечера.
-Хорошо.
Перед входом их ждали две великолепные лошади, одна гнедой, а другая мышиной масти, а также четверо конных слуг. Друд был счастлив вновь очутиться в седле и вырваться из каменного лабиринта Ваноццы. В предвкушении того, что он вскоре увидит поля, пологие холмы, поросшие лесами и перелесками, сельские домики, Друд почти не замечал, что всю дорогу по городу они с Осе не перекинулись и парой слов. Юношу охватила беспричинная радость, какая бывает только у молодых псов, спущенных с поводка на волю. Он улыбался высокому синему небу, в которое упирались острыми крышами фахверковые дома по обеим сторонам улицы, мягкому теплу сентябрьского солнца. Его переполняло ощущение здоровья и силы. Эх, пуститься бы вскачь! Но в городской сутолоке это было невозможно.
На выезде из города Осе с холодным и неприступным видом переговорил с офицерами заставы, небрежно, двумя пальцами вручил им документы, удостоверяющие личность его и его спутников. Друд, наконец, заметил его задумчивость, но приписал результату ссоры с тёткой, тем более, что чем дальше они отъезжали от Ваноццы, тем светлее становилось лицо Ланселина.
Просёлочная дорога петляла между пшеничными полями, местами ещё не тронутыми, с клонящимися чуть не до земли тяжёлыми колосьями, а местами уже убранными. Иногда посреди поля возвышались огромные мачтовые сосны в тёмно-зелёном наряде игл. Ветер, дувший в лицо, приносил сладковатый запах скошенной и сложенной в стога травы. Далеко на пастбищах виднелись рассеянные то там, то здесь  стада коров.
-Всё, больше не могу терпеть! – крикнул Друд и пришпорил коня.
Шляпа с него слетела. Ветер свистел в ушах, волосы растрепались. Он скакал как бешеный к ближайшему перелеску, возле которого соскочил с лошади и бросился в траву. Синие звёзды васильков и голубого цикория склонились над ним. Друд закрыл глаза, ощущая тепло прогретой солнцем земли, и глубоко дыша, чтобы вобрать в себя запахи леса. По руке его скользнула изумрудная ящерка.
Поднявшись с травы, Друд почувствовал себя хмельным и счастливым. Взяв коня под уздцы, он медленно, пошатываясь и улыбаясь всему вокруг, пошёл к остальным.
Через полчаса маленький отряд увидел в дали белую ограду парка. Осе послал двух слуг вперёд сообщить об их приезде, а также позаботиться о приготовлении комнат и хорошего обеда. Оставшихся двух слуг он отпустил, оказавшись за воротами усадьбы.
-Передайте домоправительнице, что мы осмотрим пруд, аллеи и гроты. И пусть в ближайшие два часа нас никто не беспокоит, - заявил он.
Юноши углубились в зелёные аллеи, по обеим сторонам которых росли белые плакучие берёзы. На расчищенных дорожках трепетала сетка тени от листьев. Кое-где виднелись сделанные под античные статуи. Аллея привела их к пруду, обсаженными старыми липами. Посередине пруда был насыпан островок, на котором возвышалась беседка, увитая шиповником. С берега попасть в беседку можно было только на лодке, которая лежала кверху дном на берегу. Друд предложил переправиться на островок. Осе согласился. Юноши перевернули лодку. Друд бросил на её дно сапоги, чулки и кафтан. Он с удовольствием вошёл босыми ногами в воду, ощутив, как мягко уходит под пальцами илистый песок. Чтобы дать телу надышаться на вольном воздухе, юноше засучил рукава и расстегнул ворот рубашки. Осе словно не разделял его радости. Хотя лицо его было светлым, и он улыбался, создавалось  впечатление, что внутри он носит какую-то тяжесть. Оказавшись в беседке, юноши сели друг напротив друга на мраморную скамейку и некоторое время, казалось, присматривались друг к другу.
-Мне кажется, ты хочешь что-то у меня спросить, - сказал Осе, прищурившись.
-Ты как-то сказал, что некоторые вопросы мне лучше задавать только тебе.
-Верно.
-Скажи, Дорстен Эсклермонд был из числа сторонников объединения Северных и Южных провинций?
