Не поле перейти роман в 8 частях часть вторая

II
Нет более высокой победы,
чем победа над отчаянием.

У неё непривычное для здешних мест имя —  Флорида.
Но зовут её проще  —  Флора, ничуть не сомневаясь, что это
знакомое для всех, но слегка изменённое мужское имя Фрол.
В каких святцах откопал его  отец Паисий, предшественник
нынешнего отца Евлампия, сказать трудно, а вот окрестил
именно так. Фантазировал батюшка. При его пастырстве мно-
го новых, красивых имен появилось в станице. А при отце
Евлампии в одной семье по два брата Ивана да Василия обыч-
ным явлением стали.
Кстати сказать, красивой жизнью жил человек, хоть и в
поповском звании пребывал. Пахарь был. В рясе его только
на проповеди видели. За сохой мокрый от пота наравне со
всеми хаживал. Патлы не отращивал, разве что к ревизиям.
Атак постригался коротко, по-казачьи, серьёзно говоря при
этом:
— И голове легче, и чистоты больше.
К церковным обрядам — крещению, исповеди, отпеванию
и прочему относился с большим уважением. Для всякой служ-
бы и слова и тон находил проникновенные, покой и равнове-
сие в душу вселявшие. Религиозного фанатизма со слезами-
соплями, обмороками и вытаращенными глазами терпеть не
мог.
— Богу не вопли твои нужны и шишки на лбу, а душев-
ный покой и доброта твоя, искренность. А все остальное он
тебе дал. На две ноги поставил и голову разумом начинил.
Запомни, ты —  че-ло-век.
122
Услыхав шумок в дальнем углу храма, только так он на-
зывал церковь, к примеру, на полунощной, он замолкал и
грозно смотрел туда, где собиралась молодёжь после гуляния,
и, безошибочно определив заводилу,  громко провозглашал с
амвона:
— Ванька Подшивалов, я тебя уже третий раз примечаю,
озорничаешь,  будто не тебе говорю. Так вот, завтра вечером
дома будь. Я тебя вместе с отцом сечь буду.
И говорилось это не для острастки. В два ремня родитель
и поп, являвшийся на «воспитательную экзекуцию» при пол-
ном параде, не раз драли сынков-неслухов. Порка выходила
поучительной, ведь зрителей на такие спектакли собиралось
много. И при них надо было спустить штаны и лечь на лавку,
поставленную посреди двора при распахнутых настежь воро-
тах. Но главное — стерпеть, не закричать, не опозориться на
всю жизнь. Урок получался хорошим.  Цену  взрослого слова
в станице держали высоко, в том числе и таким образом, па-
мятуя древнюю    мудрость  —  наказуй дитё в юности, оно,
упокоит тя в старости.
Был он женатым, но бездетным. Распутство пресекал не-
милосердно. Блудников клеймил публично, добивался всеоб-
щего порицания и громогласно извещал об этом всю округу.
Попытавшуюся скомпрометировать его Клавку Расторгу-
еву пристыдил принародно:
— Ты меня к себе не заманивай. Чем прельстить хочешь?
Духовного я от тебя не получу, потому что ты — пустышка, а
телесного мне и со своей Варварой хватает. Я тебе такое раз-
магничивание устрою, что вся Сибирь маленькой покажется.
Ишь,  какое словечко вывернула,  электрическая твоя душа.
Вот такому человеку была обязана своим редким именем
первая девочка в семье Пахтиных, родившаяся при восходе
яркой зари в июне 1880 года.
Василий Пахтин, молодой, сильный мужик, услыхав крик
ребенка и ворчание бабки-повитухи, еще долго сидел в углу
стаюшки, боясь лишним движением или шорохом спугнуть
птицу счастья, опустившуюся на земляную крышу его хаты —
убогого сооружения из сосновых жердей и тальника, толсто
обмазанных черной глиной.
А за толстой насыпной стеной воцарилась тишина. На-
прасно он прислушивался, выпучив от напряжения глаза и
123
открыв рот.  Ему нестерпимо хотелось бежать в избу, но он
сдерживал себя, ожидая зова.
Вот уже больше часа он томился на корточках и, не ми-
гая, смотрел в большие, ярко-горящие глаза тёлочки-веснян-
ки, купленной под отработку. Эта тёлочка была первой живо-
тиной на пустом пока дворе. С неё он начинал своё хозяй-
ство, а с рождения ребёнка начинался его, пахтинский род.
Сам-то он был безродным. Вырос подкидышем в зубаревс-
ком стане, перебираясь из посёлка в посёлок, и никто не знал
его родителей.  А прошлой осенью, на двадцатом или двад-
цать первом году жизни попросился на поселение в Размах-
нинскую. Ему не отказали, так как знали уже давно. Уважали
за трудолюбие и спокойный нрав, за то, что не свихнулся в
сиротстве, а себя сохранил. В станичном правлении ему по
прозвищу и фамилию дали — Пахтин. Кто-то припомнил, как
лет десяти назад дорвался он на чьей-то маслобойке до све-
жей пахты и с голодухи выпил большущую кастрюлю. Чуть
не умер тогда, испоносился. Кровью ходил. Спасибо Ване-
китайцу, дал парнишке опиума с пшеничное зернышко и усы-
пил его, тем самым и живот успокоил. Через два дня пробу-
дился мальчонка здоровым.
За такую фамилию Василий, не обиделся, как и за имя.
Оттого и Васька, что частенько с поросятами в хлеву спал.
Наоборот, засмеялся радостно. Теперь и он, как  и все люди —
с именем и отчеством. Иванович, конечно. Так срослись че-
ловек и прозвище, да еще и корни пустили — вон дитё уже
пищит. Его дитё! Василия Пахтина! Уж не сон ли это!
Заиметь семью — было страстное его желание. Он все
время боялся, что никто за него, за голяка не пойдёт. Но
Алёна пошла, даже глазом не моргнула. А как все просто у
них получилось! Проводив дважды от околицы с гулянки,
приложил он ее руку к своему сердцу и попросил стать же-
ной. Какие уж там слова говорил, не помнил, да и сама Алёна
не разобрала, а только взяла его руки и к себе на грудь поло-
жила. И снова чуть не умер Василий — теперь уже от счастья.
А родители Алёны, вовсе не бедные люди, даже обрадовались
дочкиному выбору. Сродство их душ заметили. Они видели и
то, что не стеснялся он своей нищеты, безродности, вёл себя
ровно. При насмешках богатеньких не задирался, но и в грязь
втаптывать себя не позволял. Ни разу на горькую судьбину
124
не посетовал, не рассупонился. Жил святой верой в своё не-
минуемое счастье.
— Самостоятельный мужик будет, — укрепилось общее
мнение. — А бедность… Бедность, паря, не порок, а богат-
ство— дело наживное…
На отведённом участке сразу начал вить свое гнездо.
Именно вить,  потому что, натаскав тальника, вбил, колья в
два ряда и оплёл их сочной, гибкой лозой. Середину между
плетнями засыпал сухой землёй. А потом и изнутри и снару-
жи обмазал их чёрной глиной, изумительным, а главное даро-
вым строительным материалом с берега реки.
Жердяной потолок на трёх матках сначала залил опять-
таки чёрной глиной, а когда она высохла и зазвенела под
костяшками пальцев, покрыл покато дёрном. Несколько раз
собиралась помочь. Без дружеских рук он не поспел бы к
сроку. А срок этот подгоняла Алёна со своим большим жи-
вотом. Он очень спешил — хотелось, чтобы первенец в своих
стенах появился. Когда Алёна май переходила, он вовсе ду-
хом воспрянул. Этого месяца все забайкальцы боялись: в маю,
значит всю жизнь маяться. И вот наступил июнь. Три дня
назад привёл он из родительского дома счастливую и тревож-
ную Алёну. Успел.
Обычно первенца ждут сына — отцу помощника. А он
требовал дочь — помощницу матери, которой сам бог назна-
чил обильно рожать.  Была она статная, грудастая, широко-
бёдрая, спокойная и умная…
Его позвали. Он осторожно выглянул из стаюшки. Птица
счастья, которую только он видел в серой предрассветной
дымке, при его появлении не взмахнула крыльями, не улете-
ла, чего он так боялся, а превратилась в прозрачное облачко и
лёгким туманом осела на крышу. Это значило — осталась
жить вместе с ними. У него задрожали губы, и слёзы потекли
ручьями.
Все выходило именно так, как предвещала старушка-
странница, которой он помог с перевоза подняться к Мос-
ковскому тракту.  Сбылось ее первое предсказание — он
увидал свою птицу счастья, и она осталась жить под его
крышей. Он много сделал для этого — выполнил все старуш-
кины заветы: построил жильё, привёл в него жену,  привёл
125
не в мае, а в июне, привёл за три дня, как ей разрешиться, и
дождался зова повитухи, как ни кричала, как его ни умоляла
милая Алёна.
Подолом рубахи он вытер мокрое от слёз лицо и встал на
ноги. Но вонзились в ступни тысячи острых иголок, и он
упал. Двор пересёк на четвереньках.
— Уж не наклюкался ли ты раньше времени? — сурово
спросила повитуха,  наклоняясь к нему.
— Нет, — сказал он хрипло. — Ноги зашлись, отсидел.
— Ты все-таки встань, а то жену испугаешь, — посовето-
вала, смягчившись, старуха и открыла маленькую, узкую дверь.
Он встал и словно по горячим угольям переступил порог.
Откуда-то издалёка-издалёка ему навстречу улыбалось милое,
усталое и потное лицо жены. Под левым её боком краснело
маленькое, сморщенное личико ребёнка.
Укрытая шубой, Алёна лежала посреди избы на широкой,
низкой кровати, на которой спать не только ему и Алёне, но
и всей будущей детворе. Эту кровать, похожую на полати, он
соорудил из крепких оструганных досок и поставил на тол-
стые чурбаки.
Сегодня здесь было непривычно светло. В стенах, треща
и коптя, горели длинные лучины. От них до свежевыбелен-
ного потолка протянулись чёрные клинья сажи. Рядом с Алё-
ной, у ее колен ярко пылали две свечи.
А где же зыбка? Будет и зыбка, и настоящие пелёнки
вместо изорванного исподнего. Всему свое время. Главное —
есть ребёнок, а остальное приложится.  Уж такой у жизни
порядок.
— Дочь, — услыхал он слабый голос Алёны. — Я исполни-
ла твое желание, принесла дочь, — сказала Алёна и заплакала.
Он,  опустившись рядом с нею на колени, тоже.
— А вот это, голубушка, видит бог, совсем ни к чему. Тебе
дитятко кормить, а ты молоко портишь. — Повитуха поправи-
ла шубу на Алёне и тронула за плечо Василия. — А ты прове-
дал, вот и иди. Иди, иди. Разговейся на радости. Людей угос-
ти. Так полагается.
Болезненно морщась и охая, приседая и раскачиваясь,
смеясь и плача он сделал по двору несколько путаных шагов.
Ступни, казалось, горели пуще прежнего. Ноги подгибались и
не держали его. Вот еще напасть! Но не сидеть же и не ждать,
126
пока они оживут. Тут такая радость! Он ликовал, и неудер-
жимый восторг требовал немедленных действий.
Василий кувыркнулся через голову и, встав на свои ко-
роткие, сильные руки, легко и быстро зашагал на них к калит-
ке. Упавшая со спины шуба, раскинулась широким веером и
потащилась следом.
В это время бабка Игнатиха-неспящая, уже гнала трёх
своих уточек на речку. Сама не спала, и бедной птице спать
не давала, ведь небушко только-только посерело.
Увидав за плетнём болтавшиеся в воздухе ноги и не со-
всем понимая, что же это такое, она остановилась и скорень-
ко, на всякий случай, перекрестилась. Ноги враз исчезли. От
удивления бабка перекосила свои жиденькие бровёнки и раз-
зявила беззубый рот.
— Нечистый вверх тормашками бродит, — догадалась она
и вновь соорудив троеперстие, воинственно нацелила его на
пахтинский двор.
— Вот тебе, — сказала она мстительно, когда ноги вновь
взметнувшись над забором, тут же пропали. — Ага, не лю-
бишь! — вырвался у бабки злорадный возглас, и в ту же се-
кунду из-за плетня полыхнул такой истошный вопль, будто
кто на борону сел.
— Так тебе и надо, нечистый, — торжествовала старуха.
— О-а-и-у, — со двора нескончаемый вопль. Там что-то
ворочалось и ревело, сотрясая плетень.
— А ты думал! На то и сила божья, — сочувственно про-
говорила Игнатиха, осеняя двор широким крестным знаме-
нием, но из осторожности всё-таки попятилась.
Душераздирающий крик выплеснулся на улицу и стал
угрожающе приближаться к Игнатихе. Торопливые кресты не
помогали. И старушка не выдержала. Втянув головёнку в пле-
чи, она трусливо побежала, краем глаза успев заметить, что за
ней гонится что-то страшное с раскинутыми черными крыль-
ями. В высоту оно домов выше, а в ширину аж на всю улицу!
Осиновым листочком затрепетало бабкино сердечко, но-
женьки у нее подкосились, она подняла блеклые глазоньки к
спасительному небу.
— Господи, прости меня, грешную! — взмолилась старуш-
ка. — Говорили мне люди, не истязай птицу, дай поспать. Не
127
послушалась.  Карай меня, Господи! — Игнатиха осенила себя
прочувствованным прощальным крестом и, смиренно скло-
нив голову, крепко зажмурила глазки. Спустя несколько мгно-
вений над нею что-то пронеслось и, обдав крепким запахом
овчины, скрылось за углом.
Игнатиха лбом подпирала землю и лихорадочно сообра-
жала, жива ли она? И вообще, тут ли она, а может уже там?
Вдруг в животе у нее громко заиграло, а по ногам потекло
что-то горячее. Она поняла, что она еще тут. Обхватив живот
руками, не разгибаясь, Игнатиха засеменила к забору и, испу-
ганно озираясь, быстрёхонько опустилась в заросли бурьяна.
Оживлённо обсуждая происходящее, уточки веером уселись
перед нею.
Увидав вывернувшегося из проулка старика Апрелкова,
она зашикала на уток и еще глубже опустилась в своей заса-
де. Но чуткий на чужой глаз одногодок, зыркнув по-ястреби-
ному по сторонам, решительно направился к ней.
— Кто здесь хоронится?! Ну, выходи, — грозно приказал
он.
Бабка не шелохнулась, но отозвались болтушки-уточки.
Он узнал ее, хоть и прикрылась она ладошками.
— Дьявол тебя задери! Ты что другого места не нашла?
Прямо в улице устроилась. Тьфу! — старик ушёл, сердито
потряхивая удочками.
А Игнатиха-неспящая, кособоко подпрыгивая, пустилась
в другую сторону.  Ей жгло и пекло, спасу не было. Вместо
лопуха, как видно, молодую крапивку к нежному месту при-
ложила. Мозолистыми руками огня-то не учуяла. Вот и бежа-
ла домой, тихонько поскуливая и бросив на произвол судьбы
развеселившихся уток.
А Василий прогулял в этот день последний рубль. Сам ни
капли в рот не взял — от счастья пьяным был.
Через неделю девочку крестили и вынули из купели с
диковинным, картавистым, непривычным именем — Флори-
да.  Флора. Лора. Отец Паисий придумал.
Как только жена поднялась, Василий ушёл с артелью ле-
сорубов и вернулся лишь по морозам, гордо ведя на поводу
приземистую кобылку — подарок жене, дочери, дому. В арте-
ли он получал две доли — за кашевара и трелёвщика. Силь-
ный был, работу за двоих ломал.
128
И вырос через три года красивый пятистенный дом на
краю Размахнинской. Внутри,  он сиял чистотой. Да вот беда—
не дал Бог Алёне кулинарской жилки, что и сделало её вдо-
вой в тридцать четыре года, поскольку приезжал Василий
всегда к пустому столу и, наломавшись в поле, после минут-
ного отдыха начинал хлопотать возле плиты или русской печ-
ки. К концу готовки от переутомления ничего в рот не лезло,
и он валился пластом. Ну, а ночью — жене внимание. Алёна
ласки мужнины любила и не думала, что ещё до рассвета он
вновь в ярмо хозяйственное впряжётся, а она встанет лишь к
обеду. Но силы человека небеспредельны. Пускай бы полы
не так сияли, да стол был полон. На тяжёлом физическом
труде мужчине опасно ослабевать. Это заканчивается плохо.
Так и с Василием.
Свернулся он в одночасье от горлянки. Задохнулся, над-
садившись,  когда Флоре, красивой и смышлёной девочке
шёл тринадцатый год. Оставил жену в полном соку и четы-
рёх девочек. Младшенькой шёл четвёртый годик. Этой сбыв-
шейся мечтой, иметь в доме мал-мала меньше, он очень гор-
дился.
И надломилась Алёна от его несправедливой смерти, да
так и не выпрямилась. Хорошо понимала, что губит и себя и
детей, но побороть тоску-кручину так и не смогла.
Опустела конюшня и загон для быков. Ветер загулял по
сараям и стайкам. Всё, что было, очень скоро перешло в
руки несовестливых покупателей. А ведь Василий оставил—
полную чашу. Не расплескай её Алёна — хватило бы на всю
жизнь.
Не особенно стеснялись и серафимовцы. Все они побы-
вали на осиротевшем пахтинском дворе, уводя с него коней и
жеребёнка, двух коров-ведёрниц, четырёх быков-семилеток и
даже овец. Гребли всё, на что падал глаз. Эти хоть платили.
Аиные вообще отделывались подачками — мешком зерна, ко-
робом картошки или телячьим стегном. А то и возком дров.
Крепкое хозяйство по пятакам, считай, растянули.
Как-то весной всей семьей сажали картошку. Флора нале-
гала на лопату, а мать с кузовком шла следом то и дело наты-
калась на Флору, будто пьяная.
— Ну что вы, мама, так раскисли? Даже стыдно, ей-богу.
Картошку мимо лунки бросаете, — умышленно резко сказала
129
шестнадцатилетняя Флора, выполняя наказ Дормидонта
Григорьевича Вологдина не сюсюкать с Алёной, а быть с ней
построже, даже злить, чтобы к жизни вернуть.
— Ты с ней покруче. Все жалеют её, вот она и рассупони-
лась. Готова в землю лечь. А разве похвалил бы Василий её за
это? Нет, конечно. Не хочет замуж идти. Я её прекрасно по-
нимаю. После Василия всякий мужик гнилушкой покажется.
И так, вдовствуя, живут. Сердцу не прикажешь, а вот уму
приказать можно. Все слёзы льёт, вот и не даёт ране зажить.
Слеза разъедает, — участливо, но вместе с тем сердито нас-
тавлял старик…
— Не дай тебе бог любимого потерять. Вот тогда посочувст-
вуешь матери, — Алёна обиженно надула губы.
— Но не в гроб же ложиться, — не сдавалась Флора. —
Одевках тоже думать надо. Сонька глядит на вас и ни к чему
руки не прикладывает. А ведь ей уже восемь скоро. И всё
вы— младшенькая, младшенькая.  Хоть Дашу и Грушу мне не
портите.
— И не стыдно тебе так с матерью разговаривать? Ведь я
родила тебя, — и Алёна залилась слезами. Она бросила кузо-
вок и, обняв Соню, ушла в избу.
— Копай, Флора, мы подкидывать будем, — Даша и Гру-
ша, сестрёнки-погодки собрали просыпанную картошку и вдво-
ём подняли корзину.
С укоризной вспомнив старика Вологдина — советовать
легко! — Флора тяжело вздохнула и ласково посмотрела на
сестёр. — Только всю плетёнку не таскайте, она тяжёлая, гор-
стями берите. Прогон-то небольшой, вдвоём успеете.
Так впервые после смерти Василия был снова возделан
огород.
Еще в самом начале вдовства сердобольные казачки сове-
товали Алёне взять в дом хозяина. Но она даже мысли такой
не допускала. Представить себе не могла чужого мужчину в
этих стенах, да еще рядом с собой. От одного этого предполо-
жения ей становилось дурно.
— Никого, кроме Васи на дух не надо, — передёргиваясь,
говорила она и таяла в тоске, не имея воли подумать о буду-
щем.
130
* * *
Когда Флоре исполнилось восемнадцать годков, Алёна
выглядела пятидесятилетней старухой, с плоской грудью, ред-
кими седыми волосами и тонкими, прозрачными руками.
А Флорушка распустилась на удивление всей округе.
Стройна и тёмноглаза, с густым румянцем на полщеки и тя-
жёлой, чёрной косой едва ли не до пояса.
Много отцовских черт унаследовала Флора — высокий
лоб и брови с изломом, стать и лёгкую походку, весёлость в
работе и безоглядную доверчивость. Но самое главное — его
ум, терпение и надежду на счастье.
О многом, таящемся в ней прекрасном и великом, она
пока не подозревает, но придёт чёрный час, и на её хрупкие
плечи ляжет тяжёлый крест, и она будет нести его много лет,
ни на что не жалуясь, так же естественно и просто, как тыся-
чи других русских женщин...
Молодые казаки стали роиться вокруг ветшающей пах-
тинской избы, намекая на засылку сватов.
— С чем приедут, с тем и уедут, — отшучивалась Флора.
— А за пушкарём тебе не бывать, — решительно заявил
чубатый унинкерец, — так и знай. Как видно, мало его коло-
тят ваши парни, так мы тоже подключимся. На своих задвор-
ках встречать будем, но от Размахнинской отвадим, так и
знай. За полвека туда ни одной девки не выдали.  Сначала —
в Унинкер, потом — куда угодно, но только не туда, так и
знай.
— Знаю, знаю, — передразнила Флора. — А он ко мне в
дом придёт, — отрезала Флора, перекидывая косу на левое
плечо.
— Да чтобы он примаком стал? — удивился унинкерец. —
Никогда.  Плохо ты его знаешь.
А Флора засияла.
— За такие слова я расцелую тебя, — сказала она.
Парень в смущении и робости шагнул к ней, всё ещё на-
деясь, что не заметила она нечаянной похвалы своему сопер-
нику.
— Да жаль, народу мало. — Флора убежала в избу.
— Хочешь сватов засылать, а сам такое болтаешь. — Дру-
жок унинкерца насмешливо покачал головой.
131
Парень хватил фуражку оземь и, вывалив язык, вцепился
в него пальцами.
— Отрежь мне его проклятого, — закричал он со слезами
на глазах. — Отрежь! — Сдавленные рыдания рвутся из его
груди. Он что-то говорит, но не разобрать ни слова. Глаза
полны страдания, и в них лучше не заглядывать. Вот он мо-
нолог неразделённой любви… Лишь теперь он осознаёт, ка-
кой роковой сделал промах, что надеяться ему больше не на
что.
Ссутулившись, будто постарев на сорок лет, он бредёт к
перевозу, чтобы пересилить горе в родном поселке. Женить-
ся, вырастить детей и к пятидесяти годам стать крепким хо-
зяином. Казалось, во всём добиться удачи, но так и не стать
счастливым, и утром двадцать шестого октября семнадцатого
года, вновь переправившись через реку, оказаться на площа-
ди в числе первых, сердцем угадав в долетевшем призывном
и радостном звоне колокола обещание истинного счастья. Он
растерянно и нежно смотрел на взволнованную Флору, сна-
чала стоявшую поодаль,  а потом на крыльце-трибуне...
А мать дорожилась своей красавицей, выбирала для нее
жениха богатого,  чтобы не знала она нужды-горюшка.
Тут и подвернулся Спиридон, о котором Флора и слы-
шать  не хотела. Да и сама Алёна испуганно крестилась, когда
речь о плюгавом шинкаре заходила.
— Нет пока женихов, но и этого пускай пронесёт моро-
ком, — шептала она, любуясь дочерью.
Не раз и не два они давали понять зачастившему Спири-
дону,  что здесь ему ничего не отломится, но он, будто не
замечая недружелюбия, пропускал мимо ушей обидные намё-
ки и только смешно краснел,  как им казалось, от смущения,
когда, выложив на стол гостинцы, усаживался на грубый та-
бурет возле двери.
Изгоняя кисловатый запах лавки, он стал хорошо оде-
ваться и одеколониться.
Флора всячески избегала его, но он терпеливо ходил всю
весну и всё лето. Завидев его, идущего к ним, Флора тут же
сбегала. И как будто привыкнув к её постоянному отсутствию,
на вид нисколько не огорчаясь, он вынимал из свёртка не
только невинные гостинцы — леденцы и пряники, но и еду,
которую якобы нёс к себе на ужин.
132
Чтобы не конфузилась Алёна, поначалу и сам подсажи-
вался за компанию, но когда приучил к подачкам, да заметил,
что будущая тёща даже поправилась на его харчах, стал скром-
но отказываться, и только смотрел со своего табурета от две-
ри, как она за обе щеки уписывает колбасу или окорок, раз-
дирает соленого омуля, уплетает ароматный сыр и душистый
хлеб.
Не было сил смотреть на это пиршество, и он уходил
ставить самовар.
— Жрёт и не подавится, — глотая слюнки, бурчал Спири-
дон. — Я по праздникам такого не ем, а она каждый день
лупит. Толстеть даже начала. Даже детям ничего не оставля-
ет. Говорят, выгоняет их перед моим приходом.
Он возвращался с пыхтящим самоваром. Стол был пуст и
чисто убран. Алёнины глаза сытно блестели. Она усаживала
его напротив, и они подолгу пили чай. Прибегали девочки,
шебуршились, как мышки, на пустой кухне, клянчили у мате-
ри поесть. Приходила Флора и начинала что-то кашеварить.
А они сидели, болтали. Ему стало казаться, что Алёна ждёт
его прихода именно для этого, чтобы поговорить, уж очень
мило у них получалось.
И он решил проверить — заявился с пустыми руками. В
делах, мол, закрутился, забыл. И сразу понял, что Алёна ждёт
ежевечерне ни его, а сытный ужин, иначе б не дулась. А то
ишь, не разговаривает, сидит в потёмках и сопит, десятили-
нейку, его подарок, не зажигает. Наулыбавшись вдоволь в
темноте, чувствуя себя победителем, он тихонько вышел за
порог.
Однажды, уже по осени, когда Алёна нетерпеливо ждала
его, Спиридон поставил на стол маленькую бутылочку. Это
было вино. Они распили его вместе. Алёне красненькая вы-
пивка очень понравилась. Она развеселилась, и тяжёлая жизнь
не казалась ей такой уж тяжёлой и мрачной. Спиридон не
скупился, но теперь уже сам избегал встреч с Флорой, кото-
рая стала что-то подозревать — уж больно весёлой становилась
мать после спирькиных визитов.
И вот через месяц со дня первой выпивки, так же вечер-
ком, наедине, после трёх пузатеньких рюмочек водки, Спири-
дон вырвал у Алёны слово, что она выдаст Флору только за
него.
133
— Ты думаешь, я работать ее заставлю? Да упаси бог! Она
у меня будет украшением жилища. И для услады, — Спири-
дон придвинулся к Алёниному уху и дребезжаще рассмеялся.
Алёна хотела сказать, что они с Васей об этом и не дума-
ли, а если мир да любовь, то и это приложится — дело-то
нормальное, семейное, но не смогла. Хмельная волна скомка-
ла и утащила куда-то эту простую мысль, и вместо этого она
пьяно погрозила Спиридону пальчиком.
— Ну за кого, как не за тебя, Спиря? Ты такой хороший.
Я тебя люблю. А если б не любила —  не подходи, — сказала
она с пьяным гонором, но он-то знал цену пьяным и сытым
словам, потому и хлопнул себя по ляжкам за калиткой и про-
пел: эх-ма, горе без ума.
А утром, протрезвев да поняв, что натворила, Алёна схва-
тилась за голову.
— Загубила девку, ох, загубила, — причитала она, как по
покойнику. Только сейчас вдруг вспомнила, что есть у доче-
ри милёночек, красивый и смелый парень из станицы Пуш-
карёвской, которого не отлучили от Флоры даже кулаки раз-
махнинских парней. Сквозь любые заслоны он к ней проби-
вался. А пятнадцать вёрст и за дорогу не считал — едва не
каждый вечер на свидание вызывал. И Флора к нему тяну-
лась. Знать, большая любовь между ними была.
А тут, как на зло, парня призвали на конвойную службу
на Нерчинские рудники, и загрустила Флора, все вечера про-
водя дома.
Спиридон глаз от нее не отводил и как-то сказал Алёне о
своих тратах на гостинцы и угощения, напомнил ее обещание
и тут же заверил, что всех в свой дом заберёт и хорошо со-
держать будет.
— Разве тебе одной их поднять?
— Нет, не поднять.
Всю ночь проплакала Алёна, да делать нечего —  откупиться
от Спиридона она могла лишь своей дочерью, и она сказала
ему, чтобы присылал сватов.
Он не медлил, назавтра же прислал. Заявился принаря-
жённый и сидел у двери смирнёхонько-тихохонько, не отво-
дя печального, любящего взгляда от разгневанной Флоры.
А сваха старалась изо всех сил — немалый куш отрабаты-
вала, и отработала. Водочка помогла. Нисколько не смути-
134
лась, только скрытно жениху подмигнула — не волнуйся! —
когда невеста категорически заявила:
— За него, — Флора посмотрела на нежеланных гостей,
отворачиваясь от окна, в которое неотрывно глядела в надеж-
де на сказочное появление своего любимого, — я не пойду,
хоть зарежьте.
Краской залился Спиридон. Смиренно улыбался, чувствуя,
как нестерпимо горят его уши. Он знал, что сейчас они боль-
шие и толстые хорошо видны сквозь жидкие волосы. Ощу-
щая их тяжесть и как будто боясь, что они отвалятся, он под-
держал их руками.
Флора раскатисто засмеялась. Спиридон убрал руки и
побледнел. Кроме их двоих никто ничего не понял, и низко
опущенная голова жениха решила Флорину участь — ей ста-
ло жалко Спиридона. За его некрасивость, за одиночество в
станице, за этот непроизвольный жест.
А мать и сваха наступали. Флора противилась. Но yжe
победно сияло потное лицо свахи, уловившей жалостливый
взгляд Флоры, которым та смотрела на понурые плечи Спи-
ридона.
— Значит, ты желаешь моей смерти, — выкрикнула Алёна.
— Я не желаю вашей смерти, мама. Но за него не пойду, —
уже не так твёрдо сказала Флора, снова поворачиваясь к окну,
— Я утоплюсь, неблагодарная тварь, — мать, пьяно махнув
рукой, сбросила на пол свахину чарку.
— А уж эта примета из примет — к счастью. Большому-
большому счастью, — кудахтала сваха, алыми, размягчёнными
выпивкой губами,  целуя Флору.
Через две недели сыграли свадьбу, мрачную — без песен
и плясок, без гармониста. Из Флориных подруг пришли толь-
ко две. Парни все наотрез отказались. Не из ревности. Из
презрения. И к шинкарю, и к  невесте, позарившейся на бо-
гатство.
Стол был скудный, гостей мало. Даже «горько» не крича-
ли. Такая свадьба счастья не сулила, как возвращение с нача-
ла пути.
Алёна все время плакала. Флора не ждала особенного ве-
селья, но и такой мрачности, как на поминках, не предполага-
ла. Она была раздавлена. И если б ей удалось вырваться из
135
своего угла, куда её подобно пленнице усадил Спиридон, она
бы убежала наобум.
А ведь все можно было исправить. Тогда, когда сосватан-
ные молодые остались одни, и Спиридон угрюмо спросил:
— Когда ко мне переедешь?
— А венчание? — изумилась Флора.
— Обвенчаемся. Эко дело. Отец Евлампий хоть сегодня
это сотворит.
— Какой еще Евлампий? — в ещё большем замешатель-
стве спросила Флора.
— Батюшка пушкарёвский. Мой приятель.
— Дядя Паисий крестил меня, он и венчать будет. От
своей церкви я никуда не поеду, — заупрямилась Флора. —
Она ещё стоит, слава богу. Не сгорела.
— Ну так это устроить можно, — недобро шутя, сказал
Спиридон.
Флора лишь покачала головой.
— А свадьба? — продолжала она без надежды. — Надо
всех людей позвать.  Не все к столу сядут, пусть хоть загля-
нут. Иначе обидятся.
— На меня не обидятся, — горделиво заявил Спиридон. —
Бочку водки выкачу,  и все довольны будут, в благодарнос-
тях утопят.
— Нехорошо это, — вздохнула Флора.
— Хорошо. Может и обычай соблюсти? — едко спросил
Спиридон.
— Какой обычай? — не поняла Флора.
— А такой. Ваш местный и дикий. — Двумя пальцами он
взял с воображаемой постели воображаемую простынь и по-
ворачивался с нею в разные стороны. — Простынку с отме-
тинками показать.  Флора едва не лишилась чувств.
Кровь отхлынула от головы, белый свет померк. И это ее
будущий муж!
— Можно и соблюсти. Мне бояться нечего, — дыша, слов-
но загнанная, Флора подняла твёрдый взгляд на Спиридона.
— «Нечего», — передразнил он. — Уж больно ты гульли-
вая была.
— Я же не старуха, взаперти сидеть. Это тебя никогда с
парнями не было.
— Только и время у меня, чтобы с ними шататься! —
136
вскрикнул Спиридон. — У меня все-таки — дело. Заведение.
Я человеком через свое усердие стал. Плясать да глотку драть
любой дурак сумеет. А ты вот в люди выйди, да капитал заи-
мей. — Спиридон важно прошёлся по комнате.
Флора закрыла уши. Через минуту она посмотрела на
Спиридона. Он сидел на табурете у двери и с нежностью
глядел на нее. Не в силах разобраться в мешанине чувств к
этому навязанному ей человеку. Флора горько заплакала...
Была еще одна возможность все исправить. Сегодня ут-
ром. В церкви.
Отец Паисий в незастегнутой ризе, в мирских яловых
сапогах встретил их сразу за порогом храма и, мрачно взяв
Флору за локоть, увёл в расписную дверь слева от алтаря.
Тяжело опустившись к дощатому, скоблёному столу и
положив сверху большие, узловатые руки, он с болью и не-
жностью смотрел на безучастную Флору.
— Что ж ты это отмочила, девка? Неужто на богатство
позарилась? — спросил он.
Флора, в одолженном у попадьи подвенечном платье,
широком для нее, с подвёрнутыми рукавами, и так хорошо
ему знакомом на бедных невестах, глядя в пол, отрицательно
замотала головой.
— Так маманя захотела. Он целых полгода кормил её. Она
поправилась. Он обещает обо всех заботиться, сестрёнок к
себе забрать. Их ведь поднимать надо. — Тусклым голосом
поведала Флора свою беду, свою заботу.
