Не поле перейти роман в 8 частях часть третья

III
Никогда прежде машинист Чупров не чувствовал себя
так неспокойно, как в эту поездку. Всё шло наперекосяк с
самого  начала.  Шагая к паровозу, споткнулся правой ногой
о рельсу,  а это уж точно к несчастью. Ну, а дальше пошло. В
кабину поднимался, поскользнулся и больно ударился пле-
чом о поручень. Потом узнал, уголь загрузили дрянь, да и
того в обрез. А тут пришёл дежурный по станции и сказал
хриплым, простуженным голосом, что его пассажирский опаз-
дывает и надо время нагнать, в столицу экспресс должен при-
быть по расписанию — в поезде едет какая-то министерская
шишка. Этого требует начальство. А может совсем не выпус-
кать? Пурга начинается. Связь с Питером прерывается: там
метёт вовсю и сильный мороз, да и беспорядки. А перегон
длинный, не дай бог, встанет поезд в глуши — помёрзнут
люди.
Он стоял внизу и ныл, сам себя пугал и тоску наводил на
машиниста.
— Решай сам, ты — начальник, — сказал сердито Чупров,
потирая ушибленное плечо.
Дежурный немного потоптался и, хрустя снегом, поплёл-
ся к себе. В дежурке засветилось окно, а Чупрову стало еще
горше — обидел хорошего человека.
Поезд опоздал на сорок минут. Чупров взял его. Стоянку
сократили. Никто, кроме проводников, из вагонов не высу-
нулся — было темно и холодно. Метель докатилась и сюда.
Перрон был пуст. Лишь несколько быстрых, юрких людей
пересекли его и скрылись в подъехавших вагонах. И только
он хотел дать отправной гудок, как явились три жандарма и
арестовали кочегара Сергея Мамалыгу. Они влезли в кабину
с двух сторон промёрзшие и злые, как собаки.
247
— Вы что, с ума сошли, как я без кочегара, — закричал
возмущённый Чупров. — Утром помощника увели, а сейчас
его.
— Не кричите, — сказал офицер, опускаясь на корточки
перед раскрытой топкой. Лицо у него было серое, нос крас-
ный. Он протянул дрожащие руки к огню. — Не надо кричать.
Это бесполезно. Вот назовёт имя питерского посланника, и
поедете. Кто он, этот большевик? Где он? — Офицер говорил
устало, глаза у него закрывались.
Сергей насупил брови и таким тупым взглядом уставил-
ся на офицера, что тот, усомнившись в доносе шпика о коче-
гаре как об отъявленном и умном большевике, переспросил
его имя.
— Ты… Сергей Мамалыгин? — Офицер выпрямился и
пристально посмотрел в глаза кочегару. Они стояли вплот-
ную, так как пятерым в кабине было тесно. Сергей по-бычьи
мотнул головой, едва не ударив лбом офицера, и потянулся
за лопатой.
— Мама-лыга, — отрывисто, словно косноязычный, про-
изнёс он свою фамилию. — Мама…
Офицер был умным человеком, и сразу понял, что его
хотят одурачить.
— Ах, оставь. Пошли. В конце концов, мне приказано лишь
доставить тебя, а не допрашивать.
Сергея увели. Чупров плюнул вслед молчаливой процес-
сии и выругался с досады. И тут он услыхал за спиной сла-
бый стук.  Он перешел на другую сторону кабины и выглянул
в темноту.
— За что кочегара арестовали? — спрашивал голос отку-
да-то снизу,  с насыпи.
— А ты кто такой, чтобы… Ванька? Чугурин? Выручай.
Откочегарь до Питера. Тебе не привыкать. Ты домой?
— Домой. Только ты потише. За что его арестовали?
— Кого-то из питерских ищут. Какого-то посланника, чёрт
их дери.
Человек на насыпи поговорил с двумя какими-то людь-
ми, вынырнувшими из-под товарняка, и до Чупрова отчётли-
во донеслось:
— Наугад хватают. С Серёгой у них — пустой номер. Это—
кремень парень. Не беспокойтесь.
248
— Поехали, — решительно сказал человек, хватаясь за по-
ручни.
— А может в вагоне? — остановил его один из провожа-
тых. — Устроим.
— Ты что не видел, сколько туда шпиков поналезло? —
возразил другой.
И они поехали. Через три часа были на задворках столи-
цы.  За это время не перекинулись и десятком слов. До разго-
воров ли, когда Чупров с заиндевевшими усами и бровями, в
закуржавевшей шапке вываливался по пояс из кабины, пыта-
ясь хоть что-нибудь разглядеть впереди паровоза, а кочегар
ни на минуту не разогнул спины, орудуя у топки то лопатой,
то железной пикой, то кочергой. И хотя Чупров не сомневался,
что обморозил лицо, настроение у него было хорошее. Маши-
на имела отличный ход и вела себя послушно. А это было
самое главное.
— Еду, еду, — бойко стучали колёса. — Да ещё как, —
добавлял машинист и улыбался. А когда ветер, налетев сзади,
придавил дымную гриву на рельсы, и она распростёрлась да-
леко вперёд, не давая себя обогнать, Чупров весело закричал:
— Едрёна мышь, как в Африке!
Он посмотрел на Чугурина и увидел, как тот поспешно
захлопнул дверку топки, из которой выползала клубящаяся
серая масса. «Обратная тяга», — машинально отметил Чупров
и прокричал:
— Дым и вонь, а где ж огонь? Шуруй, Ваня, шуруй. Не
было у нас такого случая, чтобы до Питера не доехали.
— Шурую, — коротко бросил Чугурин и открыл дверку.
Обратная тяга пропала, и его фигуру, как и прежде, залило
ярким, красным светом.
Чупров удовлетворённо хмыкнул и, яростно потерев щёки,
свесился за окно. В свете прожектора промелькнул залеплён-
ный снегом верстовой столб, и снова перед глазами белая
чехарда и две чёрные ниточки рельс, то и дело пересекаемых
змеящейся позёмкой.
— Даст бог, минут через тридцать приедем. По такой-то
пурге! — Мужчина в дорогом пальто спрятал часы и посмот-
рел в черноту окна.
249
— Ни зги не видно! Будто в коробке сидим. А может, нас
в другую сторону везут? — Он хохотнул и потёр руки. —
Приятно все-таки домой возвращаться.
Мужчина был в хорошем настроении, и ему хотелось ве-
селого разговора. Многочасовое молчание в купе явно угне-
тало его. Уже не в первый раз он пытался расшевелить сосе-
дей. Но и эта попытка оказалась напрасной. Печать озабочен-
ности прочно обосновалась на лицах попутчиков. Но вот сле-
ва от него заворочался человек в шубе, и мужчина сразу по-
вернулся  к нему с готовностью и говорить, и слушать. Ему до
чёртиков надоела тишина. Но у соседа слева были свои забо-
ты. Из мехового воротника показался острый нос и, нацелив-
шись на самодовольного господина, сидевшего у окна, спро-
сил птичьим голоском:
— Господин советник, почему нас то и дело трясёт?  Не
дожидаясь ответа, острый носик с испугом посмотрел на об-
лачко пара у своего рта и нырнул в меха, как в скорлупу.
— Вероятно, ползунок появился. Ползунок — это малю-
сенькая плоскость на окружности колеса. Из-за неё и лихора-
дит весь состав. — Самодовольный господин с откровенным
удовольствием демонстрировал свои познания в железнодо-
рожном деле. — Поездные бригады гадко следят, — добавил
он и сморщился.
— То есть, то нет. Вот опять дёрганье, тряска. — На этот
раз остренький носик значительно выше поднялся из мехов,
вытягивая за собой впалые, серые щёки и крохотный подбо-
родочек.
— Это сугробы, господа. Путь перемело. Какой там ползу-
нок. Дело известное, зима, февраль. — Обладатель дорогого
пальто перевёл благодушный взгляд с болезненного соседа
на советника, который, даже не смутившись от ироничного
замечания, перебил его:
— А я вот, господа, из Англии возвращаюсь. Наверно,
такое же различие между раем и адом. Да, небо и земля. Кру-
шение бы не сделал, — сказал он между прочим и язвительно
прибавил. — Наверняка из бывших извозчиков.
— А что и крушение может быть? — остренький носик
закачался на тонюсенькой шейке. Его птичий голосок дро-
жал.
— Может. Наш народец на всё горазд. Чего вы хотите, с
250
облучка да на паровоз! То и дело трагические случаи рассле-
довать приходится. — Советник тяжело вздохнул и посмот-
рел на военного, дремавшего в углу и не принимавшего учас-
тия в разговоре.
— Прямо сибирские страсти. От них уехал, к ним и при-
ехал. — Остренький носик обвёл всех тусклыми глазами. От
этого мёртвого взгляда военный пробудился. «Какая-то неиз-
лечимая болезнь гложет этого субъекта», — подумал он.
Чтобы не дать погаснуть костерку завязавшейся беседы,
обладатель дорогого пальто подкинул в него, как ему каза-
лось, сухую веточку.
— Как нас дорогая столица встретит? — сказал он с хо-
хотком, но тут же смешался под острым взглядом военного,
блеснувшего на него из полутьмы. Он замолк, покорившись
судьбе. Тем более, что ехать оставалось не более двадцати
минут.
* * *
Первый раз они одновременно посмотрели на манометр,
когда, проскочив сходу череду сугробов, локомотив не вос-
становил прежней скорости. Они беспомощно глядели на
стрелку, медленно клонящуюся влево.
— Этот уголь последний, — сказал Чугурин, показывая на
небольшую кучку, которую только что наскреб на тендере.
— Подкинь, Ваня, подкинь. Вытянуть надо.
Тёмной глыбой, испятнанной редкими жёлтыми огнями,
впереди громоздился Петроградский вокзал. Поезд рывками
подвигался к нему, из последних сил преодолевая оставшие-
ся сотни метров, и все-таки не дополз. Над паровозом взмет-
нулся белый лоскут пара, тут же в клочья изорванный шква-
листым ветром, и вместо басовитого, победного гудка, кото-
рым всегда отмечал конец пути машинист Роман Николае-
вич Чупров, над кабиной послышалось тихое, влажное сипе-
ние.
— Всё, приехали. Туши печку, — сказал Чупров и принял-
ся крутить ручку реверса.
Кочегар бросил в топку промасленный ватник, отставил
в угол лопату и распрямился.
— Её и тушить не надо, сама потухла, — недобро улыб-
нувшись, сказал он, разворачивал свёрток из мешковины и
251
извлекая наружу большое чёрное пальто. Энергично встрях-
нув, он надел его на свои широкие плечи и, вытерев руки
куском ветоши, заговорил снова.
— Вот так и с Россией. Застряла на перегоне истории со
своими царями и дёргается в темноте, холоде и голоде то ли
еще живая, то ли уже мёртвая. Бывай здоров, Роман Никола-
евич. Спасибо тебе за трудовую науку, она мне пригодится,
когда Россию-матушку к жизни возвращать будем, а сейчас
ухожу. И вместо лопаты возьму в руки винтовку. И не я
один так поступлю, поверь. Это —  предел.
— Где ты так складно разговаривать выучился, Ванька
Чугурин? Раньше ты, знай, шуровал, а теперь посмотри-ка,
оратор, — съязвил машинист.
— По тюрьмам, дядя Роман, да ещё за границей, у Лени-
на,— тихо добавил он и закинул руки на затылок. Плавно
наклоняя голову то влево, то вправо он вытянул из-под пид-
жака аккуратно сшитую, чёрную тряпицу, прикрывавшую ему
грудь и шею, и уложил её в карман пальто. Под этой ориги-
нальной манишкой оказалась белоснежная рубашка с рас-
слабленным галстуком и слегка подпотевшая у подбородка.
— Я же говорю, как в Африке! — не удержался Чупров от
своего любимого восклицания. — Морда чёрная, а зубы и ру-
баха —  белые.
— А? — не сразу понял Чугурин, но быстро догадался, в
чем дело. Он уже спускался по лесенке и, перегнувшись через
порог, шаловливо улыбался. — А-а-а. Ничего. Домой добе-
рёшься, привет Григорию Гурину передавай. Отличный па-
рень. А морду отмою. — Качнувшись назад, он пропал в тем-
ноте.
Машинист высунулся из будки и закричал ему вслед:
— Полодырый. Опять дверь не закрыл. Заморозить меня
хочешь?
Но никто не ответил ему. Он запер дверь на защёлку.
— Шебутились бы поменьше, так и порядка бы больше
было, — бурчал он, подсаживаясь к остывающей топке. — От-
личный кочегар, век бы с таким ездил, но вот дурак, в поли-
тику ударился. Каким-то посланником стал. Ведь это его ло-
вят. И Гришку откуда-то знает. Не иначе, отведал Нерчинска.
Эх, еще бы лопат двадцать угля. Ну ладно, хоть в Питер въеха-
ли. Людям замёрзнуть не дадут.
252
Осторожно переставляя ноги в огромных чёрных вален-
ках среди кожаных чемоданов, пузатых баулов и саквояжей,
запрудивших проход, сторонясь дорогих шуб и пальто, про-
водник медленно пробирался по вагону и учтиво приговари-
вал:
— Посторонитесь, господа. Извините за беспокойство, гос-
пода. Позвольте пройти, господа.
Пассажиры классного вагона жались к стенкам, отодвига-
лись назад в купе, морщась от запахов мазута и дыма, прине-
сённых  стариком.
— Пораньше,  любезный, надо в тамбур выходить. Так и
знай, получишь взыскание за это. Утром же потребую от уп-
равляющего дорогой, чтобы наказал тебя. Уж я-то порядки
знаю, будь спокоен.
Это говорил Степан Александрович Дроздов, советник
министра путей сообщения Российской империи, отгоражи-
ваясь от старика пухлой ладонью и вдавливая спиной в угол
тамбура статного есаула.
— Воля ваша. Не спешите, господа. Слава богу, что добра-
лись. Такая метель. Ведь и застрять могли.
— У перрона стоим, а дверь еще не открыта, — продолжал
возмущаться на публику Дроздов. — У вас, в армии, Григо-
рий Михайлович, несравненно больше порядка, чем здесь?
Есаул прищурил глаза и, не скрывая презрения, выдох-
нул в затылок Дроздову:
— Сейчас в армии, господин железнодорожный советник,
царит такой бардак, какого ещё свет не видел.
Дроздов оскорблённо поджал губы и покачал головой.
Поспешно натянув тёплую перчатку, он взялся, за ручку боль-
шого кожаного чемодана.  Проводник с огромным трудом ото-
драл примёрзшую дверь. Леденящий ветер ворвался в тамбур,
перехватил дыхание, ожог лица. Советник вздрогнул и попя-
тился.
— А где же перрон, вокзал? — вырвалось у него.
Есаул взял его за плечи и, грубо отодвинув в сторону,
направился к выходу. Проводник уже топтался внизу, на-
правляя жиденький лучик фонаря на обмёрзшие ступеньки.
— Слюнтяй, — сквозь зубы процедил есаул, спрыгивая в
мигающий кружок света. По заснеженной бровке он обогнул
паровоз и, выйдя на середину колеи, оступаясь на осклизлых
253
шпалах, решительным шагом двинулся к вокзалу. Впереди
маячила фигура человека. Встречный ветер парусом подни-
мал на нём незастёгнутое пальто, валил из стороны в сто-
рону.
— Вот раскрылатился. Горячий малый, однако. — Есаул
усмехнулся одобрительно, повернулся спиной к ветру и на-
кинул алый  башлык поверх папахи.
Сквозь шум пурги Чупров слышал скрип снега под чьи-
ми-то ногами, улыбаясь иронично, смотрел на дверь, ожидая,
что она вот-вот распахнётся. Он уже приготовил слова, кото-
рыми встретит Чугурина:
— Ну что? Кишку перехватило? Это тебе не Африка!
Но шаги стали удаляться, и это страшно испугало маши-
ниста.
— Неужто какой дурак не вытерпел? Ещё сгинет на мою
беду, — и он вышел на порог.
В ярком свете прожектора он увидал военного, завязыва-
ющего башлык на груди.
— А, казак, — успокоенно протянул он. — Этот доберётся.
Может, земляк домой наладился? — И вдруг из его груди
непроизвольно вырвалось жалобно-тоскливое. — Не пора ли
и тебе, Рома, к родным могилкам подаваться? Пока паровозы
ходят. Ведь Ванька прав, ну такое безобразие вокруг, такое,
что даже угля нету.
Есаул шёл быстро, не оглядываясь, но неясные звуки, по-
хожие на плач или стон, заставили его остановиться. Он с
недоумением посмотрел назад. В чахнущем свете прожектора
колыхались силуэты людей. По белой насыпи неуклюже пол-
зали огромные чёрные тени. Они то и дело угрожающе броса-
лись ему под ноги. Взгляд есаула стал жёстким, он прищурил
глаза и плотно сжал губы. Пляска бесплотных гигантов раз-
расталась.  Есаулу казалось, они хотят поглотить его. В смяте-
нии он схватился за рукоять шашки. Но вот свет прожектора
начал быстро меркнуть, и великаны, превращаясь в карликов,
липли к тем, кто их породил — жалким,  скрюченным от хо-
лода человечкам, так и не решившимся покинуть замерзаю-
щий поезд. Есаул рывком затянул лямки башлыка на груди,
подставил разгорячённое лицо ветру.
— И в бреду такого не увидишь, — сдавленным голосом
254
проговорил он и закашлялся, поперхнувшись холодным воз-
духом.
* * *
Метель разыгралась не на шутку: высокие сугробы с ды-
мящимися макушками преграждали путь, в кромешной тьме
жутко гудели телеграфные столбы, разбойничьим свистом за-
ливались провода, гневно ухали на крышах оторванные лис-
ты железа. Вот наконец и платформа. Вровень с нею залегли
крутые сугробы. Ни минуты не колеблясь, есаул забрёл в них
по грудь и, подтянувшись на руках, вылез на площадку. Тол-
стые снежные языки тянулись и здесь, но идти стало гораздо
проще. Есаул облегчённо вздохнул и отряхнулся. С подвет-
ренной стороны построек было сравнительно тихо, зато в
промежутках между складами, пакгаузами и мастерскими ве-
тер достигал ураганной силы. Прислушиваясь к этому, каза-
лось, непрерывному вою, есаул чутким ухом улавливал мгно-
вения затишья и рывком преодолевал опасные места. Он не
знал, что из тёмной дыры служебного станционного хода за
ним давно наблюдают двое и горячо спорят о чем-то.
— Что ты мне на погоду показываешь? Только что прогу-
лялся по ней. Там целый поезд стоит. Локомотив остывает.
Отправь туда вертушку с углём, а лучше —  паровоз, чтобы
притянул состав, — говорил Чугурин.
— Нет ни вертушки, ни паровоза!  В депо нет никого. Я —
один за всех. И за министра, и за дежурного, и за слесаря,
хоть и диспетчер, — сказал он со смесью гордости и обиды. —
Бастуют наши. Сюда приходили,  тебя спрашивали. Где ты
был? — Диспетчер Данилов поднял фонарь повыше и посве-
тил в лицо Чугурину.
— По линии прокатился, обстановку посмотрел, в ячей-
ках побывал.
— Ну и как? Поддержат нас? — Данилов придвинулся
ближе.
Чугурин взмахнул руками, пальто распахнулось.
— Да это такой народ! Просто удивительный народ. Бое-
вой, дружный. Кое-чему и нам, питерцам, у них не грех по-
учиться. Конечно, поддержат. Тыл у нас надёжный. Они свое
слово скажут.
255
— Ну и слава богу. А поезд притянем. По приказу коми-
тета один паровоз под парами держу. Его и отправлю. Не
замерзать же людям.
— Любишь ты покуражиться, диспетчер Данилов. Знаешь
силу своей власти, — сказал Чугурин осуждающе и тут же
крикнул:
— Смелей, господин военный, ещё один бросок. Мы вам
поможем. — Их разделяло не более двадцати шагов, но все
трое понимали, что осилить это пространство по гололеду
при таком бешеном ветре — дело не простое. Того и гляди,
унесет в сугробы за платформой.
— Посигналь ему.  Он не слышит, — сказал Чугурин.
Данилов помахал фонарём.
— А теперь держи меня. — Чугурин высунулся из про-
ёма.— Вот вам моя рука, — крикнул он есаулу.
А тому вероятно припомнились детские проказы на зим-
ней реке, он засмеялся, стянул перчатки, сунул их в карман
шинели и, разбежавшись, твёрдо встал на лед. В ту же секун-
ду присел и быстро покатился на другую сторону. Ветер хищ-
но набросился на него, потащил к кромке перрона, но опоз-
дал. Есаул был уже напротив двери и столкнулся цепкими
пальцами  с холодными и грубыми ладонями Чугурина. Асе-
кунду спустя, сам не заметив, как всё произошло, он оказался
в узком и тёмном коридоре.
К нему приблизился человек в расстегнутом пальто и ска-
зал, громко смеясь:
— Ловко мы провернули? А? Как в цирке!
— И в самом деле ловко. Спасибо вам, — сказал есаул.
— За что там спасибо! Я уверен, не один гражданский не
прорвётся сквозь эту карусель. В вас чувствуется основа-
тельная военная выучка. Вы броском преодолеваете опас-
ные места.
Откровенное недоумение выразилось на лице есаула.
— Даже и в голову не приходило показывать свою выуч-
ку, — сказал он с улыбкой. — Ей-богу. До того ли, когда с ног
валит, устоять бы.
— Вы —  профессиональный военный, и это у вас в кро-
ви, — твёрдо сказал Чугурин. — Вы и сами не замечаете вли-
яние выучки на ваше поведение.
— Может, вы и правы. Я же — казак. Забайкалец. Мы там
256
с детства становимся военными. Но ведь вы тоже прорва-
лись?
— Я — другое дело. Я — привык. Прорываться, вырывать-
ся, убегать, скрываться. Это — моя профессия. — Чугурин
скосил весело мерцающие глаза на Данилова, которому был
понятен скрытый смысл этих слов.
— Не дай бог к этому привыкать, — пробурчал он.
Лёгкая улыбка, как отражение чего-то далёкого блужда-
ла на твёрдых губах Чугурина. Есаул  с любопытством гля-
дел на эту тихую, мечтательную улыбку и, сам не зная поче-
му, тоже улыбался. Этот коренастый, угловатый человек рас-
полагал к себе острой наблюдательностью, дружелюбием, а
главное — удивительно правильной речью, всегда так привле-
кавшей есаула.
— «Шилка и Нерчинск не страшны теперь?» — Чугурин
потряс есаула за плечи. — Знакомые, прекрасные места. Осо-
бенно летом. Зимой — не очень. А? — И вдруг восторженно
распахнул глаза. — А вы знаете, кто сейчас на паровозе? Ма-
шинист Чупров. Ваш земляк, размахнинец. Знаете такого?
— Чупров… Нет, не знаю, — есаул пожал плечами. — Втой
станице мой родственник живёт. Я там бывал. Если б о ком
из казаков спросили…
— За вами шёл кто-нибудь? — вмешался Данилов ворч-
ливо.
— Кажется, нет. Прожектор погас, и все вернулись. Там
крики были какие-то.
— Это Чупров пассажиров обратно загонял. И правильно,
что прожектор погасил, — продолжал ворчать Данилов. — Не
хватало, чтобы помёрзли. Вот бараны.
— Слышишь… товарищ… дежурный, — запахивая пальто и
поёживаясь, с расстановкой и твёрдо сказал Чугурин.
И в ту же секунду две пары недоумевающих, встревожен-
ных глаз устремились на него. Данилов и есаул не мигая гля-
дели на Чугурина.
За одного Чугурин радовался, над другим, симпатичным
ему военным, добродушно посмеивался и почему-то не со-
мневался, что это слово ему не по душе. Сделав вид, что не
замечает их замешательства, он вслушивался в звучание свя-
того для него слова, и лёгкая улыбка снова тронула его губы.
257
 — Товарищ, — повторил он задумчиво.
Лицо военного изменилось. Чугурин поймал злобный
взгляд, метнувшийся к нему из-под обреза чёрной папахи.
Такие взгляды были для него обычным атрибутом при арес-
тах, допросах, на этапах.
— Так вот, товарищ дежурный. Минут через двадцать
Чупров сольёт воду. Обстановка серьёзная. — Чугурин требо-
вательно глядел на Данилова.
— Ну и пусть сливает. Всё равно угля нету. Паровозы в
тупик загоняем, — раздражённо отозвался Данилов, убавил
огонь в фонаре и направился вглубь коридора, подсвечивая
себе под ноги.
— Идите за мной, — сказал он есаулу. — Покажу дорогу в
зал ожидания.
Чугурин отстал, водружая перекошенную дверь на место,
и только потом двинулся следом, ориентируясь на мелькав-
ший изредка огонёк.  Но вот огонек ярко мигнул и пропал.
Втемноте Чугурин с размаху налетел на тяжёлую деревян-
ную скамью, на которой обычно отдыхали путейские, и без-
злобно выругался:
— Епишкина мать.
Он ощупью добрался до угла. Впереди, в прямоугольнике
чахлого света, чернела фигура Данилова. Прихрамывая, при-
близился к нему.
— Уже ушел? Жаль. Хотел попрощаться. Ведь почти зем-
ляки.
Статная фигура есаула в малиновом башлыке рельефно
выделялась над продрогшим людским скопищем, занявшим
все углы и скамейки огромного зала, плотно облепившим тол-
стуху — голландку. Остановившись на секунду, есаул огля-
нулся на Чугурина и, затянув потуже концы башлыка, вышел
через парадную дверь на улицу.
Чугурин и Данилов переглянулись.
— Крепкий малый, — сказал раздумчиво Чугурин. — Вот
только зачем он пожаловал? Как ты думаешь?
Но Данилов об этом не думал. Приехал, ну и приехал. Его
волновало другое. Он повернулся к Чугурину.
— Ну, ты меня и огорошил! При нём —  и товарищ.
— Это я специально. Пускай знает, где он, и делает выводы.
258
— Не напакостил бы!
— Не беспокойся.  Завтра он привыкнет к этому слову.
На привокзальной площади не было ни одного извозчи-
ка и только поодаль, под непрерывно мигающим фонарём,
виднелась белая гора, своими очертаниями похожая на санки
с запряженной лошадью и кучером на козлах. Слабо веря в
свою удачу, есаул приблизился к странному сугробу. После
трёх увесистых тумаков белый кокон на облучке закряхтел и
слегка шевельнулся.
— Готовь сани. Поехали, — приказал есаул.
Макушка кокона вздрогнула и, отделившись от основа-
ния, поползла вверх. Появилась узкая черная полоска. Посте-
пенно она расширялась, и вот в образовавшуюся трещину,
как из натопленной бани, хлынули густые клубы пара. Сквозь
него на есаула недовольно смотрели заспанные глаза.
— Куда же ехать, господин хороший? Все перемело. Моя
кобыла не вытянет. Извиняйте, не могу. — Глаза закрылись,
трещина сомкнулась.
— Вытянет, — рявкнул есаул. — И учти, если она стоит
без попоны, я набью тебе морду и сдам в участок.
Большие, немигающие глаза появились над куржаком ов-
чины и уставились на крутого пассажира, чутко следя за каж-
дым его движением. Есаул сбил снег со спины лошади, по-
трогал ее округлые бока и зашёл наперёд. Шершавый ледя-
ной мешок одела непогода на голову кобылы, сравняла шею с
туловищем, превратив живое существо в бесформенную глы-
бу, из которой методично вырывались острые струйки пара и
вонзались в подбиравшийся сугроб. Есаул размял ледяной
чехол на голове животного и, скрипнув зубами, угрожающе
двинулся на извозчика.
Завидя это, мужик с таким шумом и проворством сорвал-
ся с места, будто медведь вывалился из берлоги. Есаул оста-
новился. По ту сторону саней бесновался невиданный буран,
в котором изредка мелькали широченная спина, могучие пле-
чи и огромная мохнатая голова. Из этой неистовой метели
короткими вспышками взглядывали на есаула перепуганные
глаза, мелькала заспанная рожа с обвислыми усами и чёрной
лопатообразной бородой. Рожа гримасничала, дёргая бровя-
ми и щеками и беззвучно кричала большим зубастым ртом.
259
Так мужик прогонял остатки сна и хмеля, чтобы очухаться и
понять, что же происходит. Но есаул все эти дёрганья расце-
нил иначе и положил руку на эфес шашки. Гримасы вмиг
прекратились. Детина сбросил с себя тулуп.
— Без попоны, ваше благородие, без попоны, — бубнил
он, бережно укладывая тулуп на спину лошади и чуть ли не
на метр возвышаясь над нею. — На постоялом дворе украли.