-Да.
-А его отец знал об этом?
-Не могу тебе ответить.
-Но Мельхиор и те два офицера, что чуть не убили меня на квартире, они-то точно из числа патриотов и сторонников объединения, - уверенно заявил Друд.
-Кто тебе сказал?
-Никто. Просто я сопоставил некоторые факты.
-Некоторые люди, в том числе среди офицеров, действительно предпочли бы жить в Соединённых провинциях, как раньше.
-Не уходи от ответа. Речь идёт не о некоторых, а о конкретных людях, причём они связаны между собой не простым знакомством, - продолжил провоцировать Друд.
-Что ты хочешь сказать? – в глазах Осе мелькнула обеспокоенность.
«Проняло», - довольно подумал Друд, а вслух сказал:
-Они связаны каким-то общим делом, но я не об этом хотел спросить.
-Не об этом? А о чём?
-Я хотел спросить: с кем ты?
-Я? – растерялся Осе.
-Ты с ними или нет? – решил действовать наверняка Друд.
На лице Осе отразилось сильное душевное волнение.
«В таком состоянии он скорее скажет то, что обычно хранит внутри», - подумал Друд.
-В каком смысле я с ними?
-Ты пришёл на квартиру, где были офицеры-патриоты, ты дружески с ними разговаривал, но ты ведь служишь секретарём у наместника. Твой отец участвовал в Мартовском мятеже, а ты на службе у тех, против кого он боролся. Так с кем ты?
Осе так побледнел, что Друд испугался: не перегнул ли он палку со своим любопытством? Глаза Ланселина сделались невидящими, он дышал тяжело, ловя ртом воздух, словно задыхаясь, а потом закрыл лицо ладонями. Друд бравировал якобы имевшимися у него знаниями. На деле у него были одни догадки. Реакция со стороны Осе его поразила. Через некоторое время Осе отнял руки от лица и заговорил:
-Не знаю, как ты всё понял. Да это и не важно. Я с теми, кого ты видел на квартире, но на другой стороне у меня тётя и сестра.
Когда моего отца казнили, мне было лет восемь или девять, и я находился в военном училище. До Мартовского мятежа я был на хорошем счету и у преподавателей, и у учеников. После смерти отца всё изменилось. Все шарахались от меня, как от зачумлённого, не разговаривали со мной, портили мои вещи. Если я входил в класс или спальню, все вставали и уходили. Я не мог ничего понять, и знал только со слов начальника училища, что отец мой - изменник. Вскоре за мной приехала тётя и забрала оттуда, но отвезла не в наш дом, а на какую-то нищую квартиру. Там уже находилась и моя сестра Маннинен. Я спрашивал, где мама, но тётя только плакала и говорила, что она больна, причём тяжело, поэтому мы не можем пойти к ней. Ещё я спрашивал, почему мы живём не в нашем доме и не в её имении, и правда ли, что отец – изменник. Она сказала, что отец  - хороший, только «ввязался в политику», и в наказание за это у нас всё отняли, а его казнили. Только об этом никому нельзя говорить, иначе нас выгонят на улицу даже из той жалкой комнаты, в которой мы живём. Контраст между моей прошлой и новой жизнью был так велик, а тётин страх «политики» произвёл на меня такое сильное впечатление, что я не осмеливался произносить это слово вслух и больше не расспрашивал её об отце. Сначала мы жили впроголодь, но потом дедушка стал давать нам деньги, а когда я заболел, и вовсе взял меня к себе. Из опасения за моё здоровье родные долго скрывали, что мать умерла. Я никак не мог понять, почему она не приходит, и всё время жил в ожидании неожиданного удара. Внезапно тётя забрала меня от деда и вновь перевезла в наш прежний дом. Она сказала, что наместник простил вину отца, а также сказала, что я не должен вспоминать про деда, иначе мы снова можем всё потерять. Я понял, что это как-то связано с «политикой» и думал о деде только про себя.