— А на заклание тебя назначили...
— Слюбится...
— Если стерпится, — рявкнул отец Паисий. — В чужом
платье под венец ведёт. Стыд.
— Так ведь на один раз...  Говорит, зряшная трата денег...
— Венчальное платье —  на всю жизнь. Его и для серебря-
ной, и для золотой берегут.
— Какая уж тут золотая. Хоть бы уж мать пережить, да
сестрёнок на ноги поставить. — Чтобы не заплакать, Флора
сильно прикусила нижнюю губу. А в глазах отца Паисия сто-
яли слёзы. Нелегко было ему, поверенному в чужие радости
и печали.  Здесь ох, какое большое и крепкое сердце иметь
нужно.
137
— Ведь у тебя светлая головушка. Рассудила бы, ко мне
прибежала бы, — отец Паисий горестно развёл руками.
— Вы же у бурятов были. А сваха насела...
— Предам анафеме, — взревел побагровевший батюшка. —
С паперти под задницу спущу, грязную сводню. Сколько горя
она посеяла. Богом спросится! — Будто игрушечный он под-
нял тяжёлый стол и грохнул его оземь. — Хочешь расстрою
венчание? — сузив глаза,  спросил он.  Последствия этого
шага он знал для себя наперед. Они могли быть только пе-
чальными. Но ради Флоры решился.
— Это как же? — испугалась Флора. — В церковь под
венец однова ходят.
— Однова-то однова. Да жизнь не начать сызнова, —  отец
Паисий вскинул сердитый взгляд на Флору.
Из ризницы он вышел первым. За ним плелась Флора.
Встала рядом с женихом, да не с той стороны. Сваха переста-
вила ее, словно куклу. Отец Паисий, так и не сумевший при-
дать своему лицу надлежащего, благостно-торжественного
выражения, взмахнул пустой рукой, но, встретив испуганные
глаза служки, опомнился и вернулся в ризницу. Оттуда он
вышел обряженный и с кадилом в руке.
Во время этой заминки Спиридон, впившийся глазами в
надкушенную Флорину губу,  побледневший, с испариной на
прыщавом лбу, прошептал:
— Если он тебя испортил, можешь повертатъ домой. Ишь,
как присосался, аж  до крови.
Флора повернула лицо к Спиридону и долгим, изматыва-
ющим взглядом осмотрела каждую чёрточку на его некраси-
вом лице.
— Отвернись. Я пошутил, — Спиридон попробовал улыб-
нуться. — Кому сказано,  отвернись.
Но Флора продолжала смотреть. Потом резко поверну-
лась к выходу.
— Флорушка. Здесь так душно, но ты уж потерпи, голу-
бушка. — Сваха, чутко уловившая решительное настроение
своей подопечной, встала стеной на пути девушки. Сияя упи-
танным лицом, она так стиснула Флору, что у той затрещали
косточки. А заглянув в переполненные мукой глаза невесты,
она вздрогнула, будто увидала глаза умирающей лошади, и
прошептала сдавленным искренним голосом:
138
— Уж такая наша доля. Не век же под родительским кры-
лышком сидеть.
Если  б Флора знала об актёрских способностях Свахи,
управлявшей своими фальшивыми чувствами, так жe ловко,
как поварёшками, она отпихнула  бы ее и тем самым спасла
бы себя. Но она покорно склонила свою гордую голову на ее
высокую, вздрагивающую грудь, ничуть не сомневаясь в ис-
кренности ее слов.
Служка успел зажечь кое-какие свечи и сошёл с амвона.
Перед иконостасом появился отец Паисий…
Служба закончилась. Реденькая, грустная процессия по-
тянулась к выходу, изредка прорываясь негромким завистли-
во-недоуменным бурчанием:
— Вот тебе и Спирька-Приблудыш.
— Вот тебе и помойный выкормыш.
И то, и другое было жутко обидно, однако, и неоспоримо-
справедливо. Появился Спиридон побитый неизвестно когда
а откуда (через год дознались — из Пушкарёвской, с синяка-
ми) и, чуя добрый  нрав станичников, стал выпускать кореш-
ка, чтобы зацепиться за приветливую размахнинскую землю.
Но в работники его никто не брал — слишком хлипок да и
глазами скользок. Так и ошиваться бы ему псом-приблуды-
шем на почтовой станции, не разразись вдруг сибирская зо-
лотая лихорадка. В станицу нагрянула артель золотопромыш-
ленника Собашникова и зачала вверх дном переворачивать
всю долину Геремнака.
К тачке и лопате Спиридон, конечно, не кинулся, но за
стойку кабака, в конце концов пробрался, хоть и натаскался
поначалу помоев из артельской столовой. Ох и натаскался! А
когда «встал на чистую работу», сам не мог поверить, что
такую тяжбину выдержал…
— Самую красивую девку отхватил, — роптали молодые
парни по проулкам.  А им вторили голоса многоопытных:
— За деньги, паря, что не купишь? Ну а честь и любовь —
само собой.
По отношению к Флоре это было ужасно несправедливо.
Но на чужой роток не накинешь платок.
Только на паперти Спиридон соизволил обратить внима-
ние на хлопотавшую вокруг него Сваху и остановился.
139
— У нас так принято. Это —  обычай, — требовала Сва-
ха.— Он всем нам — отец.
Криво усмехнувшись, Спиридон вернулся в церковь.
Служка гасил свечи колпачком на длинной палке. Отец Паи-
сий сидел на уступе амвона, повесив на одно колено тяже-
лый крест, а на другое — слабо дымящееся кадило, и расстег-
нул ворот ризы. Он неприязненно смотрел на приближавше-
гося Спиридона.
— Пожалуйте к нам на свадьбу, отец, — выдавил Спири-
дон. — Где ты, грешный, видел, чтобы батюшка по злаку ша-
тался? — угрожающе поднимаясь, молвил отец Паисий.
— Трофимке Еримееву, однако, вы соизволили такую честь
оказать, — уличающим тоном произнёс Спиридон, незаметно
оглядываясь на дверь, где маячила Сваха.
Вся церковь уже наполнилась густой, вязкой темнотой.
Служка тянулся к последней горящей свече.
— Гаси скорее, — крикнул ему отец Паисий, хватая Спи-
ридона за грудки. — Кто прошлое вспомянет, тому глаз вон. А
тебе, если Флору обидишь, я зоб вырву, — прохрипел он,
отрывая шинкаря от пола...
Гости расходились торопливо. Еще не переступив порог,
не стесняясь, облегчённо вздыхали, будто сваливали с плеч
тяжкую ношу. Алёна с детьми остановилась перед Спиридо-
ном, похожая на квочку с выводком, и заискивающе глядела
ему в глаза. Но он отвернулся. И она потянулась к двери,
даже забыв оглянуться на Флору.
Наверное, из боязни прогневить Спиридона, никто не
сказал Флоре тёплого словечка. Только подружки пытались
шёпотом подбодрить ее,  через силу улыбались, но, прощаясь,
не выдержали — заревели в голос, измочив слезами обе щеки
и шею, будто окаменевшей Флоры.
Эти искренние слёзы останутся единственным светлым
воспоминанием от свадьбы, самым дорогим подарком в тот
ужасный час. Подружки плакали и о своей, и о её судьбе. Кто
мог обещать им лучшей доли? Кто мог уверить, что не рухнут
в бездну, как, у Флоры, их чистые девичьи мечты о любимом
и желанном муже, о бесконечном и сладком поцелуе в тём-
ной спаленке?
140
* * *
Флора сидела как истукан и, не мигая, смотрела перед
собой. Подруги позаглядывали в её остановившиеся глаза, на
цыпочках  прошмыгнули за дверь мимо насупленного Спи-
ридона и, слыша, как он загремел тяжёлыми запорами, броси-
лись вон со двора, как с ночного кладбища.
Они остались одни. Он сел к столу и долго ел, собирая
куски мяса со всех тарелок. Наевшись, опорожнил кринку
простокваши, за которой сходил за печку, и поднялся. Флора
сидела не шелохнувшись. Посмотрев на неё, он ухмыльнулся
и сбросил на пол большую медную крышку от бака. Флора
вздрогнула и посмотрела на мужа.
— Пошли спать, — сказал он и погасил висячую лампу.
Флора сжалась в комок. Бесшумными шагами Спиридон
ушёл в другую комнату и зажёг там свечу. Узкий, низкий
проём двери окрасился жёлтым,  мерцающим светом. — Фло-
ра обречённо пошла на этот свет.
Но зря она опасалась Спиридона. Укутавшись с головой
одеялом и свернувшись калачиком, он уже лежал в постели.
Дрожащей рукой Флора взялась за верхнюю пуговицу подве-
нечного платья. Спиридон поднял голову и уничтожающим
взглядом остановил ее. Она покраснела, как от чего-то по-
стыдного, и опустила руки. Нога об ногу стянула фетровые
боты и на коленках заползла на свободное место у стены.
Спиридон дунул на свечу. Флора легла на спину поверх оде-
яла и до утра не сомкнула глаз.
Поднялась с первыми петухами и до зари простояла у
окна, чувствуя, как застывают ноги на холодном полу. Надо
бы надеть тёплые боты, но не было мужества приблизиться к
кровати, на четвертинке которой, скрючившись под отдель-
ным одеялом, лежал её муж.  Почему-то она была уверена,
что он не спит, а из тёмного угла наблюдает за нею.
Она знала, что такое крепкий мужской сон с глубоким,
мерным дыханием, всхрапыванием, шумным ворочанием с
боку на бок, постанываниями. Так спал ее отец, так спали все
казаки на покосе. Из мужского шалаша всю ночь лилась мо-
гучая музыка сна. И они, девчонки-шептуньи, невольно слу-
шая ее, прыскали в ладони и с головой зарывались в душис-
тое сено, чтобы не разбудить своих строгих опекунш — пожи-
лых казачек. О многом мечтали тогда девчонки, встречая ран-
141
нюю утреннюю зорьку. Но та зорька была тёплая, летняя, не
то что эта —  поздняя, холодная, осенняя.
Тихо улыбаясь минувшему, ясному, Флора задумчиво во-
дила пальцем по шершавым булыжникам, — рядком лежав-
шим на подоконнике, даже не задумываясь,  зачем они здесь.
У нее оборвалось сердце, когда за окном, прямо перед
ней возникла физиономия Игнатихи-неспящей. Старуха не
видела Флору и, как-то странно, шаловливо что ли, улыбаясь,
по-воровски тянулась к стеклу корявым ногтем. Ее малень-
кие, живые глазки проказливо посверкивали из глубоких мор-
щин. Постучать она не успела — увидала Флору и осклабилась
пустым, ввалившимся ртом и погрозила Флоре сухим, скрючен-
ным пальцем. Флора вскрикнула и отшатнулась за простенок.
Спиридон деловито подошёл к окну и пока заученными
движениями левой руки откидывал крючки со створок и рас-
пахивал их, правой нащупывал камень поувесистей. За окно
он даже не взглянул, как будто заранее знал, кто к нему по-
жаловал.
Запустив камнем в старуху, он закрыл окно и снова лёг в
постель. А Игнатиха, увернувшись от удара, тонюсенько про-
пищала издали:
— Бог с тобой, Спиридонушка, такой страстью пуляешь-
ся. Вот возьму и пожалюсь убиенным Епифану и Никифору.
Обеими руками она прижала камень к сердцу, покачала
его, как малое дитятко, и скрылась в розовеющей дымке.
Флору поразила злая сосредоточенность Спиридона. Как
он действовал — спокойно и расчётливо. Она ещё не знала,
что война со старухой была для него привычным делом.
Неспящая являлась к спиридоновскому окну по серому
свету и вкрадчивым стуком будила его. Иногда она не стуча-
ла, а скребла черным ногтем по стеклу. Завидев за стеклом
белый призрак, убегала прочь. Он стремительно открывал окно
и кидал ей вслед, чем попало. Так было поначалу, сразу после
похорон Никифора. Он не спал ночами, переживал, каялся на
могилах убитых и страшно боялся, как бы не прислушались к
её голосу. Но потом успокоился — старуха считалась ненор-
мальной — и припас для нее с десяток булыжников, а станич-
ного атамана предупредил, что покалечит, или вовсе убьёт
сумасшедшую.
Но ни убить, ни отвадить Игнатиху ему не удалось, хотя
142
попадало ей крепко: по месяцу хромая ходила. Со временем
научилась увёртываться от камней.
Спиридона и осуждали, и сочувствовали ему. В зависи-
мости от симпатий и антипатий, но твёрдо обвинить или оп-
равдать его никто не мог.
— Вот привязалась к человеку, полоумная.
Но другие возражали:
— А ты знаешь, что она говорит? То-то.
— Она же неспящая. Знать, что-то видела.
— Вот-вот. Дыма без огня не бывает. Ведь ни на кого она
такое не говорит.
Сам Спиридон дважды охотился за Игнатихой с берёзо-
вым колом, но оба раза оставался в дураках: чувствуя опас-
ность, она обводила его вокруг пальца, а потом язвительно
смеялась и даже принесла под окно тот березовый дрын, с
которым он подстерегал её. То и дело поминала убиенных.
Каменея сердцем, он жаждал её смерти. Неужто не зря мере-
щилось ему, что кто-то следил за ним в казачишином огороде
и на Геремнаке, когда он чёрным коршуном обрушился на
своего брата?
Флоры Игнатиха не стеснялась. Приходила, как и преж-
де, на рассвете и всякий раз уносила с собой брошенный в
неё камень. Таких камней в её избёнке скопилось целая гора,
подпиравшая божничку с большой  задымлённой иконой Бо-
жьей Матери...
Спиридон завтракал холодными вчерашними остатками.
Флора стояла по другую сторону  стола, не зная, что делать.
Шевельнулась было, но  он кольнул  её взглядом. Потом он
молча ушёл, а она из своей толстой и длинной девичьей косы
сделала две, как надлежало замужней женщине, и долго пла-
кала, уткнувшись в них лицом.
Наступила вторая ночь. Флора переоделась в темноте и в
сорочке легла под одеяло, правым локтем ощущая слабое теп-
ло от Спиридоновской спины. И опять не спала до рассвета.
Он поднялся, колючим взглядом ткнулся в ее испуганные
глаза и ушёл. Едва приметная ухмылка прозмеилась от одно-
го уголка рта к другому.
И третью ночь она провела без сна. Смотрела в темноту
немигающими глазами и слушала, как потрескивают рассы-
143
хаясь деревянные перегородки, как шебуршит под полом
мышка.
Наконец в комнату проник тихий свет зари.  Стали раз-
личимы ближние предметы —  спинка кровати, одежда на
стене, ход в другую комнату,  прикрытый тяжёлой шторой.
Она видела, как колыхнулась эта штора, и услышала, как
под потолком заскользило к ней легкое дуновение.
Флора не испугалась. С ее лица сошло напряжение, взгляд
потеплел. Она знала, это домовушка пришёл познакомиться с
нею, и еле слышно прошептала:
— Здравствуй,  дедушка.
Обычно домовушка приходит к спящим, но, наверное, не
вытерпел — уже не первую ночь она не спит в его доме. Мо-
жет его боится? Нехорошо это.
Мягкое дуновение коснулось ее ресниц, шевельнуло гус-
тые пушинки на лбу и пропало. Вероятно, оно коснулось и
Спиридона, потому что он резко дёрнулся и нырнул с голо-
вой под одеяло.
Сладкая дрёма окутала Флору. Она смежила веки и не
видела, как штора выгнулась в обратную сторону и, словно
пропустив кого-то, медленно-медленно распрямилась.
Проснулась она вдруг от ощущения обнажённости и встре-
пенулась в поисках одеяла.  Поджав голые ноги,  кинула на
них подол высоко задранной сорочки.
Аккуратно сложенное одеяло лежало вдоль её тела, и она
поняла, что не сама раскрылась во сне.
Слёз, горше чем эти, она не знала в жизни ни до, ни
после.
Она и не догадывалась, что Спиридон, проснувшись и сев
на постели,  увидал ее спящей. Он протянул свои длинные
руки к стене и перенес дальний край одеяла через нее. Дол-
гим, вожделенным взглядом смотрел он на высокие девичьи
груди, на треугольную ложбинку ниже впалого живота, на
стройные ноги под обвившей их полотняной сорочкой, на
гладкую, с розовинкой кожу полных рук.  Не дыша, он скло-
нился к ее лицу, и отсвет горделивой купеческой удовлетво-
рённости дорогим приобретением расправил его смятое чело.
Он встал на колени рядом с Флорой. Нависнув над нею,
протянул руки к ее плечам, но вдруг болезненно сморщился
и обмяк. Хищный взгляд померк...
144
Наплакавшись, Флора отнесла подвенечное платье.
— Спасибо, тётя Варя, — сказала она попадье.
— Не за что, Флорушка. Лишь бы на счастье.
Флора отозвалась быстрыми кивочками головы и вышла
за калитку. Опёршись на вилы, смотрел из огорода ей вслед
отец Паисий.
— Оно и видно, какое ей счастье уготовано, — сказал он
жене.
— Да только ли ей одной? — вздохнула попадья.
Перед обедом Флору навестила мать. Она уже побывала в
лавке у Спиридона и держала за пазухой небольшой свёрток.
Тронув его рукой,  Алёна сказала:
— Девочкам несу.
Она села к столу и вволю наелась душистых щей. От жа-
реной картошки отказалась, но кусок мяса съела и попросила
простокваши. Флора не знала, где её искать.
— Спиря сказал, кринка за печкой стоит, — подсказала
мать.
Флора принесла. Алёна ложкой накладывала в миску ту-
гие, в мелких дырочках ломти и как-то загадочно поглядыва-
ла на дочь. Флора вспыхнула и отвернулась. Алёна подняла
ее лицо и увидала слезы. Заставила рассказать все, как есть,
ничего не тая.
— Это он любовался тобой, — без намёка сомнений зая-
вила Алёна. —  Ты будь с ним поласковей. Он —  стыдливый,
я вижу, — она икнула и отвалилась на спинку венского сту-
ла.— Вот оно, счастье, — изрекла, сытно потягиваясь.
— Девочки пусть тоже приходят, на всех хватит, — пред-
ложила Флора.
— Слава богу, теперь голодные не сидят, — недружелюбно
ответила мать. — Спиря кажен день наделяет. Вот и сейчас
мяска не пожалел. Фунта два.
А ты вон какая усладистая, — завистливо и зло сказала
Алёна на полный желудок вдруг возвращаясь к пикантному.
Флора повернулась к ней и вздрогнула. Алёна смотрела
на неё таким взглядом, какие она видела на картинках к страш-
ным сказкам о ведьмах и детопожирателях. Испуганная, слов-
но малая девочка, она убежала  в дальнюю комнату.  Чьи-то
чёткие,  громкие шаги настигали Флору.  Она в ужасе вскину-
145
ла руки к черному дверному проёму двери. Но появилась
мать. Прежняя, добрая и красивая, как пять лет назад, и Фло-
ра кинулась к ней, крича в исступлении:
— Мамочка! Мама! Спаси меня! — даже не задумываясь,
почему она такая.
Приласкав дочь, мать как-то незаметно растаяла. И снова
Флора не заметила в этом никакой необычности. Немного
успокоившись, она вышла в переднюю избу. Алёна сидела на
прежнем месте, всё в том же чёрном платке, который не сни-
мала со дня смерти Василия, сутулая и поникшая. На Флору
посмотрела мягко и печально. Встала и поплелась к двери.
Флора страдальчески сморщилась и сжала виски кулаками.
Вскоре пришёл Спиридон и, едва раздевшись, в явном
нетерпении шмыгнул за печку, где в специальной нишке, в
темноте и тепле рядочком стояли четыре кринки с просток-
вашей — молодой, спелой и готовой. Первую кринку слева он
ежедневно наполнял свежим молоком и передвигал вправо —
до готовности.
Спиридон признавал только трёхдневную простоквашу,
зрелую, когда она резалась пузырчатыми ломтями. Все крин-
ки были пронумерованы, и кроме главного своего назначе-
ния таили в себе своеобразную, только ему понятную систе-
му, по которой он без труда ориентировался в днях недели,
стоило лишь взглянуть на первую кринку. Спиридон любил
эту загадочную чехарду и никого не подпускал. Но на этот
раз система была нарушена — но место для третьей кринки
оказалось пустым, и загремел его голос из запечья, будто из
преисподней:
— Кто здесь лазил? Кому руки обломать?
Флора в растерянности двинулась к нему, но он сам рас-
серженным медведем вывалился из черноты.
— Но ты разрешил матери, так она сказала.
— «Сказала», — Спиридон немного остыл. — Чтобы сюда
ни ногой. Иначе, убью «Сказала». А ты бы возразила, муж
трогать не велит. И всё. Жена, называется…
Он словно ждал этих негромких петухов и алчно нава-
лился на спящую Флору, острыми коленками разнимая ее
сцепленные ноги.
146
— Спиря, Спиря, — молила она, задыхаясь. — Разве мож-
но так, Спиря? А-а-а,
Никто не услыхал этого короткого, сдавленного крика.
Спиридон всё глубже зарывался под Флорин подбородок…
Сколько это продолжалось, она не знала. Только громко
вскрикнула, когда Спиридон, уползая на своё место, костля-
вой коленкой больно вонзился ей в пах.
Флора никак не могла понять такого странного поведе-
ния Спиридона. Зачем он берёт её силой? Ведь она же не
противится. Она — жена ему, в церкви с ним венчанная. Ине-
порочная, чтобы так, без уважения.
Ей и в голову не приходило, что виной тому станичная
жрица любви Клавка Расторгуева. Душа добрая, но ветряная,
вдруг возомнившая, что свое счастье и так легко можно сде-
лать. Она была единственным весёлым человеком на Флори-
ной свадьбе. Пять месяцев спустя она погибнет — ее найдут
истерзанной в каторжанском доме под нарами, заваленную
тряпьём и соломенной трухой из матрацев. Ей нравилось там
бывать у политических, а тут попала к уголовникам. Вот тебе
и вежливое обращение, культурные разговоры. Ошиблась и
поплатилась. Не за деньги она туда ходила. Бедная, бедная
Клавка, чистая душа! Флора плакала о ней, как по родной.
И не знала она, что именно Клавка исковеркала жизнь и
ей, и Спиридону. Хотела она добра человеку, наставляла по-
книжному, по собственным наблюдениям и не подозревала,
что этот дурак Спиридон все поймёт в буквальном, прими-
тивно-грубом, скотском смысле...
Его мужской крепости хватило лишь на минуту. Опытная
бабёнка вмиг распознала неладное, но вида не подала. Выж-
дав около часа, она употребила все средства, чтобы вновь
зажечь Спиридона. И в темноте, и при свете она такое вытво-
ряла, что камень бы воспламенился. Но Спиридон остался
холоден. Отодвигал и отворачивался. Она хохотала и распла-
стывалась на нём. К середине ночи так вымоталась, что засну-
ла мертвецким сном. На зорьке вновь попыталась расшеве-
лить его.  Да только напрасно силы тратила. Ей стало жаль
парня. Вот тогда, подавив раздражение, она дала ему несколь-
ко советов теоретических и практических.
— Приходи ещё, Спиря. И набрасывайся на меня, как со-
кол, как орёл. Рви меня на куски, не слушай, если кричать
147
буду. Бабий крик — одно притворство. Только так ты заслу-
жишь уважение, а иначе —  тебе хана. Ни одна баба с тобой
валандаться не станет. Ведь в нашей жизни — только это и
счастье. Что останется, если забрать? И на твои большие деньги
наплюют, потому что сладкие минуты ни за какие миллионы,
ни в одной лавке ни купишь.
— Один богач в городе мне по сто рублей за ночь отвали-
вал. Знал он толк в любви, и я его тёплым словом вспоми-
наю.— Клавка вздохнула, картинно закатив глазки к небу. Ее
сочные губки приоткрылись. Она перебирала свои длинные,
русые волосы, мечтательно покачиваясь.
— А ведь была персектива стать его жёнушкой, да какая-
то из благородных перехватила. Но сначала и у него не всё
клеилось, — сказала она, спохватившись. — А потом налади-
лось. Таких, как он, я больше не встречала.  Это был —  Ге-
ракл. Бог был такой, — пояснила она Спиридону. — Он с
сорока девками такое за одну ночь сотворил, что все только
ахнули и тут же памятник ему поставили.
— Приходи, Спиря, ещё и действуй, как учу. В тебе сму-
щения много.  А в любви это —  помеха.  А об остальном не
думай —  оно само собой проявится. И ешь поболе. Уж боль-
но ты доходной. Но дело, как я думаю, не в этом. Есть —  ну
одни кости, а бог. А другой — справный, но не бог. Помазок,
прости, господи. Тут все дело в нервах. Так в одной учёной
книжке записано. Эх, к доктору бы к этому тебя. Он бы из
тебя такого молодца сделал, хоть в гарем выпускай. Импотен-
циал в тебе агромадный, сердцем чую. — Так, щеголяя учёны-
ми словечками, наставляла она Спиридона.
Это было за месяц до его женитьбы...
И в следующую ночь, опять после первых петухов, уже
хорошо выспавшийся, Спиридон встал на колени рядом с
Флорой, осторожненько убрал с неё одеяло и, не прикасаясь
пальцами к её телу, заскользил рукой вниз, к кромке ночной
сорочки.
Флора с самого начала услыхала сдержанную возню Спи-
ридона. В лунном свете, заливающем комнату, видела его с
преображенным жёсткой решимостью лицом, настороженным,
затаившим дыхание.
— Не надо так, Спиря, — тихо и ласково проговорила она.
Спиридон отдёрнул руку, будто обжёгся.
148
— Ведь ты — мой муж, а я —  твоя жена. Надо все по-
хорошему.  Она положила руки ему на плечи, приподнялась,
нашла своими губами его губы и нежно поцеловала.  Переси-
лив смущение, позвала к себе:
— Ид-д-ди, ми-л-лый.
Она сама подняла сорочку и уложила мягкий полотня-
ный валик выше грудей, и тут же почувствовала тяжесть го-
рячего и липкого тела.
— Мы же перед богом клялись, Спиря, — говорила она,
гладя рыхлую спину мужа. — Перед богом, — выдохнула она.
Она мягко сжала пылающими ладонями голову Спиридо-
на и с трудом отодрала её от своей шеи. У неё под пальцами
зашевелились и расползлись в стороны его большие, холод-
ные уши.
— Ведь так, Спиря?
Он не отвечал. С ним происходило что-то странное. Она
слышала его прерывистое и быстрое дыхание возле своих
губ. Спиридона сотрясала мелкая дрожь. Напуганная, она при-
тянула его лицо к своему.
— Что, Спиря? — голосом, полным сострадания, спросила
она.
Вместо ответа он пронзительно закричал и рухнул на неё
пластом,  прочь откидывая её руки.
Она очнулась лежащей поперёк кровати у него в ногах с
перекрученной вокруг груди сорочкой, застылая. Стуча зуба-
ми, залезла в тепло и, едва дождавшись серенького света, убе-
жала на пахтинский двор.
В полутьме родной избы увидала мать и сестрёнок, спя-
щих под общим лоскутным одеялом, сшитым уже без нее из
каких-то стёганых кусков и старых детских одеялок, куплен-
ных ещё отцом, но ставших короткими подросшим девочкам.
Так теперь они спали, боясь замёрзнуть порознь в нетоплен-
ной избе. Радовались теплу и маминым сказкам про принцев
и принцесс.
Флора опустилась на табурет у двери, на котором всегда
сидел Спиридон и через навернувшиеся слёзы, как сквозь
туманную пелену, смотрела на всклоченные головки сестрё-
нок на серой овчине тулупа. Подушек в доме не стало дав-
но— поменяли на еду. Под головы клали, кто что найдет.
Сегодня там лежал тулуп,  последняя тёплая вещь, с которой
149
Алёна не могла расстаться. Когда ее знобило, она укутыва-
лась в него с ногами и так согревалась.
От своей и этой беды она разревелась. Сначала плакала
беззвучно, глядя в горестные материнские глаза, виня и оп-
равдывая ее, потом уткнулась лбом в дверной косяк и зары-
дала, будто хоронила кого-то близкого. Она и в самом деле
хоронила. Хоронила свою надежду на счастливую жизнь.
Одна за другой проснулись сестрёнки и, повиснув подбо-
родками на кромке одеяла, смотрели на нее, как на пришель-
ца с того света. О том,  что Флора погибла, они знали из
горячих мамкиных молитв.
— Затопи нам печку, — виновато попросила Алёна. — Раз
уж пришла...
Флора осталась дома. А ведь спешила она сюда, чтобы
попрощаться и немедля сбежать на Аргунь. Хватит, отведала
замужнего счастья никто не сможет ее удержать.
Она истопила печь, нагрела воды и устроила баню для
всех. Головы мыли со щёлоком и частым гребнем. Из длин-
ных и густых волос девчушек посыпалась белая пороша. Этот
белый налёт за ушами и в ложбинке под затылком больше
всего напугал чистоплотную Флору. Иссохшее, серое тело
матери поразило её. Какой цветущей женщиной была она
всего семь лет назад! Тогда и подумать никто не смел, что
ей, как и многим другим бабам, уготован век сорок лет. Авот
поди ж ты!
А мать приглядывалась к дочери. Ей приходилось видеть
несчастливые с первых дней семьи, но даже там в молодухе
сквозь синяки и слёзы проглядывала понятная только мате-
рям и замужним женщинам чёрточка — летучая отметинка
горячего тайного смущения.  Эта чёрточка была у молодой на
лице, в глазах, но больше всего в движениях. Вчерашние дев-
ки чувствовали это и сами и потому ещё больше смущались.
Но постепенно они привыкали к своему новому положению,
как к новому платью.
И вот такой чёрточки у Флоры не появилось. В её деви-
чьих движениях, потупленном взоре был только стыд. И Алё-
на поняла то, о чем Флора и заикнуться б никогда не посме-
ла. Изломанное естество само сказало за себя.
150
* * *
Буйство молодых мужей не было новостью в казачьих
семьях. К ним относились спокойно. Старики, то есть, роди-
тели с той и другой стороны, терпеливо ждали, когда сын-
зять перебесится, привыкая к семейной упряжке, как воль-
ный жеребец к узде и седоку. Объединялись-то молодые как
правило по симпатии и верили мудрому правилу — только
тогда накрепко слюбится, когда притрётся-стерпится. И если
у молодых было ночное согласие, то оно и день украшало.
Ноченька выметала прочь многие дневные шероховатости.
Мучительным и небыстрым иногда бывал этот процесс. Мо-
лодой муж смирялся тем скорее, чем скромнее и разумней
вела себя жена. И только тогда начиналась нормальная се-
мейная жизнь.
Натирая рогожкой костлявую спину матери, Флора изум-
лялась, что за неделю она усохла, будто за год болезни. Так
оно и было. Семь бессонных ночей, беспрестанные казни над
собой, бесполезные, изнурительные молитвы во славу и про-
щение унесли остатки здоровья. Она ничего не ела, кусок
застревал в горле, как только вспоминала Флору. Слёзы —
она чувствовала это! — текли в мозг и в сердце. Не было ей
прощения. И смерть не стала бы искуплением. Она сгубила
то, что дороже собственной жизни — счастье дочери.
Теперь расплакалась и Алёна и, сознавая, что скоро ум-
рёт, умоляла не бросать детей. Флора обещала.
В избе стало тепло и сыро. На полу стояли лывы. Это
растаяли куржаки по углам. Обильно потекло с окон. Флора
не успевала собирать воду.
Но вот полы подсохли. Флора выгребла из простывшего
подпола начавшую сластить картошку и рассыпала ее под кро-
ватью. В нежилую трёхстенку перетаскала брёвна от разва-
лившейся баньки, это — на дрова. И в мороз, и в пургу — они
под руками, их надо много. В сырости и холоде жить нельзя—
чахотка привяжется.
Флора плотно закрыла ставни и приказала не открывать
их до самой весны. Никому не бросилась в глаза ее заботли-
вая деловитость, и только Груша пристально посмотрела на
нее и настороженно спросила:
— А ты к нам до весны не придёшь?
151
И этим простодушным вопросом перечеркнула все ее по-
мыслы о побеге на Аргунь. Флора вздрогнула. Умница-Груша
изобличила ее в предательстве.
— Что ты выдумываешь. Конечно, приду. Это я к слову. —
Это был приговор задумке, которую она отложила до завтра.
Это был приговор на всю последующую жизнь.
Все наелись рассыпчатой картошки, напились бруснич-
ного чаю. В этот вечер у каждого был кусок хлеба и пластик
сала. Флора заняла их у соседей.
Спиридон пришёл потемну. Не поздоровавшись, сел на
свой табурет у порога.  Дети, разморенные баней, теплом и
сытой едой, забрались в постель, и сразу, без привычной воз-
ни, уснули.
— Как же так, Спиря? Ты же обещал в беде нас не оста-
вить, — начала Алёна и заплакала. — А ты меня из лавки
выгнал, побирушкой обозвал.
— Часто ходишь, вот и выгнал, — ответил Спиридон буд-
нично, не испытывал ни на грош неловкости.
— Да как же не ходить? — всплеснула руками Алёна. —
Ведь ты по пригоршне даёшь. А когда Флору уводил, что
говорил?
— Что говорил? — удивился Спиридон и наморщил лоб.—
Что говорил, того не помню. Но и самой шевелиться надо.
Захребетницами стыдно жить, — закончил Спиридон наста-
вительно.
— Дети они еще. Да и я хворая, — пробивалась к спиридо-
новской жалости Алёна.
— Нечего на хворь сваливать, — резко оборвал Спиридон
и вдруг быстро посмотрел на Флору, будто вспомнил, что она
его жена, да и Алёна не чужая, а тёща, хоть и на ладан дышит.
А под одеялом еще три родственника-нахлебника сопят.
— Вот наградил бог роднёй. Одни дармоеды, — усмехнул-
ся Спиридон. — Ладно, помогу. — Он примирительно махнул
рукой. — Все равно заведение закрываю. Коневодством зай-
мусь. Бумагу от губернатора получил. Разрешение, стало быть.
Ну, пошли отсель, — приказал он Флоре и поднялся.
Но Флора смотрела в пол и не двигалась. Он в недоуме-
нии повернулся к Алёне.
— Поклянись, Спиря, что не будешь обижать Флору. —
Алёна сцепила прозрачные пальцы на чахлой груди.
152
— Что, уже пожалилась? — Спиридон насмешливо смот-
рел на Флору.