— Для себя тулуп сберёг, скотина! А для нее даже дерюж-
ку не припас, — заорал пассажир на всю площадь. У мужика
заломило в ушах, и он болезненно сморщился. Только сейчас
до него дошло, что военный из казаков, и ужаснулся. Зная о
неподкупной казачьей любви к лошадям, он понял, что легко
не отделается. Ему уже мерещилась отсидка в «холодной» и
штраф за издевательство над животиной. Он с тоской смот-
рел вдаль мимо есаула, видел в морозной дымке свою дерев-
ню на Рязанщине и проклинал жадность своей жены, выпих-
нувшей его, самостоятельного хозяина, на зимние заработки
в столицу.
— О, господи, — как стон вырвалось у него. — Бес попу-
тал, ваше благородие. Пропил я попону. С тоски, ей-богу, с
тоски по дому.
Как детскую игрушку он поднял за полоз трёхместную
кошёвку и, держа её навесу в левой руке, правой шурудил в
кузовке, выгребая из него снег.
— Не извольте беспокоиться, сейчас поедем, — говорил
он, беспокойно оглядываясь по сторонам. Он благодарил бога,
что тот оставил их одних в этой круговерти, и уже примери-
вался, как бы половчее избавиться от въедливого офицерика.
— Перестань глазами рыскать! — гаркнул есаул. — И вы-
брось это из своей дурной башки, если жить хочешь.
Детина выронил санки.
— Я с тебя три шкуры спущу за такое обращение с кобы-
лой, да ещё с жеребой. Поехали.
Мужик, совсем потерявшийся в предчувствии беды, вы-
вел под уздцы лошадь из сугроба и обессиленный взгромоз-
дился на козлы. Есаул на ходу прыгнул в санки и плюхнулся
на холодное сиденье.
— На Южанскую. Дом полковника Томилина, — скоман-
довал он.
Возница хорошо ориентировался в лабиринте тёмных
260
улиц и удивительно быстро доставил седока по адресу, оста-
новившись у высоких, ажурных ворот.
По рассказам князя Кекуватова есаул без труда узнал этот
величественный особняк, родовую обитель неисчислимых
Томилиных, и шагнул на тротуар.
И в ту же секунду он вспомнил, что уже бывал здесь
прошлым летом, и поразился, как он не мог вспомнить этого,
когда командир дивизии подробно описывал дом Томили-
ных при прощании в Гомеле.
Он помнил этот фасад залитым утренним солнцем, плы-
вущим среди кудрявых майских облаков. Помнил себя с но-
веньким Георгием на груди, веселым и нетерпеливым, спеша-
щим в свою дивизию, и своего сослуживца Костю Басманова,
тоже с орденом, как всегда степенного, важно кланявшегося
обаятельным хозяйкам.
Но сейчас в облике дома чего-то не хватало, и это сразу
бросалось в глаза, как бросаются в глаза ярко освещённые,
незашторенные окна. Фасад особняка выглядел неприлично
оголённым.
— Тут стояли вазы. Куда они делись? — сам себя спросил
есаул, но отозвался возница.
— Свергнул их народ, — ответил детина, бесшумно исче-
зая в темноте, и счастливый уже тем, что наконец-то изба-
вился от «занозы», так он окрестил своего пассажира.
Есаул поднялся на широкое заснеженное крыльцо и оста-
новился перед высокой, чёрной дверью. С правой стороны
нащупал шероховатую неширокую лопаточку  и трижды уда-
рил по ней кончиками пальцев. За дверью мелодично пропел
звонок.
Он не видел, как две руки потянулись к его ногам, охва-
тывая их кольцом, но уловил откуда-то снизу неясный шорох
и насторожился. Мгновение спустя, он рванулся в сторону и
резко повернулся. Чьи-то длинные руки сомкнулись, сгрудив
лишь кучу снега. Взвизгнула шашка, вылетая молнией из но-
жен, и рухнула плашмя на спину чёрной фигуры.  Налетчик
вскрикнул и свалился с крыльца. Двое других бросились бе-
жать. Есаул подцепил на кончик шашки шапку их напарника
и бросил вдогонку.
В это время дверь отворилась, и крыльцо неярко освети-
лось.
261
Есаул вложил шашку в ножны и переступил порог. Строй-
ный, русоволосый юнкер закрыл за ним дверь и с почтением
разглядывал запоздалого гостя.
— Здравствуйте, юнкер.
— Добрый вечер, господин капитан, — не по-уставному,
по-домашнему ответил юнкер.
— Полковник дома?
— Да. Он ждёт вас.
Гость недоумённо повёл бровью. Ждут его?
Тем временем юнкер остановился у вешалки с тремя офи-
церскими шинелями и пригласил:
— Проходите сюда.
Он помог есаулу раздеться: на фасонный бронзовый крюк
повесил шашку с ремнём, потом —  шинель, а мокрый баш-
лык растянул на свободных крючках рядом. Его чёрную папа-
ху он поставил рядом с другой — серебристо-пепельной и
плавным церемониймейстерским жестом руки показал на уз-
кую дубовую дверь напротив. Есаул с интересом наблюдал за
действиями юнкера, совершенно лишенными лакейства,  сво-
бодными и полными собственного достоинства и прикиды-
вал в уме, кто он в этом знатном доме — вышколенный швей-
цар, денщик или адъютант полковника. А может, родствен-
ник?
Юнкер без стука отворил дубовую дверь и, залитая неяр-
ким зеленоватым светом комната, предстала глазам есаула.
Он вошёл. Дверь за ним мягко закрылась. Трое военных с
откровенным любопытством глядели на вошедшего.
— Здравия желаю, господа, — сказал есаул.
— Добрый вечер, — с легким замешательством ответил
красивый, седой полковник, поднимаясь из-за стола. Глянув
на часы, которые показывали второй час, он смущённо улыб-
нулся и добавил: — Хотя, как мне кажется, сейчас глубокая
ночь?
По всему было видно, они ждали своего человека и были
твёрдо уверены, что пришёл именно он. А появился другой,
совершенно им незнакомый, посторонний. Ситуация была
забавной. Гость улыбнулся и представился:
— Первого Нерчинского полка, Забайкальской казачьей
дивизии есаул Семенов.
— Полковник Томилин. Слушаю вас, есаул. Проходите,
262
пожалуйста. — Он по-прежнему выжидательно смотрел на
нежданного гостя.
— Господин полковник. Вам письмо от князя Кекуватова.
Семёнов подал хозяину незапечатанный конверт. Ему пока-
залось, что при этих словах все облегчённо вздохнули, а мо-
жет лишь показалось, но, по меньшей мере, та насторожен-
ность, с которой встретили его, исчезла.
— Извините, — обращаясь ко всем, сказал полковник и,
раскрыв конверт, сел в своё кресло.
Капитан и подполковник, гости Томилина, сидя в крес-
лах, изредка поглядывали на стоявшего есаула и молчали.
Томилин быстро прочитал письмо и подал Семёнову бе-
лую, крепкую руку.
— Здравствуйте Григорий Михайлович. Познакомьтесь,
господа.
Подполковник и капитан подошли к Семёнову.
— Греков, Валентин Иванович.
— Смирнов, Дмитрий Зотович.
Томилин усадил Семёнова в кресло, сбоку от Грекова, а
для себя придвинул стул от рабочего стола, положив руки на
точёные подлокотники и сказал строго:
— У нас всё начинается и кончается фронтом. Нам будет
интересно ваша оценка положения в дивизии, по ближним
тылам, ваши путевые наблюдения. Особенно мне как челове-
ку должностному. — Мягкая ирония проскользнула в уста-
лом голосе полковника.
— Да, я знаю. Вы — член военной комиссии Временного
комитета Государственной думы, — ершисто прервал его Се-
мёнов, — и вам многое известно о положении на фронтах из
докладов и отчётов. Думаю, они близки к истине, потому что
невозможно чёрное сделать белым, разве что серым. А серого
цвета у нас вдоволь. Серые лица, серое настроение, дезерти-
ры, неповиновения,  нехватка снаряжения и продовольствия,
а главное — апатия.
— Это издержки любой позиционной войны. — Медлен-
но, будто рассуждая с самим собой, проговорил Томилин, не
отводя изучающего взгляда от лица Семёнова.
— Вряд ли, — возразил Семёнов. — Это от убеждённости
ненужности войны, ненужности победы. Для кого-то всё это
понарошку. Иначе не отдали бы завоёванное брусиловским
263
прорывом. А ведь это была огромная победа, и чего стоило
другим фронтам поддержать Юго-Западный, чтобы добить
немцев? И не Эверт и Куропаткин виноваты, что не сдвину-
лись с места. Это без разъяснителей ясно каждому.
— Вы имеете в виду большевиков? — спросил Греков.
— Да.
— Вы сейчас из Гомеля? — Томилин вновь внимательно
вглядывался в Семёнова.
— Да. Я выехал оттуда, три дня назад. Наша дивизия дер-
жит фронт под Тернополем. Сидим в окопах второй год.  Это
озлобляет и нервирует людей.
— Так, так, — утвердительно кивал Томилин. — Ваши пол-
ки не обольшевичены?
— Нет. — Семёнов на секунду задумался и после некото-
рого колебания твёрдо повторил:
— Нет. Хотя в них есть большевики. Берутся же откуда-
то листовки и прокламации? Но влияние их слабо. К тому же
все они — рядовые казаки.
— А что, бывает, что и офицеры в большевиках состоят?—
спросил капитан с нескрываемой издёвкой, показывая в ус-
мешке мелкие, частые зубки.
— Да. К сожалению, состоят. Как, например, в Первом
Аргунском, — ответил задиристо Семёнов, даже не взглянув
на капитана.
— Скажите-ка! — явно притворно удивился Смирнов и
продолжал допытываться. — И много их там?
— Нет, не много, — Семёнов начал нервничать. — Человек
пять-шесть, не больше. Я имею в виду офицеров.
— Замечательно. И вы ничего не можете с ними сделать?—
Издеваться над собой есаул не позволял. Он резко повернул-
ся к капитану. Ему не нравился этот желчный, лысеющий
человек. Не нравилась его щучья повадка впиваться в жертву
насмерть, и он приготовил ему колкий ответ. Но его остано-
вил Томилин.
— Так же, как и мы, капитан, — сказал он примиритель-
но.— Здесь, в Петрограде большевиков не больше сотни, а
ситуация аналогичная.  Расскажите нам лучше о Басманове.
— Да, да. Расскажите. Вы давно с ним виделись? — ожи-
вился Греков.
264
— Как он там, правдолюбец и неженка? — совершенно
другим, задушевным тоном спросил Смирнов.
И Семёнов понял, что эти люди, люди высшего круга,
знают и любят Константина. Ещё бы, потомственный дворя-
нин, он дружен чуть ли не со всей знатью Петербурга. Горя-
чие расспросы о нем всегда выводили Семёнова из душевно-
го равновесия. Существовал только Басманов. О других инте-
ресовались вскользь, или совсем не вспоминали. Вот и сейчас
он не сумел справиться с собой — на его щеках вспыхнул
злой румянец, глаза прищурились и потемнели.
Томилин  безошибочно угадал обуревавшее его чувство.
Тщеславное чувство безродного казака.
— Вы простите нашу настойчивость. Он — наш друг, —
сказал Томилин, извинительно шевельнув кистями рук на
подлокотниках.
Семёнов натянуто улыбнулся то ли этому жесту, то ли
снисходительному тону.
— Я видел Константина накануне своего отъезда. — По-
глядев прямо в глаза Томилину, добавил. — Он командует
полком.
Семёнов не ожидал, что это окажется для всех большой
новостью, хотя и понимал, что жизнь под приказом мало пред-
сказуема.
— Это князь его назначил? — спросил озадаченно Томи-
лин.  — Костя —  мыслитель, и в штабе дивизии был на своем
месте.
— Нет. Командиром в свой полк его назначили — «Про-
сим! Просим!»— сами казаки, а прежнего отстранили. Выра-
зили, как говорится, недоверие после неудачной вылазки с
потерями. — «Не жалаем! Не жалаем! «
Семёнов очень похоже изобразил митингующих казаков,
но никто не рассмеялся, как это бывало в кругу офицеров-
сослуживцев. Никто даже не улыбнулся. Здесь был свой уро-
вень шуток, до которого он явно не дотягивал со своим сол-
датским юмором.
Но самое главное, Семёнов, сам того не заметив, приотк-
рыл оконце своей грубой, малообразованной натуры, так не-
любимой этими людьми. Наступила гнетущая пауза. Продлись
она еще три секунды, он встал бы и ушёл. «Кабинетные воя-
265
ки, чистоплюи», — безапелляционно аттестовал Семёнов эту
высокосветскую троицу.
— Да, вот что творится, — сказал капитан сочувственно.
Для Семёнова это оказалось неожиданным, он расслабился,
но продолжал по-прежнему резко:
— У нас еще и не такое будет. Издалека вы никогда не
поймете нынешней фронтовой обстановки. Единственный
генерал, которому верят и слушаются — это Брусилов. Он
отодвигает катастрофу развала фронта. А вы хоть бы здесь, в
тылу, поддерживали порядок, чтобы нам легче было.
Его тон, очевидно, не нравился. Греков и Томилин пере-
глянулись. От Семёнова это не ускользнуло, но извиняться
он не стал.
— Но разве уважение подчинённых — это плохо? — веж-
ливо осведомился Томилин, отбрасывая надоевшую тему не-
удач и беспорядков. Он вернулся к разговору о Басманове
— Для армии более подходящим я считаю дисциплину, —
не тушуясь под твёрдым взглядом полковника, ответил Семё-
нов.
— Я с вами солидарен, — зябко передёргиваясь, произнёс
капитан. — Не подчинённым решать, кому ими командовать.
Наш друг стал большевиком, — решительно закончил он.
— Не надо горячиться, Дмитрий Зотович, — сказал Томи-
лин. — Константин Константинович высочайшей порядочно-
сти человек. Это чувствуют все, кто соприкасается с ним. Ика-
заки доверяют ему, зная, что он никогда не сделает подло.
Они ценят его ум, военный опыт и честность.  А цель, я
думаю, у него одна — сохранить казачьи полки как организо-
ванные группы людей, и тем самым избавить от многих бед
самих же казаков. Он — их пастырь, если хотите. Вам обидно
за отстранённого командира. Здесь проблема не только в ос-
корблённом самолюбии, но и в компетенции. Загубил зря
людей — уходи. Сам должен уйти. По закону офицерской
чести. Вот о ней Константин Константинович и думает. Со-
гласитесь, эти вещи разные, да и вряд ли соизмеримые.
Он поднялся, взял со стола лист бумаги, исписанный с
обеих сторон,  возвратился на место и начал читать:
— «Больше всего я боюсь одного — как бы дезорганизо-
ванные полчища, подобно татарской орде, не хлынули бы
вглубь страны, все разрушая на своем пути и сея смерть и
266
ужас среди своих же соотечественников. Не трудно предпо-
ложить, что к ним присоединятся тысячи всякого рода пре-
ступников и безответственных элементов. Если это случится,
то будет бедствие пострашнее татарского нашествия, и стране
грозит гибельный бросок назад, которым не замедлят вос-
пользоваться другие, мощно и уверенно развивающиеся дер-
жавы. И не только соседние. Наши войска хорошо вооруже-
ны, научены убивать, но они оскорблены бесконечными по-
ражениями, продажностью и глупостью правительства, без-
дарностью генералитета, обмануты царем и его растленным
двором. Они озлоблены.
Большевики проявляют гораздо больше заботы о буду-
щем России, чем её фактические правители. Это мне в них
импонирует. И когда они призывают к поражению России в
этой бойне — это не предательство.  Их призывы к солдатам
разойтись по домам, повернуть штыки против буржуев, не
аморальные действия. Это правильная стратегия. Будь я в их
лагере, поступил бы точно так же. Они понимают, доброволь-
но им власть не отдадут. Значит, надо ее взять, свергнуть и
при этом всему миру показать, что существовавший порядок
заслуживал такого конца. Политический разброд оказался
большевикам на руку. Тем больше вина всех напыщенных
вельмож и сановников из шестнадцатого века.»
— Это письмо от Константина Константиновича я полу-
чил три дня назад, — сказал Томилин.  Все молчали. Капитан
поёрзал в кресле и мрачно сказал:
— Проповедь какая-то. Конец света предрекает, не мень-
ше. — Он нервно дёрнулся и двумя пальцами — указатель-
ным и средним — прижал левую задрожавшую бровь. Он зак-
рыл глаза и вжался в спинку кресла.
— Извините, господа, — услыхал Семёнов слабый голос
капитана, и та неприязнь к нему, которой он был полон с
первых минут знакомства, разом пропала. Он с сочувствием
оглянулся на Смирнова и, пересев в кресле, повернулся к
нему.
— Не пора ли на покой, господа? Уже утро. Как видно,
судьбу России нам сегодня не решить. Да и Григорий Михай-
лович, наверное, устал с дороги.
— Да, не скрою. И хотя господин Дроздов пригласил в
267
свое купе и создал комфорт, я устал, — сказал Семёнов, под-
нимаясь из уютного кресла.
— Это не тот ли Дроздов, что «был советником у самого
Витте»? — с весёлой улыбкой вдруг спросил капитан, обра-
щая взгляд на Томилина. Слегка подёргивающуюся бровь он
поглаживал пальцами.
— Он. Он. Достопочтенный Степан Александрович, —
кивнул Томилин, — по заданию министра инспектировал при-
фронтовые дороги и… добровольно выступал с патриотичес-
кими речами перед солдатами.
— Он говорил, что едет из Англии, — сказал Семёнов в
недоумении. — С чемоданами.
— Это он из скромности. Стесняется человек своей поли-
тической деятельности. — Греков ухмыльнулся и тяжело встал.
Охнув, потёр кулаком поясницу.
— Меняются времена. Сейчас он первый чиновник в ми-
нистерстве, а в свое время граф Витте прогнал его через неде-
лю, как занял пост, — отнимая руку от лица, сказал капитан.
— В то время, — с нажимом поправил Греков, — господин
Витте еще не был графом. Этот высокий титул ему пожало-
ван за победу над Японией и её покровителями. Причем, без
единой жертвы, не то что адмиралы и генералы. Пойдем спать,
Дима. Давай руку. Железные дороги — твой конёк. Мы это
знаем. Даже не конёк, это — твоя жизнь. И скорее покидай
нас, военных. Для нашей службы ты слишком чувствителен.
А фронта с тебя уже хватит. Второй контузии ты не пережи-
вёшь.
В коридоре второго этажа разошлись по своим комнатам,
и Семёнов опять оказался в знакомой обстановке небольшой
спаленки с одним высоким окном, широкой кроватью, столом
и точно таким же креслом,  как в кабинете хозяина.
Он погасил свет и начал раздеваться, как в дверь кто-то
постучал.  Семёнов открыл. За порогом стоял Греков с подно-
сом в руках, на котором дымились три больших чашки.
— Возьмите одну. В комнатах уже выстыло. Чашка чая не
повредит.
— Спасибо… — Семёнов замялся. Называть Грекова по
званию или фамилии было неуместно, а имя его и отчество
он забыл.
— Валентин Иванович, — подсказал Греков.
268
— Спасибо, Валентин Иванович. Может, зайдёте?
— Нет, нет. Пойду. Диму напою, он немного не в себе.
Апочему у вас темно?
— Хотел ложиться, погасил.
— А я подумал, отключили. Это теперь часто бывает. Ну,
крепкого вам сна.
— Я виноват перед капитаном, и перед вами, — сказал
Семёнов, но Греков остановил его.
— Кто сейчас перед кем не виноват?
* * *
Сон действительно был крепким. Семёнов проснулся лишь
под вечер,
На дворе сгущались сумерки. Заканчивался день двад-
цать шестого февраля. Алая заря наполнила комнату зыбким
светом. По алой улице шли толпы народа. На пролётках вез-
ли убитых, под руки вели раненых. Группы возбуждённых
людей заходили во двор, шарили по углам, разрывали суг-
робы и уносили с собой железные прутья, колосники для
печей, булыжники. Два дюжих парня ломами вывернули узор-
ную решётку справа от ворот. Через пять минут от нее остал-
ся один каркас — вся середина была разобрана на дручки —
полуметровые чугунные палки.
На внутренней стороне ограды, лицом к дому несколько
рабочих натянули красное полотнище транспаранта.
Долой монархию!
Долой войну! — прочитал Семёнов.
Рабочие постояли, зло поглядывая на особняк, и ушли.
На широкой крестьянской телеге везли убитого. Мужчина в
распахнутом зипуне лежал наискось площадки. Его окровав-
ленная голова болталась из стороны в сторону.  Рядом с теле-
гой шли две бабы — молодая и старая. Старая голосила. Ее
надрывный плач проникал сквозь двойные закрытые окна.
Плечистый малый, шагавший рядом с молодухой, ни с того,
ни с сего запустил камнем в окно особняка. Булыжник уго-
дил в перекладину. Все стёкла из наружной рамы гулким дож-
дём пробарабанили по карнизу. Парень погрозил кулаком не
269
сдвинувшемуся с места Семёнову и, выругавшись, плюнул в
девственно чистый снег.
Семёнов побледнел и отошёл от окна. Алый купол мерк,
небо темнело. Он не знал, что несколько часов назад на Зна-
менской площади была расстреляна мирная демонстрация
рабочих. Генерал Хабалов, исполняя телеграфный приказ царя,
наводил «порядок» в столице. Об этом ему рассказал полков-
ник Томилин, когда поздней ночью вернулся домой.
Утро двадцать седьмого февраля выдалось ясным и мо-
розным.  Семёнов остановился у поваленных ворот и остан-
ков узорной решётки.
Оглянувшись назад, нашёл взглядом покалеченное окно,
и вышел на улицу. Здесь было пустынно и тихо.
Неожиданно у себя за спиной он услыхал звонкое при-
ветствие:
 — Доброе утро, господин есаул!
Семёнов остановился. К нему приближался незнакомый
молодой человек в сером, узком пальто и шапочке-боярке.
Его лицо светилось беззаботной улыбкой.
«Кто это? — Семёнов стоял в растерянности. — О, да это
же юнкер! Юнкер из прихожей».
— Здравствуйте. — Семёнов стянул перчатку и подал
руку.— Вы преобразились, юнкер. Что это значит? — вгля-
дываясь в сияющее лицо, со смешинкой и врастяжку, произ-
нёс он.
— Не зовите меня больше юнкером. С этим покончено. —
Молодой человек пренебрежительно скривил губы. — Дядюш-
кино ярмо сброшено навсегда. Давайте лучше познакомимся
по-человечески. Евгений Машуков, — назвался он и снова
протянул руку Семёнову. Едва ль не легкомысленный вид
нового знакомого, его состояние, близкое к восторгу, развесе-
лили Семёнова.
— Значит, да здравствует свобода? — сказал он.
— Вот именно, свобода, — восторженно отозвался юноша
и рассмеялся. — Сейчас я — свободен. Я и — волонтёр, и
авантюрист.
— Вид у вас глуповатый, как и у всех чрез меру счастли-
вых людей.  И вас не смущает, что вчера, да и сегодня тоже,
по этой улице везли убитых на Знаменской площади?
— Нет. У каждого свои радости и печали. Они же не скор-
270
бят по моим бедам? Нет. Так почему я должен плакать вмес-
те с ними? «Смеяться хочу со всеми, а плакать не хочу ни с
кем», — продекламировал он.
— Современное суждение, трезвое. Но, как мне кажется,
жестокое.
— Такое время. Сочувствием можно оскорбить.
— Суровый вы человек, однако. Позавчера вы производи-
ли впечатление милого мальчика.
— Это было позавчера. Вслушайтесь, как звучит — по…за-
в…че…ра. Как затихающий звон. Тогда была ночь, а сегодня —
день, солнце, и я — совсем другой.
— И мама, умытая слезами, — в тон ему закончил Семё-
нов.
— Ну что на вас нашло, ей-богу? — воскликнул Евгений и
остановился. — Вы не хотите, чтоб я шёл с вами? Или на вас
подействовали события на Знаменской площади? Так это —
обычная картина. Мы привыкли к этому. Неужели на фронте
меньше убитых, что эти так взбудоражили ваше воображе-
ние?
—Убитых там больше, но слёз меньше. И потом, убитый
убитому — рознь.  Здесь они скорее убиенные.
— Сентиментальный вы человек. Григорий Михайлович.
Сами, небось,  своей шашкой тоже рубили?
— Конечно, рубил, — сказал Семёнов, хмурея. — Там —
война.
— Здесь —  тоже.
Семёнов сбоку внимательно посмотрел на Машукова.
Взгляд на беспорядки,  политические баталии, непримири-
мость сторон как на войну был для него новым и, пожалуй,
верным. И впервые он не уколол его иронией. Евгений тор-
жествовал — он добился, что этот задиристый, независимый
и загадочный есаул принял его всерьёз.
— Что-то вас гложет, — продолжал многозначительно Евге-
ний. — Может, вы преступление совершили, а теперь раскаи-
ваетесь? А, может, собираетесь совершить и заранее подбира-
ете оправдания?
Семёнов засмеялся. Новая роль строгой серьёзности еще
меньше подходила Евгению. Беспечная весёлость, по край-
ней мере, украшала его.
— Эх, Евгений, молодой прорицатель. Сейчас трудно что-
271
либо назвать преступлением. Главное —  победить. А потом —
сами себе судьи.
Они подходили к безымянному перекрёстку, когда впере-
ди послышались крики и выстрелы. Улицу пересёк броневик
и скрылся углом.  Следом бежали люди с винтовками в руках
и беспорядочно стреляли. Где-то за домами зарокотал пуле-
мёт, ухнула граната. Ещё один броневик с надписью на башне
«Святослав» двигался через площадь. Его пулемёт строчил
непрерывно. Людская волна опередила машину и рванулась
вперёд. Третий броневик, неуклюже переваливаясь на рытви-
нах разобранной мостовой, сверкая свежей с кровавыми по-
теками надписью РСДРП на сером боку, замыкал шеренги
атакующих. Его пулемёт молчал. Бывалый солдат выгляды-
вал из башни и подгонял оробевших.
— Вперёд, ребята. Не трусь, — кричал он.
— Я догадываюсь, что здесь происходит, — прокричал
Машуков, первым сворачивая за угол вслед за броневиком. —
Они штурмуют Главный арсенал, — и показал рукой вперёд,
где слышалась частая стрельба.
Он побежал туда, иногда оборачиваясь, и возбуждённо
махая отставшему Семёнову. Людское море колыхалось пе-
ред высокими воротами. Броневик «Святослав» выруливал
на исходную позицию для тарана. Кто-то прогонял с дороги
людей.  Броневик разогнался,  удар,  грохот и всплеск радост-
ных криков и пальбы. Ворота рухнули. И наступила тишина.
Но вдруг пронзительный, предсмертный вопль А-а-а-а заста-
вил всех оцепенеть. Толпа замерла. Усатый, пожилой рабо-
чий сунул винтовку своему соседу и пошёл прочь.
— Разве ж это по-людски? — услыхал Семёнов его бормо-
тание. Через десяток шагов он отыскал Машукова, издали
взиравшего в пролом ворот.
— Арестовать мерзавца, — приказал кто-то впереди.
От этого голоса Семёнов вздрогнул и подался вперёд, что-
бы убедиться, уж ни ночной ли попутчик распоряжается здесь.
Но как он ни старался, увидеть его не смог. Всё вдруг задви-
галось и хлынуло к серому зданию.
— Я тебе арестую. Я тебе так арестую, — грозно говорил
кто-то. — А ты знаешь, как его папаша издевается над нами
на фабрике? — взлетел над толпой молодой, сильный голос.—
Не всё нам плакать. Вот так-то. Нашлись рестовальщики. —
272
Крепкий малый, тот, что вчера запустил камнем в окно томи-
линского особняка, выбрался из толпы, крепко сжимая вин-
товку.  Он упёрся взглядом в Семёнова, но миновал его, не
тронув. — Не на того напали. Арестовать. Х… с маслом не
хочешь?
Урчание моторов заглушило говор людей. К захваченно-
му арсеналу придвинулось более десятка низкобортных, при-
земистых грузовиков. В окне-бойнице третьего этажа замая-
чила фигура человека в чёрном бушлате. Он требовательно
размахивал бескозыркой. Автомобили прибавили ходу.
В сугробах за распахнутыми воротами лежали трое уби-
тых. Один из них был юнкер. Около него валялся окровав-
ленный чугунный дручок. Несколько обезоруженных защит-
ников арсенала жались в углу. Их никто не охранял. Посте-
пенно они пришли в себя и один за другим повыскальзывали
за ворота. Молодой солдатик с болтающимся погоном и пере-
кошенным белым лицом едва не сбил с ног Машукова. Семё-
нов первым вошёл на территорию арсенала.
На машины спешно грузили длинные тяжёлые ящики с
винтовками, квадратные, пузатые — с патронами. В кузов са-
дилась охрана и грузовик отъезжал. Все делалось быстро, мол-
чком, без суеты. В сторонке несколько человек потрошили
ящик с патронами. Набивали ими карманы пальто, неумело
заряжали новенькие трехлинейки и растекались по ближним
улицам, уходили в боевое охранение.