Однажды тётя взяла нас с сестрой в дом наместника. Беер был очень добр к нам, тепло разговаривал, надарил печенья и яблок. Мы с сестрой играли с его дочерью Фелицией возле фонтана, в который запускали кораблики. Потом мы часто бывали там. Наместник принял близко к сердцу проблему моего воспитания и образования. Все мои учителя были рекомендованы им. Он дарил мне книги. С четырнадцати лет в сопровождении наставника я посещал университет, а он живо интересовался моими успехами.
В шестнадцать я уже состоял на службе в канцелярии наместника. Тётя гордилась мной и говорила, что я, несомненно, поправлю расшатанные финансовые дала нашего семейства. Она постоянно уговаривала меня избегать всякого соприкосновения с «политикой» и даже однажды заставила дать клятву в этом перед распятием. Я обещал.
Однажды наместник вызвал меня и сказал, что я должен переписать несколько бумаг вместо одного из заболевших секретарей. Я сел за стол, и он продиктовал мне приказ об ужесточении содержания некоего государственного преступника по-имени Роберт Хилеас Алисандер. Внизу, как и принято на важных бумагах, я написал: «Написано рукой младшего секретаря Осе Ригюрда Ланселина». В тот же вечер мы с тётей, Фелицией и Маннинен поехали в театр. Шла какая-то любовная комедия. Когда по окончании пьесы все начали выходить, меня оттеснили от дам, и я внезапно услышал за спиной громкий шёпот: «Смотрите, это молодой Ланселин. Отец погибы за Родину, а сын – в любимцах у его палачей». Толпа была очень плотной, так что обернуться сразу не удалось, а потом уже не было толку. Фраза эта очень меня задела. Мне хотелось поговорить с кем-нибудь. Но с кем? Тётя сразу испугалась бы и, скорее всего, ничего не сказала. Маннинен ничего не знала так же, как я. Беер был назначен наместником уже после смерти отца. Оставался дедушка и его родственники, но я почти не помнил, где они жили. Несколько дней ушло  на бесцельное хождение по торговому кварталу, и когда надежда угасла, а сам я стоял посередине улицы и уже не знал, что делать, дедушка увидел меня в окно. Тогда я впервые за много лет встретился с Шэерлот и Мельхиором. Мы с дедом ушли в кабинет и долго разговаривали. Он объяснил мне, за что боролись мартовские мятежники и, насколько я понял, его раздражали не цели мятежа, а то, что всё провалилось и прервались связи с Северными провинциями. Дед сказал, что в последнем бою пуля попала отцу в спину и некий его соратник, Роберт Алисандер, тащил его на себе, спасая от погони, но был схвачен вместе с раненым. Это имя заставило биться моё сердце.
На следующий день я присутствовал при чтении наместником почты. Обычно её читает дежурный секретарь, а Беер сразу отдаёт распоряжения, как ответить. Было зачитано и письмо начальника сенкатаренской крепости, где среди прочего упоминалось и о смерти нескольких узников, в том числе Роберта Хилеаса Алисандера.
«Прекрасно, - сказал Беер, - берите перо, Ланселин, нужно написать отказ отцу этого преступника в свидании».
Я начал писать, как в бреду. Если дед мой знает о том, что Роберт Алисандер выносил из последнего боя моего отца, то его родной отец знает это ещё лучше. Что же он почувствует, когда в углу прочтёт, чьей рукой ему написан отказ? Видно, лицо моё сильно изменилось, так как Беер спросил:
«Что с вами, Ланселин? Почему вы не пишете?»
«Мне внезапно стало плохо, господин наместник», - с трудом сказал я.
«Вам осталось дописать всего строчку, кем и когда написана бумага. Заканчивайте и поезжайте домой, вид у вас действительно плохой», - разрешил он, и в голосе его, как мне показалось, звучало раздражение.
