Не поле перейти роман в 8 частях часть первая

I
В самом начале марта Кирилла Севостьянович Казачи-
шин возвращался с промысла. В двух туго набитых мешках,
перекинутых через плечо, покоилась его добыча — шкурки
белки, рыси, соболя и колонка. Он шёл строго на юг, отмечая
про себя, как теплеет тайга, хоть и стояло вокруг такое же
стылое безмолвие, как на севере.
И все-таки тайга стала теплее — не такими жуткими были
холода, уже не такие ледяные ветры обжигали обволосовев-
шее лицо. Надо сказать, он всегда удивлялся этому обстоя-
тельству, и по молодости даже боялся, что по возвращении
домой вдруг волос не уйдёт, а так и будет застилать все лицо,
кроме лба и кончика носа.
Но вот он оказывался в родных, более мягких краях, в
домашнем тепле, основательно брился и чрезмерная, как он
понял, защитная, растительность не возвращалась до следую-
щего промысла.
Кирилла был прирождённым охотником и никак не мог
заставить себя заниматься землей. Ничего у него на ней не
получалось. Наверно оттого, что не клал в борозду душу. Не
то, чтобы тепла жалел, даже старался всё делать правильно и
в срок, а вот урожай собирал всегда скудный. Земля и чело-
век не понимали друг друга. Постепенно это непонимание
перешло в холодность и отчуждение. И Кирилла оставил зем-
леделие.
Зато тайга была для него, что дом родной. Здесь, в глуши
его душа распускалась, как майская ургулька, и каждая бы-
линка была рада ему, а он радовался встрече с любым пень-
ком и сучком. Каждая птаха с его появлением, казалось, ще-
бетала и радостней и громче. Робкие косулята никогда не
убегали от него. А крупный зверь ни разу не тронул его.
5
6
Огромное облако любви постоянно окружало великана Каза-
чишина. Как и всякий сильный человек, Кирилла улыбался
добродушно-снисходительной улыбкой и смотрел на мир го-
лубым, доверчивым взглядом. Таёжники уважали его за ши-
рокую душу и лесное знатьё. Его советами дорожили, благо-
даря ему возвращались домой с полными торбами.
Но были и завистники. Таких он чувствовал на расстоя-
нии, обходил стороной, чем еще больше озлоблял их. Они
открыто грозили ему местью. А какая месть в тайге? Только
пуля. В тайге жизнью не шутят. И вот, промышлявший все-
гда в одиночку, он решил с будущего года возглавить артель,
чтобы обезопасить себя от дурных людей. Жизнь-то осознан-
ная, глубокая лишь только начиналась к сорока годам. Была
любимая жена, росли двое сыновей-крепышей.
Кирилла Севостьянович легко скользил на широких лы-
жах и, не сходя с тропы, попутно подстреливал дичь, которой
в этом году было необыкновенно много. Он помнил урожай-
ную, благодатную осень, изобилие грибов, ягод и кедровых
орехов. А какие травы были летом! На них, будто на опаре,
поднимался всякий копытный молодняк. А главное, не было
ни одного лесного пожара, этой несусветной беды для всего
живого.
Белки то и дело стрекотали над головой, перелетая с де-
рева на дерево. Дорогу часто перебегали косули и стада каба-
нов. Изюбри продирались сквозь кустарник где-то рядом и
громко пыхтели, вспугнутые зайцы белыми комочками мча-
лись по своим замысловатым тропам.
Видел он и волчью облаву, когда широкая цепь крутоло-
бых, серых зверей, обогнав его, будто неводом, прочесала уют-
ную лощину. Километра через полтора он наткнулся на ди-
кое пиршество, волки раздирали на куски трех кабанчиков,
волоча парящие тушки по глубокому снегу, в котором пять
минут назад увязли эти бедолаги. Был у него соблазн свалить
двух-трех матёрых вдобавок к тем семи, чьи шкуры были в
мешках, да воздержался, уж больно грозно выглядела стая.
Она бы не простила ему такого вероломства — нападения за
обедом, за трапезой.
Да, в этом году было раздолье для охотников. Здесь даже
удачливым не надо слыть, просто не лениться встать порань-
ше и побродить с силками и ружьём. Сытое зверьё беспечно
7
подпускало на верный выстрел, словно говоря, нас много —
гляди сколько! — всех не убьёшь, а кому суждено умереть,
значит, от пули умрёт, а не от волчьих клыков. Но Кирилла
Севостьянович ни кабанов, ни косуль не стрелял. Доволь-
ствовался белками, куропатками, тетеревами, которых брал с
веток голыми руками, как кур с насеста.
Вечерело. Кирилла Севостьянович выбрался из волчьей
лощины и, перевалив на другую сторону отрога, впервые за
три месяца скитаний, пред ним предстали гольцы хребта Чер-
ского. Позади них была река Ингода, а за нею — родная ста-
ница Размахнинская. Один день пути, если сегодня подна-
лечь и осилить эту до самых предгорий лесистую низину,
чтобы на зорьке перейти хребет, и к вечеру быть у порога
баньки.
Свое возвращение домой он отсчитывал от порога бань-
ки, где сбрасывал с себя все до нитки, чтоб не занести в избу
какую-нибудь звериную нечисть: клещей, лишай-стригун и
бродяжьи запахи. Вымытый, напаренный, он в чистом испод-
нем перебегал к жене, к сыновьям и горячему самовару.
Но спешить сегодня почему-то не хотелось. Уж больно
покойно и приветливо было в тайге. Он опустил глаза и сра-
зу увидал свежий лыжный след, уводивший вправо, где — он
это знал — стояла приземистая, едва ли не по пояс ему из-
бушка, прозванная Ленивым хутором. Под этим насмешли-
вым названием подразумевались те, кто ленился ходить на
Север за настоящей добычей, а околачивался вблизи дома.
Такие в станице были, но вспомнился почему-то лишь один
Семён Колесников — мужик вороватистый и склочный. Его
не раз бивали в станице за грязный язык и липкие руки.
Таким же рос и его сынок, тоже Семён. Обманщик и плут,
хоть и двенадцати лет от роду. Вот уж воистину верно, ябло-
ко от яблони далеко не падает. Вспомнилось также, что Ко-
лесниковы собирались на Ленивый хутор, и Кирилла Севос-
тьянович поморщился — встречаться с ними не хотелось. Он
решительно миновал сворот к зимовью, жертвуя тёплым ноч-
легом. Скатился прямо в заросли сосняка и пропал из виду.
Примерно через час он остановился под корявой сосной, по-
калеченной в детстве упавшей на нее лиственницей, валяв-
8
шейся тут же и по-прежнему недававшей сосенке выпрямиться
к свету и солнцу.
— Я тебя вызволю, как и обещал, — сказал Кирилла Сево-
стьянович, скидывая с плеча тяжёлые мешки. Это деревце он
приметил еще осенью, идя на промысел, и обещал ему по-
мочь. Мёртвая, чёрная лиственница, казалось, навечно впеча-
тала бедную сосёнку в глубокую трещину огромного валуна.
— Одной тебе не вырваться. А она сгниёт лет через сто,
не раньше. Вся твоя молодость под гнётом пройдет, а это не
дело. А ее мы пустим на костёр, — Кирилла Севостьянович
похлопал рукавицей по толстому туловищу лиственницы. —
Я, пожалуй, возле тебя и заночую.
— Вишь, как хорошо. И стены, и дрова под рукой. Зати-
шек. Заночую, — сказал он решительно и быстро поднял го-
лову на шум крыльев. Прямо к нему в убежище падал ворон,
нацелившись на голую макушку осины. Такая смелость сверх
осторожной птицы насторожила охотника. Он прислушался,
но ничего подозрительного не услышал.
— Ты чего это? — спросил он ворона. — А? Или совы
испугался?
В ответ ворон трижды каркнул и, показалось Кирилле
Севостьяновичу, с тревогой.
— Ну, ладно, не шали, — дружески обратился он к ворону,
хорошо знакомому всем размахнинцам. Он жил в окрестно-
стях станицы и считался как бы ее принадлежностью. — Лети
домой. А я завтра буду.
Но ворон кричал настойчиво и громко:
— Кар, кар, кар.
Кирилла Севостьянович хлопнул рукавицами. Ворон под-
нялся и круто взял к гольцам.
— Тоже мне, вещун, — усмехнулся таёжник, но все-таки
еще раз огляделся.
Место было надёжное, с трёх сторон прикрытое обломка-
ми скал, а с четвёртой, со стороны непролазных топей, гус-
тым малолесьем. Такой уют и защиту и специально не сразу
отыщешь.
— Небось, только крыши и не хватает, — улыбнулся Ки-
рилла Севостьянович, встряхивая затёкшими плечами. И сра-
зу стала отчетливо заметна опояска из беличьих тушек, при-
тороченных к широкому ремню и свисавших наподобие шел-
9
ковистой юбки. Их было штук двадцать, и застывших уже и
тепленьких. Ноша, конечно невелика, но стеснявшая движе-
ния. Их надо было освежевать, а заодно и подкрепиться.
Кирилла Севостьянович без промедления занялся кост-
ром. Утоптав сугроб под комлем поваленной лиственницы,
он набросал под ее облупившийся бок ворох сухих звенящих
сучьев и лишь тогда распрямился. Ночёвка у огня была обес-
печена. Но он вдруг пожалел, что прошёл мимо людей. «Оби-
дятся, когда завтра увидят мой след, — вздохнул он, и его
синие глаза погрустнели. — А этих лодырей Колесниковых
там, небось, и след простыл. Они подолгу лишь на печи ле-
жат, но не в тайге ходят. А так бы поговорил, про своих уз-
нал».
— Да что уж теперь! Не вертаться же, — проговорил он
вслух и засмеялся. И ушло томление с души. Стало вновь
легко на сердце. — А перед людьми повинюсь, мол, домой
спешил, соскучился.
Огонёк скрутил в черную трубочку берёсту и бойко пере-
кинулся на сушняк. Одну за другой, тулупчиком охотник снял
шкурки, да так аккуратно — с лапками и ушками, и даже
ресничками у глаз — и развесил их на колышках мездрой
наружу поодаль от костра. Пометить шкурки решил после
ужина, так как сумерки сгущались, а готовить впотьмах, одна
морока. Он повертел клеймо в руках и сунул его обратно в
карман. Придвинул мешки поближе. В них было целое состо-
яние, если хорошо распорядиться. Во-первых, не торговать
сырцом, а только выделкой. Во-вторых, не спешить, а дож-
даться торгов на китайской границе. В-третьих, не дать себя
надуть всевозможным краснобаям, принимавшим охотников
едва ли не за дурачков. А в четвертых, избежать самого силь-
ного зла на торгах, это — водки. Тунгусов, бурят, эвенков, да
и русских тоже здесь старались споить, чтобы обчистить на-
чисто.
Он понимал, что такой редкостной удачи ждать теперь
долго, тайга богата, но щедрой бывает не часто. Ведь не от
лени он живет в полуразваленной хатке, а малахай у Сэсэгмы
из облезлой косулятины, как у последней беднячки. Неужели
он не способен сделать ей хороший подарок!
— Будет тебе, мой Цветочек, лисий малахай с беличьими
хвостиками, волчья шубейка и унтики с пушистой отороч-
10
кой. — Он любил свою жену — буряточку, миниатюрную жен-
щину, словно выточенную незаурядным умельцем из куска
мореной лиственницы. А вам, сыновья, я куплю хорошую го-
родскую одежду.
Подрёмывая, он принялся за поджаренные тушки, но до-
есть их не успел. Грянул выстрел. И с пробитым навылет
сердцем Кирилла Севостьянович пытался жить — стиснул
зубы и потянулся за ружьём. Достал его и рухнул ничком,
зарывшись головой в снег. И только тут оборвал свой про-
тяжный стон-мычание, которое донеслось-таки до Размахнин-
ской. Ухнула дверь, ударившись о стену, и, пронзительно крича,
во двор выбежала простоволосая Сэсэгма. Обхватив голову
смуглыми руками, закружилась она в страшном горе. Епифан,
паренёк семнадцати лет, плача, цеплялся за мать, напуганный
ее нескончаемым страшным воем. Другой мальчонка, в хол-
щовых штанишках и просторной рубашонке стоял босиком
на обледенелом пороге и тёр заспанные глаза. Епифан под-
скочил к нему, сгрёб в охапку и потащил к матери.
— Папку убили, — кричал он ему в лицо. — Нету больше
папки.
— Что приключилось, Сэсэгма? — громко, чтобы переси-
лить протяжный, нечеловеческий вой, спросила соседка Бог-
дана.
Сэсэгма быстро повернулась к ней. От стремительного,
злого взгляда, с красным отсветом заката, Богдана стушева-
лась и поспешно удалилась, не дождавшись ответа…
С этого вечера Цветок стал увядать, и ровно через полго-
да Сэсэгмы не стало…
Они выследили его. Напрасно Колесников-старший де-
лал вид, что охотится по-настоящему. Младший Сёмка еще
неделю назад понял почему отец все время крутится возле
Северной тропы. Здесь он подстерегал Кириллу Севостьяно-
вича. Слух о его небывалой удаче достиг в станице в конце
февраля и погнал двух мерзавцев на Ленивый хутор, напере-
рез охотнику. Сын понял намерение отца и рьяно помогал
ему, дважды в день наведываясь к тропе. И в это утро он туда
бегал, да вернулся ни с чем. На немой вопрос отца он лишь
развел руками. Под вечер он снова пошел к отрогу. Что-то
говорило ему, что Кирилла Севостьянович пройдет именно
11
сегодня. Он два часа сидел в засаде, промёрз до костей и
когда уж совсем собрался уходить, вдруг увидел его. Кирилла
Севостьянович уже стоял над его лыжнёй и о чем-то думал.
Посмотрел в сторону избушки, будто собираясь туда свер-
нуть, но пошёл прямо, по целине и вскоре пропал в густом
сосняке.
Сёмка кинулся к зимовью.
— Прошёл, — крикнул он отцу. — Только что. Я его видел.
Сёмка-старший засуетился, натягивая как попало одежки
на себя, и, схватив ружьё, выбежал вон.
— Сиди дома, — приказал он сыну.
— Угу, — согласился Сёмка.
Отец убежал, путаясь в лыжах, на которых почти не умел
ходить. Закусив уголок губы, Сёмка долго и напряженно вгля-
дывался в предвечернюю лесную даль, ожидая выстрела, но
тишина стояла гробовая. Даже деревья не шумели. У Сёмки
заломило в ушах. Он помотал головой и кинул лыжи на снег.
Где-то недалеко кричал ворон.
Вот и опушка леса. Виляющий среди деревьев след его
отца выбрался на тропу и слился с другим более широким и
глубоким следом. От предчувствия удачи у Сёмки заныло
под ложечкой. Забыв предупреждение отца он резво побежал
по лыжне, то и дело подкатываясь на притоптанном снегу.
Запыхавшись, он чуть не проскочил то место, где отцовс-
кая лыжня, отделившись, вдруг ушла круто вправо. Сёмка
тоже свернул и метров через двести догнал отца, грозившего
ему кулаком из-за дерева. Он послушно опустился на корточ-
ки. Отец куда-то исчез, и вскоре бабахнул гулкий выстрел. И
тут Сёмка увидел, как отец, опустившись на колени, долго
крестился и тыкался лбом в снег. Семка ухмыльнулся и швыр-
кнул носом. Отец вскочил и побежал к завалу, из которого
вился весёлый дымок. Сёмка появился на камнях в тот мо-
мент, когда отец схватил оба мешка и кинулся прочь.
— А его? — крикнул Сёмка. Отец сжался в комок и замер.
— Убрать же надо.
— А? — отец встрепенулся и вскинул ружье. — Убью гада,
если мешать будешь.
— Я не мешаю. Я помогаю. — Сёмка съехал с камня на
спине. — Спрятать надо. Вон туда, под обрыв. А весной боло-
то засосёт, и ищи-свищи.
12
— А? Правильно. — Отец подчинился сыну. Они с трудом
перетащили тяжёлого Кириллу Севостьяновича на край об-
рыва, и прежде чем спихнуть его в глубокий овраг, Сёмка
подёргал из его рта намертво прикушенный кусок мяса и при-
творно-ворчливо  сказал:
— У, жадный, — следом полетело ружье Казачишина и его
шапка. —  Вот и порядок, — весело продолжил он. — Теперь и
пурга в самый раз.
Они вернулись к костру. Отец был бледен, его трясло.
Сёмка снова криво ухмыльнулся и бухнулся задом на мешок.
Подпрыгнув на нем, он воскликнул:
— Вот это счастье! Ты знаешь, сколько за него денег да-
дут? Целую кучу. Теперь заживём припеваючи.
Но денег дали мало. Все шкурки, кроме двадцати беличь-
их, оказались меченными личным клеймом Казачишина. Так
что продать их открыто они не могли. Притаились. Отец стал
пить и иначе, как убийцей Сёмку не называл. А с того, как с
гуся вода. Он дневал и ночевал на почтовой станции. Пред-
чувствуя недоброе, жена Семёна, убогое, забитое существо,
молчала и лишь изредка вылезала из-за печки.
 А Сёмка все-таки нашёл подходящего покупателя. Ост-
рый глаз был у мерзавца.
— Дяденька, шкурки купишь? — спросил он шёпотом бы-
строглазого, чернявого человека, только что распахнувшего
дверцу дорогой коляски. — А? У нас и отдохнёшь. А тут на-
роду полно, — кивнул на станцию, — да и клопов — туча.
Насмерть заедают. Я провожу. А? Тут недалече, — Чернявый
зыркнул по сторонам и остановил черные бусинки глаз на
Семёне. Тот многозначительно прищурился.
Почти потемну подъехали ко двору.
— Неси, — приказал Быстроглазый. Сёмка сбегал два раза,
и оба мешка улеглись в ногах у покупателя.
— Товар — высший класс, — пьяно бубнил отец, на пра-
вах старшего оттесняя сына от дверцы. — Можете посмот-
реть. Сам добывал. Сам и печать ставил. Белка, волк, колонок
и даже три соболя.
Становилось темно. Быстроглазый шуршал перед лицом
длинными бумагами.
— Нате, — сказал он резко и оттолкнул Колесниковых от
кибитки.
13
Отец упал, Сёмка повалился на него.
— Гони, — крикнул гость ямщику. — На станцию.
Хлопнула дверца. Коляска сорвалась с места и тут же скры-
лась во мгле.
Но на станцию Быстроглазый даже не заехал. Это была
уловка. Он сразу же выскочил на Московский тракт и был
таков.
Но Колесниковы были бы очень рады, узнай, что в трёх
верстах от Размахнинской, в глубокой лощине, переходящей
в черную, глухую расщелину, коляску поджидал местный
шинкарь Спиридон. Он перегрузил мешки с пушниной к себе
на телегу и, накрыв их дерюгой, преспокойненько доставил в
свой шинок, уже в полной темноте миновав убогое подворье
Колесниковых, откуда неслись мужские крики и протяжный
женский вопль. Кто-то в белом бегал по двору и, дубася дры-
ном по окнам и дверям, кричал во всю мочь:
— Убийца! Изверг! А? — Словно опомнившись, чело-
век замирал на месте, но потом снова орал прежнее. — Отца
не пощадил. Изо рта кусок тянул. Куда он убёг? А деньги
где? А?
— В белой горячке мужик. — Спиридон сочувственно поч-
мокал губами. — Долго не проживёт. У каждого своя судьба.
А Сёмка хорош. Надо поостеречься.
Спиридон оказался прав — Семён Колесников умер через
полтора месяца.
Приехав домой, Спиридон подхватил мешки за горлови-
ны и юркнул с ними в избу, позабыл даже распрячь лошадь.
Сотрясаясь, будто в любовной лихорадке, он окунал лицо в
пушистые меха, бросал их себе на голову, на плечи, под ноги
кидал под потолок, а потом упал на них и залился счастливы-
ми слезами.
Так добыча Кириллы Севостьяновича оказалась в родной
станице. А Спиридона несмываемые клейма ничуть не беспо-
коили. Он даже не собирался перепродавать меха, твердо зная,
что людская память коротка, что охотника и его тавро скоро
забудут. Он решил их оставить себе.
Через три года на его плечах появилась шикарная волчья
шуба с беличьей и колонковой отделкой. Ну прямо боярская!
Правда, тяжелой она оказалась для хилых шинкарских плеч, и
он одевал ее очень редко. Только в деловые важные поездки.
14
Угрюмый, его дружок из соседней станицы Пушкарёвской,
игравший роль кучера получил от Спиридона два червонца, а
беглый уголовник — «богач» — четыре.
* * *
Епифан Казачишин вложил обрубок двухручковой пилы
в берестяной чехол, приторочил его рядом с пузатым дере-
вянным лотком, с силой затянул удавку на горловине мешка
и, расправив широкие сыромятные ремни, сел.
— Помолчим мал-мало, — сказал он и весело поглядел на
младшего брата, тоже опустившегося на толстый чурбак, за-
менявший стул.
Они удивительно похожи. Русые волосы обрамляют их
белые лица, а широкие скулы говорят о примеси бурятской
крови в их жилах. Оба коренастые, крутоплечие. Вот только
глаза их сильно разнили. У Епифана черные, с колючим при-
щуром, а у брата — большие, ласковые, словно телячьи, с лег-
кой поволокой и длинными ресницами. Взгляд у Епифана
острый, прямой, со злобинкой. Материнский. А у младшего —
нежный, любящий. Отцовский.
И хотя волосы у Епифана были беспорядочно взлохмаче-
ны, угадывалось, что к ним притрагивались не только грубые
овечьи ножницы. В нем чувствовалась бывалость. Она про-
глядывала и в одежде, ладно сидевшей на его крепком, упру-
гом теле, и в повадках, но ярче всего в разговоре. Младший
был подстрижен по-домашнему, «под горшок». Он тёр глаза и
всхлипывал. Старший огорчённо посмотрев на него, еще боль-
ше взъерошил волосы и решительно поднялся.
— Ну, все. Хватит. Опять кисель развёл. — Он сгрёб его в
охапку. — Четырнадцать годков уже, а как баба, ей-богу.
— Ты слово дал, что больше не пойдёшь, — сказал млад-
ший, прижимаясь к надёжной братовой груди. Епифан сда-
вил его крепко-накрепко, спрятал голову у него на плече и,
сжав зубы до белых пупырышков на скулах, часто заморгал
заблестевшими глазами.
— Я говорил, если найду золото, — сказал он тихо. — Если
найду. Но не нашёл. Поэтому снова иду.
Младший шевельнулся. Епифан отпустил его, но, поло-
жив руки на плечи, не дал отойти, чтобы спрятать заплакан-
ное лицо и дрожащие губы.
15
— Пойми, братик, если я не разживусь золотишком на
первый случай,  хотя бы фунт, пол-фунта, — выкрикнул он, —
из нужды нам не выбраться. Ну разве это не скотская жизнь?
 Он с ненавистью оглядел земляные стены, нары с тряпь-
ем, черный, бревенчатый потолок, задымленную печурку из
камня-дикаря.
— Не надо было из старого уходить, — услыхал он легкий
укор.
— Надо было. — Убеждённо произнес Епифан. — Тот дом
оказался несчастливым. И отец и мать в нем без времени
умерли. Да и развалился он.
— Давай новый срубим, — сказал младший.
— Давай, — с наивной готовностью согласился Епифан. —
Давай. Лес заготовим. А на чем привезём? Это же не одно
бревно.
— На себе приволокём. Мы — здоровые. — У младшего с
надеждой засветились глаза — останется братик дома.
— Здоровые. — Епифан горестно покачал головой, снова
сел на чурбак и понурил плечи. — Да разве здоровье и сила
для того Богом дадены, чтобы делать бычью работу? Один
раз надорвался — и все. И силы, и здоровье, как зерно из
драного мешка вытекут. Сколько ни латай его. Правильно
мастеровые в городе толкуют — менять надо порядки, равно-
правие людское наводить. Да не верю я в это. Уж больно
красиво как послушаешь. Никаких тебе господ. Все равны.
Достаток у всех одинаковый. А хорошо было бы. — Он мечта-
тельно прикрыл глаза. — Тут бы я силушку не пожалел. И на
себя, и на других всласть бы поработал.
— Давай у Куприянова или Доржиева лошадей попросим,
быков, — настаивал младший.
— Мало ты Куприянову задолжал, так еще Доржиевский
хомут на себя надеть хочешь?
— Отработаем, — не унимался младший.
— Долг отработать нельзя. Его надо возвращать той же
мерой. Рубль — рублем, кринку молока — такой же кринкой.
Вот почему все в должниках у богачей. За одолженный гри-
венник они на червонец дарового труда срывают. Так гово-
рит мой городской дружок. И это правильно. Сколько лет мы
с тобой за четверых на Корнея горбатимся, а где деньги, где
лопоть? Много ты нынче заработал? А в прошлом и третьем
16
годе? Гроши. На две церковных свечки. А всё остальное за
долги забрали — за еду, за штаны, за рубаху. Будто ты их сам
себе купить не можешь. А он пухнет. Лошадей — табун. Овец
— не сосчитать. И коровы, и быки, и пашня, — жёлчно бросил
Епифан и взмахнул руками. Вскочил и забегал кругами по
землянке, и младший понял, что отговорить его от похода не
удастся. Упёртый был Епифан, этого не отнимешь.
— А почему один идёшь? Сгинешь, как отец. С кем я
останусь?
— Ну, не скули и не каркай на дорогу, — прикрикнул
Епифан и, оглянувшись на дверь, зашептал. — Я ненадолго.
Обрывчик один нащупал. Пробу сделал — есть. Это — верное
дело. Вот и хочу на недельку туда нырнуть.
— Меня с собой возьми. Артель поведи. Сам говорил, с
артелью все легко.
— Нельзя. Может потом. А сейчас нельзя. Там одному
надо быть, чтобы счастье не спугнуть. — Он вскинул мешок
за спину. Один ремень перекрутился. Младший хотел помочь
расправить, но Епифан отодвинулся. — Не надо. Я сам. В
тайге никто не поможет. Значит плохо готовился, мало ду-
мал. — Епифан поднял ружье, проверил заряжено ли. — Про-
водишь?
— Пойдём, — сказал брат убитым голосом.
Они вылезли из своей полуизбы-полуземлянки в три венца
под горбатой крышей и распрямились. Веселый колокольный
звон до краев наполнил долину, напоминая казакам, что се-
годня праздник Христовый, и настойчиво звал к заутрене.
Восток уже поалел. Розовый туман струился над сонной Ин-
годой. В ложбинах и распадках дремали стада белых облаков.
Епифан перекрестился на церковь и, широко раскинув руки,
беззаботно рассмеялся.
Родная станица Размахнинская лежала перед ним, курясь
редкими округлыми дымками над черными крышами. Он ду-
шой осязал покой, какой бывает лишь на солнцевсходе, и до
слёз любил эту ежеутреннюю сказку, мечтая как о высшем
счастье, умереть когда-нибудь именно в такие вот благостные
минуты. Но это потом. А сейчас крепкий, сильный, уверен-
ный в себе, никого и ничего не боящийся, он шёл за добычей,
название у которой не каждому по языку — счастье. Не каж-
дый чисто вымолвит это шепелявистое словечко, но каждый
17
мечтает о хорошей жизни. Ведь не для мук рождён человек.
Для счастья, и только для счастья.
— Эх ты, нюня. Вытри сопли. У меня предчувствие хоро-
шее, — сказал Епифан. — Добуду я счастье, вот увидишь.
То ли от этих уверенных слов, то ли от свежего воздуха и
праздничного звона младший тоже повеселел, заулыбался.
— Дай-то Бог, — сказал он, умилённо и как-то по-стари-
ковски перекрестился. Епифан развеселился еще больше. Они
сбежали с бугра в крайнюю улицу и бодро зашагали мимо
заспанных дворов вниз, к реке.
Этот дом нельзя было миновать ни при въезде в станицу,
ни при выезде из неё. Застава, да и только. В этой заставе,
длинном, приземистом строении, похожем на конюшню, с
рядком оконцев у самой земли, размещался шинок Спирьки
Спиридонова. Ни травинки не росло перед этим домом, все
было выбито ногами и колёсами. Земля, утрамбованная до
каменной твёрдости, размокала здесь лишь после недельных
дождей. Три года назад это был склад золотопромышленника
Собашникова. На первых порах Спирька арендовал в нем
закуток, а когда Собашников ушел из этих мест на Шилку,
почти даром заполучил, как говорят, и стены, и крышу и об-
ширный участок земли, упиравшийся в густой черемушник и
заросший травянистым дурманом.
Неизвестно, где Спирька спал. И среди ночи его застава-
ли на ногах, и он всегда был готов услужить. От ранней зорь-
ки он маячил по-над забором, просовывал в щели длинную,
плоскую голову и, рыская глазами, высматривал добычу, а,
высмотрев, набрасывался на нее или с лакейской угодливос-
тью, или с паучьей цепкостью.
— Заходи, заходи. Не отворачивай морду-то, — кричал он
пришлому мужичку с котомкой за плечами. — Или такой же
сквалыга, как все? Лучше с голоду подохнешь, но с полушкой
не расстанешься? Подхарчись.
— Да у меня свое есть, — оправдывался мужичок. А Спи-
ридон уже стоял перед ним, и разминуться мужику с шинка-
рем никак не удавалось, в какую бы сторону он не шарах-
нулся.
— А это? — И Спиридон щёлкал ногтем по горлу, которое
тут же отзывалось стаканным звоном.
— А ну еще раз, — просил заинтригованный мужик. И
18
Спиридон с готовностью щёлкал. Стеклянный звон повто-
рялся и слышен был шагов за десять-пятнадцать. Ну, как не
завернуть к такому диковинному шинкарю? И редко кто вы-
ходил обратно, не оставив Спиридону свой алтын или гри-
венник. Ну что же, курочка по зёрнышку наклёвывается.
Спирька был терпелив, но иногда все-таки сетовал:
— Эх, если бы на Московском тракте заведение поста-
вить. Я бы миллионщиком стал.
 Но были клиенты и посолиднее, а значит и поприбыль-
нее. Перед такими Спиридон в половик превращался.
— Сделайте мне счастье, посетите. Отведайте забайкаль-
ских, я бы даже сказал знаменитых размахнинских груздоч-
ков на смородиновом листу, копчёной кабанинки и розовой
капусточки. Таких нигде нету, сами в этом убедитесь. А с
дороги и хрустальную рюмочку не грех. Водочка у меня тоже
особая, ароматистая. Пошли вон все подряд, — кричал он,
освобождая шинок от копеечной публики. — Господа пожа-
ловали.
Редкие и короткие серые волосы у него всегда прилиза-
ны и тщательно разобраны на две половинки. Рыхлая, желто-
ватая кожа обильно усыпана прыщиками. Их особенно много
на лбу и на шее. Его большие, красные уши всегда на виду.
Они кажутся приклеенными и сразу бросаются в глаза. Ему
около тридцати. Он не женат. К казакам не приписан, однако
страстно желает этого. Есть у него брат Никифор. По внешне-
му виду и натуре он полная противоположность Спиридону.
Он грузный, одутловатый, с копной нечёсаных рыжих волос,
и постоянно чему-то улыбающийся. «Порченый», — зовут его
за глаза. Но это вряд ли справедливо. Лень — вот его главная
черта, и она определяет все его поведение. Он буквально за-
растает грязью, не моясь месяцами. Ест сырую картошку, брюк-
ву, тыкву, мясо — лишь бы не таскать дрова и не топить печь.
Из муки он лепит катыши и жует их вместо хлеба.
Пересекая улицу наискось от шинка Епифан зябко по-
морщился и, покосившись на брата, поспевавшего за ним ко-
роткими пробежками, прибавил шагу. Ему очень хотелось
проскользнуть незамеченным. Но Спиридон уже вышел за
ворота и приосанившись привалился боком к стройной со-
сенке, одиноко шумевшей над крышей шинка. Криво улыба-
ясь, он глядел на спешащих Казачишиных. Они и не ведали,
19
что он следил за ними с того момента, как они вывернулись
из проулка.
— Бог в помощь, Епифанушка, — крикнул врастяжку и
насмешливо.
— И сами управимся, — нехотя отозвался Епифан.
— А? Ты меня зовёшь? — Прыгая на одной ноге, млад-
ший подвязывал ичиги.
— Вечно ты, как лахудра, — сквозь зубы процедил Епи-
фан и воровато стрельнул глазами на Спиридона, — Опять не
подвязал?
— Забыл. Прости. — Голос у братишки дрожал.
— Обое идёте? Стал-быть в два раза больше притащите, —
издевался Спиридон. — А то могу подсобить. И своего бра-
тельника возьму. Он для тяжестей приспособленный.