Машуков жадно глядел на происходящее.
— Постарайтесь всё запомнить. Это — исторический мо-
мент. Большевиков можно поздравить с важной победой, —
сказал Семёнов.
— Обойдутся, — не в силах отвести взгляд от убитого
юнкера, хрипло отозвался Евгений. — Они и без наших по-
здравлений ликуют. — Он поднял глаза на распахнутое окно
третьего этажа, откуда летел торжествующий голос. Кто-то
докладывал о захвате арсенала, щедро сдабривая донесение
крепкими матерками.
— Трое убитых. У них. Конечно, у них. У нас — никого,
только двоих зацепило. Охрану выставил. Три грузовика уже
отправил. Начальника? Захватили. Вот он передо мной, ста-
рый шланг. Сидит и трясётся. Да не тронем мы его. Вот офор-
273
мим добровольную передачу арсенала и турнём. Сколько все-
го? Скажу. Сорок тысяч винтовок, тридцать тысяч револьве-
ров, полмиллиона патронов. Да, по документам. Чугурин —
во дворе. Добро. Будет здесь. — В окне снова показался мат-
рос и, отыскав между машин Чугурина, закричал:
— Чугурин, Ваня. Никуда не уезжай. — Он постучал паль-
цем по телефонной трубке. — Будут вызывать.
— Хорошо. — Из-за грузовика вышел человек в длинном
распахнутом пальто. — Я буду здесь, — крикнул он матросу,
вытирая потное лицо.
Семёнов сразу узнал своего ночного попутчика.
— Идёмте отсюда, — сказал он Машукову и быстрым ша-
гом направился к воротам.
— Где охрана? — вновь услыхал Семёнов знакомый голос
и обернулся. И в ту же секунду встретился с твёрдым взгля-
дом Чугурина.
— Почему здесь ходят посторонние? Кто командир охра-
нения? — продолжал Чугурин, не отводя глаз от есаула. Эта
молчаливая дуэль длилась несколько мгновений, но была
красноречивее любых слов. Семёнов отвернулся и пошёл за
безучастно удалявшимся Машуковым.
К Чугурину подошёл командир броневика.
— Займите позицию перед воротами, — сказал ему Чугу-
рин, озабоченно сдвигая широкие брови. — А вы, товарищи,—
на заводы. На «Айваз». — Это относилось к экипажу первого
грузовика. — На «Нобель» и «Дюфлон» —  только с охра-
ной,— прибавил он строго. — Там ждут оружие. И сразу же
назад.
Машины поползли со двора, а Чугурин, убрав с шеи не-
забвенную чёрную манишку и поправляя узел галстука, за-
думчиво и сурово глядел вслед есаулу.
— Чугурин. Тебя вызывает Подвойский, — матрос опять
размахивал телефонной трубкой.
— Иду, — ответил Чугурин и взбежал на крыльцо.
— Опять — кровь, опять — убитые. Видели юнкера с про-
ломленной головой? Вместо него мог оказаться я, — тихо
заговорил Евгений, как только услыхал шаги Семёнова ря-
дом. — Мы были с ним в одной роте. Я знаю его родителей,
вполне порядочные люди. Это он так пронзительно кричал.
Вы слыхали?
274
— Слыхал. Вот вам и различие — смерть от пули и смерть
от дручка. Здесь — убивают, там —  погибают. Но это — толь-
ко начало. Запомните, Евгений, нет ничего страшнее, чем драка
между своими. Приходилось не только видеть, но и участво-
вать. А у них теперь в руках — не булыжники и чугунные
палки, а винтовки, броневики, гранаты, и держать без дела
они их не будут. Не для того добывали. Так что основные
жертвы — впереди. «Насилие — повивальная бабка истории».
Знаете, кто это сказал? Карл Маркс. Как видите, они безого-
ворочно оправдывают насилие, но, как мне думается, в одно-
стороннем порядке. Но ведь палка о двух концах, и господа
большевики пусть об этом не забывают.
Вечером полковник Томилин сообщил своему гостю оше-
ломляющую новость —  в Петрограде создан Совет рабочих и
солдатских депутатов.  Это было началом двоевластия.
— К чему же это приведёт? — спросил Семёнов. Полков-
ник уклончиво пожал плечами.
Семёнов редко покидал своё логово. И лишь по темноте,
дожидаясь возвращения Томилина, приезжавшего всегда по-
здно, он прохаживался по двору, изредка выходя на улицу.
Машуков ежедневно приносил ворох газет и газеток, мя-
тых, грязных воззваний, листовок, плакатов, каких-то книжо-
нок. Этого было вполне достаточно, чтобы составить себе кар-
тину происходящих событий, то есть картину полнейшего
разброда. Писанину дополняли устные рассказы,  вплоть до
сплетен и анекдотов. Машуков наслаждался своим новым,
независимым положением, много говорил, порой нёс настоя-
щий вздор и часто раздражал Семёнова своей  болтовнёй.
Состояние какого-то глупого восторга не оставляло юношу.
Про убитого однокашника — не вспоминал. Он наблюдал за
Семёновым во время его уединённых прогулок, догадывался,
что тот что-то замышляет, но спросить в открытую не решал-
ся. Но неожиданно всё разъяснилось само собой.
Вечером второго марта Греков и Смирнов, ожидая прихо-
да хозяина,  коротали время в комнате Семёнова. Они уже
знали, что в Ставку под Псков отправилась делегация с пол-
номочиями принять отречение Николая Второго от престола,
и поэтому с нетерпением ждали новых известий.
275
Флегматичный Греков не мог усидеть на месте, и вот уже
второй час расхаживал по комнате.
Жёлчный, пружинистый Смирнов, напротив, сегодня был
неузнаваем. Он неподвижно стоял у окна, рисуя бесконеч-
ную спираль на отпотевшем стекле.
Только один раз Семёнов нарушил тягостное молчание.
— В прошлом году, я помню, в доме была хозяйка. Где
она сейчас? — спросил он.
— А почему вы не спрашиваете о молодой особе? Ведь ее
вы тоже видели, — вместо ответа спросил Греков, останавли-
ваясь напротив Семёнова. Своим недовольным видом и взгля-
дом исподлобья он как бы упрекал его —  тут такое событие, а
вы о женщинах.
— Да-а, — неопределённо протянул есаул.
Поймав на себе странный взгляд капитана, как будто пре-
дупреждавший, «не в свои сани метишь, есаул», он набычил-
ся и сел в кресло.
«Получил щелчок по носу? Знай свой шесток, уважае-
мый!» Капитан с улыбкой смотрел на Семёнова.
— Они обе на фронте. Сестры милосердия. Так уж заведе-
но у Томилиных — женщины тоже участвуют в военной стра-
де, — отрывисто и зло бросил Греков, проходя мимо есаула.
Полковник появился за полночь. Гости поспешно вышли
из комнаты и начали спускаться вниз. Рядом с полковником
они увидели бездумно улыбающегося Машукова. Он прижи-
мал к груди полковничью шинель и смотрел мимо дяди.
— Вы огорчили меня Машуков-Томилин. Очень. В нашем
роду вы — досадное исключение. Томилины всегда были во-
енными и по сыновней, и по дочерней линии. Представляю,
каково твоей матери, — журил полковник непослушного пле-
мянника.
— Что я могу сделать, дядя? Военная служба — не мое
призвание. А угнетать себя я не хочу.
— Добрый вечер, господа. — Живо поздоровался Томи-
лин, поворачиваясь к остановившимся на лестнице гостям, и
пригласил:
— Заходите. Прошу.
Машуков торопливо скинул пальто и вошёл вслед за Се-
мёновым. Капитан сразу же опустился в своё кресло и с не-
276
терпением посмотрел на Томилина, почему-то оставшегося у
двери.
— На триста четвертом году царствования династия Ро-
мановых лишилась власти. Царь Николай отрёкся от престо-
ла в пользу своего брата Константина. Константин престола
не принял. В России создано Временное правительство. Про-
стите мне этот стиль, — сказал Томилин, — но именно такие
телеграммы через два часа обрушатся на весь мир.
— Хоть и запоздалый, но очень правильный поступок гос-
подина Романова, — мрачным тоном оценил известие Смир-
нов.
— Значит, всё-таки отрёкся, — насупившись, Греков смот-
рел в пол.
Все высказали свое мнение, и красноречивее всех это сде-
лал полковник Томилин — звонким голосом и сияющими гла-
зами. Черёд был за приезжим. Все посмотрели на Семёнова.
— Простите меня, господа, за резкие слова, — начал он,
бледнея, — но я никак не пойму вашего отношения к проис-
ходящему. Вы — или сторонние наблюдатели, или чужестран-
цы. Почему вы так равнодушны? Вы или смирились с тем,
что происходит, или не придаёте значения последним собы-
тиям и надеетесь, что всё само собой образуется, и горячие
пирожки всё-таки достанутся вам? Но ведь это смешно. Вы
станете нищими. Это ваше личное дело. Но неужели вас не
волнует судьба России, нашей родины, этой великой держа-
вы? Как можно бездействовать, когда положение стало кри-
тическим? Уступки, поблажки, близорукость и безволие по-
ставили страну на грань катастрофы. В России два хозяина!
Это значит —  ни одного! После вот этого приказа, — Семё-
нов за уголок поднял лежавшую на столе газету «Известия»,
где накануне был опубликован «Приказ  № 1 по гарнизону
Петроградского военного округа», закреплявший революци-
онный союз пролетариата и солдатских масс, — мы потеряли
армию. Это — наше жестокое поражение.
— Все мы одинаковы, Григорий Михайлович. У вас тоже,
простите,  одни слова, — мрачно произнёс Греков. — Такие
тирады, как человеку военному,  вам не к лицу. Ещё раз про-
стите, вы напоминаете мне «Павлина в галифе». — Семёнов
знал, таким прозвищем окрестили Керенского.
277
Семёнов не обиделся. Исповедующий правило, злость —
начало деятельности, даже обрадовался.
— А теперь, господа, послушайте мой план. Мы дождёмся
возвращения Ленина из эмиграции и во время одного из за-
седаний ЦК, когда в сборе будет всё ядро партии, всех арес-
туем и тут же расстреляем. Прямо во дворе Таврического двор-
ца. Ни медля ни секунды. История нас оправдает. Для осуще-
ствления этого плана достаточно одного полка.  Но так как в
городе нет надёжных частей, надо привлечь военные учили-
ща. Я думаю, двух училищ хватит.
Семёнов умолк. Наступившая пауза была долгой и тягос-
тной.
— А если Ленин не вернётся в Россию, по крайней мере, в
ближайшее время? — спросил капитан.
— Вернётся, — убеждённо сказал Семёнов, — и в самое
ближайшее время, и при первой же возможности, даже неле-
гально. Отсиживаться в Швейцарии, когда здесь идёт рево-
люция — его детище — он не будет. Он — боец. Это надо
признать.
— И тактик, и стратег, и умнейший из людей, — как бы
дополняя Семёнова, тихо проговорил полковник.
Греков прекратил свое хождение и, неприязненно глядя
на Семёнова,  остановился рядом с Томилиным.
Капитан отвернулся от Семёнова и нарочито громко спро-
сил полковника:
— Как прошло заседание комитета, Сергей Николаевич?—
Это был явный разрыв, и Семёнов принял его.
— Прощайте, господа. — Чётким, чуть ли не парадным
шагом, он пересёк кабинет и вышел в прихожую.
Натягивая на плечи шинель, перетягиваясь ремнём и при-
крепляя шашку, он не замечал вившегося возле себя Машу-
кова, и только когда тот взял его за руки, Семёнов с недоуме-
нием и раздражением уставился на него и услыхал срываю-
щийся голос:
— Это — позор.  Это — предательство. Сообщать об этом с
радостью! Вы видели: какие у него были сияющие глаза, а
голос? Таким голосом он не говорил лет пять! И это — дворя-
нин! Я спасу честь Томилиных! После всего, что я слышал
здесь и видел на «Арсенале», я — с вами! Вы идёте на святое
дело, и я — с вами. И моё жилище — к вашим услугам.
278
Только много лет спустя стало известно, что замысел Се-
мёнова никто не поддержал. Начальники военных училищ, с
которыми он встретился и без помощи Томилина, отказались
принять участие в этом, по выражению одного из них, пре-
ступлении. Тогда он подумал о добровольцах, но сразу отбро-
сил эту мысль. Требовалось набрать не десяток людей, а це-
лое воинское подразделение, чтобы сбить красногвардейскую
охрану дворца и прорваться к Ленину. А там — снова охрана.
В том,  что она будет сильной, он не сомневался.
Девятого марта он вернулся в свою дивизию на фронт,
под Тернополь, и не терял времени зря: костяк будущего страш-
ного Особого Маньчжурского отряда был сколочен именно
здесь.
Часто в бессонные ночи он заново переживал мартовские
дни в Петрограде —  ходил по прилегающим к Таврическому
дворцу улицам, изучая подступы к «большевистской цитаде-
ли», так он окрестил левый флигель дворца, видел тревожно-
возбуждённые лица депутатов Совета и уныло-безразличные
физиономии членов Временного правительства.
Иногда и те, и другие шли вперемешку — за оградой мель-
кали солдатские папахи, черные картузы рабочих и меховые
шапки князей, графов и промышленников. Перед колоннами
дворца поток раздваивался. Отсюда шли в разные стороны.
Временное правительство — направо, совдеповцы — налево.
Вторично он побывал в Петрограде накануне июньского
расстрела и снова встретился с Чугуриным. Столкнулся,  что
называется,  нос к носу.
Не в силах расстаться со своим планом захвата и уничто-
жения всего большевистского ядра одним махом, одержимый
идеей обезглавить революцию, он, как волк кружил, вокруг
дворца по одному и тому же маршруту —  Шпалерная, Таври-
ческая, Кирочная, Потёмкинская и снова — Шпалерная. Ши-
рокие ворота, белый фасад, рабочая охрана, пропуска на шты-
ке, громкий говор, автомобили, солдаты, пыль и жара. И под-
полковник Греков в военном френче без погон. И капитан
Смирнов в штатском костюме. Оба в окружении рабочих, спе-
шащие и деловые, они едва не разминулись с молодой Томи-
линой, что-то на ходу горячо объяснявшей интеллигентному
седому человеку. «Короткая стрижка ей идёт. И эта полотня-
ная кофта, и чёрная длинная юбка», — отметил Семёнов, гля-
279
дя на нее сквозь ограду. — Впрочем, красивой женщине всё
идёт», — с неосознанной горечью подумал он и замедлил шаг,
потому что все знакомцы остановились. Томилина поймала
Грекова за руку и с нежностью смотрела ему в глаза,  Смир-
нов что-то говорил,  но те вряд ли слышали его. Уходя в
разные стороны, через десять-пятнадцать шагов они разом
оглянулись и мило улыбнулись друг другу.
А он продолжал свой путь, мысленно окружая дворец,
врывался в левый флигель, выводил оттуда Ленина и ставил
к стенке. Его рука непроизвольно тянулась к кобуре.
И снова по кругу без чувства реального времени, как в
тумане.
Вот тут-то и вырос перед ним старый знакомый и спро-
сил с издёвкой:
— Вам не кажется, господин есаул, что наши встречи не
случайны?
— Нет, не кажется, — прохрипел он и, шагнув вперёд,
заставил Чугурина посторониться.
Ему остро захотелось сию же минуту уехать отсюда, тем
более, что мандат комиссара Временного правительства по
Забайкальской области, он уже получил. Для этого его ото-
звали с фронта. Но назавтра ему назначили аудиенцию с Ке-
ренским, и он не мог покинуть этот враждебный город. Пол-
ковник Муравьев, исполнявший обязанности военного ми-
нистра и знавший о неосуществлённом плане есаула, хотел,
чтобы о нём знал и глава правительства. Так, на всякий слу-
чай. А вдруг пригодится.
Из кабинета Керенского Семёнов вышел мрачный, как
после отпевания. Этот воистину «Павлин в галифе», волею
случая вознесённый на политический российский Олимп, с
возмущением отверг его предложение.
Он долго расхаживал перед Семёновым, посаженным на
стул едва ль не посреди большущего кабинета, как провинив-
шийся ученик, и, актёрствуя, распинался о России и оконча-
тельной в ней победе демократической революции. Ленина
как политического противника он всерьёз не принимал, сва-
ливал в кучу своих «неопровержимых доказательств» чис-
тейший бред, он наслаждался ролью Министра-председателя
и звуками своего крикливого голоса.
280
От безудержного словословия у Семёнова разболелась
голова. Когда в десятый раз Премьер прошагал мимо него,
поскрипывая высокими кожаными крагами, Семёнов поднялся.
Это был единственный способ избавиться от этого неутоми-
мого говоруна.
В дальнем углу кабинета Керенский  механически повер-
нулся и, увидав гостя, стоящим, оборвал свою нескончаемую
речь на полуслове, подошёл и подал руку. Семёнов пошёл к
выходу. Керенский смотрел ему вслед, скрестив руки на гру-
ди. Слабость была у адвоката — любил копировать Наполеона.
Многое из сказанного Семёнов забыл, но приказ «глав-
ноговорящего» готовить Добровольческий монголо-бурятский
полк для быстрой переброски в столицу запомнил отчётливо.
* * *
Забайкальская казачья дивизия отходила на отдых. Каза-
ки с радостью покидали опостылевшие окопы и, с солёными
шуточками, уступив место реденькой пехоте, толпами брели
в тумане в ближний тыл. Грязные, заросшие, покрытые сса-
динами, коростами, чирьями, измотанные тяжёлыми оборо-
нительными боями, но уцелевшие, они разыскивали лагерь в
какой-нибудь ложбине или на опушке леса и сразу же справ-
лялись у коноводов о своём Сивке-Бурке.
И если те мялись, скрывая свой промах или просто ка-
кую-то лошадиную беду, разыгрывались драматические сце-
ны. Тогда приходилось вмешиваться и отбирать коновода у
разъярённого окопника.
Но чаще было другое, когда сорвав с себя завшивевшую,
вонючую обмундировку, и свалив её в кучу перед санитар-
ным кордоном, в одних свежих кальсонах или даже нагишом,
мчался казак к коновязям, а навстречу ему уже неслось тре-
вожно-радостное ржание.
Второй месяц разменял Тимофей Раскатов,  кочуя по гос-
питалям.  И вот неделю назад его привезли в Проскуров.
Ходить он ещё не мог, но уже садился в кровати, реже беспо-
коил сиделку по необходимым делам, приободрился и рас-
спрашивал старушку, нет ли в госпитале казаков-забайкаль-
цев. Такие, конечно же, нашлись, и даже однополчане. Жить
стало веселее.
281
И уж совсем он не ждал такого подарка, когда к нему в
палату ввалилась целая ватага земляков во главе с Зиновием
Метелицей, есаулом пятой сотни, командиром Тимофея. Тут-
то он и узнал, что дивизия расквартирована в Проскурове и
его окрестностях на месячный отдых и пополнение. Это ли
ни удача!
— Как мне валяться опротивело, спасу нет! Скорей бы
выписали, а то еще угонят вас куда-нибудь. Ищи потом. Как
там мой гнедой? — Тимофей смотрел на друзей увлажнивши-
мися глазами.
— А что ему сделается? Неделю ничего не ел, как тебя
ранило. Чувствовал что ли? — Василий Субботин, размахни-
нец, всегда чему-то удивлявшийся, высоко подняв брови, ог-
лядывался вокруг в поисках поддержки. Он любил получать
поддержку в своём удивлении.
— Конечно, чувствовал, — без тени сомнения, с наисерь-
ёзнейшим выражением лица сказал Метелица. — Мой даже
загодя чувствует, вот те крест, когда меня подстрелят. И так
радостно иржёт. Хоть отдохну, говорит,  недельку-другую.
— Как это? Конь и говорит? — Василий не упустил слу-
чай удивиться и ещё выше задрал брови, отчего его узкие
полубурятские глазки расширились и округлились.
— Ну да. — Как бы мимоходом, вроде и не думая разыг-
рывать сослуживца,  отозвался Метелица.
Все  дружно захохотали. И гости, и палатники. Шум под-
нялся неимоверный. Пришёл начальник госпиталя и пригро-
зил вызвать комендантский взвод для наведения порядка.
Meтелица перестал тискать Субботина. Гам прекратился. Стёк-
ла перестали звенеть.
Начальник госпиталя вышел, но тут же вернулся в свите
командира полка, вручавшего награды выздоравливающим
казакам-удальцам. Тимофей получил Георгия второй степени
за «своего» австрийца-полковника, взятого им в плен в ка-
мышах Стохода. Вспомнили казаки своих погибших товари-
щей и приутихли.
В палату заглянули прапорщики Фрол Балябин и Геор-
гий Богомягков — мужики-богатыри. Обнимая Тимофея,
радовались его выздоровлению, поздравляли с наградой, шу-
тили.
— Фрол Емельяныч, наши… все живы? — спросил с тре-
282
вогой Тимофей, не сомневаясь, что его вопрос правильно по-
нят.
— Нет, не все, — Балябин вздохнул. — Погибли Бояркин,
Шилов, Голобоков из третьей сотни.
— Плотников из второй, — добавил Богомягков. — От-
личный был то… — у него чуть было не сорвалось с губ слово
«товарищ». — Такого поискать, — продолжал он невозмутимо
и строго подмигнул Тимофею.
— Так что поредело в наших рядах. — Балябин внима-
тельно смотрел на Тимофея.
— Нас и так-то не много было… земляков, — сказал Тимо-
фей с чувством.
Богомягков положил свою огромную, красную ладонь на
тонкую, исхудалую руку Тимофея.
— Пополнение прибыло. Отличные, — он сделал замет-
ную паузу и белозубо улыбнулся, — ребята. С боевым опы-
том. — И те, кто был поодаль и рядом, так и поняли,  речь шла
о строевом пополнении. — Так что не горюй.
— А я и не горюю, — беспричинно задиристо ответил
Тимофей. — Вот свернём всю эту парашу и жизнь воссияет.
И болячки всякие сами собой пропадут.
Этим тактичным и умным мужикам стало вдруг неуютно
с Тимофеем. Неловко за него. Они умели отделить предан-
ность от фанатичности, реальность от грёз. Большевик Тима
оставался грубым ниспровергателем всего прошлого. Его ярая
злоба к существующему порядку, как шалое пламя,  переки-
дывалось и на народ, терпящий этот порядок. Это не могло
на покоробить Балябина и Богомягкова, людей достаточно
образованных и культурных. Он обвинял народ, а они народу
сочувствовали. И это разделяло их принципиально. Терпели-
вые беседы о человечности будущего устройства общества
результатов так и не дали. Не смягчился Тимофей и сейчас.
Значит, будущее он видел совсем другим, чем Фрол и Геор-
гий. Казённо-регламентированным, что ли.
— Ну, выздоравливай, — сказали они.
На том и расстались. Друзья пообещали приехать еще, но
через три дня Тимофея неожиданно погрузили в санитарный
вагон и для окончательного выздоровления повезли вглубь
страны. Эта внезапная отправка объяснялась просто — на
фронте начались бои, поэтому освобождали места в ближних
283
госпиталях. Мясорубка продолжалась.  Стоял август семнад-
цатого.
Так он оказался в Петрограде. В старинном госпитале.
Проснулся поздним утром. Высоченные своды. Море солнеч-
ного света, паркет и белизна стен, постелей и одежд. После
убогих полевых и прифронтовых госпиталей это сразу броса-
лось в глаза. Упёрся глазами в однорукого, смуглого, усатого
мужика. Сразу определил —  земляк. Так и спросил:
— Где я, земеля?
— В Питере, — охотно ответил земеля. — А я тебя тоже по
обличью высчитал — забайкалец. Вот те крест, даже не спра-
шивал, откель ты.  Крамсков я. А ты?
— Раскатов. Тимофей. Из Размахнинской.
— Ну и славно, — чему-то обрадовался Крамсков. — Асей-
час проведём рекогносцировку. Ты, стало быть, из Размах-
нинской. А я — из Мациевской, что на Верхононье. Ты с чем
залёг?
— Да вот по икрам шибануло. Сквозное.
— Тебе только шибануло, —  позавидовал Крамсков. —
Амне так начисто отшибло, — и он помахал пустым левым
рукавом. Снова заправил его за поясок халата и сказал при-
мирительно. — Жалко, конечно, руку. Хоть и левая, но для
правой помощница. Но зато голова целая, а соседу по окопу
голову —  под метёлку. Будто её и не было. Вот и суди-ряди,
кто счастливей.
Так в первый же день отпала проблема одиночества. Зем-
ляки на чужбине,  это тебе, что братья родные. Общительный,
ходячий земляк скрашивал Тимофею скучное лежачее суще-
ствование. Приходил он всегда загодя, усаживался молчком в
метре от изголовья, но как только Тимофей открывал глаза,
сразу же начинал говорить. Журчал почти не умолкая, и Ти-
мофей иногда радовался, что Крамсков обитает на другом кон-
це коридора. Тимофеевых сопалатников он не замечал,  об-
щался с ними мало, и те не любили говоруна. А Тимофею не
нравилось, что Крамсков сидит возле него спящего. «Будто
на потайном слове поймать хочет», — думал он неприязнен-
но, однако бороться с давней привычкой разговаривать во
сне не стал, да, честно говоря, и не знал как. Пробовал конт-
ролировать себя год назад, но только измотался, в больного
превратился.
284
— Бормочешь ты сонный. Интересно слушать, — просто-
душно признался Крамсков. — Особенно, когда про баб.
А вот глухого, бессловесного минёра с умными, серыми
глазами он любил. Этому добролицему крепышу служить бы
братом милосердия, уж больно у него всё просто выходило
даже в самых стеснительных ситуациях, когда тушевались
сиделки и нервничали больные.
И странным было то, что этот добрейший человек зани-
мался самым противоестественным делом — он уничтожал
труд человеческий — разносил в клочья дома, мосты, дороги,
и слыл в своем ремесле самым лучшим минёром фронта. Но
и на самых лучших бывает проруха...
Немецкий взрыватель как-то странно крутанулся под его
пальцами,  и он понял, что это — конец, так как минёр ошиба-
ется один раз, но успел машинально отдёрнуть руку и вжать-
ся лицом в землю…
Санитары шли к месту взрыва не с носилками, а с меш-
ком,  чтобы собрать  в него куски-остатки, но он оказался
жив и, казалось, — не было для него милее дела, чем помогать
лежачим исполнять их естественные потребности.
Прикосновение его рук было почти неосязаемым, движе-
ния плавными, округлыми, а пальцы — чуткими. Они-то и
спасли его от смерти, за полсекунды до страшного грохота
предупредив о коварстве хитроумного минного взрывателя.
После взрыва он плевался, сморкался, брызгался кровью, но
остался жить.
Его подзывали и просили об услуге жестами, и не было
случая, чтобы он не  понял, о чём просят. — И всем казалось
вполне естественным, что он переодевает лежачих, моет, под-
кладывает и выносит из-под них эмалированные посудины.
Минёр всё время молчал, ибо стоило ему заговорить, как
он тут же переходил на крик, словно пытался сам до себя
докричаться.
Переделав всякие мелкие палатные дела, он приникал к
окну и, отринутый глухотой от всего мира, мечтал о встрече с
женой. Почему-то эта встреча представлялась ему каждый раз
одинаково — Настёна несла вёдра с водой на коромысле, но,
увидав его, бросала их и бежала к нему. Нет, не бежала, она
плыла, ярко освещённая солнцем, а за её спиной разрасталась
радуга счастья. Он тихо смеялся, пальцем смахивал слезинки,
и картина встречи повторялась снова.
285
Значит, вновь он в Питере. И вспомнилось Тимофею, как
с группой казаков-забакальцев, направляющихся на фронт,
бродил он по сентябрьскому, прохладному Петербургу пят-
надцатого года и глазел на величественные дворцы второй
российской столицы.
— Смотрите, смотрите. Знать будете, что защищаете. Вдох-
новляётесь патриотизмом, — сказал сотник Тирбах, подвора-
чивая к миленькой цветочнице, и группа, предоставленная
сама себе, постепенно распалась на кучки по два-три челове-
ка. Тимофей остался с размахнинцем Петром Краснояровым.
Контраст меж столичной и станичной жизнью был оше-
ломляющим, отчего и ходил Тимофей хмурым. Он уже усво-
ил азы примитивной эрэсдэрповской доктрины, противостав-
лявшей хижины дворцам, и то и дело бурчал:
— Кровососы. Кровопийцы.
Великолепие дворцов, как достояние и гордость государ-
ства на подвиг его не вдохновляло, а лишь вызывало злоб-
ную зависть к обладающим ими.