Я не помню, как закончил бумагу и как вышел, начисто позабыв про карету и про шляпу. Мне казалось, что страшнее истории, чем со мной в этот час, никогда и ни с кем не происходило. Я не знал, как и с каким лицом буду ходить теперь по земле, я, человек, написавший приказ об ужесточении содержания спасителя моего отца, а теперь ещё и отказ его отцу в свидании. Теперь фраза, сказанная в театре, казалась мне заслуженной и справедливой. Первое, что пришло мне в голову, это умереть. Я как раз шёл по мосту и подумал: может, броситься в воду? Но днём на мосту людно. Ещё вытащат и будут смеяться. Отравиться? Но я не знаю, где служанки в доме держат крысиный яд, а коробка с лекарствами стоит в комнате у тёти, она сразу что-то заподозрит, если я начну рыться в ней. В этот момент я увидел Мельхиора и какого-то пожилого господина. Я бросился к нему: «Мельхиор, если ты меня не выслушаешь, мне остаётся только умереть!» Он с трудом отцепил мои пальцы от отворотов своего кафтана, крепко взял меня под руку и сказал, что, конечно, выслушает, только его квартира далеко. Тогда пожилой господин предложил зайти к нему и пообещал предоставить комнату, где нас никто не побеспокоит. Он жил недалеко, всего через два дома от того места, где мы стояли. Всю дорогу я держался за Мельхиора двумя руками, словно он был моей спасительной соломинкой.
В доме хозяин уступил нам свой кабинет. Там были кресла, книги и большое окно, а сам удалился. С трудом, сбиваясь и перепрыгивая с одного предмета на другой, я объяснил мельхиору, что со мной произошло, и признался, что не знаю, как мне теперь жить. Он выслушал, очень дотошно выспрашивая о деталях, очень серьёзно, всё время не выпуская мою левую  руку из своих ладоней. Потом он сказал, что ему кажется, он знает, как выйти из этой ситуации, но я должен подождать его и поклясться, что не натворю глупостей, пока его не будет. Я горячо пообещал ему это. Мельхиора не было целую вечность. Ожидание, и без того томительное, стало невыносимым. Однако уйти было нельзя, ведь только здесь мне могли помочь. Когда раздались шаги за дверью, я вскочил, но это был не Мельхиор, а хозяин дома.
«Здравствуйте, - сказал он, - я доктор…»
«О, Господи, - подумал я, - неужели Мельхиор не придумал ничего лучшего, как  прислать мне доктора?»
«Я – доктор Алисандер», - сказал он, и словно белый сноп искр взорвался в моей голове.
Оказалось, что мысль Мельхиора была не такая уж глупая. Ведь это был человек, которого я боялся и вместе с тем хотел видеть больше всего на свете! Я не очень помню, что было сначала, но мы с ним говорили и говорили,  очень много часов… Из нас двоих  в тот момент, конечно, несчастливее был доктор Алисандер, ведь Мельхиор только что рассказал ему о гибели сына. Однако он нашёл для меня такие слова… Я бы не смог повторить их, всё как-то стёрлось, но в тот день я стал другим человеком. Меня захватило чувство жгучей благодарности и желания исправить всю мою жизнь, прежде всего ради него. Вcё,  о чём я просил в тот вечер, так это о позволении прийти в его дом ещё раз, и о возможности искупить свою вину. Доктор Хилеас на первую мою просьбу ответил согласием, а насчёт второй сказал, что мы поговорим об этом позже. Я с трудом ушёл от него в тот вечер вместе с Мельхиором. В течение следующей недели мы с ним каждый день бывали в доме Алисандеров. Я познакомился с дочерью доктора – Марьенной, а также впервые увидел Дорстена Эсклермонда. Мы вместе сидели возле камина, читали и разговаривали. Это были очень счастливые часы. Постепенно моё нервное возбуждение несколько утихло, но решение о переходе на сторону людей, мечтавших  об объединении провинций, не изменилось. Впрочем, сомнения оставались. Мне нужно было разобраться в Беере и в отношении к нему. Я первый попросил доктора Хилеаса Алисандера поговорить со мной об этом. Мы долго перебирали поступки наместника, его поведение, но к концу беседы так ни к какому выводу и не пришли. Однако с моих глаз словно упала пелена. Приглядевшись, я увидел, что Беер вовсе не привязан ко мне. Его цель - скомпрометировать меня в глазах противоположной партии, сделать невозможным присоединение к ней, поставить дело так, чтобы он и его власть стали единственным гарантом моей