— Ничего она не говорила. Но я же мать. Я вижу, — засту-
пилась Алёна.
— Не буду, — с готовностью согласился Спиридон, и за-
стенчивая улыбка тронула его губы. — Ей-богу. Клянусь.
Флора с мольбой смотрела на мать — ждала от неё спасе-
ния. А Алёна не узнавала свою дочь, бойкую и дерзкую в
девках, а теперь вроде подменённую, за неделю сломленную
и превращённую в бессловесное существо. Она возмущалась
ею, и в то же время точно себя видела. Такое же открытое
сердце, такое же отношение к замужеству, как к чему-то бо-
жественному, возвышенному, полному нескончаемого счас-
тья, любви и ласки, то же ожидание материнства — этой свя-
щенной женской доли, и то же недоумение и растерянность
от злобы и жестокости. Флора, добрая душа, улыбнулась ему
на искреннее «прости». А Алёна зарумянилась,  гордая,  что
так легко вернула счастье дочери.
Но Алёне повезло —  Вася  был добрый, сильный, не-
жный. Его самого переполняли такие жe чувства...
Они пришли в остывшую избу. Спиридон остановился
перед Флорой и сказал, зевнув:
— Ещё раз к ним убежишь, в прорубь  спущу.
— Хоть сегодня утопи, но я не брошу мать и сестрёнок.
Не дам им умереть с голоду или замёрзнуть.
Спиридон ничего не ответил, ушёл в дальнюю комнату и
заперся на ключ. Месяц назад он отделил эту комнату от
остальных тяжёлой лиственничной дверью, на окна повесил
вторые, внутренние ставни, и с тех пор никто не заглядывал
туда. Только Игнатиха-неспящая подслушала,  как он долбил
там твёрдую землю.
— Епишкино золото прячет, — определила старуха и не
ошиблась. Спиридон соорудил замысловатый тайник, в кото-
рый мог попасть и снаружи, стоило лишь разгрести завалин-
ку и отодвинуть в сторону большой серый камень. Туда он
спрятал золото. Деньги он хранил в другом месте.
Ели молча. Спиридон не замечал Флору и вёл себя так,
словно был один — сам насыпал мяса в миску, отрезал кусок
хлеба, налил кружку простокваши, а, выпив, молча поднялся
и ушёл в спальню.
153
Флора погасила лампу и долго сидела перед открытой
печкой  и смотрела на огонь. То ли к себе прислушивалась, то
ли к материнским стенаниям, сквозь мрак и холод долетав-
шим до нее.
— Ах, Флорушка, моя доченька! Тебе бы нрав крутой,
тебе бы взгляд, что лёд. И ходил бы Спиридон-мозгляк на
цыпочках, да по одной досочке. И носил бы на лице своем
синяки кровавые от крепких кулаков твоих. И не посмел бы
он злость звериную вымещать на тебе, моё солнышко.  Ты
прости меня, моя ласточка. Пожалей меня, моя ягодка. Ты в
ярём ушла, сердцем чую я. Не смеяться тебе, только плакати.
Но придёт твоё времечко, засияют счастливо твои глазоньки.
Стонала Алёна, раскачиваясь на коленях пред холодным
ликом икон. Коптила сальная свечечка. Двигались тени по
божничке. Плакала вместе с Алёной Божья Матерь. Стыдно
было жестяному Георгию Заступнику. Он норовил в тень
спрятаться. А Спаситель упорно и надменно смотрел мимо
Алёны.
Всю неделю Спиридон вертелся в делах, как видно, уста-
вал и не трогал Флору. Он выгодно продал свой шинок кур-
чавистому малому из Сретенска, по фамилии Проказников,
наивно поверившему, что можно разбогатеть на казачьих пя-
таках и гривенниках.
Купчую обмыли, и Спиридон продиктовал фамилии со-
рока должников. Малый шустро записывал, удивляясь памя-
ти Спиридона. А Спиридон, как фокусник, приберег эффект-
ный трюк напоследок — он по порядку назвал, кто сколько
должен и с каких пор. Все до копейки. Малый был ошарашен.
Сможет ли он столько упомнить?
— Желаю удачи, господин Проказников, — сказал Спири-
дон, пожимая руку купца.
— В магазинах таких должников нету. Там покупатель
солидный, — растерянно пробормотал он, не предполагая, что
для этого не надо никакого труда и больших способностей —
все эти фамилии, цифры сами собой остаются в мозгу, как
сам собой остаётся в лёгких кислород.
Но проверить это ему не удалось — на третью ночь быв-
ший спиридоновский  шинок сгорел.  Сгорел под утро и
дотла.
А случилось это так. К нему, остановившемуся, естествен-
154
но, у Мотьки Банкиной, утром ворвался без стука Сёмка Ко-
лесников и начал заполошно:
— Господин Проказин…
— Господин Проказников, — поправил важно купец, по-
вязывая галстук перед зеркальцем и видя в нём благоговей-
нейший взгляд Моти, всё ещё нежившейся в чистой, пышной
постели по случаю приёма культурного, городского ночеваль-
щика. — Господин Проказников, — повторил он наставитель-
но и врастяжку.
— Господин Проказчиков, — Сёмка, как видно, урока не
усвоил.
— Проказников, — повторил купец по слогам терпеливо.
Он гордился своей фамилией и никому её коверкать не
позволял прежде, а тем более теперь, на новом месте, где,
известно, как поставишь себя с самого начала, так и дальше
жить будешь. Щепетильность  в этом вопросе, как никогда не
лишняя копейка. И потому он был терпелив.
— Господин...
— Проказников.
— Там ваш  магазин горит,  — выпалил, наконец, Сёмка.
— А? А-а-а. — Малый рванулся к своему состоянию, да
было уже поздно — там рухнул потолок, а Сёмка сдёрнул
штаны и нырнул  под одеяло к безотказной Мотьке.
Вечером неудачник был опять в Сретенске, на своей ста-
рой, еще незанятой квартире, и писал слезное письмо родите-
лям в Иркутск, умоляя их простить долг в три тысячи руб-
лей. А назавтра он, как и прежде,  служил приказчиком в
одном из бутинских магазинов. Это был расторопный при-
казчик. Спиридон потом часто встречал его, через него офор-
млял заказы. Малый особенно старался угодить, если полу-
чал щедрые чаевые. О сгоревшем шинке не сожалел.
— Никогда ни о чем не жалейте, — советовал он и Спири-
дону. — На   все воля  божья, — сказал он и учтиво поклонил-
ся двум важным господам в шляпах.
Спиридон оглянулся и узнал своих бывших хозяев — зо-
лотопромышленников Собашникова и Переломова. Они по-
просили показать  бусы из жемчуга. Проказников очень сму-
тился.
— Я должен огорчить вас, господа.  Такой сверхдорогой
товар только  в Чите.
155
— Вот так оказия, — усмехнулся Переломов.
— Тогда вот эту брошь, — попросил Собашников.
Золотая  безделушка понравилась, и они отсчитали день-
ги. Здесь Спиридон и подсмотрел, какие у них холёные руки,
и часы на сверкающей цепочке. Уверенность в себе, культур-
ная речь и мягкая манера поведения очень подействовали на
Спиридона. Захотелось быть таким же. Но, возвращаясь до-
мой в коляске, он вспомнил Переломова другим — озвере-
лым, растрёпанным, брызжущим слюной и махавшим кулака-
ми, когда он сдирал одежды с мрачных приисковых рабочих,
заставляя их прыгать и приседать голышом, наклоняться, и
даже заглядывал им в задний проход, ища пропавший из кап-
тёрки самородок.
Через два года приказчик заимел-таки магазин, а еще че-
рез шесть разбогател. После революции он сбежал вместе с
женой и двумя незамужними прыщавыми дочерьми. Но до
этого еще далеко — больше двадцати лет.
Всю неделю Спиридон вёл себя обособленно. Днём Фло-
ру не замечал,  ночью — не притрагивался. Скрючивался на
четвертинке кровати, высунув из-под одеяла лишь кончик
носа. От её случайных прикосновений дёргался, как от уку-
сов паута.
Привычка так спать смешила Флору. Если смех накаты-
вался ночью, она глушила его, впиваясь зубами в подушку, а
если днём, без Спиридона —  хохотала до слёз, валясь на
кровать и копируя муженька, подтягивала к подбородку ко-
ленки и пфукала отвислыми губами.
Но проходили минуты нечаянного веселья, и тревога вновь
овладевала Флорой. Она знала, что он в любой момент снова
набросится на нее. Сейчас не трогает лишь потому, что в де-
лах закрутился.
Превозмогая душевную боль, забывая оскорбления и не
ведая, что повинуется природе, доверившей женщине хра-
нить очаг, а значит и мир, она ласково заговаривала с ним, но
он, в лучшем случае, с недоумением пристально смотрел на
неё и ничего не отвечал. Но чаще подозрительно косился и
насупливался.
Она терялась в догадках — зачем она ему? Ради сестрё-
нок и матери она смирилась и даже оправдывала Спиридона.
156
Его неразговорчивость — замкнутым характером, ночную гру-
бость — стыдливостью, стеснительность — некрасивостью,
жадность —  прежней голодной жизнью.
И вот уже на дворе тягучий январь. Отоспавшись, он по-
прежнему грубо наваливался на нее в темноте, мял, душил,
требовал объятий, и она теряя рассудок, не испытывая ниче-
го, кроме отвращения, подчинялась. В эти омерзительные
минуты его плоская, стёсанная по бокам спина, представля-
лась ей крышкой гроба. У нее мутился разум.
Она устроила себе постель за печкой на мучном ларе. Но
каждую ночь, перед зарей он требовал её к себе. А потом
спихивал на пол.
Но страшнее всего было, когда он бесшумно, точно при-
видение, появлялся в закутке и, вытянув вперёд руки, дви-
гался к ней. Возможно ли рассказать, что испытывала Флора
в тот момент? И она решила убить его. За ларь положила
топор.
Однажды утром, когда он хлебал простоквашу, она встала
перед ним на колени.
— Отпусти меня, Спиря, — взмолилась она. — Не люба я
тебе. Возьми другую. За тебя всякая пойдет. Ты теперь такой
богатый. У тебя столько денег, золота.
Спиридон поперхнулся. Прокашлявшись, схватил Флору
за волосы.
— Где ты видела золото? Где? Где, я тебя спрашиваю?
— Говорят, — пролепетала Флора.
Он ударил её затылком о стену.
Она очнулась в середине дня. Часы, невыносимо громко
тикая, показывали час. Спиридон сидел перед недоеденной
простоквашей и смотрел на нее.
— На твоей совести грех будет, — сказала Флора. — Удав-
люсь я.
— Это твоё дело. Но уйти — не уйдёшь. Опозорить себя
не позволю. А ещё раз про золото пикнешь, живьём в землю
закопаю.
— Отпусти меня к сиротам, — снова взмолилась Флора. —
Тебе же лучше будет,  от нахлебников избавишься.
В начале апреля, еще по мёрзлой земле, схоронили Алё-
ну. Народу пришло много. Пахтиных все любили. На кладби-
ще отец Паисий спросил Никона Гавриловича Размахнина:
157
— Ты помнишь, Никон, отчего умерла Сэсэгма Казачиши-
на? Ведь она не болела.
— От тоски.
— И Алёна тоже. Так всегда бывает, когда двое от одного
корня живут. Гибнет один, гибнет и другой. Лебединая вер-
ность. Это красиво. Но это плохо. Жизнь прерываться никак
не должна. Но тут же вдребезги разбил свои холодные сооб-
ражения. — Это как надо любить, чтобы желать оказаться ря-
дом, хоть и в могиле!
И впервые за всю свою многотрудную духовную работу
он не выдержал и, упав на свежий холмик, зарыдал. Перепол-
нилось людским горем и его большое и доброе сердце, колых-
нулось от соли и брызнуло слезами.
Его оставили одного, чтобы выплакался. Лишь Клим Ра-
стягаев да белобрысенький служка, испуганно жавшийся к
звонарю, оберегали батюшку, прячась за крестами. На закате
солнца, подобрав валявшееся в   траве кадило, отец Паисий
спустился в станицу.
* * *
В тот же день Флора хотела забрать сестрёнок к себе, но
Спиридон так взъярился, что снова побил её. Флора крикну-
ла ему в лицо, что лучше умрёт, чем даст их в обиду. И сразу
жe пожаловалась атаману. Побоев не боялась, решив, что страш-
нее, чем вынесла, не будет. Но Спиридон даже пальцем не
тронул. Боясь атамана Ваську Кривоносова  больше людской
молвы, дал немного денег и позволил взять кое-что со двора.
Скрипя сердцем, насыпал зерна, картошки, выделил тёлочку.
Но прежде всё хорошенько взвесил. Так обходилось дешевле,
чем кормить троих ежедневно. И началась  для Флоры жизнь
на два лагеря. По приказу Спиридона ночевала только дома.
Один раз ослушалась, оставшись возле захворавшей Сони,
так он при детях отвозил.
Щёки ее спали, но красота не сдавалась. Она, как майская
вечерняя заря, упрямо сияла на черном небосводе, чтобы встре-
тить новый день и воскреснуть зорькой утренней, еще более
прекрасной.
Вот так возродилась и Флора, когда объявился милёнок и
в первый же день дал о себе знать — дружка прислал.
158
Увидав его, лихо восседавшего на мокром коне — он только
что на виду у размахнинских парней переплыл вздувшуюся
Ингоду — она всё поняла. Он бы мог не улыбаться ей зага-
дочно, не подмигивать украдкой. И условные знаки она не
забыла. Взгляд на горы, значит, Стёпа будет ждать на закате в
укромном месте. А если б потупился — ночью. Гонец посмот-
рел на горы. Так делал он и раньше, проезжая мимо пахтинс-
кого двора, так сделал и сейчас. Только знак подал в другой
двор — в спиридоновский. Ехал не без дела — вёз Елизару
Красноярову две лисьих шкурки на шапку. Помахивал ими,
да пушистыми хвостами поигрывал.
Флора мельком взглянула на порученца, оглянувшись на
топот копыт в улице, и продолжала наполнять свинячьим
дерьмом широкие шайки. Спиридон подметал двор сточен-
ной чуть ли не до комля метлой. Когда парень улыбнулся,
Спиридон зыркнул глазами на Флору. Долей секунды рань-
ше она опустила взгляд и с натугой поднимала тяжёлое ведро
на край деревянной бадьи, стоявшей на телеге. А парень
продолжал нахально улыбаться. Получалось, что он улыбает-
ся ему, Спиридону. Для него и папаху смушковую поднима-
ет. Спиридон скривил губы в подобие улыбки и снова по-
смотрел на — Флору. Долго и пытливо. Но ничего подозри-
тельного не высмотрел.
— Сразу видно, пушкарь-нахалюга. Скалится, как ровне.
И папаху напялил, в такую-то жару. Заимел, небось, впервые
в жизни, так и до осени вытерпеть не может, хвалится. В
кармане копейка, а гонору —  на червонец. — Спиридон плю-
нул с досады.
Флора по спицам колеса спустилась на землю и ушла в
свинарник. Взгляни Спиридон на Флору сейчас, то наверня-
ка бы понял, что не от натуги горело её лицо минуту назад.
Сейчас её глаза сияли, дыхание частило.
А Спиридон все скоблил и скоблил сухую землю. Эти рез-
кие звуки разрывали ей голову. Опустившись на кучу соломы,
она сжала виски кулаками, а лбом упёрлась в стенку сарая.
Огромный хряк, плотоядно принюхиваясь и сверкая ма-
люсенькими глазками, попытался рылом раздвинуть её коле-
ни, Флора огрела его железным совком. Хряк рыкнул и выбе-
жал вон. В низком проёме появился Спиридон.
159
— Ты животину не обижай. Ему покой нужен. Он потом-
ство производит, — сказал он и долго чесал хряку за ушами.
— Пусть не кусается. — В лице Флоры не было ни кро-
винки, губы посинели. А сердце, захлебываясь от притока
крови, едва не разрывалось от счастья.
Спиридон равнодушным взглядом окинул жену и ушёл.
Негромко застучали некованые копыта старой лошадки,
зашуршали и зачмокали колёса. Это Спиридон повёз на свал-
ку содержимое огромной бочки.
Когда Спиридон вернулся, двор был дометён, а свиньи
дружно чавкали над корытом.
Флора замачивала в корыте грязную юбку и кофту, поме-
няв их на точно такие же серо-зелёные, только чистые и по-
новее. По дюжине того и другого заготовил ей расчётливый
муж и ничего иного носить не разрешал.
Пообедав на краешке стола, Флора прилегла на дерюжке
в тени. Не хотелось идти в душную хату, где под тёплым
одеялом пыхтел Спиридон,  Она дождалась, когда он подни-
мется, поставила на стол булькающий самовар и пошла на
свой родной двор. Шла как в воду опущенная, не в первый
раз слыша за своей спиной сочувственные слова:
— Хуже работницы содержит.
— Вот уж изверг настоящий. В скелет девку превратил.
— А что-то не несёт она от него.
— Да не дай того бог. От змея ангелы не родятся.
— И то верно. Избавь бог. Одного Спирьки хватает.
Она забыла о предстоящем свидании с милым, а, вспом-
нив, болезненно сморщилась и решила не ходить.
Кончался благодатный июнь. Тёплый и паркий. В мае,
как по заказу (вот что значит дружно помолиться!) прошли
два долгих пробивных дождя, и души казаков успокоились —
будет урожай. И сухмень июльская не страшна. Колос почти
налился, быстрее в жару созреет. В огородах все пёрло вверх
и, как тесто на дрожжах, лезло через край, свисало за ограды,
переплеталось, наливалось и тяжелело.
И на пахтинский огород любо-дорого посмотреть. Цветёт
чисто прополотая картошка, рядом с колодцем зеленеют грядки
моркови, репы, гороха, лука-батуна. На большом лоскуте зем-
ли набухает капуста. Огурцы хоть и не были парниковыми,
160
но росли хорошо. Ими разговелись со всеми наравне. Сирот-
ки вились в ожившем огороде целый день.
Флора понимала, на спиридоновских подачках девчонок
не поднять. Старшей, Груне минуло четырнадцать, Даше —
тринадцать, Соне шёл десятый. Это были уже помощники, но
еще не работники. Да будь Флора хоть семижильной, она и
тогда не вывезла бы два хозяйства — разрастающееся спири-
доновское и свое, пахтинское. За прошедшие полгода она даже
случайно ни разу не назвала спиридоновский дом своим.  Он
был для нее более чем чужим, он стал ненавистным. Но надо
было жить, растить девочек и выпустить их в самостоятель-
ную жизнь. Боже, как она этого боялась! Понимала, не все
такие изверги, как Спиридон, но сердце успокоить не могла и
несколько раз гадала у цыганок на их судьбу. О своей она не
думала,  считала пропащей.
Управляться на двух огородах ей помогали подёнщицы.
Флора всегда приглашала тех, кто победнее. Какой-никакой, а
всё-таки заработок,  в дом копейка. Платила им, как принято,
но иногда и набрасывала по гривеннику, но просила об этом
молчать, чтобы Спиридон не узнал. Он и эти-то гроши клал
на угол стола с таким видом, будто отрывал кусок сердца.
Обед и ужин по уговору ставила Флора. Казачки охотно
откликалась на её зов ещё и потому, что в это влажное лето
их не выматывала поливка собственных огородов из обме-
левших колодцев, или чуть живого Геремнака, а то и вёдрами
с Ингоды. Да зачастую на себе. Рабочую лошадь щадили, если
она была, ну если нет, то сам бог велел в ярмо впрягаться. Тут
уж не до чужого огорода, не до приработка. Спину бы разог-
нуть, да отдохнуть чуток до завтра.
Друзья Василия отремонтировали стайку для тёлочки
Зорьки. В своём загончике хрюкал бессчётный станичный
Васька, но Павел Кузьмич Еримеев, часто навещавший Пах-
тиных, звал его, как и своего поросёнка Спирькой. И поросе-
нок отзывался — бежал к нему, валился набок и подставлял
брюхо для почесона. Другой Васька, поменьше, еще не пони-
мал этого удовольствия и от руки старика уворачивался.
— Вот дурной, — смеялся старик.
Этих двух поросят — принесённых Спиридону за хряко-
вы труды,  Флора унесла без спросу. Спиридон даже не заме-
161
тил пропажи. Его теперь такие мелочи не волновали — он
заводил табуны лошадей по Онону, на привольных диких
выпасах. С князем-генералом Кукуватовым Урульгинским
через это подружился.
— Спиря, Спиря, — ласково шептал Еримеев. — Расти
скорее, тогда мы тебе ножичком вот здесь почешем. — Он
поднимал переднюю левую ногу поросёнка и царапал у него
под мышкой. — Спиря, Спиридоныч.
Здесь он называл его так в полслуха. Боялся Флоре на-
вредить. Но на своем дворе не стеснялся.
— Прасковья, — кричал он на пол-улицы, — Спиридона
кормила?
— Накормила, — с улыбкой отвечала жена.
— Смотри мне, Спиридона хорошо корми. Это всякой сви-
нье необходимо, ну а Спиридону — в особенности. Он —  по-
родистый.
Особенно громко он навеличивал своего борова, когда
замечал поблизости шинкарских прихвостней, которые, ко-
нечно же, доносили Спиридону об этих фокусах. Но знал он
об этом и не с чужих слов.
Как-то под вечер за ним прибежали — надо было угос-
тить знатных людей, и он кинулся на  куприяновский двор,
водрузив на спину тяжеленную корзину с выпивкой и запус-
ками.  Обычно ее таскал Никифор, но теперь приходилось
самому. Дорога к первому размахнинскому богачу Куприяно-
ву, черному, волосатому чудовищу, жившему у самой околи-
цы отшельником была неблизкой, и он решил её сократить —
проулками пересёк станицу и вышел на Нижнюю улицу. Атам
многолюдно: бабы у калиток коров встречают, казаки с поля
возвращаются, шантрапа на лозинах скачет. Он спешил и по-
этому почти бежал, сосредоточенно глядя себе под ноги, но
вдруг остановился от окрика:
— Спиря, ты это куда?
— По делу, — машинально ответил он и лишь потом рас-
терянно оглянулся. Но женский голос не внял его ответу и
продолжал еще громче:
— Спирька, вернисъ, Кузьмич задержи его, паразита. —
Спиридон сорвался с места, только сейчас заметив, что стоял
напротив распахнутой Еримеевской калитки, из которой, чуть
162
не свалив его, выбежал здоровенный боров и плюхнулся в
лужу посреди улицы. А вслед шинкарю неслось:
— Спирька, жрать не получишь, так и знай.
Глядя на убегавшего Спиридона, бабы смеялись, мужики
за его спиной гоготали, а те, кто был перед ним — давили
усмешку. А мелюзга вопила на всю улицу:
— Спиря вышел погулятъ, и облепила хрюкающую гору.
Его скребли, засыпали грязью, а он кряхтел и блаженно зак-
рывал глазки.
Спиридон набычился и под несмолкающий смех нырнул
в какой-то проулок.
— Ну, каторжник, ты меня попомнишь. Еще заплачешь, —
погрозил он.
Вскоре Кузьмича вызвали в правление. Станичный ата-
ман Кривоносов, могучий дядька, учтиво поздоровался с ним,
встретив у порога, и указал на стул напротив Спиридона.
Сам же занял свое начальническое место за столом.
«А мне даже руки не подал, даже из-за стола не встал, —
со злобой отметил Спиридон. — Ничего, и ты у меня запла-
чешь.»
— Садись, Павел Кузьмич, устраивайся, — медленно про-
говорил атаман, рассматривая свои шершавые ладони.
Павел Кузьмич сел, снял фуражку с крупной седой голо-
вы и, прикрыв глаза,  по-домашнему, успокоительно вздох-
нул.  Посмотрев вдоль стола на Спиридона, кивнул, чуть на-
клоняясь вперёд. Но Спиридон не ответил. Кривоносов улыб-
нулся.
— Вот, Павел Кузьмич, гражданин Спиридонов жалуется
на тебя. — Он растопырил огромные пятерни и, словно не
удержав их на весу, шумно уронил на стол. — Жалуется. Оби-
жаешь.
При слове «гражданин», произнесённом не без нажима,
Спиридон поморщился. Ведь он до сих пор не записан в ка-
зачье сословие, куда так стремится. Если б только знали, как
он жаждет зваться казаком! Предыдущий атаман согласился
подать прошение о зачислении, но сход бурно возражал.  Это
было в позапрошлом году. Казаки не на шутку расходились.
Атаман-старикашка струхнул.
— Мешок с дерьмом, а туда же, в казаки, — гневно крича-
ли хозяева станицы.
163
— Шинкарь плюгавый.
— Рыло мужичье.
— Пускай покажет, умеет ли на коня садиться. Что-то не
видел я. Да саблю ему в руки.
— Только пусть не свалится, а там и саблю дадим, и лозу
поставим.
— Ты, атаман, кончай эту лавочку. Третий раз своего друж-
ка в казаки проталкиваешь. Спихнём тебя к едрене-фене, так
и знай.
— Но я могу назвать многих, которые числятся казаками,
а сами на лошадь никогда не садились, — начал бороться за
себя и Спиридон.
— На конь! — заорал кто-то в задних рядах протяжно и с
таким чувством, будто защищал все оскорблённое казаче-
ство.— На конь! Епишкина мать!
— Н-н-а к-ко-н-ня, — как подсказку повторил побледнев-
ший Спиридон и отступил от перил к стене. — Какие же они
казаки? — Он понимал, что тонул, но неизживная страсть
указывать на других и на этот раз портила дело.
Этим выкриком он обидел всех. Безлошадным мог стать
всякий и в любой день. А он словно беду на всех накликивал.
И тогда в круг выступил дед Степанищев. Сверкая беше-
ными глазами, дергая усохшей головкой, он рявкнул крепкой
глоткой:
— Не смей, голодранец! Они казаками родились! Нашей
станице двести лет, и она от казаков пошла, не от кабатчиков.
Иди к пушкарям вонючим, они за водку кого хочешь в каза-
ки запишут. А ты, — дед упёрся в Авдотьича набрякшей си-
нью глаз, — кончай эту комедь. Шинкаря в казаки тянешь! Не
бывать этому. И ты нам не атаман. — Дед презрительно плю-
нул.
Твёрдым, молодецким шагом возвратился он на своё мес-
то и до конца схода стоял прямёхонько, будто аршин прогло-
тил. Но как домой пошли, снова скрючился. Да больше пре-
жнего. Под ручки его повели зять Серафим и старший сын
Гордей, внуки рядом бежали. Весь порох истратил старик на
свой протест, себя не пощадил, но станицу от позора оградил.
Да, не просто было стать казаком в Размахнинской! Старики
припоминали единственный случай, а на памяти молодых
такого не бывало. Пройдут четыре года, и Спиридон станет
164
первым человеком станицы, уважаемым казаком, но сейчас
он морщится и бледнеет, вспоминая прошлое…
— Жалуется? — переспросил Еримеев. — За что?
— Доложите, гражданин Спиридонов, — сказал Кривоно-
сов, мягко выделяя это проклятое слово «гражданин». И опять
сморщился Спиридон, будто ковырнул атаман его самую боль-
ную болячку.  — Какая ваша жалоба?
— Позорит он меня на всю станицу. Вот какая моя жало-
ба. Борова кличет моим именем.
— Это как? — соблюдая должность, Кривоносов строго
посмотрел на Еримеева, а Спиридон не мигая смотрел на ата-
мана, запоминая и выражение его лица, и тон, и слова для
того, чтобы все подробно описать своему новому дружку из
3-го Нерчинского казачьего отдела, с которым славно провёл
прошлую ночь: гульба получилась на славу, даже полусотенной
не жалко. Вот только голова трещит и кожу на лице до сих
пор книзу тянет.
«Откуда он таких бабёнок набрал и как их называл —
гимеры, гитары, мигеры? Хвалился — мои усладительницы.
Чёрт усатый. Вот тебе  и шестьдесят. Но я, вроде, тоже не
подкачал». Спиридон заново погрузился в ночной кутёж, не
замечая на себе недоумевающих взглядов Кривоносова и Ери-
меева. Вынырнув из плена сладких воспоминаний, испуган-
но спросил:
— А?
— Я говорю, Спирькой зову. Ну и что? — терпеливо, уже
во второй раз произнёс Павел Кузьмич.
— И Спирькой, и Спиридоном. И на всю улицу кричишь—
Спиридон — свинья, — взвизгнул Спиридон.
— А кто же он? — неподдельно удивился Еримеев. — Бо-
ров, значит, свинья. Не корова же он, не собака и не петух.
Зову и Спирькой, и Спиридоном. Это все от одного имени.
Правильно? А что тут такого? — продолжал Павел Кузьмич.—
У нас в каждом дворе, что ни поросёнок, то Васька. А сколько
в станице Василиев? И никто не обижается.
— Нет, не обижаются, — подтвердил Кривоносов бодро,
но вдруг запнулся и, кашлянул в кулак. — Ведь я сам, гм, того,
Василий….
— Так это твои тёзки в каждом дворе хрюкают? — на-
смешливо спросил Еримеев.
165
— Мои, — с деланным огорчением согласился Кривоно-
сов. — И в своём — тоже. Потому, как нигде не написано, как
можно свинью называть, а как нельзя. Для свиньи, — Васи-
лий цокнул языком, — закон не писан: он выразительно по-
смотрел на Спиридона и развёл руками.
Когда Спиридон выскочил за порог, они хохотали до ко-
лик.
Правильно сказано – хорошо смеётся тот, кто смеётся
последним. После ухода Василия с атаманского поста Спири-
дон станет официально зваться казаком и явится на станич-
ный круг в полном казачьем облачении – в четырёх сукон-
ных брюках с жёлтыми лампасами, заправленными в голени-
ща начищенных и тонко поскрипывающих сапог, в гимнас-
тёрку под ремнём, с погонами на плечах и фуражке с высо-
ким околышем. Если б сдвинуть её чуть-чуть набок, то хло-
пец что надо.
Казаки прятали усмешки, как полгода назад прятала улыб-
ку Флора, когда он вышел вдруг из своего «кабинета» в но-
веньком наряде и стал важно расхаживать по комнате, часто
останавливаясь перед зеркалом. Краем глаза увидел, что Фло-
ра сдерживает смех и забурчал, правда, беззлобно:
– Вот дура так дура! У человека, можно сказать, этап в
жизни – его в казаки приняли, а она и порадоваться не умеет.
А ещё жена называется. На какую сторону фуражку сдви-
нуть? Налево, направо? Как лучше?
Он двинул фуражку и так и этак. Флора весело рассмея-
лась.
– Да нет уж. Носи прямо.
– Ну не дура ли. С нею советуются, а она хохочет...
* * *
Забывшись в работе — она устроила большую стирку —
Флopa вспомнила о назначенном свидании лишь тогда, когда
сестрёнки, встретившие из стада Зорьку, шумной гурьбой вва-
лились во двор. И вновь, как и днём, её лицо скривила болез-
ненная гримаса, а в прищуренных глазах появился несвой-
ственный им холодок.
Девочки радостно прыгали вокруг тёлочки, гладили и хло-
пали по её тугим бокам. А памятливая Зорька прямиком про-
166
следовала в свой загончик. Там в углу, на старом доильном
стульчике поджидал её солёненький кусочек ржаного хлеба.
Этот стульчик, как и уловка с хлебцем, придуманная Алёной,
остались от прежней Зорьки. Вот почему на удивление всем
пахтинская корова никогда не блудила по станице,  а твёрдо
знала свой двор.
Шершавым языком Зорька облизала сидение стульчика и
вернулась к девочкам. Они визжали и прыгали и пугали ее.
— Не чешите ей лоб — бодаться будет, — предупредила
Флора, с улыбкой глядя на весёлых сестрёнок, которые со-
всем недавно,  в середине мая выбрались на солнышко уны-
лые и тихие, как старушки. Ох и поревела же тогда Флора!
Исобственная беда показалась ей пустячной. Что она по срав-
нению с бедой этих слабеньких, беспомощных деток!
На своем дворе Флора оттаивала сердцем, веселела. На
впалых, жёлтых щеках загорался жиденький румянец. Здесь
ей было легко и покойно. Она не сжималась в комок в ожида-
нии злобного рыка и унижений.  Здесь она любила всех, и
все любили ее.
Для окончания вечерних дел оставалось нарезать щири-
цы для Васек. За травой ходили к реке, на брошенные затоп-
ляемые огороды. Поблизости все было вырезано. Молодую,
осеменявшуюся щирицу свиньи поедают с невероятной охо-
той и поднимаются от неё, как тесто на хорошей опаре.
— Флора. Купатъся? — закричала Дашутка, заметив, что
сестра поднялась со ступенек крыльца.
— Не купаться, а за травой, — строго поправила Флора, не
баловавшая девчонок.
— А потом? — настаивала Дашутка, выбегая из сеней с
длинной холщовой тряпкой для вытирания.
— А потом будет суп… — с расстановкой произнесла Фло-
ра и, сграбастав убегавшую Дашутку, потянулась губами к её
лицу. Вырываясь, девочка дурашливо кричала и, зажав уши,
вертела головой. Она не любила эту глупую и страшную пого-
ворку и поэтому избегала говорить слово «потом», но иногда
забывалась и попадала впросак. Флора никогда не пользова-
лась её оплошностью и не договаривала шутку до конца, что-
бы не огорчать девочку.
Настигнув Дашутку в избе, она припала губами к её уху
167
и целовала, целовала мягкую,  холодную мочку. Обессилев от
нежности и любви, Флора повалилась на пол и залилась звон-
ким, беспечальным смехом. Все девочки попадали на неё. Она
тискала и целовала их во что попадя.
— Груня, позови тетку Лану, — сказала Флора, когда все
раскрасневшиеся и растрёпанные сидели на полу. — Может и
она пойдёт.
Но соседка отказалась. Груня бежала назад, а дородная
Лана кричала ей вслед:
— Идите сами. Мой-то раздобрился, аж три мешка приво-
лок. Наверно, и для себя тоже.
— Болтай, ботало, — слышался из-за плетня добродуш-
ный бас.
Они пересекли пустынный Московский тракт и спусти-
лись в пойму. Флора несла скатанные в трубку мешки и серп.
Девочки бежали впереди. Над ними, как стяг, развевалась се-
рая холстина.
От паромной переправы быстро катилась лёгкая коляска,
в которой сидел Спиридон и какой-то молодой важный бу-
рят. Как только за ее спиной прекратился стук копыт, Флора
замерла на полушаге и, помедлив секунду, повернулась.