— Ну, ты с этой своей марксизмой совсем озверел, —
возмущался Петро. — Какая ж это держава без дворцов? Это
ж её лицо. Всё правильно.
— Я тоже лицом,  а не жопой хочу быть! — окрысился
Тимофей.
— Ну это как у кого получится, — невозмутимо париро-
вал Петро. — А так — хоти, никто не запрещат.
— Живут,  будто и войны нету.
Петро не слушал его. Мастеровитый, он восхищался леп-
ниной, удивлялся росписям, скульптурам, расспрашивал про-
хожих о той или иной красе. Любознательному,  добродушно-
му казаку охотно отвечали, угощали папиросами. К забай-
кальцам-казакам отношение было сердечное. Их репутация
была незапятнанной полосованием нагайками и топтанием
конями. С ними петербуржцы связывали надежды на скорое
окончание затянувшейся войны.
— А вот и вы, — будто давним знакомым сказал статный
есаул, появляясь в дверях роскошного магазина. Тимофей и
Петро взяли под козырёк. — Вы нам поможете?
— Так точно, господин есаул! — ответили оба. Петро — с
286
радостью, так как хорошо знал умного и смелого командира
третьей сотни Первого Нерчинского полка Григория Михай-
ловича Семёнова. Тимофей —  сдержанно. Из идейных сооб-
ражений.
— Тогда пойдёмте. — Семёнов увлёк их в магазин, где его
сослуживец, тоже есаул и тоже забайкалец Басманов рассчи-
тывался за покупки с учтиво-солидным приказчиком.
— Можем доставить, — говорил приказчик. — Господин
Томилин пользуется нашими услугами. Мы это делаем почти
бесплатно.
— Спасибо. Не надо. Мы на коляске, — сказал Басманов и
повернулся к подмоге. — Раз, два, взяли? — и, засмеявшись,
указал на гору коробок и коробочек, корзин и корзиночек с
колбасами и копчёностями, с фруктами и зеленью, на проти-
вень с торчащими из него рыбьими хвостами. Тут же стояла
ажурная плетёночка с цветами. Стол был живописен.
— Ну и как? Справились мы с заданием? — спросил Бас-
манов,  когда все уселись в просторную пролётку.
— Думаю, на отлично, — ответил Семёнов.
— Особенно ты. Молодая Томилина будет польщена, —
сказал Басманов, глядя на цветы.
Щёки и уши Семёнова залились румянцем. От волнения
он не ощущал плетёнку в своих сильных и широких ладонях,
и чтобы половчее выйти из непривычного для него положе-
ния разоблачённого поклонника он спросил Тимофея:
— Что не весел, казак? Или немца трусишь? Сознайся, с
тем и домой отпустим.
— Да нет. По Забайкалью тоскую, — соврал Тимофей, но
настроение у него улучшилось. Семёнов и в самом деле рас-
полагал к себе, был естественно прост, и если бы ни сверкав-
шие на солнце серебристые погоны с четырьмя звёздочками,
то был бы свой брат, ровня-казак. Басманов, посмеиваясь,
слушал их разговор. Коляска остановилась. Тремя ходками
Тимофей и Петро доставили покупки в прихожую,  получили
от Семёнова по рублю.
— Можно и разговеться, — сказал беззаботно Петро.
Но Тимофей, злобно оглянувшись на дворянский особ-
няк, стрельнул пальцем свой серебряный в самую гущу бес-
призорной мальчишеской ватаги…
287
 Всё было как и прежде. Приоткрыл глаза, а Крамсков,
подавшись вперёд,  от его губ не отводит взгляда и даже не
замечает, что Тимофей уже в открытую на него смотрит. Но
вот увидел,  распрямился и,  ни на капельку не смутившись,
сказал:
— Ты бормотал. Вроде как злился на кого-то.
Не только в обличье разбирался прилежный сиделец, но
и в настроении.
— Злился, — буркнул Тимофей и отвернулся к стене, од-
нако успел заметить вошедшую красивую и свежую палатную
сестру Елизавету.
Давняя горечь не проходила, и он, жаждая отыгрыша, вновь
и вновь бередил своё уязвлённое самолюбие и, словно волк в
засаде, ждал своего часа. Сон этот,  неоднократно повторяв-
шийся, не был случайностью. Он был напоминанием — мсти,
как можешь за обиду. Чёрной кровью злость разлилась до
кончиков ногтей и непродышным обручем сдавила грудь.  Всё
казалось глупым и нелепым.  И ранение, и госпиталь, и сво-
рованная награда, и даже сама жизнь. А тут ещё вожделенная
Елизавета…
Место ему досталось с краю, у окна, и он лежал, уткнув-
шись головой в угол между спинкой кровати и стеной, и упор-
но не откликался на просьбы сестры Елизаветы приготовить-
ся к перевязке. Уже дважды она подходила к нему. Подошла
и в третий. Он упёрся поджатыми коленками в стену и мол-
чал. Она терпеливо ждала. Ждал и Крамсков, с каким-то гряз-
неньким любопытством наблюдая за противоборством кап-
риза и терпения. О плотских желаниях земели догадывался
не раз, видя, как Тимофей ощупывает взглядом привлека-
тельную сестричку от пухленьких лодыжек до золотистых
завитушек на висках.
— Как хотите, — сказала мягко Елизавета. — Но так нельзя.
Вы и вчера отказались.
Лишь после этих проникновенных слов Тимофей нехотя
перевернулся на спину и откинул одеяло с правой  пухлоза-
бинтованной ноги. Заметив Крамскова, перекосился и сделал
решительный мах рукой —  убирайся вон.
Ниже повязки Елизавета положила под пятку твёрдую
подушечку и развязала петельки, бинтов. Всё прошло бы сво-
им чередом, не будь Тимофей не в нормальном состоянии
288
духа. Нижний тампон присох к ране. Это случилось впервые,
и Елизавета стала освобождать его примочками. Но ему, все-
гда желанное прикосновение её нежных и ловких пальчиков,
нынче было неприятно. Тимофей резко сел, оттолкнул её руки
и сорвал тампон. Вскрикнув от боли, упал на подушку и,
запрокинув голову, вонзился зубами в ребро ладони у осно-
вания большого пальца. Елизавета распрямилась на стуле и в
страшном испуге смотрела, как с его подбородка на грудь па-
дают алые горошины.
Палата загомонила.
— Осторожней бы надо, дамочка! — сверкая злыми, узко
посаженными глазками, наступал на Елизавету худой, длин-
норукий мужчина в расстёгнутой на груди нательной руба-
хе.— Ведь мы ещё живые.
— Знамо дело, господа. Имя не до нашей боли.
— Ишь, как рванула. Всё обкровянила.
От недружелюбного гула Елизавета растерялась. Знако-
мые лица были незнакомы, и она никак не могла в это пове-
рить. Кто-то бубнил себе под нос, кто-то, не таясь, ругался,
кто-то угрожающе наступал, кто-то трусливо прятал глаза. Итут
пришла нежданная помощь. (Вы замечали, что помощь от ста-
рых людей приходит всегда в самую нужную минуту? Это от
их особенной  душевной чувствительности.)
— Елизавета Юрьевна. Как у него дела?
Она услыхала знакомый голос и на секунду закрыла глаза.
— Перевязываемся, — медленно проговорила она и, держа
руки у груди, слегка повернулась. Её испуганный взгляд мо-
лил о помощи.
Сухонький человек, стоявший в широком проёме, распах-
нутых дверей сразу же оказался у Тимофеевой койки. Он
видел растерянное лицо сестры, запрокинутую голову Тимо-
фея, окровавленные повязки, слышал глухой ропоток за спи-
ной. Он сразу всё понял. Нервные срывы раненых не были
для него чем-то новым.
— Домой или на фронт торопишься, казак? Здоров уже?
Или перевязки надоели? Но это надо. Надо. У Елизаветы
Юрьевны руки и без лекарств лечат,  а с моими — и подавно.
Вдвоём они перебинтовали ему обе ноги.
— Вот теперь отдыхай, — сказал врач, и хотел уйти, но
Елизавета остановила его.
289
— Но Тимофей пальчик поранил, — сказала она.
— Пальчик? — врач недоумённо дёрнул седыми бровя-
ми.— Как? Покажи, покажи, — вдруг живо попросил он. —
Мальчик поранил пальчик. Любопытно.
Тимофей нехотя выпростал руку из-под одеяла.
— Ну, это — пустяки. Сами забинтуете. Вам и не такое
под силу.
Врач ушёл. Елизавета наложила аккуратную повязку на
левую кисть и сказала,  поднимаясь:
— Извините меня.
— Вот так-то и надо, дамочка. Мы ж тоже — люди, —
длиннорукий мужчина уже не так зло сверкал своими злыми
глазками.
— Лизанька, — Мария Авдеевна Машукова заглядывала в
приоткрытую дверь. На голове — косынка с крошечным крас-
ным крестиком, на плечах — белый халат. — Женечка уже
приехал.
— Я почти освободилась, — отозвалась Лиза и поверну-
лась к окну. Она мило улыбнулась красивому юнкеру, шагав-
шему по аллее к корпусу, согласно кивнула головой и без-
звучно сказала одними губами:
— Иду.
Она ушла, попрощавшись с больными:
— До свидания. К сожалению, я буду у вас лишь после-
завтра.
— Одно слово, господа. Меж собой, что голуби. А я своей,
чуть не угодит — сразу фонарь под глаз, чтоб темноты не
боялась, — бубнил длиннорукий, ни к кому конкретно не
адpecyясь. — И ничего, живём и любимся.
— А ведь она титулованная особа, — сказал бледный,
русоголовый юноша, качая у груди толстую от повязок руку.—
Графиня. А это её жених. Родственник полковника Томи-
лина.
О полковнике слыхали. Оживились. Потянулись к окнам.
Приподнялся и Тимофей. Долго и завистливо смотрел на Ев-
гения Машукова, собиравшего букетик из ранних опавших
листьев. Видел, как он шутливо-церемонно вручил его своей
невесте. Но он не мог слышать её разговора с доктором на
выходе из ординаторской.
— Переведите меня в другую палату, Самуил Георгиевич.
290
Я устала от его похотливой слежки. Злобный, развращённый
тип.
— Хорошо. Только палаты будут на втором этаже.
— Вот и прекрасно. Спасибо. А сегодня у нас помолвка и
мы ждём вас.
— Разве что вечерком.  Да и то на полчасика. Сами види-
те —  везут и везут. Привет маме и папе. До свидания. — Он
спешил.
— Дай им Бог счастья, — сказал отрешённо длиннорукий.
А Тимофей со злорадством подумал: «Всех их ногтю.
Ипод себя. Мы их заставим себя полюбить. Ещё графинь и
баронесс отведаем.»
Ну а через три недели, хорошо подлеченный, он снова
двинулся в путь. На этот раз домой, в Забайкалье.
* * *
Похожий на гигантскую сороконожку, неутомимо шеве-
лящую лапками-колёсами, состав из разнокалиберных ваго-
нов, оставив позади Уральский хребет и озеро Байкал, вот
уже который день ненасытно вбирал в себя полосатые вёр-
сты Транссибирской магистрали, приближаясь к Верхнеудин-
ску…
Было утро. Санитар Тришка с тяжёлой кастрюлей у груди
и дымящимся чайником в руках протиснулся к Тимофею и
сел на лежанку напротив. Тришка потянул воздух носом и
слегка поморщился. Он уже привык к этому сладковатому
запаху гниющего заживо человеческого мяса и не испытывал
к нему не только ни малейшего отвращения, а и вообще ника-
ких чувств. Он просто надоел ему, как бесконечный осенний
дождь.  Надоели эти люди, так медленно умирающие. Ведь
так противно ухаживать за ними, за лежачими. Потому он
всегда с великой охотой выгружал покойников, избавляя себя
от лишней заботы. Ждал он и Тимофеевой, где-то заблудив-
шейся смерти.
В поезде все знали историю Тришки — хитрющего мужи-
ка с низовьев Шилки, сумевшего доказать многочисленным
врачам, что он не совсем нормальный, что доверять ему ору-
жие никак нельзя, а тем более на фронт отправлять. Его оста-
вили санитаром в том госпитале, где обследовали, недалеко
291
от фронта. Но это его никак не устраивало — слишком много
работы.
Никому не известно как, но он сумел пристроиться в са-
нитарный поезд и всю войну жил припеваючи. Пожирая ос-
татки со стола раненых, а иногда и приворовывая, наел крас-
ную морду. Для него этот рейс был последним — вагон шёл в
Сретенск, и Трифон оказывался дома целым и невредимым,
и даже с какой-то медалишкой, всегда красовавшейся на гру-
ди, поверх обвислого, замызганного халата. Фронтовик, ниче-
го не скажешь.
Поезд остановился. Ложкой, похожей на половник, Тришка
нагрёб кашу в миски и поставил их на столик. Из кармана
грязного халата вынул четыре куска хлеба и положил по два
прямо в кашу. Зачерпнул кружками чай. Посидел, подумал и
лениво, словно от скуки, отправил в свой огромный рот пол-
ную ложку каши. В эту минуту в купе возвратился однору-
кий Крамсков. Бросил полотенце на постель и спросил не-
приязненно:
— Масло всё сожрал, или малеха нам оставил?
— И вам, и мне хватит, — ответил вяло Трифон, протолк-
нув с трудом ком в утробу.
— И не подавишься ты.
— Не подавлюсь никогда. Врачи говорят, у меня горла
неординарная. Прямая, как кишка. Уникальная, говорят. Даже
заглядывали. Прорва, говорят.
— Вот именно, прорва. Вставай, Тимоха. Кормилец наш
пришёл, пустой каши принёс. Масло сам сожрал.
— Казаки, гляньте, никак наших ведут? — крикнул усач,
заглянув из-за перегородки.
— Где? Кого? — загалдели раненые по всему вагону,  ог-
лядываясь и придвигаясь к окнам.
— Точно. Тимоха, задирай голову, гляди, — Крамсков по-
казывал в окно.
Тимофей приподнялся на руках.
— И вправду, наши.  Забайкальцы,  — сказал он.
— И офицеры с ними, — донёсся громкий голос усача.
— Епишкина мать! Это ж Семёнов! Есаул Первого Нер-
чинского полка, — вдруг вскричал он. — Ваше благородие! —
во всю глотку закричал усач и вскочил.
292
Но Семёнов, не услышав его, прошёл мимо, лишь на се-
кунду задержавшись в проёме окна. Он повернулся назад,
иронично кому-то улыбнулся, шевельнув тугим валиком ру-
сых усов.
— Куда ж это он наладился?
— Своих бросил, что ли?
— Он не из таких.
— Рубака знатный и командир отменный.
Перед окном  появился ещё один военный с тонким и
злым лицом. Одет он был с иголочки, гладко выбрит.
— Подъесаул Тирбах, — испуганно воскликнул усач и ото-
двинулся от окна. — Сволочь,  каких мало. Чуть что, сразу в
морду, или под шашку на мороз, — закончил он мрачно.
— А этого я знаю, — сказал Тимофей. — Войсковой стар-
шина Бакшеев. Генерал.
 — И этот медведь с ними! — Тришка пялился на грузно-
го, чёрного человека, шагавшего позади всех.
— И кто это?
— Есаул Шемелин. Из Первого Читинского, — важно от-
ветил санитар. — Лечил я его. От перепоя.  Капустным рас-
солом.
Офицеры прошли. За ними потянулись штатские, солда-
ты в бантах и с винтовками в руках.
— Вот так-то, — сказал кто-то с горечью, — казаков под
конвоем ведут…
— Может и нас так же встретят?  Защитников родины! —
истерично выкрикнул Крамсков.
— Да будет тебе, — оборвал его Тимофей и сполз на по-
стель. — Не видишь, что это за компания?
Крамсков на окрик не обиделся, но и размышлять о Се-
мёновской компании не стал, а тут же добродушно предло-
жил:
— Навалимся, Тимоха? — он придвинул миску поближе к
себе и, удивительно ловко управляясь одной рукой,  принял-
ся за еду.
— Не хочу, — буркнул Тимофей и закрыл глаза.
— Ты уже умираешь? — полюбопытствовал Тришка.
— Пошёл отсюда, — Крамсков выпихнул санитара в кори-
дор.
293
«Неспроста все они сюда двинулись, — думал Тимофей.—
Не дезертиры они. Нет. Нет. Что-то задумали.»
Он, разумеется, не знал, что после аудиенции у Керенско-
го Семёнов, полный отвращения к Премьеру, кинулся на вок-
зал, но и со своим литерным билетом едва втиснулся в пере-
полненный вагон отходившего поезда. Он бежал прочь из
этого свихнувшегося города, и лишь в Москве ему удалось
пробиться в купе и устроиться более-менее нормально.
Сравнительно быстро — за полторы недели — и без
приключений, встретив по дороге нескольких сослуживцев,
прослышавших о создании ударной части для подавления
черни и добиравшихся в Забайкалье, он прибыл в Верхне-
удинск.
Здесь боевая компания сошла с поезда с намерением зах-
ватить власть, воспользовавшись политической неразберихой
в этом крае. Но попытка не удалась — военно-казачье правле-
ние никому не импонировало. Буквально все сословия объе-
динились против усмирителей-нагаечников. Эту борьбу воз-
главили большевики. В результате их усилий вчера Городс-
кая Дума постановила выслать вон претендентов на при-
байкальский престол.
И вот сейчас, формально в сопровождении рабочих-крас-
ногвардейцев, а, в сущности, под их охраной, они следовали к
выделенному им и только что прицепленному облезлому ва-
гону третьего класса. По этому поводу как раз иронизировал
Семёнов, повернувшись к Тирбаху…
Стоянка подошла к концу. К радости верхнеудинского
станционного начальства поездная бригада  осталась на локо-
мотиве, чтобы следовать дальше.
— Открыли, — сказал Сергей Мамалыга, мотнув головой
в сторону семафора.
— Выглянем. — Чупров вывалился из окна, заметил де-
журного, дававшего отправление, и повис на скобке гудка. —
Покричали. А теперь — поехали. Домой. На родину, — воз-
буждённо говорил он, бешено вращая ручку реверса. — Ты не
дрейфишь, что в такую даль забираешься? — спросил он Сер-
гея.
— А чего? Везде люди, — беспечно ответил Сергей.
— Ругаешь меня, что соблазнил в такую даль?
— А чего? Везде люди.
294
— Не боязно, спрашиваю. Ведь Забайкалье, — это даже не
Сибирь, — это намного хуже.
— А чего? Везде люди, — Сергей был невозмутим.
— Ну и разговорчивый ты!  Ты и с жандармами так?
— А чего? Тоже люди, небось, — простодушно ответил
Сергей, живо блестя глазами.
Они хохотали так, что слышно было в трех ближних к
паровозу вагонах,  несмотря на грохот колёс и сцепок.
Гибкий хребет поезда угодливо выгнулся у подошвы мрач-
ной скалы. Одной стороной вагоны жались к холодной стене,
а другой смотрелись в прозрачную глубину бойкой речушки.
Уже несколько часов железный путь повторял её изгибы, до-
верчиво бежал под шелест её вод,  всё дальше и дальше заби-
раясь в глухомань тайги.
Паровоз, такой удалой и крикливый на равнине, присми-
рел и стал вроде ростиком ниже. Тяжёлое дыхание его немо-
лодых лёгких, да скрежет металла будили хмурые окрестнос-
ти. Эти звуки, не отлетев и ста метров от насыпи, вязли в
непроходимом лиственничном буреломе, нагромождении жи-
вых и мёртвых деревьев, насмерть стянутых неистребимым
сибирским дурманом.
Надменная, угрюмая природа милостиво разрешила чело-
веку протянуть стальную нитку по своим владениям и, де-
монстрируя крутой нрав, грозилась каждую минуту разорвать
этот нелепый союз и похоронить навсегда вереницу игрушеч-
ных коробок, битком набитых суетливыми, двуногими суще-
ствами.
А существа эти, люди, гонимые грозным началом века, со
страхом и восхищением оглядывали суровую местность и, зад-
рав головы, старались увидеть кромку нависшей скалы, до
осклизлой глади которой без труда дотягивались рукой. Люди
во все глаза глядели на буйство жизни и смерти и, потрясён-
ные, молчали. Многие из них бежали подальше от огня вой-
ны и революции, надеясь за дальними далями обрести покой,
но какое-то неосознанное чувство говорило им сейчас — на-
прасны и тщетны их надежды.
Никто не решался заговорить, и когда в глубине вагона,
напуганный немигающими глазами матери, ее белым лицом,
295
до боли сжатый в её объятиях,  заплакал ребёнок, все вздрог-
нули. Женщины начали креститься и озираться по сторонам,
словно крик этого младенца мог навлечь  на них гнев цари-
цы-природы, зашикали на молодую мать.
— Да успокой ты его, ради Христа,
А места надвигались все угрюмее. Сырой воздух оседал
мелким бисером на металлических предметах, тяжелил коф-
ты, шинели и зипуны, скользил между лопатками и уползал
вниз, под ремень, за поясок.
Лохматый мужичонка, оттёртый от настежь открытых две-
рей и оказавшийся за спинами своих попутчиков, как ни тя-
нул длинную, худую шею, ничего, кроме кусочка серого и
близкого неба, не видел. Словно поднимая себя, он тянул
вверх сползающие портки и становился на цыпочки. Но вдруг
он резко опустился на пятки и обречённо свесил голову.
Едва приметное солнце быстро поплыло за крышу вагона
и вскоре уже мерцало с другой стороны: дорога круто повер-
нула и покатилась назад. Рельсы, краснея по бокам ржавыми
пятнами, манили усталый поезд вперёд и выше, к облакам, к
перевалу через Яблоновый хребет. Из тупика затерянного блок-
поста выкатился паровоз-толкач и упёрся в хвост поезду.
Колёса затеяли дробный перестук, паровозы жирно чадили
дымом, разгоняясь перед новым затяжным, извилистым подъё-
мом.
Поездная бригада знала своё дело. Не всякий машинист
отваживался здесь работать, уж очень трудной и опасной была
трасса. А в начале войны чуть было совсем не замерла. Здесь
случилось несколько тяжёлых аварий. И все потому, что на-
чальство отправило на фронт всех неугодных ему, но хорошо
знавших перевал машинистов, Как видно, кое-кому нагоре-
ло— их спешно вернули домой.
Поезд выскочил на горку с солидным запасом скорости
и, ещё пуще дымя, устремился вперёд. Солнце встало на свое
место, и ошеломлённые пассажиры чуть не вываливались из
окон и дверей — далеко под ними поблескивал путь, по кото-
рому они ехали полчаса назад. Они узнавали железный мост
с бурной рекой, исчезавшей в кладбище облезлых деревьев и
нагромождении камней. Они не знали, что два года назад
здесь случился невиданный обвал — склон сопки, поросший
296
лиственницами, откололся и рухнул в пропасть, унося с со-
бой мешанину из могучих деревьев и большой участок же-
лезнодорожного пути. Мост уцелел чудом. Лавина прошла
метрах в двадцати от него, только рельсы, начисто очищен-
ные от шпал и скрученные в тугую косу, повисли тогда над
запруженной рекой.
Поезд втягивался в ложбину меж двух гольцов. Парово-
зы, как загнанные лошади, клубили паром, звенели тонким,
свистящим сипом.
Совсем недалеко впереди, в конце ложбины был после-
дний подъём,  туда и бежали рельсы. Насыпь прижалась к
правому гольцу, северная сторона которого искрилась инеем.
Серебристая изморозь подёрнула плешины зелёного мха. Асле-
ва открылась большая поляна с густой, высокогорной травой.
И тут глаза мужиков загорелись, морщины разгладились. Они
с вызовом поглядывали друг на друга, потирали руки, словно
их ждали звонкие литовки, и им сейчас предстояло показать
свою сноровку.
На мёртвой вершине гигантской лиственницы, по-хозяй-
ски вышагнувшей на середину поляны, сидел беркут. Он не
проявил к поезду ни малейшего интереса, и только колючим
взглядом скользнул по людям,  как будто предупреждал их не
мешать ему подстерегать добычу.  Он вращал головой, и его
зоркие глаза видели крошечную полёвку в самом дальнем
уголке поляны. Но он привык к добыче покрупнее и терпе-
ливо ждал ее.
Немногие в поезде заметили, как, оттолкнувшись от вет-
ки, он бесшумно и стремительно заскользил над поляной, и
только когда пронзительный детский крик долетел до людей,
они увидели, что в когтях у беркута, извиваясь, верещит се-
ренький заяц. Метровые крылья, как огромные опахала, при-
гибая макушки трав, подняли птицу с ее добычей над деревь-
ями, и она полетела к дальнему гольцу.
Стал ощущаться ветер из-за перевала. Он срывал дым с
трубы головного паровоза и, комкая, бросал на землю. Рельсы
упирались в небо в ста саженях впереди на небольшом горби-
ке, после которого начинался спуск в само Забайкалье, хоть и
тянущееся на карте от Байкала до Амура, а в душах сотен
тысяч казаков отложившееся от Яблонового хребта до Аргу-
ни, от Чары и Витима до Китая и Монголии.
297
И вот уже тёплый смолистый воздух ворвался в вагоны;
и вот уже яркое солнце слепит глаза; и вот уже выпрыгивают
на ходу казаки и, плача, обнимают землю, как родную матуш-
ку. Они вернулись домой! А те,  кто впервые здесь, с волне-
нием смотрят на неоглядный простор и на плачущих усачей.
Их взгляды полны трепетной надежды. Люди оглядываются
назад, крестят повеселевшие лица и радуются, что самое страш-
ное позади, и безгранично верят, что и для них эта далёкая
сторонушка будет доброй и милой. Дай-то бог.
* * *
Паровоз-толкач, будто гость, не приглашенный к столу,
сердито посапывая, пятился за поворот. Лязгнули буфера,
вагоны вновь наполнились людьми,  ожившими,  повеселев-
шими.
Озорные, прерывистые гудки взбудоражили население
поезда. Весь этот улей на колёсах прильнул к окнам, дырам и
щелям, придвинулся к открытым дверям, отодрался от нагре-
тых крыш и завертел головами по сторонам. Что такое, что
случилось?
Чупров, свесившись за окно, правой рукой дёргал руко-
ять гудка и во всю глотку орал что-то торжествующее. Он
грозил кому-то, задрав голову вверх.
По кромке обрыва, среди замшелых обломков скал бро-
дил могучий бурый медведь. Он степенно наклонялся к зем-
ле, поднимал большие камни и бросал их вниз. Вот он вывер-
нул из откоса огромную чёрную глыбу и толкнул её с горы.
Старуха-глыба, всю жизнь пролежавшая на припёке, вдруг
мотнула зелёной бородой и резво запрыгала вниз по склону,
увлекая за собой целую когорту своих ровесниц. Армада не-
слась в пыли и грохоте. Встретив на своем пути железнодо-
рожную насыпь, поток забурлил, мелкие камни застучали по
рельсам и колёсам. Люди отпрянули вглубь вагонов.
А медведь, наверняка довольный своей работой, грозно
заурчал и навалился на еще больший осколок. Даже шум по-
езда и улюлюканье людей не могли отвлечь его от этого заня-
тия.
— Вы посмотрите на него, развлекается, — сказал сосед
Машуковых. — У него свежий воздух, простор. Что еще надо?
298
— А вот ты иди и погуляй, — приказал мужчине стриже-
ный верзила.
И мужчина встал и покорно вышел, стыдливо покосив-
шись на Евгения и его мать. Он был последним из старых
попутчиков Машуковых.
— Накопил силушку за лето, вот и не знает, куда её де-
вать, — мужик в холщовой рубахе осуждающе покачал голо-
вой.
— Нажрал хребтину, мать твою так! — закричал парень,
вскакивая на крыше во весь рост.
— С жиру бесится, не иначе, — завистливо проговорил
лохматый мужичонка, почёсывая под рубахой свой впалый
живот.
— Ему — забава, а тут до беды недалеко.
Фёдор Крамсков вытянул из-под матраца карабин и, шель-
мовато улыбаясь, передёрнул затвор. — Быть переполоху. —
Он встал перед опущенным окном и повёл мушку сверху
вниз.
— Не порань случаем, — сказал Тимофей, не отводя взгляда
от медведя-шалуна.
— Попужаю малость хозяина, а то еще набедокурит, вишь,
какую выворачивает, — Крамсков прищурился.
Эхо выстрела прокатилось громом по полупустому сани-
тарному вагону. Перед носом медведя вспыхнуло облачко
пыли, сверкнули колючие брызги. Пуля взвыла над ухом у
зверя. Он поднялся на задние лапы и свирепо ощерился.
Крамсков сунул карабин к стенке под матрац и выскочил
из купе. А навстречу ему, из дальнего конца коридора, спе-
шила перепуганная сестра милосердия, заправляя волосы под
сбившуюся набок шапочку. Следом за ней появился грена-
дёрского сложения госпитальный хирург, натягивающий ха-
лат на голые плечи.