Епифан шагал, хмуро глядя в землю, и не отвечал Спи-
ридону, словно что-то сдерживало его ответить на колкости.
Обычно на них он реагировал сразу и резко, вплоть до кула-
ков. А на этот раз молчал. Но когда Спиридон, шутовски
кривляясь, крикнул:
— С золотишком-то, Епифанушка, не побрезгуй, загляни
ко мне. Осчастливь. — Епифан вскинулся — грязными рука-
ми коснулись его мечты.
— Осчастливлю, так и быть. И тебя вместе с твоим барах-
лом куплю. В город заберу. Будешь спинку моим милашкам
тереть да на полок их подсаживать. Тебе их можно доверить,
не опасно.
Отбрил хорошо, но в ту же секунду пожалел об этом.
Потому что глупость ляпнул. Оглянулся на Спиридона. Оби-
дится или нет? Обиделся. По лицу видно, по злобной ухмыл-
ке, зазмеившейся по серым губам. Шутку за оскорбление при-
нял. Еще бы. Получалось, что Епифан ему в открытую сказал
то, что до него лишь по слухам доходило — скопец. А значит,
не сдержит своего слова не говорить младшему о проклятом
долге. Не пощадит.
Где и кому только не говаривал Епифан свою любимую
мечту-выдумку о дюжине подружек, кого только не тешил
этой байкой, грозя приставить смотрителем при своих буду-
щих милашках, никто не обижался, все, посмеиваясь, понима-
ли, уж очень парню хочется золото найти, а остальное — это
так, на языке.
20
Спиридон изменился в лице.
— Согласный, — выкрикнул звонким голосом.
Вечно улыбающийся Никифор остановился рядом со Спи-
ридоном и, почесав спину о сучок, закрыл глаза, досыпая.
— Только служить ты у меня будешь. Я заставлю тебя
дерьмо из ямы выгребать и пригоршнями в овраг носить.
— Поговори, поговори, — примирительно улыбнулся Епи-
фан, пытаясь смягчить свой нечаянный промах.
Что там «поговори», — продолжал взвинченно Спиридон.
— Столько лет по тайге шаришься, а на стакан водки не наша-
рил. А еще хорохоришься. Должок не забудь отдать. Я с тебя,
так и быть, золотом приму.
Остановился Епифан в полушаге. Медленно оглянулся
на брата, который в испуге и растерянности смотрел на него,
сиротливо стоя посреди лужи.
А Спиридон торжествовал. Торкнул в бок Никифора, ну,
мол, как я умыл зазнайку?
Отыгрался Спиридон, припомнил, как Епифан во всеус-
лышанье хвалился, что ничего ни у кого в долг не берёт, что
долги кабалой считает, и никогда в жизни себя в такую каба-
лу затянуть не позволит.
И твердо держался своего правила. Изводя Спиридона,
по целым дням просиживал в шинке без гроша в кармане, но
в долг не просил. Проверяя себя на прочность, с утра до вече-
ра зубоскалил с казаками, прикидываясь равнодушным к вы-
пивке, а сам жадными глазами следил, как разливают водку
по кружкам, как пьют, как хлебцем занюхивают, а потом хрум-
чат солёным огурчиком.
И так хотелось выпить, что в голове мутилось, а ноги
сами несли к стойке. Но тут он пересиливал себя, хлопал
Спирьку по плечу, хитро подмигивал и, по-пьяному затянув
песню, шел домой. Дивились мужики, глядя на него, жалеючи
угощали. Но и тут Епифан показывал крепкую волю — отка-
зывался от поднесённой. А это уже было выше всякого пони-
мания.
— Да не бойся ты, не в долг, — шумели выпивохи. — От
души.
— Все равно не буду. Силу вырабатываю, — говорил Епи-
фан и заливисто смеялся. Как же ему хорошо бывало в те
минуты!
21
— Гонористым стал наш Епишка. Весь в мать. Такой же
гордец, — обижались завсегдатаи шинка и чтобы его сломить,
перестали угощать. В основном это были старатели-одиноч-
ки, ловившие счастье за хвост на серых выработках. Не во
злобу, конечно, стали обносить, а так, чтобы коники не стро-
ил, да нос не задирал. А еще для того, чтобы Спирьке доса-
дить. Ведь иногда Епифан все-таки брал «Душевную», и что-
бы не разгуляться, сразу домой уходил. А на «сухую» мог
весь день ему глаза мозолить, своим трезвым видом до тря-
сучки его доводя. Это было весело. Вот и хотелось проверить,
у кого кишка крепче завязана. Или Спиридон перестанет его
в шинок пускать, или Епифан начнёт всё-таки в долг брать.
Так продолжалось лет пять, с того самого дня, когда Епи-
фан остался за хозяина, чуть ли не в детском гробике схоро-
нив свою любимую мать малышку, и узнал, что такое ответ-
ственность за близкого тебе человека, за братишку, которому
едва семь годочков минуло. Быстро осознал беспросветность
батрацкого существования, возненавидел его от всей души и
решил во что бы то ни стало из нужды выбраться. Мало того
— счастливым стать!
Тогда-то и прибился он к старательской артели. Но неве-
зучая она оказалась. Ни разу ей крупно не пофартило, будто
наколдовал кто. Намывали крохи. Обменивали на лопоть, обув-
ку, кое-что выкраивали на кирки и лопаты, и в нетерпении
коротали долгую зиму, чтобы в марте снова дружно собрать-
ся в избе своего вожака и, сдвинув головы над пустым сто-
лом, шептаться о новом походе. Намеченный маршрут держа-
ли в строгой тайне, свято верили в удачу и не замечали своей
забавности.
Но переманить фортуну на свою сторону так и не смогли.
Прошлой осенью она отвернулась от них окончательно: вожа-
ка задрал медведь, и осиротевшая команда насилу выбралась
из тайги. Еле живой добрался Епифан до станицы. Из лодки
его вынесли на руках. Отыскал он взглядом свою землянку
под срезом глиняного обрыва, мысленно оказался на голых
нарах за черной дверью, паралично затряс головой и без чувств
повалился на мокрый, холодный галечник.
Казаки помогли добраться ему до шинка, а бросовая лод-
чонка, подобранная где-то на отмели, почесывая бока об ост-
рые, хрустские забереги, понесла двух его товарищей, таких
22
же, как и он изнурённых и оборванных, дальше вниз, в дерев-
ню Казановскую, что на реке Шилке.
У многих тогда пропало желание пытать старательское
счастье.
Залил Епифан тогда свое горе Спирькиной самогонкой.
Сам не заметил, как из его рук посудину принял. А шинкарь
с видом победителя, знай руки потирает, да высовываясь в
дверь, кричит:
— Заходи народ! Епифан угощает. Под золото гуляем.
Охочие хлебнуть надурняка, конечно же, нашлись. И за-
гудел шинок. А Епифан, не осилив и одной кружки, напус-
тив под себя, давно уже валялся под лавкой и трясся в лихо-
радке.
А Спиридон в поте лица своего для «обчества» старался:
только успевал выдёргивать тряпичные пробки из горлышек
четвертей. Торопливо нагребать огурцы да мангир солёный и
рвать на куски ржавую селёдку.
* * *
Конец этому разбою положил Павел Кузьмич Еримеев.
Услыхав пьяный говор и песню, он вогнал тяжёлый колун в
берёзовую чурку и вышел за ворота.
Посередине улицы, крепко обнявшись и поддерживая один
другого, выписывая круги и зигзаги, брели два казака. Они
медленно приближались по раскисшей дороге и на четырех
ногах кое-как еще держались, но разъедини их — тут же бы
рухнули.
Еримеев наморщил лоб, припоминая, не праздник ли ка-
кой сегодня, а может крестины или свадьба у кого? Или по-
минки, на худой конец? Нет, ничего такого в этот день в
станице не было.
— Бог в помощь, казаки, — сказал он, смеясь, — с чего
гуляем?
— А, Кузьмич. А ты чо дома-то? Иди туда. Там весь люд.—
Елизар Краснояров начал править к Еримееву.
— Где это «там»? — Поинтересовался старик.
С большим трудом, словно следуя по какому-то замысло-
ватому фарватеру, казаки подвернули  к Кузьмичу и клеща-
ми вцепились в него, как в долгожданную опору. Повиснув
на его плечах, дыша сивухой с обеих сторон, они несли хмель-
23
ную околесицу про какую-то золотую удачу. Еримеев, не пе-
реносивший винного перегара, отворачивал нос.
— Там дым коромыслом идет. А водку он насобачился
делать. И я люблю его, — выкрикнул Елизар решительно. —
Любблю и всё тут. Он — наш. Он — казак. И кровей он казац-
ких. И водку его люблю. И здря про него всякое плетут. И в
казаки здря не пущают. — Елизар пытался топнуть, но пьяная
нога подвернулась, и он кулём повис на Еримееве.
— Ну а гуляют-то с чего? — Павел Кузьмич терял терпе-
ние. — Или может шинкарь женится?
— Бестолковый ты, Кузьмич, хоть и каторжник бывший
да с бородой широкой. В толк возьми, Епифан вернулся. Всех
угощает.
— Добыл-таки золото? Вот неуёмный. Ну, коли так, то и
погулять не грех, — проговорил Еримеев и хотел вернуться к
своему занятию. — Слышь, Прасковья, Епифан, говорят, золо-
том разжился.
— Слава Богу, повезло человеку. — Послышался из се-
ней приятный грудной голос, и на крыльцо вышла красивая
статная женщина с полотенцем у локтя и с подойником в
руке. — Сколько он его искал, сердечный, — сказала она
сочувственно.
— Я и говорю, — отозвался муж, но как-то неуверенно,
словно бы в раздумье. Жена уловила эту нотку и вновь по-
смотрела на него. Над бревенчатой оградой она увидела скло-
нённую голову мужа. Он во что-то вглядывался перед собой.
Павел Кузьмич действительно с недоумением смотрел на
содрогающиеся перед ним спины казаков, которые, перегнув-
шись пополам, стукались головами, будто бодались, и заходи-
лись от смеха до икоты.
Клёкот и сипение слышались из-под чёрных, сбитых на
переносице папах. Догадавшись, что казаки смеются над ним,
он взял их за шкирку и рывком развёл в стороны. Они рух-
нули наземь, словно пни трухлявые. Лежали навзничь, не
шевеля ни рукой, ни ногой, будто мёртвые.
— Ну? Шуточки играть? — грозно спросил Кузьмич, пе-
реводя взгляд с одного на другого.
Елизар Краснояров, будучи покрепче попутчика, перевер-
нулся на брюхо и подполз к Еримееву. Хватаясь за его одеж-
ды, встал на ноги. Теперь он не смеялся. Каким-то странно-
24
сосредоточенным, немигающим взглядом он упёрся в его гла-
за и беззвучно шевелил губами. Еримеев ждал. Елизар помо-
тал головой и сказал довольно внятно:
— Пустой он вернулся. Пустой. С него там Спирька шку-
ру сдирает. Поит всех за его счет. «По его приказу» говорит.
А я такого указу не слыхал. Мы его с берега притащили, а
указу я не слыхал. Он под лавкой может уже мёртвый лежит.
Павел Кузьмич с ненавистью посмотрел в мутные глаза
соседа и скрылся за воротами. Назад он вышел с колуном в
руке. Елизар перехватил его. Ему снова было весело. Он сме-
ялся.
— Я тебе прямо скажу, из него такой же добытчик, как из
моей бабы жеребец, — сказал он и повёл глазами за Еримее-
вым. Но Еримеев куда-то пропал, а на его месте, уперев кула-
ки в крутые бёдра, стояла смуглая казачка. Глаза у нее сверка-
ли. Щеки пылали румянцем.
— Одолжи полено, Кузьмич, — лишь слегка разжимая соч-
ные губы и не отводя испепеляющего взгляда от Елизара,
тихо проговорила она.
— Бери, — бросил Еримеев не оглядываясь и, сунув колун
за пазуху зипуна, крупно зашагал к «заставе».
— Не беспокойся. Назад он его сам принесёт. — Казачка
попятилась во двор.
Елизар двинулся за ней, раскачиваясь и громко бормоча:
— Он тоже бы пил. Пил бы. Все мы такие. Одним лыком
шиты. А полено я тебе, Кузьмич, принесу, будь уверен. Толь-
ко зачем оно тебе, жена? Разве у нас своих нету?
Она встретила его в проёме ворот грозная и неумолимая,
как рок. Взмахнула двумя руками, сверкнуло в воздухе что-
то желто-белое, и рухнул на спину Елизар, широко раскинув
руки и удивлённо воскликнув:
— Епишкина мать!
Казачка сунула полено под локоть и закрыла лицо ру-
ками.
— На водку совесть променял. Этому кровососу помогал
обирать человека. — Она повернулась к Прасковье. — Не на-
шёл же Епифан ничего. Едва тёпленький вернулся. Кружку
только ко рту поднес и свалился. А тому только дайся! Ага,
взял-таки в долг! Прищучил чуть живого и свою власть справ-
ляет. Всех спаивает под Епифанову удачу. А у того даже зо-
25
лотника нету. Как поселился здесь, столько горя принёс вод-
кой своей проклятой да торговлей бессовестной. И не выго-
нят же его.
— Отец что, топор взял? — Прасковья в тревоге подняла
голову к сыну Трофиму, с ножовкой в руках присевшему на
угол сруба.
— Ага. Колун, — беззаботно ответил Трофим. — Тяжёлый.
— Иди-ка, присмотри за ним. Беды бы не было, — встре-
вожилась Прасковья.
— Да он попугает только его и придёт, — продолжал по-
прежнему беззаботно Трофим, но всё-таки отложил пилу в
сторону и, ухватившись руками за стропила, повис под кры-
шей, как распятый, и даже голову на грудь обессиленно ки-
нул. Одним глазом в прищуре за матерью наблюдал, но боль-
ше на пригожую казачку поглядывал. Для неё и красовался.
— Ну, погоди у меня, — пригрозила мать и поискала гла-
зами вокруг.
— Чур, только не поленом, — начал торговаться Трофим
и, засмеявшись, спрыгнул на землю из-под самого конька.
Женщины испуганно ахнули и не помнили, как в объятиях
друг у друга оказались.
— Ты допрыгаешься у меня, — вновь пригрозила Праско-
вья и смущенная высвободилась из соседкиных рук.
— Пойду-ка и я с тобой, — озабоченно сказала она, укла-
дывая полотенце на край подойника. — Вот только занесу.
Сердце не спокойно, — она скрылась в темноте сеней и тут
же оглянулась.
— Ну, плюгавый, берегись. Ухайдокаем тебя, — сказал
Трофим и, крутанувшись перед гостьей на пружинистых но-
гах, пяткой захлопнул калитку — от Елизара поднимавшего
тяжелую голову, отгородился и прижался к казачке. А у той и
руки опустились. Полено упало на землю.
— Да как же это тебе не холодно-то в одном сарафане,
скажи на милость? — зашептал ей прямо в лицо, тугими губа-
ми касаясь тянувшихся навстречу губ. — А? Боже мой, какая
горячая! — воскликнул негромко, прижавшись щекой к ее
пылающей щеке. — Это какое же счастье! — и… пропал. На
пороге сеней показалась мать.
Силы окончательно покинули казачку. Она отрешённо
улыбалась, глядя затуманенными глазами в предзакатную даль
26
за Ингодой, и не замечала стоявшей перед ней Прасковьи со
строго поджатыми губами.
— Я тебе вот что скажу, Мария. Ты Трофима не сомущай.
Для него уже невеста назначена. Свадьба на ту осень. Вот и
дом уже поставили, — сухо сказала Прасковья и подняла по-
лено. — К Елизару сердцем повернись. А этим любовь не
вернешь, — она кинула полено на кучу дров. — Не изгаляйся
над мужем. Он оттого сам не свой, что все видит и замечает.
Ну, а если Кузьмич узнает — не жить вам обоим. Пожалей
парня.
Будто ледяной водой окатили казачку. Не заметила, как
за воротами оказалась, перед ползающим на четвереньках
мужем.
— Поднимайся, — сказала с презрением. — Не тащить же
мне тебя на горбу.
— Машенька, милая. Люблю я тебя. Почему ты со мной
так? — Елизар обнял её ноги и горько заплакал, уткнувшись
опухшим лицом в ее грязные чирики.
Мария судорожно запрокинула голову и неудержимо раз-
рыдалась.
Ах, как заметался за стойкой Спиридон, увидав Еримеева
прямым ходом направлявшегося к шинку! Кулаком правой
руки Кузьмич шаги отмахивает, а левая напряжена очень и
плотно к боку прижата. Даже крик в горле застрял.
— Заходи наро…, — только и выдавил из себя Спиридон,
будто каркнул, и осёкся.
Рванулся туда-сюда, да так и застыл, как вкопанный, с по-
добием улыбки на лошадином лице. Молился, чтобы пронес-
ло, да на мужиков надеялся, которые на пороге стенкой встали.
А Еримеев уже в дверях, уже валится стенка от его нелёг-
кой руки, уже поднимает он двадцатифунтовый колун над
головой, уже надвигается и выискивает его за прилавком, за-
тмив белый свет, словно гора.
— А-а-а-а, — пронзительно и протяжно завопил Спири-
дон, и отпрыгнул в дальний угол. И… вовремя. Усталой мол-
нией блеснул под потолком страшный колун, хрястнули ли-
ственничные доски, качнулась стойка и повалилась в зал,
вывернув наружу свое отвратительное нутро с грязными мис-
ками, гнилой капустой и заплесневелыми бочонками. Река
вонючей самогонки выплеснулась на осклизлый пол.
27
Снова насели на Кузьмича усмирители. Стряхнул он их с
себя, как тараканов, повернулся и, задрав колун к небу, так
рявкнул, что в ушах закололо:
— Прочь все отсюда. Изрублю. Спалю. Грабители.
Отпрянул пьяный люд от него, в двери кинулся. Вос-
пользовался этой спасительной минутой Спиридон и на ка-
рачках в кладовку уполз. А там через окно — и в огород.
Убегая, петлял, как заяц, пока не скрылся в тёмных зарос-
лях.
— Ну, каторжник, ты у меня запоёшь. Ты меня попом-
нишь, снова на кайло встанешь, — кричал откуда-то издалека.
Высунулся он примерно через час, когда услыхал атаман-
ский голос, зовущий его. Но пришёл не сразу. Сначала Ники-
фора к себе потребовал. Люди видели, как на закрайке леса
он что-то ему на ухо нашёптывал, за руки брал, вроде как
уговаривал. А Никифор все время взбрыкивал, как молодой
жеребчик, да вскрикивал радостно и громко.
Вернулся Никифор и скрылся в жилой половине дома.
Ачерез некоторое время со свёртком под мышкой и важный
до предела, снова в кусты удалился.
Из бегов Спиридон возвратился в других штанах — уз-
ких и полосатых. Новёхоньких. Недавно в Чите купленных
под новую моду. А Никифор шёл сзади и, воротя нос на ве-
тер, нёс на отлёте рыхлый тряпичный ком.
И пошла по округе молва, что шинкарь с перепугу в шта-
ны наделал. Наверно и вправду так было, но Спиридон, вяло
усмехаясь, говорил, что эту брехню братец из зависти пустил,
и однажды тёмной ноченькой так  его отделал, что после это-
го боя Никифор имя своё стал забывать, в настоящего дурач-
ка превратился. От зари до зари слонялся он по двору, мял
кусок крутого теста, делал из него катыши и, обслюнявив во
рту, выталкивал их на широкую доску, заменявшую ему про-
тивень. Делал это старательно, аккуратно.
Когда ровные рядки сплошь покрывали доску, он запихи-
вал ее в пустую поваленную бочку, становился перед ней на
колени и, краснея от натуги, раздувал несуществующий огонь.
Картинно отмахиваясь от дыма, поглядывал по сторонам и
кричал прохожим, чаще всего женщинам:
— Эй, тётка, заходи пирожки кушать. Скоро готовы будут.
Тетки отворачивались и плевались. А Никифор тихо сме-
28
ялся, пряча задорный блеск глаз под водянистыми веками.
Он стал опухать после той дикой спиридоновской ноченьки.
Епифан чувствовал себя виноватым перед ним. Не будь
того большого скандала в шинке, причиной которого был он,
Никифор не пострадал бы.
Спас Епифана Еримеев. Вытянул из-под лавки, взвалил
мокрого на плечи и домой притащил. За два месяца Праско-
вья вернула его к жизни. А под Рождество за ним явился
первый местный богач Куприянов.
— Собирайся, — сказал приказом. — Снова в работники
беру.
— Какой из меня работник. — Епифан безнадёжно мах-
нул рукой.
— Ну, хватит. Мне лучше знать. Одевайся, — и увёз его к
себе. Дивилась станица такому обороту, в догадках терялась.
— Не зря, ох, не зря он его к себе взял. Не иначе как что-
то учуял, мохнатый.
Но станичники ошибались. Ничего он не учуял. Просто
надоела Корнею Федотовичу преснятина зимней сельской
жизни, гнетущая тяжесть длинных, тоскливых вечеров, тяжё-
лое одиночество в гулких хоромах, вот и взял себе рассказчи-
ка, каким Епифан был от рождения. Но рассказы рассказами,
а вилы он ему вручил уже на третий день с издевательским
напутствием:
— Физический труд укрепляет.
Но работал Епифан спустя рукава. Зато рассказывал склад-
но. Дух захватывало от его таёжных приключений. Каждый
вечер Куприянов дрожал, глядя в огнём горящие глаза Епи-
фана, и испытывал наслаждение. Ведь ничего подобного сам
он в жизни ни разу не отведал. Спиридоновскую выходку
осуждал. Не любил богач от земли пришельца-шинкаря, на-
зывал его помойным побегом. За полгода он заплатил Епи-
фану всего пять рублей. Тот ждал больше.
— И по рублю в месяц не выходит, — сказал разочаро-
ванно.
— Ты и за это спасибо скажи. На чьих харчах на ноги-то
встал? Им цена не копейка. От тебя убытку больше было, чем
пользы. За твоё враньё держал. Наниматься больше не прихо-
ди — не возьму. Ни на один день. Пропащий ты для нашей
жизни человек. Всё смотришь, как бы на сторону сигануть, да
29
там своё счастье цапнуть. Да не щепотку, а целое беремя. А у
нас оно в трудах ежечасных, поэтому и ценится высоко, до-
роже твоего золота.
Стоял перед понурым парнем суровый и сильный чело-
век и зло выговаривал ему за приземлённость своей души.
Епифан на его слова не обиделся — понимал, работник из
него никудышный. В душе был благодарен и за теплый угол,
и за харч отменный.
На прощанье Куприянов сказал:
— Даст Бог, хозяином станешь, поймёшь, что я прав.
Епифан боялся признаться себе, что для крестьянского
труда он потерянный и не представлял свою жизнь вдали от
золота, золота первородного, корявого и грязного, от рожде-
ния своего в красных, кровавых отсветах и прожилках.
Призрак легкой жизни отвращал его от каждодневного
труда. Наблюдая сытую жизнь богачей, ему уже мало было
просто достатка, о котором мечталось раньше, но хотелось
переплюнуть их, стать над ними, заставить их кланяться.
Зависть грызла его непрестанно. И чем ближе была вес-
на, чем больше он набирался сил и забывал свое трагическое
возвращение, тем сильнее разгоралось в нем это изнуряющее
чувство. Смешиваясь с жаждой отомстить, отыграться за ны-
нешнюю подлую жизнь, оно буквально сжигало его.
В своей неукротимой страсти найти золото он часто пол-
зал по ближним оврагам и однажды наткнулся на Никифора.
Он услыхал его голос и притаился за толстым комлем обгоре-
лой березы. Никифор с кем-то разговаривал. Приподнявшись
над макушками тальника, Епифан увидал его. Никифор си-
дел над ручьём и, сложив руки лодочкой, вдыхал в них теп-
лый воздух.
— Водичку надо с берега пить, — ласково говорил он. —
Сберега. А ты с веточки потянулась. Она отломилась, и ты в
речку бултыхнулась. Хорошо, что я подвернулся. А если бы
нет? Могла бы и утонуть, и замёрзнуть. Давай я тебя за пазу-
ху посажу. Вот так. Отогревайся хорошенько, обсыхай. Я не
тороплюсь.
Никифор закрыл глаза, и услыхал Епифан тихую зауныв-
ную песню, чем-то похожую на колыбельную. Грустная та была
песенка, и лишь веселое лепетанье ручья скрашивало тоскли-
вую мелодию. Никифор покачивался из стороны в сторону и
30
смотрел на песчаную косу напротив, где лежали толстые ле-
дяные ковриги. Они таяли. Звонкая капель неслась с той сто-
роны ручья.
Никифор осторожно запустил руку за отворот каторжан-
ского воротника.
— Не бойся. Не бойся. Смотри-ка ты, она ещё и кусается.
В его большом кулаке билась синичка. Она вертела голов-
кой, хвостик выглядывал между пальцами и дёргался.
— Ожила? Ну, лети, — Никифор разжал пальцы. Синичка
встрепенулась и в тот же миг пропала в зарослях тальника.
Никифор поднялся и побрёл в станицу вслед за ручьём а
Епифан предался радужным мечтам.
Его тусклые, подёрнутые пеплом безысходности глаза,
постепенно оживлялись, начали светиться, будто там разго-
рались тлеющие угольки, и вот они заблестели. Костерок
предчувствия удачи разгорелся внутри. Епифан видел себя
в фарте.
— А если снова пусто? Боже мой! — Костерок вмиг погас.
Пепел стал еще гуще. На душе стало холодно и бесприютно.
Епифан съежился и согнутым локтем накрыл голову, будто
защищаясь от страшного удара.
Муторно было на сердце. Долго он сидел на корнях сго-
ревшей березы и о чем-то напряжённо думал, гоняя желваки
по скулам, морщил лоб и не отводил мрачного взгляда от
своих мозолистых рук.
Большие и красные, как две раскалённые лопаты, они тя-
жело лежали на коленях. Ими он каждое лето переворачивал
груды камней и песка. Ломы не выдерживали, а они только
крепчали. Короткие, толстые пальцы с узеньким костяным
воротничком вместо ногтя без труда гнули любой царский
чекан. Эти же руки виртуозно орудовали лотком и с нежнос-
тью перекатывали жёлтую крупицу из одной складки-рытви-
ны в другую. Многое они могли, эти руки, но и позабыли
многое.
Давно ушёл Никифор, вот уже и солнце, перевалив за
полдень, спряталось в мутную хмарь, а Епифан по-прежнему
сидел под сгоревшей березой.
Чёрная туча выползла из-за гор. На землю посыпалась
мешанина из дождя и снега. Епифан убрал локоть с головы и
надрывно вздохнул.
31
— Будь, что будет, — сказал он. — Судьба, как видно, не
баба, ее лясами не окрутишь. Клянусь тебе, Господи, в после-
дний раз иду. Дай мне удачу! А если я упущу ее, воля твоя,
сам назначишь мне казнь. Можешь сделать меня таким же
придурком, как Никифор. И я не стану роптать.
Угрожающе клубясь, выворачивая исподнизу грязно-се-
рую утробу, черная лавина стремительно катилась в долину.
Тяжел и грозен был поступ бурлящей громады, внутри кото-
рой что-то гремело и сверкало. Будто рушились там горы и
скалы, над которыми она проползала. Епифан вскочил.
— Твоя воля, — повторил он смиренно. — Но знай, — он
вскинул кулаки навстречу туче. — Ты будешь виноват, если
стану я побирушкой или убийцей. В твоей власти было сде-
лать меня и всех будущих Казачишиных счастливыми. Сей-
час я умоляю, но тогда я наплюю тебе в морду и отрекусь от
тебя навсегда. Навсегда! Навсегда! — Кричал неистово Епи-
фан, простирая кулаки над головой. Бросившись на кромку
обрыва, он прокричал диким голосом:
— Слышишь, бородатый!?
Блеск и грохот произошли одновременно. Перекошенное,
смертельно белое лицо Епифана мелькнуло в налетевших вих-
рях, перевернулось, как былинка, и пропало в темноте…
* * *
Три дня оглохший Епифан не вылазил из своей норы —
приходил в себя после беседы с Богом и лечил застуженные
в ледяной воде руки: парил их в горячей каше из березовых
листьев, а когда очухался, пошел по ближним дружкам. Ар-
тель сколачивать.
Верный товарищ из Бойцетуя сказал прямо:
— Не пойду, — и с топором в руках полез на крышу избы.
Срывая гнилые доски, он намеренно швырял их в Епифана,
заставляя пятиться его все дальше и дальше. — Ну, что сто-
ишь? Или дорогу назад показать? Счастья ему захотелось…
Да видно не про нас этот кафтан. Хватит народ смешить.
Уходи, — сказал он мрачно и чуть не зашиб гостя тяжелой
коньковой доской.
Другой, молчун-пушкарёвец выполз из своей завалюхи
на лешего похожий — косматый, длиннорукий, с белым, бес-
покойным лицом и сразу же громко заговорил, уставившись
на Епифана немигающими, выпученными глазами.
32
— Я, дружочек, всю зиму думал. Под сугробами сидел и
думал, — пушкарёвец изучающе глядел на Епифана. — Я ведь
тебя сразу узнал. Ты иди сюда, иди, — он силком затянул
Епифана под накренившуюся хату, усадил на выпавшее из
третьего венца бревно, и, озираясь вокруг, скрылся за углом.
Появился он с другой стороны, крадучись приблизился к Епи-
фану и остановился за его спиной. Долгим, соболезнующим
взглядом смотрел ему в затылок. А потом осторожно-осто-
рожно коснулся пальцем его плеча. Епифан повернулся и
вздрогнул. Широко раскрытые, безумные глаза вонзились в
него с пяти вершков. Слышалось предупреждающее шипе-
ние— т-с-с. Грязный, покалеченный палец трепетал поперёк
синих, трясущихся губ.
— А до чего я додумался, открою только тебе. Каждый
человек из жил состоит. В нем их много. Но есть там одна,
которая командир над всеми. Это — жила терпения. Самая
главная струна в человеке. На этой струне он весь держится.
Весь, до волосочка. И струна эта — его портрет. Понимаешь?
Если струна крепкая, человек звенит, сияет, светится, легко
ходит, все делает играючи, ему все удаётся. На него любо-
дорого смотреть.
Ну, если струна надорванная или лопнутая, такому чело-
веку — хана. Он с молодых годков никогда не засветится, не
засияет, только будет шаркать по земле и другим мешать.
У тебя эта струна еще дюжит. Но смотри, чую, туго натя-
нута. Передых дай. — Пушкарёвец зашел с другой стороны
и, выглядывая из-за бревна, подпиравшего стену, продолжал
все тем же вкрадчивым тоном. — Атаман бы пошёл с тобой,
у него жила крепкая была. — Словно мёртвая маска свали-
лась с лица пушкарёвца. Эти слова он произнёс живым, зна-
комым голосом. Он опустился на бревно рядом с Епифаном,
кротко посмотрев на гостя, смущённо улыбнулся. Но в ту
же секунду вскочил и забегал по двору, махая руками, слов-
но крыльями.
— Сгинь, сгинь, сгинь. Пропади. Изыди. Слышишь, зве-
нит? Это золото. Золото. Сатана манит. Ни днем, ни ночью
покоя не даёт. — Пушкарёвец трагически выкрутил пальцы
на груди.
Епифан пошёл со двора. Пушкарёвец забежал наперёд.
33
— Может, атаману счастье вышло, что его медведь задрал,
а? А то до самой смерти бродил бы по тайге с лотком. Амо-
жет он там и ходит, и ты встретишь его? А вдруг это он
звенит и меня зовёт, удачу сулит, а?
— Откуда у него золото? — Епифан грустно улыбнулся и,
обойдя пушкарёвца, вышел на дорогу.
Он не знал, что его друг со слезами просветления смот-
рит ему вслед и ждёт, что он оглянется и скажет ему на про-
щание тёплое словечко. Но Епифан не оглянулся. Постепен-
но расправил поникшие плечи, поднял взгляд от земли, и не
скрылась ещё из виду станица, как он весело засвистел, пере-
кликаясь с жаворонками.
Он вернулся домой, а назавтра, не теряя надежды сколо-
тить артель из бывалых старателей, бодро шагал в Унинкер,
небольшой казачий поселок в пяти верстах вверх по реке.
— Будет Никандра в артели, можно и пришлых брать, не
так опасно. Эх, а с Никандрой еще бы двоих-троих мужич-
ков, проверенных на огонь и воду, на жизнь и смерть, — рас-
суждал Епифан, выходя из лесу и отыскивая взглядом при-
метную избу — всю разукрашенную затейливой деревянной
вязью. В том, что Никандра пойдёт на промысел, он не со-
мневался.