— У нас сегодня гость, так что иди домой. Завтра наре-
жешь, — приказал Спиридон, не отвечая на вопросительный
взгляд попутчика. Бурят стукнул рукой по борту кузовка.
Кучер тронул вожжами. Коляска укатила.
Дети обрадовались, что не надо рвать траву, сбросали в
мешок уже нащипанные крохи и помчались к реке. Флора
пошла следом, волоча за горловину дерюжный мешок. Вскоре
за нешироким, густым перелеском она услыхала девчоночий
визг и плеск воды. Флора окунулась в сумрак черёмушника.
То ли от прохлады, то ли от воспоминаний о былых свидани-
ях со Степаном вот здесь вот рядом, за сухой протокой, она
погрустнела и тяжело вздохнула.
— Значит, Стёпушка, не судьба, — проговорила задум-
чиво.
Он вырос перед ней бесшумно, как привидение. Она
вскрикнула и закрылась руками, а когда убрала их от лица —
Степана не было.
— Боже мой, уж не чудится ли мне?
Стон отчаяния вырвался у Флоры. Она сжала виски ку-
168
лаками и закачалась тростинкой на ветру, не замечая, что
стоит он рядом и с болью смотрит на неё. Она нечаянно по-
вернула голову в его сторону и снова вскрикнула. Он обнял
её и увлёк вглубь черёмушника.
— Как же так, Флора? — с горечью спрашивал  он. — Как
же так? Ведь мы обещали друг другу! Пожениться решили!
Она оттолкнула его и крикнула звенящим голосом:
— Вот так, милый Стёпа! Замужняя теперь я. — Губы у
Флоры запрыгали. — И ты меня не трогай.
— Но ведь ты пришла, Флора! — он снова обнял её.
— Я шла не к тебе, а за детьми, — Флора попыталась
высвободиться.
Он застонал и, не выпуская её, опустился на землю.
— Но ты придёшь? — умоляющим взглядом он искал на
милом лице хоть признак надежды.
— Нет, — мягко сказала она, но в ее голосе он почувство-
вал окончательность решения. Приговор и себе, и ему.
— Приди хоть раз! — воскликнул Степан. — Просто по-
говорим. Я не обижу тебя. Мы же целые ночи проводили
вдвоём. Ты спала на моём плече, но разве тронул я тебя хоть
раз? Я обнимал тебя нагую, когда мы купались ночами.
— Я за тебя боюсь, Стёпа. Спиридон — страшный че-
ловек.
— Я постою за себя. Спирьке за мной ещё тягаться.
— Но ведь ты не хочешь моего позора, или даже смерти?
— Флора! Как ты могла подумать? — он прижался к её
коленям.
— Я пойду, — Флора высвободилась из его рук. — Я пой-
ду. Там девочки одни. Перекупаются, простынут, заболеют.
Прости меня, Стёпа. Прости. — Отступая, Флора видела в
сумраке деревьев его горящие глаза и белое-белое лицо.
Степан выхватил из ножен кинжал и по рукоять вогнал
его в землю.
Молодой, красивый бурят оказался богачом Доржиевым.
Он весь вечер приветливо улыбался Флоре.
Еще за тонкой дверью слышались мягкие шаги гостя, еще
не успела она погасить свечку, как подвыпивший Спиридон
появился в её закутке голоногий, в болтающейся нижней ру-
бахе.  Был он весел,  не стесняясь, скрипел досками лежанки,
169
что-то громко говорил, а уходя, победно засмеялся — показал
приезжему свое право на нее. Как никогда прежде, он был
омерзителен ей. Она опустила руку за ларь и нащупала топо-
рище.  Оплывая,  догорел и погас огарок свечи...
Утром она ходила серая и злая. Чувствовала на себе изу-
чающий взгляд бурята и старалась не смотреть в его сторону.
От стыда и отвращения к себе и Спиридону у Флоры мути-
лось в голове. В этот момент на белом свете ее удерживали
только малышки-сестрёнки.
Отзавтракав, Спиридон и гость ходили по двору и снова
говорили о ценах на лошадей, о выпасах, о табунах, а Флора
чистила у свиней,  кормила кур, на широкой лопате выносила
из коровника огромные лепёхи.
Во двор заглянула соседка Лана.
— Флора, — крикнула она, не замечая намеренно Спири-
дона. — У тебя поросята базлают, как резаные. Может, случи-
лось что? Девки тоже ревут. Ты бы сходила.
— Голодные, вот и базлают, — буркнула Флора. — Травы-
то не принесли вчера.
— Ты бы сходила, — твердила соседка, глядя прямо в гла-
за Спиридону. — Сходи.
И только через три часа, когда Флора закончила всю гряз-
ную работу,  Спиридон сказал ей, выводя коня во двор:
— Иди. Обед не готовь. Я приеду вечером.
— Идите, идите, — красивым голосом, на изумительно
чистом, а оттого изумительно прекрасном русском языке ска-
зал гость и сочувственно улыбнулся.
Флора сходила в амбар и нагребла полное ведро отрубей.
Демонстративно поставила его у крыльца и пошла переоде-
ваться.  Спиридон покосился на ведро, но ничего не сказал.
Вышла Флора. Гость внимательным взглядом окинул ее
«форменную» одежду и сказал, когда за Флорой закрылась
калитка:
— Это женская каторжанская одежда. Правильно?
— Правильно. — Спиридон кинул вожжи на передок ко-
ляски, и крикнул в направлении флигеля. — Эй, кучер.
— Кто она тебе — сожительница, рабыня, или жена? —
спросил бурят, прищуривая и без того узкие глазки.
— Как и всякая баба — всё разом, — ни грамма не тушу-
ясь, ответил Спиридон, будто тем самым говоря, ах, уважае-
170
мый, какие заботы вас занимают. — Садитесь, Еши Дугаро-
вич. Пора ехать.
Высунув острые морды в щели между досками, поросята
визжали пронзительно, без передыху на одной высокой ноте.
У Флоры зазвенело в ушах.
Груша и Даша, с руками по локоть измазанными в густой
серо-зелёной каше, горько плакали, склонившись над боль-
шим тазом. Рядом на доске лежал топор и остатки не изруб-
ленной травы.  Флора добавила отрубей в эту кашу и показа-
ла рукой:
— Мешайте.
Девчонки вновь принялись за дело, но уже веселее и без
слёз. Флора подлила воды. Бурда была готова.
— Оберите с рук, — пересиливая визг, крикнула Флора, а
сама достала из загончика перевёрнутое, истоптанное корыто
и ополоснула его изнутри. Девчонки очистили руки, бросая
ошмётки мешанины в корыто.
Этот пронзительный поросячий визг, эти милые зарё-
ванные мордашки сестёр пробудили в ней прежнюю Флору.
Она весело смеялась и сию же минуту готова была проме-
нять гробовую тишину спиридоновского дома на этот шум и
кутерьму.
— Ну, с богом! — отчаянно крикнула Флора, поднимая
тяжёлую ношу. Она чуть не упала под натиском поросят и
долго стояла над ними с хворостиной, разводя их по разным
концам корыта, куда они забрались с ногами. А Васьки урча-
ли, жадничая, надвигались друг на друга.
— Сами-то ели? — спросила Флора.
— Ели. Мы и их кормили, да травы мало было. Что за
огородом нарвали. Ты же не разрешаешь нам к реке ходить,
— И не думайте, — прикрикнула Флора. — А Соня где?
— Сбежала, как они орать начали.
— Растут, вот и требуют. — Флора вышла из загона. — Ну,
ладно. Я — за травой.
Девочки встрепенулись. Прибежала Соня.
— А мы? — капризно протянула она.
— А вы —  дома, — отрезала Флора.
— Почему? — в прежнем, куксливом тоне продолжала
Соня. Ей ещё позволялось капризничать и настаивать на сво-
171
ём. Даша и Груша уже вышли из этого возраста и с надеждой
смотрели на младшенькую —  уговорит ли Флору. Но потому,
как Флора строго смотрела на Соню, понимали, что и ее золо-
тому времечку приходит конец.
— А в доме подметено? Постели выхлопаны? А что ужи-
нать будете? — жёстко спрашивала Флора. Соня ёжилась, мол-
чала. — То-то. И ещё потому,  что вы — неслухи.  Вчера,
небось, перекупались, а сегодня все горите.
— Мы? Горим? — хором воскликнули девочки, трогая соб-
ственные лбы и друг у друга. — Потрогай, — Соня хватала
старшую сестру за руку.
— Я и так вижу — горите. А серп кто потерял? А рукави-
цу? Ползай теперь,  ищи. — Упрёк был серьёзный,  девочки
сникли.  Они не помнили,  куда подевали вчера серп и рука-
вицу, когда побежали к реке.
— Потеряли серп? — это соседка Лана заглядывает в ка-
литку. — Вот помощники. Пойти с тобой что ли, помочь…
— Да нет, я уж сама как-нибудь, — испуганно остановила
соседку Флора и выбежала за ворота. — Сварите ужин и при-
ходите, — крикнула детям напоследок. — Мешки набивать
поможете.
— Поможем, поможем. — дружно отозвались обрадован-
ные девчонки. — А купаться?
— Там видно будет. Но дерюжку захватите.
И снова радостны девчонки. А Флора? Милая Флора, как
ты удерживаешь себя, чтобы не побежать,  не полететь вслед
за душой, которая уже давно с любимым?
Вот и старые, поваленные прясла и пыльная дорога к
переправе. Флоpa пересекает ее и неспеша идёт по полю, раз-
двигая траву ногами. Она ищет пропажу и медленно-медлен-
но подвигается к зарослям.
— Что потеряла, Флора? — кричит кто-то с дороги.
— Серп девчонки посеяли.
—  Ну, ищи, ищи.
«Ну почему я не сказала ему, что приду сегодня? Вот уж
дура, так дура,» — не щадит себя Флора.
И вдруг перед нею широкая, плоская куча нарезанной
травы,  незаметная не только с дороги, но и за несколько
шагов. А сверху лежат серп и рукавица.
— Ушёл! — Сердце оборвалось у Флоры. — Так мне и
172
надо. Он же не сторож в этом лесу. А может это знак? —
Ярким светлячком вспыхивает надежда..
Наконец-то её не видно с дороги. Флора выпрямляется,
вскидывает голову и, высоко подхватив подол юбки, сверкая
белыми полными икрами, мчится к заветному черёмушнику.
Он подхватил её на лету.
«Я знал, что ты придёшь! — Степан захлёбывается от во-
сторга и отодвигается в сумрак деревьев. Пред её лицом про-
плывают ветки, обсыпанные бурыми ягодами. Он несёт Фло-
ру по длинному зелёному коридору. С каждым шагом делает-
ся темнее и прохладнее,  и останавливается в самой гуще
зарослей, в небольшом, уютном шатре.
— Я знал, что ты придёшь, — повторяет он и ласково
целует Флору. — Ох, как знал.
— Почему? — Флора склоняет голову набок и задорно
смотрит на Степана. Это — игра. Их весёлая, любовная игра,
как и прежде.
— Васек-то надо кормить?
— Я могла пойти на другое место. Травы везде много.
— А вот и не могла.
— Почему?
— Потому, что серп твой здесь, — приводит Степан свой
главный аргумент.
Флора в замешательстве. А Степан продолжает обезору-
живать Флору.
— Потому, что я ждал тебя, — говорит он, не давая Флоре
что-либо возразить.
— Потому, что я нарезал травы и тебе не надо резать. —
Это ещё один довод.
— Когда ты резал?
— Ночью.
— Тебя никто не видел? — пугается Флора.
— Никто, кроме Игнатихи-неспящей. Но она не выдаст.
— А я и не думала про тебя, — вдруг говорит Флора.
— Думала. Я знаю, — он беззвучно смеётся, утыкаясь лбом
в её висок. Игра продолжается. Они так соскучились в разлуке.
— Почему?
—  Потому, что ты любишь меня, а я люблю тебя.
Он опускает ее на прелую травяную лежанку и накрывает
тулупом. Сам устраивается рядом.
173
«Неужели нет постылого Спиридона? Может, он приснил-
ся мне? А вот кончится этот страшный сон, и рядом со мной
мой Степан? Мой любимый и нежный Степан!» — в который
уже раз пытает себя Флора.
— Уж не сон ли это? — Флора притягивает к себе Степа-
на. — Стёпа. Стёпа.
— Милый мой казаче. Курчавенький ты мой, — и запуска-
ет пальцы в пышные, густые, мягкие и зовущие русые кудри
Степана, о которых уж не пошутишь, как все забайкальцы о
своих преимущественно чёрных и прямых волосах —  да уж,
кудри! Из кольца в соломинку…
— Боже всемогущий! Милая Флора! Ты уже полгода за-
мужем, а приходишь ко мне девушкой. О, боже, боже!
Она плачет навзрыд, мечется, словно в горячке, не видя
ничего вокруг себя помутившимся взором. Она вырывается
из его рук, и он прилагает немало сил, чтобы удержать и
успокоить ее. Он прижимает ее к своей груди, убирает с мок-
рого лица разметавшиеся волосы и целует в лоб, как покой-
ницу. А потом долго ходит под сенью черёмух, баюкая её,
словно малое дитя. И на этот раз их беда миновала — никто
не услышал Флору. А может и слышал, да не осмелился по-
дойти, уж больно дик был крик оскорблённого естества.
* * *
А вечером у Спиридона опять гости. На этот раз станич-
ные старики-лошадники. Он пригласил их для совета, так как
затеял большое дело — покупку конефермы у бурятского бо-
гача.
За столом хозяйничала Флора. Она приветливо встреча-
ла стариков, умело рассадила их по возрасту и почету и, то и
дело насыпая свежую заварку в пузатый фарфоровый запар-
ник, гревшийся на высокой конфорке самовара, радушно пот-
чевала их густым, ароматным чаем. Вела себя так, будто не
было Спиридона, а уважаемые старики, которых она знала с
детства, были её гостями.
Постепенно недоброжелательная настороженность стари-
ков растаяла, они разговорились и дали Спиридону много
дельных советов. Он настойчиво выспрашивал у них о воз-
можностях русского коневодства в здешних краях, подра-
зумевая под этим в первую очередь коневодство для армии,
174
куда лошадей отбирали по строгим меркам. Выращивать низ-
корослых монгольских лошадок он не собирался. Хоть и хло-
пот мало, да и выгода невелика.
— Армейский конь — дело стоящее. Копейка будет нема-
лая, — говорили старики.
Расходились запоздно. Разомлевшие старики, выбираясь
из-за стола,  благодарили радушную хозяйку.
— Ну,  спасибо, девка. Чаёк-то знатный у тебя. Царский.
— Да, побаловала, что и говорить.
— Не узнать тебя сёдни. — Флора залилась румянцем,
словно ей намекнули о недавней встрече со Степаном.
Через неделю они встретились снова.
— Стёпа! — голос переполнен  нежностью и лаской, —
Стёпа!
И снова они были в шатре, выход из которого не угадать.
И снова он держит её в своих сильных объятиях, и она слы-
шит, как стучит его сердце. А когда их удары сливаются, им
обоим кажется, что оно у них одно… Их разделяет… Их ниче-
го не разделяет…
…Перед ней в немыслимой вышине, как две яркие звез-
ды, светятся его глаза.
…А перед ним два тёмных омута, увлекающих в немысли-
мую глубину.
— Я чуть не убил ее, когда все узнал. — Степан склоняет-
ся над Флорой и целует руку, лежащую поверх тулупа.
— Кого… ее? — утомлённо спрашивает Флора.
— Сваху. Это же моя родня. Все она устроила. Она Спи-
ридона на тебя нацелила. Он и думать о тебе не смел.  Бед-
ные, мол, не откажут такому богатому и знатному жениху, да
и сирот от голодной смерти спасёшь. Тот и стал захаживать,
да Алёну подкармливать, да подпаивать. Она, иуда, научила
этому.
— Кем же она тебе доводится?
— Родная тётка.
— Много злых людей в вашей Пушкарёвской.
— Их везде хватает.
— Вот видишь. Куда же мы побежим. К вам нельзя. Име-
ня, и девочек затравят, как Верку Завьялову. Утопилась она.
Мёртвую домой принесло. Вот в этой протоке кружило. Под
берегом. Страшно было. — Флора умолкла. Хотела переклю-
175
читься на что-то веселое, да не смогла. — Вот ты говоришь,
нет хода Спиридону в вашу станицу, его там не любят. Если
бы ты знал, сколько у него дружков из ваших. И самый зака-
дычный — угрюмый такой, щербатый. Всегда волком смот-
рит. Он тайком у Спиридона бывает.
— Знаю я его.  Подлец подлеца чует издалека.
— А Спиридон везде достанет. И на Шилке, и на Аргуни,
и в Даурии. Он — страшный человек. Игнатиха что-то знает
про него. Прямо в глаза ему говорит про Никифора и Епифа-
на. Но ей никто не верит, она ведь ненормальная.
— Она — умная и добрая старуха. Меня сторожила, когда
я той ночью траву резал. Разговаривала. Счастье тебе сулила.
— А тебе? Нам? — с тревогой спросила Флора. — Нам?..
Обоим?
— Счастье и деток обещала, — со слезами на глазах отве-
тил Степан…
Потом они долго лежали молча. Но какие-то думы трево-
жили Степана.  Обнимая Флору на прощание, он мрачно ска-
зал:
— Видно правильно каторжанские говорят, нет злее и тем-
нее людей,  чем мы, казаки. Поэтому и счастья у нас мало.
— Счастья много только в сказках. Не расстраивай душу,
Стёпа, — попросила Флора. Но сама тоже не была спокой-
ной.— А ты помнишь Епифана и Никифора?
— Слыхал. Но знаешь, как у нас о размахнинцах бают?
Один —  непутёвый, на золоте помешанный, а другой — при-
дурок.
— А я помню Епифана, особенно в последний год, когда
он богатым стал. Как гулял на лугу. Ночью так красиво было.
Лампы горят, светло, и народу много.  Beсело, как будто праз-
дник. Мы,  девчонки, бегали смотреть. Папка ругал его. Гово-
рил, счастье свое прогуливает. Так оно и вышло.
— Хоть и говорят, судьба — это редкий невод, но и в нем
счастье уберечь можно. Уж нас-то оно не обойдёт. — Его стра-
стная вера передалась и Флоре. Потом она устала улыбалась
Степану...
Их разлучали осенние холода. В последний раз они встре-
тились, когда падал лист. В пещере посветлело, в стенах шат-
ра появились дыры. Они сидели, задвинувшись в дальний
угол и укутавшись все тем же неизменным тулупом.
176
— Не забудь его здесь: он верно послужил нам, — сказала
Флора и смутилась.
— Весной снова спрячу вон в той норе.
— Весной я стану матерью, Стёпа, — Флора улыбнулась и
поднялась. — Заметно уже?
* * *
Зимой людское движение по Забайкалью не намного мень-
ше, чем летом. Зимние дороги надёжны. Куда ни сверни, всю-
ду пройдёшь и проедешь. А взять реки! Ингоду, например.
Она протянулась с запада на восток через всю Забайкальс-
кую область. И ехать по ней в ту или другую сторону — одно
удовольствие.
Вьётся зимник по саженному льду и, повторяя изгибы
красавицы-реки, то прижмётся к скалистому правому берегу,
то придвинется к пологому и обжитому левому, а то и прямо
посередке бежит, укатанный и скользкий. И забывают зимой
про Московский тракт с его кручами, грязным и тяжёлым
снегом и выскакивают на него лишь перед станцией, чтобы
отдохнуть да лошадей сменить, и снова мчаться по замёрз-
шей реке, лететь навстречу сказочным зимним картинам, на-
встречу своей судьбе.
Пришлые люди здесь такие возы под одной лошадкой
встречали, что только ахали и глазам своим не верили.
Катится по дороге чуть ли не целый зарод, бастрыком
низкое небо царапает, а впереди него вроде сама по себе не-
казистая мохноногая бежит да знай себе пофыркивает. А где
же седок? Не видно его. А он есть. Сидит мужик в норе чуть
выше лошадкиной спины, чтобы хорошо дорогу видеть, и вож-
жами подёргивает. Зарылся в сено. Тепло ему.
Нехитра наука лошадью управлять, но и тут умишко ну-
жен. Хоть и ровная дорога, да не стол зеркальный. Там буго-
рок появился — это лёд вспучило, разгончик надо взять, а там
просел зимник —  опять наддай, чтобы с разбегу из ложбинки
выскочить. Тяжёлый воз сам себя везёт, только с места сдвинь.
А кто спорит? Но иногда и на лёд спрыгивает седок, на ходу
в ремённую лямку впрягается. Коню помогает. А не скумекал
вовремя, занесло в торосы, ох и натерпишься! Так что дре-
мать и лениться никак нельзя.
177
А вдруг навстречу или в обгон казённый поезд кибиток в
тридцать или сорок?! Каторжников, тех не прытко везут, и
тугодум сообразить успеет, в какую сторону принять, а на-
чальство мчит сломя голову, будто без него вся жизнь оста-
новится, тут уж шевели мозгой, куда нырнуть.
Стучат копыта, визжат стальные подрезы, храпят добрые
кони, и слышно издалека нарастающее замирающее «удди».
Уйди, значит, с дороги, иначе быть беде. Сомнут и тумаков
дадут в придачу.
Мороз сковал ямщику губы и глотку, сквозь тулуп до
печёнки добирается, нет у него много сил кричать, вот и воз-
вещает о себе протяжно и: хрипло — уд-д-ди. А заснеженные
горы отзываются хрустальным эхом, и несётся над зачарован-
ной округой тревожно-протяжный знак —  уйди, посторо-
нись.
Пролетело-просвистело мимо всё белое — и кони, и ки-
битка, и орущие ямщики, и вихрастое облако над поездом.
Страсть!
В это время у размахнинцев приработок появляется — на
постой берут. Главный люд, конечно, в Зубаревской останав-
ливается — там и трактиры, и гостиница, и дворы постоялые,
и магазины. Но кое-что и размахнинцам перепадает — дают
ночлег припозднившимся с низовьев Ингоды и не добрав-
шимся к ночи до Зубаревской, или наоборот, проскочившим
её на ночь глядя —  знать, быстрее на восток надо. На счастье
размахнинцам станция у них убогая, одно слово промежуточ-
ная.  Больше десяти человек не приютит. Вот и подъезжают
путники к любому двору и, если не занято, здесь и располага-
ются. Ночуют и дальше.  Днюют редко, разве что по несчас-
тью или из любопытства к казачьему быту.
В пахтинскую окраинную избу тоже часто стучались. Дев-
чонки никому не открывали. Так наказала Флора. Опасались,
народ-то всякий ездит. Ночевали они одни. И однажды чуть
насмерть не угорели. Хорошо,  соседка Лана утром заглянула
да вьюшку открыла, избу проветрила.
И полетело из конца в конец — пахтинские девки угоре-
ли! Одни говорили — насмерть, другие спорили — да нет,
ещё живые. Флора, обезумев, бросилась домой, не слушая
Лану. Невдалеке от дома ей навстречу промчался главный
178
спиридоновский соглядатай Минай Шеломенцев. Вёрткий,
быстроглазый и такой же сероволосый, как и Спиридон. Он
в числе первых побывал у Пахтиных, видел корчащихся в
рвоте девочек и теперь бежал докладывать хозяину о слу-
чившемся.
— Дай Бог, чтоб поумирали. Уж тогда тебе, облезлая сука,
от тюрьмы не отвертеться. Вот и всплывут Епифан и Ники-
фор. Ты у меня покайлишь землю! — твердил он. Влип. Ох, и
влип!
— Угорели! Совсем! — бухнул Шеломенцев с порога.
Будто сзади под коленки ударили Спиридона. Он рухнул
под образами и впервые в жизни искренне молился во спасе-
ние малолетних золовок. И Бог услыхал его. Девочки выжи-
ли. Тюрьма лишь на горизонте помаячила. Шеломенцев не
огорчился такому повороту.  Бог и его в обиде не оставил —
предоставил счастливый случай вдоволь насладиться хозяй-
ским страхом.
— Как ни взгляну, никого во дворе. А тёлка мычит, поро-
сёнок ревёт. Не кормлены, значит. Дай, думаю, зайду, ведь
они одни. Этот же при себе Флорку держит. А там! Батюшки
мои! Они все синие! Рвёт их ажник до зелени. И глазоньки
под лоб. Дверь я сдернула, вьюшку сдвинула, в печке, глядь,
угли не сгоревшие. Чуть на тот свет не попали. А этот Флор-
ку при себе держит. — С этим рассказом Лана побывала в
каждом дворе. О несчастных сиротках узнала не только Раз-
махнинская. Василий Кривоносов вызвал Спиридона в прав-
ление и, ни слова не говоря, долго стучал чёрными ногтями
по столу. А потом спросил:
— Понял?
— Понял, — хмуро ответил Спиридон.
— Тебе и так многое с рук сходит. Помнишь, как я про
Васькиных детей на сходе сказал, и казаки меня поддержали?
— Помню.
Но тяжёлый взгляд Кривоносова требовал полного отве-
та, и Спиридон,  сжавшись, проговорил:
— Что на куски порвёшь каждого, кто сироток обидит.
— В том числе и тебя.
Спиридон поёжился и расстегнул ворот рубахи. Таким
мрачным и страшным он никогда не видел атамана.
179
После этого Флора получила разрешение ночевать с деть-
ми. Но раз в неделю он оставлял ее дома.
Так и пахтинская изба стала открытой для запоздалых
путников. Флора подмазала глиной печку в первой, бывшей
холодной половине избы, натопила ее, хорошо прогрев углы
и стены. Дед Размахнин с конопушистым Николаем Забели-
ным соорудили три топчана.
— Барин у тебя не остановится, а нашему брату с мороза
и это рай, — Никон Гаврилович оглядел свою работу. — Теп-
ло, светло, клопов нету, чай зелёный на столе. Что еще для
счастья надо? А еда у них всегда своя имеется. Невестам
денежкой подмога, да и людям польза. А инструмент я завтра
заберу. Вот Николка прибежит, — хитровато блеснув глазка-
ми, пообещал Никон Гаврилович. — Ну, прощевайте. Никола,
ты адали на приглашение набиваешься, али потерял чо? —
лукаво спросил он замешкавшегося помощника.
— Да вот, шапку, — Николай опустил голову и вышел
первым.
— Не шапку он потерял, а голову. Того и гляди — сватов
пришлёт.
— Бог с вами, Никон Гаврилович, — взмолилась Флора.
Она видела, что парень поглядывает на Грушу, но не знала,
что он уговорил деда взять его с собой поплотничать у Пах-
тиных, чтобы вдоволь насмотреться на свою симпатию.
Мастеровые ушли. Флора стояла в задумчивости. Да, под-
росли девчонки, конечно, подросли. Но чтобы сватов засы-
лать. Это уж слишком. А сестрёнки дурачились на новых топ-
чанах, выбирали кто на каком спать будет. Но вот Груша за-
думала стружками украсить Соню — венок ей положила, ви-
сюльки какие-то вроде сережек. Нет, не девчонка была перед
Флорой.  Девушка. Красивая, статная. Пятнадцатилетняя.
И вдруг раздался стук в окно, да такой сильный, что Фло-
ра вздрогнула.
— Место есть, хозяйка? — спрашивал кто-то с улицы.
Флора кивнула в окно.
В клубах пара, сильно присев под притолокой, в избу
ввалился огромный мужичище. Распрямился и шапкой пото-
лок достал. За ним вошла невысокая, стройная женщина. А в
сенях стучал мёрзлыми валенками еще кто-то.
180
— Нас ить троя. Поместимся? — привычным, знакомым и
простым деревенским говором спросил приезжий.
— Вот они, мои хоромы. — Флора показала на голые топ-
чаны.
— И… то дело. Но если самовар холодный, сразу уедем.
Так я говорю? — обратился мужчина к своей розовощёкой,
улыбчивой спутнице. Она не успела ответить, как гость по-
вернулся назад и загремел на всю избу сильным голосом:
— Да закроешь ты дверь, или нет? Всех поморозить заду-
мал?
— Я-а-а ззаммёрз и еелле идду, — послышался в ответ на
окрик плачущий мальчишеский голосок, и на свет вышел сгор-
бленный человечек в волочившемся по полу тулупе. Он едва
переставлял ноги. Корчился и валился вперёд. Он жался к
матери.
— Мама, куда вы меня завезли? Я околею здесь. А я не
хочу умирать таким молодым. Посадите меня на тёплую печ-
ку. Дайте горячего чаю. Его я напиться не чаю.
В голосе пришельца была искренняя боль. Да что там
боль, слёзы. Девочки испуганно смотрели на скрюченного че-
ловека и жались в кучку.
— Вот так гости, — прошептала Соня. — Вот так постояль-
цы. Вот так подвезло.
Флора встрепенулась и бросилась к самовару. Но мужчи-
на удержал её и насмешливо спросил:
— Всё дурачишься? А ещё учитель. Взрослый человек.
Хочешь нас напугать с матерью? И не пытайся, сын мой.
Знакомы нам эти края. Вперёд тебя их отведали.
— Отец, — с лёгким укором остановила его женщина.
— Да, пожалуй, не надо. Извини. — Мужчина ласково
посмотрел на спутницу.
Скрюченный человек распрямился, откинул ворот тулупа
и весело засмеялся.
Девочки заулыбались. Но Соня вдруг надулась и ушла в
другую комнату. А молодой человек, заметив Флорино огор-
чение, сказал извинительно:
— Простите, я, кажется, переборщил. Алексей, — предста-
вился он.
— А я уж подумала, вы и в самом деле замёрзли. — Флора
тронула запылавшую щёку и потупилась. Когда она подняла
181
взгляд на юношу, тот смотрел уже не на неё, а на Грушу.
Адевочка смотрела на него — доверчиво и смело.
— Морозы-то вон какие, — продолжала беспомощно Фло-
ра, переводя взгляд на приятную гостью, — стены трещат...
И тут она перехватила взгляд мужчины, быстро скольз-
нувший по убогому убранству избы, и глухо проговорила:
— Избы есть и получше.
— Конюшни, конечно, нету? — заглушил её слова голос
мужчины.
— Только навес… трехстенный, — растерянно ответила
Флора.
— И то — дело. Покажите? Ладно, сам разберусь. Посве-
тить найдётся чем?
— Вот, лампа.
— А, «мышка». — Гость поднял начищенное до блеска
стекло, зажёг фитиль и вышел.
Неожиданные постояльцы разделись, свалив тулупы, шап-
ки, пальто и шарфы на топчан.
— Люблю смоляной дух, — сказал Алексей и, не найдя
вешалку, спросил:
— А у вас молоток и гвозди найдутся?
— Вот они. — Флора указала на ящичек Тихона Гаврило-
вича.
— Очень хорошо. Здесь будет уместно? — Алексей подо-
шёл к простенку между окном и дверью.
— Как хотите, — Флора с улыбкой пожала плечами.
Замолк стук молотка, и одежда перекочевала на вешалку.
— Ждём отца? — спросил Алексей.
Женщина кивнула и, подойдя вплотную к Флоре, мягко
спросила:
— Простите, как вас зовут?
— Флора.
— Флорида? — как-то по-детски непосредственно восклик-
нул Алексей. Интересно.
Флора отрицательно помотала головой и сухо повторила:
— Флора. Я пойду. Умываться — там. — Она показала на
рукомойник в углу. Самовар на столе. Дрова —  у печки.
Она поспешно ушла в дальнюю половину, испугавшись,
как бы постояльцы вдруг не попросили ужин. А у неё в этот
вечер не было ничего, кроме квашеной капусты и сырой кар-
182
тошки. Хлеба тоже не было — только что съели по последне-
му куску.
Дашенька и Груша пришли следом, быстренько разделись
и нырнули под одеяло. Флора легла отдельно у печки, посте-
лив на широкую лавку кое-какую одежку. Лихорадочным взгля-
дом упёрлась в темноту.
«Боже мой, даже угостить нечем. Пусть они чужие, но
ведь это — гости.»
Но больше всего ей было стыдно за свою задранную спе-
реди юбку, за свой острый, выпирающий живот, за арестантс-
кое платье, на которое, — она это заметила! — каждый из
гостей остановил взор. От этих мимолетных, хоть и доброже-
лательных, но всё-таки изучающих взглядов ей стало не по
себе и она сбежала.
Ее бросило в жар, когда мысленно поставила себя рядом
со случайной гостьей. Она видела хорошую одежду на той,
безусловно, счастливой женщине, ее плавные, размеренные
движения, спокойную уверенность и уважительное с ней об-
ращение. Вблизи такие отношения Флора видела впервые, и
они казались ей необыкновенными.
Она заснула ненадолго и чуть свет была уже на ногах.
Осторожно ступая, прошла к двери. Гости крепко спали, укрыв-
шись шубами.
Вернулась она поздним вечером и очень удивилась, зас-
тав постояльцев дома. Вместе с детворой они сидели вокруг
стола и пили чай с баранками. Девочки приоделись и выгля-
дели нарядно. Они выбежали из-за стола и начали помогать
Флоре раздеваться. Мужчина взял её стеганку и повесил ря-
дом со своими одеждами. В комнате было светлым-светло —
полным огнём сияли две лампы. Груня шептала что-то Флоре
на ухо, но та, оглушённая вниманием и праздничным настро-
ением, не вдумываясь в её слова, ответила мимоходом:
— Мели, Емеля.
Женщина потеснилась и усадила её рядом.
— Мы тут хозяйничаем, вы уж нас не ругайте. Хотите
подкрепиться? — спросила она.
— Хочу, — с растерянной улыбкой кивнула Флора. Ей
было приятно оказаться за накрытым столом. Приходилось
накрывать всегда самой, да и присаживаться лишь с краешка,
то и дело срываясь за чем-нибудь. — Хочу, — повторила она,
183
не лукавя, так как действительно хотела есть. Ей положили
толчёной картошки с хрустящими шкварками в красивую
фарфоровую тарелку, каким-то чудом уцелевшую в доме от
лучших времен. Она помнила, таких тарелок было шесть. Зна-
чит, одна еще цела. Придвинули поближе хлеб и кусочки кол-
басы на белом листке бумаги. И  тут она заметила, что на
стол выставлена вся посуда, какая имелась — деревянные и
железные миски, старенькие кружки и сиротливый стакан,
погнутые медные ложки.  Флоре вновь стало стыдно за свою
нищету. Но обстановка за столом царила сердечная, и она
успокоилась.
Пока она ела, взрослые разговаривали с Соней и Дашей,
Алексей — с Грушей,  которая слушала его с неподдельным
интересом. Но им мешала Соня, оказавшаяся между ними.