Протирая кулаком заспанные глаза, Крамсков бросился к
сестре.
— Кто стрелял, сестричка? А главное, в кого? Только зас-
нул, а тут — бабах над самым ухом. Так и спятить можно. Не
довезёте живым-здоровым.
Сестра заглядывала в каждое купе — и пустое, и занятое,
а он крутился рядом и не упускал случая, будто бы невзначай
299
подержать её то за бочок, то за локоток. Цветущая женщина
замечала все его проделки и еле сдерживала улыбку, краеш-
ком глаза наблюдая за великаном-хирургом.  Тот надулся и
скрылся в своей каморке.
Грозно рыча, мишка опустился на передние лапы и, поче-
сав оглушённое ухо, побрёл в тайгу.
Крамсков вернулся в купе и, плюхнувшись на свою по-
стель, сказал огорчённо:
— Милосердная называется. Уж как увивался! Взяла бы
и проявила милосердие, так нет. К этому бугаю снова пошла.
Зря только расстроился.
Минутное оживление увяло, как цветок в жару, и виной
тому была тягостная жизнь в переполненных вагонах. Каж-
дый снова забился в свой угол, на свои узлы и затих. Скучен-
ность разобщила людей, сделала их настороженными, недру-
желюбными. Они ненавидели друг друга, и оттого в разных
концах поезда то и дело вспыхивали скандалы, а то и драки.
У этих подневольных не осталось ни сил, ни желания
полюбоваться изумительными осенними забайкальскими пей-
зажами. Каждый лелеял единственную мечту — поскорее из-
бавиться от этого скопища злых и чужих людей, как от на-
важдения, распрямить спину и плечи, вдохнуть полной гру-
дью чистый воздух, вымыться и сменить одежду.
Совершенно невыносимая жизнь, наступившая после
Иркутска, когда в неостановившийся ещё поезд набились люди
«свободных убеждений» — анархисты местного производства,
вчерашние уголовники из тюрем и острогов и просто шпана,
стала апофеозом мучений Машуковых. Орущая, скверносло-
вящая вольница оккупировала и их вагон. И вот уже четвер-
тый день Евгений сидел втиснутый в угол и, крепко сжав
веки, чтоб никого не видеть, силился представить себе встре-
чу со своим новым знакомым — есаулом Семёновым и не
мог. От этого еще больше раздражался. Для него стали непе-
реносимы скрежет колёс, грохот металла, теснота, вонь, грязь,
блатной жаргон новых пассажиров. Он рвался в далёкую Мань-
чжурию, чтобы мечты о встрече воплотить в реальность, а
поезд стоял и стоял в каком-то дурацком Верхнеудинске.
Погляди он в окно, и как изменилась бы его судьба — ведь
Семёнов прошёл в трёх шагах от него. Но если б нам было
дано знать, где найдём, а где потеряем!
300
Он чувствовал горячее тело матери, и это тоже раздража-
ло его. Её пухлый локоть упирался ему в бок и то и дело
дёргался — мать отбивалась от стриженого верзилы — главаря
шайки. Она жалась к сыну,  смотрела на него умоляющими
глазами и еле слышно шептала:
— Женя. Женечка. Сыночек.
А он злорадствовал, вспоминая её слова, что она будет
ему опорой и поддержкой в дальнем и суровом походе. Он
буквально торжествовал,  видя, как она вцепилась в злопо-
лучную корзинку, в которой были все семейные драгоценно-
сти и которую он так не советовал брать,  когда они покидали
петроградскую квартиру.
— Ну как ты, Женя, не поймешь, что эта корзинка ни у
кого не вызовет никаких подозрений, — говорила тогда мать.—
Разве можно предположить, что в ней золото и драгоценные
камни? И потом, с ней я буду похожа на рядовую россий-
скую женщину. А откуда у нее богатство? И оделась я подо-
бающе, — продолжала она, под ироничным руководством слу-
жанки завершая своё преображение.
— Но речь-то ты не изменишь и манеры. Ведь ты не акт-
риса.
— О, об этом я ни капельки не забочусь. Меня выручит
мое сибирское естество, питательные соки моей далёкой за-
байкальской родины.
И хотя он насмешливо улыбался, слушая материнскую
патетику, в душе все же восхищался ею. Но самый главный
козырь мать приберегла напоследок.
— И ты не забывай, что я  из племени Томилиных! А у
них так, если война, то и женщины на войне. А госпиталя для
меня мало. Я хочу быть непосредственной участницей вели-
ких событий. Быть даже на поле брани.
— Хорошо, мамочка. Ты меня убедила. Мы едем вместе, —
сдался Евгений,  целуя мать в победно подставленную щёчку…
Сейчас, наслаждаясь её смятением, он понимал, что утон-
чённое аристократическое воспитание не выдержало грубой
жизненной проверки,  хотя к его удивлению, в конце пути
она действительно мало чем отличалась от местных женщин
и манерами, и говором. Врождённость быстро побеждала при-
обретённое светское.
Но в Иркутске, оглушённая тем, чего никогда не знала, с
301
чем не сталкивалась и о чём даже слушать не хотела, она
растерялась и сделала самое худшее, что могла —  прижала
корзинку к себе.
Нет, не сама она как замаскировавшаяся барынька, на ко-
торую ради забавы можно нагнать страху, привлекла этих
подонков. Они сразу почуяли добычу, и все давние попутчи-
ки Машуковых один по одному были выжиты из купе. Пос-
ледним покинул их мужчина, разглядевший первым час на-
зад медведя на кромке откоса.
Сегодня верзила вёл себя особенно оскорбительно. При-
открывая глаза,  Евгений видел, как тот клал руку ей на коле-
но, на плечо, как придвигался вплотную и что-то возбуждён-
но шептал ей в самое ухо. Но Евгений сидел с каменным
лицом и даже не делал попытки, чтобы защитить её. Он мстил
ей за вчерашнюю «прогулку» с верзилой, за то, что не смогла
откупиться. Слышал, как поутру она шептала:
— Ты же обещал прогнать их, — и как верзила резко от-
брил:
— А чо, они тебе мешают?
— Женечка, сыночек, — без надежды лепетала мать.
— За что барыня не жалует нас, а? — касаясь толстыми,
мокрыми губами мочки её уха, сипел верзила и откровенно
наваливался на женщину.
— Поставьте вашу корзиночку на полочку, барыня. Она
вам все коленочки отдавила, — говорил он уже не первый раз
и брался за витую ручку корзины. Его подручные хихикали,
гримасничали.
— Нет, — испуганно вскрикивала мать и еще крепче при-
жимала к груди свое богатство.
Уже дважды пытались заглянуть в корзинку и выхватить
её из рук.  После каждой попытки мать еще крепче вцепля-
лась в нее, что ещё больше разжигало аппетит грабителей.
Один из них, молоденький, с красивым, но порочным личи-
ком, уселся на полу у ног матери и по знаку верзилы резко
хватался за бока корзины и непрестанно скулил:
— Барыня, дайте я подержу корзиночку. Вам так тяжело,
а я к мадамам всегда сочувствие имею. Я мадамам всегда по-
могаю. Барыня, — тянул он, а сам незаметно вспарывал дно
корзины тонким и узеньким ножичком. Мать была на грани
удара.
302
Поезд остановился. Это была Чита. Евгений резко под-
нялся, толкнул с пути скулящего молокососа, схватил за руку
мать и рванулся к выходу.  Он не видел, как золотая цепочка
струйкой вытекла из донышка корзины и тут же исчезла в
здоровенной ладони верзилы.
Евгений ударил по чьей-то руке, преградившей дорогу, и
протолкнул мать вперёд. И тут раздался пронзительный свист.
Сразу все смешалось. Началась давка. Евгения сбили с ног и
кинули в какую-то клетушку с пустыми гнутыми вёдрами и
вонючими тряпками. Мать пропала в людском водовороте,
куда её столкнули с верхней ступеньки тамбура. Евгений слы-
шал ее отчаянный крик, но помочь не мог. На нём кто-то
сидел и выворачивал наизнанку карманы.
Из-под вагонов, на другую сторону состава вылетали узлы,
чемоданы, сумки. Их тут же подхватывали верзилины под-
ручные и ныряли под товарняк. Но сам главарь не уходил.
Он спокойно прогуливался вдоль вагона и, явно чего-то ожи-
дая, изредка заглядывал под него. Он видел сбитых наземь
людей, сотни бегущих по перрону ног и равнодушно распрям-
лялся. Он ждал молокососа,  который в эту минуту, прячась
далеко от места свалки за колёсами товарняка, торопливо раз-
вязывал небольшой узелок. И когда на него блеснули золо-
тые предметы и украшения — ложки и вилки, табакерка с
портретом мужчины, кольца и серьги, кулоны и ожерелье;
когда на его разгорячённые ладони легла нитка холодного
жемчуга; когда мальчишеское сердце зашлось от радости, и
он готов был дать дёру, чья-то сильная рука выволокла его из
укрытия.  Это был главарь шайки. Он протянул к мальчишке
растопыренную пятерню, и тот, как загипнотизированный,
достал из-за пазухи драгоценный узелок и положил его в
руку верзиле. Уходя, главарь оглянулся и дружески поманил
парнишку за собой.
Они пересекли десяток путей, обходя и ныряя под ваго-
ны, пока не остановились посреди искорёженных платформ,
каких-то обгорелых цистерн, погнутых ферм и ржавых паро-
возов. Это было кладбище отслужившего металла.
Главарь осуждающе покачал головой и положил руку на
остренькое плечо паренька. От этого, видимо еще незабытого,
родительского жеста мальчик всхлипнул и притулился к вер-
зиле.
303
— Прости меня, — сказал он сквозь слёзы. — Я хотел
только посмотреть.
— Прощаю, — ласково произнёс главарь и с этими слова-
ми неспешно, вполне уверенный, что никто не помешает ему
осуществить задуманное, он ухватил чёрными пальцами маль-
чишку за лицо и коротко двинул его затылком о ржавую ле-
пёху буфера.
Когда тело мальчонки обмякло и перестало конвульсиро-
вать на весу, он отпустил его. Жалкой, бесформенной кучкой,
будто размокшая ватная кукла, остался лежать горемычный
под искорежёнными, мёртвыми железяками.
Она брела вдоль грязно-серой стены вокзала и за ото-
рванную ручку волочила по земле раздавленную, пустую
корзину.
— Мы —  нищие, Женечка. — Она шла к нему и рыдала.
Когда она остановилась перед ним, клоня растрёпанную голо-
ву под его защиту, он отступил назад и влепил ей две оглу-
шительные пощёчины. Под сильными ударами её голова мот-
нулась сначала влево, потом — вправо. Глаза расширились.
Боль, ужас, стыд, недоумение, жалость и укор, бесконечную
любовь и прощение мог бы прочесть Евгений в материнских
глазах, не будь он ослеплен злобой.
Она выпустила ручку корзины и стала медленно оседать.
Он отвернулся и пошёл в свой вагон. Какие-то люди склони-
лись над нею, посадили, привалив к стене,  послали за докто-
ром. Её бледное лицо вдруг стало пунцовым, она задохнулась
и, повалившись набок, затихла.
Высокая, холёная женщина в шёлковом капоте и кружев-
ной шляпке тронула безжизненную руку матери и сказала
знающе:
— Инсульт, — и отошла с улыбкой.
Тучный дежурный по вокзалу, поминутно снимавший
форменную фуражку, чтобы вытереть потную лысую голову,
привел двух мужиков-санитаров и, указав на неё, приказал
раздражённо:
— Вот она. Уберите.
Санитары ловко закинули ее мёртвые руки на свои креп-
кие шеи, обняли бездыханное тело с двух сторон и, припод-
няв, чтобы не запинаться о её болтающиеся ноги, даже не
304
одёрнув платье, заголившееся до кружевных панталон, пота-
щили куда-то прочь.
Поезд тронулся. Евгений остановился напротив своего
купе. Оно было занято чужими людьми. Ни петроградских
попутчиков, ни грабителей там уже не было. На его месте
сидел толстый дядька, по всей видимости из местных куп-
цов, и выкладывал на стол разную снедь. От обилия пищи, от
вкусных, резких запахов у Евгения закружилась голова. Он
перевёл взгляд на самодовольное дядькино лицо и выкрик-
нул звенящим голосом:
— Освободите место. Здесь еду я.
Проказников, — а это был он, — с возмущением повер-
нулся к нахалу. Он открыл уже рот, чтобы осадить наглеца,
но осёкся. Лицо молодого человека было страшно.
«Боже мой! Зверюга. Такой убьёт и глазом не моргнёт»,—
думал он, сгребая провизию в пузатый баул.
Евгений сделал два шатких шага вперёд и, в состоянии
близком к помешательству, упал на голые доски. Он спал
более суток, не шевелясь. Соседи по купе склонялись над
ним узнать, жив ли он, прислушивались и, уловив слабое ды-
хание, отходили.
* * *
От Карымской в составе остался один санитарный вагон,
второй повёз раненых на маньчжурскую ветку. И Тимофей
распрощался со многими друзьями-однополчанами. Они при-
ходили к нему, отдирали от постели, обнимая, колотили по
костлявой спине кулаками, целовали. Они были уверены, что
он не жилец на этом свете и поэтому прощались горячо, со
слезой. Поездной хирург сидел напротив, рядом с Крамско-
вым, и позёвывал.
Был уже полдень, но сестричка не выходила. Крамсков
завистливо поглядывал на утомлённого доктора и незаметно
вздыхал. Уж он-то наверное знал, почему тот зевает и почему
его симпатия до сих не показывается: проходил ночью мимо
ее закутка и кое-что слышал.
— Ну что ты колотишь по нему, как по бревну, — устало
говорил хирург очередному прощавшемуся. — Ведь покале-
чишь…
— Простите, господин доктор.
305
Отъезжавшие схлынули. Их поезд ушёл раньше. Они долго
махали Тимофею руками, шутили, гримасничали, подбадри-
вали его. Но вот тронулся и их поезд. Дым залетел в окно.
— Будем готовиться, Раскатов? — сказал хирург. — Вот
тебе все бумажки, лекарства. Как их принимать, сам знаешь.
Рад бы сказать, вот тебе на сто лет здоровья, но, увы, бесси-
лен. Растрясли мы тебя основательно. Не выполнили первей-
шую заповедь Пирогова — повреждённому органу — покой.
Но, думаю, что дома ты поправишься, — прибавил он побод-
рее. Но тут же вырвалось у него искреннее огорчение. — Зря
ты не дался оперировать.
— Как вам захотелось из меня колоду сделать. Ведь мне
всего двадцать три. — Нервный румянец вспыхнул на впалых
щеках Тимофея.
— Не такую уж колоду, — вяло возразил хирург. — Чуть
выше колен. Всего на пальчик.
— Вот я и говорю, колоду.
— И всё-таки это лучше… — Он не договорил и ушёл.
А Тимофей, да и все казаки поняли, на чём споткнулся
«гренадёр»…
А за окнами между тем проплывали казачьи посёлки и
станицы, у самых колёс шелестела ненаглядная Ингода, став-
шая для забайкальцев тем же, что Дон-батюшка для казаков
донских. Наравне с Аргунью она была для них колыбелью,
талисманом, любушкой. Пред её ликом начиналась и заканчи-
валась их жизнь. О ней они пели нежные песни, ею бредили
в разлуках, в дальних походах упоминали в молитвах, а, воз-
вратившись, её целебной водой промывали свои раны.
Вот и сейчас они бродили по вагону как ошалелые. То
громко смеялись, то надолго умолкали и часами простаивали
у раскрытых окон, сопя и покусывая ус. Переговаривались
хриплыми от волнения голосами.
Ещё утром они взгромоздили Тимофея на гору из осво-
бодившихся подушек и матрацев так высоко, что лежал он
теперь вровень с окном и, опёршись подбородком на скре-
щённые руки, безучастным взглядом провожал знакомые ме-
ста. Его душили слёзы, и он плакал. Это были слёзы горькой
обиды за своё плачевное состояние, и слёзы счастья от воз-
вращения домой, что если умереть, то прежде увидит мать и
ляжет в родную землю.
306
Это смиренное чувство поселилось в нём четыре дня на-
зад, перед самым прибытием в Иркутск, где его хотели снять
с поезда для ампутации ног, и до сих пор владело им безраз-
дельно. Оно было сильнее жажды жизни. Лишь бы добраться
домой! Пусть самая страшная беда,  но только дома!
Всего за день до этого он согласился на операцию, но
бессонной ночью всё его существо восстало против, взбунто-
валась каждая клеточка, и он, давно разуверившийся в боге,
сказал:
— Это его воля. Это — судьба умереть, но отрезать ноги я
не дам, — и решительно отказался покинуть вагон.
— Домой, домой, домой, — твердил он срывающимся го-
лосом в такт перестуку колёс и, никого не слушая, сжался в
комок под одеялом.  Это были минуты духовного просветле-
ния, которых он будет потом стыдиться, принимая их за про-
явление слабости. Но святые минуты ушли, так и не став его
жизнью.
— Ты пожалеешь, Раскатов. Здесь, в Иркутске прекрас-
ные врачи, не то, что в вашей божьей дырке — Чите. Они за
два месяца поставят тебя на ноги,.. — хирург кашлянул.
— На култышки, — закричал Тимофей, сбрасывая одея-
ло.— А я не хочу култышек. Лучше сдохнуть.
Иркутский врач долго и зло поглядывал на поездного
хирурга, ляпнувшего чёрт знает что.
— Дело твоё, казак, — сказал он мягко напоследок. — Те-
перь всё зависит от тебя. Желаю тебе здоровья. — Следом за
ним потянулись санитары с носилками…
А родная станица приближалась. Казаки зачастили к нему,
единственному лежачему, то ли поправить подушки, то ли
просто тронуть за плечо. Так они выражали свое сочувствие
и извинялись за свое здоровье. Это в конце концов надоело
Тимофею. И когда в десятый раз Крамсков, взволнованный, с
дрожащими, дёргающимися губами, начал его обнимать, он
отстранился и с негодованием посмотрел на попутчика. «По-
догретый» Крамсков не заметил этого взгляда и, зарыдав в
голос, как баба,  указал на сверкающую реку:
— Это же Ингода, Тима… Матушка… течёт. И нас не было
текла, и вот мы приехали, она течёт себе… Милая… А к тебе,
Тимоша, я обязательно приеду. Мы ведь — соседи. Только ты
выцарапывайся. Прошу тебя, выщарапывайся.
307
Какая-то едва уловимая оскомина портила его искрен-
ность, и Тимофей с силой отпихнул Крамскова.
— Все, хватит. Думаешь, не понимаю, почему ты сопли
распустил? Хороните меня. Последний раз на живого смот-
рите? Прибереги свои нюни для других.
Крамсков, взмахнув пустым рукавом, грохнулся на свою
койку и ошарашенно смотрел на собравшихся казаков, на гнев-
ного Тимофея.
— Разбудите в Зубаревской, чтобы я успел собраться, —
крикнул Тимофей и отвернулся к стенке.
И вот уже два часа он спит, по-детски прижавшись ще-
кой к ладошке, и тихо улыбается во сне. Крамсков сидит на-
против. Запустив правую руку в пустой левый рукав, он по-
чёсывает там коротенькую культю, и глядит на Тимофея с
состраданием.
А Тимофей видит себя мальчишкой, несущимся с ватагой
сверстников по песчаной косе. В руках у них удочки и ма-
нерки с наживкой. Они мчатся во весь дух к реке, чтобы
занять лучшее место на «бурлиле» —  большом сером камне
над водоворотом. Одна сторона у «бурлилы» покатая, стертая
до самой воды грозными ледоходами. Весной страшно смот-
реть, как лезут на него саженные льдины, пытаясь столкнуть
и укатить прочь с дороги. Сверкающие сахарным изломом
глыбы рычат и дыбятся, а камень как стоял, так и стоит. Про-
тивоположная сторона у него отвесная и теряется в глубине
реки. Здесь вода всегда бурлит, пенится и ворчит.  Здесь глу-
боко и самое лучшее место для купания. С двухметровой вы-
соты казачата кидаются в чёрную бездну, и сердце у них едва
не выпрыгивает от страха и восторга. Они выныривают дале-
ко внизу и плывут к берегу, чтобы согреться,  барахтаясь в
горячем песке. А потом снова на «бурлило», теперь уже рыба-
чить. Здесь хорошо берутся крупные ленки, чебаки, красно-
пёры и даже сомы.
Крамсков видел, как вздрогнули и ослабли уголки его рта.
Твёрдость мышц, которая всегда присуща телу живого чело-
века, вдруг ушла с лица Тимофея, и оно размягчилось и раз-
гладилось. Бледные губы безвольно открылись.
Такое выражение лица Крамсков наблюдал у только что
умерших людей и ужаснулся. Тимоха умер! Он хотел закри-
чать и не смог. Горло перехватило где-то ниже кадыка и он
308
только захрипел. Наконец, он выпростал запутавшуюся в пу-
стом рукаве правую руку и осторожненько дотронулся до
Тимофеева плеча. Плечо мягко подалось, Крамсков попятился.
Но вдруг Тимофей открыл глаза и, запрокинув голову,
посмотрел в окно. К изумлению Крамскова Тимофей радост-
но засмеялся.
Этот сон являлся к нему не однажды, но каждый раз,
просыпаясь, он видел перед собой или стенку окопа, или звёз-
дное небо. На этот раз обмана не было. За окном желтела
знакомая коса, шумел неутомимый «бурлило», а на его ма-
кушке торчали столбиками нагие мальчишки. Вот они разом,
как по команде, брызнули в воду и поплыли к берегу. Тимо-
фей знал, через десяток минут они будут на станции — ведь
поезд пришёл! Он видел крутую излучину, уводящую Инго-
ду к недалёким горам, ровный, будто стол, луг и стадо коров у
зарослей тальника.
— Воистину, сон в руку. Теперь буду жить. Почему в Зу-
баревской не разбудили? — спросил он необыкновенно живо.
— Сказали, стоять долго будем… Вот… Поспал? Ты… —
Крамсков заикался.
— Ты чего такой бледный? — спросил Тимофей. — Подай
штаны и рубаху…
Уверенно раздвинув худые, бледные лица раненых каза-
ков вперед выдвинулась упитанная ряшка санитара. Он вы-
катил глаза и, играя свою привычную роль недоумка, отра-
портовал:
— Прибыл в ваше распоряжение, господин ранетый ка-
зак. Приказано доставить вас на носилках аж домой.
Впалые щёки Тимофея запылали румянцем.
— Пусть тебя на носилках домой доставляют. А с меня, —
Тимофей твёрдо встал на ноги и потряс костылями, — а с
меня этих штук по горлышко хватит.
Трифон выпятил грудь колесом и стоял, как на параде,
приставив сложенные носилки к правой ноге. Он настроился
что-то возразить —  начальство покатывалось, когда он возра-
жал, находя в этом удовлетворение своих честолюбивых пре-
тензий, не только, мол, царям да королям шутов иметь! — но
Крамсков закрыл ему рот ладонью.
— Пошел ты на.., — сказал он в волосатое ухо Трифона.
— А мне всё равно куда идти. Можно и туда, — пожал
309
плечами Трифон и чётко повернулся кругом. — Лишь бы не
стоять, а лежать.
— Вот и шагай, — процедил Крамсков, до глубины души
ненавидивший прохиндея.
Красное здание вокзальчика медленно проплыло в про-
ёме окна. На перроне суетился народ. Как и везде — крики и
гомон, шумная торговля парной картошечкой и варенцом. Как
и везде — жестокие атаки на вагоны.
Тимофей на костылях подвигался к выходу. Следом не-
сли его тощий вещевой мешок со сменой казённого белья да
бумажками от врачей. Он рыскал глазами по толпе, отыски-
вая мать, и не находил ее. А она стояла на бровке платформы,
напротив санитарного вагона и вглядывалась в тёмные окна
и мелькавшие в них неясные силуэты.
Он первый увидал её, крикнул в мутное стекло:
— Мама! — и дёрнулся к открытому окну. — Мама!
— Тима!
Это выплеснулось одновременно. Вырвалось из сердца и
пошло множиться радостным эхом над грубым человеческим
месивом, обеззвучивая орущие глотки.
— Мама!
— Сынок!
Скорбный вид матери, её ищущий взгляд, рука, трепещу-
щая у горла, а главное взгляд, полный тревоги и надежды,
радостных и плохих предчувствий больно резанули Тимофея
по сердцу.
— Тимошенька! — мать пробиралась к вагону, не отводя
от сына глаз. А когда он двинулся дальше, к выходу, и отошёл
от окна, она панически закричала: — Тима, куда же ты? Не
уходи, умоляю тебя!
Какой-то мужик подминал под себя  Ксению Алексеевну,
лез по толпе напролом. Крамсков, первым ступивший на зем-
лю, подставил ему ножку и за шиворот препроводил под ва-
гон. Мужик, как видно, считая это вполне нормальным обра-
щением, пополз на четвереньках дальше и скрылся.
Тимофей с трудом поставил костыли на первую ступень-
ку лесенки.
— Я здесь, мама, — крикнул он и с мольбой добавил: —
Помогите, братцы, падаю.
310
Его подхватили,  поставили на землю.
— Тимошенька, — шептала Ксения Алексеевна, прижима-
ясь к нему и целуя. — Вернулся. Я день и ночь молила бога,
чтобы он спас тебя. И он услыхал меня. Спасибо ему. Я вы-
хожу к каждому поезду. Ты так долго, родной ты мой.
— Путь-то неблизкий.
— Пошли домой, — вдруг заторопилась Ксения Алексеев-
на. — А то стоим, как бездомные. Пошли, пошли. Слава тебе,
господи, приехал. Ноги-то зажили? — она заглядывала в гла-
за Тимофею.
— Болят ещё… немножко, — сказал он, неумело перестав-
ляя костыли.
— Мы поможем тебе, хоть малость, — предложил Крамс-
ков, поддерживая Тимофея, а когда проходили мимо челове-
ка в красной фуражке, он бесцеремонно толкнул его в бок.
— Героя войны провожаем, усёк? Смотри, без нас не от-
правь. Я ведь контуженный.
Дежурный по станции с презрением отвернулся от Крам-
скова и посмотрел на мать.
— Здравствуйте, Спиридон Спиридонович, — сказала она,
светясь радостью.
— Опять здесь? — не отвечая на приветствие, пробурчал
дежурный.
— Дождалась я сыночка, Спиридон Спиридонович. Вот,
встретила.
Невидящим взглядом Спиридон окинул Тимофея и по-
косился на Ксению Алексеевну.
— Рад за тебя, — сказал он, отвернувшись.
— Как же, рад он, — заговорила мать через несколько ша-
гов. — Так и съел бы. Каждый фронтовик им, как кость в
горле. Боятся они вас. Потому и присмирели. Как мне надое-
ло его волчью морду видеть, страх, — воскликнула она. —
Ведь он прогонял меня. Да. А я приду, спрячусь вот за этим
углом и жду. Мимо, думаю, всё равно не пройдёшь.
Вот и родная улица за небольшим пустырём. Какая она
пустынная и неухоженная, заросшая бурьяном, с ухабистой
колеёй посередине и чёрными заплотами по бокам.
У третьей избы клубится народ. Оттуда несутся громкие
голоса. В широких воротах — потасовка. Кого-то тянут в сто-
рону, кого-то уговаривают.
311
— Никак Тимоха? — раздался громкий пьяный выкрик и
вслед за этим из плотного клубка мужских и женских фигур
вырвался одноногий человек на двух костылях. Он стреми-
тельно выбрасывал правую ногу вперёд и быстро приближал-
ся. В руках он сжимал пузатую четвертную бутылку, в кото-
рой что-то булькало и переливалось. А костыли каким-то чу-
дом держались у него под мышками и нисколько ему не ме-
шали. Казалось, они сами собой делают своё дело — шагают,
опускаясь и взлетая. Густая чёрная щетина покрывала лицо
человека.
— Не привёл бог разминуться, — Ксения Алексеевна на-
супилась.
— Ей-богу. Тимоха, — кричал одноногий человек.
— Елизар, — только сейчас, с пяти шагов, в этом пьяном,
заросшем человеке Тимофей узнал своего соседа, вечного тру-
женика и покладистого мужика Елизара Красноярова, кото-
рого частенько лупила жена — злая и худущая баба прозван-
ная Сухоттей. Она тоже была здесь, шла, покачиваясь,  вслед
за Елизаром и пьяно улыбалась. Около неё тёрся Семён Ко-
лесников, кум Краснояровых.
Не меньше дюжины крепко выпивших мужиков окружи-
ли Тимофея, оттеснив и провожатых, и мать. Они хозяйски
поворачивали его лицо к себе и лобызали жирными,  после
застолья губами. Все они знали Тимофея,  и он знал их. И
радость от встречи была взаимно искренней.