— Не могу идти. Не пойду, — сказал Никандра, выбирая
из вороха свежих лозин самые длинные и скручивая их в
тугую косу. Ловкими, сильными движениями он сплёл таль-
никовую восьмерку меж двумя кольями.
Растерянно улыбаясь, Епифан шагнул к нему.
— Ты что, Никандра? — не веря своим ушам, проговорил
он. Их разделяло низкое пряслице всего лишь в две жердин-
ки, но едва Епифан намерился перешагнуть через них, как
Никандра поспешно положил перед ним третью, верхнюю.
Отгородившись от Епифана, он твёрдо заявил:
— Не пойду. Хозяйство поднимать надо. Видишь, все ру-
шится, все валится. Дети в лохмотьях. Огород бурьяном зара-
стает, ребятишки в нем в прятки играют. Люди смеются.
— Ну и пусть смеются. Нашёл о чём горевать. А ты над
ними потом посмеёшься, — напористо начал Епифан. — Ведь
недаром говорят, семь раз отмерь, а потом отрежь. А ты шесть
раз сходил и отрезал. Не по правилу это. Не испытал счастье
34
до конца. Может оно рядом лежит! Неужто у тебя пороху на
седьмой раз не хватит? — Епифан положил свои горячие ла-
дони поверх никандровых холодных рук и заговорил ещё
проникновенней. — В той речушке есть золото, но только
надо повыше зайти, на север. Перед гольцами искать надо.
Все за это говорит.
— Невезучие мы какие-то, не фартовые — вяло прогово-
рил Никандра.
— А может это наш атаман не фартовый был? — усиливая
натиск, жёстко сказал Епифан. — Может, нас Бог от него
избавил, чтобы удачу мы узнали? — Говорил, а сам содрогал-
ся от своих несправедливых слов. Но надо было себя спасать,
артель сколачивать, а мёртвый, он обиду простит. Говорил, и
наяву будто видел широкую спину атамана, смело шагнувше-
го навстречу рычащей громадине. Медведь уже встал на зад-
ние лапы и готовился рухнуть на веточный балаганчик, в
котором парализованная страхом притаилась изнурённая ар-
тель. И лишь атаман вскочил и выхватил нож, ярко блеснув-
ший при лунном свете.
Никандра высвободил руки из-под епифановых ладоней
и снова положил их на макушки кольев. Нахмурившись, осуж-
дающе покачал головой.
— Он, считай, за нас погиб, а ты о нем так. Если б не он,
то медведь бы нас всех, дохляков, в балагане передавил. Ни
один не ушел бы.
— Я молюсь о нем, Каня. Но не везло ему. Всю жизнь не
везло. Ведь это так?— Обида слышалась в голосе Епифана.
Он близко к сердцу принял упрёк, сдёрнул шапку и взъеро-
шил волосы. — Я что, без сердца, что ли? Я его любил, ты
знаешь. Но удача обходила его, а вместе с ним и нам не везло.
О покойниках плохого не говорят, это правильно, но правду
говорить надо.
За этим трудным разговором они не заметили, как в трёх
шагах от них остановилась невысокая, сутулая женщина в
драном армяке, с чёрным, усталым лицом и слушала их, не
сводя угрюмого взгляда с Епифана. Он почувствовал беспо-
койство и оглянулся.
— Здравствуй, Анна, — сказал он, сконфузившись, и пере-
ступил на месте.
35
— Явился? Что-то припозднился нонче. Сказывают, чуть
не загнулся зимось. Правда?
Надеясь разжалобить женщину, он ласково поглядел на
нее и ответил со вздохом:
— Правда. Еле выжил.
— Не сподобил Бог прибрать тебя, изверга. Сколько смер-
тей на твоей совести, сколько горя в избах, не считал? А ещё
убиенного осуждаешь. — Женщина презрительно щурила гла-
за и качала головой. Её серые щеки заливались жиденьким
румянцем.
— Ни шуми, Аня. Не шуми. Я же не иду, — примиритель-
но сказал муж. — Я же обещал тебе.
— А раньше ты не обещал, когда за пустой стол садился?
Или я не вижу, как ты таешь от его уговоров? Калякаешь, как
пьяный «не фартовые», «не везучие». Тьфу. Ему-то хорошо,
он один. А у тебя сколько? Повернись да посчитай. Да повер-
нись же! Вон они все, да этого прибавь, который под сердцем
у меня, да того, что на кладбище лежит. Или они не твоей
кровинушки, что ты о них не думаешь? Или нам по миру
идти при живом-то отце? Или как?
Женщина говорила громко, не сдерживаясь. Епифан с
удивлением прислушивался к трубным звукам, вылетавшим
из ее груди, сильным и чётким, но унылым и однообразным,
как осенний ночной гул. Что стало с голосом первой певуньи,
где тот «богатый» голос, послушать который издалёка приез-
жали? Что стало с самой Анной, недавно статной и красивой
казачкой?
— Ты думаешь, я со зла? — сказал Епифан. — Из нужды
выбиться помогаю. Чтобы счастливо пожили. Мне ведь тоже
не сладко.
— Над своей жизнью ты владыка. Как хочешь, так и рас-
поряжайся. А нас не трогай. Пока он с тобой по горам шатал-
ся, я сыночка-первенца схоронила. С голоду, считай, умер. —
Анна с трудом пересилила душившие её спазмы. — Он его
своей надеждой называл, — кивнула она в сторону мужа.
— Для него и старался, — Никандра смотрел влажными
глазами куда-то за реку. — Да что теперь…
Епифан опустил голову и жалел, что разговор о походе
завёл так необдуманно, при жене. «Надо бы наедине пошеп-
36
таться. Его и уговаривать не надо. Собирался он, по всему
видно». Чужая боль не торкнулась в его сердце, и это почув-
ствовала Анна.
— Иди, и чтоб духу твоего здесь больше не было, — вдруг
закричала она. — А еще раз появишься, да опять сманивать
начнёшь, грех на душу возьму — из ружья убью или запорю
вилами.
От избы послышался жалобный плач, и все разом огляну-
лись на детей, о чем-то заспоривших на завалинке. Двухлет-
няя девочка в черном платочке и пальтишке в подпояску,
похожая на маленькую старушку, держась ручонками за бре-
венчатую стену, шла к старшим сестрёнкам и тоненьким пти-
чьим голоском просила:
— И мне, и мне, — повторяла она.
Через каждые два шажочка девочка останавливалась и
влажно кашляла.
— Хватит с ним лясы точить. Иди истопи баню, — прика-
зала Анна. — Прогреть девку надо. Уж не чахотка ли у нее?
— Ну что ты ересь несёшь, — рассердился Никандра. Чуть
закашляла, уже чахотка.
— Давно это у неё. Если б не жил думкой о тайге, то
заметил бы. На щёки ей будто медь положили.
И вдруг знакомый прежде голос услыхал Епифан. Те же
удивительные переливы души из слова в слово и беспредель-
ность сердца в каждом из них. Та же прозрачность звуков,
будто пропала мутная река и вместо нее зазвенел прозрач-
ный горный ручей, будто убрали глухую заслонку, запирав-
шую их в горле, и они вновь объявились чистыми и свежими,
как прежде. Вот почему люди плакали, когда она пела.  Но
сейчас в ее голосе было столько неподдельной боли, не мас-
терски разыгранного песенного страдания, а искренней моль-
бы и страха, надежды и любви, и других из сердца выплес-
нувшихся чувств, что у него запершило в горле. Ее полные
слёз глаза — большие и глубокие — горестным вопросом горе-
ли на измождённом лице.
— Вот взяла в голову, — сердито буркнул Никандра. —
Прощай, — крикнул он Епифану и пошёл к избе.
— Анюточка, золотко, иди к папе. Иди, иди. Он тебя при-
ласкает, понежит и пойдёт баньку топить. Куп-куп Анюточка
будет.
37
Нежное воркование огромного мужика тронуло Епифана.
Он прокашлялся.
— Не держи на меня зла, — попросил Анну.
— Какое там зло. Иди с богом. Заглядывай, если по пути
будет. — Анна отвернулась и пошла следом за мужем.
Оставался последний маршрут — в Казановскую, Дожида-
ясь утра, Епифан всю ночь просидел перед печуркой-камен-
кой, смотрел на огонь и мечтал о будущей счастливой жизни.
После первых петухов соснул немного, а как только сол-
нышко высунулось из-за гор, шлёпая по наледи и опасливо
обходя появившиеся дыры-промоины с бурлящей в них чёр-
ной водой, перебрался через Ингоду и остановился на Мос-
ковском тракте недалеко от почтовой станции. Решил на по-
путную подводу проситься. Не хотелось вёрст двадцать ноги
бить.
Здесь мимо него прошла большая партия кандальников с
охранниками спереди и по бокам. Сзади ехала повозка, кото-
рой управлял красноносый кимаривший солдатик. За его спи-
ной, в небольшом кузовке, предназначенном для нехитрого
арестантского имущества, лежали два ничем неприкрытых
мертвеца-кандальника и смешно толкались плечами, когда
телегу дёргало на ухабах. Один покойник был человек ста-
рый и уже окостеневший. У другого, молодого и жёлтого, го-
лова еще болталась.  Епифан увидал их босые, разбитые ноги
и кровавые опояски над лодыжками. «Это от кандалов, —
сообразил он.
Держась поодаль, Епифан пошёл следом за этапом и ви-
дел, как у каторжанского дома, куда притащилась партия, крас-
ноносый вложил вожжи в оскаленный рот старика и пошагал
открывать ворота. Охранники тем временем, с озлоблением
дёргая звонкие цепи, у всех по очереди проверяли кандалы и
толкали арестантов внутрь острога.  Красноносый вернулся
на своё место — в хвост уменьшающейся колонны — и, распу-
стив кнут, подвигался за последней шеренгой кандальников.
Лошадка с покойниками то догоняла его, то отставала. Не
мигая, с открытым ртом стоял Епифан и смотрел на происхо-
дящее. Один из арестантов, подходя к охранникам для осмот-
ра, лихо подмигнул ему. Красноносый перехватил этот жест
и с подозрением уставился на Епифана. Он снял со спины
винтовку и щёлкнул затвором.
38
— Ты это чего? — спросил его мордатый охранник, види-
мо старший над всеми.
— Да вот, мигает вон тому, — ответил красноносый.
Мордатый от ворот направился к Епифану.
Епифан не на шутку струхнул и без оглядки помчался на
тракт. А вслед ему нёсся звонкий смех.
— Куда же вы, господин абориген? — весело кричал длин-
нолицый молодой арестант.
— Не положено. Прекратить, — рявкнул мордатый.
Этапник, все еще весело улыбаясь, остановился перед ним
и вытянул вперёд руки. Цепь, свисавшая к ножным кандалам,
натянулась. Мордатый дёрнул за неё вверх-вниз.
— Не дёргай так сильно, — попросил арестант. — Цела
она.
Мордатый деловито обнажил тонкие запястья арестанта
и ощупал наручные браслеты.
— За вами приказано особо глядеть, господин Глазов. За
вами два побега, и один из них — с дороги. — Мордатый
поднял вверх указательный палец.
— Ты и гляди. Но дёргать-то зачем? С этапа я не побегу.
Не хочу тебя подводить. Хороший ты человек.
— А с рудника? — поинтересовался мордатый.
— К вашему сожалению. Меня ждут другие дела, и заси-
живаться здесь я не могу.
— Я — тоже. Доведём вас до Нерчинска и домой.
— Я очень рад, что ты меня понимаешь, — наклонясь к
охраннику, тихо сказал Глазов.
Мордатый сердито мотнул головой:
— Не положено. Проходите.
Перед крыльцом в четыре высоких ступеньки Глазов ос-
тановился,  посмотрел на узкую, низкую дверь, за которой
исчезали невольники, и с отвращением отвернулся.  Отодви-
нувшись в сторонку, чтобы не загораживать дорогу, он при-
валился спиной к террасе и закрыл глаза.
Худой, высокий человек, вернувшись от двери, склонил-
ся над ним, облокотившись на перила, и заговорил на польском.
— У вас с этим держимордой задушевные отношения, —
сказал он.
— Самые дружеские, — не поворачиваясь к говорившему
и не открывая глаз, ответил Глазов тоже на польском.
39
— Говорят, что население Забайкалья, это дикие казаки.
Правда ли это?
— Не совсем так. Но их здесь более половины населения.
— А до Нерчинска далеко ли, не скажите? Ведь вам эти
места знакомы.
— Да, знакомы. Как говорится, не успели обритые усы
отрасти, как я снова здесь. Впереди у нас два перехода: Шил-
ка и Нерчинск.
— Шилка и Нерчинск? Это те, о которых вы в песне
поёте?
Глазов кивнул и добавил:
— Эту песню вся Россия поёт.
— Значит вёрст шестьдесят-семьдесят, не больше. Теперь
я знаю, что выдержу. Боялся, что не дойду сюда из Варша-
вы.— Вам ли, военному, бояться таких пустячных расстоя-
ний?— усмехнулся Глазов. — Вам по службе надлежит поко-
рять пространства и… врагов, — закончил он иронично.
— Увы, теперь покорены мы, и это надо признать. Десять
лет каторги. — Собеседник оглушённо помотал головой. —
Скажите, это очень тяжело?
— Нет уж,  увольте.  Даже разговаривать на эту тему не
хочу.  Больше года я здесь не задержусь.
— Вы не жалеете, что примкнули к нам? Русский, а стра-
даете за поляков.
— И страдания, и поляки здесь ни при чём, — возразил
Глазов. — Есть идеалы. Есть угнетение и есть свобода. Порок
и святость.
— Борьба и вера. — Высокий сжал кулак и поднял его
вверх насколько позволяла кандальная цепь. То же самое сде-
лал Глазов. Так они клялись на баррикадах.
— Спасибо, товарищ, — растроганно сказал высокий. —
Мы победим.
— Не сомневаюсь ни минуты, — откликнулся Глазов.
Епифан не стал возвращаться на почтовую станцию, а,
срезав угол, напрямую,  через лес выбрался на тракт в версте
от станицы и присел отдохнуть на кучу сосновых веток. Ря-
дом лежали раскряжёванные деревья. Через час-другой здесь
снова запоют пилы, и широкая просека вплотную приблизит-
ся к Размахнинской — идёт реконструкция Московского трак-
40
та, главной сибирской дороги. Ждут приезда чуть ли не само-
го царя-батюшки.
Солнце поднялось над деревьями, запахло смолой. Было
удивительно тихо. Лишь в сосняке одиноко попискивала ка-
кая-то пичужка.  Притулившись боком к мягкой, душистой
горке Епифан и сам не заметил, как заснул.
Возница увидал его саженей за сорок, натянул поводья,
переводя лошадку на шаг, и, насупившись стал вглядываться
в лежащего человека, стараясь определить, живой это или мёр-
твый.
Поравнявшись, остановился и прислушался, сдвинув шап-
ку набок.
Услыхав лёгкое сопение, увидав безмятежное лицо, сдви-
нул брови к переносице, что-то припоминая, а, припомнив,
задрал их высоко на лоб. Утвердительно покивал головой и
полез в карман за кисетом. Бодрая лошадка, чувствующая
дорогу домой и недовольная остановкой, капризно фыркнула.
— Тихо, ты. Такой сон денег стоит. Вот проснётся и по-
едем, — сказал мужик шёпотом. — Отдохни. А я это дело
перекурю. — И он окутался дымком.
Он досасывал толстую цигарку, когда Епифан открыл глаза
и сладко потянулся. Увидав стоявшую подводу и человека,
добродушно взиравшего на него, быстро вскочил.
— Спал, как младенец.
— Да-а, — завистливо протянул мужик. — За такой сон я
б и целковый не пожалел. А тебе он даром даётся.
— Бог милостив. — Епифан подошёл к телеге. — Подве-
зёшь до Казановской?
— Садись, — пригласил возница.
— Только платить мне нечем, — предупредил Епифан.
— Ничего, когда-нибудь золотом отдашь.
И Епифан понял, что мужик знает его, потому и подтру-
нивает. Уютно устроившись, он всю дорогу наблюдал как воз-
ница беседует сам с собой, горячо убеждает кого-то, а потом
улыбается толстыми губами и надолго успокаивается, пока
новая мысль не взбудоражит его. И снова начинал мужик
ёрзать, делать руками утвердительные или отрицательные
жесты, хмуриться и улыбаться.
Он ни разу не обратил внимания на своего седока, каза-
лось даже, забыл о нем. Но перед спуском в долину Шилки,
41
версты за полторы до станицы он остановил лошадку и, по-
вернувшись к Епифану, спросил:
— Ты,  наверно, к своим дружкам-старателям едешь?
— К ним.
— Тогда ты приехал. Да и обратно, домой, ближе будет.
Ничего не понимая, Епифан глядел на мужика, печально
опустившего голову. Видя его замешательство, мужик пояс-
нил:
— Вот здесь они оба, — и показал на кладбище, белевшее
крестами за неглубокой лощиной.
Епифан был потрясён.
— То ли ты говоришь, хозяин? — Он слез с телеги. — Как
обухом по затылку. Ты ничего не напутал?
— А что мне путать. Знал я их обоих. Да и тебя знаю.
— Как же так? — ужаснулся Епифан, сворачивая на тро-
пинку. — Я ничего не знал.
— А вот так. Замёрзли в лодке. Их нашли на Рождество,
когда зимник прокладывали. — По мере того, как Епифан
удалялся от дороги, мужик повышал голос. Под конец он уже
кричал. — Птицы им глаза повыклевали, волки носы поотъе-
ли. Поклонись им от меня, Архипа Волокитина. Я хоронил
их, царство им небесное, дошлялись. С краешка они лежат.
Крест я потеплу поставлю.
Среди нескольких свежих могил Епифан сразу нашёл ту,
которую искал. Она была второй от края, широкая, со слегка
просевшей насыпью и без креста. Он обошёл этот холмик
вокруг, постоял в ногах у друзей, перекрестился, натянул шап-
ку до самых бровей и, ссутулившись,  шаркая ногами по про-
шлогодней, пыльной траве поплёлся прочь.
— Оставь ты эту мечту. До беды она тебя доведёт, — горь-
ко хмурясь, сказал артельщик из Онона, к которому Епифан
заглянул на обратном пути. — Хлеб да квас, вот что для нас. А
то, что они замёрзли, я знал. Ведь вы, дружки, не взяли меня
в лодку, я пешаком добирался.
Епифан видел, обижен бывший напарник. И уцелел, а
обиду не простил.
* * *
Сколотить артель не удалось. У всех верных дружков про-
пала охота со смертью в жмурки играть. Хоть и слепая она, а
42
получалось, что лучше их, зрячих, видит, и по одному вылав-
ливает. Надоело им впроголодь жить да насмешки терпеть.
Не сговариваясь, решили за ум взяться.
Епифан остался один. Такого еще не бывало. Правда, на-
бивались двое пришлых, но показались подозрительными —
много шептались, смотрели не прямо, украдкой. — Такие но-
жом и дубинкой золото промышляют, — сказал о них млад-
ший Казачишин.
— Острый у тебя глаз, братка, — похвалил Епифан.
Чтобы отвязаться от лихих мужичков, Епифан сказал им,
что нынче не пойдёт. Дня через два они исчезли, пригрозив
отомстить, если обманул их.
А между тем приблизился май. Стало совсем тепло. В
полях кипела работа. Опустела, будто вымерла станица. Епи-
фан тоже уходил из нее. Заглушая боль новой неудачи, он,
как и ранней весной, с утра до ночи бродил по оврагам вок-
руг станицы, бил неглубокие шурфы на старых выработках,
брал из них пробы, кое-как промывал и, коротко взглянув на
всякую поблескивающую шелуху, отшвыривал лоток подаль-
ше.  Золота не было. Да и не должно было быть. Здесь не-
сколько наёмных артелей на Переломова, Казакова и Собаш-
никова спину гнули. Под охраной работали. До коренных
пород все вывернули и прополоскали.
Застуженные во время ледохода руки нестерпимо ныли.
Он засовывал их между ног и подолгу смотрел на сиреневые,
манившие к себе горы. Как потерянный он лазил в зарослях
полыхающего багульника, срывал нежные, розовые цветки и
жевал их, не ощущая вкуса.
— Если идти, то на этой неделе, а если еще поваландаюсь—
лучше уж дома сидеть, — здраво рассуждал Епифан, но отва-
житься на старательство в одиночку не решался. Сразу вспо-
минал о безвестных косточках,  которые не раз в тайге нахо-
дил и в землю зарывал, спихивая лопатой в наспех вырытую
ямку. Туда же сталкивал полусгнившие пояса с пустыми кар-
машками. Ни в одном поясе, ни разу он и золотой песчинки
не обнаружил. А черепов проломленных да простреленных
насмотрелся.
А тайга молчит. Она тайны хранить умеет. Она и о нём
никому не расскажет.
43
— И всё-таки один пойду, — бросил он вызов синему
небу. — А если сгину? Ну и пусть. Пусть! И то лучше, чем в
нищете жить. Ведь впереди ничего не светит. — Епифан вце-
пился в вихры и повалился в багульник.  Стеная, катался по
земле, ломая хрупкие кустики…
Целый год жизни вспомнился и промелькнул в голове
Епифана. Ах, ты счастье, счастье! Как же нелегко тебя приру-
чить!
…А Спиридон продолжал улыбаться. Побледнел Епифан,
Остановился на полушаге. Рывками, словно контуженный,
повернул голову к младшему брату, замершему посреди лужи
и не замечавшему, что вода затекает в ичиги. Он страдальчес-
ки кусал губы. Был жалок и беззащитен.  Мстя и за себя, и за
него, Епифан вскинул ружьё. Тяжелый жакан отрубил ветку
над головой у Спиридона и с жутким воем унёсся к Ингоде.
Ветка вздрогнула и, юркнув вниз, ткнулась черенком в кости-
стый спирькин загривок. Никифор громко икнул и, подхва-
тив свалившиеся штаны, скрылся во дворе. Спиридон схва-
тился рукой за шею, но с места не сдвинулся.
— Дерьма кусок. Я это тебе на всю жизнь запомню, —
крикнул Епифан, подошёл к брату и обнял его за плечи.
— Чтоб тебя медведь задрал, — тонким, срывающимся го-
лосом прокричал Спиридон.
— А за это по другому счету ответишь, — мрачно пообе-
щал Епифан.
Они остановились в глухом уголке за огородами.
— Прости меня, братка. Не хотел расстраивать, да вот. —
Епифан сокрушённо махнул рукой. — Задолжал я ему аж со-
рок рубликов, — выпалил Епифан с отчаянной решимостью и
покосился на брата,  как он примет это известие, не начнёт
ли корить? Но младший ласково глядел на него. Епифану
стало не по себе. — Ну что ты так на меня смотришь? Вот уж
святой, ей-богу, — он навалился грудью на плетень. — Подло-
вил меня Спиридон прошлой осенью, когда я с промысла еле
живой вернулся. Затащили казаки в шинок, чтобы я отогрел-
ся, кружку водки подсунули, я и взял. Думал, что от души, а
это он передал скрытно и шепнул мужикам, Епифан с золо-
том вернулся и всех угощает. И так раскланялся, руки раски-
нул. — «А желание клиента для меня — закон!» Это я еще
видел, да не понял, что к чему. Даже засмеялся, радовался,
44
что в тепле и теперь не умру. Ну и понеслась Русь-тройка.
Сколько там пили, я не знаю. Я от одного запаха под лавку
свалился.  Меня уже лихорадка била. Кузьмич спас меня, а
Прасковья выходила. Им я благодарен. А к Куприянову пото-
му ушёл, что стыдно за дармоедство стало. Но как только я к
себе перебрался, сразу же Спирька заявился. «Отдавай долг.
Пить умел? Умей рассчитываться. Где золото, ты же мне под-
мигнул и засмеялся». Все углы обшарил, заначку искал. Меня
с лежанки сбросил. — Где оно? — кричал. — Где оно? Все
тряпье перерыл, но ничего не нашёл. Уговорил я его подож-
дать и ничего тебе не говорить. Он слово дал. А я бога благо-
дарил, что ты на заимке оказался. Получилось, что я только
языком болтаю, что в долг не беру. А сам вон сколько нах-
ватал. Легко ли признаться?
— О твоём долге я на другой день узнал. От хозяина.
Аплачу я оттого, что боялся, вдруг тебе стыдно не будет.
Епифан прижался к брату.
— Ах ты, добрая душа! Прости меня. Выходит, не скры-
вал, а обманывал. — Отстранившись, он быстро пошёл к вид-
невшемуся лесу, но вдруг повернул назад.
— Зачем вернулся?— испугался младший. — Дороги не
будет.
Епифан поморщился.
— Плевать. Теперь у меня одна дорога — в тайгу. Пока не
повезёт.  Я хочу сказать, скоро меня не жди. Надолго ухожу,
не на неделю, как говорил. А то ведь изведёшься.
— Иди, Епифанушка, иди. Удача ждёт тебя. Но лежит она
в глубокой яме под ледяным замком. Но особливо ты дьяво-
ла берегись. — Так напутствовала неугомонного местная чу-
даковатая старуха, у которой прозвищ было не перечесть —
от сумасшедшей до юродивой, но всем известная по имени
Игнатиха-неспящая. Несла она с реки полное ведёрко воды
навстречу.
— Спасибо, бабушка. Вот видишь, — Епифан нежно улыб-
нулся брату.
Он забрался далеко на Север и, меняя стоянки через
три-четыре дня, спускался вниз по ручью, оставляя за со-
бой десятки полуобвалившихся ям и кучи перемытого пес-
ка. Атамана не вспоминал, и его науку о золотых гнёздах
отбросил напрочь. Толку-то в ней, если на деле ничего не
45
подтвердилось. Полагаясь на чутьё, бил шурфы то глубо-
кие, то мелкие.
Он исхудал, почернел, но чувствовал себя крепко. Много
ел мяса, иногда сырого, спал мало и чутко, но вставал всегда
бодрый. Берег соль и муку и особенно — одежду. Часто рабо-
тал совершенно голым, но патронташ был всегда на нем, а
ружье — под рукой.
На новое место обычно трогался под вечер. По пути на-
ходил укромный уголок, труднодоступный для человека и
зверя. Забирался туда, как в крепость, и спал всю ночь бес-
пробудно. Такого заряда хватало до следующего отсыпания.
Дичь убивал не уходя с ручья — подстерегая на водопое и
валил с первого выстрела. Крупных животных не бил, но и
на мелких заряды не тратил. Выбирал среднее — кабанчиков,
косуль. Шкуры высушивал. Спал на них, ими же укрывался.
Отросшие волосы подвязывал лыком, разбирая их спереди
на две половинки. Заботился, чтобы себя не обнаружить. Днём
жёг бездымный костерок, ночью разводил большой для про-
сушки и обогрева. В темноте дым над тайгой не виден, а свет
от огня далеко ли пробьётся в буреломе?
Но и эта уловка оказалась ненадёжной. Однажды кто-то
набрёл-таки на свет. Да, слава Богу, всё обошлось, хоть и на-
терпелся Епифан запоздалого страха, а в ту минуту, когда
почувствовал чьё-то присутствие в темноте и увидал два огонь-
ка высоко над землёй, поднялся и пошёл к ним, словно по
приказу. Неведомая сила влекла Епифана в чащу. Сознание
вяло противилось — не ходи, а ноги несли сами к черной
движущейся тени, к треску сучьев, пыхтению и редким тяже-
лым шагам, будто деревянной бабой сваю забивали. Так трус
проверяет себя на смелость, так смелый идёт на подвиг, пото-
му и разница между отчаянием и осознанностью всегда раз-
мыта.
Ночной гость был великанского роста, и вовсе не сказоч-
ным, а всамделишным с огромной головой и массивным ту-
ловищем. Злой рык остановил Епифана. Мелькнуло в мозгу,
эх, сейчас бы ружьё. И словно подслушав его замысел, чудо-
вище так зарычало, что у него заломило в ушах. Он сжался,
накрыв голову руками и рыхлым комом повалился в голу-
бичник. Рычание замолкло удалявшимся громом, а вот звуки
тяжелых шагов оборвались сразу. Епифан приоткрыл глаза.
46
Фигура чудовища растворилась, слегка засветившись. Глупо
сияла луна, радуясь чему-то. Утром Епифан вернулся в голу-
бичник.
Следы  босых ног ночного пришельца были огромными, а
шаг настолько широк,  что  Епифану пришлось прыгать  из
одного  отпечатка в другой. Но самое удивительное ждало его
у границы жёлтой, совершенно круглой песчаной плешины,
где следы внезапно обрывались, будто чудовище здесь испа-
рилось или дальше полетело по  воздуху.
— Ну и чудеса! — сказал он,  но,  странное дело, не испы-
тал никакого страха, разве что любопытство. Он вернулся на
стоянку и ещё три ночи провёл тут безмятежно. — Вот порас-
скажу Корнею.
Даже в дождь работал без рубахи, и тогда шёл густой пар
от его разогретого тела. Дни отмерял по зарубкам на посохе,
и по ним выходило,  что через три дня июлю конец.
Почти три месяца он шагал следом за водой, и на его
глазах ласковый ручеёк превратился в небольшую, однако
норовистую речушку, петлявшую, как заяц, среди подступив-
ших скалистых гор. Далеко позади остались низкие, топкие
берега. Кручи и обрывы придвинулись вплотную к воде. Из
холодных и сумеречных распадков рвались на волю бурные
потоки.
Епифан в последний раз повозился с лотком в прогалах
между огромных глыб и стал готовиться к переходу на дру-
гую сторону хребта, серыми боками упёршегося в синее небо.
Прежде всего он сходил на охоту. Кабанчик попался жирный,
и ароматный запах топлёного сала распростёрся далеко вок-
руг. Епифан отдыхал, валяясь на шкурах, и подкладывал в
самодельную коптильню веточки и щепки. К вечеру мешок
потяжелел.
Эту ночь он провёл на cyxoй террасе, сгрудив под камен-
ный навес траву и хвою. Лежал, как у Христа за пазухой, а
вокруг безумствовала Природа. Сначала  сверкало  поодаль, а
потом приблизилось и так ухнуло, что в  ушах заломило.
Небо словно раскололось, и в образовавшийся разлом хлыну-
ли потоки  воды. Епифана всегда занимала природа ливней и
гроз. Как могли удержаться на небе целые реки, тогда как
пылинка и пушинка падают на землю? Отчего среди туч огонь
и грохот,  будто там палят из огромных пушек? Бог наказал
47
его  пытливостью, и она гнала его наблюдать грозу на макуш-
ку стога или скалу, чтобы получше разглядеть, кто там буя-
нит, и  если Бог, как говорили, то попытаться узреть его. Но
сколько он ни лазил под небеса, бесстрашно подставляя голо-
ву, никого там не увидел. Знать, не всякому Хозяин  откры-
вается…
На этот раз усталость  победила любопытство, и он ук-
рылся с  головой. Утром, по уступам, скользким от изморози,
спустился к речке. Умывшись,  отрезал увесистый кусок мяса
и, неспешно шагая у кромки воды, с аппетитом умял его. Взоб-
равшись на широкий, плоский камень, попрыгал на одной
ноге, дурашливо приговаривая:
— Мышка, мышка вылей воду на зелёную колоду.
Живой, здоровый он приближался к дому, который нахо-
дился почти рядом — вот за этими скалами.  Не огорчал даже
пустой мешочек, заранее приготовленный для золота.
Вскоре берег пропал. Речка бесновалась в узком камен-
ном корыте и с тяжёлым гулом пропадала в чёрной, как нора,
расщелине. Дальше пути не было. Епифан растерялся, но вновь
перед ним зримо встал атаман — круглолицый, добродушно-
брылястый мужик, зачарованным взглядом ласкающий голу-
бую гористую даль:
— А вон в той седловине, мужики, тропинка есть. И начи-
нается она от речки. Там дальше ходу нету. Ломись прямо в
кусты под лиственницу и увидишь ее. Никак не минуешь.
Он так и сделал — шагнул в густые заросли сбоку от
забайкальской лесной царицы и сразу увидал тропу,  круто
забиравшую вверх и молвил с чувством:
— Спасибо тебе, атаман.
* * *
На вершине кряжа сияло солнце. Оно клонилось к зака-
ту. Не быстрым оказался путь наверх. Тугой зелёный ковёр
без проплешин  и разрывов начинался прямо из-под ног Епи-
фана и резко вспучивался на западе. Там чернели силуэты
другого хребта.  За них-то и садилось солнце. Он оглянулся
вокруг и буквально задохнулся от восторга: на все четыре
стороны простиралась бескрайняя даль. Уступ,  на котором
он стоял, парил над мохнатым, зелёным ковром, и Епифан
чувствовал, как он колышется и вздрагивает под ним. Хоть и
48
был Епифан таёжником и бродягой, а значит человеком мно-
го повидавшим, но от этой красоты, так неожиданно ворвав-
шейся в его сознание, он растерялся, и его многолетняя пого-
ня за призрачным счастьем казалась грубой нелепицей. Мо-
жет это и есть счастье? Каждому ли суждено увидеть такое?