Груша пересадила ее на свое место и оказалась рядом с Алек-
сеем. Он рассказывал ей о растениях. А Флора,  будто впер-
вые видя сестрёнку, удивлялась, какой у нее высокий лоб,
правильные черты лица и умные карие глаза, так доверчиво и
просто обращённые на гостя.
— Так это от пчёл зависит? А не само по себе? — громко
воскликнула Груша и стала объяснять всем, повернувшимся
к ней. — А ведь я это заметила. Старое Размахнино травами
заросло, и туда много ульев перевозят. А в прошлом году не
поставили. Наводнения боялись. А трава цвела, ну так цвела.
А пчёл не было, даже обидно. И в этом году там цветков
было мало, да и трава какая-то редкая и хилая росла.
Алексей восторженными глазами посмотрел на родите-
лей. Молодые люди поднялись и отошли к окну. Алёша
что-то рисовал на отпотевшем стекле и вполголоса объяс-
нял Груше.
Принимая кружку с чаем от гостьи, Флора долго и требо-
вательно смотрела ей в глаза.  Женщина дружески улыбну-
лась и успокаивающе кивнула головой.
Поглощённая наблюдениями за Грушей, неожиданно та-
кой рассудительно-взрослой, Флора не заметила, как мень-
шие сестрёнки ушли к себе. Оттуда слышался счастливый
девчоночий смех, ставший такой редкостью в этом доме. Флора
слышала позабытую возню, перешёптывания,  радостный ще-
бет и думала, может ли так быть всегда, не сон ли это?
184
«Пусть будет сон, — решила она. — Значит, это хороший
сон. Хоть один раз лягут не в слезах.»
— Как интересно, — сказала Груша, прямым, открытым
взглядом, лишённым и тени кокетства, посмотрев на Алексея.
Они по-прежнему стояли у окна. Взрослые сидели за столом.
— Мы знаем, вас зовут Флора, — сказала женщина. —
Аменя — Александра Ивановна, мужа — Александр Ивано-
вич. Фамилия наша — Сосновы.
У Флоры глаза распахнулись, как ставеньки от ветра, и
она — тихонько засмеялась.
— Да неужели так бывает? Одно и то же имя-отчество.
— Да еще муж и жена. — Гости улыбались.
— Я вчера бросила вас одних. Встретила неласково. —
Флора отодвинула пустую чашку и строго посмотрела на гос-
тей. — А знаете, почему? Изба красна пирогами…
— А их не было и… давно, — досказал гость.
— А их не было, а их не было, — эхом повторила поблед-
невшая Флора. — Я не плачусь. Живём как живём.
— Ах, Флорушка! Не бедность порок. Главное, чтоб здесь,—
Александр Иванович постучал пальцем по левой стороне груди,
— сердце было. А это у вас есть.
— А я подумала, что вы испугались нас и стали другую
избу предлагать, лучшую. Отец-то сразу выпалил, что мы по-
бывали здесь. Не мудрено испугаться. Вы догадались? — спро-
сила Александра Ивановна.
— Потом уже, — призналась Флора.
— Не всех ссыльных и кандальников бояться надо. Не
все убийцы и грабители. Есть и политические. Слыхали про
таких? — шутливо спросил гость.
— Слыхали. Это, которые против царя… — начала Флора,
но, покраснев, замолчала, вдруг услыхав свои тяжёлые, коря-
вые слова. Речь гостей завораживала её. Что-то случилось в
ее душе в прошлом году, когда другой гость, молодой, краси-
вый бурят, так любовно и напевно говорил по-русски?!! Фло-
ра слушала его зачарованно, будто впервые услыхала свой
родной язык таким красивым и нежным? Как же все-таки
она убога, если не может словами высказать свою мысль. Авот
Груша может.  Это у нее от природы, от ее высокого лба.  Она
оглянулась к ней за поддержкой.  Груня с какой-то необыкно-
венной нежностью смотрела на Флору.
185
— Правильно, — подхватил Александр Иванович. — Но
дело не в одном человеке, хотя и с него в свое время спросит-
ся. Поэтому и существуют политические. И наш Алексей из
таких. Да и мы — тоже. За Урал нам ходу нет, живём в Ир-
кутске. И вот сопровождаем Алёшу в Нерчинскую тюрьму.
На три года.
Флора сцепила руки на груди, скорбно сдвинула брови и
закачалась.
— На три года. На каторгу? И вы. И вы… — Флора не
находила слов.
— Да. И мы спокойны, — Александра Ивановна с улыб-
кой расцепила Флорины руки.
— Мало того, мы думаем о будущем, — Александр Ивано-
вич встал и обнял Грушу. — Ну что, Грушенька, не побоишься
с нами ехать?
— Нет. Не побоюсь.
— Как, «ехать»? Куда «ехать»? — не на шутку встревожи-
лась Флора.
— Вы разве не сказали? — Александр Иванович озада-
ченно посмотрел на Грушу и жену.
— Прости, еще не успели.
— Я говорила, да она не верит. — Груша обняла Флору.
— Так это правда? — разделяя слова длинными паузами,
проговорила Флора. Её руки тяжело опустились на колени. —
Груша?
— Правда, правда, — похохатывал Александр Иванович,
растроганный этой сценой и слезами жены, хрусталиками заб-
лестевшими у неё на ресницах. — Она ждёт вашего согласия.
— Нy, а ты сама? — Губы у Флоры дрогнули, она стра-
дальчески сморщилась.
— Я — согласна, — спокойно сказала Груша. Но в этих
двух словах было столько любви и безграничного доверия к
этим чужим людям, что всё остальное, будь оно нечаянно
сказано, оказалось бы пустым и ненужным.
— Я — согласна. — Груша встала рядом с Алексеем.
Родители, как показалось Флоре торжествующей улыб-
кой переглянулись. Флоре от этого стало неприятно. Она-то
не сказала своего слова.
Но в этом обмене взглядами не содержалось ничего обид-
ного для Флоры. Просто, она не знала о разговоре между
186
мужем и женой за час до её прихода, когда на прогулке Алек-
сандра Ивановна восхитилась цельностью Грушиной натуры.
— Девочка напоминает мне Татьяну Ларину, — сказала
она.
— Да, да. Удивительная девочка. Живой ум, естествен-
ность поведения, наблюдательность, доброта. — Александр
Иванович поскрипывал снегом.
Он любил докапываться до причин явления и поэтому
продолжал свои рассуждения:
— Да… Оригинальный ум в глуши, и набитые дуры в цен-
тре цивилизации. Ты сможешь объяснить этот парадокс?
— Без труда. Это чисто русское явление. Я его называю
явлением самородка.
— Не противоречь себе. Твой любимый конёк — среда,
которая формирует, возвеличивает, развращает. Это — надёж-
ный конёк, и не спрыгивай с него. Самородки на пустом мес-
те не появляются.
— Наш народ — золотая россыпь. А где россыпь, там и
самородки. Логично?
— Ну, а наш Алёша, часом не Онегин?
— Нет. Мы имеем право им гордиться.
— И ты согласна?
— Без минуты колебания. Я рада за него, и верю — они
будут счастливы.
— Я —  тоже.
Вот что означало это переглядывание. Они утверждались
в своём мнении, а Флора даже не догадывалась, что Сосновы
радуются духовному богатству девочки. По их общему мне-
нию Даша ни в чем не уступала Груше...
— Господи, да разве можно так? — недоумению Флоры не
было предела.
— Можно, можно, — Александр Иванович поднял вверх
руки. — Ну, а теперь по обычаю встаньте перед нами. Благо-
словляем вас. И запомните, счастье начинается со взаимно-
го уважения. Это чувство надёжнее, чем любовь. Любовь —
это огонь. Или взлёт, или падение. Но нельзя все время
гореть — превратишься в пепел: невозможно постоянно дер-
жать свои чувства на пределе чудного мгновения, непремен-
но иссякнешь; любовь, как это ни странно — первая сту-
пенька к падению, а это — крах: любовь, всем известно ис-
187
стари — тысяча ступеней вверх к величию духа. Любовный
форсаж — опасная вещь, губительная. А жизнь — дорога длин-
ная, колдобистая. И счастливы те люди, у которых самый
надёжный поводырь — взаимное уважение. Этим людям не-
ведомы такие глупости, как притирка, ссоры по мелочам и
прочее убогое.
Флора слушала такие правильные, жившие в ее сердце
слова, но не сумевшие вырваться наружу, и ей стало покойно
за Грушину судьбу.
С такими мыслями и она шла замуж за Спиридона, свято
веря, что от такого сердечного настроя даже каменное сердце
станет мягким. Оно обязательно откликнется любовью на
любовь, отзовётся душевностью и уважением. А уважитель-
ность считалась в станице самым лучшим качеством как в
отношениях с родными, так и между чужими.
Флора перекрестила обоих, обняла Грушу и всплакнула.
Но глаза ее сияли — она верила в сестрёнкино счастье. Алек-
сандра Ивановна трижды поцеловала каждого из молодых.
— Я хочу гордиться вами, — сказала она.
Даша и Соня, пересмеиваясь, смотрели на происходящее
как на забавную шутку.
Александр Иванович остановился напротив Флоры. — Вы
вот что мне скажите. Ваш казённый поп, милостью Льва
Николаевича, небось, пьяница и шкуродёр? А? Домину име-
ет под цинком, и с жиру бесится?
— Отец Паисий бедно живёт, — с лёгкой обидой сказала
Флора. — Сам пашет, сеет… Он давно у нас…
— Это он вас цветистой нарёк?
Флора непонимающе посмотрела на Александру Ивановну.
— Флорой, — подсказала она.
— Он, дядя Паисий. И придумал же, цветистая, — засму-
щалась Флора. — А мы думали от имени Фрол.
— Небывальщина какая-то, — Александр Иванович воз-
буждённо прохаживался по избе. — Попа дядей зовут. Сам за
плугом ходит и жнёт. Народ не обижает. Хочу познакомить-
ся. На Руси таких немного. И обвенчаемся у него, чтобы жизнь
у вас была спокойной. А то ведь заклюют вас поселянки —
караул, украли, увезли, как цыганку. Чувствительные люди.
И тем больше, чем меньше их касается. Удивительная черта
славянская на себя не оглядываться…
188
Внутренность храма сверкала. Из тёмных приделов вы-
мели сор, начисто выскребли полы, оклады икон натёрли ме-
лом, и они сияли, как новенькие. Три десятка свечей множи-
лись и сверкали в серебре и золоте. Был обмен кольцами и
короны над головами молодых.
Это была поразительная служба, великолепная. Служба
высокого и нравственного градуса. Заповеди звучали чётко,
ясно, проникновенно. Они оставались в сердцах всех присут-
ствующих, как сошедшее свыше напутствие.
Александра Ивановна и Александр Иванович и сами вен-
чавшиеся в  церкви, не раз принимавшие участие в венчании
друзей, только здесь, в забайкальской глубинке, оценили всю
глубину этого православного обряда, олицетворявшего зна-
комую, но по достоинству неоценённую истину, что браки
совершаются на небесах.
Умные люди, они с лёгкой иронией относились к цер-
ковным действиям из-за их чрезмерной серьёзности, тогда
как именно в условности вся их сила и привлекательность,
а через это и притягальность той или иной религии, т.е. бе-
зотчетной веры. Войди в неё грубый рационализм, расщеп-
ляющий чувства на атомы, и очарование божественного, воз-
вышенного загубится навсегда. Ибо любая просвещённая
религия — это для души, но не для ума. Вот почему всевоз-
можные юродивые, «божьи люди» с их добротой и незлоби-
востью имеют у церкви особый статус, накладывают своеоб-
разный, не всегда приятный оттенок на богослужение. Но
отец Паисий сумел придать этой торжественной службе про-
стоту и величие, которая не унижала, а доступность возвы-
шала. Это окончательно покорило гостей. Хор был слажен.
Клим Расторгуев — чист, подтянут и побрит. Отец Паисий—
неподражаем.
Он в полном новеньком убранстве. Пострижен по уставу.
Торжественно-строгий. С красивым, басовитым голосом, уже
давно неслышанным станичниками. Он словно чувствовал,
что эта праздничная литургия — его лебединая песня.
Назавтра гости, за три дня ставшие родными, уехали и
увезли с собой Грушеньку. Улицу запрудили девки и бабы.
Вглазах и у тех, и у других любопытство и зависть, радость и
изумление, неверие и страстное желание такого же чуда для
себя.
189
Взрослые Сосновы вернулись через неделю. Флора вози-
лась у печи.  Кто-то скрипнул дверью. Это были сваты.
Александр Иванович предстал ссутулившийся и черный,
словно тяжело больной человек. Он сразу опустился на лавку
и понурился.
— Здравствуйте, Флора, — сказала Александра Иванов-
на.— Это —  мы, — и виновато улыбнулась.
— Одни, — вырвалось горестно у Флоры.
— Одни. Чуда не случилось. — Александр Иванович мед-
ленно поднял голову. — Его заковали на наших глазах. Мало
того, я надевал кандалы на собственного сына, а кузнец дуба-
сил по заклёпкам молотком, и я страшно боялся, чтобы он не
покалечил Алёшу. Потом он совал кандалы вместе с Алёши-
ными руками и ногами в лохань с грязной водой. Заклёпки
шипели, а кузнец пьяно хохотал.
Александр Иванович заплакал.
— Довольно, Саша, — сказала уныло Александра Иванов-
на. — Ты был таким молодцом.
— А он, Алексей? — с какой-то тайной надеждой восклик-
нул Александр Иванович. — А он? — выкрикнул муж.
— Он — настоящий мужчина. Он смеялся над тюремщи-
ками. — Устало, без печали и радости, наверно в тысячный
раз, отозвалась Александра Ивановна. Флора никак не могла
понять, какой ответ он требует от жены. Пока она говорила,
Александр Иванович досадливо морщился.  И тут заговорил
он сам:
— Ах, Флорушка. Я готовился утешать его, а он обманул
меня, оказался и сильным, и гордым, Но почему вдруг канда-
лы? Ведь в приговоре просто —  тюрьма, но не каторга. Иначе
был бы этап.
— Тебе же было сказано, почему, — механически, тоже,
наверно, не в первый раз, сказала Александра Ивановна. —
Пересмотрели дело, пока он ехал.
— А где же Груня? — переводя взгляд на Александру Ива-
новну, напряжённым шёпотом спросила Флора.
— С нею всё в порядке, — недружелюбно ответила Алек-
сандра Ивановна, даже не взглянув на Флору. Она была за-
нята мужем. — Наш сын выдержит. Смирись. Уж он-то не
согнётся, не сломится.
Флора кулаками сжала виски.
190
Переночевав, они уехали, сухо попрощавшись с Флорой,
будто чем-то виноватой в их беде. Александр Иванович шар-
кал ногами и выглядел совсем разбитым. Флора помогала ему
снарядить возок.
— Ах, Флорушка. Как жестоко он обманул меня, — не-
сколько раз повторил он.
Флоре казалось, что кроме заточения сына Алексея, в
жизни этих красивых людей случилось еще что-то важное,
может даже непоправимое,  но спросить об этой, другой, тай-
ной их беде она не посмела — останавливал тяжёлый взгляд
Александры Ивановны. И опять о Грушеньке не было сказа-
но ни слова.
Однако письмо, присланное через полгода, было хорошим,
ласковым.
* * *
В конце января, поздним вечером появился новый по-
стоялец. Это был Степан. Он увидал Флору во дворе и спро-
сил:
— Есть ли местечко, хозяйка?
— Есть. — У Флоры упали руки, охапка дров рассыпалась,
подурневшее от беременности лицо, одутловатое и жёлтое,
ещё больше расквасилось. Она узнала родной голос и захлю-
пала носом. Губы вдруг распухли и задёргались.  Слёзы по-
текли по щекам.
— Вот и хорошо. — Степан въехал в широкие ворота и
пока неспешно распрягал коня, опустился сумрак. — Куда
лошадку поставить покажи-ка,  хозяюшка.
Это был обычный разговор постояльца и хозяина, и ни-
чье ухо не могло уловить в нем ничего подозрительного. Впро-
чем, если б прислушалось, то уловило бы сквозящую неяс-
ность и необычную звонкость голосов.
— Ведите сюда, — Флора первая зашла под навес. — Стё-
па!— Она повисла на нём, целовала. — Мне так тяжело хо-
дить.
— Флорушка, милая моя!
Они наверно долго стояли обнявшись, потому что сумрак
сменился ночной темью, и на небе засверкали большие, яркие
звёзды. Мороз покрепчал, но в мохнатом тулупе им было
тепло. У Флоры болели губы от горячих Степановых поце-
191
луев, сердце радостно колотилось от неожиданного свидания,
щёки горели огнем, натёртые колючей бородой. Вдруг кто-то
дёрнул Степана за плечо.
— А? Кто здесь? — быстро спросил он, закрывая собой
Флору. — О, это ты. Совсем забыл. — Он отвёл коня к яслям
и принёс бадейку овса. — Ешь. А упряжь куда положить, хо-
зяйка? — деловым тоном спросил Степан. — Или тут оста-
вить?
— Несите в сени.
— Ну, и к самовару пора. Промёрз я. От самой Шилки еду
сегодня.  У вас-то мороз помягче, а в долине — ужас. — Он
говорил нарочито громко, а сам чутко прислушивался к ша-
гам за воротами. — Ну, даст бог, и до Урульги доберусь, —
Степан приложил палец к Флориным губам, чтобы она мол-
чала, а сам, постучав валенками о стену, вошёл в сени. —
Шаги стали удаляться. — Шпионят за тобой, — прошептал он.
— Он о каждом моём шаге знает, — Флора горячо поцело-
вала Степана и потянула на себя избяную дверь.
От яркого света,  подвешенной над столом десятилиней-
ки, Степан сощурился.  Две девушки с любопытством смотре-
ли на него.
 — Здравствуйте, красавицы, — сняв шапку, поклонился
Степан.
Ужинали за одним столом. Степан и Флора ничем не
выдали себя. И все же наблюдательная Даша заметила, что
Флора волнуется. «Непривычно ей все это — постояльцы,
чай, деньги,» — думала она, сочувственно глядя на сестру.
Ивдруг неожиданно для самой себя бойко спросила:
— Дядя, ты цыган? — и своим невинным вопросом натол-
кнула Степана на поступок, стоивший ему головы.
Ночью Флора пришла к Степану, и они проговорили
до утра. Он уехал по ранней зорьке. Серенький свет лишь
сползал в долину. В сенях, при свете фонаря, страстно шеп-
тал ей:
— Ничего не бойся, родная. Приеду с вечера, и за ночь
под Урульгой будем. А там — Карымская, Чита, Петровский
и прощай Забайкалье. Конь у меня добрый. К оренбургским
казакам подадимся. У дружка остановимся, служил я с ним.
Хороший человек. А бумагу отпускную я выправлю. Под-
пою атамана-скотину, он и напишет. А до места доберёмся, к
192
войсковому атаману пойду и повинюсь. Поймет. Не вернет
же назад.
— Поедем, Стёпа, поедем. Не могу я с ним больше. Асей-
час — в особенности, когда во мне твой ребёночек. Девочки
большие — любую дорогу выдюжат.
— Готовься, — Флора. Через недельку дам знать. Это вам,—
он толкнул ногой туго набитый мешок. — Там еда всякая.
Он откинул крючок, сгреб в охапку упряжь. А когда вы-
шел во двор, то захлебнулся колючей копотью, да такой гус-
той, что навес в пяти шагах был неразличим. Степан закаш-
лялся и с тревожным сердцем поспешил к своему коню, всю
ночь простоявшему на жесточайшем холоде. Сплошь одетый
густым куржаком, конь мелко дрожал. С нижней губы его, от
ноздрей свисали сосульки. Степан укрыл его тулупом, а Фло-
ра принесла ведро тёплой воды. Снаряжая коня, Степан был
обеспокоен, однако вида не подавая.
— Он у меня —  крепыш. Это для него —  семечки, —
бодрился он. — Пробежится, согреется.
Конь допил воду и потянулся к Флоре. Она обняла его
красивую, костистую голову и поцеловала в звездочку на лбу.
— Ты уж не подведи, не заболей, — сердцем чувствуя
неминуемость беды и глотая слёзы, просила она. — Милый
ты наш. Прости.
— Ну что ты, Флора. Кто же знал, что так прижмёт, —
отозвался Степан,  подтягивая чрезсидельник.  А Флора, ме-
шая ему, скармливала продрогшему буланому последние лом-
тики хлеба.
Что легко сказать, то трудно сделать. Через неделю Сваха
сообщила Флоре страшную весть — у Степана пал конь. Про-
студился в тот жестокий мороз и околел от воспаления лёг-
ких.
Поникли Флорины плечи. Долго сидела она, свесив голо-
ву и обняв свой большой живот, особенно кажущийся боль-
шим сейчас, когда сидела она в предбаннике в одной нижней
рубашке. Тугим розовым плечом Сваха высунулась в приотк-
рытую дверь.
— Ты что, Флора? Али худо тебе?
Флора не ответила.
— Давай, девка, раздевайся. Я воды тебе навела. — Крас-
193
ная, с прилипшими к животу и груди берёзовыми листочка-
ми, пышущая здоровьем, налитая упругой, ни на что не рас-
траченной силой,  довольная собой  и жизнью, и откровенно
радуясь этому, она игриво улыбнулась Флоре:
— А я уж и веничка отведала. Да вот некому спинку поте-
реть, Мужичка бы. Давай, помогу.
Флора через голову стянула рубашку, и Сваха, сама ни-
когда не рожавшая, со страхом и завистью глядела на моло-
дую на сносях женщину с высоким животом и раздавшейся
спиной, набухшими, но все еще по-девичьи торчащими гру-
дями и тонкими ногами и руками. Безобразную и прекрас-
ную.
— Ну и разнесло тебя, девка. Никак двойню носишь. На
первый раз и одного хватило бы. А это что у тебя? Синяки
вроде.
— Муженёк тешится, — Флора упрямо насупилась. — Но-
чью щипками пришпоривает. Резвость нагоняет. Всё за усла-
дой гоняется. Да всё с фокусами. — Гримаса отвращения, словно
черная туча, покрыла высокое, чистое чело Флоры. Страшное
унижение последних ночей сгинуло лишь тогда, когда вспом-
нились сладкие минуты со Степаном: тогда по обоюдному
влечению сливались не только их души, но и тела. И в том
горячем слиянии не было ничего оскорбительного или стыд-
ного.
Сваха сбоку обняла её.
— Это в твоем-то положении? Ну, изверг, ну, зверь!—
негодовала Сваха и в который уже раз принялась просить у
Флоры прощения. — Это самый тяжкий грех в моей жизни.
Прости меня, Флорушка, прости. Бог накажет меня за твои
муки. Да если б я знала про вашу любовь! И вы тоже хороши!
Доскрытничались. Пойдём, — сказала она сквозь слёзы, —
пойдём. Вода остывает, а тут холодком потягивает. Чует мое
сердце — ко времени помоешься. И куда вы при таком-то
деле бежать наладились. Да ещё с детьми малыми. Головы у
вас нет.
Но Сваха ошиблась. Флора, с удивлявшим всех животом,
проходила ещё больше месяца.
Казнясь своей виной пред Флорой и Степаном, Сваха
тянула спиридоновское хозяйство, как ломовая лошадь, и по
194
целым суткам не бывала на собственном дворе. Ее муж, спо-
койный и добрый человек, которому она рассказала о Флори-
ной беде и своей вине перед нею, домой ее не гнал, сам уп-
равляясь с кое-какой живностью, необходимой на прожитьё.
Он любил свою жену и безоглядно доверял ей, получив в
награду безупречную верность, хотя и знал, что зовут ее ме-
довым пряником, от которого многим вкусить хотелось.
— Верь, верь, но помни — медовый пряник хрупок, не то
что глазированный, который не всяким зубом возьмёшь.
Сначала он слушал этот зуд, испытывая немалое душевное
смятение, но потом кое-кому, а в первую очередь себе, показал
кулак. Подействовало. И сразу своя жизнь стала своей.
Она тоже любила его и даже представить не могла, чтобы
он так же изуверствовал над нею, как Спиридон над Флорой.
На следующий день она устроила Спиридону такую выво-
лочку, что он,  побледнев, пулей вылетел из дома.
Это произошло утром. Он побывал этой ночью у Флоры
и очень был доволен собой, чему, по его мнению, способство-
вали безропотная податливость разморённой Флоры и све-
жесть её белья. Ну а также аромат и тонизирующие свойства
французского мыла, впервые им употреблённого при вчераш-
нем мытье.
Он вышел к чаю. Флора принесла огромную тарелку с
шаньгами и возвращалась за чашками к буфету, когда он пре-
градил ей дорогу, положив ладони своих длинных рук ниже
ее поясницы и, отклоняясь назад, якобы для того, чтобы заг-
лянуть в её опущенное, пунцовое лицо, передом все плотнее
прижимался к ее ногам и животу.
— Ну? Чай подождёт? — вдруг сказал он, страстно блестя
глазами.
В это время с улицы вошла Сваха. Он не спеша распря-
мился и сел к столу. Сваха залилась стыдливым румянцем и
то боевое настроение, с которым она проснулась и орудовала
в спиридоновских стайках, боль и обида за безропотность
Флоры, злоба на себя — виновницу чужого несчастья, как пар
из перегретого котла, с громом вырвались наружу.
— Ну, что, милый Спиря? — сказала она и приняла угро-
жающую стойку. — Что это ты себе позволяешь, а? Я вчера
такое увидала, что до сих пор в себя не приду. Для этого я за
тебя,  за старого эту девочку невинную сватала? А? Или ты в
195
тюрьму захотел? А? Может мне обо всем этом нашему атама-
ну Ваське Кривоносову рассказать, который ну оч-чень тебя
любит. — Сваха иронично потрясла головой, — и он вызовет
врача для осмотра,  а заодно и жандарма, чтобы тот отвёз
тебя куда следует? А? По руднику скучаешь, облезлый? А?
Эти грозные, напористые «а» парализовали Спиридона.
Он вставал и только открывал рот, чтобы дать отпор, как
раздавалось все сокрушающее «а», и он падал на стул, стиски-
вая зубы. Караулил паузу и дождался. После угрозы рудника-
ми Сваха шумно потянула носом — закачивала в себя воздух
для новой атаки.
— Вон отсюда, дрянь, — пронзительно закричал он.
Но Сваху не испугал отчаянный крик всесильного Спи-
ридона Спиридоныча.  Наоборот, раззадорил. Она еще ближе
придвинулась к нему и так хватила кулаком по столу, что
кружка с чаем улетела к печке, а фарфоровое, его любимое
блюдце брызнуло белыми искрами по комнате. Спиридон съё-
жился.
— Ты кого гонишь? — до поднебесья взвился оскорблён-
ный свахин голос. — Меня, сваху? А это тебе, пришлаку, из-
вестно, что я по нашим казачьим законам за нее головой от-
вечаю? А? — Тут она перегибала. О большинстве засватан-
ных она просто-напросто забывала через день. Да и приглашали
ее не тогда, когда молодые сердцами тянулись навстречу (в
том случае прекрасно обходились без нее), а тогда, когда надо
было уломать одного из молодых, или даже обоих приспосо-
бить друг к дружке. А результат: удовлетворённое честолю-
бие и несчастная семья. Но это ее уже не тревожило. Так что
грешков на ее поприще было предостаточно, и за каждый из
них ей следовало отрубить голову. Получалось, раз десять не
меньше, и бахвалиться ей было незачем. — Ишь, моду взял
издеваться над ребёнком! И сегодня, небось, подстёгивал? —
она высоко запрокинула подол Флориной юбки, распахнула
кофточку на её груди. — Так и есть! Ну, таракан сладостраст-
ный! Я вручу кайло в твои нежные руки лет на десять! Ты у
меня поработаешь на Российскую империю!
При этих словах глаза у Спиридона расширились, брови
залезли на лоб, да так там и остались, будто приклеились. Его
поразило не столько оскорбительное сравнение, сколько, от-
куда у этой проклятой бабы такие слова?
196
На секунду опешила и сама Сваха, не знавшая за собой
такого сверхкрасноречия. Но только на секундочку. Новая
волна вдохновения подхватила ее. С незнакомой ей самой
агрессивностью она вновь кинулась на Спиридона.
— Или ты мальца изувечить захотел? А? Или тебе нор-
мальный ребёнок не нужен? А? Ну, изверг! Ну, садюга! Баба
последние дни дохаживает, а у него, глянько, раззуделось!
Ну, погоди! — Сваха с чувством тряхнула кулаками. — Ты
будешь носить арестантскую лопоть!
Этому не виделось конца. Спиридон сорвался с места,
схватил шубу и выбежал вон. Сваха кинулась за ним и, рас-
паляясь, кричала для острастки на всю улицу:
— Да я тебе такое состряпаю. Да я о твоих зверствах так
растрезвоню, что бедненький будешь!
Он пришёл поздно вечером. Увидав хлопотавшую у печи
Сваху, надулся и скрылся в кабинете. Вместо двух толстых
подушек на своей кровати, проходя мимо, заметил тощую
Флорину, набитую грубым пером. Заглянул к ней в закуток—
Флора лежала на его подушках бледная, с закрытыми глаза-
ми. Крадучись, вернулся к себе. Остановился посреди каби-
нета.
— На шею садится, стерва. Ишь, распоряжается. Позавт-
ракать не дала, тюрьмой грозится, подушки забрала. Того и
гляди из собственного дома выставит. Надо.., — он не успел
додумать, что же надо, как  за его спиной громыхнул сварли-
вый Свахин голос:
— И долго тебя ждать? Самовар остывает, а он не идёт.
Или деньгами выдать прикажешь? Или ты князь какой, что-
бы тебя приглашать, а?
За этим порогом никто никогда не бывал, а она стояла
хозяйкой, уперев руки в бока, и сжигала его сердитым взгля-
дом. Она не посторонилась, когда он, втянув голову в плечи,
протискивался в узкую щель.  Терпеливо снеся едкие ухмыл-
ки, заперев дверь большим ключом и, словно подконвойный,
поплёлся на кухню. Наливая себе чай, сказал с издёвкой:
— Ты зря хлопочешь. Платить я тебе не собираюсь. Сама
вызвалась.
Сказать-то сказал, да как видно, не вовремя. Сваха, на-
целившаяся ухватом в печку, на секунду замерла, потом рез-
ко повернулась и, сжимая рогач, как солдат винтовку при
197
команде «коли», ринулась на Спиридона. Сметая все со сто-
ла, два острых, черных штыка пронеслись над пустым спири-
доновским стулом и вонзились в стену. Его счастье, что вов-
ремя успел отпрыгнуть в сторону.  Треск, звон и отчаянный
свахин крик:
— Все на свой аршин меряешь?
Он спрятался за крепкими запорами, а Сваха. победно
подмигнув безучастной Флоре, ушла домой, так и не сумев
выдернуть рогач из стены. Его утром выдернул Спиридон,
предварительно раскачав из стороны в сторону и упершись
коленом в бревно.
— Мужичья сила, господи помилуй, — проговорил он, в
ужасе разглядывая глубокие дырки. — На вершок всадила!
Аесли бы в меня угодила?! Болтался бы, как налим на остро-
ге. Надо… — И опять он не успел додумать. Дверь распахну-
лась. На пороге стояла Сваха. С шаньгой в зубах он лупал на
неё вытаращенными глазами. Руки плетьми висели едва ли
не до пола.
* * *
С этого дня он не только перестал издеваться над Фло-
рой, но и вообще беспокоить её. Синяки постепенно сошли,
но жёлто-зелёные пятна держались на её теле и после родов,
до самого лета.
В начале марта она родила мальчика. Неделю спустя его
крестили, и отец Паисий то ли от неприязни к Спиридону —
по святцам это имя никак не подходило, то ли в память о
своей любимице Игнатихе-неспящей, назвал мальчика Игна-
том. Спиридон уловил подвох и грозил жаловаться. Он меч-
тал дать имя первенцу значительное — Иосиф.
— Ну, асмодей! Ну, сатана в рясе! Ты меня попомнишь!
Говорил же ему —  назови Иосиф. Какое имя! Иосиф Спири-
донович! Ну, подкатил! Это он свою подружку ненормаль-
ную увековечил. Это меня в церкви не было, я бы показал
ему Игната! — бесился Спиридон.
А Флору это нисколько не занимало.
— Имя как имя, — сказала она. — Игнатик. Игнатушка, —
тянула ласково. — Ягнёночек! — обрадовалась она.
«Ягнёночек! — язвительно передразнил Спиридон. — Дура
198
набитая! Парню в люди выходить и с таким имечком. Если б
ты знала, что оно значит. Игнат — это будто не родившийся!
Поняла? Вроде и нету его.
— Ну, как же не родившийся, — мягко не согласилась
Флора, — когда он у меня на руках. Ягнёночек мой. Спи.
— Тьфу! Уел попик, уел. Но ничего, посмотрим, кто кого
съест. Укусить всяк всякого может, а вот проглотить! — Он
торжествующе засмеялся. И не без оснований. Новые, влия-
тельные дружки могли не только строптивому попу рога сло-
мать, а кое-кому и повыше.
Он ещё долго бурчал, но Флора уже не слушала. Скло-
нившись к зыбке, баюкала сыночка, да вместе с ним и сама
заснула. Имя как имя. Даже если в честь полоумной. Хоть
память о старушке останется, умершей в час Игнатовых ро-
дин. Утром убегала от камня, а в полдень отошла в лучший
мир, успев, однако, распахнуть дверь избёнки настежь — по-
дала знак добрым людям. На остывающих устах было то же
самое, что и прежде —  Епифан и Никифор.
В этот же день и час три года назад из новенькой спири-
доновской избы вынесли мёртвого Никифора. Никто, кроме
Спиридона не свяжет три этих события — смерть старухи,
рождение сына и похороны брата —  в один узел. Зная объяс-
нение случайному имени, он обвинит отца Паисия чуть ли не
в колдовстве и, еще больше возненавидев его, начнёт энер-
гичную травлю попа.
Но память о старушке и без этого сохранилась. Ее многие
любили. Нежно любил Игнатюху отец Паисий. И когда ее
закопали, он долго сидел у могилы. Гладил песчаный холмик
у изголовья, как не однажды гладил самоё Игнатиху по её
жиденьким и жирным волосам.
Тяжело поднявшись с земли, низко поклонился моги-
ле седыми, растрёпанными прядями и молвил непонят-
ные слова:
— Спи до часу своего, боль и совесть земли Русской.