Крамсков что-то прокричал Тимофею из-за спин одно-
сельчан и побежал к поезду, уже дававшему гудки.
Тимофей морщился от нестерпимой боли в ногах и, что-
бы не упасть, выставил далеко вперёд свои подпорки. Но
развесёлая компания ничего не замечала, и только Елизар,
отойдя в сторонку, намётанным глазом углядел его состоя-
ние. Шепнув что-то двум казакам, он решительно протиснул-
ся к Тимофею.
— Нашему полку прибыло, Тимоша, — закричал он, обни-
мая его. — Прибыло,  да не совсем. А соберёмся ли все, скажи
ты мне?
— Нет, не соберёмся.
— Как же собраться, если я своими руками двоих размах-
нинцев похоронил. — Елизар по-бычьи замотал головой. —
Давай помянем боевых друзей и твоё возвращение отметим.
312
Бери его, ребята. — С этими словами он легко поднял Тимо-
фея за бока и посадил на сцепленные руки двух казаков,
Тимофей невольно выпустил костыли, обхватив потные,  крас-
ные шеи мужиков.
— Сиди и не шебутись, — приказал Елизар и повернулся
к охавшей матери. — Мы всех Георгиевских кавалеров до
дому на руках несём. Или тебе бутылочку жалко, которую ты
ещё в прошлом годе в потребиловке купила?
Мать на секунду опешила. Она действительно приготови-
ла бутылочку вина для встречи Тимофея. Но как Лизарка об
этом узнал?
— Заподговаривался. Пронюхал уже?
Елизар торжествующе хохотал и, простирая к ней руки,
кричал, будто за версту:
— Дай я тебя поцелую.
— Уйди ты, — отпрянула мать, — вон с ним целуйся, — и
показала на рогатого козла. Старый шкода радостно заблеял,
наверняка понимая, что речь идёт о нём.
Елизар снова захохотал. С шумом-гамом, предвкушая не-
минуемую выпивку, казаки внесли Тимофея во двор и поса-
дили на лавку под черёмухой.
Помутившимся взором Тимофей отыскал Елизара, вни-
мательными, трезвыми глазами смотревшего на него, и сокру-
шённо покачал головой.
— Ну, казаки, пора и честь знать, — провозгласил Ели-
зар.— Дайте хоть умыться фронтовику.
Пьяная компания запротестовала, но, получив бутылочку
с красивой наклейкой, с песней вывалилась со двора.
Мать в тревоге опустилась на корточки перед Тимофеем
и прижалась щекой к его коленям.
— Как я ждала этой минуточки, — сказала она.
— Не уходи, Елизар, — слабым голосом позвал Тимофей.
А Елизар и не думал уходить. Выпроводив компанию за
калитку, он шёл назад.
— Готовь, мать, целую лохань воды и чистую одежу. Мыть
его будем, — сказал он, бросая костыли и опускаясь рядом на
лавку.
Ксения Алексеевна обняла Тимофея и горько заплакала.
Она видела, что сын вернулся больным, очень больным.
— Иди, иди, — командовал Елизар. — Лишь бы пореветь.
313
Радоваться надо, а не плакать, а если уж и плакать, то от
радости.
Ксения Алексеевна ушла.
— Ну, земеля, я вижу, дело твое — табак, — сказал невесе-
ло Елизар.
— Я еле живой. Наверняка помру. — Тимофей глядел на
Елизара широко раскрытыми глазами, впервые постигнув
жуткий смысл этих слов.
— Для этого ума не надо, — буркнул Елизар.
Тимофей прислонился спиной к черёмухе и посмотрел
на шумящую крону.
— Как она выросла. Ведь я ее кустиком садил.
— А какая рясная да сочная. — Елизар содрал несколько
кистей. — Ешь, кровь обновляет. Такая только у нас. Где толь-
ко не пробовал, а лучше нашей размахнинской нету.
В дверях показалась Ксения Алексеевна.
— Ну, пошли, — Елизар сунул под левую руку костыль,
помог Тимофею подняться. — Бери его, мать, с другой сторо-
ны. Вот так. Трое на восьми ногах и поковыляем. Хоть до
Луны. А ты, мать, останься здесь, — сказал он в дверях, — тут
уж мы сами. Где вода? Вижу, вижу. И корыто знатное, коро-
левское.
* * *
Спустя несколько минут он в приоткрытую дверь выки-
нул наружу тугой ком, перепоясанный ремнем.
— Все это сожги. А шинель завари кипятком, еще приго-
дится.
Не успел он скрыться, как во двор влетел улыбающийся,
запыхавшийся Гурин, а следом прибежал Данилка Соболев.
Но их весёлое настроение улетучилось,  когда они увидели
плачущую Ксению Алексеевну.
Они помогли Елизару помыть Тимофея и отнести в по-
стель. Данилка побежал за фельдшером.
Елизар тяжело опустился на ступеньку крыльца и подо-
лом рубахи вытер потное лицо.
— Адали брёвна катал, — сказал он и хмуро посмотрел на
Гурина,  пытавшегося вздрагивающими, распаренными паль-
цами соорудить толстую самокрутку.
314
— Умаялся, отравленный? — спросил Елизар, глядя на
синие гуринские губы.
Гурин три раза дёрнул головой, проглотил комок и над-
рывно вздохнул.
— На целый взвод сварганил. Выбрось ты её, — раздра-
жённо сказал Елизар и ударил рукой по самокрутке. Табак
рассыпался, бумажка упала.
— Ну? — Гурин вопрошающе и без обиды глядел на Ели-
зара. И тот понял, о чём он спрашивал.
— Ну… Двумя руками не согну… Ну… С такими ранами
одна дорога — на горку.
— Ты что? Тимоху на горку? — вспылил Гурин. — Рех-
нулся спьяну?
— Ты, отравленный, не шебутись, — Елизар оглянулся на
закрытую дверь. За нею, на кухне собирала вечерять Ксения
Алексеевна. Вдруг выглянет ненароком, да услышит. — Или
ты слепой  и сам не видел?
— Видел, — покорно согласился Гурин. — Но он креп-
кий…  молодой…
— А там что, одни старые лежат? — насмешливо спросил
Елизар.
— Лечить надо. Вра… — Гурина прервала Сухоття.
— Муженёк разлюбимый. Тебя дома гость дожидается, —
крикнула она, шествуя мимо калитки в сопровождении кума,
и вызывающе улыбнулась. Семён Колесников многозначи-
тельно повёл широкими плечами. Шёл вихляющей, немужс-
кой походкой.
— Хорошая кума... — только и успел сказать Гурин, как
Елизар вцепился ему в горло и, держа на вытянутой руке,
цедил сквозь зубы:
— Если немцы тебя газом не задушили, так я руками удав-
лю.
Он оттолкнул Гурина и начал искать костыли. Гурин за
одним сходил в избу, другой принёс от скамейки.
— Прости, — сказал он виновато. — Прости дурака.
— Чего там. Твоя правда, — махнул рукой Елизар. — Но
дело это не твоё — яростно выкрикнул он. — Епишкина мать!
— Деток бы вам, — сказал Гурин.
— Да вот, обделил бородатый, — Елизар вновь скрипнул
зубами.
315
Незваного гостя он заметил ещё издали. Тот прохаживал-
ся по оголтелому двору и брезгливо морщился, оглядывая
разорённую Елизарову избу, хоть ещё и крепкую, но какую-
то запущенную, с разбитыми окнами и оторванной дверью. А
рядом красовались добротные избы, за которыми простира-
лась гористая, тёмно-зелёная даль. Небо было голубым-голу-
бым, будто наивным пейзажистом нарисованным. Такой ве-
личественной и дикой панорамы Евгению видеть ещё не при-
водилось. В этом неспешном, почти круговом обзоре медлен-
но проплыла чья-то кудлатая голова. Взгляд Евгения опус-
тился ниже и заскользил в обратную сторону. Теперь в поле
зрения оказались избы, горы, у подножия которых плеска-
лась река, и стояло какое-то странное человекообразное су-
щество на двух подпорках по бокам. Существо дёргало кос-
матой головой, рычало, клацало зубами и возмущённо тыка-
ло костылями в землю, видимо, сердилось от того, что прише-
лец игнорировал его.
Задетый за живое таким небрежением, Елизар надсадно
крикнул:
— Ты кто такой?
Остановив презрительный взгляд на Елизаре, гость не-
сколько секунд холодно разглядывал его и лишь потом спро-
сил высокомерно:
— Вы ко мне?
— K тебе-ебе.
— Я — дворянин Евгений Машуков.
— Дворянин! — изумлённо качая головой, Елизар напра-
вился к дому. — Это ж надо. Епишкина мать! Дворянин! Да,
небось,  столбовой?
Евгений с презрением смотрел на грязного, одноногого
отрёпыша. И тут подзаборник удивил его. За три шага до
крыльца он отшвырнул костыли прочь, упал на руки, крута-
нулся на них, выбросил вперёд единственную ногу, каким-то
чудом опёрся на неё и кинул своё тело на верхнюю ступеньку
крылечка.
— Как огурчик! — возвестил он торжественно. — Ты так
сделаешь?
— Вы… Елизар… Краснояров? — нерешителъно произнёс
Евгений.
316
— А кто же ещё? Разве не видно, что хозяин пришёл?
Аты кто такой? — прежним криком повторил Елизар.
— Я —  ваш родственник.  Евгений Машуков.
— Час от часу не легче!  Это с какого же боку? — Елизар
упёрся в гостя по-шутовски округлившимися глазами. — Мо-
жет и я дворянин в таком разе?
— В этом письме всё сказано, — устало проговорил Евге-
ний и подал конверт Елизару.
Елизар тут же смял его и швырнул на тропку, ведущую к
уборной.
— Вот пойду по нужде — пригодится. А то лопухами всю
хавронью изодрал. А тут —  бумажка! Ты на словах объясни.
— Это письмо от Григория Михайловича, — укоризненно
сказал гость.
— А он кто такой? — теперь уже искренне заинтересовал-
ся Елизар.
— Это —  есаул Семёнов.  Ваш родственник из станицы
Дурулгуевской.
Елизар, вращая красными, хмельными глазами, долго со-
ображал.
— Вроде и в сам-деле там кто-то есть. Ну, а ты как приле-
пился к нам?
— Я ни к кому не прилеплялся, — ответил колюче Евге-
ний. — Я сам прочитаю вам письмо.
И пока Машуков ходил за измятым конвертом, пока от-
крывал его, тонкая улыбка не сходила с губ Елизара, а в при-
щуренных глазах играли смешинки.
«Дорогой Елизар, — читал громко Евгений. — Прими это-
го человека по-родственному. Верь мне, это так и есть. Он
поживёт у тебя недолго, а потом переедет ко мне. Я в долгу
пред тобой не останусь.  Григорий.»
Словно кобель, вытрясающий блох, Елизар передёрнулся
от макушки до пяток и спросил ершисто, продолжая игру:
— Ну, и какой же ты мне родственник? С какого припё-
ку? Тут ничего про тебя не прописано.
— Это можно и на словах. Вы, я вижу, не дорожите род-
ственными корнями. — Евгений поджал губы. От недавнего
высокомерия в нём не осталось и следа. В российской Тьму-
таракани стоял одинокий, обиженный мальчик, готовый рас-
плакаться, и Елизару стало жалко его.
317
— Я чувствую, этот Гришка для меня, пришей кобыле
хвост. Но ты растолкуй. А главное, себя приплети, чтобы я
понял, кого в дом впускаю, бандита или бродягу.
— Пожалуйста. Расскажу, как оно есть. Я — сын Марии
Авдеевны Томилиной, по мужу Машуковой. А мой отец Ма-
шуков, Валерий Николаевич — брат Нины Васильевны Евдо-
кимовой, которая доводится племянницей Людмиле Павлов-
не Волкозубовой, родной тети двоюродному брату Михаилу
Сергеевичу Подшивалину, дяди Аксиньи Кривощёковой —
двоюродной сестры вашей матери Натальи Кондратьевны
Шутовой, выданной замуж за…
— Стой, — Елизар в ужасе заткнул пальцами уши. — Епиш-
кина мать! — выругался он с чувством. — Или хочешь, чтобы
я свихнулся? Как ты всё это запомнил? Выучил, что ли? Вот
это котелок, — сказал он уважительно и руками нарастил вок-
руг своей головы что-то большое и круглое. Это обидело Ев-
гения.
— Дело не в размерах, а что в нём.
— Правильно, — подтвердил Елизар. — Правильно. В од-
ном — дерьмо, в другом — опилки. Пошли. Мне всё ясно.
Двоюродной тетки троюродный кисель. А ты как, в седле-
то?— в тайной надежде обрести родственную душу, спросил
Елизар.
— Тьфу. Никак. Нагайки, это не по мне, — с презрением
ответил гость.
— А. Ну-ну, — согласился Елизар, понимая, что малец
открещивается от дурной славы о казачестве, как усмирите-
лей народа. Но ведь есть и другая слава — боевая, хотел ска-
зать Елизар,  да только хмыкнул. — Ну-ну.
Устроив Евгения в маленькой угловой комнатке, он еще
долго вычислял на пальцах, кем же ему доводится дурулгуев-
ские Семёновы — Михаил и его сын Григорий, о которых он
знал понаслышке.
Но еще больше пришлось ему поработать головой, как
изобразить нечаянного гостя своим родственником. Многим
тёткам и дядькам икалось в ту ночь. Елизар вспоминал их до
самого рассвета. По алой зорьке он потревожил память и дав-
но умерших родственников и, совершенно отрезвевший, но с
тяжёлой, будто с перепоя, головой, по привычке свалился, не
раздеваясь.
318
Гость отсыпался три дня, на четвертый сходил в баньку к
Никону Гавриловичу Размахнину, за него попросила Мария,
и встретил Елизара чистеньким и прибранным, сидя за широ-
ким столом с кое-какой закуской и бутылкой самогона по
центру. От такого натюрморта Елизар крякнул и, водрузив
фуражку на колышек, разгладил усы. Посмотрел на жену в
тёмно-голубом шёлковом платье и сиявшую красивыми кари-
ми глазами. А Евгений, стройный, подтянутый, обстиранный
уже приглашал:
— Давайте отметим нашу встречу, дядя Елизар, — сказал
он, смутившись. — Так в народе, да и в нашей среде так при-
нято.
— Так сегодня, паря, понедельник. — От волнения Елизар
не сообразил, о какой среде говорит Евгений. Фарт даровой и
такой неожиданной выпивки ошеломил его. — А.., понял. Увас,
у благородных, значит. Понял, понял, — Елизар, безуспешно,
пытался пригладить свои проволочные волосы.
— Жаль, что хорошего вина не нашёл. Правда, был в по-
требиловке какой-то коньяк с лошадиной головой на этикет-
ке, но его надо разбавлять, как мне сказали казаки. Одну сто-
ловую ложку на ведро воды. Я и не купил.  А может зря?
— А? Столовую ложку? — не понял Елизар. — Так это же
конский возбу…  Ну, охламоны.
Мария тихонько смеялась, понимая, что казаки вдоволь
насмеялись над наивным пареньком.
— Но мне подсказали, что лучше самогона ничего не бы-
вает, — продолжал Евгений.
— Правильно подсказали, — глаза у Елизара горели, голос
дрожал. — И душу, и нутро лечит. А как пить научили?
— Hayчили. Так вы не против этой гремучки? — Беспо-
койство слышалось в голосе Евгения — вдруг не угодил?
— Н…н…не…не отстраняю, — запинаясь, молвил Елизар
после нескольких секунд подыскивания подходящего слова
для столь почтенной компании. — Можно даже сказать на-
оборот, одобряю. Только почему «гремучки», сынок? — полю-
бопытствовал он, чтобы в случае чего обидного тут же встать
на защиту своего любимого напитка. Но ответ гостя успо-
коил его.
— Да так сказала Ермолаиха, изготовительница этого зе-
лья. «Выпьешь стакан и загремишь под стол».
319
— Правильно сказала. Этот божественный нектар не для
слабого.
Тем часом Евгений налил по полстакана, на что Елизар
огорчённо перекосил брови. Взялся было за бутылку, чтобы
наполнить их доверху, но под взглядом Марии удержался.
Они чокнулись. Мария — только с Евгением, чтобы не бра-
ниться с мужем.
— Будем знакомы и здоровеньки, — провозгласил Елизар
и вылил содержимое стакана под усы. Евгений же пил мелки-
ми глотками, попавшись на непременную размахнинскую ка-
верзу, а Елизар знал, что сейчас произойдёт и держал наго-
тове черпак с капустным рассолом. Мария хотела остано-
вить Евгения, но Елизар сделал ей знак, чтобы не мешала.
Глаза у Евгения стали расширяться и вскоре округлились.
Он убрал стакан oт губ и, задохнувшийся, нелепо разводил
руками. Елизар скоренько сунул ему черпак и показал —
пей. Евгений жадно приник к спасительной посудине. По-
полощи, показал Елизар. Ещё пей,  командовал Елизар. Как
видно, парень не хотел умирать, потому в точности выпол-
нял приказы Елизара.
— Какой ужас! — Евгений наконец-то смог говорить. —
Это ж убийство! — Он передёрнулся и отодвинул бутылку
подальше от себя. — Брр.
Намятую с салом и луком ароматную картошку ели долго
и с аппетитом.
— Повторим? — предложил Елизар.
— Разве что понемножку, — Евгений был воспитанным
человеком, а потому не умел огорчать другого.
Он дотянулся до смертоносной  бутылки.
В свой стакан с опаской лишь плеснул, а в другой налил
до половины. Елизар одним глотком опрокинул божью кроху.
— Пей и рассказывай, — сказал он Евгению. — А на буду-
щее знай, я половинками пить не умею. Того и гляди стакан
проглочу. Бог разумную мерку придумал, и не надо его обла-
пошивать.
И поведал Евгений о пути сюда и знакомстве с Семёно-
вым, о своём стремлении бороться с большевиками и траги-
ческой смерти матери.
— Ведь это она ради меня так унизилась. А я ударил её по
320
лицу, — он плакал и называл себя мерзавцем и негодяем.
Мария гладила его по голове и тоже плакала.
Видимо, за столом они засиделись, потому что по сумер-
кам Елизар отнёс Евгения на кровать, слил в бутылку под
недоумённым взглядом Марии из недопитых стаканов и дол-
го сидел в раздумье.
* * *
Станичный фельдшер Сенотрусов, маленький, неухожен-
ный человечек лет пятидесяти, с каким-то юношеским азар-
том принялся лечить Тимофея и наведывался к нему дважды
в день —  утром и вечером.
Глядя на Тимофея весёлыми, бескорыстными глазками,
он первым делом справлялся о самочувствии, трогал его лоб,
просил показать язык, оттягивал вниз веки, старательно про-
мывал раны, накладывал на них чёрную мазь, аккуратно за-
бинтовав, потирал руки. К концу второй недели Тимофей
самостоятельно повернулся набок и взял стакан с чаем. Видя
это, фельдшер забормотал еще радостней — не забыть, не за-
быть — что-то черкнул в толстую коричневую тетрадь. Он
был доволен своей работой.
Как-то под вечер он пришёл принаряжённый — в чёрном
костюме с белой сорочкой и крошечной бабочкой под пух-
лым, тщательно выбритым подбородком. Невероятно смуща-
ясь своего непривычного вида, он двигался угловато, у него
все валилось из рук — он дважды рассыпал порошки, опроки-
нул бутылочку с примочкой. Отвыкнув от обычной в былые
времена одежды, он чувствовал себя неловко. И хотя Тимо-
фею в тот день было не совсем хорошо, он скрыл это, сказав,
что всё нормально.
Впервые Сенотрусов не отказался поужинать у них и,
сидя за столом, рассказал Ксении Алексеевне два смешных
случая из своей жизни, — поделился секретом:
— Я имею давнюю симпатию к Лукерье Ермолаевне. Да
вот объясниться не решаюсь... Робею, тот ли я человек для
Луши, такой самостоятельной и душевной женщины. Но, ка-
жется, час настал. Сейчас иду к ней.
Успех с Тимофеем возвратил ему веру в собственные
силы, в неугасшие способности. Как и всякий неудачник, он
сразу принялся строить планы на будущее, воспрянул духом
321
и гордо ходил по станице, излишне приукрашивая свою фор-
туну.
Был он человек одинокий, от невезения хмурый, насуп-
ленный, да и как врачеватель, неважный. Часто слышал за
своей спиной оскорбительное «коновал», а когда у своих боль-
ных заставал приезжего врача,  становился мрачным и запи-
вал.
И вот, заметив резкую перемену в его облике и поведе-
нии, казаки, всегда подтрунивавшие над ним, стали его вели-
чать:
— Сан Саныч, уж не жениться ли вы надумали? От вас
духами так и пахнет.
— Господин доктор, бабы мелют, что у вас скоро свадьба.
Врут, или чо? Ермолаевна тоже будто по воздуху летает.
Сенотрусов смущённо краснел и чувствовал себя возро-
дившимся к новой жизни. Лукерья Ермолаевна, в обиходе
Ермолаиха, самогонщица, полнолицая, черноволосая, сорока-
летняя вдова была из той удивительной породы женщин, ко-
торые и в трагедии не опустят руки, сумеют найти себя, что-
бы не пасть, умеют соблюсти себя в чистоте и порядке, пото-
му всегда привлекательны, бодры и веселы.
Но всё рухнуло в один день, в один час, в одну минуту.
В семье Пичуевых, людей замкнутых и грубых, умерла
шестилетняя дочка. Она была безнадёжно больна, и родители
знали об этом от именитых врачей, бессчетно привозимых к
своей красавице, но всю злобу они выместили на Сенотрусо-
ве, в отчаянии призванном к холодеющей девочке…
За ним прибежала соседка Пичуевых.
— Господин доктор, господин доктор, скорее, Оленька
умирает.
И сразу же сработал механизм отстранения обид —  он
забыл о личной неприязни к этим злым людям, о заезжих
докторах, о кличке «коновал» и выбежал из-за стола. Увидев
его в таком ужасном виде, Ксения Алексеевна всплеснула
руками.
Оленька была чуть тёплой, но ещё в сознании. Пульс едва
прослушивался. Он начал растирать ей ноги, руки, приклады-
вать на лоб и виски разные примочки, но Оленька холодела, с
чуть заметной улыбкой глядя на его старания. И вот ее кра-
322
сивая головка мягко откинулась набок. Он в изнеможении
опустился на широкий табурет.
— Она умерла, — тусклым голосом сказал он.
— А ты возверни,  как Тимошку Раскатова возвернул, —
лохматый и страшный заорал Пичуев.
— Я — бессилен, — грустно сказал Сенотрусов. — Ведь я
не бог.
— А ты лечи, — наступало на него орущее чудовище.
Он не испугался Пичуева, не осуждал за грубость,  пони-
мая,  что у человека большущее горе.  Оленька была у стари-
ков единственным  и поздним, а потому слабым ребёнком.
Счастьем и отрадой на закате жизни. Нет, он не испугался
обезумевшего отца. Жена Пичуева испугалась за негою.
— Охолонь, Авдей, — бросилась она к мужу. — Её не вер-
нёшь. У неё глазоньки уже закатились. Человек-то причём?
— Пускай лечит, Тимошку так возвернул, а её не хочет.
Пошла отсель, — Пичуев оттолкнул жену.
Сенотрусов закрыл саквояж и поднялся. Оленька улыба-
лась, смежив веки. Пичуев толкнул его к уже мёртвой де-
вочке.
— Лечи, — кричал он.
— Крепитесь. — Сенотрусов обошёл Авдея и направился
к двери. — Если б я был бог…
Пичуев прыгнул за ним, ударил кулаком по голове и вы-
толкнул за дверь. Потом он волок его через двор и все время
рычал:
— Убийца, коновал, убью гада, — и выбросил на улицу,
как нашкодившего щенка, прямо в ноги толпе…
Фельдшер заперся в своей развалюхе и лишь спустя не-
делю появился у Тимофея. Он нашёл его в плохом состоя-
нии.  Растерялся.  От волнения теребил грязный ворот знако-
мой белой сорочки, царапал серые с перепоя щёки и, сидя
понуро на стуле, мял потные руки между коленями.
Сменив бинты, он торопливо ушёл, пряча от Ксении Алек-
сеевны лиловый синяк под правым глазом. С этого дня он стал
приходить нерегулярно, и всякий раз подолгу глядел на Тимо-
фея, словно не веря, что тот ещё жив. Объяснение в «симпа-
тии» с Лукерьей Ермолаевной, конечно же, не состоялось.
А жизнь станицы, всегда напряжённо-деловая в осенние
месяцы, текла в этом году в странно-замедленном темпе. Вули-
323
цах, во дворах слонялись без дела подвыпившие казаки, со-
бирались кучками, но почти не разговаривали. Будто поджи-
дая кого-то, думали, курили.
Не было привычной осенней гульбы без оглядки. Свадь-
ба случилась только одна — Илья Цыбиков выдал засидевшу-
юся старшую.
Произошло это неожиданно для всex. Вернулся Илья с
обкоса ближнего овсяного поля, а жена Василина и дочь Зо-
рина о чём-то секретном шепчутся, сдвинулись головами. Дочь
опустила глаза, и чтобы в них заглянуть, Василина наклоня-
ется. Илья повесил литовку под навес. К нему подошла жена.
— Вот, — сказала она, взглядом указав на смущённую дочь.
— Замуж собралась? — Илья сразу понял ситуацию. —
Иза кого же?
— За Генночку из Унинкера, — сказала жена.
— Это тот? — спросил Илья, имея в виду недавнюю встречу
у церкви.
Залившись краской, дочь кивнула.
Илья от природы был чутким душой. Понимал состояние
дочери, разговаривал мягко. Да и об избраннике он ничего не
знал, хотя при первой встрече у церкви на Вербное воскресе-
нье он показался ему ладным. Розовощёк, строен, крепок; ло-
шадь справна, уздечка наборная,  седло новенькое, скрипучее.
С Зорины парень глаз не сводил, пока Василина весь деви-
чий выводок из широкого семейного тарантаса выводила.
Вцеркви парень за спиной у старшей стоял, ну, и ясное дело,
что-то ей шептал, заставляя краснеть и к матери жаться.
— Кто это? — спросил Илья о парне у Трофима Еримеева
после службы.
— Это —  Генночка из Унинкера, — ответил Трофим и
чему-то усмехнулся.
Тогда этой усмешке Илья не придал значения, а сейчас
вспомнил и затревожился.
— Иди переоденься, — сказал он Зорине, посмотрел на
жену и начал снаряжать старенькую двуколку. — Поеду к
Микояну и всё разузнаю.
Армянин Анастас Иванович Микоян был давним другом
семьи Цыбиковых, крестным отцом Зорины, солидным, все-
ми уважаемым тружеником, очень порядочным человеком.
Поменял он холодное кавказское высокогорье на суровое За-
324
байкалье из-за красавицы-девицы двадцать три года назад,
пустил здесь корни, детей народил — трёх горбоносых удаль-
цов. За среднего, Армена, уже была просватана вторая дочь
Ильи Вера, но не уходила в другую семью, пока старшая дом
не покинула.
«Может, из-за Верки и спешит Зорина?» — думал Илья,
украдкой поглядывая на сердобольную. И  он не ошибался.
Вчера вечером Зоренька нечаянно подслушала слова млад-
шей сестрёнки, когда пылкий Армен требовал немедленной
свадьбы.
— Давай поженимся, Веруся. Тебе семнадцать, мне двад-
цать два. Всё как раз.
— Нельзя мне раньше старшей из дома уходить. Обычай
такой, да и примета плохая — ни мне, ни ей счастья не будет.
— Старые обычаи надо ломать, — наступал Армен. — Вре-
мя-то новое наступило. Нельзя жить по глупым правилам.
Вон Генночка, говорят, по ней сохнет. Или она очень разбор-
чивая? А вдруг она в старые девы записалась?
— Да ты что? Ей только девятнадцать, — возразила сест-
ра, отбиваясь от жениха. — Армен, ну, Армен. Рехнулся, что
ли? Задушишь раньше свадьбы. Уф, — она жадно ловила воз-
дух после бесконечно длинного поцелуя. — Давай ещё раз, но
только последний.
Зорина беззвучно заплакала и ушла в избу, а утром ска-
зала матери о своем намерении…
Они прямиком въехали во двор Микоянов, куда гостеп-
риимно распахнул ворота красивый, черноволосый, но с бе-
лым славянским лицом парень, Армен.
Хозяева оказались дома. Анастас отбивал косу на бабке,
сидя на стульчике под стеной  дома в тенёчке. Рядом лежали
три готовых литовки. Жена укладывала в корзину миски, лож-
ки. Семья готовилась к завтрашнему десанту на хлеба.
Они обнялись.
— Здравствуй, Зоренька, — Анастас расцеловал Зорину.—
Какая ты стала красивая! — восхитился он.