Может налюбоваться вдоволь и — домой? И этим жить?
— Всё, шабаш. Иду домой, — решительно сказал Епифан.
С перевала бежало несколько троп. Епифан выбрал край-
нюю слева и через два часа уже пил воду из той же речки, все
такой же резвой, но вдобавок щедро усыпанной шапками пены,
которые, проплывая мимо, степенно покачивались, словно
приветствовали старого знакомого. Берега речушки, богато
убранные пушистой белой бахромой, терялись в темном лес-
ном коридоре.
— Однако, ты — модница, — сказал одобрительно Епи-
фан.
Он в раздумье ходил по берегу, ковырял носком сапога
желтый песок. Надо было на что-то решаться — или останав-
ливаться здесь, или двигаться без задержки дальше, оставаясь
верным только что данному слову. И всё-таки он сбросил
мешок.
— Ладно, только пробу возьму, чтобы потом не казниться,
и домой. Это решено.
Но первая же проба принесла удачу — на дне лотка по-
блескивали драгоценные крупицы. Это было так неожидан-
но, что Епифан опешил и плюхнулся задом на песок.
— Все, остаюсь. Это решено.
Он без труда обнаружил сгнившее зимовье, а чуть по-
одаль разглядел и одинокий камень, похожий на быка. Отсю-
да путь домой — все время вдоль речки. Он успокоился, по-
мянул еще раз погибшего вожака и оглянулся в поисках ноч-
лега…
Сырость выгнала его из-под валежины, куда он забрался
в надежде хорошо отдохнуть. Густой туман, невидимый в тем-
ноте, но осязаемый лицом и руками, к середине ночи превра-
тился в морось. У Епифана не попадал зуб на зуб. Добром
такая ночёвка кончиться не могла. Он вылез из шкур и за
десять минут соорудил спасительницу таёжников — нодью, в
которой огонь гудел, как в хорошей печке.
Епифан обогрелся, высушил одежду и шкуры. Плотно
49
подкрепившись, напился горячего чаю. Изнутри потеплело,
озноб прошёл. Надо было досыпать. Он придвинул костёр
поближе к основанию могучей сосны и нагрел его догоряча.
Когда хрустальные слезинки смолы начали падать на землю,
Епифан сдвинул головёшки в сторону и, усевшись на шкуры,
прижался спиной к горячему и гладкому боку великанши.
Ружьё повесил на шею и взгромоздил на него руки. Но мо-
рось по-прежнему донимала. Он подвернул под себя ноги и
укрылся шкурами с головой.
И то ли вспомнилось ему, то ли приснилась последняя
встреча со своей наречённой. Он шёл от реки с лотком и
лопатой. Она шла на вечернюю рыбалку с отцом.
— Здравствуй, Флора, — Епифан высоко подкинул дев-
чушку и уронил к себе на грудь. Она выпустила из рук удоч-
ку и обвила ими крепкую шею Епифана. — Здравствуй,  Ва-
силий.
— Здравствуй.
— Ты хочешь быть счастливой, Флора?
— Да, да, да. И весёлой всегда.
— Все правильно. Веселым бывает только счастливый че-
ловек. Слышишь, Василий?
— Слышу, — с улыбкой отозвался Пахтин.
— Пойдёшь за меня, Флора? — продолжал Епифан весе-
ло, но голос его дрогнул.
— Так вы ведь старый уже, — ответила Флора, пальчиком
разглаживая морщинку на лбу Епифана.  А он неотрывно
глядел в близкие глаза своей суженой и страдальческая улыб-
ка тушила притворную весёлость. Впервые спросил об этом
напрямую и вдруг отказ получил.
— Ну какой же я старый. Всего-навсего двадцать шесть
годков. Ты бы в городе посмотрела. Лысые, седые, еле ноги
волочат, а рядом с ними лет по двадцать, а то и меньше. Ей-
богу. Так что я для тебя хлопец самый раз.
— Ей же только двенадцать, — напомнил Василий. — Вот
для твоего братца она по годкам как раз подходяща.
— Он нехай сам себе ищет. — Епифан пересадил Флору
на согнутую руку и прижал ее лицо к своему, поцеловал в
румяную щёчку. — А я нашёл себе и до гроба любить буду.
Аты, Флора?
— Я — тоже, — она чмокнула Епифана прямо в глаз.
50
— Вот дурочка, — Василий засмеялся.
— И ничего не дурочка, — вступался за нее Епифан—
Через три годика невеста. — Он опустил Флору на землю. —
А я к тому времени золотишком разживусь, и заживём без
горюшка. Дай слово, Василий, что не выдашь ее, кроме как за
меня? Ведь я не дурной человек.
— Даю, даю, — сказал Василий. Своей добротой и откры-
тостью Епифан был ему по душе. Такого зятя иметь — на
старости лет отрада. — Но вот захочет ли потом сама?
— Захочет, — уверенно сказал Епифан. — Ведь у нас сго-
вор.
— Захочу, захочу, — прокричала Флора, убегая с удочка-
ми к реке. Епифан смотрел ей вслед, забыв и про лоток, и про
лопату валявшиеся в траве…
Туман рассосался лишь к обеду, когда Епифан успел вдо-
воль наработаться, но никак не мог остановиться, чтобы пере-
дохнуть. Как заведённый сновал от траншеи к воде и обрат-
но. На холстинке появилась остренькая горка сверкающих
песчинок.
Боясь верить в свое счастье, Епифан прошмыгивал мимо
кучки с нарочито равнодушным видом, но когда высыпал на
нее очередную щепоточку, его глаза сияли. До боли прикусы-
вая нижнюю губу, он глушил в себе рвущийся наружу крик
радости и торжествующе тряс кулаками над головой.
За три дня он намыл более фунта песка и надёжно схоро-
нил его под толстыми корнями сосны. Второй узелок наме-
тил спрятать в другом месте. Уж такое старательское прави-
ло— не прячь всю добычу разом. Но сделать этого не успел.
Не успел даже намыть эту жменю. Беда стряслась утром на
четвертый день. Епифан заканчивал сооружение дамбы, что-
бы направить речку прямо на разработку под каменистый
обрывчик, где выявились хорошие пробы. Уж тогда золото
дождём посыплется. Настроение было праздничное.
Услыхав у себя за спиной сначала неясный шум, а потом
треск сучьев и рычание, он сразу все понял, и у него не хва-
тило сил, чтобы повернуться лицом к смерти. Остановившим-
ся, немигающим взглядом, он смотрел перед собой и съежи-
вался, будто усыхал на глазах. Вот когда у него враз побелели
виски, а на усы и бороду высыпал густой иней. В эту минуту
он узнал цену своей оплошности и убедился, волосы могут
51
вставать дыбом. Что происходило на берегу, он знал не огля-
дываясь.
Вода проела неоконченную перемычку и весело звенела,
падая на железку лопаты.
Он повернулся, с трудом переставив окаменевшие ноги.
Черный, лоснящийся ком уже выкатился из трущобы на по-
ляну и зигзагами приближался к сосне, на которой висели
мешок с едой, ружьё и туго забитый патронташ, так мешав-
ший нынче ему в работе.
— Эй, ты, — пронзительным, каким-то неестественным и
незнакомым ранее себе голосом крикнул Епифан, выбираясь
из канавы. — Я здесь. Иди сюда.
У него мелькнула спасительная мысль отвлечь медведя
на себя и увести подальше от стоянки, а потом, резко повер-
нув назад, обогнать косолапого и завладеть ружьём. В своих
ногах он был уверен, лишь бы хитрость удалась. Но медведь
даже ухом не повёл. Шевеля влажными ноздрями и громко
сопя, он поднялся на задние лапы и оказался вровень с той
веткой, на которой висели все его пожитки и до которой он
дотягивался с большим трудом. Вздыбилась шерсть на заг-
ривке зверя, а на спине и толстых лапах, отливая перламут-
ром, покатилась волнами и дрожала, как студень. Из его утро-
бы извергался грозный рык.
Он сгрёб в охапку свою добычу и потянул на себя. Хряс-
тнули ремни и лямки, затрещала сломленная ветка. Медведь
опустился на четвереньки и скрылся до половины в траве.
Послышался треск раздираемой парусины и благодушное ур-
чание. Но вдруг медведь страшно заревел и, отбросив сочный
кабаний бок, вцепился когтями и зубами в лежавшее рядом
ружьё. Улёгшаяся шерсть снова вздыбилась, туша распухла и
закружилась на месте. И снова треск, и лязг,  и рёв. Епифан
отбежал назад и потерял медведя из вида. Вытянув шею, он
заглянул за кромку обрыва. Медведя около сосны не было.
В напряженной тишине громко булькала вода, заполняя
канаву, хрустел песок под голыми ступнями Епифана и с
тихим шорохом распрямлялись примятые кустики Иван-чая.
— Господи, неужели ушёл? — проговорил Епифан с на-
деждой.
Прислушиваясь, Епифан открыл рот и округлил глаза.
Клонясь то влево, то вправо, не отводя взгляда от прибреж-
52
ных зарослей тальника, ольховника и мрачного, густолистого
орешника, он медленно подвигался к своей разграбленной
стоянке.
Медведь бухнулся в речку в пяти шагах от Епифана и,
поднимая тучи брызг, ринулся без промедления к нему. Обыч-
ная медвежья тактика — парализовать страхом хотя бы на
одну-две секунды и схватить жертву.
Епифан вскрикнул и бросился вниз по косе. Заходили
ходуном его широкие лопатки; блестела на солнце влажная,
коричневая спина, трещали по шву мокрые закатанные шта-
ны, обнажая полоску белого тела.
Речка вильнула. Епифан пулей перелетел излучину и зат-
равленно оглянулся, готовый в ту же секунду поддать еще
шибче. Но, будто наткнувшись на невидимую преграду, вдруг
остановился и нервно засмеялся, обиженно всхлипывая и
морщась. Медведь ковылял далеко позади, не осилив и чет-
верти пути. Двигался он как-то странно — рывками с полу-
оборотом на месте. Его заносило влево, разворачивало попе-
рёк движения.
Епифан сразу понял, в чём дело — у медведя не служила
левая нога. Как только он опирался на нее, она, не выдержи-
вая тяжести его тела, подворачивалась, и тогда грузная туша
резко клонилась вбок и врезалась плечом в рыхлый песок.
Епифан протяжно, обиженно всхлипнул, ударил кулаком по
своей дурной башке раз-другой, а потом замолотил по ней,
как по барабану, приговаривая:
— Вот тебе, вот, вот, вот. Дорвался до золота и обо всём
забыл. Дурак. Ворона. Сейчас в придачу были бы и шкура и
мясо. — Епифан запустил руки в свои длинные космы и вы-
дирал их клочьями.
Медведь остановился шагах в двадцати и, тяжело дыша,
вывалил длинный, красный язык. Боком, незаметно стал при-
ближаться к Епифану.
— Старый знакомец. Хорошо ковырнул тебя наш атаман,
да вот жаль до сердечка не достал. Давай-давай, тулись. А то я
не вижу, какой ты хитрый. Да ведь и я не дурак, — заорал
Епифан и запустил в медведя увесистым камнем. Удар при-
шёлся по левой лапе, куда и метил Епифан. От оглушитель-
ного рёва и вида страшной пасти Епифана всего перекоро-
било.  Он сжался и поспешно отступил.
53
На этот раз медведь гнался долго. А Епифан, убегая или
просто шагая быстро, дразнил его, вынуждая преследовать
себя.
Посчитав, что увёл налётчика достаточно далеко, Епифан
стремительно обошёл медведя и во всю прыть помчался на-
зад, на стоянку. Косолапый устремился следом, очевидно по-
нимая, что его надули.
— Сейчас я тебя уделаю. Уж я-то не промажу, — бормотал
Епифан.
Ружьё валялось в траве. С диким смешком Епифан цап-
нул его. Он злорадно улыбался до тех пор, пока не кинул
изумлённый взгляд на изогнутый, похожий на коромысло,
ствол, который он зачем-то настойчиво впихивал в разворо-
ченный казенник.
Опомнившись, Епифан оглядел «тулку». От прежней кра-
савицы, которую он холил, как любимое дитятко, ничего не
осталось — все было искорежено,  изломано. С болью в серд-
це он расстался с ружьём, бросив его в кусты.  Увидав целы-
ми свои ичиги, возликовал. Кинул их на шею, подхватил разо-
дранный мешок с выпадающими остатками провизии и креп-
ко прижал его к груди. Подхватил облезлый собачий треух и
метнулся к сосне за припрятанным золотом. Он лихорадочно
шарил под корнями, но нащупать узелок никак не мог.
А медведь ломился к нему напрямик сквозь ольховник.
Епифан выругался и сорвался с места.  Он мчался вприпрыж-
ку, молясь о том, чтобы не споткнуться, не угодить в потай-
ную яму, чтобы ноги не заплёл коварный вязель. Слева, в
десятке метров от себя он слышал тяжёлое дыхание зверя.
Медведь намерился отрезать путь к речке, к спасению.
Епифан вырвался из зарослей, перемахнул через канаву,
уже полную воды, кинул в охапку плававшую в ней рубаху и
перевёл дух.
Дамба была разрушена, белые хлопья пены облепили при-
брежный ивняк. В небольшом улове сиротливо кружился ло-
ток.
Как только медведь оказался снова на косе, Епифан запу-
стил в него лотком. Зверь ловко поймал его и одним ударом
превратил крепкую посудину в охапку щепок.
— Силён, бродяга, — похвалил его Епифан и, сплюнув,
добавил: — Чтоб ты сдох.
54
Постепенно, на ходу он оделся. Перво-наперво обулся,
тщательно подвязав ремешки ниже колен и у лодыжек. По
привычке притопнул. Сунул руку в мешок,  разочарованно
хмыкнул и с укоризной оглянулся на медведя.
— Силён ты, однако, на чужие харчишки. Хапнул, будь
здоров, и осьмушки не оставил. Вот вернусь дён через десять
и, так уж и быть, уложу тебя. Сделаю одолжение. Ох, и знат-
ную шубу я из тебя сварганю. — Он бросил медведю обсосан-
ную косточку. — На, погрызи, да помни мою доброту. А пока
прощевай. Шагай восвояси. Провожатых мне не надо, — ска-
зал Епифан и зашагал, не оглядываясь.
Поостыв, он почувствовал холодок на крестце и поясни-
це. Поначалу не обращал внимания, думал, что от мокрых
штанов и рубахи. Но рубаха и штаны высохли, а холодок по-
прежнему колючил копчик. Епифан в недоумении завернул
руки назад и сразу же попал на голое тело, так как сопревшее
нижнее белье он давно истратил на ружейную ветошь. Паль-
цы нырнули в прореху и опускались все ниже и ниже, а про-
реха не кончалась.
— Да что же это такое? — растерялся Епифан. Он расши-
перил ноги и заглянул туда спереди.
— Вот это да! — ужаснулся он. — Дыра во всю задницу!
Как же я в станице появлюсь? Надо к ночи подгадать, иначе
засмеют. Епишка голожопый, не упустят окрестить. Ну, косо-
лапый, за штаны я с тебя особливо спрошу.
И как бы в ответ на эту угрозу, над головой у  Епифана
что-то ухнуло и вместе с куском берега вниз рухнул разъя-
рённый медведь. Все скрылось в пыли и грохоте.
Каким-то чудом Епифан избежал когтей. И снова он уле-
пётывал во всю прыть, петляя, как заяц, среди камней, и пе-
релетал через ямы и коряги, как косуля. Остановился он, бе-
лее полотна. Всё спеклось во рту и груди. Сердце бешено
колотилось и готово было разорваться.
— Тише, тише, — уговаривал его Епифан, упираясь левой
рукой в грудь, а правой цепляясь за серую глыбу. — Успокой-
ся. Тише, тише. Вот так.
Он закрыл глаза и на секунду представил себя раздирае-
мым на куски. В ужасе и отвращении замотал кудлатой голо-
вой и забрёл по колени в речку. Поплескал в лицо и распря-
мился.
55
Медведь изорвал в клочья треух с ненавистным ему
собачьим духом и шёл к нему, лишь чуть заметно припадая
на покалеченную ногу. При спокойной ходьбе она, как вид-
но, слушалась его, но при беге не держала — подворачива-
лась. И это пока спасало Епифана. Пока. Но он знал и
другое, если уж медведю вздумалось кого преследовать, то
он будет идти по пятам и день, и ночь, но своего добьётся
— задерёт.
Опять и опять он проклинал себя за лопоухость, ругался
вслух отборными ругательствами, а мозг сверлила единствен-
ная мысль — как избавиться от людоеда, как спасти себя?
Теперь он был уверен, его преследует медведь-людоед, так
как не было причины, чтобы хозяин тайги был так невежлив
в конце лета, когда пищи для него хоть отбавляй, и задирать-
ся до такой степени нет никакой причины. Другое дело зи-
мой. Тогда случайная встреча с голодным медведем-шатуном
редко обходится без крови.
— Ты что это задумал,  не чистая твоя сила? Сожрать
меня хочешь? — Подпустив зверя не дальше, чем на десять
шагов, Епифан попробовал взять его уговорами. Были, яко-
бы, такие случаи — отступали звери. Вот и вздумал испытать.
— Тебе тайга вон всего народила, само в рот падает, а ты за
мной увязался. Небось отведал уже человеченки? Или ото-
мстить хочешь? Так это не я тебя поранил, атаман. А с ним
ты уже расквитался. Нехорошо это, Миша. Образумься и не
бери грех на душу. Иди, Мишенька, домой. Давай разойдёмся
по-хорошему. И забудь, что я тебе грозился.  Я — шутил.
Хочешь, копчёнкой угощу? — говорил Епифан ласково. — Бе-
ри половинку.
Кусок мяса упал к ногам медведя, но тот переступил че-
рез него и, крадучись, подвигался к Епифану. И задрожал
голос у парня, и слабость ударила в ноги, когда в черных
пуговичках медвежьих глаз, устремлённых на него, разглядел
полыхавший хищный огонь.
— Вот тебе крест, половинка. Я же тоже хочу. Мне еще
идти, да идти,  а ты — дома. И я ведь не ем всякую гадость,
как ты.
Что он мог сделать голыми руками с этой громадиной?
Надо было идти,  идти, идти. Идти без остановок и устали, и
как можно быстрее, запутывая следы, пряча их в воде, а раз
56
так, то с берега никуда, да и резону нет ломиться через горы
— не осилить, а речушка-то к дому бежит,  к Ингоде, хоть и не
самым ближним путём.
Готовясь к рывку, медведь поочерёдно подтянул под брю-
хо задние лапы, выгнулся, напрягся. Епифан отскочил шагов
на двадцать. Медведь расслабился и, принюхиваясь к земле, с
безразличным видом тронулся вперёд.
— Ага, ты так. Ну, тогда посмотрим еще кто кого, — злоб-
но прищурив глаза проговорил Епифан. — Только зря гру-
динку стравил, — искренне пожалел он, уверенный, что мед-
ведь от него не отвяжется. — Пригодилась бы. Он шёл всю
ночь и весь следующий день. Под вечер выкроил часок и,
свернувшись калачиком, прикорнул под кустиком на малю-
сеньком островке. Он наверно-таки крепко заснул, потому
что когда он открыл глада, солнце уже нацелилось на глубо-
кую седловину меж двух пологих сопок и опускалось в неё,
как в гигантскую люльку.
После сна стало зябко. Епифан разделал остатки грудин-
ки на две части, выбрал ту, что побольше, и съел. Жирные
руки он вытер о камни и ветки, а три серповидных ребрышка
закопал в разных углах островка. Пусть-ка поищет косола-
пый. Не учуять их он не сможет.
— Человеченка — это хорошо. Но, может, и этим захо-
чешь подкрепиться? Тогда поищи, а я пойду.
И косолапый учуял. Он трижды возвращался к островку
и каждый раз ничего, кроме дразнящего запаха, не находил.
Его мучил голод, а пиршество откладывалось на неопреде-
лённое время — этот двуногий ему не давался. И он не прочь
был закусить хотя бы этим гадким, продымлённым мясом, от
которого демонстративно отказался вчера.
В бешенстве он снёс островок до основания, вырвал с
корнем тальниковый куст и успокоился лишь тогда, когда
хлопотунья-вода,  размывая и унося за собой остатки песка и
галечника, подступила ему под брюхо.
Голубая прохлада сменилась колючим морозцем. Выпал
жиденький иней, посеребрив листву деревьев и высветлив их
в темноте.
57
* * *
По кичигам, весело блиставшим на аспидно-чёрном небе,
Епифан определил, что время перевалило за полночь. Он рас-
прямился и посмотрел назад. Сквозь тьму, как ему казалось,
он видел начало хаоса, на который ступил при свете гасну-
щей вечерней зари, и оторопел — за всё это время он пробил-
ся чуть больше версты.  Если медведь не отступился, то сей-
час он где-то рядом, может вон за теми белыми глыбами. Епи-
фан торопливо съехал с покатого камня и пропал в черноте
лабиринта.
Но беспокоился он зря. Медведь был далеко. В эту минуту
он только что разделался с островком и, сердито урча, сбивае-
мый с ног крутым потоком, выбрался на берег, нашёл следы
своей жертвы и двинулся по ним, как по зримым приметам,
аккуратно повторяя все повороты и умышленные зигзаги.
Епифан долго шнырял в темном лабиринте, а вперед про-
двинулся всего на несколько метров. Перебравшись через оче-
редную преграду,  он снова оказался в тупике. Эта ловушка
оказалась с высокими, почти отвесными стенами. По расще-
лине он поднялся наверх и стал пробираться к речке, но сра-
зу убедился, что идти в темноте по мокрым и скользким кам-
ням невозможно. Он два раза упал и вымок до нитки. Больно
зашиб коленку и поцарапал плечо. Его трясло. Чтобы согреться,
он старался двигаться быстрее, и от этого чаще спотыкался и
падал.
Начало светать. И вместе с первой, робкой зорькой кон-
чился хаос. Остались позади тупики и лабиринты. Но не кон-
чились испытания. Впереди лежала полоса остроколотого кам-
ня. Такие немыслимые россыпи называют камурунами.
— Господи, да кто же такое сотворил? — изумился Епи-
фан, вглядываясь в розовую даль. Белые от изморози камни
лежали сплошняком насколько хватал глаз, и не было между
ними хотя бы маленького просвета, чтобы ровно поставить
ногу.
Подходили к концу вторые бессонные сутки. Ему очень
хотелось отдохнуть, и он начал обманывать себя, бурча ус-
покоительно:
— Дурак ты. Епифан, ей-богу, дурак. Мишка давно уже за
кряжем, а ты всё бежишь от него. Чуть ноги в темноте не
поломал. А он, небось, дрыхнет.  Вот и ты отдохни.
58
Он ладонью зачерпнул воду, но, поднеся к лицу, брезгли-
во поморщился — вода была красной.
Из многочисленных порезов, тонких и глубоких, будто
ножевых, обильно сочилась кровь. Два ногтя были  сорваны
и топорщились, держась лишь на кожечке. Он оторвал их.
С великим трудом распрямив негнущиеся пальцы, он ос-
торожно положил руки на поверхность воды и, испытывая
чуть ли не блаженство от затихающей боли, погружал их все
глубже и глубже в холодные, стремительные струи. Красные
нити потянулись по воде, алая позёмка закружилась промеж
ладонями. Он ткнулся на колени. Тяжелая голова упала на
грудь. Сами собой закрылись глаза. Сколько прошло времени,
он не знал. С трудом разодрал слипавшиеся веки и, уткнув-
шись головой в воду, так мотал ею, что волны залетали на
затылок и плечи. Взбодрившись, он высоко запрокинул голо-
ву и громко захохотал.
Да, посмеяться было над чем, но и ужаснуться тоже: мок-
рые, свалявшиеся волосы закрывали все лицо. Ничего не видя
сквозь эту завесу,  он представил себя со стороны очень смеш-
ным и поэтому смеялся. Проткнув языком тяжелую занавес,
он языком же раздвинул ее по сторонам и в образовавшуюся
дыру громко зарычал, скрежеща крупными зубами.  Потом он
вывалил язык на подбородок и долго скалился пугающе-глу-
пой ухмылкой.
Но вдруг смех оборвался. Рука дёрнулась к лицу, взметая
вверх мокрые космы. Епифан вскочил и на секунду зажмурил-
ся. Лавина солнца рушилась в долину, засверкавшую милли-
онами алмазов. Искрящийся вал прошёл, иней испарился, лю-
боваться стало нечем. Будто сдёрнули парчовую скатерть, и
обнажилась вся грязь и неприглядь старого щербатого очага.
В саженях восьмидесяти от Епифана, ярко освещённый
солнцем, на самой высокой глыбе стоял медведь. Ох, и кра-
сив же он был — само олицетворение дикого могущества и
силы. Грозным изваянием замер он на фоне тёмных гор и
синего неба и, шевеля влажными ноздрями, ловил слабые токи
воздуха.
Епифан подобрался. И вялости, и дурашливости, как не
бывало. Пригибаясь, он скользнул через один осколок, через
другой, третий. И все-таки медведь заметил его. Отставив квер-
ху покатый зад, он спустился с глыбы и напрямик двинулся
59
к Епифану. Он не спешил, Он загнал человека в ловушку, из
которой тому не уйти. Он то и дело останавливался и тща-
тельно слизывал с камней кровавые пятна от Епифановых
рук.
Отвесные скалы кончались, и вместе с ними, как и пред-
полагал Епифан, заканчивался камнелом. Уже видна песча-
ная коса. Это — спасение. Но до нее так далеко — не менее
десяти саженей. Боже мой,  дай мне силы одолеть эти метры!
Вдруг вверху что-то загудело и ухнуло, как показалось
Епифану, совсем рядом, за спиной. Епифан дико закричал и
с камнем в руке дёрнулся навстречу смерти. Он был уверен,
что над ним зарычал медведь.  Но зверь был вдалеке. Осев на
зад, он передними лапами упирался в бок огромной, дымя-
щейся глыбе, только что рухнувшей со скалы пред его носом.
Ощерив пасть, он задирал голову вверх, и страшный рык со-
трясал его тело. Шерсть на загривке вздыбилась. Этот рык
был явно кому-то адресован. Град мелких камней заставил
его пятиться назад. Обходя опасное место, медведь сделал
большой крюк, и вновь громадная, лоснящаяся туша, изящно
изгибаясь, быстро заскользила над острыми макушками кам-
ней. Расстояние стало быстро сокращаться.
Все это Епифан видел мельком, но, оглядываясь на се-
кунду, успевал креститься алой рукой, а когда заметил, что
медведь слизывает остающуюся за ним кровь, стал,  хвататься
за камни обеими руками. Пятна получались  жирные, с потё-
ками.
— Н-на, н-на-а, — пронзительно кричал он. — Жри.
Около таких кровавых отметин медведь задерживался
дольше.
Чей-то необыкновенно высокий силуэт мелькнул на вер-
шине скалы и тут же пропал. И в это же мгновение медведь
покачнулся и резко ткнулся грудиной в ребристый камень,
не устояв на трёх растопыренных ногах. Заревев от боли, он
завалился набок и скрылся среди обломков, а выбравшись
оттуда, долго сидел, бил и царапал ушибленное место, воро-
чал вверх-вниз безжизненную левую ступню.
И вот поредел каменный частокол, под коленками зашур-
шал песок. Епифан встал и, пошатываясь, направился к воде.
Был до странности спокоен, будто находился в полной безо-
пасности. Или стал безразличен к своей судьбе. Но так лишь
60
казалось. Он чутко улавливал все звуки у себя за спиной,
слышал, что зверь находится в отдалении, поэтому не суетил-
ся зря и не вертел головой.
Забредя на середину речки, он обмыл руки, сильно трях-
нув ими, чтобы выбить песок из ран, и только тогда оглянул-
ся на берег, на то место, где должен был быть его преследова-
тель. И он оказался именно там — в десяти шагах ниже по
течению. Это был первый случай, когда медведь опередил
его. Он заметно отощал. Шкура на брюхе болталась порож-
ним мешком и едва не волочилась по земле.
— Хитёр. Но ведь и я не простачок, — Епифан усмехнул-
ся и пошёл к другому берегу.
Медведь поднялся на задние лапы и обиженно заревел.
Он угрожающе задирал правую лапу, в то время как левая
безвольно болталась. Когда он ревел, на его боках вспухали
тугие продольные складки и колыхались, словно тяжелые бар-
хатные портьеры.
— А что я могу сделать? — со злорадством спросил Епи-
фан и развёл руками.
Реальная возможность разделаться с неуловимым двуно-
гим ускользала. Медведь бросился в воду, чтобы и на том
берегу преградить ему дорогу. Поднимая тучи брызг, он прыж-
ками рвался вперед и все-таки опоздал. Епифан невозмутимо
прошествовал у него перед носом, ни на шаг не отступив от
кромки воды, и сказал, не оглядываясь:
— Все, Миша. Можешь убираться домой. Здоровым ты
был и не догнал за двое суток, то сейчас, калечный, ни за что
не догонишь. Да и я почти дома.
Но медведь не думал сдаваться. Он вылез из воды позади
Епифана и, дружелюбно качая головой, поплёлся следом.
Кполудню он начал настигать его. Приближался шаг за ша-
гом, всё так же приветливо мурлыча и делая вид, что никем
не интересуется, а идёт-бредёт своей дорогой.
Епифан понимал эту звериную хитрость, но в какие-то
минуты был готов поверить вкрадчивому голосу атамана, твер-
дившему в самое ухо:
— Не нужен ты медведю. Сядь, отдохни. И ты увидишь,
как он пройдёт мимо. Зачем ты казнишь себя? Ты — сам по
себе, он — сам по себе.
Епифан вымученно улыбался и кивал головой, соглаша-
61
ясь. А медведь не давал ни минуты отдыха. Левая нога отви-
селась, и он вновь опирался на нее.
— Решил   взять на измор. — Епифан отчётливей, чем в
прошлый раз представил последний миг своей жизни. — Не
бывать этому. Голову о камень проломлю, но живым не дам-
ся. Потом пусть жрёт.
Он так устал, что насилу передвигал ноги. Почти не огля-
дывался — на это уходило много времени: сперва надо было
остановиться и медленно-медленно, закрыв глаза, обернуться
назад. При резких поворотах головы его качало и мутило.
— Я — сам по себе, он — сам по себе, — в десятый раз
вторил он атаманскому голосу. — Я не буду ему мешать. Пусть
идёт здесь, а я пойду там, — сказал он и свернул в воду. И к
своему удивлению увидел, что медведь миновал его и про-
должает свой путь, Епифан замедлил шаг и всхлипнул.
— Разойдёмся мирно. Я уступаю тебе этот берег. Иди с
богом.
Вода подбиралась к поясу, упруго толкала в бок.
— Спасибо тебе, атаман, за подсказку, — прошептал Епи-
фан слезливо, но всё-таки оглянулся.
Его глаза, затуманенные влагой, широко распахнулись,  рас-
квашенные губы вмиг затвердели и поджались. Медведь свер-
нул за ним, волоча по мелководью отвисшее, пустое брюхо.
Торопясь и оступаясь, Епифан устремился вперёд и вдруг,
провалившись в глубокую яму, оказался по шею в воде. От
сильных и тупых ударов по ногам зашатался, падая, несколь-
ко раз окунулся с головой,  но всё-таки устоял и продвинулся
вперёд, пока не упёрся грудью в отвесную и гладкую стену.
Выбраться из подводной расщелины не было сил. А вода бур-
лила вокруг, волокла за собой. Беспорядочно шаря по оск-
лизлой глади, ему удалось вонзить пальцы в какую-то узкую
подводную щель, и удержаться. Его развернуло, и он оказался
лицом к лицу с неспешно приближавшимся медведем. Не
более пяти метров разделяло их. Вот медведь нащупал край
подводной ямы и качнулся к Епифану чёрной, когтистой ла-
пой. Епифан безучастно глядел в дружеские глаза медведя,
даже не делая попытки спастись и забыв свое намерение жи-
вым не даваться.  Со своей опоры медведь не мог до него
дотянуться. Тогда, разинув страшную пасть, он рванулся к
нему, но не справился с глубоким и сильным течением. Его
62
потащило прочь от Епифана. Через несколько минут он выб-
рался на противоположный берег, а Епифан вернулся на свой,
и упал без чувств от пережитого.