Степан жил на заимке, но чуть ли не каждый день бывал
в станице,  осторожно выведывая скупые новости из недру-
жественной Размахнинской. И вот каким-то ветром донесло:
— Спиридониха-то  молодая… родила… бают, малец.
Ах, молва, молва! Ты быстрее птицы.
199
Услыхал Степан эту новость и словно из зимы в горячем
лете оказался — не только лицо, но всё тело пылало нестер-
пимым жаром. Распахнул тулуп, рванул ворот рубани и едва,
дотащился до плетня,  чтобы опереться, так как силы покину-
ли его.
Разбитная, сероглазая красавица-вдовица, её мужа с пол-
года как в драке зарезали, и давно неравнодушная к Степану,
игриво торкнула мужика в бок и заглянула в глаза:
— Если худо тебе, пойдём, полечу.
— Ну, чего прилипла? — Степан зашагал домой, не чуя
ног под собой.
Размахивал шапкой и едва не пел от радости.
И он решил во чтобы-то ни стало повидать Флору. И,ко-
нечно, мальца. Но как это сделать? За всяко просто к Спири-
дону не заявишься.  Здравствуйте, я хочу посмотреть на сво-
его сыночка, поскольку я его папаша.  Весь этот день он хо-
дил будто не в своем уме —  то смеялся,  то хмурился. Апри-
думать ничего не мог! И вдруг сполохом высветило пахтин-
скую избу и Дашутку с ее любопытством:
— Дядя, ты цыган?
Тогда он только улыбнулся, растерянно теребя бороду.
— Почти.
А сейчас, задыхаясь от счастья, он со слезами на глазах
благодарил девчушку:
— Спасибо тебе, лобастенькая. Вот что значит ум! Он
загодя чует и нам, придуркам, дорогу показывает.
Он узнал, что табор Прохора Талдыкина и нынче зимует
в устье Онона и оттуда иногда наведывается в Размахнинс-
кую с рыбной торговлей. Так что его появление никаких по-
дозрений не вызовет.
Теперь, когда план созрел, он, сжигая себя нетерпением,
еще больше почернел и так оброс волосами, что стал по-на-
стоящему походить на цыгана.
Всю неделю он пропадал на озёрах и у своих заездков на
Ингоде.
Наморозил немного мелочи, десятка два аршинных на-
лимов, а больше всего карасей, которых из лунки вычерпы-
вал продырявленным ведром. Они задыхались под сажен-
ной толщей,  льда и гужом валили к воздуху. Ссыпал всё в
200
кошеву и поехал в Размахнинскую. Ночью сторонкой мино-
вал ее, а утром въехал снизу в крайнюю улицу. Да, такого
еще не бывало, чтобы пушкарь к своим врагам с торгом яв-
лялся. Потому и побаивался. А вдруг узнают? Мало того,
что рёбра намнут, так ещё и в лихоимстве заподозрят, за
оружие схватятся.
— Вот выйдет потеха, на голове от шашки прореха, —
невесело пошутил Степан и свернул в проулок, ведущий к
спиридоновскому дому. — А вдруг и талдыкинские здесь?
Оробел на минуту лихой, да назад не повернёшь — уже
спрашивают:
— Цыган, рыбку или чо привёз?
И он в ответ скалит зубы и кивает головой:
— Рыбку.
Вот она прямая и длинная Верхняя улица. Вот и спири-
доновский ненавистный дом, прошлым летом преобразивший-
ся в настоящий дворец под сверкающей крышей по случаю
женитьбы хозяина, а главное — после смены его шинкарства
на коневодство и земледельчество. Если раньше, чтобы загля-
нуть в окно «заставы», надо было наклониться, то теперь —
залезть на каменный фундамент. Ход с торца перекочевал на
середину тыльной стороны и спрятался от прямых северных
ветров в просторную веранду. Нелепые проходные комнаты
стали отдельными. Пристроили обширную переднюю избу с
русской печью. Вторую такую же для лечения от разной хво-
ри простудной соорудили на чистой половине. А для приёма
гостей появилась просторная зала.
За две избы до своей тайной цели Степан закрепил вож-
жи на санях и, шагая впереди дружковой лошадки, закричал,
подражая цыганам:
— Хозяева добрые. Кому рыбку свежую, мёрзлую. Поку-
пайте к праздничку Христову. Недорого беру, почти даром
отдаю.
Ватные ноги, казалось, не двигались, голос дрожит и сры-
вается. Наконец, он под спиридоновскими окнами. На него
смотрят глухие ставни. Длинный ряд, и все в железной опо-
яске. Сдавило в груди у Степана, пересохло в горле.
— Хозя… — начал и закашлялся. — Хозяюш… — и снова
сухой, до слёз кашель.
«О, Господи! Все окна закованы, адали тюрьма! Помоги
201
мне, Господи! Ведь я не ворую, не убиваю. Это у меня мое
счастье украли!»
У него нет больше сил кричать. Он идёт вдоль чёрной,
враждебной стены и не сводит лихорадочного взгляда с чёр-
ных ставней,  а сам оглядывается  к окружившим возок поку-
пателям и белозубо улыбается им — ведь он цыган.
— Иди, торгуй, — зовут его. — Сами придут, если надо, —
злится Минай Шеломенцев и кутается в латаный-перелатан-
ный полушубок.
А Степан продолжает свой тяжкий путь вдоль чёрной
стены. Ещё два шага и всё, всё, всё. Никто не отозвался из
мёртвого дома.  Зря он мчался сюда, зря головой рисковал.
— Нету там никого, — слышит он голос женщины и ос-
танавливается сокрушённый.
— О, Господи! — Это стон рухнувших надежд, ожиданий
и мечтаний. И только он повернул назад, как в торце избы
увидал небольшое оконце… без ставней! Теперь он имеет право
предлагать свой товар, хоть и не видит никого за стёклами.
Но кто уличит его в этом?
— Хозяйка, рыбку привёз, — радостно прокричал он в
темноту пустого окна. — Надо? Несу. — И он побежал назад
к возку. Сорвал дерюжку и, накладывал мёрзлых рыбин, как
дрова на согнутый локоть, быстро говорил:
— Прошу подождать, дорогие гражданочки и казаки. По
просьбе несу. Цыган не может отказать. Одну минуточку. —
И он сорвался с места.
Он мчался с такой решимостью, что, не дай бог, помешать
ему. Он сквозь штыки прорвётся, убьёт вставшего на его пути,
но повидает любимую.
— Все-то перед ним ногами сучат. — Дормидонт Григорь-
евич Вологдин бросил в кучу двух облюбованных краснопё-
ров и пошёл домой. Только зря с Нижней улицы поднимался.
Степан влетел на крыльцо, будто за ним волки гнались.
Захлопнул за собой дверь и увидал… Флору. Она поверну-
лась на шум и недоумённо глядела на гостя. Не узнавала.
— Хозяйка, задыхаясь от волнения, выпалил Степан. —
Ты просила рыбку, вот принёс… — Он оглядывает переднюю
избу, но никого, кроме Флоры не видит. А вдруг она не одна?
Вдруг кто-то есть в других комнатах? Лишь сейчас он понял,
какой опасности он подвергает её, если, вдруг узнав его, она
202
не совладает в чьем-нибудь присутствии. Он закрылся рыбь-
ими хвостами. — Берёшь?
— Стёпа! — простонала она и широко раскинула руки. —
Стёпушка!
Она всё та же, только какая-то усохшая, костлявая. На
ней знакомая — линялая грязно-зелёная юбка, та же кофтён-
ка. Милое, родное лицо, но будто неживое, иссиня-белое, а на
нём… а на нём большие, незнакомые ему, сияющие глаза. Они
всё ближе. Они совсем рядом.
Мёрзлые рыбины выскальзывают из ослабевших рук Сте-
пана и с грохотом падают на пол, и вместе с этим грохотом из
его сердца улетает тревога, значит дома она одна.
— Флора! Я умираю без тебя. — Он сжимает ее за локти, и
сам того не замечая —  такая она лёгкая —  поднимает ее от
пола. А она тянется губами к нему. — У нас всё сорвалось.
Конь пал, — говорит он в отчаянии.
— Я знаю. Но мы уедем. Это сбудется. Надо потерпеть, —
успокаивает она.
— Покажи мальца, — нетерпеливо просит он. — Извёлся
под корень.
— Пошли. — Пуще прежнего засияли Флорины глаза. Она
схватила Степана за руку и потянула в другую комнату. —
Иди, иди. Я —  одна. Вот он, Игнатушка. Она с нежностью
смотрит на спящего младенца. — Спит и спит.  Значит здоро-
венький, а потом хороший работник будет. Это по примете, —
Флора счастливо улыбается.
Степан отодвигает ее в сторону и бледный, умилённый
склоняется над зыбкой.
В комнате жарко натоплено, и на ребёнке лишь ситцевая
распашонка. Он лежит как-то неестественно прямо.  Тонкие
ручонки вытянуты вдоль тельца по швам, как у солдатика. Не
слышно ни обычного сопения, ни причмокивания. Он словно
затаил дыхание и притворяется спящим.  У него длинная
головка и узкое личико. На темени и на височках —  реде-
нькие волосики.
— Спиръкин,  — выдохнул Степан, меняясь в лице. —
Его,— отшатнувшись,  брезгливо передёрнул губами. — Его
отродье.
А Флора, находясь в каком-то отстранённом состоянии,
ничего не слышит, а лишь улыбаясь, льнет к Степану.
203
— Вот он, наш Игнатушка.
Он повернул к ней своё страшное, чёрное лицо и, стис-
нув зубы, прохрипел:
— Двуличная тварь. Змея подколодная, — и выбежал из
комнаты.
В передней снова загрохотало. Это Степан, едва не упав,
расшвыривал ногами отвратительных налимов.
Натягивая рукавицы, он бежал к своему возку и вне себя
от возмущения кричал:
— Денег нету. Денег нету! Просит: неси. Приношу, денег
нету. А мне какое дело? Если цыган, то и обидеть можно? Он
упал в сани и дико заорал на кобылу:
— Но-о-о, пошла. Пушкарёвцам всё продам. Даром всё
отдам. Чтоб ты сдохла, паскуда! — Это относилось к Флоре и
донеслось до неё, как и последующая угроза. — Убью, гади-
ну!— Как он ненавидел её в эту минуту.
— Какой горячий цыган! — испуганно пролепетала косо-
бокая сестра братьев Шваловых, жившая у них вместо работ-
ницы. — Ой, горячий.
— Да только не туда пар выпускает. — Розовощёкая Ма-
рия Красноярова лихо подмигнула старой деве. — А я уж
хотела его на чаёк пригласить, пока муженька чёрт с пикой
по Китаю носит. Уж больно спина у него широкая. — Она
громко смеялась, шагая за убегавшей девушкой и слышала,
как её встретили во дворе грубым окриком:
— А рыба где? — это вопрошала круглолицая молодая
баба, сходя по крылечку рядышком с такой же, словно с кар-
тинки, красавицей. И похожи они были, как две капли воды.
А горбатенькая была уже в работе, уже в избу тащила
беремя дров, а как увидела сестёр-красавиц, так и руки осла-
бели, и дрова рассыпались. Такими нарядными своих золо-
вок она ещё не видела, хотя на свадьбе они были разодеты
ещё краше и богаче. Но тогда её на неделю заслали на даль-
нюю заимку к быкам и коровам, чтобы не портила своим
видом весёлое пиршество.
— Так нету, — пролепетала кособокенькая, за что и полу-
чила увесистый тумак в бок, неосмотрительно приблизившись
к ковровым санкам, куда усаживались красавицы.
— У тебя всегда всё поперек, всё самой делать надо, —
сказала одна из них.
204
А братья горбатенькой по имени Кионы, словно не слы-
шали и не видели, как издеваются их женушки над сестрён-
кой, по одёжке — нищенкой. Но не стерпела Мария, остано-
вившись посреди широко распахнутых ворот.
— Ты глаза сначала разуй, а потом изгаляйся. Уехал цы-
ган уже.
Кион-старший, или Гусак-большой, как его отличали в
станице за более горбатый нос, чем у близнеца Киона-малого,
огрел кобылу кнутом. Санки рванулись, поднимая снежную
пыль. Мария едва успела увернуться.
Братья жили одним двором. Достаток был полный, но
никакую копейку они лишней не считали и тратить её на
сестрёнку не собирались.
Игнатик заворочался.
— Спи, мой хороший, спи. Ты —  мой. И ни на кого я тебя
не променяю, — Флора сидела рядом и, покачивая люльку,
нежно смотрела на ребенка. — Ты — моя кровиночка. — Вдруг
она сжала виски кулаками и закачалась в отчаянии. Когда
она убрала руки от лица, это была совсем другая Флора. Сдру-
гим — бесстрастно-хрипловатым голосом, с другим — холод-
ным, ожесточённым взглядом. Это была женщина, перенёс-
шая страшный удар судьбы и постаревшая самое меньшее на
двадцать лет.
— Вот и кончилась жизнь, — подвела она мрачный итог.
Через три месяца ей исполнится девятнадцать.
* * *
Степан осадил взмыленную кобылу во дворе местной са-
могонщицы. Ворвавшись в проспиртованную, низкую и чис-
тую горницу вытряхнул в угол мешок рыбы и приказал:
— Ставь четверть.
Баба пошарила за цветастой занавеской и поставила пе-
ред ним пузатую бутылку.
— Кружку! — потребовал Степан, выдёргивая тряпичную
затычку. — Быстро!
Баба протянула ему железную кружку и, заподозрив что-
то неладное,  со страхом смотрела на Степана, который неис-
тово тряс бутыль, подгоняя и без того резво вытекавшую жид-
кость.
205
Он выпил залпом, глядя в кружку сдвинувшимися к пе-
реносице глазами. Задохнувшись от первача, зевая, как рыба
на суше, тянул к бабе трясущиеся руки. Она сунула огурец в
шевелящиеся перед нею пальцы и по за его спиной, озираясь,
стала подвигаться к двери. А Степан опоражнивал вторую
кружку.
И только баба взялась за железную скобу, как кто-то силь-
но рванул дверь наружу. Словно войлочный пыж из ружья,
баба вылетела вон из хаты. Пробив толстым задом корку ве-
сеннего наста и очутившись до под мышек в сугробе, она
завопила на всю округу:
— Ох, ёшеньки-ёшеньки, убивают. Ох, помогите, люди доб-
рые,  Ой, темнёшеньки. Ой, больше не буду. Ох, спасите чело-
века.
А выдернул самогонщицу из двери Степанов дружок: в
окно увидал свою запалённую кобылу…
Он мутузил Степана до тех пор, пока того не отобрали
сбежавшиеся мужики. Его скрутили, а он, брызгая кровавой
слюной, тянулся к бездыханному Степану.
— Своего сгубил, и до моего добрался! По миру пустить
вздумал? Одолжил как человеку, как другу. А он? Загнал ко-
былу. У, сволочь. Если, сдохнет, убью гада, — кричал он, вы-
дирая из глубины рта выбитый зуб. Знать достал его Степан,
да как видно, не один раз —  губы разбиты, под глазом синяк
набухает, а под распухшим носом кровянка размазана.
— Он уже сдох, ты иди кобылу спасай. — Угрюмый казак,
каких необъяснимо почему боятся и люди, и животные, под-
толкнул его к выходу. И дружок, словно опомнившись,  бро-
сился во двор, набегу стягивая с плеч ватную стёганку. Под-
бежал, кинул ее на спину лошади и так рванул клещи хомута,
что супонь разлетелась на куски. Отшвырнул дугу и лишь
потом порвал чрезсидельник. Оглобли упали. Вся упряжь не-
лепо болталась на шее лошади. Он содрал её вместе с хому-
том, сдёрнул с себя рубаху и принялся ею вытирать мокрые
бока и грудь кобылы. Когда верхняя рубаха набрякла, он со-
рвал с себя исподнюю. — У меня же нет  табуна. Она у меня
одна. И ведь она жеребая, — кричал он зевакам, не замечая,
что они уже давно не слушают его, а хохочут над самогонщи-
цей, утонувшей по плечи в сугробе. Чем больше она возилась
в попытке вырваться из крепких тисков, тем глубже погружа-
206
лась в снег. Она перестала молить о помощи и лишь горько
плакала. А вокруг нее чудили и дурачились. Но никто не
подал руки.
— Ну, теперь у тебя синяк во всю сиделку будет.
Угрюмый казак, перед которым все расступились и смол-
кли, нагнулся над самогонщицей и спросил во всеуслышанье:
— Ночью примешь? Вытащу.
Женщина судорожно дёрнула головой, прекрасно пони-
мая, что он не шутит. Под взглядом Угрюмого толпа рассея-
лась.
А Степанов дружок продолжал спасать кобылу —  бестол-
ково укутывал её платком ревущей рядом жены, облеплен-
ной четырьмя горланящими пацанами.
— Звёздочка ты моя! Не погасни, прошу тебя. Куда я с
этой оравой? Их же у меня пятеро. А тебе еще жить да жить.
И нам рядом с тобой. Тебе только шестой годочек. —  И он
целовал кобылу в белую звездочку на лбу.
Кобыла хрипела, шаталась и запаленно кашляла. Двор
покидали последние ротозеи. Кто-то из них бросил с издёв-
кой:
— Смотри на него, стал, как рак варёный, — и показал
пальцем на обнаженного по пояс и раскрасневшегося на мо-
розе бедолагу. Все дружно загоготали.
— Веди ты ее домой. Или не знаешь, что делать? — крик-
нул Угрюмый, выйдя за ворота.
— А? Что делать? — с надеждой бросился к нему Степа-
нов дружок. — Присоветуй, будь человеком.
— Нож в горло, вот что делать, — рявкнул угрюмый и
выхватил тесак из-за пазухи. Все, кто был поблизости, отшат-
нулись от него. — Хоть что-то выручишь, да нажрётесь вдо-
воль.
— Не-е-е-т, — тоскливым и протяжным, как собачий по-
минальный вой, криком отозвался несчастный. — Нет. Я вы-
хожу тебя, Звёздочка, Полька, зови ветеринара.
Кинулась по приказу жена, да куда бежать, если врач за
пятнадцать вёрст отсюда, в станице Зубаревской. И остались
они одни-одинёшеньки со своей бедой, ничуть не удивляясь
этому и не ожидая помощи от станичников. Пушкарёвцы!
Они спасли кобылу. Отогрели в собственной избе, отпои-
ли травами.  Считай, у смерти вырвали кормилицу. Околей
207
она, и никому неизвестно,  чем бы это обернулось для Степа-
на…
Вечером Спиридон спросил прямо с порога:
— Какого еще цыгана мы обидели?
Кто-то, видно, попрекнул его скупостью и задел за живое.
— Оставил бы денег, вот и не обидели бы. Сам говорил,
рыбки хочу. Приедет если, отдать надо. — Впервые Флора
безбоязненно посмотрела на Спиридона. А он — вниматель-
но на нее. Уж очень заметной была перемена — сварливая
старуха-доходяга возилась у печи, но не Флора.
— Я тебе отдам, — рыкнул Спиридон. — Пусть ворует
больше, вот и не сдохнет с голоду. — Спиридон обеими рука-
ми ворочал в тазу оттаявших и оживших налимов. — Под-
жарь-ка их мне, да поболе. Да молоки не выбрасывай. Они
мужикам очень на пользу, говорят.
Сваха матюкнулась, выступая с ухватом из-за печки. Спи-
ридон покосился на дырки в стене и положил на край стола
рублевую бумажку. За рыбу это было с большим излишком.
— Хватит с него? — спросил, распираемый собственной
щедростью, и ушёл к себе.
Сваха подмигнула Флоре.
— Не дрожи ты перед ним. Как сейчас разговаривала, так
и всегда разговаривай. Не бойся.
— Что мне бояться, если и смерть не страшна? — насмеш-
ливо и грустно ответила Флора.
Неестествен и страшен тон пренебрежения к собствен-
ной жизни. Но он трижды страшен, если задевает другие жиз-
ни. Об этом в первую очередь подумала Сваха и сердито одёр-
нула Флору:
— Ты это брось. Ты не одна. Что случилось-то? У тебя
седина, как у старухи. Он снова изгалялся над тобой?
— Нет, не трогал. Он — хороший. — Флора смотрела за
какую-то неведомую черту и тихо улыбалась.
От этой странной улыбки у Свахи остановилось сердце.
Она всхлипнула и отвернулась.
— Всё образуется.
В чём-то, видимо, с ней соглашаясь, Флора долго трясла
головой.
208
* * *
А утром нагрянули настоящие цыгане, издалёка известив
о себе громкими гортанными возгласами: и ярым звоном бу-
бенцов. Возглавлял шумную процессию Прохор Талдыкин.
Он восседал на широком возу и дружелюбно улыбаясь,  кла-
нялся размахнинцам.
За ним, в трёх битком набитых санях ехало цветастое,
горластое и румяное племя. Правили лошадьми седые, с дуб-
лёной кожей старухи. Они руководили гадалками. По их ко-
роткому знаку те выпрыгивали из саней и, разметая лёгкий
снежок тяжёлыми, яркими юбками, устремлялись во дворы,
не обращая никакого внимания на неистовый собачий лай,
оглушивший станицу.
— Цыгане приехали!
Ни высокие заплоты, ни запоры, ни цепные псы не явля-
лись для гадалок преградой. Они проникали в избы, как вода
сквозь песок, оставив за собой лишь крапки острых каблуч-
ков да широкие дорожки потревоженной пороши.
Высадив своих подопечных, старухи тоже пошли по дво-
рам, Закрепив вожжи на передках саней, они гикнули смыш-
лёным лошадкам, и те сами, петляя переулками, потянулись
на станичную площадь,  где,  скинув шубу, в одной суконной
безрукавке, но все-таки упревший от работы, вёл своё дело
Прохор. Торговал он только здесь — в центре села, от которо-
го всем одинаково далеко и одинаково близко. Пятаки и гри-
венники со звоном летели в закопчённый и погнутый сол-
датский котелок. Выказывая особое расположение размахнин-
цам, он никогда не проверял плату.
Сдачу покупатели тоже брали сами. Горячо возмущаясь
недоумением по этому поводу, он вскидывал кверху ладони
и восклицал:
— О, Иисус Христос! Я же крещёный, как и ты. Неужели
ты будешь обманывать бедного цыгана на этих грошах? Он
же тебя не обманывает! А если обманет, прогони его отсюда
навсегда. Ты имеешь совесть, я тоже имею.
Он дорожил добрым  именем, а не копейками.
Ближе к полудню, изрядно упарившись, он окликнул вер-
тевшихся поблизости казачат:
— Будьте хороший, хлопчики, повесьте моим лошадкам
торбы. Им обедать пора.
209
Мальчишки, долго ждавшие этого момента, охотно испол-
нили просьбу, получив в подарок по огромному жёлтому ка-
расю. — Скажешь мамке, казак, рыбку поймал… У цыгана Про-
хора…
Казачата смеялись, но звонче всех смеялся он сам. Для
цыгана он казался чрезмерно простодушным, даже простач-
ком. Те, кто так считал,  сильно ошибались. Это был добрый,
умный, но в то же время и властный, крутой человек.
— Хрушка у тебя рыбица, не то что у вашего парня. —
Минай Щеломенцев как и вчера кутался в латаный полушу-
бок еще и притопывал разбитыми валенками — замёрз, стоя в
очереди.
Не отвлекаясь от дела, выгребая рыбу со дна, Прохор гул-
ко сказал в угол короба:
— Не было наших у вас. Мы вот приехали. Извини, что
один раз. Подрядов много набрали.
— Как это «не было»? — насторожился Минай. — Вчерась
под спиридоновскими окнами торговал, да обиделся на него
и к пушкарям ускакал.
Прохор выпрямился, широко и открыто улыбаясь. Он по-
дал бдительному казаку его мешок, в котором гремело с деся-
ток карасей.
— Извини меня, хозяин. Воля твоя говорить, но вчера из
табора никто не уезжал.
— Ну-ну, — тянул недоверчиво Минай. — Не уезжал, а
туточки побывал. Чудно. Сколько с меня просишь?
— Всего-то пятачок, — отрешённо отозвался Прохор.
— Ну-ну, — Минай обежал беспокойными глазками по-
мрачневшую физиономию цыгана, вскинул тощий мешок на
узкую спину и чуть ли не бегом затрусил на Верхнюю улицу.
Прохор был не на шутку встревожен. Перескакивая неви-
дящим взглядом, с предмета на предмет, ничего не слыша
вокруг,  накладывая рыбу без счёта и не назначая цены, он
напряжённо думал об услышанном, своим гибким умом при-
кидывая, что может из этого выйти.
Вот уже пятнадцать лет он держал свой табор в строгос-
ти. Утверждал себя не только словом, но и силой, так же
легко, как подкову, ломая норов очередного задиры. И все
эти годы табор процветал. Каждая семья имела пару коней,
телегу, сани, шубы и тулупы. Все были сыты, обуты, здоровы,
210
хорошо плодились. Кто мог посвоевольничать? Кто хочет беды
табору? Кто-то свой от малого ума, или чужой завистник?
Прохор перебрал в памяти всех молодых парней. Вчера
все были дома. Ему стало не по себе от ясно ощущаемой
беды.
— Набирайте сами, — сказал он покупателям, а сам в глу-
боком раздумии уселся на угол кузова.
Седьмой год они живут на устье Онона. Зимой — все
скопом в избах и землянках, а летом разбредаются по Забай-
калью, оставляя на стоянке дряхлых стариков и старух и не
беспокоясь о будущей зимовке. Детишки, даже годовалые,  с
родителями в походе.
Кормятся они честным цыганским трудом — поют и пля-
шут на праздниках и свадьбах, веселят богачей в рестораци-
ях, гадают. Но не только этим. Талдыкинские цыгане подря-
жались валить лес, торговали дровами и гашёной известью,
кучерили у местной знати, долбили могилы на погостах. Эту
невеселую работу им позволяли —  все они были крещёными.
И не было на табор ни одной жалобы. Талдыкинских цыган
не опасались. Они не промышляли дурным делом, не дерзи-
ли, не воровали.
Ещё не было здесь такого табора, чтоб стоял так долго.
Иных за грязные делишки изгоняли посреди зимы — окру-
жали вершие и, нацелив ружья, заставляли грузиться. А не-
мудрёные постройки сжигали. И попробуй только пикнуть!
Враз щёлкали затворы и дзенькали шашки, угрожающе опус-
кались пики.
Знай Прохор про невинную Степанову проделку, сумел
бы успокоить казака. Отшутился бы. Не усмотрел, мол, ста-
рею, наверно. Да и промелькнула у него шальная мысль взять
все на себя. А вдруг тот человек зло совершит?! А он, Про-
хор, сам себя заранее обвиноватит, в соучастники запишется.
Не приведи господи! Невинная кровь прольётся. Прохор
ужаснулся. Холодным потом покрылся.
И первыми почувствовав нежданную беду, с тревожны-
ми лицами к нему спешили старухи-возницы. А следом и
атаман пожаловал в сопровождении бдительного казака.
Прохор уважительно поклонился атаману, шапку снял.
Кривоносов подал ему руку, дружески улыбнулся и отвёл в
211
сторонку — подальше от гомона и тревожного гула, охватив-
шего площадь. Он внимательно выслушал Прохора и покачал
головой.
Нехорошо это, Прохор. Уж не темнишь ли ты? Гляди,
если задумал что. — Кривоносов хмурился.
— Господь с тобой, Василий! — Прохор истово перекрес-
тился.
Кривоносов поймал его руку.
— Шапку надень. Голова-то мокрая. — Он осмотрелся.
Вокруг цыганских саней колыхалась возбуждённая толпа.
Казаки и казачки переговаривались, недружелюбно косясь на
сбежавшихся цыганок, на Прохора и на него, атамана.
— Может, не уследил за кем? Может, из молодых кто
пошалил? — допытывался Кривоносов. — Спроси у своих.
Прохор подбежал к цыганкам. В их быстром лопотании
то и дело мелькали русские имена: Гриша, Николай, Кондрат,
Никита. Как видно, перебрав всех, Прохор вернулся к ата-
ману.
— Все были дома. Этот обоз готовили. Их жены и матери
здесь. Они не обманывают. — Прохор понурился, будто ви-
нясь в чем-то.
К ним приблизились казаки, что постарше. Слушали, мрач-
нели. И словно подстёгнутый этой молчаливой поддержкой,
Шеломенцев нервно повёл головой.
— Опять пришлых привечаем? Мало обжигались? — крик-
нул он, поворачиваясь к толпе.
— Ты, Минай, хоть меру знай, — осадил его Кривоно-
сов.— Служи, да не заслуживайся. — Василий знал, что гово-
рил. Прежде, чем прибежать к нему с панической вестью, этот
убогий человечек побывал у своего покровителя Спиридона
и, конечно получил инструкции, как действовать чтобы опо-
рочить атамана. Он жил одной мечтой — спихнуть Ваську. —
Не бунтуй народ. Не подбивай. А то в холодную обоих спро-
важу. Охолонётесь. Какие же они пришлые? Или ты их не
знаешь? — прибавил он мягче.
— Тут своего-то, русского, за всю жизнь толком не узна-
ешь, а то цыгане. Гнать их надо и не пущатъ боле, — не сда-
вался спирькин осведомитель. — Твоя послабка для станицы
могёт боком выйти.
— Ну, понёс, — Атаман сморщился и повернулся к Про-
212
хору. — Ты разберись у себя, а мы у себя пошарим. А найдем
злодея, из собственной шкуры ичиги точать будет.
— А если мы найдём, на ваших глазах свой суд свершим.
Живой не будет, — пообещал Прохор, сверкнув глазами. —
Прохора ты знаешь.
— К нам пока не приезжайте, — сухо сказал атаман и
отвернулся.
Цыганские повозки неслись по Ингоде, будто за дорогой
приз боролись. В вихрях снежной пыли они скрылись за по-
воротом.
— Беды бы не было, — выражая общую тревогу, сказал
озабоченно старик Вологдин. — Может спалить что удумал
или хворь на животину напустить? Вот и разведывал?
— Ну, мы тоже не лыком шиты, — ответил атаман.
Через лазутчиков размахнинцы пронюхали, что никакого
цыгана в Пушкарёвской вчера не было. Не было и в Унинке-
ре. Вёрст за тридцать вокруг прощупали — не было цыгана.
Будто под лёд провалился. Насторожилась станица. В недо-
брых намерениях заподозрили пушкарей.
Теперь за каждым, кто сворачивал с зимника, въезжая в
станицу сверху или снизу, наблюдали десятки глаз. Приез-
жал озабоченный Прохор. Цыганы тоже искали «продавца»,
но пока не нашли.
Один лишь Спиридон не суетился, потому что все знал.
Угрюмый для него постарался. А вот нервничал он больше
других. Ведь «цыган» к нему подбирался, даже в избе побы-
вал. Зачем? И на этот вопрос он получил ответ в начале
апреля…
Пушкарёвец вышел к нему из глухого распадка. Посмот-
рел в обе стороны — на дороге никого.
— Ну? Узнал что про цыгана? — грубо спросил Спири-
дон.
— Узнал.
— Ну? — не поверил Спиридон. — Говори.
— Ты, Спиридон Спиридоныч богатый человек, а я бед-
ный...
— Мало я тебе дал? — отрезал Спиридон.
— Немало. Но ведь и дело такое…
— На еще. — Спиридон швырнул скомканную десятку на
дорогу.
213
— Это был Стёпка, — сказал Угрюмый, покосившись на
купюру. — К Флоре твоей приезжал. На мальца поглядеть.
Удостоверялся, его ли дитя. Нет, не его. Потому и вспылил...
— Ты! — закричал Спиридон, вскакивая в коляске.
— А что? — прикинулся простачком Угрюмый. — Дитя
твое. Всякий скажет. Хоть и якшалась она с ним.
— Поймать не смог, а врёшь тут, — взорвался Спиридон.—
Это цыган был! Цыган. И ты ищи его. Пока не найдёшь, на
глаза не показывайся. —  Он взмахнул кнутом. Лёгкая коляс-
ка сорвалась с места. Угрюмый поднял купюру, разгладил и
аккуратно положил в карман.
— Дай бог не последнюю, — пожелал он себе. — Это за
цыгана. А за Флору ты ещё ни одну красненькую выложишь.
* * *
Но все обошлось. Ни мора, ни пожара в станице не слу-
чилось. А Степан, едва очухавшись от побоев, срезал бороду,
укоротил усы, затаился у себя на заимке, в двух верстах от
крайней хаты. Боялся не пушкарей — они бы его выходку
одобрили да еще похлеще что-нибудь придумали, о себе ду-
мал, словно предчувствовал — с Размахнинской не навсегда
порвано.
Сделавшись вдруг безлошадным, Степан впал в уныние,
но на людях бодрился, хорохорился и жил надеждой на осень.
Он верил, что осень все поправит, что у него снова будет
конь, снова он будет не хуже других. Он продаст на рудниках
много картошки, огурцов, капусты, грибов и кедровых оре-
хов. Забьёт бычка и двух чушек и на вырученные деньги
купит другого коня. Надо только не лениться, да бога не гне-
вить, чтобы от хвори уберёг и не отвёл удачу.
Веснёвку он планировал перебиться на чужом тягле. Дру-
жок обещал одолжить лошадь, а сосед-старик, которому Сте-
пан во многом помогал, заверял, что даст быков денька на
три.
Но после того как он загнал чужую кобылу, все отверну-
лись от него. Старик-сосед отводил взгляд в сторону и ни о
чём больше не просил. Дружок, хотя и спас кобылу, на миро-
вую не шёл. Избегал встреч и не здоровался. Но особенно
лютовали пушкарки. При одном лишь упоминании Степана,
они устраивали своим мужьям такие концерты, что те, зави-
214
дев его у ворот, прятались в избы или огородами сбегали на
другую улицу.
Ни с кем не удавалось договориться о помощи. А весна
уже вошла в калитку, распахнула амбары, зашуршала семен-
ным зерном. Степан бросил бесполезные хождения по стани-
це и, нахохлившись, с утра до вечера — возился в сарае —
ремонтировал упряжь, инвентарь, дважды перевеял семенное
зерно. Видя его упорство, сельчане уже не ругали его на чём
свет стоит. Появилось снисхождение,  с кем, мол, не бывает.
Но о том, чтобы помочь,   не помышляли. Он сам вырвется.
Видишь, как старается. Вырвется. Стёпка, он такой. И… как
сглазили. Подоспело горячее времечко, когда на казаках не
только рубахи, но и портки в борозде не просыхали, Степан
запил. Духом надломился, не иначе.