— Да вот, замуж настроилась, — сказал Илья. — А приеха-
ли мы к тебе, Анастас Иванович, за рассказом о Генночке
каком-то.
— А в Размахнинской парней не нашлось? — засмеялся
Анастас.
325
Но Зорина не слышала вопроса. Она плакала на груди у
жены Анастаса — красивой, круглолицей, кареглазой, румя-
ной  женщины.
— Про Генночку? — опередив родителей, быстро загово-
рил Армен. — Генночка —  парень хоть куда. За него всякая
пойдёт. Молодой. Всё как раз.
— Армен, — мать упрёком остановила сына. Она прекрас-
но понимала его нетерпение, желала ему счастья, но и зла не
хотела своей  крестнице.
Парень смутился и отступил за спину отца, который про-
должал:
— А про Генночку что говорить? Обратно по той улице
поезжайте. Сами всё увидите. Избёнка за гнилым забором —
это его. Могу и поле показать. Только туда верши ехать надо.
На телеге вы в бурьяне потеряетесь.
— Но конь у него хорош, — сказал Илья с надеждой в
голосе.
— Так это ж мой. Всегда для форсу просит.
— А-а-а, — протянул Илья разочарованно.
Зорина понимала, что её мечте приходит конец.
— Он такой красивый, — прошептала она.
— Зато ты через годик за ним станешь страшненькой и
оборваненькой. А кроме того, Илья, — Анастас отвёл друга в
сторонку и что-то сказал ему на ухо.
Илья крякнул и сделал повелительный знак дочери, что-
бы садилась в коляску. С Микоянами прощались в улице.
— Это не переходчиво? — спросил Илья и на всякий слу-
чай  поставил ладонь ребром на пути Зорининых губ, тянув-
шихся к крёстному.
Выехали на ту улочку, что указал Анастас Иванович. Ехали
вдоль крепких тесовых заплотов и глазастых, в наличниках и
ставнях высоких изб. Но вот и хоромы Генночки. Кособокая
избёнка в два подслеповатых оконца. Одно из них открыто.
А оттуда — женский смех. Да ненечаянный, скрытный, так
как какая-то согбенная женщина, видимо, мать Генночки, дро-
вишки  для убогой, топящейся каменки колет, а смелый, при-
вычно-развязный. Там кто-то голяком сверкнул. Зоренька тес-
нее прижалась к отцу. Женщина кланялась Илье. Он ответил.
— Знаешь, что сказал дядя Стася? — спросил Илья, когда
они оказались за посёлком.
326
Дочь повернула к нему заплаканное, прекрасное лицо.
Идрогнуло сердце у Ильи. Пощадил он любимицу, не стал
ничего говорить, но спросил строго:
— Он целовал тебя? — Дочь потупилась.
— Если да, то вымой губы со щёлоком, — посоветовал
отец. — Больше ничего?
Дочь вспыхнула от такого прямого вопросам и отрица-
тельно помотала головой.
Дети казаков знали жизнь во всех её естественных про-
явлениях, в том числе и в продолжении рода. Знали, что та-
кое ярочка и матка, умели проверить, суягна ли она. Знали,
зачем петух топчет курицу, видели случку коров и приноси-
ли вперёд пастуха радостную весть родителям, что их дважды
нетель Марта, наконец-то, обгулялась нынче.
— Ей-богу! — клялась девятилетняя девчушка. — Сама
видела. Обгулялась с Буяном.
И мать крестилась:
— Слава Богу. Теперь с молоком будем.
Эту жизнь от детей не прятали, не напускали тумана на
то, что природа начертала. Но личные, интимные отноше-
ния хранились ото всех за семью печатями, и вторгаться в
эту сферу даже не мыслилось. Самые разбитные были цело-
мудренны. Вот почему алой зорькой вспыхнула Зорина.
Переправившись через Ингоду, задумавшийся Илья про-
пустил сворот на свой отшиб, ругнулся,  поскольку предсто-
ял объезд с версту по Нижней улице. Поникшая Зоренька
вообще ничего не замечала, а когда коляска остановилась,
подумала, что приехали. Удручённая сошла на землю и ока-
залась лицом к лицу с Ермилом Струковым, парнем уже
отслужившим срочную, не красавцем, но с лицом добрым,
приятным. Он перекатывал брёвна с улицы к себе на строй-
ку — ставил большой, пятистенный дом, во дворе уже белел
первый венец.
Зоренька захлопала удивлённо глазами, шагнула к парню
и доверчиво прижалась к его крутому локтю.
Илья о чём-то поговорил с Андреевной, матерью Ермила,
помог парню освободить дорогу от нескольких  брёвен, про-
ведал лежавшего в хвори старика Струкова и уехал.
— Пускай побудет. Поближе познакомятся. Хотели сва-
327
тов засылать, а тут вы сами. Брёвна эти. Это — судьба, —
говорила Андреевна со слезами на глазах.
Зато Василина, увидав мужа одного, схватилась за голову.
— Выдал?
— Оставил, — уныло признался Илья.
— Боже мой! Не выпрягай. Поехали назад. Да я о нём
такое узнала. Да скорее ты! — кричала Василина. — Девку
спасать надо.
— Выдал. За Ермила, — досказал Илья и засмеялся.
Жена кинулась к нему на шею.
— Ставь самовар. Доставай, что есть. Через часик сватья с
зятем нагрянут, — объявил Илья.
Услыхав это, семнадцатилетняя, чёрненькая Веруся зап-
рыгала от восторга — дорога в замужество  была открыта! — и
даже не смутилась под упрекающим взглядом матери. Сча-
стье, оно всегда эгоистично. И потому недолговечно.
* * *
Из всей кутерьмы событий забайкальские казаки удиви-
тельно чутко отбирали лишь те, которые касались непосред-
ственно их самих, то есть те, которые каким-то образом зат-
рагивали их интересы и могли отразиться на их существова-
нии сегодня, или завтра. К таким событиям они проявляли
живой интерес, в момент распознавая их сущность.
Но к тем событиям, которые были для них неясны, или
явно угрожали, они относились определённо враждебно.
Вэтой категории всегда числились события революционные,
смуты, как они их называли.
Своим глубоким практическим умом они вывели неопро-
вержимую истину:  нормальное течение жизни это — спокой-
ное. Какой бы она ни была. В достатке, или впроголодь. Глав-
ное — покой. А всё остальное — образуется. Поэтому не лю-
били всяких выскочек и шебутных. От них —  один разор.
Они дорожили сложившимся, привычным бытом и не
ведали, что такое застой, ибо сама суровая природа и полуво-
енный уклад жизни заставляли их находиться в беспрестан-
ном движении, т.е.  трудиться, трудиться и трудиться. А там,
где труд, эта быстрая, светлая река — никогда не появиться
болоту праздности и лени. Река жива, пока бежит. Их нату-
рам была чужда та расслабленность характера, которая в евро-
328
пейской России переросла в необоримую лень, благодаря раз-
вратительно-сонному помещичьему укладу жизни, где двор-
ня тунеядствовала, а хозяева тупели и кретинели от безделья,
где пахарь ждал послаблений и реформ.
Но беспрестанный труд, закалявший людей физически,
не оставлял им свободного времени для умственного разви-
тия, уводил в консерватизм, а царские привилегии, возвы-
шавшие их над остальным простым людом,  сделали их стол-
пом самодержавия и долгое время убивали ростки самосозна-
ния, были благодатной почвой для матёрого казачьего эгоиз-
ма —  нам хорошо, а там хоть трава не расти. А тронешь —
изрубим, искрошим. Не замай, не моги.
Евгений без труда разглядел эту черту размахнинцев и
определил её как косность, а сделав прикидку, насколько здесь
было глуше без железной дороги и телеграфа, ужаснулся. Один
только Московский тракт приносил сюда устаревшие вести.
Иногда проходили многие месяцы, прежде чем слух о каком-
то событии добирался до станицы, к огорчению её жителей
так и не канув в пучине немерянных сибирских просторов.
— Неужели людям больше нечего делать, кроме как зани-
маться пустяками? — говорили их каменные лица при извес-
тиях о переворотах,  убийствах, смещениях министров,   сплет-
нях и кляузах.
А нынче, словно предчувствуя большие беды впереди,
казаки были сдержанны в своих делах — многие избы, амба-
ры, кошары стояли недостроенными, колодцы непробитыми
до воды, общественный выпас неочищенным от пней и ко-
ряг.
Зато с поля был убран каждый колосок, заскирдован, увя-
зан, укрыт. Многоведёрные бочки распухли от квашеной ка-
пусты, солёных огурцов и грибов. Всё заготавливалось впрок
без ясного понимания, зачем так много. А запасы были двой-
ные и тройные, а для страховки и в потайные ямы припря-
танные. Такого отродясь не случалось даже во время войн,
которые, слава богу, всегда вдали происходили. А тут, на тебе,
смута во двор пожаловала. А это значит, разминутся былые
дружки и надолго, ведь казаки не какая-нибудь шантрапа, ко-
торая после первого черпака сцепится, а после второго —
целуется. Казаки — люди СУРЬЁЗНЫЕ. Дерутся основатель-
но, мирятся не быстро.
329
— Задом наперёд жизня пошла, — говорил Казачишка
после обязательных ежевечерних обходов станицы, во время
которых он присоединялся к разным кучкам и чутко прислу-
шивался к разговорам.
Как и всех его мучил вопрос, что уготовила сельчанам
очередная смута. Но казаки больше молчали, тоже томимые
неизвестностью, и он возвращался без ответа, и снова оказы-
вался один-одинёшенек в огромном и пустом архиповском
доме, который он охранял почти двадцать лет.
А для богачей это время было божьим подарком. Они
троили свои запасы не для того, чтобы выжить, а для того,
чтобы нажиться, наплодить должников, этих своеобразных
рабов, почти даровую рабочую силу. Они готовили новые ко-
шельки, чтобы потуже набить их.
Дорого обходятся простому люду исторические катак-
лизмы.
«Воистину правильно, — думал Евгений, наблюдая стран-
ную жизнь станицы, — счастливы народы,  не имеющие вели-
ких людей».
Так жила Размахнинская накануне Октября.
А Евгений вот уже второй месяц здесь, за тридевять зе-
мель от родного дома, живёт в избе казака Красноярова, ту-
манного родственника своему покровителю, есаулу Семёно-
ву. Живёт под видом так и не придуманной родни самому
Елизару.
* * *
Уже не первый год точила Спиридона завистливая меч-
та— купить, механическую молотилку. Купцы со всех сторон
требовали зерно. Цены на пшеницу, овёс и ячмень так под-
скочили, что за два-три года можно было озолотиться.
Он прикинул, что затраты окупятся в первый же год двад-
цатью процентами урожая. Всё подсчитав, решился и поехал
в Читу на войсковой склад, куда заимел вход после получе-
ния казачьего звания. Это было в ноябре прошлого года. Он
по обыкновению провёл на складе весь день, подбирая и за-
казывая товары.
Он до чертиков надоел приказчикам, заставляя их по
нескольку раз переписывать заказы, исключая из них то одно,
то другое.
330
У молодого, юркого приказчика Спиридон ещё раз удос-
товерился,  сколько стоит механическая молотилка.
— Для такого богатого и хозяйственного человека, как вы
— сущие пустяки: две тысячи двести рубликов.
Цена была прежней, прошлогодней. А ходили слухи, что
всё подорожает. Надо было решаться. Спиридон вздохнул и
украдкой посмотрел на открытые двери сверкавшего на солн-
це металлического пакгауза, где стояла его мечта и куда он не
решался зайти, чтобы не выйти оттуда без денег,  так ласково
шуршащих под сердцем.
Проныры-приказчики перемигнулись, разгадав его состо-
яние, и к нему как бы невзначай, подошёл их элегантный
коллега Симаков, который учтиво поклонившись, назвался
представителем заграничных фирм, торгующих сельскохозяй-
ственными машинами в Забайкалье. Проныры облегчённо
вздохнули — все эти писанные-переписанные бланки теперь
можно смело выбросить в корзину. Мёртвую хватку «загра-
ничника» они знали.
Симаков без лишних слов предложил Спиридону купить
новейших конструкций плуги, бороны, сеялки.
Спиридон упрямился. Всё это у него было, хотя и не заг-
раничное, но ещё добротное своё и замены не требующее.
Однако представитель иностранных фирм клещом вцепился
в клиента и сумел-таки затянуть его в сверкающий инозем-
ный ангар, где, как на параде, стояли чудо-плуги, конные се-
ялки, жнейки, грабли, веялки, а на стенах пестрели яркие афи-
ши с названиями фирм и имен заводчиков. А в центре ангара
красовалась механическая молотилка с тонкой трубой навер-
ху. Но Симаков намеренно не замечал её. Он вёл гостя по
широкому боковому проходу и, показывая сказочное велико-
лепие, говорил, не смолкая ни на секунду:
— Я отлично понимаю ваш страх и пренебрежение загра-
ничным, но поверьте мне, это в вас говорит наш местный, так
называемый, квасной патриотизм и, простите великодушно,
наша необразованность. Последнее, даже в первую очередь.
Все мы не любим новшеств. Они нас пугают. Мы — консерва-
торы. Но разве плуги господина Рудольфа Сакка — вот они,
хуже наших, вот последние? Возьмитесь за чапиги, возьми-
тесь. А теперь поднимите и тот, и другой. Плуг господина
Рудольфа Сакка на шесть фунтов легче нашего. А какой ле-
331
мех! Сменные ножи из особо твёрдой, кованой, — он это осо-
бо подчеркнул, — кованой стали делают его чуть ли не веч-
ным. Хотите убедиться, какой прочнее? Выбирайте один наш,
другой — заграничный. Выбрали? Давайте их сюда. Это —
испытательный стенд. Кладём их сюда. Прошу заметить —
обе эти гири по три пуда каждая. Высота падения — полтора
метра. Отпускаем защёлку. Первую — хоп. Вторую — хоп.
Получите. Нож производства завода господина Рудольфа Сак-
ка —  целёхонек,  даже не погнут. А наш, вот последний, на
две половинки.
— А это колонистские плуги «Аксай». А это уборочные
машины завода «Массей Гаррис». Должен вам сказать, что
все эти аппараты — новейшее достижение техники. Хотя бы
вот эта механическая молотилка. — Будто в вальсе Симаков
изящно крутанулся на месте. Следом за ним неуклюже пере-
ступил и Спиридон. Убитый красноречием представителя заг-
раницы и обилием техники, он забыл о молотилке, а, увидав
её вдруг пред глазами своими, вздрогнул от красавицы с зе-
лёными шкивами и чёрными трансмиссиями. А Симаков ар-
тистическим жестом указывал на тёмно-красный агрегат. Ичто-
то говорил. Но Спиридон не слышал его. Глаза у него горели.
Этот блеск в глазах клиентов шельма-Симаков называл жаж-
дой обладания. Отработанный приём «подачи» аппарата сра-
ботал и с этим скрягой. — Её производительность сто пудов в
час. О двигателе внутреннего сгорания и обмолачивающем
механизме скажу только одно — они верх совершенства и
надёжности. — И Спиридон сдался. Он задержался в Чите
еще на день и оформил поставку сельхозмашин на три тыся-
чи рублей.
Всё, что он заказывал, поступило через месяц. Всё, кроме
его мечты — молотилки. Симаков прислал большое письмо, в
котором извинялся за задержку в поставке механической мо-
лотилки, так как тот агрегат,  который он ему показывал, «был
уже продан господину князю Гантимурову и отправлен на
станцию Урульга». При первом же поступлении машин он
обещал лично прибыть к господину Спиридонову в станицу
Размахнинскую с одним из агрегатов, «чтобы тем самым удо-
стоверить г. Спиридонова в своём к нему расположении и от
имени господина Массея Гарриса извиниться перед ним».
332
Не успокоили и обещание Симакова присутствовать на
первом обмолоте с великолепным английским механиком.
«У нашей фирмы такое правило», — писал он в конце.
— Дурак лощёный, для России какие-то иноземные пра-
вила примеряет, — взорвался Спиридон и замахнулся кулака-
ми на своего негласного управляющего Шеломенцева. — Ита-
кую ересь несёт русский человек! Скандыбачила ему мозги
эта Англия, не иначе! — кипел Спиридон, но засев пшеницей
удвоил, и сейчас на его полях стояли огромные скирды не-
обмолоченного хлеба. Около них и днём, и ночью дежурили
сторожа, на сто сажен никого к стогам не подпускавшие.
Симаков сдержал свое слово. Два дня назад прибыл в
Размахнинскую и извинился. Без малого год ждал свою меч-
ту Спиридон. Как видно,  непростым стал путь по взбаламу-
ченной России из Англии в Забайкалье.  Немало было моро-
ки, пока тяжёлую машину свезли с платформы и шестериком
доставили на спиридоновский ток. Но на этом спиридоновс-
кие тревоги не кончились, пожалуй, наоборот, еще горячее
стали.
— Не дай-те бог, если молотить не будет, засмеют! А день-
ги? Не три рубля. С хвостиком — три тысячи. — Спиридон
запоздало ахнул и схватился за голову.
— Что, Спиридон Спиридонович? Опять шумнуло? —
Шеломенцев со своим фальшивым участием был тут как тут.
Он имел в виду те внезапные головные боли, которые стали
иногда навещать Спиридона. Но ответа от хозяина не по-
лучил.
— Три ты-ся-чи! — Теперь у него не укладывалось в моз-
гу, как он мог выложить такую сумму. — Адали затмение на-
шло. А всё этот проходимец. Заговорил.
Накануне всякого большого дела он становился раздра-
жительным,  сварливым. За сутки до обмолота Спиридон на-
ходился во взвинченном состоянии. Он придирчиво прове-
рил, как работники подготовили ток, побывал в каждом амба-
ре и прощупал все углы — нет ли сырости и щелей. До самой
ночи ходил по току хмурый, неприступный.  Не разговари-
вал даже с Симаковым и механиком с ним приехавшим и
часто поглядывал на захмуревшее небо.
Но разговаривать с ними всё-таки пришлось, хотя и про-
тив воли. После того, как опробовали молотилку в работе,
333
тучный англичанин долго и тщательно отвеивал в руках по-
лову, отыскивая зёрнышки в отходах, но ничего не нашёл и
что-то быстро спросил у Симакова.
— Спиридонов, — сказал Симаков.
— Мистер Спирьидонофф, — громко окликнул он, и, ког-
да они сошлись посреди тока, быстро заговорил на англий-
ском.
Спиридон завороженно смотрел на его алые, быстро ше-
велящиеся губы, дивясь слетающим с них непонятным зву-
кам.
— Он спрашивает, в какую сторону преимущественно здесь
днём дует ветер? — перевел Симаков.
— Как это «преимущественно»? — с расстановкой, чтобы
всем на смех не запутаться в заковыристом слове, переспро-
сил Спиридон.
— Ну, большую часть дня, — пояснил Симаков.
— А я откуда знаю? — изумился Спиридон. — Я же не
ветромер какой-нибудь! Это у кого в голове пусто, тот этим
занимается. А ему что, делать нечего больше, как наш ветер
ловить? — спросил он задиристо.
Англичанин недоумевал по поводу развернувшихся пе-
реговоров по столь очевидному и простому вопросу, перево-
дя растерянный взгляд с Симакова на Спиридона и обратно.
— Он не знает, — перевёл ему Симаков. Англичанин обес-
кураженно покачал головой, и что-то резко сказал Симакову.
— Это очень важно, — сказал Симаков Спиридону. — Надо
правильно поставить аппарат, чтобы не травить людей пылью
и остьями. Они будут лучше работать, веселей.
— Они у нас не баре. К пыли привычные, — отрезал Спи-
ридон, но, поразмыслив минуту, сказал спокойней:
— Надо у Казачишки спросить. У него ни кола, ни двора,
но про ветер он, небось, всё знает. Тем более спит на книжках
учёных.
Шеломенцев кивнул и минут через двадцать доставил на
ток взволнованного Казачишку.
— Зачем я сдался этому иноземцу-англикчанину? — твер-
дил он и так надоел Шеломенцеву, что тот не вытерпел.
— Он тебя про ветер спрашивать будет, — сказал он.
— Про какой еще ветер? До ветру куда ходить, что ли?
334
Так я на чужом дворе не указчик, — обиделся Казачишка и
схватился за вожжи. — Тпруу.
— Сиди ты, — дёрнулся Шеломенцев. — Уборную я ему
уже показал, — важно закончил он.
Все находившиеся на току были заинтригованы аглиц-
кой задачей. Игнат слюнявил палец и вертел им над головой.
Спиридон украдкой ловил носом движение воздуха. Две бабы,
выметавшие щепу и стружки из амбаров судачили с Ванькой
Федоской, важно облокотившимся на метлу, тоже по этому
вопросу.
Казачишка неуютно чувствовал себя в спиридоновской
коляске и поэтому на току сразу же покинул её, снял фу-
ражку.
— Здравствуйте вам, — сказал он и поклонился.
— Вы —  Казачишка? — спросил его Симаков.
Казачишка кивнул.
— Скажите нам, куда здесь дует ветер… — Симаков замял-
ся в поисках более понятного слова, чем «преимущественно»,
но, как видно, не нашёл и сказал, как и раньше, — преимуще-
ственно.
— Опять ты про наше имущество? — вдруг заорал Игнат,
напугав и Симакова, и англичанина. Но больше всего — Каза-
чишку. — Отец, ты слышишь, куда гнут?
— Замолкни, — Спиридон презрительно скривился.
— Это значит, большую часть дня, — разъясняюще сказал
Симаков.
— А-а-а. То-то же. Смотрите у меня! — пригрозил Игнат,
удаляясь. — А то ишь, к богатству клеются.
Казачишка успешно справился с задачей. Вразумительно
объяснил Симакову направление ветра с утренних часов до
ночи, а тот подробно пересказал механику. Англичанин на-
хмурил лоб и крупно зашагал прочь от амбаров. Остановив-
шись в восточном углу площадки, он сосредоточенно думал и
медленно поворачивался, ориентируя свою широкую грудь
на запад и северо-запад. Выбрав серединное направление, он
нацарапал на земле крест. Шестеро мужиков под уклончик
легко перекатили агрегат и поставили на обозначенное место.
— Сэнк’ю, мистер Казачок, — поблагодарил англичанин,
хлопая Казачишку по плечу.
335
Обратно Казачишку никто не повёз. Бодро шагая под гор-
ку, он  не переставал удивляться:
— Это ж,  надо. Ведь и не русский, а такой сообразитель-
ный!
Хоть и простой на первый взгляд, но трудно разрешимой
практически оказалась проблема размещения гостей на по-
стой. Спиридон наметил поселить их во флигеле вместе, но
за тучного, холёного англичанина зубастой щукой ухватилась
Мотька Банкина.
— Я его никому не отдам, — заявила она и цап мужика
под локоть. — Чужой страна, а он один, как ребёнок, как бэби.
— Man a man! — обиделся гость и предпринял попытку
освободиться из цепких Мотькиных рук.
— Да это так,.. — успокоил его Симаков. — Это женщина
от сердца, от любви.
Англичанин оглядел «женщину», и, оставшись довольным,
сказал:
— Do to the house?
— Идите, что же делать. Вы же не хотите обидеть слав-
ную женщину?
— No, no, — испугался англичанин. Ему уже хотелось к
ней.
Мотька уверенно взяла мужика под руку, улыбнулась обе-
щающе. От этой  улыбки Спиридон взъерошился и решитель-
но заявил:
— Жить они будут у меня. Во флигеле. Он приехал сюда
для работы, а не для…
— У тебя, Спиридон Спиридонович, как видно, только
одно на уме. А я ему уют создам.
— От твоего уюта ищи на кладбище приюта. — Спиридон
был непреклонен. Ставить обмолот под угрозу срыва он не
собирался. — Пойдёмте.
Симаков перевёл. Англичанин сожалеюще развёл руками,
отходя от опечаленной женщины.
Но Мотю неожиданно поддержал случившийся при этом
Елизар.
— Жить ему только у Моти, — заявил он. — Она женщина
чистая, аккуратная, приветливая, а иноземцу в чужом, далё-
ком казачьем краю это ох как надо.
336
— У меня тоже не грязно. И готовит Маня хорошо, —
возразил Спиридон.
— Мани, мани, — залепетал иноземец. — Да, yes!
— Это я ес, я, я, — Мотька хлопала себя по груди, получив
спасительную подмогу, и прижалась к англичанину. — Всё.
Решили. Он живёт у меня.
— О! — восхитился иноземец. — Dodd Russian miss Manya.
— Маня — это у меня, — зло пояснил Спиридон. — Аэто—
Мотька.
— Моть-ка? — англичанин растерялся. — А кто же Маня?—
спросил он у Симакова, но Симакова опередил Елизар, рыв-
ком подаваясь вперёд.
— Она — Маня! — сказал, как отрезал. — Спиридон Спи-
ридонович, зачем морочить голову туземцу? Пускай побудет
Маней. Ему для удобства. На несколько дней. Или от тебя
убудет?
— Адали тебе своих жеребцов мало. — Спиридон вовсе не
хотел потрафлять прохиндеям и зло косился на Мотьку.
— Много ли, мало ли ей решать. Это сугубо личная доза,—
запротестовал Елизар. — Вот если взять меня…
— Ну, понеслось, Епишкина мать! — Бешеным псом още-
тинился Спиридон.
— Всё, всё, — Елизар примирительно поднял руки вверх
и скомандовал Мотьке. — Хватай его за жабры и тащи к себе.
— Только завтра чтоб, как стёклышко, слышишь, Моть-
ка?— крикнул Спиридон вслед удалявшейся парочке, но анг-
личанин при слове Мотька затормозил, и Спиридону при-
шлось срочно поправиться:
— Слышишь, Маня? Как стёклышко!
— Если припотеет, протрём, — заверил Елизар,  тоже по-
кидая ток.
— Совсем с панталыку сбили, — чертыхнулся Спиридон.
У Мотьки, конечно же, нашлось, что на стол поставить, и
Елизар пуще прежнего оживился.
— Садись, — сказал он гостю.
— Cit down, — засмеялся гость.
— Сит даун,  — пoвторил Елизар. — Как просто. Запомни-
ла, Маня? Тебе же с ним якшаться. Повтори. Сит Даун.
— Сит даун, — уверенно сказала Мотька и сделала при-
глашающий жест рукой.
337
— I hank you, — улыбнулся англичанин и как-то неуверен-
но сел, не отводя растерянного взгляда от большущей буты-
ли, появившейся на столе.
— Big fite, — сказал он, покачав головой.
— Флакон большой? Так это ж на троих. — Елизар пока-
зал на пальцах. — На троих. Я, ты, она, — сказал он, принимая
стаканы от Моти и ставя их перед каждым.
Глаза расширились у гостя.
— And miss? — он тыкал пальцем в бок Мотькиного ста-
кана.
Елизар догадался.
— Тоже, тоже, — сказал он.
— Oh, dood Russian miss, — басовито загудел англичанин.—
Я расскажу об этом всей Англии.
Неспешно, культурно выпили. Англичанин едва не за-
дохнулся насмерть. Его спасли холодным, солёным огурцом.
— Ермолаиха, — пояснил Елизар, колыхнув бутылку.
— Гуд, Ермо… Гуд, манья. Гуд Руссия. And what is your
name? — обратился он к Елизару.
И тут не оплошал казак. После секундной заминки он
выпрямился без подпорок и торжественно произнёс:
 — Елизар.
— Гуд, Елизар, гуд.
Они крепко пожали руки. Елизар крякнул, ощутив мощь
руки иноземца, и начал наливать по второй, правда, умень-
шив Мотьке дозу на три четверти. А вот англичанин накрыл
свой стакан ладонью. Но Елизар помахал пальцем, мол, но-
мер не пойдёт.
— Это было за встречу. А теперь —  за знакомство, —
сказал он и будто выдернул козырную карту. — Я — Елизар, а
ты? — двинулся он напористо.
— My name? Steve.
— Очень даже приятно, Стив. — Они снова пожали друг
другу руки, и англичанин сдался. — А это —  Маня, — сказал
Елизар загадочно.
— Гуд, Манья, — гость мило улыбнулся хозяйке. — Гуд.
Дружно выпили. Теперь уже гость без подсказки ухва-
тился за самый большой огурец и сказал восторженно:
— Гуд, Ермолаиха. Гуд кьюкэмбе.
Все рассмеялись.
338
— Boт и ладненько. — Елизар тут же пошёл по третьей,
теперь уж совсем обнеся Мотьку, отчего она обиженно наду-
лась и сама — хотела исправить вопиющую несправедливость.
Но Елизар выразительно глянул на неё, и она остановилась.
Стив отодвинул было стакан, но после ароматного жаркого с
подрумяненной картошечкой и напоминания. — Это —
Маня!— имевшего, как видно, на него магическое воздей-
ствие, придвинул его и первым поднял.