Неугомонный медведь возвращался. Епифан видел, как
он едва справляется с потоком, уносившим его к зарослям
черемухи. Обессилел Мишка, это точно. Что-то давило в спи-
ну. Епифан передвинулся, но помеха не исчезла. Наоборот,
еще больнее вонзилась между лопатками.
Вдруг вспомнив о мешке, Епифан беззлобно выругался и
перевернулся набок. Вытянув мешок из-под себя, он развя-
зал его и достал последний кусочек грудинки. Лежа по пояс в
воде, содрал с рёбрышек сочное мясо, а потом расправился и
с самими рёбрышками, будто собака.
— Вот что ты от меня получишь. — Епифан жирными
ладонями испятнал песок вокруг себя и, как только медведь
выбрался на сушу и направился к нему, поднялся и пошёл к
другому берегу.
Теперь он шёл осторожно, вглядывался в прозрачную
глубь, видел свои уродливо утолщённые ноги, камни острые
и плоские с рыбёшками между ними. На краю ямы, чуть не
ставшей ему могилой, остановился и пригнулся к воде. Всё
дно каменного корыта было сплошняком устлано большими,
черными поленьями,  которые лежали строго по току воды и
чуть заметно шевелились. Это были таймени, двадцать минут
назад разбуженные им, а сейчас вновь занявшие своё люби-
мое место под водопадом. Епифан проплыл над ними и полз-
ком вылез на берег. Медведь топтался напротив,  на его не-
давней стоянке, и лизал песок.
— Подкрепись, а я полежу. — Двигаться дальше у Епифа-
на не было сил. Он осознавал опасность заснуть, но ничего
не мог поделать с собой. И мозг, и тело требовали отдыха.
— Зря я лёг, — шептал Епифан. — Зря. Надо встать и
идти. Он же сейчас придет. О, господи, зачем я лёг? Я сплю?
Как хорошо-то, боже мой. Я третьи сутки без сна. Атаман
прав, я — сам по себе, он — сам по себе. Слава богу, что он
ушёл. — Сознание затуманилось, сон завладел Епифаном.
Сильный всплеск воды, будто подбросил его. Он метнул-
ся в сторону, однако ослабевшие ноги подкосились, и он упал.
Пустым, невидящим взглядом рыскал он в поисках медведя
и не находил его, хотя тот был на прежнем месте и высоко
63
поднимая правую лапу бил ею по воде — глушил рыбную
мелочь.
Круто клонясь вперед, Епифан сделал несколько шагов.
Дорогу преградил небольшой ручеёк, впадавший в речку, Епи-
фан оглянулся и долго глядел на пышный черёмушник, смы-
кавшийся над ручейком, на устьице, затянутое ряской, и пы-
тался что-то вспомнить. Но не вспомнил. Содрал несколько
спелых гроздьев и поплёлся дальше.
Горы вновь придвинулись, вынуждая речку петлять и
омывать их подошвы. Он шёл безостановочно больше двух
часов и не сразу приметил, что с левой щеки солнце по за-
тылку перекатилось на правую. Речка сделала крутой пово-
рот и текла теперь строго на север.
Не видя и не слыша за собой медведя, Епифан не огор-
чался и не радовался,  знал — он идёт следом и рано или
поздно себя обнаружит. Но когда он увидал его впереди,  на
знакомом заломе,  то рухнул наземь,  как подкошенный, и
сразу всё припомнил: от черемушника, от устья ручья начи-
налась тропа домой, по которой два года назад вёл свою ар-
тель атаман. Просил он тогда, словно предвидя, что его совет
пригодится:
— Запомните этот черемушник и ручей. Отсюда начина-
ется прямая дорога домой. Не надо идти вслед за рекой, она
делает петлю. — А когда перевалили через гору и снова выш-
ли к речке, бушевавшей средь залома, он почему-то снова
подошел к Епифану. — Туда не ходи, — и показал вниз по
течению, — там завал на завале, будто нечистый тешился.  Не
пробьёшься. А иди вон через ту подушку наверх. Полдня пути,
и ты дома. Снимай штаны и купайся в Ингоде. Она тёплая,
не то что эта,  с ледников бежит…
И вот единственную дорогу к спасению загораживал мед-
ведь. Хотел Епифан подняться, да не смог — ноги отказали.
Страдальческим взглядом окинул неприступные скалы по обе
стороны от тропы и уполз за мысок. Отсюда он видел груду
залома и своего неутомимого преследователя.
— Продержит меня до ночи и — каюк, задерёт. Не обойти
его, не объехать.  Разве что на крыльях перелететь.
Усталыми жерновами кружились мысли. Как выбраться
из этого капкана? Как обмануть медведя? Но выхода не ви-
делось.
64
Епифан апатично глядел на колыхавшуюся пред ним чёр-
ную воду. Жажда жизни меркла, он почти смирился со своей
судьбой   и потихоньку примеривался, где удобнее побыстрее
кинуться в речку с камнем у груди. Критическая минута при-
ближалась. Тишина была одуряющее-звенящей, будто стая
комаров окутала голову. Епифан разом пошурудил в ушах
указательными пальцами и тупо посмотрел на скалы.  И тут
он увидал то, чего раньше никогда не видывал: сосенка, сто-
явшая посреди небольшого колка,  вдруг зябко задрожала и
бесшумно осела к ногам своих более мелких подружек и  чах-
ло-зелёных осин.
Теперь тишина гудела туго натянутой струной. Отчего-то
неистово ревел медведь. Стоя на задних ногах, он передними
махал перед собою, будто отбивался от кого-то невидимого.
Только сейчас Епифан оценил его истинные размеры. Это
был великан. Хозяин, что скажешь. «Небось, и детки у него
есть, — неожиданно подумал Епифан. — Если такие же, то
порядок наведут. Не очень-то в тайгу сунешься».
Когда он вновь повернулся к скалам, они дымились ка-
ким-то черным туманом. Епифану стало жутко. Он ощутил
себя крошечной мошкой. Ему нестерпимо захотелось куда-то
спрятаться, чтобы ничего не видеть и не слышать. Громко
каркал  ворон.
К его ногам бесшумно подплыла какая-то коряга и,
покачавшись на волнах, плавно отошла от берега, увлекая его
взгляд за собой. Словно ведомая чьей-то властной рукой, она
чуть ли не по прямой пересекла поток и ткнулась своими
рогами в тот самый плоский камень, с которого он два года
назад пил студёную воду.
А её место перед его глазами заняла толстая и лохматая
сосёнка, со свежепорванными корнями, еще не совсем осво-
бодившимися от рыхлой земли. Это было похоже на подсказ-
ку. Епифан, сам не знал зачем, удержал сосёнку. Яркие сол-
нечные зайчики пробежали по воде и рукам. Он почувство-
вал, что они необычно горячие. Неужели кто-то помогал ему
выжить? Епифан с тревогой и надеждой осмотрелся. Но вез-
де было тихо и безлюдно. План зрел медленно, тяжело.
— Надо выманить его оттуда и не плошать. А если? Чем
чёрт не шутит! — воскликнул Епифан, развязал горловину
мешка и сунул туда нос.  От аппетитного запаха копчёностей,
65
сохранившегося под плотной брезентиной, у него закружи-
лась голова. Он на коленках пополз назад. Метров через двад-
цать поднялся. Ноги медленно оживали.
* * *
В полуверсте от своей засады он вывернул мешок наи-
знанку и закинул его высоко на скалу. Сберегая силы, мед-
ленно вернулся на прежнее место и затих рядом с сосенкой.
Медведь, развалившийся поперёк завала, не подавал при-
знаков жизни.
— Может он умер? — подумал Епифан. — Так, вдруг на
моё счастье?
Но вот ветерок потянул с верховьев, и чёрная глыба сра-
зу зашевелилась. Медведь перебрался на этот берег. Он ерзал
задом по камням, часто поднимал голову и тянул воздух в
себя. Он почуял дразнящие запахи и громко урчал.
Беспокойно прохаживаясь, он иногда уходил далеко от
залома, но всякий раз поспешно возвращался и тщательно
обнюхивал начало тропы.
И каждый раз Епифан замирал, придвигаясь вплотную к
воде. Солнце, заглянув на полчасика под каменный козырёк,
перевалило за полдень. Потеплело. Епифан перестал дрожать
и мысленно подгонял медведя и когда тот с решительным,
грозным урчанием направило в его сторону, он перекрестил-
ся и сжался в комок. Услыхав у себя над головой сопение и
удаляющийся шорох шагов, Епифан ещё раз перекрестился и,
не дыша, сполз в воду.
Отбойные, сильные струи подхватили его и вместе с со-
сенкой потащили прочь от берега.  Он выглянул из-за камня
лишь на середине речки, но медведя не увидел. Кромка высо-
кого обрыва скрывала обзор.
Выбрался на знакомый плоский камень и еще раз огля-
нулся. На том берегу колыхалась черная точка. Это удалялся
медведь, держа «на носу» призывные запахи копчёностей.
Епифан стянул с ног мокрые, тяжелые и рваные ичиги и
вышел на тропу. Предстоял последний и решительный ры-
вок. Если он не получится,  то ставьте свечку за упокой.
Чтобы не загнать себя на длинном и отлогом подъёме, он
одолел его размеренным,  неспешным шагом. На перевале
66
несколько раз глубоко вздохнул и затрусил вниз по еле при-
метной стёжке.
Знать удалась ему придумка с мешком, коль только к ве-
черу косолапый вновь появился в поле его зрения.
И тут пошли вырубки, отметины трелёвочных дорог, чер-
ные круги старых пожиг.
— Люди, помогите, — что есть мочи закричал Епифан. —
Люди…
Но не откликнулась человеческим голосом лесная чаща.
Лишь одичалое эхо вернулось из мрачного распадка — ди-ги-
те-ди…
Епифан узнавал знакомые места. Вот сейчас за деревья-
ми блеснёт Ингода. Десять трудных, путаных шагов, и река
засверкала навстречу.
— Вот и ты. Родная моя! Сколько раз ты спасала меня.
Выручи и нынче! — со слезами на глазах взмолился Епифан.
— Выручи, век не забуду, — поклялся он реке, будто живому
существу.
Ингода в ответ ободряюще подмигнула серебристыми вес-
нушками.
Епифан напряг остаток сил и побежал. Пересёк мокрый
лужок и скатился на галечный бережок речушки, верной сво-
ей спутницы, вновь подвернувшейся в трудную минуточку.
У него так шумело в голове, что он не слышал нарастав-
шего грохота, и понял свою обречённость лишь тогда, когда
заметался по кромке обрыва, с которого речка падала вниз, и
затравленно оглянулся. Игра в кошки-мышки кончилась. Мед-
ведь был в пяти шагах. Епифан истово перекрестился и голо-
вой вперёд бросился в кипящую бездну.
Несколько мгновений было ощущение приятного полёта
во всё нарастающем гуле, вобравшем в себя все горести и
боли бренного тела и лишь окрылённая, ликующая душа, ан-
гелом порхавшая рядом, не знала смятения, утверждая свою
первичность. Потом все слилось воедино — и удар об воду, и
пронзительный холод, и темнота. Но острее всего было ощу-
щение подступившего удушья. Епифана крутило и бросало,
как щепку затягивало в черноту каменных колодцев.
— И все-таки умираю не в когтях, — с облегчением поду-
мал он, и в ту же секунду шар погас в его сознании.
Медведь долго висел над обрывом и, вытянув шею, всмат-
67
ривался в гудящую круговерть. Не обнаружив жертву, удов-
летворённо покивал головой, зарычал напоследок и знако-
мым путём двинулся обратно.
Епифана подкинуло в воздух, и в это короткое мгнове-
ние его опустошённые, изнемогавшие от удушья лёгкие сде-
лали жадный вдох, ставший возвратом к жизни.
Внезапный покой обрушился на Епифана. Словно в ка-
ком-то волшебном сне он парил над огромными, зелеными
валунами, над извилистыми трещинами и страшными камен-
ными дырами. Он не чувствовал, когда его вынесло на повер-
хность, но, открыв глаза, увидал перед собой белоснежное
пенное одеяло, которое шелестело ему в уши что-то ласковое.
Но течение вновь убыстрилось. Удивительное шелестя-
щее одеяло стало рваться на куски. Епифана с новой силой
начало крутить и швырять. Откуда-то спереди нарастал гро-
хот.
— Боже милостивый. Это — конец, — обречённо молвил
Епифан и, как бы защищаясь, выставил вперед руки. Его бо-
сые ноги зацепились за кромку уступа, и он вниз головой
опрокинулся в пропасть.
Здесь, в каменном котле неимоверной глубины весь по-
ток, казалось, превращался в пену и становился похожим на
разъяренного зверя.  Этот зверь знал свою силу и готов был
все сокрушить на своем пути. А крушить оказывалось нечего.
Широкая, спокойная заводь гостеприимно встречала буяна и
по широкому плёсу вела на покаяние к матушке-Ингоде. Вот
так и мужицкое грубое буйство гаснет в бесстрашном и вяз-
ком женском доброжелательстве.
Он очнулся на закате, укрытый до пояса пышным розо-
вым одеялом, но под которым ему, тем не менее было страш-
но холодно. Где-то вдали ревел водопад.
Ужасно болела голова. Тупые удары кромсали виски и
затылок. Едва он встал на четвереньки, чтобы полностью вы-
лезти на камни, как из него хлынула вода. Он чуть не захлеб-
нулся ею.  Рвота мучила его до глубокой ночи.
Второй раз он пришёл в себя поздним утром и сразу уви-
дал их на раскрытой ладони. Три горящих на солнце камуш-
ка, в рядок уложенных поперёк ладони. Скосив глаза, он рав-
нодушно глядел на них, не понимая, что это такое и откуда
оно взялось.
68
Как ни пасмурен был его рассудок, — но он на кресте мог
бы присягнуть, что вчера, когда он, выбравшись наполовину
из воды, рухнул грудью на берег, в его руках ничего не было.
Он закрыл глаза и тут же забыл про вожделенное золото,
высокомерно и бесстыже сверкавшее на солнце.
Тогда ему и в голову не приходило, что кто-то выволок
его бездыханного на камни, а ночью вложил самородки в рас-
крытую ладонь и повернул к ним его голову, чтоб сразу их
увидал. А главное надоумил,  что это он сам достал их со дна
ямы под небольшим уступчиком, на котором как и вчера ко-
лыхалось пенное одеяло, только сейчас не розовое, а белое.
Через час Епифан окончательно пришёл в себя и, словно
по наущению, уверенно полез под тот уступчик.
Он разделся донага и раз за разом погружался на дно, без
остатка изгоняя воздух из груди, чтобы снизу бьющая вода,
не выбрасывала его наверх.
Яма оказалась в полтора Епифановых роста и походила
на воронку с крутыми и гладко отполированными стенками.
В призрачной игре света и кипении пузырьков он видел
быстро уменьшавшуюся кучку золота и уже не чувствовал
усталости, голода и холода. Наверху он не задерживался. Ос-
вобождал руки и нырял снова. Под водой ему казалось и
теплей,  и уютней.
Он очень удивился бы, узнав, как эти камушки золотым
дождём упали на заре в притихшую речку из чьей-то полу-
прозрачной,  длинной ладони.
Потом он, совершенно ослабевший, лежал на горячих кам-
нях, и не было сил, чтобы шевельнуться.
А рядом волшебным светом лучилась горка золотых ока-
тышей и формой и размером до удивления похожих на голу-
биные яйца. Вот только цвет подкачал. Им бы серенькую с
черной крапинкой. А они сияют, как дурак на Пасху. Ох, уж
этот необоримо-притягательный цвет и блеск! Он ласково
обнял сверкающую горку и успокоенно, зажмурил глаза. Са-
модовольно улыбаясь, на ощупь двигал пальцами по холод-
ным,  гладким камушкам,  катал их с места на место и наслаж-
дался мелодичным звоном, когда они сталкивались. Он по-
очередно открывал то левый, то правый глаз, кучка прыгала,
и он тихо смеялся.
— Половину Забайкалья облазил, а они под руками были.
69
А всё наш атаман… Дyрак-дураком, а взялся артель водить.
Вот если бы я. Давно жил бы припеваючи.
Приподнявшись на локте, он посчитал камушки…
— Даже картуз не полным будет, — раздражённо пробур-
чал Епифан. — Разве это добыча? Хоть бы счёт ровным был.
Пятьдесят, шестьдесят, сто. А так не то, не сё.  Сорок шесть.
Он не слыхал шороха шагов, но когда звонко треснула
сухая ветка, а через секунду — другая, он всполошился: бух-
нулся на задницу и, загребал окатыши руками, свалил их в
какую-то трещину, а сам обессиленно и жалко тянул руку к
нежданному пришельцу.
Шаги стали удаляться и вскоре затихли. Только тогда он
перевёл дух.
— Мать твою так, носит чёрт кого-то. Надо убираться от-
сель, пока восьмую дырку в черепке не сделали.
Он поспешно выгреб окатыши на расстеленную рубаху,
скрутил ее в узелок и выскочил на берег Ингоды. Шагах в
тридцати ниже по течению из брёвен, оставшихся от полово-
дья, выбрал два подходящих для плота и с помощью берёзо-
вого дрына спихнул их на воду. Проверил,  удержат ли.  Брёвна
были сухие и притопились лишь наполовину.
— Надо отплывать. Смотришь, к завтрашнему вечеру и
домой пришлепаю, — частил Епифан.
Он развязал узелок и уложил камушки тремя рядками.
— Сейчас я вас, как дитятко, закутаю. Негоже вам в стару-
шечьем узелке лежать. — Пересчитал и глазам своим не пове-
рил. — Где же еще один? Сорок шестой? А… в камнях остал-
ся, — осенило Епифана, и он бросился туда, забыв даже при-
крыть свою добычу.
Чья-то длинная тень скользила по тем камням, где он
недавно обретался, и слышался хриплый кашель. Он метнул-
ся назад и только на другом берегу пришёл в себя, не помня,
как прибежал к золоту и брёл вглубь реки, толкая перед со-
бой разбегавшиеся бревна, как повис на них брюхом, когда
вода подступила к горлу.
— Не иначе, как сатана бродит, да своё золото караулит,
Там его, небось, видимо-невидимо. А для меня один камушек
пожалел. Ну, сквалыга. Он туго запеленал окатыши. Получи-
лось что-то вроде солдатской скатки с болтающимися рукава-
70
ми, которыми он связал брёвна с одного конца, а поясным
ремнем — с другого.
— Место проклятое, а я без обороны, — вдруг испугался
Епифан и забегал в поисках крепкой палки. — Как я тот
берёзовый дрын потерял? А ведь хотел взять, да едва ноги
унёс. Ну, погоди у меня. — Снова погрозил он противопо-
ложному берегу. — Вернусь, все твои карманы выверну. И
сто, и двести камушков возьму. Сколько захочу, столько и
возьму.
К плоту он вернулся с колом в руках. О старухином пред-
сказании он ни разу не вспомнил.
— Ну вот, и шест, и оборона. И тоже берёзовый. Крепень-
кий. С богом, Епифанушка.
Он оседлал плотик, взял шест наперевес и вскоре выгреб
на стрежень реки. Здесь он поджал ноги под себя и вдруг во
всю глотку заорал:
— Эй, баргузин, пошевеливай вал, молодцу плыть недале-
че. — И только залился еще привольней. — Эй, баргузин… —
как вдруг осёкся на полуслове. Поозиравшись вокруг, смачно
сплюнул и выругал себя:
— Дурак набитый, разорался. Вот уж дубина, так дубина.
Домой доберись, тогда и ори.
Так сидя на скрещенных ногах, он плыл до самой ночи.
Уже потемну вытащил плотик на мелкое место и растянулся
на нем во весь рост. Ему казалось, он долго смотрел на авгус-
товские звёзды и секретничал с ними: — Знаете? Ну и мол-
чите, — а в действительности его глаза в ту же минуту закры-
лись, как только он повалился на спину.
Восток чуть побелел, как Епифан снова был в пути. Чер-
ная лента воды начиналась от едва различимых кончиков брё-
вен и терялась в предрассветной мгле. И не было слышно ни
единого всплеска, будто это была не живая вода, веселая и
шумливая днём, а какая-то густая, застывшая масса. И только
потому, что плотик медленно поворачивало, Епифан пони-
мал, что эта недвижимая на вид масса все-таки течёт и шеве-
лится.
Он любил Ингоду именно такой — досыпающей после-
дние сладкие минуты, когда длинные пряди тумана, как раз-
метавшиеся во сне волосы,  легко струятся над притихшей
гладью, над задремавшими тальниками-стражниками.  Вот-
71
вот пробудится природа. Он сердцем ощущал величавость
этого момента и трепетал пред ликом таинственной
непостижимости того рубежа, на котором обрываются мно-
гие жизни и появляются новые. Он испытал это тревожно-
смутное состояние, когда душа находится как бы вне тебя,
когда естественны и возвышенны слёзы как радости, так и
печали.
Именно такое состояние души овладело Епифаном. Как
и в те предзакатные минуты на вершине хребта, он ощутил
себя постигшим счастье земного бытия и заплакал, свесив на
грудь буйную головушку. Ну почему ты, природа, не вдол-
бишь каждому свой разумный порядок, чтобы люди прозрели
и поняли, насколько все мелко в их существовании, что есть
три великих ипостаси жизни — рождение, смерть, а в проме-
жутке,  большом или малом — красота. И только красота, спа-
сающая мир.
Но с первым солнечным бликом и его сознание, и река
преобразятся. Он вновь станет жёстким и упёртым, а Ингода
сбросит негу и предстанет перед людьми в своём будничном,
но всегда прекрасном облике приветливой и беззаботной гор-
ной красавицы.
Да, все волшебства кончаются с восходом солнца.
Он был далёк от места ночлега, когда выплыло по-летне-
му белое солнце, и перед ним открылась сверкающая даль и
милый сердцу простор. Около трёх месяцев он был один и не
слышал человеческого голоса. Ему нестерпимо хотелось ви-
деть людей, говорить с ними, но в то же время он страшился
этих встреч. Знал, чем они кончаются в тайге.
— Пронеси, господи. Дома наговорюсь. Вон сколько тер-
пел, — Епифан с опаской оглядывал дикие кручи.
А ведь по сути дела он ничего не терпел и сказал так
лишь потому, что плохо знал себя. Любовь к одиночеству
он унаследовал от своего отца, и эта прекрасная черта ха-
рактера всерьёз проявила  себя лишь нынче, в истинном
одиночестве.
В артели, в постоянном людском окружении было ему
неуютно.  Одному хорошо. Но если уж без утайки, без секре-
тов, он никогда не оставался один. Он всегда пребывал с са-
мим собой. Не в самом себе, когда и до беды недалече, а с
самим собой, находящимся всегда рядом и ощущаемым лок-
72
тем, с которым он спорил и ругался и очень часто следовал
его советам, а вечером у костра подолгу обсуждал предстоя-
щие дела. А иногда просто шутил и смеялся. Забавные случа-
лись беседы.  Они облегчали душу и помогали сносить все
тяготы. А главное, не давали хандрить.
И вот теперь, с каждой минутой приближаясь к дому, он
забыл про того, второго Епифана. А зря. Ведь он не глупый,
на умишко тайгой проверенный, вдруг посоветовал бы что
дельное, например, не спать.
А Епифан все чаще задрёмывал. Вот и сейчас, пригретый
солнышком, он похрапывает, положив шест на колени и пре-
доставив своему суденышку полную свободу. И, как лошадь
сходит с колеи у задремавшего возницы, так и его плотик
давно сбился со стрежня и еле-еле тащился вдоль берега, едва
не цепляясь за тальниковые пряди.
И когда над ухом, подобно грому, ухнул грубый окрик. —
А ну-ка, правь сюда, — Епифан вздрогнул и схватился за
шест.— Сюда, сюда. — Кустарник зашевелился и из него вы-
шел поджарый мужик с ружьём.
Делать было нечего, и Епифан стал править к берегу.
Поджидая его, мужик два раза оглянулся, перебрасываясь с
кем-то короткими, напряжёнными фразами. Видя прибли-
жавшегося косматого, крепкого, загорелого до черноты чело-
века, он настороженно двигал ружьем и на всякий случай
взвёл курки.
Не доплыв до него с десяток шагов, Епифан дернулся за
увязшим шестом, свалился в воду и, как бы невзначай, опро-
кинул плот. За кустами раздался громкий смех — видимо,
оттуда за ним наблюдали, а поджарый мужик презрительно
дернул губами. Епифан толкнул брёвна к его ногам и, опер-
шись на шест, остался стоять по колени в воде.
— Иди, — Поджарый кивнул в сторону зарослей.
Епифан подчинился. Бросил шест на плотик и вышел на
берег.
— Ну и образина! — встретил Епифана изумлённый воз-
глас.
Он оглянулся непонимающе.  О ком это говорят?
— Ты образина, ты. Или не веришь? — Чернобородый
мужик громко хохотал с дальнего края полянки.
«Ну и влип же я, — сокрушённо подумал Епифан, сквозь
73
космы разглядывая лихих мужичков. — Это же те двое, что в
напарники набивались. Небось, узнают и припомнят. Это по-
страшнее медведя.»
— Ну, чем не чёрт болотный? — продолжал потешаться
Чернобородый, вольготно развалясь в тени возле скатерти со
снедью. — Покажи-ка нам свою рожу-то, убери патлы-то.
Двумя руками, как это делают бабы. Епифан запрокинул
волосы наверх.
— О, наш знакомец! — вскричал от неожиданности Под-
жарый. — Всё-таки пошёл, а нас не взял? — опустившись на
корточки рядом со своим дружком, он по-прежнему держал
Епифана на прицеле.
— Винюсь. Не вытерпел. Вас поискал, да без толку — вы
ушли куда-то.
— Ну и как? Показывай золотишко, — Чернобородый под-
нялся на локоть и, не мигая, смотрел на Епифана.
— Нечего показывать, — вздохнул Епифан. — Опять пус-
то. — Он понурил голову,  волосы застили лицо.
— А если тряхнём? — Чернобородый налил водки в ка-
кую-то широкую посудину и подал ее Поджарому. Он как-то
странно мотнул головой и, покачнувшись, сел. Только теперь
Епифан заметил, что бородатый сильно пьян.
— Ну, что молчишь? Да убери ты эти космы, — вдруг
яростно закричал он.
Епифан убрал волосы с лица, молча вывернул карманы и
потряс болтавшиеся, как на пугале, штаны. — Могу снять,
проверьте.
— Пошуруди-ка у него на плоту, — приказал черноборо-
дый.
— А чего там шурудить, — захмелело отмахнулся напар-
ник. — Там всего- то два бревна. Жрать хочешь? Подвело
тебя, вижу.  Епифан всхлипнул и промямлил:
— Хочу. Уже пять дён ничего не ел. От медведя уходил,
все бросил.
— И ружьё? — с издёвкой протянул Поджарый.
— Его Мишка раскурочил, когда на лагерь напал. — Епи-
фан придвинулся поближе к еде, не отводя жадного взгляда
от кусков пшеничного хлеба и ломтей сала, искрящихся на
солнце. Слюна вытекла изо рта и покатилась по бороде.
74
— До вечера не сдохнешь, — брезгливо сказал Черноборо-
дый. — Дома налупишься.
— Милостью прошу, дайте кусочек хлебца. Я пять дён…
— Иди сюда, — остановил его бородатый и взял кусок
хлеба. — Если судьба твоя счастливая, ты его получишь. Встань
сюда и повернись задом.  Епифан, шатаясь, приблизился к
бородатому и тянулся к хлебу.
— Я тебе сказал, повернись, — снова закричал он. — Или
ум отшибло?
Даже не пытаясь сообразить, какую шутку с ним собира-
ются сыграть, Епифан повернулся спиной к бородатому, ко-
торый примеривался согнутыми ногами к его ягодицам и ко-
мандовал:
— Чуток ближе. Еще. Вот так и стой.
Не успел Епифан вздохнуть, как от сильного удара в зад,
рухнул ничком.
— Опять промах. Когда уж я наловчусь? — Бородатый
шутник задрал ноги вверх и сотрясался от хохота.
* * *
А Епифан открыл глаза и прямо перед собой увидал
торчащую из земли макушку камня, широкую и острую,
как лезвие топора. Он покрылся холодным потом и с ми-
нуту лежал не двигаясь. Вот так неожиданно смерть вплот-
ную к нему подступила.  В вершке от головы стояла. Неуж-
то пронесло? А может они еще что-нибудь придумали? Кто-
то сильно дёрнул  его за плечо. Это Поджарый заглядывал
в лицо.
— Эй,  сдох,  что ли? — Он отстранился от  белой, безжиз-
ненной маски с открытым, перекошенным ртом и остекле-
невшими глазами. — Ну, ты!
Епифан собрался с духом и сел. Его трясло, будто в лихо-
радке. Такого он раньше за собой не замечал. «Уж не болезнь
ли? Не дай Бог. Ведь только-только золотом разжился. Те-
перь только и жить,» — пронеслось  в мозгу.
Бородатый кинул ему обещанный кусок хлеба. Епифан
поймал его на лету и во мгновение ока проглотил. Поджарый
скривился.
— Убирайся отсюда, — сказал он и потянулся к бутылке.
75
Епифан побрёл назад. Остановившись у кустов, сказал на
прощание:
— Услышите что об Епифане-невезучем, помолитесь за
него.
— Помолимся, помолимся. Убирайся к чёрту.
Плотик был на месте. Епифан налёг на шест и вскоре
выбрался на середину реки. Здесь он радостно засмеялся и
широко перекрестился.
— А ведь он взял золото, — без тени сомнения вдруг
проговорил Поджарый. Чернобородый выпялился на него, как
на привидение.
— Я же говорил тебе, пошарь на плоту, — взревел он,
вскакивая. — Сволочь.  Только спать да жрать. Давай ружьё.
— Не дам.
— Ну и хрен с тобой. Я его и так достану. И вот ты у меня
получишь. — Он ткнул дулей прямо в нос Поджарому. — Дерь-
мо. Кагалом деланный.
Чернобородый бросился вдогонку за Епифаном. Поджа-
рый кинулся следом. Сломя голову,  они мчались по галечной
косе и очень скоро поравнялись с плотом, набиравшим ско-
рость перед бурливым перекатом.
— Греби сюда, — орал бородатый, на ходу сбрасывая одеж-
ду. — Кому говорю? Утоплю гада. Плыви сюда. Быстро. Стре-
ляй в него.
Бабахнул дуплетный выстрел. Картечь перенесло. Свин-
цовый дождь прошумел над Епифаном, заблаговременно юр-
кнувшим в воду за брёвна.
Он с ужасом глядел на двух разъярённых мужиков,  кото-
рые,  раздеваясь наперегонки, все время что-то кричали ему.
Чернобородый первым ринулся в воду. Но снова грянул выс-
трел, по силе как и предыдущий,  дуплетный, и он упал, не
сделав и пяти шагов. Но, пересилив боль и течение реки, он
всё-таки встал на ноги и, заламывая руки за спину, превра-
тившуюся в сплошное кровавое месиво, повернул назад.  —
Иуда, предатель, — крикнул он своему убийце, снова падая
ничком.
Но Поджарый не слышал его. Он успел убежать далеко
вперёд, и с ружьём над головой брёл наперерез Епифану. Когда
вода залила плечи,  он поплыл, работая одной рукой.
76
Не опасаясь больше выстрела, Епифан взгромоздился на
плот и стал яростно грести. Берега сузились. Бег воды уско-
рился, весь плёс покрылся белыми барашками.
Разминуться им не довелось. Они встретились. Так было
угодно судьбе.
Мужик, захлёстываемый волнами, ухватился за плот. Епи-
фан смотрел на него расширенными глазами и не знал, что
делать. А Поджарый тем временем продвигался к нему, рыча,
словно зверь, Епифан взмахнул шестом и двумя руками, как
колун на чурку, опустил его на голову врага. Мужик погру-
зился в воду, но тут же вынырнул и, отбросив ружьё, потя-
нулся к Епифану.
Епифан ударил его еще раз и с ужасом наблюдал, как
скрюченные пальцы, сдирая размокшую кору, скользят по боку
бревна и медленно исчезают в прозрачной до самого дна воде.
Он выдернул ноги на бревна, встал на колени. Вращая плот,
долго держал шест над головой, готовый не на жизнь, а на
смерть постоять за себя.
Ещё засветло Епифан добрался до своей станицы. Зави-
дев родные места, он положил шест на колени и едва сдержи-
вался, чтобы не заплакать.
Вот он знакомый мысок, исполосованный тропинками.
Здесь станичное стадо спускается на водопой.
Вот и крайняя, земляная изба бедняков Хариных, и до-
рога, разделившая круглую, как пирог, елань на две равные
части.