безопасности. На деле не было необходимости, чтобы именно я писал приказ об ужесточении содержания друга моего отца. Беер мог позвать любого другого, взрослого и солидного секретаря, а не мальчишку. Но ему нужна была именно моя подпись. И впоследствии он продолжил эту тактику, ибо ничто так не привязывает человека к неправедной власти, как совершённые по её приказу подлости. Однако он не знал и не знает, что в моих руках было и есть противоядие, которое мне тогда вручил доктор Алисандер, вручил, когда убедился, что решение моё прочно и неизменно. Вот уже несколько лет, как я выношу из канцелярии доносы на сторонников объединения провинций, подменяю документы, предупреждаю их о готовящихся арестах и облавах…
Весной я заболел и пропустил донос на доктора Алисандера. Его дом был окружён. Внутри находилось более десяти человек, истинных патриотов. Когда войска не смогли их взять из-за жестокого сопротивления, начался расстрел из пушек. Часть здания обвалилась. Пламя перекинулось на соседние дома. Сколько человек погибло, в точности неизвестно. Некоторым удалось скрыться, но их схватили через два дня. Среди них оказался и Дорстен Эсклермонд. Личности троих из пяти следствие не установило, но я узнал его по описанию внешности и деталям одежды в следственной записке. Обычно неизвестных лиц не казнят, так как выяснение имени может вывести следствие  на новые версии. Но в этот раз вышло по-иному. Всех повесили.
Быть может, я глубоко раскаюсь в том, что говорю здесь сейчас, но это так тяжело, быть в глазах большинства подлецом, предавшим память отца. Всё сплелось в такой клубок. С какой стороны не поверни, везде будешь виноват. Я всё сижу на двух стульях: лгу тётке, лгу сестре… Но вскоре это станет невозможно…
Осе замолчал. Друд был потрясён. Глубокое волнение, вызванное рассказом, произвело на него то же действие, какое производит ураган, проносясь над лесом. Как старые листья, смело с его души многое детское, наносное, а в глубине души проснулось  что-то высокое и чистое. Друд и сам бы не смог выразить словами свои чувства. Охвативший его порыв бросил юношу на колени перед Осе, так что лица их оказались на одном уровне. Схватив Ланселина за руки, он сказал:
-Никто не узнает от меня ни слова из того, что я здесь услышал. Вы можете рассчитывать на меня, как на самого близкого друга и верного товарища. Слово благородного человека.
-Спасибо,  - сказал Ланселин и, словно очнувшись, прибавил: - А теперь идёмте обедать.
Юноши переправились на берег. Беседуя о том, что они видят вокруг, дошли до двухэтажного дома, выстроенного в форме подковы. Первый этаж представлял собой галерею с полукруглыми входами. Второй этаж членился полуколоннами, в пространства между которыми были вписаны прямоугольные окна.
Обед был подан в парадном зале, отделанном дубовыми панелями и увешанном портретами в золочёных рамах. Комнату украшал огромный камин, выложенный голландскими изразцами. Потолок покрывала изящная лепнина.  За едой Осе повеселел, и они быстро управились с бараньей ногой, обложенной цветной капустой, салатом из тушёной моркови, тёртого яблока и смородины, приправленных корицей, имбирём и сахаром, тортом с крыжовником и розовой водой с сахаром. После этого юноши отправились осматривать комнаты. Друд всё сравнивал с домом своего отца в Клёнах. Увидев библиотеку, по стенам которой тянулись высокие, до потолка, книжные шкафы, он тут же воскликнул:
-У моего отца тоже много книг! Только между окнами висят не гравюры, а карты.
Увидев мраморный бюст человека с шишковатой головой, Друд спросил:
-А это кто? Твой родственник?
-Это древнегреческий философ Сократ, - ответил Осе, улыбнувшись углами рта.
Желая поправить свою оплошность, Друд схватился за тоненькую книжку в жёлтой обложке, лежавшую на столе. Быстро пролистав её и увидев слово «тиран», а также название «Кокцей Нерва», он снова небрежно спросил:
-Это что-то про древнюю Грецию?
Осе фыркнул, уже не скрываясь. Отобрав книжку, а это была запрещённая недавно пьеса о самоубийстве римского гражданина Нервы в знак протеста против тирании императора Калигулы, он сказал:
-С историей ты не дружишь. Дай-ка я займусь твоим воспитанием. Сейчас найду одну интересную и полезную книгу.