Чтобы образумить своего племянника, перед которым тоже
чувствовала вину, Сваха зачастила на Степанову заимку. Но
всякий раз заставала его пьяным и никак не могла начать
«сурьёзный» разговор, ради чего и приезжала сюда чуть ли не
каждый день. Он не впускал ее даже за ворота.
И все-таки однажды утром, когда похмелившись и вылив
себе на голову ведро ледяной воды, Степан сидел на корточ-
ках у колодца, она заговорила с ним дрожащим от волнения
и страха голосом.
— Загубишь ты себя, Степан, — начала она, срываясь и
причитая. Но козырная карта — слёзы —  на этот раз не по-
могла. Он повернул к ней мокрое, красное лицо и, раздирая
толстые водянистые веки, со звериной злобой посмотрел на
тётку. От этого взгляда у Свахи от макушки до пяток пробе-
жали холодные мурашки. Но поборов испуг, она продолжала:
— Только и знаешь — пьёшь. Забрался сюда, а дом валит-
ся. Мать с середины зимы в холоде живёт, а ты и дров не
привезёшь.
— Привозил я, — сказал Степан, как ей показалось, вино-
вато. Это подбодрило Сваху. Она вмиг преобразилась.
— Расквасился, — сказала она, подбоченившись. — Уж
такая беда, что и силушки нету справиться. По башке тебя
ударить, что ли? — Её туго сплетённые слова хлестали
больно.
— Это твою башку в лепёшку превратить надо, сучья свод-
ня, — рявкнул Степан, надвигаясь на Сваху налитой кровью
215
харей. Тётка заплакала, да так непритворно, что Степан рас-
терялся.
— Если б я знала, Стёпушка, — говорила она, захлёбыва-
ясь искренними слезами.
— Окручиваешь и радуешься. При тебе даже про обычаи
забыли, что невеста сама разрешает сватов засылать. Это зна-
чит — по любви. А ты всех силком, силком, силком. В бога
мать. Только плати, любую в вечную каторгу спровадим.
У,дрянь косолапая. Лучше уйди, а то на вилы посажу.
Тётка снова зарыдала, а Степан схватил вилы и с переко-
шенным злобой лицом до обеда раскидывал навоз по огоро-
ду. Умаявшись, долго сидел, отдыхая. Поостыв, достал из ко-
лодца ведро воды и умылся. Сменил мокрые и грязные шаро-
вары на форменные брюки, надел чистую нательную рубаху и
сел к столу.
Наевшись густого, наваристого борща, высосав мозг из
кости, он с прежней злобой посмотрел на Сваху, снимавшую
передник.
— Это мой самый тяжкий грех, — сказала в ответ. — Уда-
стся ли замолить его?
— Удастся, не горюй, — едко усмехнулся Степан. — Это —
раз плюнуть. На коленки бухнись, да лбом пошибчее трес-
нись, чтобы шишка соскочила, и порядок. Он и простит. Спирь-
ка вон с какими грехами живёт, и ничего,  земля держит.
Епифан и Никифор на его совести.
Сваха побледнела, перекрестилась.
— А ты будто не знала этого? — Он не стерпел тёткиного
лицемерия и снова накалялся.
— Болтают. Но пока сам не увидишь, никому не верь, —
попыталась извернуться Сваха.
— Если б ты видела, ты бы давно в гробу лежала, — реза-
нул Степан. — Вот кому ты Флору подсунула. За нее тебе
молиться и молиться. Он-то простит, я его знаю. Иначе, таких
как Спиридон, не было бы на свете. А вот я — никогда.
— Бросила я это ремесло. Да если бы я знала про вашу
любовь! — воскликнула Сваха. — И про Спиридона тоже.
Видит бог, я никому не хотела беды. А ты, Стёпа, как жить-то
думаешь?
— А что думать-то? Мне минулой зимой надумано.
— Не отступишься? — ужаснулась Сваха. — Беды бы не
216
было.  Женись, Стёпа. Вон у Кудашевых девка любо-доро… —
от его взгляда она оцепенела.
— Опять за своё? — прорычал Степа.
— Для тебя… тебе добра хочу. Изведёшься… себя изве-
дёшь. — Сваха заикалась. Всегда вёрткий язык на этот раз не
слушался её.
— Хватит. И чтоб твоей ноги здесь больше не было. — Он
выскочил из-за стола.
Обшарив красными, заплаканными глазами огород и двор,
она не нашла Степана и вышла за калитку. Он сидел на зава-
линке и хмуро глядел в землю. Она остановилась напротив.
— Ты хоть мать пожалей. Она от твоей пьянки еще боль-
ше разболелась. Да и себя погубишь. Ведь с этим долго не
живут. О, боже, боже. — Сваха горестно вздохнула. — А к
Флоре,  как видно, беда подбирается. Ребёночек-то вроде как
ненормальный. Гляжу я на него, а он за целый час ни разу не
моргнёт. То весь день молчит, то весь день криком изводится.
То царапать себя начнёт, того и гляди, глазенки вытащит.
Спиридон и тот замечает. Хрюкнет и отойдёт от зыбки. Фло-
ра души в нём не чает. Кудахчет с ним, целует. А я плачу.
Головку-то мальчонка совсем не держит. Болтается она у него,
как на верёвочке. О, господи, господи. И на него похож, —
закончила она осторожно.
— Я видел.
— Ты… был у нее? — Свахин язык заплетался. Это ее
доконало.
— Был. — Степан хмыкнул. — Цыганом нарядился да с
рыбой заявился. Худущая была. А сейчас, говорят, раздоб-
рела.
— Бабу после родов хоть на чистую воду посади, все рав-
но округлится. Так это ты зимось торговал? И тебе своей
жизни не жалко? Сам на рожон лезешь. Казаки до сих пор
того цыгана ищут. Не ляпни случаем где-нибудь. А то хва-
тишь лиха. О, господи, господи. День ото дня не легче.
Она хотела спасти его, искупив тем самым хотя бы часть
своей вины. А он виноватил в случившемся только её и был
прав. Ведь это по ее наущению, честолюбивому капризу Спи-
ридон принялся обхаживать разбитую горем вдову, подкарм-
ливать и спаивать её, опутывать долгами и обязательствами,
чтобы в конце концов завладеть Флорой, о которой раньше и
217
думать не смел. А она подзадоривала его, хотя в душе называ-
ла плюгавым, лопоухим.
Она поженила их, и за ней окончательно утвердилась ре-
путация неотразимой Свахи. Она колесила по округе, не зная
поражений. И называли ее только так — Сваха. Её речь стала
цветистой, складной и могла журчать хоть десять часов под-
ряд.  С её сочных губ не сходила обворожительная улыбка, а
в глазах полыхал какой-то дьявольский огонь, заставлявший
смиряться перед ней и верить ей. Она сулила невестам не-
скончаемое счастье. Но ни разу не задумалась об их судьбе
потом, в замужестве. Она даже не помнила их имён и где они
живут. Сваха, сваха! Ответчица за чужую судьбу. А о самих
женихах ты знала такое, что уши вяли у самых бывалых, и
всё-таки делала своё грязное дело, вряд ли сомневаясь, какую
долю готовишь наивным девочкам, не смевшим ослушаться
родителей, обольщенных лживыми посулами. Ты бросала их
в костёр и отворачивалась.
Для тебя главным было с блеском провернуть очередное
«дельце», чтобы все ахнули. Ты неслась по жизни в неуправ-
ляемой коляске честолюбия. А началось все от скуки. Деньги
ты брала, но они не играли большой роли в твоем увлечении.
О корысти ты не думала. В этом Степан не прав…
И только случай с Флорой и Степаном отрезвил тебя,
заставил взглянуть на ремесло сводни ясными глазами и за-
думаться о своем праве играть судьбами молодых людей.
Ты сделала несчастными Степана и Флору, но и сама тоже
стала несчастной.
Ты зашвырнула на дно сундука яркие наряды, кремы и
румяна и долго молилась…
А Степан не находил сил выпрямиться, пил по-прежне-
му. И тогда мать решила бороться по-своему. Она связала его
пьяного по рукам и ногам вожжами и так держала три дня.
Не давала ни есть, ни пить, и плакала при этом горькими
слезами. Плакал и Степан от обиды и горечи на судьбу, от
бессилия что-либо изменить в жизни и проклинал всех и
вся… И мечтал о счастье.
Три дня назад, подняв от пола гудящую голову и, про-
драв к свету заплывшие глаза, он сварливо спросил:
— Мама, кто меня связал?
— Я, — ответила мать.
218
— Сейчас же развяжите, — потребовал он.
— Не развяжу, — отрезала мать.
Тогда он начал брыкаться, силился порвать путы. Катаясь
по избе, опрокинул стол, табуретки, помойное ведро. Бился
головой об пол и ругался, как только умел, а своего слабоум-
ного братца Феню, пытавшегося его задушить, припечатал
связанными ногами к стене. На блажной вопль недоумка при-
бежала мать, освободила его, да ещё и отхлестала снятой со
Степановой шеи верёвкой. А тот верещал и не понимал, за
что.
— Ты же сама говорила,  удавлю его!
Мать разрыдалась. С нею случился припадок.
Так он бушевал едва ль не до обеда, пока не выветрился
хмель. К концу второго дня, сотрясаясь от холода и голода, он
взмолился:
— Ради Христа, развяжите, мама.
— Не развяжу, пока не поклянёшься моей смертью, что
бросишь пить.
— Ведь я околею, — возмутился Степан.
— Лучше сдохни здесь, дома, чем где-нибудь под забором,
как собака. Такого позора я до себя не допущу. Да и тебе я не
враг, а мать родная. Сопьёшься, а дети какие пойдут? Я хочу
нормальных внуков, а не таких,  как Феня.
Не дать такого слова, значило подписать себе смертный
приговор: он видел решимость матери и верил, что она сдер-
жит свое обещание — лучше уморит его, чем станет позором
для всей округи — станет матерью пропойцы-подзаборника.
К концу третьего дня он сдался. В присутствии Свахи и
атамана поклялся, что забудет горькую и возьмётся за хо-
зяйство. Но поклялся как-то несвязно, уклончиво, хитря.
Мать потребовала, чтобы чётко и ясно поклялся её смертью.
И он покорился,  рыдая, дал такое слово.  Над миской горя-
чего борща снова плакал, размазывая слёзы по щекам, что-
то бормотал, но так неразборчиво, что никто ничего, не по-
нял.
Утром следующего дня мать сказала, что надо взять ло-
шадь внаём у кого-нибудь из местных зажиточных казаков и
достала с божнички чёрную тряпицу с деньгами. Вместе с
мелочью там набралось около десяти рублей. Степан снова
заплакал. Он знал, для чего припасены эти гроши, и долго
219
хлюпал носом, уткнувшись лицом в ладони. Как никогда преж-
де, в эти минуты он любил и жалел свою мать.
Сейчас он с уважением вспоминал тех, над которыми сме-
ялся, когда они, поминая недобрым словом черный день, от-
кладывали копейки в заветный узелок, экономя их на чём
только можно. Не будь он беспечным,  словно кукушка, и у него шуршала бы сотенка рубликов, а значит, во дворе дав-
ным-давно стоял бы другой Каурко.
Потом он долго ходил по двору с бумажкой в руках и
что-то черкал в ней огрызком карандаша. Вернувшись домой,
сел к столу и принялся складывать невысокий столбик цифр.
Окончив нелёгкую работу, он в недоумении поднял брови и
снова начал считать. Разница оказалась в копейках, но рубли
получились те же. Он поразился. Значит весь этот скарб, ко-
торый наживал еще отец и он сам, Степан, ничего не стоит и,
чтобы купить коня, надо продать или дом, или заимку?
Впервые за три месяца безлошадья на него пахнуло жут-
ким холодом нищеты. Пахнуло и обожгло до кончиков ног-
тей.
Мать догадалась о его намерении, а по тому, как он по-
бледнел, поняла его состояние.
— Не трудись, сынок. Все это для нас только дорого, а
другим оно и даром не нужно. Иди, договаривайся.
Как ни стыдно было ему брать материны деньги, приго-
товленные на свои похороны, он взял их и мрачный вышел
из дому.
Вечером он привёл в пустовавшую конюшню смирную
лошадку Журку. Вернулся под хмельком, сторонился мать,
поглядывал виновато.
— Самого себя не обманешь, сынок. С этой бедой долго
не проживёшь. Но если еще раз возьмёшь в рот, я так тебя
отделаю, что не встанешь. Не гляди, что наполовину в могиле
стою. Вот помру, тогда и сходи с ума.
Ох и муторно же стало ему! Он так долбанул себя кула-
ком по темечку, что зашатался и едва не грохнул наземь.
Отсеялись они на неделю позже других. Степан был рас-
строен, а мать — нисколечко. Перебрав косточки на пальцах,
она повернула к Степану сияющее лицо.
— Наше счастье, Стёпа. На уборке ни капельки дождя не
упадёт, — сказала она.
220
— Как ты считаешь? — повисая на Журке и с великим
трудом ворочая сухим языком, спросил Степан,
— От завтрашнего дождя, — по-прежнему светясь лицом,
как блаженная, ответила мать.
Он долго смотрел на неё туманным, ничего не понимаю-
щим взглядом.
— Давай, Журка, передохнём. У меня что-то с головой. —
Степан повалился в борозду и уткнулся лбом в сцепленные
руки.
Мать выпрягла Журку и высыпала остатки овса на полу
Степановой шинели.
— Господи, Спаситель наш, отсеялись. Работы тебе еще
много, — разговаривала она с лошадью, — но огород — не
поле. Там будет легче. Ешь, кормилица ты наша.
А назавтра, уже перед обедом, с великим трудом разодрав
тяжёлые веки,  Степан посмотрел в мутное окно.
— Дождь, — промямлил он, отстраняя мать с миской каши
и тут же снова засыпая.
— Ах, Стёпушка, Стёпушка, забубённая твоя головушка.
Не остаться бы мне одной из-за твоей любви. Неужто других,
свободных да красивых девок нету? — приговаривала мать
над спящим сыном и целовала его в мягкие кудри.
В трудах и заботах как-то вдруг кончился май. Все жили
весенними заботами, а на дворе бушевало лето. Как всегда,
короткое и жаркое, с буйными грозами, шумными ливнями,
тёмными холодными ночами и несказанно красивыми рас-
светами.
* * *
Милое мое Забайкалье! Суровая и любимая сторонушка.
Далёкая страна голубого неба, обжигающих утренних рос, про-
зрачных, стремительных речек, угрюмой тайги, приветливых
и гордых людей. Таких же добрых, как и жестоких, глядя по
тому, в какую сторону повернуто сердце.
От Степана остались кожа да кости. От восхода до заката
он работал, как вол, на пашне, в огороде, на покосе. Он забыл,
что такое рубаха,  загорел дочерна и смешил казаков и каза-
чек подрезанными по ляжкам форменными штанами. Сме-
яться-то смеялся, но глаза были грустными, и заглядывать в
221
них никому не разрешалось. От сострадательных и участливых
слов, непременно фальшивых, он сжимал кулаки и, бледнея,
цедил:
— Что приглядываешься? Украсть хочешь, или сглазить?
Это — суть. А слова бывали такими, что даже казаки крас-
нели и морщились. При женщинах и детях он тоже дерзил,
но только без откровенных гадостей. Вообще, за последний
год он сильно огрубел и обособился, и это никому не броси-
лось в глаза — сами были такими, одичалыми и бездушными,
короче говоря, он стал нормальным пушкарёвцем, выбросив-
шим на помойку такие человеческие качества как доброту и
отзывчивость. Еще более никому не нужным было его душев-
ное состояние.
А он жил и работал, как ломовик, ради Флоры. Он ждал
грядущую зиму, чтобы осуществить сорвавшийся побег. Но
была ли надежда, согласится ли Флора?
Если посмотреть трезво, с умом, то — нет, не было. Но
если довериться сердцу, то — да, была. А он прислушивался
только к сердцу.
Последнее свидание им устроила Сваха. Оно вышло хо-
лодно-ледяным. На поминках и то не так мрачно. Измотан-
ный духовно и физически, одурманенный цветущей черему-
хой, он спал, когда она пришла, и с трудом поднял тяжелую
голову.
— Здравствуй, Стёпа.
— Здравствуй, — сказал он, будто недовольный, что его
разбудили.
Флора опустилась на подстилку из пожухлой, прошло-
годней травы, вдохнула поднявшуюся горьковатую пыльцу и
смущённо улыбнувшись, зарделась. Она сильно смутилась,
поймав колючий Степанов взгляд на своих оголившихся ко-
ленках. Поспешно накрыла их подолом юбки. Степан некра-
сиво усмехнулся.
— Сердишься на меня? — спросила Флора.
— Сердись, не сердись, ничего не поправишь.
— А ты, Стёпушка, не сердись, а пожалей меня, тогда еще
несмышлёную девчонку, может и простишь.
— Сама не захотела убежать. Были бы все вместе, а ос-
тальное — приложилось бы наросло. Кости-то целы.
— Может ты и прав — Флора вздохнула. — Прав, конечно,
222
прав. Я этого поначалу не понимала. — Она погладила слом-
ленную в трех местах былинку, но все-таки сросшуюся и даже
расцветшую крохотной голубой звездочкой. — А когда реши-
лась, ты не приехал. А вдруг это к лучшему? Кто нам рад в
чужих краях? Люди, как звери стали. Может это не самая
худшая доля? Нас ведь пятеро было.
— Тем легче, поддержка друг дружке.
— Ах, Стёпа, Стёпа, Стёпа. — От густого, дурманящего
аромата у Флоры стучало в висках. — Измучился ты со мной.
Несчастливая я для тебя. Женись, мой милёнок. Я желаю тебе
счастья. — Она шевельнула рукой слежавшуюся траву и сно-
ва почувствовала горьковатый вкус пыльцы. — Сваха гово-
рит, что ты в пьянку ударился. Не надо, Стёпа. Тогда у меня
вообще никого не останется.
— Врёт она.
— Нет, не врёт. От тебя и сейчас разит сивухой. — Она
поднялась и, раздвигая заросли, выбралась из укрытия. Сте-
пан шёл следом.
— А черемуха цветёт, — осуждающе-завистливо сказала
Флора. — Цветёт, будто свихнулась. — Её голос звенел, а
глаза были полны слёз. Флора ушла. Вечер догорал. Румяни-
лись облака на западе, красными бликами озарилась Ингода.
Глубокой ночью он выбрался из своей норы и к утру был
дома.
Пожухлая, увядшая Флора сидела на ступеньке крыль-
ца, когда перед ней остановилась любопытствующая Сваха.
Она склонилась к Флоре и тихонько спросила:
— Ну как, виделись?
— Виделись, — громко ответила Флора. Сваха зашикала
на нее, опасливо оглянулась.
— А чего ты? — остановила её Флора. — Умеешь шкодить,
умей и отвечать.
— Так я молюсь…
— И помогает? Мне, Степану? Или только тебе?
— Флора!
— Не надо об этом. Подари мне лучше юбку. Вот эту, —
Флора помяла в пальцах чёрную, плотную материю. — Прямо
сейчас. А в моей,  домой yйдёшь.
— Флора! — произнесла соболезнующе Сваха. — Я же как
лучше…
223
Назавтра Флора ещё больше поразила ее. Она встретила
ее в черной косынке.
— Я думала, ты носить…
— Юбок у меня на всю жизнь припасено каторжанских.
Это я на косынки просила. Пять штук вышло, — сказала Фло-
ра с какой-то ребячьей гордостью.
— Зачем так много? — опешила Сваха. — Да ещё черных?
— На всю жизнь. У меня всё на всю жизнь. Так хорошо. —
Пустой взор снова был направлен за какую-то неведомую
грань. Флора с нежностью посмотрела на Сваху. — Всё на всю
жизнь. Это — счастье. Вот попробуй.
Короткая, сильная Свахина оплеуха вернула её в этот мир.
Флора весело рассмеялась. Она была рада этому возвраще-
нию. Страдальческий призрак Алёны-матери пропал навсег-
да. «Не дай тебе бог потерять любимого».
— Спасибо, Сваха, — искренне благодарила Флора. — Пой-
дём. У меня такие шаньги получились.
И все-таки они встретились вновь. Не сговариваясь зара-
нее, пришли к своему, усыпанному мелкими зелеными ягод-
ками черемушнику, и, напуганные этой неожиданной встре-
чей, как наваждением, не могли вымолвить ни слова.
Флора с тоской и болью смотрела на худого, растрёпанно-
го Степана, на чёрном лице которого пугающим светом горе-
ли большие, круглые глаза. Подвязанные лыком волосы, от-
крывали высокий, гладкий лоб. Выпирающие височные кос-
ти, впадины под глазами и заострившийся подбородок удли-
нили его лицо и сделали его почти незнакомым.
Измятая холщовая рубаха болталась на нем, как на пуга-
ле и усиливала облик то ли святого, то ли странника.
А Степан, только что в полусне или в полубреду неумело,
но горячо моливший бога о встрече с Флорой, не верил сво-
им глазам. У него закружилась голова и чтобы не упасть, он
ухватился за толстую ветку. Пугала его и сама Флора, повя-
занная черным платком. Она была растеряна и бледна. Не-
уверенно приблизилась к Степану. Он обнял ее свободной
рукой.
— У тебя урчит в животе, — сказала она.
— Это от голода. Три дня я ем только мангир и конский
щавель.
— Почему ты в исподней рубахе?
224
— Ты позвала среди ночи, я и прибежал в чем был.
— Здесь и днём холодно. Как же ты ночью?
— Я зарываюсь в траву.
— Ты схватишь чахотку. Ты весь дрожишь. У тебя лихо-
радка?
— Нет. Это с перепугу, что ты пришла. — Он поцеловал её
в волосы у кромки платка.
Она дёрнула головой и, не распуская сцепленных на его
спине пальцев, откинулась назад и подставила губы…
— Зачем этот платок? — спросил он мягко. — Или умер
кто?
— Я шла сюда в последний раз, чтобы проститься с нашей
любовью. А на поминки в цветастом не ходят.
— Разве она умерла? — Сколько тревоги на его лице.
— Мне так казалось.
Он стянул платок с Флориной головы и за ее спиной
изорвал его на узкие, длинные полоски.
Флора еще крепче прижалась к Степану…
Как один час промелькнул июль. Налились и побурели
ягоды черемухи. Месяц назад зеленые и мелкие они вольгот-
но топорщились на крепеньких ножках. Теперь им было тес-
но. Они сдвинулись и повисли тяжёлыми гроздьями. Кроны
деревьев округлились шатрами и клонились к земле, навстре-
чу рукам человеческим.
Неизбывной нежностью и грустью была украшена любовь
Степана и Флоры. Каждый из них понимал боль другого и
без остатка забирал её в своё сердце. Как осенняя паутинка
не мешает видеть просветлившуюся даль, так и эта постоян-
ная грусть не мешала самозабвенному чувству, но придавала
ему едва уловимый оттенок обречённости, особенно пронзи-
тельной в минуты прощания — они смотрели в глаза друг
другу так,  будто разлучались навсегда.
По отдельности им было невыносимо. Они враз думали о
чем-то одном,  в глазах видели подтверждение этому и, тихо
улыбаясь, придвигались ещё ближе, каждой клеточкой своей
прорастая в другого.
Расставались они мучительно. Последние секунды стано-
вились и горем, и радостью. Сердце болело от того, что надо
разлучаться, и в то же время ликовало от изведанной радости
свидания.
225
Они забывали о ненадёжности своего укрытия, почти до-
ступном злому глазу и слуху. Но всемогущий бог, прошля-
пивший эти судьбы, старательно оберегал их. Не думаю, что
он скромно отворачивался, когда это непременно надо. Сквозь
заросли он видел полные Флорины груди и блеск испарины
на ее крепком теле. И вместе с Флорой он негодовал, когда
Степан тянулся губами к ее лбу. Он помогал ему бесследно
исчезать из Пушкарёвской и невидимкой проникать в Раз-
махнинскую.
Игнатушка пошёл в полтора года. Шейка у него окрепла,
и он стал держать головку. Но странным он был ребёнком.
Его не интересовали игрушки. Он всё время  куда-то стре-
мился, облазил все тёмные и грязные углы в доме. Но осо-
бенно ему полюбился чулан. Туда и войти-то невозможно
было — всякий многолетней хлам валился из двери, а ребё-
нок проникал в самую глубь. Оттуда он выползал в пыли и
паутине, лохматый и похожий на чертёнка. Спиридон хрю-
кал, косясь на него, и быстро прошмыгивал мимо первенца.
Флора отмывала Игнатика, боясь заглянуть в его пустые глазки,
а назавтра повторялось вчерашнее: снова что-то шебуршало в
чёрной утробе чулана, ныли струны гитары и слышалось сер-
дитое бурчание.
Он всё тянул на себя и во всё впивался не по возрасту
многочисленными и острыми зубками. Не понимая края, он
то и дело вываливался из люльки и падал с кровати. Напрас-
но Флора внушала ему БУХ, ВАВА, НЕЛЬЗЯ —  он не пони-
мал её и тут же снова шагал или полз в пустоту. От какой-
нибудь мелочи заливался безудержными слезами, а, набив
шишку, молчал.
Прижимая родную кровинушку к груди, Флора с тоской
взывала:
— Ну почему ты такой бестолковый?
То, что ребёнок не совсем нормальный, Спиридон заме-
тил раньше Флоры. Догадался по пустым, словно мёртвой
болотной водой наполненным, глазам, когда однажды водил
перед ним игрушкой, а мальчик сосредоточенно смотрел
сквозь него куда-то в потолок. Спиридон заинтересовался и
поднял голову вверх. Но на потолке ничего интересного не
было. С тяжким вздохом он отвернулся и только поднял руку,
226
чтобы перекреститься, как весь похолодел от душераздираю-
щего крика за своей спиной. Он съёжился. В комнату вихрем
влетела Флора.
— Что ты сделал ему, изверг? — как квочка на ястреба,
кинулась она к Спиридону и выхватила ребенка из люльки.
— Окстись. Разве я могу родное дитя обидеть? — проле-
петал Спиридон, вытирая со лба капельки холодного пота.
Он не помог успокоить сына, а, сморщившись от пронзи-
тельного визга, поспешно скрылся за тяжелой дверью. С тех
пор он уже никогда не склонялся над зыбкой и не брал маль-
чика на руки.
И хотя Игнатик подрос, хлопот у Флоры не убавилось,
как она надеялась. Их стало больше. Нелепых, обидных, о
которых другие матери, имевшие сверстников Игната, уже и
не помнили. Своим поведением он напоминал месячного
несмышлёныша, а те заботы, которые в том возрасте вполне
естественны, стали сущим наказанием для молодой матери.
Горечь выплескивалась из сердца Флоры, изливалась на не-
винного младенца. Казнясь, она подолгу молилась, зацело-
вывала Игнатика и как отраду ждала появления второго ре-
бёнка.
Он появился в начале марта. Спиридон, теперь уже знат-
ный человек в станице, сам нарёк его Андреем. Отец Евлам-
пий, приемник отца Паисия, частый Спиридоновский гость,
даже не заглянул в святцы так  и окрестил новорождённого.
Закуржавевшая, запыхавшаяся Сваха влетела к Степану
ни свет, ни заря.
— Флора… родила, — провозгласила она с порога с таким
восторгом,  будто извещала о пришествии Иисуса Христа. —
Чернявый, глазастый, а шустрый, спасу нет. Два дня только, а
как за титьку уцепится, не оторвать, — продолжала она лику-
ющим голосом. — Ногами и руками так молотит, что пелёнки
не держат. — Тётка обняла Степана и разревелась.
— Стёпа, Стёпа, — бормотала она у него на груди.
— Что «Стёпа»?
— Но вить?
— Что «вить»? — грозно шевеля усами и косясь на расте-
рянную мать, вопрошал Степан. — Ну и болтаешь ты! — Сте-
пан повернулся вместе со Свахой, подставив под грустный
взгляд матери свою широкую спину. — Вилы так и плачут по
227
тебе, — говорил он зло, а сам, благодарно прижимаясь к тет-
киной щеке, плакал, до крови прикусив нижнюю губу.
Он по-особенному отблагодарил Сваху — с ветерком дос-
тавил в Размахнинскую, с шиком провёз из конца в конец по
обеим улицам, попутно демонстрируя и свою живучесть, и
красавца-трехлетка, купленного за немалые деньги, и выса-
дил польщённую вниманием женщину прямо у крыльца её
дома.
Его коня тогда посмотрели многие размахнинцы. Авто-
ритет Степана, вернувшегося из грязи в князи, был огромен,
и когда он вышел во двор румяный после пропущенной рюм-
ки, с ним здоровались за руку и поздравляли с покупкой,
что по отношению к пушкарю было верхом доброжелатель-
ности. Просто,  здесь любили тех, кто не распускал сопли
при неудачах. Здесь уважали даже врага, если он стоял на-
смерть.
А Сваха едва ли не парила над землей. Вновь была легка
на ногу, весела и говорлива. От её приглашения отведать брус-
ничной настоички никто не отказался. Всем хотелось поси-
деть в прибранной и просторной избе и поговорить с привет-
ливой хозяйкой.
Опрокидывая разок и другой по холодненькой, гости и
не подозревали, что пьют за здоровье Степана, но ни в коем
случае Спиридона. Только Свахин муж, разгадав хитрость
жены, простовато посмеивался в пышные усы и весело щу-
рил узенькие бурятские глазки. Сваха наливала по новой и
как-то загадочно говорила:
— Ну а теперь за маму, за папу, и за сыночка Андрюшень-
ку. Дай бог им счастья и крепкого здоровья. Я устроила, я и
радуюсь.
Кто-то пытался продраться сквозь туман Свахиных слов
и спрашивал соседа по застолью:
— Кто «папа»?
— Ийя, — слышалось в ответ.
— А Спиридон? — терялся сосед.
— А может и Спиридон. Не оспариваю. Пей, пока налива-
ют.
— А-а-а.
228
* * *
Эту лёгкую двухместную кибитку, со звоном летящую по
мартовскому накату, этот визг полозьев и радостный вскрик
у ворот:
— Я за вами, Дашенька! — Флора помнит, как сон. А в ту
минуту она вдруг озлобилась и крикнула:
— Не отдам. Кто вы такой?
— Я —  Алешин друг, Флора Васильевна. Это вам. Письмо
от Груши.
Флора заплакала. Из-за ее спины вышла Даша и подала
обе руки незнакомцу. Назавтра они съездили в церковь.
— Ради проформы, — сказал Анатолий. — Я не признаю
церковных браков.
— А что в них плохого? — возразила Флора.
— Ничего, — Анатолий улыбнулся. — Просто, я — атеист.
— Кто? — испуганно переспросила Флора. Незнакомое
слово казалось ей черным и холодным.
— Я — за гражданские обряды, — пояснил Анатолий, чем
ещё больше запутал Флору. Она долго и недоверчиво смотре-
ла на него, но спросить, что такое «гражданские обряды», не
решилась. А тут еще Даша заупрямилась,  не хотела венчаться
у отца Евлампия.
— Ах, если б дядя Паисий был, — с горечью повторяла
она.
— А где же ваш оригинальный поп? Я наслышан о нём от
Алексея и Груши.
— Угнали его куда-то, — вздохнула Флора.
— Только и слышишь: угнали, заточили, сослали, казни-
ли,— с тоской и злобой сказал Анатолий. — Ну, да всему своё
время. — С жёстким прищуром Анатолий смотрел в окно. А
Флора подумала о нем: «Господи, как он отличается от Алё-
ши!  Тот — смешливый и добрый, а этот —  умный и злой. Не
легко с ним Дашеньке будет. Ох, нелегко.»
Только день пробыли молодые дома и умчались куда-то
на восток Забайкалья, в места печально известные, но, как
видно, богатые хорошими людьми. На прощание новый зять
пошутил:
— На восток. Только туда. Я же —  Анатолий.
И опять ничего не поняла Флора.
229
А в следующем году, в день Андреевых именин Флора
благополучно родила девочку. Ее назвали Фастиной. С этого
дня Степан словно рехнулся. По целым неделям жил у Сва-
хи, высматривая Флору то на спиридоновской усадьбе, то на
опустевшем пахтинском дворе, то на улице. Виделся с нею
только на людях, о свидании до лета и не мечтал. Зная соба-
чий нюх Спиридона, боялся навредить Флоре даже такими,
абсолютно случайными на чужой взгляд, встречами; хотел
уехать в Пушкарёвскую и не смог перебороть себя. Снова
стал заглядывать в рюмку, но через Сваху получил от Флоры
такой нагоняй, что, будучи пьяным в ту минуту, враз про-
трезвел и зазаикался. Да и было отчего.
Флора якобы сказала, что знать не хочет его, забулдыгу.
Вымолив прощение у Флоры, вернулся домой и начал гото-
виться к весне.  Зимой-то мало к чему притронулся.
Никак не мог привыкнуть к своему тайному отцовству.
Даже с матерью, все знавшей от сестры под великим секре-
том, на эту тему не разговаривал. Переживал это необык-
новенное чувство в одиночку — радуясь, смеясь и плача,
так как в эти светлые минуты, закрывая солнце подобно
градовой туче, являлась отвратительная тень Спиридона.
Степан мрачнел, вынимал из ножен кинжал и, сидя в глу-
бокой задумчивости, долго водил пальцем по острому жалу,
сквозь заскорузлую кожу, ощущая льдистый холодок воро-
нёной стали.
Этот кинжал он приготовил на Флору, как только узнал о
её измене. Он был с ним на том прощальном свидании в
черемушнике. Тогда Степана удержал несчастный вид Фло-
ры. Как много с тех пор изменилось! Теперь кинжал предназ-
начался для Спиридона.
И не ведал Степан, что дни его сочтены, что угрюмый
пушкарёвец уже поставил силки на него, что цыганский мас-
карад давно раскрыт, что однажды выследили его, пробирав-
шегося в черёмушник, и донесли об этом Спиридону. Правда,
застать их вместе не сумели, как ни старались. Что знает Спи-
ридон об их давней, живучей любви, что дети — Андрей,  и
Юстенька — от Степана. А вот Игнат, тот его, Спиридонов.
Что Сваха три года ведёт двойную игру. Многое знал
Спиридон, и Флора, догадываясь об этом, жила в тревоге над-
вигающейся беды.
230
После ошеломительных венчаний и отъезда двух сес-
тер Соня осталась одна. Спиридон звал ее жить к себе —
нужна была нянька и прислуга — но своенравная девочка
предпочла жить самостоятельно. Шёл ей четырнадцатый
год. Она ждала своего принца. Ей тоже хотелось в сказку.