Вот и галечная коса, а за ней поворот и прямая, будто по
шнурку отбитая, линия берега с мостками для полоскания
белья, с черными крапинками лодок и долблёнок.
Впереди, на мостках, повернувшись к Епифану широким
задом, какая-то баба полощет бельё. Подплыв поближе, Епи-
фан узнаёт свою зазнобу Мотьку Банкину. Мотька что-то
мурлычет себе под нос, и лицо у нее безмятежно-покойное,
как у сытой тёлки. Она вряд ли видит свои тряпки, уж боль-
но вид у нее мечтательный.
Епифан легонько ударяет ладонью по воде. Не разгиба-
ясь, Мотька сонно поворачивает голову на звук и мимо свое-
го локтя глядит на реку. Должно быть, рыба плеснула. Но
гладь воды спокойна. Она возвращается к прерванному заня-
тию и уже хочет отвернуться, как под оттопыренный локоть,
77
будто в окно, вплывают какие-то брёвна с косматым чудови-
щем на них.
Мотька пронзительно кричит, резко распрямляется и, по-
теряв равновесие,  падает спиной в воду.
— Ой, ой,  ой, — причитает она.  — Сгинь,  пропади.  Гоос-
поди,  спааси, — блажит она, выкарабкиваясь на сушу и скры-
ваясь за кромкой высокого берега.
— Это же я, Епифан, — задыхаясь от радости, пробует
кричать Епифан. Но слёзы счастья душат его. Он плачет на-
взрыд, мотая патлами. — Боже мой,  я дома!
Мотька скрылась, а вместо нее по всему обрыву появи-
лись воинственные фигуры казаков. У кого-то в руках кол,
кто-то поднимает камень. А вот и с ружьём появился. За муж-
ской шеренгой жмутся бабы и дети.
Все напряженно смотрят на страшного пришельца, плы-
вущего на бревнах в пяти метрах от берега.
— Это же я, Епифан, — еле слышно твердит пришелец и
воздевает руки к народу. — Епифан, Епифан. Неужели не
видите?
Но люди по-прежнему стоят на месте. Он упускает шест
и руками гребёт к берегу и, конечно, не видит, как суровеют
лица казаков, как пятятся испуганные бабы, увлекая за собой
упирающихся мальчишек. Такого страшилища ещё не видала
станица.
Запыхавшийся, встревоженный только на секунду задер-
жался рядом с казаками младший Казачишин и тут же бро-
сился вниз, к реке.
А Епифан распрямился в двух метрах от берега, закинул
волосы наверх и закричал из последних сил:
— Это же я — Епифан, люди! Вы что с ума сошли, меня
кольем встречаете? Братка, — шепчет он, видя бегущего к
нему парня. — Братка.
Теперь и все остальные узнали Епифана, зашевелились,
загудели и хлынули вниз лавиной. Многие, махнув рукой, —
опять этот непутевый! — пошли назад, другие смотрели на
него с укоризной, ну а те, кто бежал — с любопытством и
сочувствием.
Братка и Трофим Еримеев выволокли рыдающего Епи-
фана из воды и держали на весу до тех пор, пока он смог
78
распрямить онемевшие, скрюченные ноги. Он обнимал и це-
ловал всех, кто подходил к нему.
А плотиком завладели вездесущие казачата. Бултыхались
и прыгали вокруг него.
Но вдруг очнулся Епифан. Оглядел берег безумным взгля-
дом и, не найдя плота, рванулся из рук станичников. Он уви-
дал его саженях в десяти от себя. Облепленный ребятней,
плот уплывал от него вместе с золотом.  Епифан дико заво-
пил и бросился вдогонку. Сначала бежал по суше, потом по
воде. Оступался, падал, что-то кричал, страшный и нелепый.
С воем и плачем брызнула прочь мелкота. Чернявый маль-
чонка едва не утонул — отец выхватил его из-под брёвен.
АЕпифан тащил плот за собой.
— Здесь же золото, — бубнил он. — Мое золото. Это же не
игрушка. Всех надо помянуть. И тебя, атаман, и тебя, косола-
пый. А ты не утонул? Пошел отсюда, — Епифан с силой бро-
сил камнем в кого-то невидимого. — Тащится за мной со дна
реки. — Епифан, стеная, обхватил голову руками.
Глядя на прореху в его штанах, казаки усмехались, а ка-
зачки стыдливо отворачивались и уходили.
— Срамота какая.
Он никому не позволил помочь развязать рукава рубахи.
Сам впивался зубами в мокрые узлы. Жалкий и трясущийся
то ли от волнения, то ли от начинающейся лихорадки, он
разматывал скатку, с трудом разрывая поперечные лыковые
вязи. Наконец он расправил рубаху на земле, и все увидели
на мокрой холстине в рядок уложенные горящие камушки.
Их было сорок шесть  — четыре, рядка по десять и шесть
штук особнячком. Епифан снова схватился за голову и долго
качался над своим богатством, стоя на коленях.
— Их же осталось сорок пять, — бормотал он. — Один в
камнях затерялся, я еще бегал за ним, да не нашёл. Я же
помню.  Почему он здесь?
Люди успели разглядеть Епифанову добычу, и то, что ка-
мушки один в один, больше всего их поразило. У многих
отвисли челюсти, а глаза вспыхнули. Сёмка Колесников, моз-
глявый, рыхлокожий парень аж выл от зависти, кружа по за
спинами казаков.
А у Спиридона подкосились ноги. Он едва доплёлся до
кустов и, упав на колени, скорчился от жестокой рвоты,  ко-
79
торая не отпускала его больше часа. В промежутках между
приступами он шептал оскорблённо:
— Ну,  почему  этому прощелыге, а не мне такая удача?
Он же всё пропьёт.  Или ты слепой, Господи?
— Епишкина мать! — вырвалось у кого-то из мужиков.
При Епифане его мать, многими нелюбимую за гордость
и прямоту суждений о людях, недобрым словом вспоминать
опасались. За это он нещадно бил морду, бросая вызов даже
целой ватаге. Хоть и нечаянно брякнули при такой оказии,
но Епифан среагировал мгновенно:
— Ты свою мать поминай, а не мою, — и сжал кулаки на
обидчика.
— Это где же такая курочка-несушка проживает? — быст-
ро сказал Елизар Краснояров, чтобы избежать неминуемой
драки.
Чья-то рука потянулась к золоту. Епифан поспешно на-
крыл его своим телом и что-то пробормотал, уткнувшись раз-
горяченным лбом в мокрый узел. Корчился и скрежетал зуба-
ми. Пересилив себя,  он поднялся и прижал узел к груди.
— Пойдём домой, братка, — страдальчески сказал млад-
ший.
— Пошли, — согласился Епифан.
Он натолкнулся взглядом на Павла Кузьмича Еримеева и
приветливо улыбнулся.
— А, Кузьмич. Я помню твою доброту. Помню. Епифан
добро помнит и добром платит. — Он порылся в узле. — Это
тебе.
Павел Кузьмич с любопытством вертел в руке тяжелень-
кий, сверкающий окатыш.
— Хорошее грузило будет, — сказал он одобрительно и,
размахнувшись, запустил камушек в небо. Не все удержали
возглас удивления. А когда с середины реки долетело корот-
кое и звучное — чмок, конопатый паренек простодушно вос-
кликнул:
— Ого. На замок.
Сёмка тут же наградил его злобным подзатыльником.
— Дело твоё. Я — от сердца, — тяжело дыша, сказал Епи-
фан и навалился на братово плечо. — Веди домой. Никак,
лихоманка привязалась…
Больше недели он провалялся в бреду на голых нарах, но
80
как только поднялся, в этот же день переселился в доброт-
ный дом на Нижней улице,  а свою землянку сжёг. Ушёл от
неё, ни разу не оглянувшись на черный столб дыма.
Обнимал за плечи поспешавшую за ним исхудавшую
Флору, которая все эти дни провела около него. Плакала и
кричала, когда он в беспамятстве размахивал руками, наби-
вая ей синяки и шишки по всему телу. Бурятка Далма, мест-
ная знахарка отпоила Епифана снадобьями, а чтобы не ме-
тался, усыпляла его одним тихим словечком, а Флорины си-
няки убирала своей горячей ладонью. Провела — и нет их. Ни
Василий, ни Алёна до этого не сталкивались с ее чудодей-
ством и растроганно благодарили:
— Спасибо тебе, Далма. Спасибо.
— А этот синяк, — потребовала Флора, указывая на зап-
лывший глаз.
— А этот нельзя. Вот завтра он проснётся и пусть посмот-
рит, как ты его любишь. Все сбежали от него, а ты выдержа-
ла,— засмеялась Далма,  прижимая к себе девчушку.
Она пошла к лошадке и еще раз оглянулась на Флору.
«Какая страшная судьба у этой девочки.»
Девять лет назад эта красивая бурятка, обиженная Пан-
филкой Архиповым, сыном местного книгочея-затворника,
пережила страшную душевную драму. В тот черный день про-
снулись в  ней колдовские способности. Пронзительности ее
глаз стали бояться, а от слов и прикосновений едва ли не
теряли рассудок. Ведьма, знахарка, колдунья, черная немочь
так теперь называли её. Она была седой с восемнадцати лет и
дружила с отцом Паисием — вместе ездили крестить бурят,
вместе народ лечили.  Батюшка искренне восхищался ясно-
видением Далмы. А она была благодарна ему за христианское
человеколюбие. После той драмы ее мечтой было мстить всем
подряд.  Он уберег её озлобленную душу от этого греховного
шага. Он же призывал свою паству любить Далму и без опас-
ки звать её к хворым…
* * *
Пустовавший дом купца Гребенщикова Епифан занял са-
мовольно. Пришёл, сбил замки и распахнул ставни. Знал, зо-
лото оградит его от любого наказания. Так оно и вышло. Ата-
81
ман Авдотьич даже не пикнул, а потом из Сретенска прибыл
угодливый порученец купца.
— Господин Казачишин? — спросил он, замерев у порога
и прижимая белую шляпу к груди.
— Положим, да. А ты кто такой? — Епифан отодрал от
себя Мотьку Банкину и потянулся за ружьём.
— Я — старший приказчик купца Гребенщикова, чей дом
вы изволили занять.
— Я теперя хозяин.
— Господин Гребенщиков не возражает, он даже рад тако-
му знатному покупателю, но необходимо соблюсти некото-
рые формальности.
— Давай, соблюдай. Но больше ста целковых я не дам.
 — Но, господин Казачишин, здесь одного паркета на две-
сти.
— Сто пятьдесят, — набавил великодушно Епифан, под-
тягивая штаны и важно поглядывая на Мотьку. — И моли
бога, что этот дом не в Пушкарёвской стоит. Там его давно
бы сожгли или по брёвнышку раскатали. Пушкари — народ
хваткий.
Приказчик трудился недолго. В каких-то трёх листах про-
ставил цифры, подпись свою и подсунул Епифану. Вошед-
ший в это время станичный атаман, кивнул ему, — так, мол,
надо, — и Епифан подписал.
— Это, вам, — сказал приказчик, подавая новому владель-
цу один из листков. — Поздравляю вас с покупкой и желаю
большого семейного счастья.
От этих слов Мотька распустилась майскою саранкой.
— Опрокинешь? — предложил Епифан приказчику, бе-
рясь двумя руками за огромную бутыль.
Но тот испуганно отказался.
— Я при исполнении. Мне бы деньги получить.
— Сам привезу, — отрезал Епифан. — Ты назвался, я по-
верил, а может ты проходимец? Убирайся, пока не застрелил.
Садись, Авдотьич, пригубим, чтоб счастливо жилось, — ска-
зал бодро Епифан, но тут же застонал, заскрипел зубами. —
Настудил я поясницу. Прогреться надо.
— Кажись, Павел Кузьмич на завтра настроился, — сказал
атаман, сожалея, что Епифан забыл про бутылку.
— Пшёл вон! — заорал Епифан на приказчика, переми-
82
навшегося у двери и с надеждой взирающего на местную
власть. — Сказал привезу, значит привезу. Слово Епифана
твёрдое, — и вновь потянулся к ружью.
Приказчик выпрыгнул на улицу.
— Приходи, Авдотьич, вечерком, — пригласил Епифан. —
Обмоем покупку. А сейчас я малость полежу.
Так Епифан Казачишин стал владельцем шестикомнатно-
го особняка. Он прошёлся босиком по гулким паркетным за-
лам уже настоящим хозяином, нисколько не удивляясь тому,
что его мечты сбываются, и подумал о поездке в Читу для
размена золота на деньги. Но случай опередил его.
Назавтра, ранним росистым утром, по-барски потягива-
ясь и зевая, Епифан вышел на крыльцо. Тусклый шар солнца
повис над излучиной Ингоды, и красная, тревожная дорожка
перекинулась через реку прямо к порогу дома. Епифан, под-
дёрнув свои таёжные штаны, сбежал в заросли смородины.
По пустячной утренней нужде не хотелось продираться в даль-
ний угол одичавшего сада. Он оглядывался, возбуждённо еро-
ша грубо оскубанные волосы и дёргая клочковатую бороду.
Хорошо-то как, господи. Живи и радуйся. Дикая яблонька
сияла, увешанная хрусталём. Осенние холодные росы не те-
кучи. Они вбирают в себя скупые солнечные лучи в тщетной
потуге согреться. Одинокие капли падали и, разбиваясь о ко-
лоду, вспыхивали радужным светом. Все пожухлые уже лис-
точки яблоньки поворачивались к солнышку. Знать, жить хо-
тят. Он тоже хочет жить, и жить счастливо. Ради этого он
столько раз ставил свою жизнь на карту.
Но не зря говорят, беда и радость в обнимку ходят. Удача
стремительна, как вспугнутая косуля, и если ты ловок и смет-
лив и не держишь варежку открытой, будешь и сыт и согрет.
Ну, а коль беда навалилась, стисни зубы и терпи, даже
если кости трещат.
Нестерпимо сильная резь отвлекла Епифана от созерца-
ния красоты, которую он, вечно опечаленный нищетой, после
своего возрождения из мёртвых, вдруг стал воспринимать
торжественно-обострённо, радуясь и предрассветной тишине,
и сверкающим росинкам, и бездонному голубому небу.
Он скривился и опустил взгляд себе под ноги. Кровавая
лужица расползлась гораздо больше, чем вчера.
— Баня все поправит, — успокоил себя Епифан.
83
Он не видел, как мягкая рессорная коляска с опущенным
верхом остановилась у ворот, и два ее пассажира наблюдали
за ним поверх глухого заплота.
Один из них, лет пятидесяти, с лицом спокойным,  благо-
родным,  в тёплом плаще и мягкой шляпе, рассеянно слушал
едкие замечания своего спутника в адрес Епифана. Это был
российский предприниматель и купец Михаил Дмитриевич
Бутин. Говоривший, человек средних лет, явно болезненный,
худощавый, модно одетый и надменный, в свой плохой фран-
цузский вставлял немецкие и латинские словечки и афориз-
мы. Редкие русские фразы были искусственными и отдавали
душком дешёвой литературы.
— Мы застали будущего миллионщика России за сверше-
нием утреннего туалета среди увядающих кустов смородины.
Был он в драных портках, босиком, бледен и задумчив, —
сказал он по-французски,  а закончил на русском. — Он пи-
сал. А может, писял? Или прудил? Какое языковое богат-
ство!
«Французское утончённое блюдо с русской приправой,»—
с иронией подумал Бутин.
Он редко позволял философствовать своему секретарю и
лаборанту, недавно еще нищему прибалтийскому немцу, зас-
тавляя больше молчать и думать, и все-таки тот говорил очень
много, особенно когда был зол,  и это поневоле приходилось
терпеть в деловых поездках. Сегодня он был зол на голодран-
ца-Епифана за его сумасшедшую удачу.
«Размышления развивают ум,» — сказал он как-то раз-
дражённо своему постоянному спутнику, не затушёвывая
прозрачного намёка, но Тирбах даже не смутился, видимо,
считая, что его ума вполне достаточно, чтобы вести себя на
равных с первым купцом и золотопромышленником За-
байкалья.
А для Бутина эта простая отцовская фраза ещё сорок лет
назад стала твёрдым жизненным правилом. Этому правилу
он во многом обязан своим нынешним положением.
Епифан повернул голову и увидал гостей. Коротко пере-
ломился в пояснице, боднув задом кусты, и вышел на середи-
ну двора.
— Епифан Казачишин, если не ошибаюсь? — мягко спро-
сил Бутин.
84
— Да. А вы кто такие будете? — настороженно осведо-
мился Епифан.
— На нас он смотрел хмуро и недоверчиво, — прокоммен-
тировал Тирбах.
— Я — Бутин, промышленник. Это — мой старший при-
казчик Хорст Николаевич Тирбах.
— А это наш кучер Селифан, — неожиданно вклинился
Тирбах. — Мы — не грабители, как вы о нас подумали. Мы —
мирные купцы.
— Свои думки я при себе держу, и гадать про них нече-
го.— Епифан вышел за ворота и колючим взглядом ощупал
приказчика. — Вот так-то-с.
— Доброе правило, — похвалил Бутин.
— Всякую шутку он встречал неприязненно до враждеб-
ности. — Тирбах с деланным огорчением повернулся к хо-
зяину.
— Хватит вам. Это даже не смешно, — сказал Бутин по-
французски, вновь поворачиваясь к Епифану. — Говорят, вам
улыбнулось старательское счастье? Редкая удача — одни са-
мородки? Можно на них посмотреть?
— Можно. А почему нельзя? Я их всем показываю, пото-
му что не украл. — Епифан горделиво распрямился. — По-
будьте здесь.
Он ушёл в дом и долго не появлялся. Бутин выбрался из
коляски и,  думая о чем-то своем, стал прохаживаться вдоль
забора, мягко ступая по отсыревшей листве.
— Да, налицо замашки будущего миллионщика. Те хоть в
приёмной велят подождать, а этот даже во двор не пустил.
Оставил среди улицы, — не унимался секретарь, явно мешал
думать своему патрону.
Бутин приблизился к коляске и выразительно посмотрел
в глаза Тирбаху, но тот, будто не поняв значение этого взгля-
да, продолжал ворчать:
— Он, как я вижу, так далеко его запрятал, что и найти не
может.
— Подальше положишь, поближе возьмёшь, — не прекра-
щая своего хождения,  механически откликнулся Бутин.
— Резонно, — потянув поджатые губы вправо, произнёс
Тирбах.  — Только…
Какие-то ранее незнакомые нотки мелькнули в его голо-
85
се, заставившие Бутина оглянуться и с любопытством по-
смотреть на своего спутника.
— Только вы мне мешаете, — жёстко прервал он его.
— Прощу простить, — Тирбах зябко передёрнулся, вжался
в угол сиденья и закрыл глаза.
Через минуту появился Епифан. Он подошёл к Бутину и
подал ему тёмно-жёлтый камушек. Бутин почтительно при-
нял его на ладонь и, повернувшись к солнцу, начал внима-
тельно разглядывать.
Недовольно косясь на Епифана, подошёл приказчик. Не
смея мешать хозяину, топтался за его спиной.  Епифан ехид-
но улыбнулся. Приказчик вспыхнул и поджал губы.
— Интересная форма. — Бутин повернулся к Епифану. —
Будто ручная выделка. Вы нашли его не в россыпи?
— Нет. В каменной ловушке под водопадом. Они все один
в один,  как близнята, — с восторгом выпалил Епифан.
— И много таких братьев-близнецов? — иронично улыб-
нувшись, спросил Тирбах, как-то подчёркнуто становясь ря-
дом с Бутиным.
— Много, — ощетинился Епифан и грудью двинулся на
Тирбаха. — А чо ты все время норовишь меня под яблочко?
Шибко чистенький, да прилизанный? Шибко грамотный?
Авсе другие для тебя русиш дерьмо?
Бутин с интересом смотрел на Епифана. Такой прозорли-
вости от старателя он не ожидал.
— Ну, что вы, — не глядя на Епифана, снисходительно
произнёс Тирбах, — просто у меня такое устройство ума.
— Хреновое устройство, — резанул Епифан, готовый вы-
дать еще что-то в этом духе.
Вмешался Бутин.
— Вы позволите сделать химический анализ? Вам ведь
тоже интересно знать качество металла? — спросил он, разря-
жая обстановку.
— Металл? — новое звонкое слово понравилось Епифану.
В старательской среде оно не бытовало. Там называли про-
ще— песок, самородок.  — Металл, — повторил он ласково.
Отныне и до конца жизни — только металл. Золото  — это
для купцов, а он добытчик, и ему не след скатываться до
торгашей.
— Позволю. «Устройство такое.» A что это такое? А… про-
86
верить. Позволю, — медленно пряча колючки, бурчал Епи-
фан. — Но только…
— Мы все сделаем здесь, — успокоил Бутин. — Займи-
тесь, — Он отдал самородок Тирбаху, и тот сразу вернулся в
коляску.
Расположившись на середине заднего сиденья, Тирбах
открыл перед собой сдвоенные дверки невысокого, но широ-
кого шкафчика, обитого изнутри белоснежной материей. От-
туда он извлёк весы, миниатюрные штативчики с пробирка-
ми, несколько малюсеньких бутылочек, кусочек замши, кис-
точки. Особенно бережно поставил на крышку шкафчика бле-
стящую чёрную коробку. В ней оказался микроскоп. Епифан
уже видел такую штуку.
— Это… — он покрутил пальцем у лба.
— Микроскоп, — подсказал Бутин.
— Вот именно. — Епифан отошёл к коляске и с интересом
наблюдал за действиями приказчика, откровенно красовав-
шегося перед зеваками. А Бутин наблюдал за ним, за Епифа-
ном, настырным и удачливым русским мужичком. Наблюдал
не мелочно и праздно, не для пересуда, а с любопытством-
проникновением, любопытством-познанием. И в чем-то уз-
навал себя, тихонечко вздохнул.
Вернулся Епифан.
— Большой мастер, — сказал о Тирбахе. — Но на чужой
шесток лезет.
Бутин сдержанно засмеялся. Епифан был ему симпати-
чен и не переставал удивлять своей наблюдательностью.
— Об этих ловушках все время твердил наш атаман. Но я
ему не верил. Его в прошлом году медведь задрал, — вдруг
торжественно и громко сказал Епифан.
Бутин вежливо склонил голову.
— Обычная старательская судьба — или погибает, или уби-
вают. Вы оказались счастливым.
— Да, теперь я счастливый. А сколько у тебя золота?—
напористо спросил Епифан.
— Хотите потягаться? — улыбнулся Бутин. — Могу отве-
тить. Ни одного грамма. Так что вы победили. Мой капитал
составляет несколько миллионов, и все они вложены в руд-
ники, железную дорогу,  пароходы,  доходные дома.  Советую
87
и вам перевести всё своё золото в рубли и положить в банк.
Выгодно и вам, и государству. Или акционером станьте.
— При мне целее будет, — даже не вдумываясь в слова
гостя, отрезал Епифан.
— Не думаю. С золотом жить очень беспокойно. Знайте
это.
— Не было бы хвори, а беспокойство переживём.
— Вам виднее. Но я поступаю иначе. На ваш самородок
вы рубаху не купите. Нужны обыкновенные деньги. Рубли,
копейки. С этим камушком в лавку не пойдёте.
— К Спирьке? — захохотал Епифан. — Это — точно. Со-
всем облезет. Вон маячит за спинами. Голова колуном. Для
этого я в Читу поеду, — важно закончил Епифан.
— Это можно сделать в Нерчинске, гораздо ближе. Усло-
вия и гарантии те же. Будете получать хорошие проценты.
Прибавки, — пояснил Бутин.
Они прохаживались, и Епифан тоже заложил руки за
спину.
— Преочень благодарен, — поклонившись чуть ли не в
пояс, сказал Епифан.
Еле приметная улыбка не задержалась на губах купца, но
его изучающий взгляд все время тревожил Епифана.
Закончив работу, подошёл Тирбах. Бутин взял из его рук
квадратик плотной картонки и пробежал по нему глазами.
— Золото высокой пробы. Поздравляю вас, — сказал он
разволновавшемуся Епифану. — Вес этого самородка семьде-
сят шесть граммов или семнадцать золотников. В рублях это
выразится так. — Бутин что-то быстро черкнул на картонке и
подал её Епифану.
Епифан смотрел в листок, испещрённый цифрами, не рус-
скими буквами,  какими-то значками, плюсами и минусами,
как баран на новые ворота.  Поймав злорадный взгляд при-
казчика, он упрямо сдвинул брови и до тех пор буравил гла-
зами картонку, пока не нашёл чёрное трехзначное число, на-
писанное размашисто и задиристо спорящее с аккуратнень-
кими синенькими цифирьками и буковками немца. Епифан
угадал, что это рука Бутина и, сам того не подозревая, вновь
доставил ему огромное удовольствие своей сообразительнос-
тью. Помог в очередной раз посрамить Тирбаха, взиравшего
на русских свысока.
88
— Столько?— опешил Епифан.
— Да, — сказал Бутин. — Сами сумеете подсчитать сумму
за всё ваше состояние?
— Смогу. А как? — вырвалось у Епифана. Да негоже было
богачу не знать этого, и он сказал уверенно. — А… сложением.
— Надо умножить, — наставительно подсказал Тирбах.
Глаза Бутина потухли, но он не изменил своей мягкой
манере и спросил ровным голосом:
— За сколько самородков желаете получить деньги?
— За один. Нет — за два. Нет — за три, — тараторил
Епифан, совсем потерявший способность соображать. «Золо-
то высокой пробы! Золото высокой пробы!» — звенело у него
в мозгу. Он знал, что и золото бывает дрянным, но у него…
— Золото  высокой пробы! — закричал Епифан и в вос-
торге хапнул приказчика за мотню. Тот ойкнул и выпучил
глаза.
Поглупевший от гордости и счастья, он никак не мог со-
считать, сколько же ему причитается за три обменных само-
родка. Кроме того, другие чувства обрушились внезапно: он
боялся обмана, ему было жаль расставаться с золотом и вмес-
те с тем он жаждал много денег.
Сбегав домой, он вынес ещё два камушка. Приказчик взве-
сил их и с изменившимся лицом смотрел на Бутина.
— Это в самом деле близнецы, — испуганнопроговорил
он. Это невероятно.
Он менял камушки на чашке весов. Стрелочка, колыхнув-
шись, тут же возвращалась на прежнее место.
Вдруг он побледнел и, словно предчувствуя какое-то кол-
довство, дрожащей рукой на левую чашку весов взамен гирек
опустил второй самородок. Стрелка твёрдо встала напротив
центральной риски. Тирбах испытал самое настоящее потря-
сение. — Это невероятно! С точностью до миллиграмма! —
выкрикнул приказчик. — И третий тоже! — Он едва владел
собой. — В природе такого не бывает! Это работа дьявола!
И тут Епифан испугался за золото. На него вновь напала
нервная трясучка.  «Все-таки это болезнь,» — в ужасе отме-
тил он и судорожно потянулся к самородкам, которые обезу-
мевший приказчик отодвигал на дальний угол стола вместе с
весами и панически взывал к хозяину. — Посмотрите! По-
смотрите господин Бутин!
89
Хладнокровный Бутин придвинулся к коляске.
— Сколько же их у вас? —   пытал Епифана Тирбах.
— Много, — отрезал Епифан. — И все мои.
Бутин отсчитал деньги. Епифан небрежно сунул толстую
пачку за верёвочную подпояску.
— Я все-таки советую вам побывать в банке. Сдайте золо-
то. Денежный вклад надёжнее. Он даст вам дополнительный
доход. Приезжайте в Нерчинск. Буду рад видеть. — Бутин
пожал руку Епифану. В ответ Епифан мотнул головой и выс-
тавил вперед подбородок,  как солдат на смотру.
— Всего доброго, — сказал на прощание Бутин и поднял-
ся в коляску.
— Скатертью вам. Ишь умник нашёлся. Отдайте ему золо-
то, а возьмите эти бумажки. Не надо мне твоих дополнитель-
ных доходов. Мне и золота взахлёб хватит на всю жизнь, —
кричал вслед коляске ни с того, ни с сего вдруг расходивший-
ся Епифан. — Видели его?— повернулся он к станичникам. —
Это первый забайкальский купец Бутин. Сам пожаловал, Епи-
фан ни к кому не ходит на поклон. Ему все кланяются. Вот
так-то-с! — и он ушёл в дом, высоко поддёрнув штаны. Флора
восторженно хлопала в ладоши. Алёна сердито дёрнула её за
руку и потянула домой. С этого дня дорога в особняк ей была
заказана. Да и взрослые Пахтины избегали туда ходить.
Когда коляска, переправившись на пароме через Ингоду,
мчалась по гладкому Московскому тракту,  Тирбах, глядя
сверху на станицу, сказал сожалеючи:
— O, sancta simplicitаs!
— Зря  вы так, — сказал Бутин. — Это  было объяснение в
любви. Максимум через месяц он будет моим гостем. Вам,
немцу, трудно понять  русскую натуру.
— Я не могу понять лишь  одного — зачем драться, чтобы
потом обниматься.
Бутин улыбнулся. Наблюдение  было метким.
— Это взаимная проба. Без  этого  в русской жизни
нельзя,— сказал Бутин и добавил, устало закрывая  глаза:
— Все три самородка положите, пожалуйста, в музейную
коллекцию.
— Хорошо, — учтиво отозвался Тирбах.
90
* * *
В этот же день, ближе к обеду, заявился Спиридон: сам
видел, что деньги у должника появились. Епифан его прихо-
ду не удивился, но к столу, как всех знакомых и незнакомых,
густо сидевших вокруг, не пригласил. Долго не замечал его,
одиноко топтавшегося за порогом. Потом вытянул из-под ска-
терти пятидесятирублевую бумажку и небрежным жестом
пихнул на край стола.
— Бери. Это — долг. — И потянулся к старенькому брат-
нему ружью, зарядил патроном, столбиком стоявшим на по-
доконнике, щёлкнул курком.
— Накликал ты на меня беду, еле от медведя ушёл.
— О, господи! Ляпнул сгоряча. Чего между своими не
бывает. — Спиридон смиренно опустился на колени. — Про-
сти.  И никто не заметил, каким образом купюра исчезла со
стола и теперь весело хрустела у него за пазухой.
— Так-то оно так, чего меж своими не бывает, — согласил-
ся Епифан, целуя Спиридона в плешивую макушку. — Встань-
ка вон к той стенке,  и если у меня рука не дрогнет, как в
прошлый раз, я убью тебя. И меня никто не осудит, мы же
свои, верно?
— Прости меня, Епифанушка. — Спиридон украдкой под-
мигнул двум старикам, невозмутимо тянувшим густой байхо-
вый чай. От Епифана это не ускользнуло.
— Веселишься? — игриво спросил он. — Всё за кураж
принимаешь? А ведь я не шучу, иди к стене. Да не вставай.
На коленях шагай.
Через всю залу проковылял Спиридон на указанное мес-
то, упёрся влажными руками в стену, да так и замер.  Снисхо-
дительная улыбочка уже давно сползла с его лица.  Только
сейчас дошло до него: не шутит Епифан. Кожей чувствовал
холодок, струящийся из чёрной дырки ствола, И не было сил,
чтобы повернуться и всерьёз попросить прощения.
— Я — не бандит, чтобы в затылок стрелять. Повернись
лицом и помолись, — услыхал Спиридон.
Готовый ползти к Епифану и молить о прощении, Спи-
ридон крутнулся на месте и увидал, что Епифан и ружья-то
не поднимал. И вместо слов покаянных из него выплесну-
лась обида.
91
— Вот нашёл забаву, — сказал шинкарь. — К нему как к
человеку зашёл с удачей поздравить, а он выкобенивается. —
Спиридон поднялся и, отряхивая колени, наклонился.
Гром небесный распластал его на полу. В лицо ударило
пороховой гарью. Сверху посыпались стекла и щепки. Он ле-
жал, обняв голову,  и не двигался. Издалека доносился чей-то
глухой голос, но Спиридон не мог определить чей. Он встал на
четвереньки и замотал головой. В рассеивающемся дыму уви-
дал Епифана, который усаживал за стол вскочивших гостей.
— Сидите, сидите. Он сейчас поднимется. Отобедайте со
мной. Кому-кому, а мне честную компанию подавай.
Спиридону он крикнул повелительно:
— А ну, вставай. Ишь разлёгся, барин. Служить мне бу-
дешь. Я так хочу.
Оглохший Спиридон ничего не расслышал. Он сел и, тупо
глядя в одну точку, все время трогал голову руками, будто
проверял, на плечах ли она.
— Да на месте твоя плешивая, — уже яснее пробился го-
лос Епифана. И тут же сквозь гул и звон услыхал резкий
окрик:
— Долго я буду ждать, фон-барон, мать твою так, расселся.