Друд ощутил беспокойство, но уже через несколько минут выяснилось, что одна интересная и полезная книга не стоит на месте. Пока хозяин её искал, гость совершенно успокоился и стал шевелить бумаги на столе. Ему на глаза попался листок, наполовину исчёрканный, на котором среди сильно зачернённых строк рукой Осе были написаны стихи. Юноша взял листок и громко прочёл, лукаво улыбаясь:
Время красных листьев винограда.
Яблоко срывая на ходу,
По петляющей в траве дорожке сада
Я опять встречать тебя иду.
-А ну-ка положи сейчас же! – закричал Осе, совсем забыв, что стоит на приставной лестнице.
-Да вы же поэт, господин Ланселин! – не унимался Друд. – Вы познакомите меня со своей феей?
В этот момент лестница накренилась, и хозяин едва не рухнул вместе с ней. Друд едва успел подставить плечо и удержать Осе за талию. Когда Ланселин спустился, его лицо было холодным и высокомерным.
-Вас не учили, господин Шанталь, что нельзя читать чужие бумаги? - спросил он настолько чужим голосом, что Друд смешался.
Осе подобрал оброненные гостем стихи и, отвернувшись, стал засовывать их в середину высокой стопы бумаг. Было видно, что он очень взволнован и рассержен. Того времени, что Ланселин стоял спиной, Друду было достаточно, чтобы понять, что последняя его ошибка была хуже всех предыдущих, и что он почти потерял дружбу Осе. Он не знал, что сказать и как исправить положение.
На счастье Друда, Ланселину удалось взять себя в руки. Он резко, на каблуках, повернулся и, увидев сокрушённое и вопросительно-ожидающее выражение лица своего друга, сразу смягчился.
«В конце концов, он сделал это не со зла, - подумал Осе. – Да и я хорош: раскидал всё по столу. Как будто не знал, что он во всё суёт нос, а тут и запрещённая книжка, и бумаги. Нет, он не со зла, он – просто легкомысленный мальчишка. Он не догадывается, как мне больно».
Подавив усилием воли свои чувства, осе сказал:
-Извини, Дорстен, что я не сдержался. Но ты не должен был читать это вслух.
-Это ты извини меня, Осе, просто я, как всегда, сначала сделаю, потом подумаю.
-Значит, забыто. А книгу я тебе нашёл. Вот, возьми. Это Плутарх. Он написал биографии знаменитых греков и римлян. Очень интересная книга. Она поможет тебе вспомнить античную историю.
-Спасибо.
Не желая снова обострять обстановку, Друд стал расспрашивать о предметах и книгах в библиотеке. Так они просидели до тех пор, пока за окном окончательно не стемнело, и не принесли свечи. От постоянных усилий, которые Друд прилагал, чтобы следить за своей речью, он очень устал. Заметив, что гость клюёт носом, и язык его заплетается, хозяин предложил ему отдохнуть перед ужином, а сам остался в библиотеке.
Было начало седьмого вечера, но сколько не вглядывался Осе во тьму за стеклом, он ничего не мог разглядеть, кроме смутных очертаний деревьев да беззвёздного неба. Вернувшись к столу, Ланселин вытащил из стопки бумаг листок, так некстати найденный Друдом. Несколько минут он глядел на него, а затем быстро пододвинул лестницу к шкафу, влез на неё и чуть не до плеча просунул руку между полкой и книгами. С трудом нащупав нужный предмет, он извлёк старый латинский словарь, между страницами которого был заложен другой листок, исписанный мелким, похожим на детский рисунок морских волн, почерком. Осе не видел этот листок с прошлой осени. С тех пор, как Дорстен Эсклермонд и Марьенна Алисандер гостили здесь. Они приезжали, как и Друд, на два дня, только в октябре. Едва выйдя из кареты, Марьенна сразу предложила прогуляться на гору Лошадиная голова, чтобы полюбоваться густым туманом, затянувшим растущий у её подножия лес. Ни сырость, ни накрапывающий дождь не могли остановить девушку.