Потому и своего милого дружка — Феденьку от себя ото-
двинула. Он-то не знал о её мечте, думал, на кого-то друго-
го променяла, и, уходя на срочную, не надеялся увидеть
давнюю любушку своей женой. Но она мечтой переболела
и встретила его нетронутой, ласковой. И упал парень перед
нею на колени. Оделись они во всё праздничное и сходили
в церковь с родней и друзьями. Постояли перед ликом Хри-
ста, как бы говоря, что волю его они исполнили, погуляли
один день — и за работу, тем более что было её непочатый
край. Ведь шёл он на Пахтинский двор не праздным при-
маком, а работником на разруху, понимая, что дом везти,
не вожжой трясти.
Флора, осунувшаяся и подурневшая, необычно тяжело
перенёсшая беременность, как и предсказывали на девочку,
сделала лишь одну попытку уговорить сестру жить под одной
крышей. Но та решительно и грубо отказалась.
— Нет, — заявила она резко. — Я его презираю, и за кусок
хлеба не продамся. Ведь я, не ты. А на прожитьё заработаю.
Унего же. — Она нехорошо ухмыльнулась и пошла батрачить
к Спиридону.
Заработанные деньги брала с большим достоинством, тут
же их пересчитывала, страшно зля Спиридона. А месяц на-
зад, строго глядя ему в глаза, потребовала прибавки. Спири-
дон в первую минуту опешил, но потом, снисходительно улыб-
нувшись, согласился. Его испугала злобная решимость девоч-
ки. Этот бесёнок мог опозорить его скандалом с воплями и
слезами.
«С неё станется. Она способна и не такое отмочить. Так и
сожгла бы глазищами», — поразился он и, трезво рассудив,
решил платить ей больше, чем другим девочкам-подёнщицам.
Свою ошибку он осознал спустя неделю, когда на его двор
потянулись малолетние батрачки, прослышавшие о его «доб-
роте». Спиридон взъярился, пожаловался атаману.
— Это мое дело, сколько ей платить, — кричал он в прав-
лении. — Это — родня моя.
231
— Пока маленькой была и работать не могла,  ты её род-
нёй  не считал. Кормить сирот обязывали, — сказал Василий
Кривоносов, случайно оказавшийся при этом разговоре в прав-
лении. Полгода назад его сместили с атаманской должности.
Но Спиридона нельзя  было устыдить.
— А ты докажи, что не считал? С каких это харчей они
живыми остались да замуж повыходили?
Василий только головой покачал. А Спиридон, словно не
его стыдили и заставляли заботиться о сиротах, повысил го-
лос:
— Ты свои дела справляй, а мы свои без тебя справим.
Поатаманствовал и сиди.
Странно было слышать Василию громкий голос Спири-
дона в этих стенах, где он был всегда безголосым. Новый
атаман, спиридоновский ставленник, старенький мужичок,
успокоил истца:
— Это, само собой, безобразие. Это мы уладим. Ты, Спи-
ридон Спиридонович, хозяин, и деньги твои. Сколько хочешь,
столько и платишь.
Робкими шажочками приблизился апрель. По теплу Фло-
ра стала навещать опустевший пахтинский двор. Приводила
Игнатика и Андрея, приносила Юстеньку.
Рождение дочки, тоже чернявой, как и Андрей, и совсем
не похожей не только на него, но и на мать, вновь обострило
спиридоновские подозрения, а Угрюмый ничем не мог по-
хвалиться — выследить Степана ему не удавалось. Спиридон
перестал ему платить, и тогда он сказал:
— Для глазу за твоей красоткой я тебе свою полюбовницу
дам.  Она востроглазая. Мы его словим.
Несколько дней спустя на спиридоновском дворе остано-
вилась узкая, длинная телега, и хозяин увидел за спиной Уг-
рюмого большой тряпичный ком, но почему-то с ногами в
больших, грязных сапогах. Спиридон с опаской приблизился
к телеге. Макушка кома повернулась в его сторону, и из-под
кучи беспорядочно навязанных платков на него глянули два
тусклых глаза.
— Ты что, со свалки её притащил? — вырвалось у Спири-
дона.
232
Угрюмый тем временем убрал боковую доску и спихнул
ком на землю.
— Да нет, — ухмыльнулся он. — Отмоется и будет, что
надо. Это твой новый хозяин, — сказал он. — Поклонись и
слушайся.
Комок низко поклонился.
— А это, чтоб не забывала. — Угрюмый приложил ле-
вый кулак к затылку женщины, а правый занёс для удара
по лбу. Из-под платков послышалось протяжное, плакси-
вое, — у-у-у.— Ладно, не буду. Иди в дом.
— Ну, уж нет, — вскрикнул Спиридон, заворачивая гряз-
нулю в сторону флигеля. — Иди туда. Вшей, клопов и тарака-
нов мне не надо.
— Да она чистая. Просто наружа такая. А нутро, ох, горя-
чее. Свечка тает. Попробуешь, сам узнаешь, — говорил Угрю-
мый, задом выводя телегу за ворота. — А зовут её Маня.
— Небось, вредная, как последняя стерва, — сказал Спи-
ридон.
— Что ты! Овечка смиренная. — Угрюмый не мог скрыть
радости, что сплавил обузу в другие руки. Да не просто, а с
умыслом. Но об этом Спиридон и подумать не мог, уж слиш-
ком убогой была новая работница.
Не прошло и недели, как тётка Маня освоилась на новом
месте, отмылась и перебралась в переднюю избу за печку.
Была она послушна и трудолюбива. Но и о своём задании не
забывала. Улучив момент, перебрала все Флорины вещи, по-
нюхала каждую тряпицу, перелистала Пасхалию и, разинув
рот, слушала, не зашуршит ли в подушке какая бумажка. Де-
лала всё чисто, но не настолько, чтобы другая, предельно на-
стороженная женщина, этого не заметила.
Флору не покидала тревога. По её настоянию Сваха съез-
дила в Пушкарёвскую, а через три дня в условленный час к
её двору подкатил Степан. Для страховки он, не заходя к
тётке, обошёл свахиных соседей и купил три мешка семенной
пшеницы. Объехал эти дворы и лишь потом поднялся на
крыльцо.
А в эти минуты его братец Феня сидел на плетне, болтал
ногами и показывал редким прохожим медный пятак. Сразу
после отъезда Степана он примчался к Угрюмому:
— Уехал. Бытто за семенами, а сам к Флорке. Любовь у
233
них распадацца. С тёткой об энтом самом шушукался третье-
водня.
Угрюмый щедро заплатил ему за донос. Феня сунул пя-
так за щеку и, лупцуя кулаком по тазу, радостный поскакал
домой на хворостине, привязанной к нижней пуговице ши-
ринки, хотя пора бы на настоящем коне гарцевать.
Мимо шёл отец Евлампий, часто наезжавший в Пушка-
рёвскую к своим старым дружкам, вроде Угрюмого, так как с
большим трудом сживался с размахнинцами. Феня и ему по-
казал честно заработанный пятак. Евлаха протянул руку за
денежкой, но Феня спрятал снова пятак за щёку, сказал —
У!—  и показал ему дулю.
Плутовато оглянувшись, Евлаха спихнул дурачка в кра-
пиву по ту сторону плетня. Феня заорал, будто кабан недоре-
занный. На его крик выскочила мать. А поп-проказник юрк-
нул в проулок, присел и затаился.
Степан скрылся в свахиной избе, а тётка Маня выбралась
из вороха подсолнечных будыльев и побежала к Спиридону.
Она застала его возле заложенных дрожек. Рядом стоял Уг-
рюмый. Под его взглядом тётка обмерла и ничего не смогла
сказать. Но Спиридон и так всё понял. Угрюмый скрылся в
доме. Вскоре туда прошмыгнул Семён Колесников.
А в свахиной избе горестное объяснение подходило к
концу.
— Я благословляю тебя и прошу —  женись. Ради меня,
ради себя, ради наших деток. Иначе быть беде, поверь ты
моему сердцу. Ты знаешь мою жизнь, но и в ней я теперь
самая счастливая на свете. Я счастлива нашими детками, на-
шей любовью. Да  и была ли у кого-нибудь в мире такая
любовь! Не было, не было, не было! — Флорины глаза напол-
нились слезами. — Мне даже умереть не страшно,  потому что
ничего лучшего в моей жизни уже не будет.
— Мне — тоже.
— Я знаю, Стёпа. Поэтому и прошу тебя, выбери себе
жену и эту любовь отдай ей, как честный и сильный человек.
Таким я люблю тебя и всегда буду любить, если победишь
себя. Поклянись нашими детками, что не обманешь меня, себя,
свою будущую жену. Иначе будет плохо нам всем.  А я возне-
навижу тебя.
234
— Флорушка! Что ты со мной делаешь? Я не могу жить
без тебя. Давай уедем. Хоть сегодня.
— Ты хочешь украсть чужую жену и детей?
— Это мои дети, — Степан взмахнул сжатыми кулака-
ми.— Мои.
— Это дети —  его. По закону.
— Будь прокляты такие законы. Они —  мои. По крови.
Ане этого ублюдка.
— Когда у меня были только сестры, я не боялась убе-
жать. Но теперь за тебя никто не заступится. Кончилась наша
дороженька.
— Нет, не кончилась, — выкрикнул Степан. — Это он
стоит на нашем пути. Подумаешь, велика преграда. — Степан
вдруг засмеялся и хлопнул себя по левому боку, по ножнам
кинжала. — Один удар и нет его.
— Не смей его трогать. Я не хочу, чтоб на тебе была
кровь,— Флора пятилась в дальнюю комнату, сжигая ненави-
стью Степана. — Я прокляну тебя!
Степан молотил кулаками-кувалдами по стене так силь-
но, что Сваха, проходя снаружи с охапкой дров, опасливо
отступила подальше от гудящего,  содрогавшегося простенка.
— Здравствуй, Спиридонушка. Заходи на чай, — крикну-
ла она подъезжавшему Спиридону. — Да и Флора здесь. А у
меня гость, — Сваха подбородком показывала на Степанову
подводу. — Вот за зерном приехал. Заходи. Почаёвничаете
вместе.
— Зайду,  зайду. Только ты не кричи. Я ведь не глухой.
Атам все равно  не услышат.
Но в избе услыхали громкий Свахин голос.
— Клянись, Стёпа, — торопила Флора. — Умоляю тебя.
— Клянусь, — прохрипел он, поводя головой, как конту-
женный. — Но видеться мы будем?
— Нет, — твёрдо сказала Флора. — Когда ты уедешь?
— Сегодня. Нет, завтра, — Степан как утопающий цеплял-
ся за соломинку, пытаясь отсрочить разлуку.
— Сейчас и навсегда, — отрезала Флора. — Поклянись
ещё раз, о чём я тебя просила.
— Клянусь, не трогать Спиридона. Клянусь, не показы-
ваться тебе на глаза и любить свою жену.
235
— Спасибо, Стёпа. Спасибо, любимый, — говорила напев-
но Флора, пеленая малышку. — Спасибо, родной. Господь не
отвернётся от нас! — произнесла она заклинающе.
— Что же ты по улице лазишь, если гость в доме? — про-
зрачным намёком спросил Спиридон. Но не застал врасплох
опытную сводню.
— Да вот за дровишками ходила. Печку надо топить, да
гостя потчевать. Или ты ревнуешь к моему племяннику? —
засмеялась она. — Какой ты взъерошенный сегодня. Или спал
плохо?
— Иди, иди, длинноносая, — решимость, как воздух из
пробитого меха, покинула Спиридона. Он ссутулился и как-
то нехотя стал выбираться из коляски.
«Чего гоняюсь, — думал он вяло. — Слежу, высматриваю.
Сыщикам деньги плачу немалые. А им только дайся, напле-
тут страстей. У Свахи она в двадцатый раз и никого не было.
А вот совпало и встретились случайно. Он же — родня. При-
ехал, не прогонишь, если Флора здесь. За зерном приехал, не
нарочно. Да и какое свидание при детях?» Он расправил вож-
жи, готовясь проехать мимо, но Сваха удержала его:
— Не обижай, Спиридон Спиридоныч. Заверни хоть на
минутку. Да нет уж, дорогой гость первым в избу заходит, —
пропела Сваха и окончательно добила Спиридона.
— Вот так. Теперь мы сухие и уже не плачем, — ласковой
скороговоркой ворковала Флора, склоняясь над Юстенькой.
При этих словах открылась дверь, и в сопровождении
Свахи вошёл насупленный Спиридон.
Перекрестился на передний угол, но Степана, сидевшего
за столом справа, будто не заметил. В дверном проёме даль-
ней комнаты увидал жену с дочкой на руках, без какого-либо
смущения или растерянности встретившую его появление.
Вокруг нее бегал Андрюшка, Игнат сидел на полу и раздирал
какую-то тряпичную игрушку.
Пустая чашка мелко задрожала в руке Степана и, коснув-
шись блюдца, тонко зазвенела. Только сейчас Спиридон в
упор посмотрел на него.
— Спасибо, тётка, не суетись. Я — поеду. — Степан под-
нялся.
— Да как же так, даже без чаю? — захлопотала Сваха.
— Не велик путь. До свидания всем. — Степан взял фу-
236
ражку с лавки у двери. Надевая её на кудри, запихивая их
под околыш, остановился напротив Спиридона. Их взгляды
скрестились, как клинки в ударе.
— Здравствуй, Спиридон Спиридонович. Заходишь не
здороваешься. Нехорошо, — Степан натянуто улыбался.
— Прощай, — Спиридон умело погасил злобные искорки
в глазах, опустив на них плёнку водянистых век и отступил в
сторону.
Сваха вышла за Степаном и захлюпала носом.
— Ну, ну. Подведи Флору под монастырь, — злым шёпо-
том пригрозил Степан, боком вспрыгивал на телегу.
— Он обо всем догадался. На тебе лица нету. Руки дро-
жат. Зачем чашку на блюдце ставил? Сам себя выдал.
— Бог не выдаст, Спиридон не съест. Но-о-о. Отсеюсь,
приеду. — И с этим уехал. А вот до дому не добрался. Через
день снова был в Размахнинской — принесла назад Ингода.
Убитого, или утопленного, кто знает. Затянуло его в протоку
и кружило в улове чуть не до самого вечера. Лежал Степан на
воде вниз лицом и, полуобхватив голову руками, вглядывал-
ся в холодную речную глубь.
* * *
…Бурлит черная полая вода, крутит всякий мусор, и вме-
сте с кизяками и щепой крутит распластанного человека.
Жуткая картина.
Был он без шапки, во вздувшемся на спине полушубке.
Этот пузырь воздуха и удерживал его на плаву. Верховой
ветерок ласково шевелил сухие кудри на затылке.
Размахнинцы небольшими группками приходили на бе-
рег и уходили, а он всё кружился и кружился, высматривая
что-то на дне реки, как восемь лет назад высматривала что-то
Верка Завьялова.
Приходила и Флора. Стояла среди баб и скорбно качала
головой, подперев щепоткой подбородок. Никаких внешних
признаков печали не было на её лице. Но было огромное горе
внутри.
— Вот такая страшная цена  за нашу, Стёпушка, любовь.
За наше несбывшееся счастье, — тихонько проговорила она,
возвращаясь домой…
237
Они любили купаться на поздней вечерней зорьке, когда
вода в реке, как парное молоко, когда пустел берег, и они без
опаски выходили из своего укрытия. Плавали долго, резви-
лись на отмели, катались в неостывшем ещё песке, а после
сидели под тулупом и смотрели на звёзды, по которым опре-
деляли время возвращения Степана в Пушкарёвскую. Вся-
чески оттягивали расставание, но вторые петухи кричали ре-
шительней первых — пора! — и Степан вставал.
Оберегая Флору, Игнатиха-неспящая шла за нею до са-
мой калитки. Он выносил её на руках из воды, и ни разу их
души не омрачило оскорбительное плотское влечение, будто
это были Адам и Ева до своего греховного падения. Он вы-
сушивал развернутой холстиной воду на её груди, на спине,
когда слова ничего не значат, когда главное — переливы голо-
са, интонация, эта драгоценная оправа, благодаря которой са-
мой обычное слово или сияет алмазом, или мёртво, как бу-
лыжник.
— А как мы, Стёпа, с тобой познакомились? — говорила
она шаловливо.
— А никак.
— Как это «никак»? Так не бывает. Люди встречаются,
знакомятся.
— А нам это было ни к чему. Мы давно знали друг друж-
ку, — отвечал Степан, помогая ей надеть платье.
— Как это «давно»? Ещё до рождения? — не унималась
Флора.
— До рождения. — Подмёрзший на холодеющем воздухе
Степан скоренько нырял в тёплую суконную рубаху и шер-
стяные шаровары.
— А так не бывает, — настаивала Флора.
— Бывает. Взять, к примеру, нас.
— А всё-таки, Стёпа?
— Ну, если всё-таки, — сдавался Степан, — то так. Ты
сидела за спиной у Никона Гавриловича, вы ехали на ярмар-
ку в Зубаревскую, и тихонько пела. Я услыхал и прибежал.
— За полверсты ты не мог услыхать, — резонно замечала
Флора.
— А я услыхал. Никон Гаврилович увидал меня и остано-
вил коня.
238
— И ты сказал, завтра будешь ждать меня у протоки, —
подсказывала Флора.
— Ты пришла и спросила, как я здесь за пятнадцать вёрст
оказался?
— А ты сказал, я на крыльях прилетел, — перебивала Флора.
Они наслаждались этим далёким воспоминанием — надо
же, прошло уже полгода! — чтобы через сорок лет сказать, это
было как будто вчера. В этом прошлом было столько очарова-
тельного волшебства. А кому не хочется, чтобы сердце зами-
рало?
При расставании он кружил её на руках и, не прерывая
бесконечного поцелуя, ловко пересаживал с левой руки на
правую, и снова кружил, счастливо смеясь, ласковый, люби-
мый, сильный…
Глаза Флоры наполнились слезами. Но смогла их удер-
жать и чуть не выдала себя. Спас шквальный ветерок. Бабы
прятали глаза от поднятой пыли. Закрылась чёрным платком
и Флора…
— А то-то-то, — бубнил удодом станичный атаман, озабо-
ченный внезапной напастью. — Надо вытащить его. А то, не
дай Бог, утопнет или уплывёт, тогда уж точно беды не мино-
вать. Соседи-то, само собой, люди лихие, задиристые, — ска-
зал он Дормидонту Григорьевичу Вологдину, старику солид-
ному, крупному, уважаемому всей округой, в том числе и за-
бияками-пушкарёвцами, повернулся к бабам и зашипел разъя-
рённым гусаком. — А своим, само собой, ни гу-гу. — Ты уж
здесь побудь, Дормимдонт Григорьевич, с кем-нибудь из ста-
риков, да по-хорошему с ними. Кто поскакал известить?
— Макся Шведов.
— Ну и хорошо. Смышлёный мальчишка.
Степана выловили и положили на песок вверх лицом,
накрыли мешковиной.
— Мужик-то добрый был. Кому помешал?
— Знамо дело, кому, — буркнул Дормидонт Григорьевич.
— Ну, так уж сразу нельзя, — вступился атаман за своего
покровителя. — А то-то-то. Если что, я в правлении.
А прежний атаман Авдотьич, напротив, ковылял на бе-
рег, по опыту зная, что такие мрачные дела без умиротворя-
ющего спокойствия и стариковской мудрости перерастают в
кровавую бойню. Проходя мимо Колесниковской хатки, уто-
239
павшей в бурьяне, он остолбенело замер — сквозь плетень
торчал ствол берданки. Это было так глупо и нелепо, что
старик задохнулся от бешенства, а его правая нога враз пре-
вратилась в неподвижную тумбу. Так всегда случалось пос-
ле «психа», так вышло и сейчас. Он руками, под коленку
переставил ногу поближе к плетню. Ствол ружья подраги-
вал. Значит, там кто-то был. И тут он услыхал ломкий голос
Сёмки Колесникова.
— Я пальну по ним, а ты выскакивай и палкой их, палкой.
Хи-хи-хи. И дёру в хату.
— И дёлу, — кто-то поддакивал Сёмке тонюсенько.
— А ну, встать, сукины дети, — приказал Авдотьич и мах-
нул рукой вывернувшемуся из проулка атаману.
Ствол замер. За плетнём притихли. Атаман спешил к
Авдотьичу, а когда увидал торчащее ружейное дуло и понял,
что здесь готовилась засада на пушкарёвцев, превратился из
вялого, испуганного человека в былого смелого и дерзкого
казака.
— А ну встать, в бога мать! Или я за шиворот вытяну, —
заорал атаман.
Сёмка поднялся, а за ним его напарник — белобрысень-
кий Субботинский Васька.
Трофим Еримеев возвращался со сборов в полной экипи-
ровке и сердцем чуял — что-то произошло в станице. Пус-
тынная. Насторожённая. И это-то в погожий денёк.
— Трофим! — окрик был зычным, командирским.
Трофим подвернул к атаману, взял под козырёк.
— Проводи их в холодную, — приказал атаман.
Сёмка рыскал глазами, готовясь сигануть. Васька лупал
на сердитых дядей глупыми глазками.
— Я тебе тикану! Я тебе так тикану, в бога мать! — кричал
атаман на Сёмку. Тому уже шёл пятнадцатый, и станичный
голова с ним разговаривал, как со взрослым. — Я тебя изруб-
лю, чтобы само собой, станицу спасти. Геть в холодную! Да
под шашкой, как преступников!
Блеск и звон клинка охладил Сёмку — вылез через дыру
в плетне на улицу. За ним — Васька. Так, под шашкой их и
увели под замок.
— Чему наущает! Чему наущает! — Негодованию атамана
не было предела. Но не меньше его был потрясён Авдотьич.
240
Старики понимали, чем это могло обернуться для станицы.
Кружась, Авдотьич осатанело молотил пыль правой ногой, не
в силах сдвинуть с места окаменевшую левую. Из соседних
дворов выглядывали люди, но никто не осмелился прибли-
зиться к ним. Атаман сунул приклад ружья Авдотьичу под
мышку и тот, опираясь на него, как на костыль, потащился
домой. Ещё тише стало в станице.
Пушкарёвцы заявились чуть ли не целым взводом, как вер-
шие, так и на подводах. Был среди них и Угрюмый. Он куче-
рил и сидел неприметненько. Утопленника положили на вы-
сокую соломенную постель передней подводы и с карабинами
наизготовку проследовали по словно вымершей станице. Сер-
дито глядели на закрытые ставни и глухие заборы. Местные
старики, помогавшие им, отстали еще на лугу. Атаман вышел
из правления, снял шапку и примирительно сказал:
— Зря вы так, соседи дорогие. Нет в этом нашей вины.
Река не разбирает, где остановить покойника. Здесь его ник-
то не обижал. Хороший был человек. Приплыл-то он сверху.
Может…
В ответ заклацали затворы, защёлкали предохранители.
Все стволы повернулись на него. Атаман стоял ни жив, ни
мёртв. Не сбавив шагу, воинственная процессия проехала
мимо. За околицей пушкарёвцы ударили в небо дружным
залпом, и не утихавшая много лет вражда, еще сильнее нака-
лилась.
Миролюбивые по своему складу размахнинцы были раз-
досадованы случившимся. Твёрдо зная, чья это работа, стари-
ки нагрянули к Спиридону и пригрозили выселением. Не
принимая угрозу всерьёз, посмеиваясь над сивобородыми, он
шутовски клялся в своей непричастности, да и старики пони-
мали, что говорят пустое —  Спиридон вошёл в силу — чи-
новники из Читы гуляют у него, за руку здороваются.
Старики нахохлились и потянулись к воротам. Не вытер-
пев оскорбительного обращения, кто-то из них, как бы не-
взначай, припомнил Епифана Казачишина и Никифора-му-
ченика.
Спиридон рассвирепел и с колом в руках двинулся вдо-
гонку.  Седоглавая делегация враз умылась со двора. Огляды-
вая с улицы длинный спиридоновский дом, старики бессиль-
но ворчали:
241
— На чужой крове разбухает. — Но уличить Спиридона
ни в чем не могли.
Погоревали, что нет уже Игнатихи-неспящей, она бы до-
казала.
После позорного бегства старики поняли, что их власть
над плюгавым шинкарём кончилась, и стали припоминать,
как же его по батюшке кличут. — Великим человеком стал
помойный побег — Спиридон Спиридонович Спиридонов. —
Восьмидесятилетний Аким Голощапов плюнул с досады… —
На одном имени не суйся.
— Трижды Спирька, — сказал дед Апрелков.
— И трижды проклят, — добавил еще более древний  ста-
рик Степанищев и,  оглянувшись,  погрозил мрачному дому
сухоньким детским кулачком.
Спиридон возвратился в избу и сказал Флоре:
— Вот теперь хоть навсегда переселяйся туда.
— Выгоняй с тремя детьми, тогда уйду, — сказала Флора.
В этот чёрный день она поклялась мёртвому Степану, что
сохранит и вырастит его детей, пусть и придётся пройти сквозь
ад.  И словно подкрепляя свой обет, она коротко обрезала
свои изумительные, шёлковые волосы, в которых так любил
купаться Степан.
А Спиридон впервые в жизни испытал сомнения, может
зря ещё один грех на душу принял? В чём Флора виновата?
Пятью парами глаз наблюдал он за нею на берегу. И ничего
подозрительного не высмотрел. Флора держалась как все —
так же охала и вздыхала, по-старушечьи подперев щеку ла-
дошкой, и говорила привычные в таких случаях слова. Она
не выла, не рыдала, не каталась по земле, не начала сохнуть,
как Алёна по Василию. Кудахтала с детьми и даже подружи-
лась с тёткой Маней, недалёкой, но доброй женщиной. А вот
у Спиридона нервы сдали, и однажды встретил он своего
дружка дуплетным выстрелом. Благо тот успел юркнуть на-
зад и прикрылся тесовыми плахами, для которых картечь, что
слону дробина. Угрюмый распахнул настежь калитку и по-
грозил кулаком сидящему на земле Спиридону. Отдача ру-
жья была такой сильной, что он не устоял на ногах.
Сваха от Флоры отшатнулась, но памяти Степана не тро-
гала, не попрекала. Стала очень набожной, много молилась,
но прощения не получила, и великий грех неумолимо гнул ее
к земле. Она быстро старилась.
242
Беда не оставила видимых следов на Флоре. А о ранах на
сердце знала только она.
И тут оказалось, что физическая смерть не самое страш-
ное, а вот смерть духовную пережить невозможно. Подтвер-
дились ее предчувствия о тайной беде Сосновых. А произош-
ло это так.
Внезапная телеграмма переполошила не только Флору,
но и полстаницы. Молодой, носатый и прыщавый телегра-
фист, приезжий парень, нёс перегнутый листок на вытянутой
руке и на молчаливые вопросительные взгляды станичников
отвечал превелико важно:
— Телеграмма Флоре Васильевне Пахтиной.
— Кому, кому? Да у нас такой…
— А вот и есть! Moй долг был выяснить. Это — жена
Спиридона Спиридоновича Спиридонова. Это, извините, ее
девичья фамилия.
С еще большей важностью он вручил телеграмму Флоре,
попросив расписаться в большой, толстой книге.
— Надеюсь, ничего неприятного? — галантно спросил он,
едва Флора посмотрела в бумажку, и вышел за ворота. Слог
за слогом Флора с трудом осилила печатные слова.
«Будем проездом одиннадцатого. Хотим увидеть.»
Внизу стояло еще одно слово. Она прочитала его — Ка-
торжане — и вскрикнула.  Подошёл Спиридон.
— Что же это, Спиря? — обратилась к нему испуганная
Флора.  Он пробежал текст глазами и сказал с издёвкой:
— А то,  что отсидели женихи, не загнулись, выдюжили.
Вот и едут снова бунтовать народ. Я с такими бы не чикался,
как наш царь. Сразу бы к ногтю. Щёлк, как гниду, и нету.
Исразу покой и порядок. Читал я ихние писульки. Россию
без хозяина оставить хотят.
— Свои же, Спиря, — недоумевала Флора.
— Таких своих я колом березовым встречать буду. — Уга-
дав намерение Флоры, жёстко приказал. — Детей не води. Не
ярмарка и не смотрины. — И ещё прибавил саркастически. —
Да вырядись ещё.
Поникла Флора. Она уже прикидывала в уме, что там
осталось из былых девичьих одёжек.
— Это ж завтра? — уныло сказала Флора.
— Завтра. Утром. Детей брать не смей, — повторил он.
243
И Флора пошла на станцию одна. Пересекла Московский
тракт, песочно-галечная твердь, вьющаяся по горам и долам.
Привычная, знакомая дорога.
А вот две железки рядком уложенные и большими гвоз-
дями к брёвнам прибитые. Это тоже дорога. Но только желез-
ная. Не так давно проложенная и оттого непривычная.
Флора с опаской переступила натужно гудящие рельсы и
остановилась на краешке новенькой дощатой платформы.
Посмотрела на восток, откуда должен показаться поезд.  За-
метила сельчан, украдкой на нее поглядывающих. Любопыт-
но им, с какими каторжанами она встречаться будет? А вдруг
и сёстры едут? Но почему Соньки нету? А Соня не пошла.
— Тебе телеграмма, ты и иди, — сказала Флоре. — Катор-
жане, забота не моя.
— Ведь это родня! — возмутилась Флора.
— Извини, извини, извини, — Соня помахала пальчи-
ком.— Не над-до.
Паровоз остановился в десяти шагах от Флоры, пыхтя и
сверкая свеженькой  краской. Флора с удивлением смотрела
на двух чумазых мужчин в будке, на клубы пара, окутавшие
огромные колёса, на широкую дымящую трубу. Все было так
необычно, что она забыла о цели своего прихода сюда, но
вспомнила и заскользила взглядом по игрушечным весело
разукрашенным вагончикам. Из них по ступенькам и откид-
ным лесенкам сходили на перрон хорошо одетые господа и
дамы. Они смеялись, разговаривали, смотрели на Ингоду и
горы. Но среда них не было ни Алеши, ни Анатолия. Даши и
Груши тоже не было.
— Господи, обман какой-то, — проговорила Флора и мыс-
ленно ставила облик тех, кого ждала, рядом с теми, кто проха-
живался и смеялся. Но нет, все другие лица. И эти две дамы в
шляпках, и двое мужчин в лёгких плащах и без головных
уборов. Они сводят своих спутниц по ступенькам осторожно,
бережно, а те почему-то поглядывают на нее,  на Флору.
Мелькнули, наложившись на их лица, лица сестёр, а на
лица их спутников, лица зятьёв. Но нет, не они. Чужие.
Мужчины смотрят на неё. Флора насупилась и отверну-
лась. Ивдруг услыхала за спиной до боли знакомый голос:
— Это кого же вы, Флора Васильевна, встречаете?
244
Это был голос Алёши. Она быстро повернулась и опеши-
ла — перед нею стояли те четверо. И все смеются. Громко,
радостно. Боже мой!  Это же — свои! Она обнимала всех по
очереди. Они все разом обнимали ее. Потом была прогулка
до моста и разговор с Алёшей.
— Я не узнала папу, когда они вернулись, — сказала Фло-
ра. — Что-то случилось там? С тобой что-то вышло?
— И со мной, и с отцом, — нехотя ответил Алексей. —
Отец же умер. На следующий год. От душевных мук. От пре-
дательства своего в прошлом. Он был ссыльным, вы знаете.
Аведь его осудили на пожизненную каторгу. Как же так по-
лучилось? Помиловали? Вовсе нет. Расплатились. Когда его
стали заковывать в кандалы, он не выдержал и выдал всех
остальных членов тайного антиправительственного кружка.
О его предательстве никто не узнал. Никто и он, наверное,
забыл, иначе не вёз бы меня так беспечно. Но когда стали
заковывать меня, он узнал в тюремном кузнеце одного из
своих былых товарищей и сломался. Помогал ему заковывать
меня. Ну, а приехал домой и вскоре умер.
— Вот так история, — Флора тяжело вздохнула.
— Самая что ни на есть логичная.
—Ну, а как Даша и Груша? — спросила она, резко меняя
тему разговора, видя, что Алёша загрустил.
— Они? Обе они учительницы и помощницы, — он зап-
нулся. — Они наши жены. Вот едем в Европу, а может и за
границу. Будем работать, — закончил он загадочно.
— Ну, а детки у тебя есть? — спросила Груша.
— Есть. Трое. — Флора сияла счастьем, и в этом не было
фальши. Сёстры растроганно прослезились. Давно ли они были
для неё детьми, и вот на тебе —  у неё уже трое своих, кров-
ных.
— Какой ты седой, Толенька! — сказала Флора Анатолию.
Он сдержанно улыбнулся,
— Сестрёночки мои родненькие… — Флора засмеялась.
А они глядели на неё и без её рассказов о себе, всё знали
о её жизни. Всё понимали.
Прогудел паровоз, звякнул колокол, поезд укатил. Флора
поплелась домой, грустя и радуясь за сестёр.
245
* * *
Знойный полдень. Флора стоит у кромки воды и с благо-
стной улыбкой смотрит на резвящихся детей. Фастина и Ан-
дрей гоняются друг за дружкой по песчаной отмели. Над ними
фейерверк брызг и россыпь звонкого смеха. Над ними сияет
крошечная радуга. Слёзы умиления застилают ей глаза. Она
не вытирает их — ветерок и солнышко подсушат. А если быть
честным, ей нравится смотреть на них сквозь радостные слё-
зы. Ведь тогда все вокруг становится сказочным, искрящим-
ся, счастливым.
Ей недавно минуло двадцать пять. Но люди дают вдвое
больше. В ее чёрные волосы щедро вплелась седина. Она оде-
та не лучше последней нищенки. Её место в просторной избе—
закуток за печкой. Её истязает муж, и она не ждёт лучшей
доли. Она знает — это навсегда. Но она счастлива. Если бы
вы знали, как она счастлива! Она безмерно счастлива своими
детьми. Уже давно умерли ее собственные корни, и только
эти два корешочка не дают ей упасть в страшную, невозврат-
ную бездну.
Но вдруг на реке что-то происходит. Сверкающая даль
темнеет, становится грозной. Флора зовёт детей, но они не
слышат ее. Она в отчаянии простирает к ним руки, а они
смеются в ответ и убегают все дальше и дальше. Туда, где
катит быстрые, чёрные волны Ингода.
— Андрюшенька! Юстенька! Родные мои! Куда же вы?
Остановитесь!
Она не знает, сон ли это, явь ли это, иль предзнаменова-
ние новых бед.