Иди и принеси из лавки все, что для гостей полагается. Да
стекла замети. Учись убирать за собой. И за мной. — Епифан
захохотал.
Спиридон все исполнил — доставил на Никишкином гор-
бу большущую корзину провизии. Сам же бережно нёс ог-
ромную бутыль с водкой. Гулянка разгорелась вмиг, как кос-
тёр из сушняка. И Спиридон благополучно ускользнул до-
мой, а Епифан, схватившись за низ живота, скрючившись,
утащился в дальнюю комнату и попросил братишку укутать
его всем, что было под рукой. Отлежавшись чуть-чуть, он по-
плёлся к Павлу Кузьмичу Еримееву и застал его направляв-
шимся в баньку с узелком свежего белья под мышкой.
— Спас ты меня, Кузьмич, надысь, спаси и нынче, — ска-
зал Епифан. — Застыл я в реке, прогреться бы.
— Как раз к случаю, — обрадовался Павел Кузьмич заяд-
лому парильщику. С Епифаном они парились в несколько
заходов, часто меняя исхлёстанные веники на новые, пили
квас и подолгу беседовали опосля в избе. — Проходи. — Па-
вел Кузьмич отворил пошире калитку перед гостем. — По-
92
шли, и двинулся по тропинке в дальний угол огорода, где
темнело приземистое строение под земляной крышей.
— Да мне бы смену белья. Ведь всё, что на мне. — Епифан
развёл руками.
— А это? Павел Кузьмич кивнул на оттопыренную пазуху.
— Ну, это! — Епифан перестал улыбаться и прижал узе-
лок к груди.
— Понятно, — Павел Кузьмич усмехнулся. — Пошли. Смену
Прасковья сообразит. Трофим и братка твой уже там.
Как ни охоч был Епифан до парилки, но всегда соблюдал
заведённый порядок — хоть недолго, но отдыхал в предбан-
нике. Сегодня же он сразу, без предварительного продрога,
залез на верхний полок и поначалу лежал там смирнёхонько,
наслаждаясь теплом, а потом попросил:
— Будь добр, Павел Кузьмич, плесни черпачок.
Павел Кузьмич плеснул. Раскалённые камни зашипели
потревоженной змеёй. Старик устроился на втором полке, а
Епифан снова просит:
— Еще черпачок.
На этот раз плеснул Трофим. От нестерпимого жара Па-
вел Кузьмич опустился на пол, где сидел на корточках брат-
ка. Туда же устроился и Трофим. А Епифану на верхотуре
хоть бы что.
— А теперь попарь, — донеслось из пекла.
Уважительный Павел Кузьмич надел шапку-ушанку, ру-
кавицы, вынул из лохани два распаренных берёзовых веника
и полез к Епифану. Ударил опасливо по живому, черному от
загара скелету. Думал, и от этого осторожного шлепка взвоет
Епифан, а он заплакал от удовольствия.
— Ох, ох, ох. Да молоти ты двумя. Да по поясничке, да по
крестику, — то есть, по крестцу. — Ещё, ещё. Шибче.
Долго парил его Павел Кузьмич, умаялся, а когда братка
по просьбе Епифана снова плеснул, уполз на четвереньках в
предбанник, на свежий воздух. Его сменил Трофим, но долго
не выдержал. Вскоре оказался рядом с браткой, лёжа на полу,
плескал водичку на каменку.
На посошок над Епифаном снова склонился Павел Кузь-
мич и начал прогревать его по своей методе — один разогретый
веник клал на больное место, а другим сквозь него вколачивал
жар и целебную силу берёзы в костлявые мощи старателя.
93
За добро Епифан отплатил добром — после жбана креп-
кого кваса так поработал над хозяином, что Павел Кузьмич
тоже прослезился от блаженства.
— Если нет в раю парилки, сбегу в ад, где, говорят, весьма
жарко топят, — сказал он всхлипывая.
Довольные друг другом парильщики выбрались на волю,
обнаружили смену белья для Епифана, и в белом, топорща-
щемся исподнем гуськом проследовали в избу — Павел Кузь-
мич, Епифан, Трофим и братка. А навстречу им уже спешили
в нетерпении молодухи — жена Трофима, его сестра, двое
соседских девок и девочка-племянница впереди.
— Да скорее вы, — прикрикнула Прасковья на мужиков,
стоя на крылечке с двумя подушками в руках. И лишь вошёл
Епифан в избу, тут же обвязала его спереди и сзади этими
подушками. А чтобы они плотнее прилегали, Павел Кузьмич
притянул их верёвкой, пропустив ее меж ног Епифана.
— Вот теперь садитесь к столу, — сказала Прасковья. —
Ая пошла вам на смену. — Париться она тоже любила.
И уселся Епифан к самовару с обновлённой душой и те-
лом, прожаренным насквозь.
— Всю хворь извёл, — сказал он, разомлело улыбаясь. —
Адали заново родился. — Но вдруг дико зарычал, двинул блюд-
це на стол, бросил шаньгу, выскочил из-за стола и кинулся
прямиком, через грядки к баньке, нелепый в подвязанных
подушках, будто поплавок перевёрнутый. Он ворвался туда
рычащим смерчем. Девки завизжали, по углам зажались. АЕпи-
фану не до прелестей младых. Ему бы поскорее заветный
узелок схватить. Нашарил под лавкой, прижал к груди и выс-
кочил вон.
* * *
Звездное небо сторожит уснувшую землю. С колоколь-
ни уж полночь слетела. Спит станица. Лишь в бывшем купе-
ческом доме светятся окна и оттуда слышится напряжён-
ный голос.
Спиридон по-волчьи кружит вокруг дома. Он знает, там
Епифан рассказывает, как досталось ему золото, отчётливо
представляет изумлённые лица взрослых, испуганные глаза
казачат. Сам-то в тёмных сенях тоже с открытым ртом стаи-
94
вал, и твёрдо верит, что таких захватывающих историй раз-
махнинцам слушать ещё не приводилось.
Многое было похоже на выдумку, и поначалу так и вос-
принималось. Но в обстоятельных рассказах Епифан всегда
называл одни и те же дни, места, приметы и этим убеждал
всех, что ничего не сочиняет. Очень уж сложную паутину он
плёл и ни разу в ней не запутался. И это было доказатель-
ством того, что с ним на самом деле произошла невероятная
история.
Сдавленным, жутким голосом он повествует о том, как
обессиленный, безоружный и покалеченный выползает на
камни и тут же засыпает в двадцати шагах от разъярённого
медведя- людоеда. В руке он сжимает горсть каких-то камуш-
ков, но сам еще не знает, что держит золото, за которым так
упорно гонялся…
Послушать его приходили целыми семьями. Щедро уго-
щались сладостями, чаем на выбор — байховым или зелёным,
китайским или индийским,  непременно водочкой и засижи-
вались до глубокой ночи.  И хотя в эти последние августовс-
кие дни у казаков работы невпроворот и в поле, и дома, но
каждый побывал у Епифана. Приходили даже враги.  Он и их
угощал рассказом и выпивкой.
Но  оказывается не только Спиридон таился в темноте.
Вот под окном еще чья-то фигура. Руки пробуют дальнее окно
открыть. Неосторожно высунулась голова на свет, и Спири-
дон узнал Сёмку Колесникова.
— Ах ты, сопляк! — воскликнул он. — По отцовской ли-
нии пошёл, тоже охотится.
Знал бы он, какой опыт у бестии, то вряд ли позволил бы
себе насмехаться.
Этого купца Епифану сам бог послал. Вёз он товары на
Онон, а продал негаданно в Размахнинской. Все разом купил
новый богач Епифан Казачишин. Купил не торгуясь, даже
телегу вместе с лошадью. Приехал купец на полном возу, а
назад пешком идёт, но зато с полной мошной денег. Зубарев-
ский он был. Проведал, что избранник фортуны в голых сте-
нах живёт, вот и подкатил как бы случайно, погрузив на теле-
гу все, что десяток лет сбыта не находило. На большую вы-
ручку не надеялся, а тут, вишь, как все повернулось! Что за-
95
просил, то и получил. От такого фарта чуть рассудка не ли-
шился.
Епифан тоже был доволен сверх меры, не подозревая, что
заплатил проныре в два раза больше, чем надо.
— Ты мне Мосю-цирюльника отправь, — кричал Епифан
вслед убегавшему купцу.
Старый еврей появился назавтра утром и за два часа ве-
сёлого пощёлкивания длинными, тонкими ножницами бук-
вально преобразил Епифана. Его ловкие, толстые, волосатые
пальцы не давали ни минуты покоя расчёскам, бритвам, по-
мазкам, разложенным на тонконогом столике — вчерашней
покупке. Он вдохновенно исполнял свой танец вокруг важно
надувшегося Епифана, небрежно швыряя в угол салфетки и
полотенца, с шиком меняя их на свежие, ароматные и хрустя-
щие. Кончики холодных ножниц приятно щекотали кожу,
успокаивали. Епифан, расслабившись, подрёмывал.
Вот Мося сделал несколько звонких щелчков крохотны-
ми ножничками, отсекая только ему видимые волоски на го-
лове клиента, и остановился.
Он придвинул Епифана вместе с креслом к большому
овальному зеркалу и величественным жестом пригласил
посмотреть на себя.
Епифан был ошеломлён — кто-то незнакомый пялился на
него из чёрной рамы. И пока он не потянул себя за нос, до
тех пор не верил, что это он и есть. Епифан с напомаженны-
ми волосами, взбитыми бачками, узкой перемычкой соеди-
нёнными с козлинообразной бородкой, которая в свою оче-
редь какими-то глуповатыми извивами смыкалась с красивы-
ми подусниками. А сами усы были хороши, тугим валиком
лежащие над верхней губой. Щёголь-гусар. Он улыбнулся.
Илицо еврея, как барометр, отражавшее настроение клиента,
тоже расплылось.
— Это — мода светлейших и знатнейших особ, — с гордо-
стью сказал он.
Но тень недовольства покрыла чело Епифана.
— А ну их в задницу, всех этих светлых и знатных. Мы
тоже не из дерьма. Вот тут ты перемудрил. — Епифан тронул
хохол на темечке, дёрнул клинышек бородки. — Сверху —
петух, а снизу — козёл. Негоже. Уж не смеёшься ли ты надо
мной? Ты кого из меня сотворил?
96
— Но… но… Так украшается особа номер один, — огорчён-
но пролепетал Мося-парикмахер.
— Это  ещё кто такой? — задиристо кинул Епифан.
— Губернатор! — торжественно произнёс Мося, усиливая
важность сообщения, подтянутым к небу пальцем.
Епифан долго смотрел на себя незнакомого. Сначала с
ухмылкой, задумчиво и грустно.
— А ты можешь меня под Бутина сработать? — как-то
неуверенно попросил он.
— Боже мой! Конечно! — всплеснул руками старый мас-
тер. — Михаил Дмитриевич мой хоть и редкий, но уважае-
мый клиент. Как же я сразу не сообразил. Простите меня, —
сокрушался Мося, безжалостно разрушая свое творение. —
Причём здесь трёхгрошовые вельможи? Вы совсем другая ста-
тья. Вы же русский миллионщик! — сказал искренне и будто
благостной миррой мазнул по Епифановому самолюбию.
Исразу заметил, как тот еще больше надулся, надменно отто-
пырив нижнюю губу.
Когда он уничтожал глупый пробор, Епифан вскрикнул и
дёрнулся.
— Полегче можешь, цирюльник?
— Прошу простить. Но тут у вас запёкшаяся ранка.
И увидал Епифан человека с расколотым черепом, валяв-
шегося под кустом, и услышал голос Чернобородого:
— Счастливый ты, не то, что тот дурак.
— Дай отдохнуть, — поник плечами Епифан. — Я был на
вершок от смерти, Мося. Золото в руки легко не даётся. По-
нимаешь?
— Понимаю. Но у еврея жизнь тихая. Знай себе пощёлки-
вает ножницами, счётами.
— Да, в этом вы — мастера. Но и мы кое-что умеем. Вот
Бутина взять.
— Великий человек, — ни секунды не колеблясь, сказал
Мося. — И великий патриот. Он ведь никому в Париже не
позволил купить уникальное зеркало, сделанное российски-
ми мастерами для выставки, а привёз его в Нерчинск. Не
знаю, сколько это аршин, но это зеркальная стена, да не из
кусочков, а цельная. Это — уникально, — восторженно повто-
рял Мося. — Я имел удовольствие посмотреться в него. Вели-
кое дело сделал Михаил Дмитриевич для России.
97
— Поеду я к нему. Вот отгуляю и поеду. По душе он мне
пришёлся. Сразу видно, свойский мужик, — кичливо произ-
нёс Епифан, не замечая едва приметной сожалеющей улыбки
старого человека. — А гулять я буду целый месяц. Можешь
приехать, — пригласил он.
И началась для Епифана раздольная жизнь.
Перво-наперво забрал братика от кулака Куприянова с
думкой сделать из него компаньона для своих пиршеств. Но
не вышло собутыльника  из тихого, застенчивого парня. Си-
дел он напротив Епифана всегда трезвый и только раздражал
его своим укоризненным видом и уговорами бросить пить.
Ион перестал звать его. А тому тоже легче стало. Он уходил
из шумной избы и прятался на крыше сеновала.
Кутежи достигли своего апогея, когда Епифану пришла в
голову мысль расстелить огромный ковёр за огородом и пиро-
вать на лугу. В избу не всякий без приглашения зайдёт, не-
удобно, а сюда — пожалуйста. Не проходить же мимо, харю
отвернув. И понеслось, режь последний огурец! Мчалась гуль-
ба, позабыв тормоза. За огороды стекалось по полстаницы. Всю
ноченьку напролёт по углам ковра горели подвесные кероси-
новые лампы. В их ярком свете копошилось человеческое ме-
сиво, разбрасывая длинные тени во все четыре стороны. Отту-
да неслись крики, песни, ругань, случался и мордобой.
Днём Епифан грелся на солнышке или забирался под ог-
ромный зонт, который втыкал посреди ковра. Штуковина с
воланами и кистями была диковинкой для станичников. Но
больше всего дивились и смеялись они тому, как Епифан в
царской позе возлегает на высоких подушках. И одежды на
нем чудо-юдные —  шаровары и халаты шёлковые с золотой и
серебряной посыпью.
Побывал у него и унинкерский Никандра. Намеренно ли,
случайно ли, неизвестно, был он в старой-престарой шубе,
неузнаваемо изменившийся с весны. Дряхлый, понурый, ус-
тавший. Епифан не с ходу и признал его. Поднялся с поду-
шек, подошёл, ожидая привычных уже поздравлений и лести,
а услыхал стон:
— Умерла Анюточка. Умерла. В июне преставилась.
Такое вступление жестоко обидело Епифана — с этого ли
в гостях начинать надо! С горя, с беды? А чужое счастье,
значит, не в счёт?
98
— Вот видишь, по-моему и вышло, — сказал он надменно-
поучительно. — Нн-не-ль-зя, — хищно раздирая слово на от-
дельные звуки, продолжал он. — Нн-не-ль-зя цепляться за
крошку, когда впереди большой кусок светит. — Отошёл, не
пожав руки, и снова бухнулся на подушки, былого сотовари-
ща к столу не пригласив. А тот и не видел пиршества, не
обиделся. Да и осознал ли он шальное Епифаново счастье в
своей беде-горюшке?
— Ты прав, дружок. Анюточка — крошечка моего сердца.
И она унесла его с собой. Потому оно и болит, и вечно болеть
будет.
А еще он думал, тому, кто потерял крошечку живую, ни-
какие светящиеся куски не нужны. Им бы тот милый кусочек
вернуть.
Никандра вернулся на дорогу. И только сейчас Епифан
обратил внимание, что бывший друг не один, а с семьей. Жа-
лись к Анне две девочки с крошечными узелками в руках, а у
взрослых на горбу тюки большие. Знать, в дальней путь тро-
нулись. На прииски, небось. Золото, оно крепко возле себя
людей держит.
— Сёмка, — злобно окликнул подростка-вьюна Епифан. —
Догони, отдай, — и сунул в красные, суетливые руки двадца-
типятирублевку.
Сёмка сжал бумажку и побежал вдогонку за Никандрой.
Бежал умышленно не прытко, лихорадочно соображая, как
же присвоить деньги? Перешёл на шаг, а потом снова затру-
сил. Догнав,  наконец, странников, сказал с весёлой издёвкой:
— Господин Епифан желает вам счастливого пути.
— Спасибо, спасибо, спасибо, — отрешённо забубнил Ни-
кандра.
 Анна с испугом смотрела на него.
— Да ты что, отец? Встряхнись. А то как расслабленный.
Ведь не на смерть идём, а за счастьем, и влепила сильнейшую
оплеуху Сёмке. Тот едва устоял на ногах. — Отнеси эту затре-
щину новому господину.
Вяло, но все-таки засмеялся Никандра и шагнул к гонцу,
разжимая свою лопатообразную ладонь:
— Может и мою захватишь?
Вспугнутым гураном сиганул Сёмка в сторону, а Никанд-
ра и Анна весело засмеялись. Девочки запрыгали, защебетали
99
вокруг них, и семья бодро двинулась в путь, отринув мрачное
прошлое и уверенно глядя в будущее.
А счастье, как это обычно бывает, лежало ни где-нибудь в
туманной дали, а на родном пороге…
Они вернулись уже к следующему утру и с очищающими
слезами просили прощения у покинутого дома. Победив са-
танинское искушение, они сберегли души, распрямились фи-
зически и нравственно и зажили естественной, радостной
жизнью. (Милые сердцу натуры). А погоню за призраком бо-
гатства они оставили другим. И не было в посёлке семьи
счастливей, чем эта. В судьбе ничего не бывает напрасного.
Худое — в назидание, доброе — в награду.
В этот день подарил Епифан Игнатихе-неспящей огром-
ный кашемировый платок. Укутал в него старуху с головы до
пят, как цыганку, и трижды расцеловал в дряблые морщинис-
тые щёки. Усадили счастливую поблизости от себя. Поклева-
ла она чего-то и ушмыгнула. Не по душе ей был крик, шум и
пьяный гомон.
Одна только Мотька грустила — ни разу не уединился с
нею Епифан, словно забыв о прежних усладах. Целовал-цело-
вал, загорался даже, но с ковра никуда не уходил.
Но разве мог Епифан, новоиспечённый миллионщик, не
украсить свой бедлам местным хором под управой церковно-
го виртуоза-звонаря и отчаянного балалаечника Клима Рас-
тягаева? Конечно, не мог. Он повелел Климу собрать всех
певцов к вечеру на лугу и усладить его душу любимой пес-
ней. Клим наотрез отказался ублажать пьяную ораву.
— Это — низость — искусство водкой запивать. Оно само—
хмель, — заявил он и завернулся, чтобы уйти.
— Держите его. Хватайте, — заорал Епифан, вскакивая с
подушек.
Прихлебатели скрутили Клима, притащили к Епифану.
— Или отца Паисия боишься? — ехидно спросил богач.
— Ты батюшку не впутывай. Мне самому противно. Не
стал бы петь, если б и он приказал.
— Вот ты гусь какой! — процедил Епифан, сверкая глаза-
ми, и в ту же секунду — с левой! с правой! — врезал упрямцу
по морде. — Учтивым будь. Не забывайся, — поучал Епифан,
еще шире раздавливая кулаком приплюснутый Климкин
нос.— Помни, кто просит. А батюшке своему скажи, хрен он
100
получит на крышу вот эту пачку денег. Лучше друзьям раз-
дам! — выкрикнул Епифан, но растрёпанную пачку не швыр-
нул в тянущиеся руки, а сунул за пазуху.  Вокруг него гудели,
целоваться лезли.  Он всех отпихнул.
— Не до вас, — и потряс тяжёлой головой. — Кофею мне.
Мотька Банкина, грациозно выгибаясь, поднесла. Опро-
кинул чашку, будто воду, широко облизнулся.
— Ну что, охолонул, строптивец? — спросил у Клима.
— Я и не кипел. Но петь под водку не буду. — Под левым
глазом у Клима набухало. Само собой получалось, что он с
прищуром,  задиристо смотрит на Епифана.
— Ладно, — махнул рукой Епифан. — Ладно. Все будут,
как стеклышко. Спиря! Убрать все зелье со стола. Быстро. И
до вечера никому ни глотка. Только чай и кофий. — Недо-
вольный гул Епифан смял одной фразой. — Вечером музыку
слушать будем!— И шагнул к звонарю. — Все понял?
Клим кивнул. Только сейчас подручные отпустили его.
— Будем. Но если…
— Это я сказал, Епифан! — взъярился миллионщик. —
Никто не посмеет.
Под вечерок на лугу было чинно, благородно. Ни каких
тебе бутылей, ни одного пьяного или растрёпанного. Все при-
брали себя, как могли, снопами валялись по всему лугу, отсы-
паясь.
Робеющие хористы встали подковой у ковра, то и дело
поглядывая в проулок на маковку церкви. Боялись появле-
ния отца Паисия, без разрешения которого здесь оказались,
церковный хор — только для церкви.
— Тихонько надо, Клим. Вдруг батюшка услышит. Даст
нам кнутов, — говорила испуганно девка Агриппина.
— Тихонько и будем, — буркнул Клим, покосившись на
Епифана, развалившегося на подушках под зонтом.
— Да не  бойтесь  вы, — нетерпеливо и зло крикнул Епи-
фан. — Он царевича встречает.
Пахтины стояли в хоре всей семьей. Алёна любила петь,
да и Василий тoже. Флора шепталась с подружкой Клавкой.
Несколько девчонок отделяли их от Васьки Забелина, при-
шлого Гришки Турина и Трофима Еримеева. Сёмка Колесни-
ков красовался перед девками, выпячивая грудь и все время
разглаживая рубаху под поясным ремнем. Над ним хихикали.
101
— Федька Чекмарёв. Встань на место, — злился Клим. —
Да слезь ты с него, Сонька, — накинулся он на девчушку,
сидевшую на спине у паренька, который на четвереньках во-
зил её по лугу, то блея по-овечьи, то мыча и хрюкая, то зали-
ваясь звонким лаем, отчего девчушка радостно смеялась.
— Ей-богу, быть наоборот, — сказал с улыбкой Трофим.
— Федька! — рявкнул Епифан.
Федька распрямился. Девчушка скатилась  со спины в
траву.
— Дуяк неомальный,  — пропищала она и побежала вслед
за Федькой.
Епифан любовался Флорой, облаченной в длинный сара-
фан, как и все взрослые женщины. В его мутных глазах сто-
яли слёзы умиления. А Мотька Банкина бесилась. Вот она
раздражённо сплюнула и заняла свое место в первой линии
певцов. Но Клим вытолкал ее прочь:
— Пропила и прокурила ты свой голос. А эрихонская тру-
ба мне не нужна. Пошла вон.
Мотька что-то прошипела в ответ и бухнулась впереди
Епифана, небрежно кинув свои полные, красивые ноги попе-
рёк ковра. Клим насупился и демонстративно ушёл за спины
хористов, выразительно глянув на Епифана. Хозяин понял
его.
— Скрой ноги, курва. И вон отсель. Ты мне — помеха.
Мотька вскочила, пнула в сердцах Епифана и спрыгнула
с ковра.
Клим, торжественно-угрюмый, занял своё место перед
хором, поднял руки, а через секунду плавно колыхнул длин-
ными кистями.
Глухой, неведомой тайгою.
Сибирской, дальней стороной.
Это начали Елизар Краснояров и Трофим Еримеев. В их
басовитых голосах жутковатость дикого леса, предвестие чего-
то страшного.
102
На ходу, как надёжные помощники, примкнули к ним
Иван Подшивалов и Василий Пахтин.
Но в этой мрачной черноте появились светленькие про-
блески надежды, когда женские голоса откуда-то издалека
приблизились к голосам мужским, чтобы вместе рассказать
про горькую судьбину.
Клим Растягаев ушёл на зады, пройдя сквозь женскую
половину хора, уже превратившуюся вслух и готовую не дать
угаснуть, оборваться протяжно-гудящему «оой», чтобы про-
длить его своими звонкими голосами, внахлёст положив на
него гордо и радостно:
Бежал бродяга с Сахалина
Звериной, узкою тропой…
Вместе с ними широко и сильно продолжил Клим, на-
прочь забывший петь вполголоса.
Мужская шеренга колыхнулась и раздвинулась от набран-
ного в широкие груди воздуха. Слаженные, тонко подогнан-
ные один к другому женские голоса вплелись в эту гудящую
мощь малиновыми подголосками. Но постепенно сникли муж-
ские голоса, затихая далёким громом и уступая место ласке и
нежности:
Укрой тайга его густая,
Бродяга хочет отдохнуть…
Плакал Епифан, колотя себя в грудь. Это он, это ему надо
отдохнуть,  набраться сил, чтобы уйти от медведя. А песня
разрасталась. Ей стало тесно на земле. Она    взметнулась к
облакам, выплеснулась за Ингоду, и остановили экипажи на
Московском тракте, из которых вышли важные вельможи,
благоговейно внимая великому, слаженному оркестру Неба,
Тайги и Людей. Отец Паисий стоял в первом ряду почётной
делегации местных жителей.
— Ваш народ поёт, ваше высочество, — сказал учтиво ге-
нерал-губернатор Забайкальской области.
— Да-а-а.
Конвойные не могли сдвинуть с места кандальников. Били
их прикладами, кнутами.
103
— Будет по-нашему! —  крикнул один из них, потрясая
цепью. — Клянусь, будет.
Товарищ по этапу поддержал его:
— Не может не быть. Я счастлив, что я — русский.  Весе-
лья было много, но и слёз, хоть отбавляй. Не стесняясь, в
лицо проклинали бабы Епифана, на собственном горбу дос-
тавляя домой отбившихся от хозяйства мужей, многие из ко-
торых бредили шикарной жизнью и тайком от них сколачи-
вали старательские артели. Никому не давало покоя дурное
Епишкино счастье.
Один лишь Еримеев не завернул на огонёк. Приглашение
с порога отверг, пригрозив Епифану выселением.
А дни стояли на редкость погожие. Буйные пиршества не
утихали. Спиридон вымотался, доставая хмельное. Трижды
ездил к зубаревским купцам и забирал у них всё подряд. Из
маленьких посудин сливал в одну бочку и доставлял к столу.
Водку и самогон также привозил в бочонках. Опустело его
заведение. Все тянулись на луг. И туда он тащил всё съест-
ное. Даже мышам ничего не оставил. За три недели заработал
уйму денег, принуждая Епифана расплачиваться сразу же.
Потом, запершись в своей вонючей комнате, он под бога-
тырский храп Никифора по нескольку раз пересчитывал пач-
ки денег и прятал их в тайник под полом, в стене, закапывал
в кладовке и молил бога, чтобы образумил Епифана. Он бо-
ялся какой-нибудь пьяной выходки Епифана или его собу-
тыльников,  из-за которой мог потерять не только всё на-
житое, но и жизнь. И уже всерьёз подумывал сбежать, пока
не поздно.
Но однажды утром, убирая с ковра посуду и сметая вени-
ком огрызки огурцов, куски хлеба и полуобглоданные бара-
ньи кости, он подслушал разговор между братьями и сразу
отбросил мысль о бегстве. Другая, страшная, но чрезвычайно
заманчивая перспектива открылась ему.
Тогда Епифан сказал брату:
— Не дуйся, братка. Всё, последний день гуляю. Берусь за
хозяйство. Поженимся оба и станем жить поживать, да детей
наживать. Сколько народятся, всех прокормим. Металл еще
есть. — И он хлопнул по ковру рядом с собой, а пролетавше-
му ворону крикнул: — Хватит орать. Третий день мотается.
Захолонуло под сердцем у Спиридона. Он сделал вид,
104
что ничего не видел и не слышал, но с той минуты все вали-
лось у него из рук, двигался,  как в тумане.
Сколько раз он бесчувственным бревном скатывал этого
пьянталыгу на землю, когда делал уборку, а под ковёр загля-
нуть не додумался. Вот почему Сёмка Колесников совал туда
свой нос, в помощники набивался и перетащить ковёр на
новое место предлагал, пока Епифан спит. Ушлый малый.
Чуть не до утра поодаль от гулянки кружит, момент выиски-
вает.
«Разбей меня гром, золото под ним! В той норе жембурь-
ей! Не зря же он на ней обосновался, будто другого места не
было. Как же я сразу-то не скумекал, а понапрасну весь дом
его обшарил. О, господи, прости меня, дурака! Ну, конечно
же, он для этого божью тварь из норки выжил.»
Такое действительно было. Чуть не ведро водки вылил
Епифан в нору; пока ошалевший, мокрый зверёк пулей не
вылетел оттуда. Собаки хватали его, но тут же бросали, обжи-
гая рот сивухой. А как они фыркали и чихали! Вот уж хохоту
было, А бедный суслик забился в какую-то ямку,  да там и
умер. Ох и долго же он, бедняжка, корчился…
* * *
Весь день терзался Спиридон, тысячу раз обозвал себя
дураком и болваном, и старался изо всех сил угодить Епифа-
ну. К вечеру ковёр напоминал сказочную скатерть-самобран-
ку. Чего там только не было! И еда всевозможная, и питьё,
хоть залейся. А вокруг ковра гвалт и хохот. Не протолкнуть-
ся. А пришлых, незнакомых сколько. Навалилась округа на-
последок.  Пьют да едят, да Спирькой восхищаются. Ай-да
шинкарь! Вот уж постарался! Вот уж угодил душе и пузу! А
светлынь-то какую устроил? Что тебе на царском балу. Аж
семь ламп, к небу подвесил!
Одним словом, прощальная гульба вышла на славу, но не
сдержал своего слова Епифан, не остановился. Захотелось
продолжить проводины. А брата прогнал, когда тот за ним
утром пришёл, да обругал еще.
А Спиридону только это и надо. Ведь не сбылась его меч-
та завладеть золотом минулой ночью. Не сбылась из-за пус-
тяка — Никифор отказался помочь. Избив его, заставил все-
105
таки присоединиться, но было уже поздно — начало светать.
Дело отложили до следующей ночи.
И вот отказался Епифан домой идти, брата матом обло-
жил.
«Благодарю тебя, боже. Ты на моей стороне. Помоги до-
вести дело до конца, и я тебе рублёвую свечу поставлю.», —
прошептал Спиридон и, суетясь, заступнически забрюзжал:
— Не мешал бы ты Епифанушке. Молод еще командо-
вать-то, Он и сам с головой.
— Кто тут хочет командовать? Ты, сопля зеленая? — вски-
нулся Епифан на брата. — Иди отсель, пока целый. Я здеся
командир. Спиря, налей-ка еще. Да никого из моих друзей не
обнеси. Хороший ты человек, а я хотел тебя убить. Прости. И
дай обнять тебя и поцеловать.
И Спиридон подставил трясущиеся от волнения губы.
Далеко за полночь гудела толпа на освещённом лугу. Оби-
женный братка с сеновала наблюдал за весельем. Да так и
заснул головой к перелазу.
Проснулся он от резкой колики под сердцем. Вскрикнув,
открыл глаза и сразу посмотрел на луг. Яркого света, к кото-
рому он уже привык, там не было. Густой, белый туман стру-
ился по-над землей. Страшное предчувствие сковало его. Еще
ничего не зная об Епифане, он тем не менее уже знал его
печальную судьбу, свершившуюся этой ужасной ночью.
В сумеречном свете отступающей тьмы он едва различал
неясные фигуры двух человек, что-то делающих в дальнем
конце огорода. Люди вершили свое дело бесшумно, двигались
словно размытые тени, часто наклонялись, сливаясь с черно-
той плетня. Только однажды долетел до сеновала негромкий
металлический звук.
Два человека поспешно уходили к верхнему проулку, к
лесу, где по пояс в тумане плыли куда-то чёрные, горбатые
избы. Туман вспух и перерезал людей пополам. Потом он под-
нялся еще выше, поглотив туловища и оставив наверху только
головы. Эта жуткая картина с двумя шагающими человечески-
ми обрубками и плывущими головами потрясла парня.
— Епифанушка, братик мой, — молитвенно шептал он,
весь пронизанный холодом жуткого горя.
Руки у него подломились, и он упал грудью на скользкое
106
от изморози бревно перелаза. Голова, будто мёртвая, свеси-
лась наружу.
Гнетущая тишина придавила землю. Это явление хорошо
знакомо забайкальцам. Оно случается на осенне-зимних и
зимне-весенних переломах. Тогда загустевшим воздухом тя-
жело дышать, необъяснимая тревога сдавливает сердце. По
разному относятся к нему люди. Тёмные — с нескрываемым
страхом, а света познавшие — с трепетным волнением. И каж-
дый из них понимает — происходит великое таинство в при-
роде, когда все сущее в ней — и воздух, и вода, и день, и ночь,
человек и травинка должны безгранично довериться ей. Ивсё
станет, как прежде. Снова засияет солнышко, и легко и радо-
стно станет на душе. Но сейчас надо быть спокойным и тер-
пеливым, надо уметь выдержать. Не буянить, всё проклиная,
не ерепениться.