День был серый, но довольно тёплый для середины осени. Небо было затянуто напоёнными дождём тучами. Большая часть травы и листвы уже пожухла, и тем ярче на их фоне выделялись малиновые листья винограда, ярко-рыжие цветы календулы и последних белых астр в саду. Склон Лошадиной головы, находившейся к востоку от усадьбы, был пологим и скользким. На примятой траве висели огромные капли росы. В некоторых местах травы, достигшие роста человека, приходилось раздвигать руками, чтобы не промокнуть. На самой вершине росли редкий осинник, большой старый дуб и несколько каштанов и клёнов. Ветки деревьев мелко подрагивали, словно они зябли. Кое-где между ними зацепилась паутина с повисшими на ней капельками воды, словно жемчужные ожерелья. Молодые люди поднимались, почти не обмениваясь фразами, словно боясь спугнуть царившую наверху таинственную тишину. С трёх сторон гора круто уходила вниз. Её подножие и окрестности утопали в тумане. О том, где течёт ручей, можно было догадаться только по верхушкам ракит, смутно видневшимся среди мутной завесы. Марьенна стала восхищаться и фантазировать, какие волшебные существа незримо и зримо присутствуют вокруг них.
-А что если мы войдём в туман и очутимся в белоколонном дворце эльфов, где идёт бал? – сказала она. – Мы будем танцевать, танцевать, а когда выйдем, окажется, что уже прошло сто лет!
-Тогда лучше не выходить, - заметил Дорстен.
-Верно. Водиться с эльфами гораздо интереснее, чем с людьми. О! Смотрите, какое огромное и дуплистое дерево! Может, это сам Лесной царь! Обернулся в дерево и подслушивает нас! – воскликнула Мальенна в притворном испуге.
-Сейчас он призовёт своих дочерей, и ложными криками «Ау!» они заманят нас в дремучие дебри! – подыграл ей Дорстен.
-Там внизу только кустарники и родник, из которого вытекает ручей, - сказал Осе. – Ручей с болотистыми берегами.
-Тогда в погоне за прекрасными лесными девами мы увязнем в грязи! - рассмеялся Эсклермонд.
-Фу, Дорстен! Вечно ты всё испортишь! Ведь это место так и просится в стихи! – расстроилась девушка.
-Неужто уже срифмовала, виршеплёт ты наш?
-Ты просто грубиян!
- А вы действительно сложили стихи, Марьенна?
-Вы, Осе, тоже будете надо мной смеяться?
-Нет.
-Прекрати, Дорстен, ухмыляться!
- Что, кузина, мысль не пошла?
-Пошла!
-Тогда, читай!
-А вот и не буду!
-Значит, не пошла.
-Нет, пошла. Слушайте!
Они остановились. Вдруг выглянуло солнце. Лучи, пронзившие туман, рассеялись внутри него таинственным светом. Капли росы на паутине, листьях и траве, вспыхнули, словно драгоценные камни. Марьенна закрыла глаза и чуть прерывающимся голосом начала читать:
На склоненных плечах травы
Лежат упавшие листы.
В одеждах тёмных и сырых
Дрожат репейника кусты.
В прозрачных лужах-зеркалах
Дуб отразился – толст, ветвист.
Каштан, как знамя, стал багрян,
А клён, как солнце, золотист.
Из глаз невидимых небес
Течёт осенняя печать.
Затихло всё перед дождём:
В туманной дымке скрылась даль.
 -Мне очень понравилось. Вы запишете мне это стихотворение, Марьенна? – спросил Осе, когда она закончила.
Девушка стала отказываться, но потом пообещала. Молодые люди стали спускаться. Осе поскользнулся на мокрой траве и съехал вниз. Подняв голову, он скользнул взглядом по открывшейся пред ним панораме слегка размытых пологих холмов, зелёным полям озимых хлебов, голубоватым участкам капусты, красным виноградникам и соломенным крышам крестьянских домов. Обернувшись, юноша увидел своих друзей, спускающихся. Держась за мокрые травы. Внезапно его поразил контраст светлой фигуры Марьенны, с её свежим лицом и белыми руками, и пожухлым, коричневым кустом чертополоха, который она отклонила от себя. Осе почувствовал, что хотел бы жить вечно в стране с мягкими очертаниями линии горизонта, скрытыми в тумане тропинками и мягким рассеянным светом, чтобы однажды пойти навстречу такой девушке.  И сами собой сложились строчки:
Время красных листьев винограда.