Очнувшись, он забился в угол сеновала и сидел там до
тех пор, пока его не вытащили оттуда два полупьяных казака,
явившихся ни свет, ни заря на похмелку. Они уже обшарили
луг и избу и, не найдя Епифана, залезли к нему. Его трясло,
будто в лихорадке. Измятые, скомканные слова нельзя было
разобрать.
Все трое двинулись на луг. И чем ближе подходили они к
знакомому месту, тем неудержимее колотилось его сердце.
Когда он увидал запрокинутый ковёр с раскиданной по нему
едой, валявшиеся бутыли и разбитые лампы, у него подкоси-
лись ноги. И он ткнулся коленями в землю, словно бык на
бойне.
Похмельщики, враз протрезвев, умчались прочь. Он ос-
тался один в трёх шагах от всё яснее проступавшего, и как бы
надвигавшегося на него ковра. Здесь и нашёл его заспанный
Спиридон. Разглядев погром, он изменился в лице и завопил,
как блажной:
— Люди! Беда! Сюда, люди. Епифан пропал. Нету нашего
Епифана.
Осиротевший жалобно вторил Спиридону:
— Люди. Епифанушку убили. Брата моего любимого, — и
слёзы ручьями текли по его синим трясущимся щекам.
Станичный атаман Авдотьич, насмерть перепуганный про-
пажей знатного по его представлениям человека, в исподней
рубахе и с незастёгнутой ширинкой рывками подвигался к
107
месту происшествия, переставляя руками израненную китай-
скими хунхузами правую ногу, часто непослушную «от не-
рвов», то есть от чрезмерного волнения, и ещё издали, нахо-
дясь за избами, хрипло кричал, до предела напрягая свои стар-
ческие связки:
— Никому не подходить. Ничего не трогать. Всем стоять
на месте.
Перед обедом из Зубаревской приехали становой при-
став и следователь. Они долго и важно ходили вокруг ковра,
тянули носами воздух из бутылей, потрогали лампы, подуш-
ки,  повертели в руках диковинный зонт.  Напыженный сле-
дователь что-то записывал в тетрадку, морща лоб и хмуро
оглядывая широкий круг любопытных, чем повергал в смяте-
ние даже самых смелых. В считанные минуты толпа испари-
лась.
— А-ну, как зацепит? Докажи потом, что ты не верблюд.
Вдруг следователь схватился за свой заурчавший живот
и выразительно посмотрел на станичного атамана. Тот в свою
очередь обратил начальственный взор на понуренного Спи-
ридона, и они вчетвером удалились на заставу. Только два
караульных слонялись теперь по лугу, проклиная себя за то,
что не улизнули вовремя.
Они возвратились под вечер. Следователь, переглядыва-
ясь со Спиридоном, не спускал глаз с младшего Казачишина
и значительно кивал птичьей головкой вслед своим глубоким
соображениям. Затем он ушёл в избу и велел привести его
туда.  Подвыпивший атаман без промедления исполнил при-
каз — втолкнул парня следом.
— Ну? Почему молчим? Убил братца, чтобы золотом зав-
ладеть, и притворные слёзы льёшь? — молвил сыщик после
долгой, изнуряющей паузы. — Садись, — елейным голоском
разрешил он, беспрестанно елозя чёрными глазками по скор-
бному лицу несчастного. — Ну? — крикнул он, рывком нави-
сая над столом.
От следователя разило самогоном. Парень с отвращением
отвернулся и отодвинулся вместе с лавкой.
— Не уклоняйся. Я должен видеть твои глаза. Это — зер-
кало человеческой души.
— От тебя сивухой пахнет.
— От меня?! Пахнет? Как ты смеешь мне тыкать, когда я
108
при исполнении? За это в уложении особая статья имеется.
Ну, куда ты дел золото? Признавайся.
— Его убил Спиридон, — отрешённо проговорил Казачи-
шин-младший.
— Что? — взревела птичья головка, да так неожиданно
сильно, что задрожали стёкла. Ставшие посмелее после «арес-
та» убийцы сельчане, вновь заполнившие двор, переговари-
вались меж собой:
— Этот дознается. Вишь глотка какая. Из камня воду выж-
мет. Однако я пошёл.
— Как ты смеешь клеветать на честнейших людей? Ты
видел его за свершением преступления?
— Нет, — после тяжкого вздоха ответил горемыка. — Но я
видел каких-то двух человек.  Это был он с кем-то. Может —
с Никифором.
— Если не видел, то и помалкивай. И не верещи. Ишь
какой! — закудахтал следователь. — Вот поедешь со мной,
премного сладкого хлебнёшь. Тихоня, девица красная. Слёз-
ки пускает. Знаете ли, купчик-голубчик. Эдакой франтик, юных
соблазнитель. — Хмель обнажил помойку его сознания.
Воспалёнными, выплаканными глазами Казачишин недо-
умённо глядел на следователя. Но не смутился представитель
закона, продолжал с еще большим чувством.
— Ведь вот какой молодчик! Таких, как ты, я прямиком
под каторгу подвожу.  Его убили те двое, которых он с собой
не взял. Были они вчера?
— Какие-то незнакомые были. Может и они.
— Вот они и есть убийцы. И я их найду.
Выпятив петушиную грудь и посадив на головку фор-
менную фуражку, он вышел на крыльцо. Сзади плёлся пону-
рый Казачишин. Ничего не видя  пред собой, он походя спих-
нул вниз остановившегося перед ним следователя, и даже не
заметил этого. Чтобы не упасть, тому пришлось по-козлино-
му прыгать по ступенькам.
Коляска станового пристава уже стояла на лугу. Пятеро
казаков со смехом укладывали в нее скомканный ковёр, лам-
пы и зонт.
— С этими вещественными уликами мы будем у господи-
на полицмейстера Забайкальской области, — громко сказал
следователь и добавил, озабоченно покачав куриной голов-
109
кой. — Большое разбирательство предстоит.  С этим они и
уехали. И в этот же день станица выбросила Епифана из
своей жизни, но навсегда осталось в ней беззлобное подшу-
чивание над мимолётным счастьем.
— Епишкино счастье, — говорили в таких случаях.
А младший Казачишин заболел. Мучил его недуг ни мно-
го, ни мало, а целых три года. С головой что-то приключи-
лось. Поэтому и на службу не взяли. Из сострадания что ли
парня стали называть Казачишкой. Притулился он к Еримее-
вым, как Епифан когда-то, и жил с ними одной семьёй, пока
выправился. Вроде отделившегося сына Трофима им был.
Учил его старик жёстким повадкам, но так и не смог переде-
лать ангельского нрава. Жалел, отпуская, что пропадёт не за
понюх табаку в этой жестокой жизни.
Не осталось у Казачишки ни кола, ни двора. Из всего
богатства — рубаха да штаны, да еще старенькое ружьецо,
которым он сильно дорожил. Оно одевало и кормило его. Дош-
ка на нём была косулиная, ичиги из косули, шапка и рукави-
цы — тоже из нее.
Две весны подряд высаживал он дикую яблоньку на мо-
гиле Епифана. Но кто-то, не давая ей прижиться — выдерги-
вал с корнем, крошил  на мелкие кусочки и вокруг разбрасы-
вал.
Спиридон багровел при виде Казачишки. Он похудел, стал
дёрганый. Уши-оладьи еще больше выдались наружу. Когда
он весь наливался кровью, они, наоборот, становились извес-
тково-белыми. Он по-прежнему шинкарил, жил бобылем. Ни
одна девка не хотела идти за него. Да он и не сватался. Завла-
дев золотом, он решил завладеть и Флорой, и словно лис у
норы, выжидал свою минуту.
Казачишка твёрдо знал, что это он губит саженцы. Не раз
видел, как он кружит вокруг заколоченного дома и пялится в
глухой угол огорода. Никто не знал, что глухими ночами он
приходит сюда и подолгу плачет над никому неведомой мо-
гилкой. Как видно, живучий дух убиенного не давал ему по-
коя, изводил.
Третьей весной Казачишка подкараулил Спиридона. Пой-
мал с поличным. Только выдернул он деревце, как из укро-
мы, с наведённым на него ружьём вышел Казачишка и прика-
зал снова посадить яблоньку. Безропотно покорился Спири-
110
дон. Опустился на колени, начал землю разгребать.  Но вдруг
отпрянул.
— Не могу, — простонал Спиридон, — за руки хватает, к
себе тащит. Долго он сидел с понурой головой, а потом вско-
чил и, отчаянно надвинувшись на ружьё, прохрипел:
— Он всё равно не жилец был. Из него кровь шла. Он
поэтому и от Мотьки Банкиной отказался.
Спиридон упал лицом на мокрую, черную землю и зат-
рясся в нервном припадке,
— Прости меня, Епифанушка. Прости. Скоро к тебе при-
ду, — шептал он над головой покойника.
Казачишке стало жалко Спиридона. Он повернулся и ушёл.
Но яблоньку наутро все же посадил. На другой год случилось
большое наводнение. Как помнят старики, вода поднялась на
двенадцать метров и затопила всю долину. И не стало стани-
цы Размахнинской. Как корова языком слизала. Унесло все,
даже хорошую землю. Обнажились пески и камни. Многолет-
ние деревья с корнем повыворачивало, а вот яблонька уцеле-
ла и в тот же год робко зацвела. Если б не она, не нашёл бы
Казачишка могилку своего брата.
* * *
По высочайшему распоряжению станицу перенесли на
левый берег Ингоды, на широкую и плоскую луговину, иссе-
чённую протоками и заболоченную. Место отвели неудоб-
ное, часто затопляемое. Но, странное дело, казаки радостно
восприняли переселение на эту пустошь. Может потому, что
рядом пролегал Московский тракт — главная дорога Забай-
калья.
И только начала станица возрождаться на новом месте,
стуча топорами и белея первыми венцами просторных изб,
как грянула новая беда — поздний осенний разлив. Ни ще-
почки не осталось от людских трудов.
Шумным табором снялись с необжитого еще места и пе-
ребрались за Московский тракт, в долину таёжной речушки
Геремнак, на лесное приволье. Среди сосняка, на пологих скло-
нах задымили костры переселенцев, завизжали пилы. Люди
готовили себе новое становище. Теперь уже навсегда.
Мачтовые сосны падали прямо в сруб. Бодрящий смоля-
ной дух веселил размахнинцев. Милое сердцу дело — обжи-
ваться. Для каждого русского — милое.
111
Но не все отстроились враз. Все отведали зимовку в тес-
ных землянках и стаюшках рядом с овцами, телятами и поро-
сятами. Ели и спали на курятниках и в стойлах. Но никто не
унывал. Неужто это горем считать? Вздор. Здесь другим ар-
шином невзгоды мерили. Главное, не было войны. Не было
мора. Не было засухи. Двум призывным возрастам отсрочку
дали, а некоторых служивых пораньше домой отпустили. Все
кормильцы с семьями, а это уже счастье.
Да что говорить. За три года в станице не было похорон.
Даже те старики, кто на покой собирался, дай бог им здоро-
вья, помирать раздумали. Нянчили детвору, а это такая по-
мощь, которую разве что круглый дурак не оценит.
Впереди виделось только хорошее: порубки бесплатные,
бери леса сколько надо, значит и постройки встанут доброт-
ные. Размахнинская на то и Размахнинская, чтобы строиться
и жить  с размахом. Старые наделы хоть и за рекой остались,
но в прежней собственности, а новые по справедливости про-
ведены.
Кому не жалко водой унесённого? Считай, двести лет на
том берегу жили, добром и рухлядью обзавелись. Да что горе-
вать! На все воля божья.
Были бы кости, а мясо нарастёт.
Не только под тёс прятались избы, но и под железо. Убога-
тых — под белое, т.е. оцинкованное, а у кого кошель помель-
че— под простое, с покраской голубой или красной.
В этом  размахнинцам отменно повезло — купецкая бар-
жа пристала к их берегу, и развернулась такая торговля, ка-
кой и на ярмарке не увидишь. Здесь было всё — от гвоздя
любого до живого попугайчика. А какая мануфактура свисала
по стенам плавучего магазина! У казачек и цыганок — этих-
то чем удивишь! — сердца обмирали.
А хозяин — ловкий, оборотистый, с черными кучеряшка-
ми на голове и толстым носом, отдавал товар не только за
деньги, но и за зерно. И потекла пшеничка в бездонный трюм
баржи, а девки неслись домой с цветастыми лоскутами, не
чуя ног под ногами.
Только два утра горланили здесь шпористые петухи. Раз-
махнинцы купили их и курочек, не рядясь, как и трёх круто-
рогих козлов с тяжёлыми и злыми глазами. Валухи и кабан-
чики тоже не задержались, хоть и дорогими оказались. А при-
112
ветливый хозяин, знай себе, посмеивается, встречает всех лу-
чезарной улыбкой.
— Дорого, да мило. Дёшево, да гнило.
— От плохого семени не жди хорошего племени.
— Что посеешь, то и пожнёшь.
Осела баржа под размахнинской пшеничкой ниже крас-
ной линии. Зашлёпали плицы пароходика по высокой еще
вешней ингодинской воде, увлекая на канате толстобрюхую
посудину обратно в Сретенск. Накупила казачья округа това-
ров на десять лет вперёд. Только попугаи обиженно вереща-
ли в больших клетках на палубе. Практичному люду они ока-
зались ни к чему, хоть и вызывали неподдельный интерес.
Сердце не позволяло невинную птаху в клетке держать отто-
го, что сами вольными были. И тогда купец, когда баржа  род-
ственный ему нос вниз по реке завернула, распахнул дверцы
клеток.
— Летите, милые. Бог вас спасёт, — кричал он вслед быст-
рым разноцветным комочкам, — и пояснил:
— Товар назад привозить — худая примета.
Но и принимать в семью незнамо кого, примета тоже не
из лучших.
На только что обозначившейся станичной площади, пла-
цу, майдане, даже иногда проскальзывавшему в разговоре, как
память об основателе Размахнинской донском казаке, как-то
утром остановилась странная повозка  — короб на четырёх
колёсах, а из этого гробоподобного короба, вызвавшего ото-
ропь у  размахнинцев, две круглые, будто тыквы, головы тор-
чали. Одна из них  была женской в однотонном серо-зелёном
платке другая — мужская вислоухая, в каком-то жёлто-соло-
менном не то картузе, не то панаме.
Сопровождавший их верший — мелкий чиновник из пе-
реселенческой службы, человек пожилой, с виноватой улыб-
кой подошёл к Авдотьичу. Виниться ему было за что. Три
года назад, тогда ещё за рекой, по его настоянию размахнин-
цы приняли на поселение две семьи из Курской губернии. Те
семьи оказались громогласными, сварливыми. И мужики, и
бабы кричали не только друг на друга, но и на посторонних,
совсем чужих людей, как будто понятия не имели, что такое
говорить спокойно и рассудительно. Вдобавок к этому были
чрезмерно тщеславны, и даже на добро отвечали гадостью.
113
Через месяц перессорились со всеми. И, небывалое дело,
станичные дворы начали собачиться между собой. Сплетни и
склоки поползли, как вонь из уборной, отравляя устоявшие-
ся, доверчивые отношения.
— Плохая погода станет хорошей, но плохой человек хо-
рошим — никогда! — рассудили казаки и выселили курян. Их
приютила Пушкарёвская — скандальная и грубая станица.
— Вот там и место, — с облегчением вздохнули размах-
нинцы…
И, естественно, поэтому неожиданный приезд новых пе-
реселенцев, да таких странных, собрал не только мужиков, но
и баб с детворой.
— Принимайте, — просительно сказал чиновник, пожи-
мая руку станичному атаману, и старикам. — Третий день с
ними езжу. Одна надежда на вас. Пожалейте.
— Кого? — не понял атаман. — Их? — он кивнул на два
торчащих кочана. — А посмотреть на них можно?
— Наверно, — сказал неуверенно чиновник.
Обычно переселенцы кланялись хозяевам, заговаривали,
стараясь произвести хорошее о себе впечатление, а эти и не
шевельнулись. — Вылазьте, — сказал чиновник.
Гости выбрались из короба. Даже для такой нелёгкой до-
роги оказались они в одёжках обтюрканных, рваных и гряз-
ных. Но не смущались этого, пожалуй, напротив, бравиро-
вали.
— Откуда же вы? — спросил атаман.
— Из Малороссии, — ответил за них после паузы чинов-
ник. — За лучшей долей.
— Из той-то благодати, где и оглобля расцветает! — уди-
вился атаман. — Фамилия как? — спросил громко.
Прибывшие надменно поджали губы, не отвечали.
— Или глухие они?
— Задняя улица, — сказал чиновник смущённо.
— Чего? Че-го? — гавкнул атаман. — У нас есть Верхняя и
Нижняя, и других нам не надо, — отрубил он.
— Пощадите, — обратился к старикам чиновник, непло-
хой человек, да на плохой должности. — А фамилия — пус-
тяк. Что приклеилось, то и носят. У них и почуднее встреча-
ются.
Дед Степанищев придвинулся к атаману и сказал:
114
— Это по ихнему, — а дальше что-то шепнул на ухо. —
Чтобы культурно.
— Че-го? — прогавкал атаман, уставившись на старика
злыми, жёлтыми сычьими глазами!
— С места не сойти! — поклялся старик. — Я ведь там два
года обретался. Так что знаю.
А вот атаман Авдотьич и в самом деле не мог сдвинуться
с места. Проклятая нога вновь показала свой норов. Он ухва-
тил её под коленку и повернул в другую сторону.
— От такой фамилии добра не жди. Не возьмём.
— Станичники! — взмолился чиновник, обнажая лысую
голову и молитвенно складывая руки на груди. — Смилуйтесь.
Устал я с ними. Третий день вожу. Возьмите, ради Христа.
— Возьмём, — атаман крутанул назад свою стопу. — Если
фамилию сменят. Как тебя зовут? — обратился он к полной,
видимо, беременной женщине.
— Федоска, — то ли с вызовом, то ли с гордостью ответи-
ла баба.
— Вот Федосками и будете, — сказал атаман.
У мужика он имени не спросил. Потом уже узнали, зовут
его Остап. — Выбирайте место и стройтесь. А если не соглас-
ны, вези к другим. Еще не хватало мороки.
— Они согласны, — уверил чиновник. — Я бумаги так и
оформлю.
Но морока с Федосками только начиналась. И через неде-
лю они и пальцем о палец не ударили. Спали себе в коробе
ночами, а днём под телегой нежились. Участок себе выбрали
в серединке, с землей хорошей, хоть и бугристой, канавистой,
но зато не каменистой. Подступала ранняя забайкальская осень.
Росли избы по всей станице. Выручала помочь. Навалива-
лись восемь-десять соседей на одну делянку, и через три дня
на пустом месте высился сруб. Переходили на другой учас-
ток, и там к третьему вечеру вырастали стены. И так  ко всем.
Весело, дружно помогали друг другу. Хозяйки едва успевали
готовить еду для трудовой оравы. Только Федоски ни к кому
на помощь не спешили, как, впрочем, и к ним.
Но первым с ними заговорил о будущем Серафим Голо-
щапов, один из самых домовитых казаков. Но если прежние
неравнодушные уходили от Федосок недоумёнными, то он
ушёл разозлённым.
115
— Созови помочь, — сказал он. — Ты другим поможешь,
они — тебе. За три дня сруб поставят.
— Мы — сами, — сказал Остап.
— Да как же сами. Я же вижу. И за пять лет не поставите.
А скоро зима. Это ж не Украина.
— Вот если бы из самана. Намесил глины с соломой и
ляпай, — мечтательно сказал Остап.
— Так наводи и строй, а мы поучимся. Наша черная гли-
на, как высохнет, что камень становится.
— Как камень — это нехорошо. Да и соломы нема…
— Возьми у меня, сколько хочешь.
— Мне чужая не нужна.
— Да какие ж мы чужие! — загорячился Серафим. — Со-
седи, станичники. В одной реке коней купаем.
— В работники к пану пойдём. С углом и харчем.
— Да зачем тебе пан? Ты свое хозяйство заводи. Не по-
зорь размахнинцев.
— У пана краще, — упорствовал Остап.
— А почему у тебя усы вниз смотрят? У мужика всё дол-
жно топорщиться, а не висеть, — сердился Серафим.
— На Украине так, — отвечал Остап.
— Потому и недотыки вы, Епиш… Прости, господи. —
Терпение у Серафима кончилось, и он удалился быстрым,
рассерженным шагом.
А Федоски исчезли из станицы на три года. Объявились
они с отцом Евлампием и стали вечными его работниками.
Только Ванька, подрастя, нанялся к Спиридону. Полудом,
полумазанку они кое-как слепили, но собственным хозяйством
так и не обзавелись. Другого нрава оказались люди, таких под
вольную натуру не переделать.
Но и сам Серафим немало удивил станичников, перета-
щив семейство Степанищевых, куда он пришёл зятем, женив-
шись после срочной на пятнадцатилетней бойкой Тамарке
Степанищевой, с сухого склона на закраек низины под назва-
нием Гнилой угол. Здесь ручей Геремнак делал какой-то нео-
смысленный извив, тогда как середина долины самим богом
была предназначена для него — там тосковали камыши вок-
руг небольшого озерка, на которое весной и осенью падали
перелётные птицы.
116
— То ли ты место выбрал, Серафим? Ведь Геремнак при
дождях подтопляет, — говорили казаки.
— Он не на месте течёт, — отвечал Серафим. — Его сюда
старатели завернули. Станет здесь сухо.
Три месяца серафимовцы разгребали старые приисковые
отвалы и добились своего — вернули водичку в родное русло и
обезопасили две десятины плодородной земли. И лишь потом
заложили для себя первую избу, тогда как вся животина была
давно определена в новеньких строениях. И это не чудачество
— домашней живностью да полюшком ухоженным живёт ка-
зак. Изба под крышей оказалась за две недели, и первую го-
ренку с печкой и двумя окошками отвели старикам-родителям.
Тогда и сказал дед Степанищев, указав на Серафима:
— Отныне он над вами голова. Я и мать стары и хворы.
Слушайтесь его. Он мужик разумный. Держитесь кучно. Захо-
тел жениться — приводи сюда. Замуж захотела — тоже сюда
веди. Места всем хватит. На ус мотайте и не разбредайтесь.
Сильных никогда не тронут, да и сообща любое лихо одолеете.
Меж собой уважительными будьте. Известна истина давно,
кто своенравен, тот говно. Людей не чурайтесь, но и душу на-
распашку не держите. Туда и грязным сапогом залезть могут.
Таким было напутствие старого человека. Пятеро сынов
и две дочери поклялись чтить Серафима. Слово, данное отцу,
Степанищевы сдержали — жили чуть ли ни одной семьей.
Кпервой избе прибавились ещё семь. Еще один зять появил-
ся и пять невесток, детвора пошла. Так на непригодном месте
вырос хутор под приглядом и руководством Серафима, оби-
татели которого получили сразу несколько прозвищ — низо-
вики, хуторяне, серафимовцы, а их тупичок — Глухой кут.
Всё было хорошо. Но одно обстоятельство смущало раз-
махнинцев — соседство с острогом. Он притаился напротив,
за речушкой. Оттуда разносился кандальный звон, крики ох-
ранников и душераздирающие вопли заключённых. А иногда
бередила душу тягучая песня — замучен тяжёлой неволей.
Поперву неуютно себя чувствовали,  будто вину пред теми
людьми имели,  а потом ничего, притерпелись.
Первым справил новоселье Спиридон в приземистом и
длинном строении из пяти комнат. Словно прежнюю «заста-
ву» перетащил сюда.
Одна печка не могла обогреть такую махину, и Никифору
117
казалось на улице теплее, чем дома. А Спиридон и слышать
не хотел, чтобы отделить жилую комнату от пустующих. Хо-
дил в одной рубахе и посмеивался над мерзляком.
Никифор постоянно стучал зубами и, чтобы находиться
в тепле, задаром топил печки в остроге. Спал там же, на на-
рах. За день-два отдыха каторжные успевали полюбить его.
Начальству он был безразличен, лишь бы дурного ничего не
делал.
В ту зиму Никифор подолгу засиживался у стариков Ери-
меевых. Наступала ночь, погасив лучину, хозяева укладыва-
лись спать, а он все сидел на горке поленьев и бездумно гля-
дел в темноту. Его не прогоняли.  Когда он уходил, никто не
слышал.
В тёплой, вязкой тишине землянки он сидел, не шевелясь
и час, и два. Начинал похрапывать Павел Кузьмич, затихали
молитвы и вздохи его жены Прасковьи, посапывал, свернув-
шись напротив печки, убогий Казачишка. Тогда он медленно,
чтобы никого не разбудить резким светом, отодвигал в сторо-
ну печную заслонку. Красный свет заливал спящего Каза-
чишку. Пустой, немигающий взгляд Никифора становился ос-
мысленным, полным боли и сострадания. Он горестно сводил
брови, протяжно вздыхал и, беззвучно двигая губами, начи-
нал свой страшный рассказ об убийстве Епифана, не ведая,
что Казачишка давно и бесповоротно простил Спиридона.
Мерцающие блики суетились на сонном лице парня, а
Никифору, к его радости, казалось, что он его слушает и по-
нимает. Ему делалось легко, как после исповеди.
Угли подёргивались серой пеленой, и лицо Казачишки
погружалось в темноту. Никифор клал в печку несколько по-
леньев, закрывал заслонку и выходил на воздух. Его встреча-
ло огромное, ласковое небо.
Исповедоваться перед самим собой, вошло у него в при-
вычку. Одну из таких исповедей подглядел Спиридон у себя
дома.  Хоть и не слышал он ни одного слова, но сразу по-
нял— кается Никифор.
— А если так, то и душу кому-нибудь откроет. И тогда
тюрьма или каторга.  Прощай счастливая жизнь.
И всплыли в памяти кровавые минуты… Он привёл Ни-
кифора в дальний конец огорода, когда веселье на лугу чади-
ло, как затухающий костёр. Не слышно было говора. Тускло
118
светила одна лишь лампа. Двое каких-то мужиков послоняв-
шись по ковру и, что-то пробубнив, отправились домой. Воз-
дух был сырой и холодный. Даже водка не согревала. Он
сунул в руки Никифору заранее припасённый заступ и вы-
толкнул из кустов в узкий прямоугольник расчищенной от
бурьяна земли.
— Вот здесь и копай, — приказал шёпотом. — В ширину
два штыка. Понял?
Но Никифор ничего не ответил. Спиридон схватил дру-
гой заступ и наметил ширину ямы.
— И до сих пор. — В другом конце отмеренного простран-
ства он тоже сделал метку и вернулся к Никифору. — Теперь
понял?
— Понял, — радостно прошептал Никифор, обнимая Спи-
ридона. — Ты бы всегда со мной так ласково.
— Ладно, ладно. Буду. Пошевеливайся. Я пошёл, а то ещё
домой утащится.
— А зачем это? Это — Епишкина могила? — с весёлым
шёпотом подступил Никифор.
— Могила, могила. Как там темно станет, приходи. До
пояса, глубже не копай, — предупредил напоследок Спири-
дон и как будто растаял.
Обласканный Никифор с удовольствием навалился на
заступ.
Епифан услыхал в темноте чьи-то шаги и с натужной
радостью окликнул:
— Эй, кто там, заходи.
— Это я, Епифанушка, — Спиридон обошёл вокруг ковра,
вглядываясь в темноту поодаль — нет ли кого. На этот раз
там никто не валялся — холод всех разогнал. И слава богу,
хлопот меньше, подумал Спиридон. Серая дымка тумана оку-
тала траву и подбиралась к ковру.
— Налить на посошок, Епифанушка? — учтиво спросил
Спиридон.
— Не хочу, — грустно отказался Епифан. — Не расхво-
раться бы. Как по малой нужде пойду, кровь хлещет, сукрови-
цы вылетают. Застудился я, когда в ледяной воде болтался.
Асейчас спину холодит. Надо снова полечиться.
— Баня — первое лекарство, — поддакнул Спиридон. —
Ахолодит потому,  что сентябрь топает.
119
— Бросаю я этот бедлам, — Епифан кутался в длинный,
затасканный плед. — Прав мой братишка. Позови-ка его. До-
мой потащимся.
— Ты уж рассчитайся со мной, Епифанушка, на ясную
голову. А поутру вдруг что забудешь, — смиренно попросил
Спиридон.
Епифан швырнул пачку денег к его ногам и поторопил:
— Скорее ты. Возьми,  сколько надо. И позови брата. Что-
то худо мне.
Спиридон сунул в карман четыре красных купюры и бро-
сился к избе. Но через десяток шагов остановился и, затаив-
шись в темноте, начал следить за Епифаном. Он отчётливо
видел, как тот с трудом поднялся с подушек, как, согнувшись
в три погибели, сделал несколько шагов и, ухватившись за
угол ковра,  потащил его на себя. Опрокидывая миски и чаш-
ки, противни и кастрюли, Епифан заламывал ковёр всё боль-
ше и больше. Внезапно звон и бряк прекратились. Епифан
склонился над обнажившейся землей.
Опустив руку в карман длиннополого пиджака, Спири-
дон двинулся назад.
Он видел, как Епифан запустил руку в норку и вытянул
из нее набитый чем-то вязаный белый носок. Встряхнул его,
и от мелодичного звона у Спиридона закружилась голова.
Его повело куда-то в сторону, будто пьяного. Подступила тош-
нота. А звон продолжался. Это Епифан засовывал сокровище
за пазуху. Спиридона вновь, как тогда на берегу,  вырвало.
Чёрным призраком он приблизился к Епифану сзади. Взмах-
нул трёхфунтовой гирей. Удар пришёлся по затылку. Епифан
рухнул возле норки. Спиридон бросился тушить лампу.
Если б он не перехватил Никифора, шагавшего наобум,
тот прошагал бы мимо. Взвалил Епифана на его крутые пле-
чи, и они двинулись прочь от ковра.
Узкая, длинная щель была готова. Они втиснули в нее
мёртвое тело Епифана и принялись засыпать. Спиридон дваж-
ды спрыгивал в яму и утрамбовывал рыхлую землю ногами.
— Там что-то хрумкает, — сказал Никифор.
— Косточки, — бросил Спиридон.
— A мои тоже будут хрумкать? — не унимался Никифор.
— Конечно,  будут, и даже громче. — Спиридон обнял
брата и поцеловал.
120
Никифор засмеялся.
Ночь отступала. Туман сгустился и поднялся до колен.
Двое топтались в нем, как в молоке.
Игнатиха-неспящая слилась с чернотой смородиновых
зарослей и беззвучно плакала,  кутаясь  в кашемировую шаль.
Шедший Казачишин, предчувствуя беду, вглядывался в
неясные фигурки людей, что-то делавших в дальнем конце
огорода.
Двое увлечённо работали. Вот звякнули их лопаты столк-
нувшись, и они поспешно направились к лесу, сначала по
пояс, а потом и до плеч во взбухшем тумане…
Это была ночь на Рождество. Никифор поплёлся ноче-
вать в острог. Спиридон отправил с ним бутылку самогона
для охранников и кое-что из еды.
Стояла необыкновенная, благостная тишина. Все застыло
в трепетном предчувствии чуда. И деревья в снегу, и дальние
черные горы, и высокое черное небо, и звезды, пылавшие
ярким, торжественным светом. Никифор запрокинул голову
и заплакал. Теперь он знает, каким величественным покоем
встретил мир появление Христа-младенца. Он снял шапку и
шёл блаженно улыбаясь.
Его нашли утром в речке Геремнак. Он лежал ничком в
дымящейся двухвершковой наледи. Рядом валялась разбитая
бутылка. Через день его хоронили. Могилка Никифора была
первой на новом станичном кладбище.
Обряжая Никифора, старушки обнаружили на затылке
кровавую шишку. Такую большую, что для нее пришлось де-
лать глубокую ямку в соломенной подушке, иначе не закры-
валась крышка гроба. Старухи начали шелестеть о своем от-
крытии. Значит, он не утонул?
Спиридон одарил их дорогими гостинцами и жалостли-
вым голосом попросил не трепать имечко любимого братика.
Шелест затих, а вскоре и совсем пропал вместе с добрыми
старушками…
Прошло пять лет. Многое ли изменилось в Размахнинс-
кой? Да, нет. Жизнь в Забайкальской глубинке в конце де-
вятнадцатого века бурным темпом не отличалась. Поветшали
на пять лет старики, да подросла молодёжь, и среди них Епи-
фанова нареченная.