Яблоко срывая на ходу,
По петляющей в траве дорожке сада
Я опять встречать тебя иду.
Лепестки у белой астры остры.
Хватит мне их до конца пути,
Чтоб гадать, на этом перекрёстке
Ждать тебя иль дальше мне идти.
Как медведь весною из берлоги,
Выползает медленно туман
Из оврага около дороги.
Воздух запахом листвы опавшей пьян.
Луг накрыла тёмной тенью туча,
Морося невидимым дождём.
Вижу, как с холма зелёной кручи
Ты спускаешься: навстречу мы идём.
Осе и раньше приходилось рифмовать строчки, но такого идущего прямо из глубины сердца стихотворения у него не было. Впрочем, не было и того, что описывалось в нём. Всё осталось в мечтах.
А теперь и самих друзей не было. Марьенна исчезла бесследно под охваченными огнём развалинами расстрелянного из пушек дома, а Дорстен сгинул в неизвестной могиле для казнённых. Осе часто думал о том, что они чувствовали. О чём были их мысли там, у последней черты между жизнью и смертью. Мысленно он пытался нащупать друзей во тьме, поглотившей их, уловить какой-то знак. Но то ли мёртвые молчали, то ли он не умел читать знаки, только он не получал ответа. И всё, что осталось от них на земле – два маленьких листка.
Впрочем, он не видел их гибели, а потому в глубине души не очень-то верил в неё. Иногда Осе «узнавал» в толпе со спины кого-нибудь из знакомых, оказавшихся в тот страшный час в расстрелянном доме, а иногда думал, что они живут далеко, в некоей светлой стране, куда он однажды приедет, чтобы встретить их на людной улице или в порту, увидеть через ограду сада или внезапно столкнуться с ними в дверях гостиницы.
Осе не заметил, как прошло время ужина, тем более что Друд уснул и проспал его, а прислуга не осмелилась беспокоить хозяина. Он просидел всю ночь, то грезя, то впадая в оцепенение.
Когда слегка рассвело, Осе подошёл к окну. За деревьями сада, у горизонта, мягко стелились холмы. Накрапывал дождик. Жёлтые листья деревьев чуть шевелились. В мире было тихо и печально.
Мысленно Осе полетел над мокрыми полями с нижним ярусом заматерелой зелёной травы и высокими коричневыми метёлками конского щавеля и полыни; над дрожащими деревьями; над потемневшими крышами деревенских домов, откуда выходили женщины с подойниками; он пересёк съёжившиеся и нахохлившиеся от сырости тёмные города с островерхими крышами, каменистые, поросшие соснами горы, песчаные косы и очутился над морскими просторами, где ветер гнал серые волны; хотя в своём мысленном путешествии юноша смотрел на землю сверху, он ясно и чётко видел все детали. Казалось, он что-то искал. Внезапно Осе понял, что за чувство его охватило. И он прошептал:
-Доктор, Марьенна, Дорстен, я зверино тоскую!
Юноша бросился к столу, схватил лист и, обращаясь одновременно ко всем утраченным дорогим людям и конкретно к каждому. Быстро, почти без помарок, написал:
Никогда я тебя не найду
В этом мире осеннее - печальном,
Даже если до края земли
Добреду в краю чужедальнем.
Даже в горы, когда поднимусь,
Не увижу внизу на равнинах
Ни в морщинах – расщелинах скал,
Ни на снежных холодных вершинах.
Не найду в глубинах морей,
Где во мраке, ничем не согретом,
Равнодушных чудовищ глаза
Светят фосфорическим светом.
Тела смерть – жизнь цветов и травы,
Всё вращается в мире этом,
Мне не встретить тебя нигде:
Светлый дух твой развеян ветром.
Поставив точку, Осе ощутил сильную усталость. Как у Друда накануне у него едва хватило сил доползти до кровати, чтобы рухнуть на неё, не раздеваясь, и сразу уснуть.