— Два по двести и писец, — сказал Елизар и перекрестил
стаканы.
Опрокинули без церемоний. Пили большими, мужскими,
шумными глотками. Только Мотя глотала слюнки и натянуто
улыбалась в Елизаров стерегущий  глаз.
Смачно закусив толстенным рыжиком, Стив дружески
ударил Елизара по плечу и произнёс:
— Два по двести  и писец, — да так отчётливо, что у
Елизара наполовину хмель выскочил, а у Мотьки так —  на-
чисто.
— Способный мужик, — похвалил Елизар, не сразу совла-
дав с собой.
— Да-а-а, — протянула Мотя. И не успели мужики опом-
ниться, как она хлобыстнула полный стакан самогона, по-
скольку пребывать  в таком неестественном, т.е. трезвом со-
стоянии за столом,  естественно, не могла. Победно посмотре-
ла на собутыльников.
— Браво, Манья! — крикнул гость. — Хорошо!
Казалось, что чем больше он вливает в себя огненной
Ермолаихи, тем доступней и легче для него становится чу-
жой язык.
А потом они пели песни. Каждый свою. То порознь, то
разом. Пустяки, что ничего нельзя было разобрать. Мотька
глядела и плакала слезами счастья.
А потом было утро, и англичанин в длинных, смешных
трусах у колодца, поливавший, себя ледяной водой и гоготав-
ший вместе с облепившими плетень мальчишками. Немало
было и женщин. Явился он на ток, как стёклышко.
* * *
Дома Спиридона встретил Минай Шеломенцев и сказал,
что все казаки знают о завтрашней работе.
339
— А с должниками я вообще не чирикался, — хвастливо
говорил Шеломенцев. — Будь и всё. Умри, но будь. Все
явятся.
— Пусть только не явятся. — Спиридон сердито глядел на
свои руки, будто они были виноваты в его плохом настрое-
нии.  — Не последний день живём. И припомнить можно.
Иди.
Шеломенцев вышел во двор и долго стоял прислушива-
ясь. Какое-то чувство говорило ему, что небитым ему домой
не добраться. Уж очень многим он насолил сегодня.
У ворот, за столбом он нащупал заранее припасённый
шкворень, зажал его в правой руке и снова прислушался. Зве-
риным слухом он уловил лёгкий шорох в дальнем углу двора
и насторожился, значит, его уже поджидали. И поджидали у
потайной лазейки, через которую он много раз ускользал не-
замеченным.
— Пронюхали, гады.
Пересиливая страх, он бесшумно заскользил навстречу
шороху. За плотным, чёрным забором кто-то шептался. Ше-
ломенцев прильнул ухом к щелке между плахами и замер.
— Да не скули ты. Здесь он ещё, — говорил чей-то ломкий
голос. — Он скоро выйдет. Подсолим его, и домой. Пусть вы-
колупывает. — Голос стал смешливым, мальчишеским.
— Батька узнает, то так всыплет, что сами чесаться бу-
дем,— послышался в ответ другой, всхлипывающий голосок.—
Говорил же он, не трогать эту вонючку.
— А мы её подсолим,  чтобы не воняла. Вот казаки до-
вольны будут.  А с нас по тысяче грехов спишется.
Шеломенцев нащупал две оторванные снизу доски и с
шумом двинулся вперёд.
— Я вам подсолю, епишкина мать, — страшным голосом
заревел он, вываливаясь под ноги засаде.
В треске сучьев и полынного сушняка раздался истош-
ный детский крик и топот убегающих ног. Уже вдали бабах-
нул одинокий выстрел, по всей видимости, случайный. Сно-
ва кто-то вскрикнул и наступила тишина.
Шеломенцев приставил доски на место, привалил к ним
сухую, корявую лесину и пошёл домой.
Он был глаза и уши хозяина. Ему боялись перечить, так
как это обязательно оборачивалось бедой. Бесчестный чело-
340
век, он через могущественного Спиридона сводил свои лич-
ные счёты с неугодными.
Умело выбирая момент в настроении хозяина, он так пре-
подносил ничтожный пустяк, что мрачному Спиридону это
казалось нестерпимой обидой. И всегда вызывало злобную
реакцию. И вот от человека, косо посмотревшего на этого
прихвостня, вдруг требовали немедленного возврата пяти дол-
говых пудов зерна, вероломно нарушая договор об отработке
этого долга на пашне. Хозяйский гнев заставал всегда врасп-
лох,  как гром среди ясного неба. И перекреститься не успева-
ли. И поэтому должники жили в постоянном страхе. А Спи-
ридона такая боязнь вполне устраивала. Перед ним ломали
шапки, кое-кто угодничал и льстил.
— Боятся, значит, уважают, — говорил он Шеломенцеву.
Казакам и в голову не приходило, что Шеломенцев —
доносчик. Он жил равным с ними достатком, был всегда сре-
ди них, и они не остерегались его. А в сердцах иногда такое
скажешь, чего и в мыслях не держишь.
Раскрыла его двуличие жена Спиридона, убогое, забитое
существо, а двадцать лет назад — красавица Флора Пахтина.
Как великий секрет шепнула она Трофиму Еримееву, чтобы
поостереглись Миная, а придя домой, под сверлящий взгляд
мужа, упала в обморок.
И в тот же год на казачьем празднике святого Алексея
Трофим с дружками так отвозил Шеломенцева, что тот едва
не замёрз под забором. Спас его прибившийся к станице мас-
теровой мужик по фамилии Чупров. На собственном горбу
тащил он бездыханного доносчика в самый конец Верхней
улицы.
Шеломенцев не забыл его доброты. Прошло восемь лет.
По окраине станицы протянули железку, и Чупров стал ма-
шинистом, выучился управлять огненным чудовищем, от сви-
стка которого старики падали ниц.
И вот в четырнадцатом Чупрова забрали на фронт. Он
оказался среди тех, кто зубатился с начальством, и кого по-
том срочно демобилизовали, так как это были спецы высшего
класса. Но Чупрова, как наиболее ершистого продержали в
Европе под присягой чуть ли не два года.
За это время Шеломенцев успел отплатить своему спаси-
телю — руками Спиридона вчистую ограбил солдатскую се-
341
мью. За долги разорил. А на самом деле за то, что жена Чуп-
рова, привлекательная, хрупкая горожанка не уступила его
домогательствам. Две маленькие, чахленькие дочери — из-за
них-то Чупровы и поселились на свежем воздухе в стани-
це— умерли чуть ли ни разом. За ними последовала и мать.
Один за другим снесли на кладбище три гроба и закопали
рядышком, под одним крестиком.
Обстоятельный Елизар, к тому времени вернувшийся ка-
лекой с фронта, оставил место и для самого Чупрова слева от
дочек.
— Мать и отец будут по краям лежать, а дочери — посе-
редке, — говорил он,  довольный своей сообразительностью, и
пьяно тыкал костылем в свежие могилки. — Оградку сделаю.
Не сиротские. Мужик воюет. А так нехорошо.
Хоть и попьяну говорил, но помнил. Из леса натаскал
сосновых жёрдочек и любовно их рубанком обработал. Ог-
радку относил на кладбище готовыми звеньями, нацепив их
на правый костыль. И так славно получалось. С виду — легче-
лёгкого. Это заинтриговало Ивана Подшивалова, постоянно
мечтавшего облегчить жизнь человека, а потому не прилагав-
шего большого труда для собственного обустройства. Его изба,
надворные постройки с чудинкой, огород, где всё росло в
вольном беспорядке, находились в некоторой запущенности,
в состоянии, как он говорил, поэтическом. Вот он и вышел к
станичнику.
— Здорово, сосед, — сказал Елизар, быстро прошагав мимо.
— Здорово. Тебе адали и не тяжело? — Иван уронил уже
вслед.
— А? А… Так её же костыль несёт. — Елизар недоумённо
пожал плечами и двинулся дальше, но Иван остановил его,
раздираемый любопытством.
— Постой, Лизарка. Дай, попробовать.
— Один попробовал. В дырку сунул, a оттель — обрубок
вынул, — буркнул Елизар, но всё-таки смилостивился. — На.
Но только вон на ту горку, не дальше. А костыли назад при-
неси.
— Ладно, ладно, — Иван нетерпеливо сунул костыли под
мышки и замахал ими в гору, а Елизар привалился к плетню
и тяжело перевёл дух. Иван вихрем долетел до указанного
места, оставил там звено и так же быстро спустился:
342
— Ну, что, легко? — спросил Елизар.
Иван был человеком возвышенным, но врать не умел.
— Тяжело, — признался он.
— Это оттого, что у тебя одна нога лишняя, — рассудил
Елизар, забирая костыли. И цокнул языком.
После ухода Шеломенцева Спиридон пристально и мрач-
но продолжал глядеть на свои длинные, тонкие пальцы и мяг-
кие ладони. Вспомнились холёные, в перстнях руки золото-
промышленника Собашникова — владельца многих приисков
на реке Онон, частого гостя, щедрого постояльца.
Двадцать лет назад для Спиридона было пределом мечта-
ний иметь такие руки. Для него они были символом имени-
тости, солидности, достоинства, превосходства над другими
и, по его понятию, необходимой принадлежностью любого
богатого человека, как золотая цепочка на брюхе и часы фир-
мы «Павел Буре».
«Какой к черту хозяин с мозолями на руках, — думал он
тогда, растирая перед сном в ладонях пахучую заграничную
мазь — подарок Собашникова. — Никакого к тебе уважения…»
До серой зорьки он сидел в тёмной комнате один, не уби-
рая со стола затёкших рук, не разгибая онемевшей спины, и
наслаждался болью. За что он казнил себя? Ответил бы он в
ту минуту? Да. Если б спросил Господь, но он, как известно,
молчун, а самому зачем выскакивать?
Тяжёлая тревога легла на сердце.
— Господи. До каких же пор это сумасбродство продол-
жаться будет? Руки ни к чему не лежат. Все пьют, бездельни-
чают, адали конец света наступил. Хоть бы скорей Андрюха
приехал, да растолковал бы, поганец, что к чему. В городе-то
оно светлее, чем здесь. Да и то. Сколько их по станции шири-
кается городских, а ничего путного сказать не могут. Ходят
гуртами, как бараны, разбойничают. Войну проклинают, да
революцию-кровопускательницу ждут.
И вдруг захотелось ему напиться, устроить дебош, поку-
ражиться вдоволь и насладиться испуганными и восхищён-
ными рожами станичной мелкоты и заснуть. Крепко, без сно-
видений. Так, как не спал вот уже сорок лет.
Он глубоко, прерывисто вздохнул и распрямился. И вдруг
343
услыхал подзабытый уже, сторожкий стук по стеклу. Тень от
чьей-то руки накрыла шибочку. Спиридон встал, перекрес-
тился на тёмный передний угол с тлеющим глазком лампадки
и вышел из дому.
Увидев сидящего на крыльце человека, остановился. Мед-
ленно прикрыл за собой дверь.
— Это я, отец, — не оборачиваясь сказал человек.
Это был Андрей, Андрюха, младший сын.
— Приехал? — сказал отец.
— Приехал.
— Чего ж не заходишь?
— Будить не хотел.
— Да я ж не спал.  Не ты в окно стучался?
— Нет.
— Значит, все ещё бродит проклятая. — Спиридон не от-
ветил на вопросительный взгляд Андрея. — Обмолот сегодня.
На ток иду. Молотилку запускаем. Вчера пробовали. Хорошо
пошло. Не то что цепами.
Андрей уловил безрадостность в голосе отца, полуобер-
нувшись, поднял на него глаза. Спиридон вздохнул, положил
руку ему на спину и опустился рядом.
— Плохие новости, сынок?
Андрей кивнул и в упор посмотрел на отца.
— Плохие. Если до зимы не продержимся — сметут. Ле-
нин сейчас в России. Новую революцию готовит, пролетарс-
кую. Они будут хозяевами, им принадлежит будущее, а всех
остальных — на свалку истории. — Андрей криво усмехнул-
ся.— Как мусор.
— Может, зряшные разговоры? В феврале тоже много
болтали, а вот живём, и совсем не хуже, чем раньше, хоть и
временные правят. А ведь как убивались по царю-батюшке.
— Нет, не зряшные. Сам большевистскую программу чи-
тал. Диктатура пролетариата, социализм и всё прочее. Люди
за границу капиталы переводят, сами уезжают. Ты об этом не
думал?
— Никуда я на старости не двинусь. Да и кому мы там
нужны, жёлтолампасники? Казаки-забайкальцы, эка ценность!
Я всё-таки всю войну на железке служил, может, не тронут?
Андрей улыбнулся отцовской наивности.
— Не тронут, если все, что имеешь, им отдашь и мешать
344
не будешь. Да и то посмотрят, как ты всё это нажил, не эксп-
луататор ли ты.
— Не пужай меня, Андрюша, не пужай. Не один раз уже и
пулю и камень бог отводил. Отведёт  беду и на этот раз.
— Не отведёт. Ты не учитываешь одного, против государ-
ственной системы, тем более системы себя утверждающей
через насилие, в одиночку никто не устоит, разве что на ко-
ленях.
— Найдутся умные люди, дадут отпор. А на коленях я
стоять не собираюся.
Спиридон сошёл с крыльца, остановился перед сыном.
— Иди отдыхай.
— Я пойду с тобой. Мать-то как?
— Хорошо, — буркнул Спиридон. — Фастина,  Игнат —
тоже хорошо.
— А я через месяц-другой уеду во Францию. С невес-
той,— сказал Андрей. — Попрощаться приехал.
Спиридон кивнул, принимая к сведению известие сына,
но ничего не сказал.
Большой, пустынный двор тока встретил их тишиной.
Звуки шагов отскакивая от утрамбованной земли, множились
в пустых утробах распахнутых амбаров и, выпорхнув нару-
жу, умирали в лёгком предрассветном тумане. Вот-вот позо-
вут к заутрене. На колокольне Клим разбирает верёвки и го-
ворит своему добровольному помощнику мальчику Карпуше:
— Ты не думай, Карпуша, что это просто. Залез, мол, Клим
на колокольню и дубасит, как дурак по тазу. Нет, милок, здесь
музыкальный слух нужен, а душа добрая, тогда и звук ликую-
щий родится. Ведь тут свои басы, тенора и баритоны. А этот
чем не сопрано, — он легонько дёрнул за верёвку, и колоко-
лец отозвался нежным голоском. — И мелодия нужна, иначе
какофония получится, хоть уши затыкай. Ведь я говорю ко-
локолами, например, басовым:
— Проснись, вставай, Размах-ни-но, — а колокольцами:
— Люблю речку, люблю птаху, — продолжил Карпуша.
— Правильно, Карпуша. Люблю бога, люблю брата.
— А ещё ты маленьким поёшь:
Казачий край — Размахнино.
Здесь даль и ширь, и всё моё.
Размах-ни-но, Размах-ни-но.
345
— Это уже  большим.
— И это правильно, — похвалил Клим. — Есть звоны праз-
дничные, весёлые,  беззаботные, а есть тревожные. Но сегод-
ня нужен спокойный, умиротворяющий. Сегодня — обмолот.
А такая работа нервозности не терпит.
Спиридон растянул по обе стороны широченные жерде-
вые ворота и швабыркнул сапогом по траве. От обильной
росы сапог сделался мокрым. Спиридон удовлетворенно хрюк-
нул — дождя не будет. Это главное,  что его беспокоило.
Бесшумной тенью вдоль амбаров скользил Шеломенцев.
Завидев хозяина, поспешил навстречу.
— С приездом, Андрей Спиридонович, — заискивающе
поздоровался он с Андреем.
— Спасибо, — небрежно бросил Андрей и сел на прикле-
ток нового амбара. — Целый амбарный город, — сказал он,
оглядывая ряды добротных строений, обрамляющих ток с
южной и западной сторон. — Хватит ли зерна, отец?
— Хватит, да ещё, небось, и не войдёт, — угодливо опере-
дил Спиридона Шеломенцев. — Хлебушек ныне на редкость.
Угадал ваш папаша с посевом.
— Обмолотим — увидим, загад не бывает богат. — Спири-
дон обернулся на  чьи-то быстрые шаги за спиной.
Это был Елизар. Никого не замечая, он стремительно под-
вигался к хозяйственному амбару.
Вымахнув на приклеток, он разбросал по сторонам свои
костыли и мощным ударом бедра, как тараном, высадил тяжё-
лую дверь. Хрястнул внутренний запор, вскинулись смерчем
заполошные бабьи голоса, густым басом запел медный котёл,
литаврами грянули тазы и миски. Андрей обеспокоенно под-
нялся.
— Сядь. Смотри дальше, — сказал Спиридон.
Андрей сел. Шеломенцев ехидно улыбался. Из амбара
вылетела смятая Елизарова фуражка, а после шумной борь-
бы, торчком высунулась его нога. Потом показался он весь в
охапке у полуодетой Агриппины Мельниковой. Она с серд-
цем плюхнула его на плахи приклетка и рыкнула:
— Сиди. Иначе вот что получишь, — она поднесла к его
носу тугой кулак. Елизар ухватился за него и взмолился:
— Ариша, милая, вынеси похмелиться, сердце заходит-
ся.— Он поднял на женщину заплывшее лицо с узенькими
346
щелками на месте глаз, и, обнимая её голые колени, целовал
их. Суровая, могучая Агриппина вдруг стала похожа на тре-
петную осинку. Её сильные руки безвольно опустились на
кудлатую голову Елизара. Она закрыла глаза и зашаталась.
Аон, плача, молил:
— Аришенька, вынеси Христа ради. Не дай умереть.
Агриппина очнулась. По-мужски сплюнула и скрылась в
амбаре. А секунду спустя оттуда вылетело пронзительное:
— Не-е-ет, — девятнадцатилетняя Глаша Лиханова, спря-
тав руки за спину, с ужасом пятилась от железной кружки,
которую совала ей Агриппина. — Нет, — бился в голых стенах
испуганный девичий крик. — Я боюсь. Сами вынесите.  Сами.
— Держи, — крикнула Агриппина и вытолкнула Глашу из
двери. — Привыкай, девка, на всякий случай. Вдруг и тебе
такое счастье привалит, — произнесла она с болью и подтолк-
нула Глашу к Елизару, который тянул к девушке трясущиеся
руки и ругался на чём свет стоит.
— Дура, халда, — хрипел он, ползая на заднице и мотая
единственной ногой то спереди, то позади себя. — Давай же
скорее, чтоб ты треснула, тёлка глупая.
Глаша одной рукой вцепилась в Агриппинину юбку, а
другой тянулась к Елизару. Елизар подпрыгнул, выхватил
кружку и стремительно кинул её ко рту. Зубы застучали о
железо, с подбородка потекли прозрачные струйки. Понесло
самогоном. Глаша вскрикнула и, уткнувшись лицом в могу-
чую тёткину грудь,  зарыдала.  Агриппина нежно гладила её
по спине, по голове.
— Ох, девки. Избавь вас бог от таких муженьков. Уж луч-
ше головой в прорубь.
— Закаркала курица нетоптанная, — напустился на неё
Шеломенцев, успевший, как всегда бесшумно и незаметно
приблизиться к амбару. — Все такие нежные стали, чисто
барыни. Ну, выпил мужик, с кем не бывает, — говорил он, а
сам не отводил липкого взгляда от короткой исподней руба-
хи Агриппины и незастегнутой кофточки.
— Замолчь, — крикнула Агриппина, отстраняя Глашу. —
Замолчь, иуда. — Она с ненавистью двинулась на Шеломен-
цева,  своего родственника по отцовской линии и шарила
глазами, чем бы его огреть. — Это ты, ехидна, совратил мужи-
ка. Пьяницей сделал.  Его бедой воспользовался.
347
— Утихомирить надо, — сказал Андрей.
— Пусть потешатся. На работе злей будут, а это нам на
пользу, — возразил Спиридон.
— Сгинь с глаз, ехидна, — кричала разбушевавшаяся Аг-
риппина и елизаровским костылём достала убегавшего Ше-
ломенцева. — И что б я тебя не видела здесь, гад ползучий.
Она вернулась в амбар и так хлопнула дверью, что всё
вороньё с карканьем поднялось с ближних деревьев, а кос-
тыль, который она швырнула в угол, отскочив от стены, упал
на Елизара. Он прижал его к груди и пьяно улыбался во сне.
— Ну вот, обнял деревяшку, и никакой Сухотти не надо,—
съязвил Спиридон.
Андрею не было ясно, о чём кричала Агриппина и он
выжидательно поглядывал на отца, но тот молчал.
— Какой бедой воспользовался Шеломенцев? — не вы-
держав, спросил Андрей.
— Все переплелись, как змеи, не растащишь, не поймёшь,—
ответил Спиридон, не вдаваясь в подробности, и неопреде-
лённо махнул рукой.
Андрей уже несколько лет жил в Читe, учился и служил у
купца Бутина, и ему не были известны грязные, тайные сто-
роны станичной жизни, которые всегда водились, но с вой-
ной, с царившей неопределённостью их стало намного боль-
ше. Всем же остальным всё было понятно. Они знали, что
именно Шеломенцев, регулярно спаивая Елизара после его
возвращения с фронта калекой, сделал из него горького пья-
ницу. Чтобы находившийся в постоянном пьяном угаре Ели-
зар не добрался до сути разговоров, шелестевших ему в уши с
разных сторон. А суть их была проще пареной репы — пока
Елизар воевал два года, его жена Сухоття чуть ли не в откры-
тую жила с Шеломенцевым, а когда у него не стало хватать
сил на ненасытную костлявую бабу, он незаметненько пере-
дал ее молодому и сильному Сёмке Колесникову.
В редкие трезвые минуты Елизар сурово поглядывал на
свою неверную женушку, с трудом припоминая разговоры по
её поводу, но приходил Шеломенцев, или Семён Колесников,
вдруг зачастивший к ним в гости, булькала мутная самогонка,
и наступало желанное забвение. Наушничать бросили, устали
ждать мордобоя и крови.
348
— Был дурак, дураком и остался, — огорчались охочие до
семейных расправ.
* * *
Будто маленькие ручейки, один по одному, стекалось на
спиридоновский ток сильно прореженное мужское население
станицы. Ещё не вернулись домой казаки трёх возрастов, как
на действительную призвали еще два возраста. Вышел при-
каз — ничего не  попишешь. Отсеявшись, сели казаки на ко-
ней и без обычного гулянья и песен двинулись по Москов-
скому тракту на сборный пункт в станину Зубаревскую. Ред-
кие на довоенных проводах причитания, как сполохи мета-
лись над станицей.
И всё-таки к восходу солнца на току собралось не мень-
ше полусотни крепких мужских рук и чуть поменьше — жен-
ских, в основном — вдовьих.  Большая сила.
Шеломенцев царапал огрызком карандаша в тетради, от-
мечая тех,  кто явился по приказу хозяина, то есть должни-
ков, на одной странице, а тех, кто добровольно, для заработ-
ка— на другой. Но было ещё жирно выведенное уточнение:
мущины и женчины. Левой рукой у него получалось плохо,
правая, побитая Агриппиной, совсем не слушалась.
— Кобыла некрытая, — психовал он. — Чтоб тебе этого
счастья не отведать, такой и остаться.
— Чо это он? Или левшой заделался? — спросил Иван
Подшивалов, не слезая со своей чёрной монгольской лошадки.
— Спишь долго. Тут такая спектакля была. Агриппина
чуть не голышом за ним с костылём гонялась. Ну и два раза
понужнула. — Федор Чекмарёв улыбчивый, краснорожий ка-
зак, спиридоновский свояк, обнажил два ряда крепких, белых
зубов и ласково посмотрел на свою жену Соню, разговари-
вавшую с Флорой, своей старшей сестрой.
— Слава богу, нам, мужикам, на стыд, — сказал негромко
Максим Шведов и оглянулся. — У нас-то ни силы, ни смело-
сти. — А Спиридон уже шумел на женщин:
— Пошевеливайтесь, хозяюшки. Казаки, прошу к столу,
позавтракаем, чем бог послал, и за работу. Вон уже и возы
показались, — с каким-то неестественным одушевлением крик-
нул Спиридон и сел во главе стола. Подвинув к себе миску с
гречневой кашей и налив туда из кринки молока, он взял
349
ложку. Андрей устроился по левую руку от него. Игнат,  по-
косившись на брата, забрал свою миску и уселся под амбаром.
Казаки, позёвывая, бросали в бочку с водой недокурен-
ные цигарки. Одни клали в кашу масло, отрезая куски от
длинного бруска, другие — заливали её молоком, тянулись за
ломтем хлеба. Недаром шутят, забайкальцы даже хлеб впри-
куску с хлебом едят. Но большинство — пили чай. Густой,
зелёный наполовину с молоком. Самая лучшая утренняя еда.
Будто издалека приблизился негромкий звон. Спиридон пе-
рекрестился на освещённую маковку церкви.
Елизар, как всегда, проснулся вдруг. Уж такой у него был
режим-распорядок — похмелившись, мгновенно засыпал, но
через полчаса вскакивал бодрый, со свежей, ясной головой.
Его здоровый организм пока ещё быстро перерабатывал отра-
ву, сам себя защищая,  если уж человек своим разумением не
хотел его защитить.
И вот тут начиналось самое скверное. Елизар отчётливо
помнил, что вытворял накануне, морщился от отвращения к
самому себе, осуждающе качал головой.
Но проклинал он себя лишь до первого глотка самогона.
Выпив —  забывал всё разом, но, протрезвев, мучился снова.
Эта песенка про белого бычка тянулась третий год.
Кривился он и сейчас, глядя исподтишка на казаков, на
Агриппину и Глашу, хлопотавших на разных концах стола.
Противен он был самому себе, да делать нечего, надо людям в
глаза смотреть.
Елизар собрался с духом и сел, опустив ногу на землю.
— Глафира. Глафира. Поди сюда, — позвал он Глашу, про-
бегавшую с кринкой молока.
Глаша осторожно приблизилась. Елизар поморщился.
— Да не бойся ты меня. Я опять напакостил. Ты уж меня
извиняй.
— Позорил ты меня перед всеми, дядя Елизар. Как только
не обзывал. — Глаша надулась. Но женским чутьем угадывая
свою минуту, заговорила снова:
— И как не стыдно так напиваться! Был такой страшный,
слюнявый, руки тряслись, голова дёргалась, самогонкой весь
облился. Тьфу! Ведь сгоришь, дядя Елизар, — воскликнула
она. — Все ребятишки так тебя любили, а сейчас — боятся. —
Глаша сделала передышку. Елизара корёжило. — Да не подда-
350
вайся ты этой ехидне Шеломенцеву и Сёмке Колесникову.
Они напоят тебя и свои интересы справляют, — выпалила
она и замолчала испуганно, с опозданием поняв, что вторг-
лась в пока ещё для неё, девчонки, запрещённую область се-
мейных отношений. Стыдливо заалелась. Елизар посмотрел
на нее и тихо сказал:
— То-то. Красней, красней. Не тебе пока судить-рядить,
как другие живут, кто кого любит, кто кому изменяет. Вот
сама в замужестве поживёшь, горя-радости отведаешь, тогда
и осуждай. Ведь не зря любой суд на станице старики вершат.
На то право имеют.
Заглаживая свою вину, Глаша смущённо сказала:
— Я нечаянно, дядя Елизар.
— За нечаянно бьют отчаянно, — Елизар сквозь хмурость
улыбнулся.
— А тётя Агриппина так за тебя воевала, так Шеломенце-
ва костылём охаживала. А он убегал, косолапый. — Глаша
прыснула в ладошку. — Я думала, убьёт. А потом она плакала,
тебя жалела.
Елизар крякнул, поёжился.
— Подай самоходы, Глафира. Что делать-то? Горбатого
могила исправит. — Елизар хотел засмеяться, но лишь болез-
ненно скривился. Всегдашний довод, палочка-выручалочка не
принёс облегчения. Он уложил костыли на колени и сидел,
свесив в раздумье молодую еще, кудлатую голову.
— Я ведь задолжал Спиридону. Вернуть надо. Отработать.
Да и заработать на прожитьё. Сам-то я ничего не сеял. —
Елизар виновато улыбнулся.
— Когда уж за этой пьянкой, — докончила Глаша. — По-
шли к столу, поешь да зарабатывай, а то ведь зимой поби-
раться будешь.
— Глафира, не заносись, — крикнул ей вслед Елизар. —
Яникогда побираться не стану. У меня руки-голова на месте.
— Я и говорю. Особенно — голова.
Больнее, чем плёткой ударила девчонка. Не от жестокос-
ти. С умыслом.  Знала — гордый Елизар. Раньше хорошим
хозяином был, сам помогал многим.
В ворота втягивались два огромных воза. Скирды на ко-
лёсах да и только Спиридон в волнении поднялся из-за сто-
ла, сам подвёл переднюю арбу, к молотилке, отстранив возчи-
351
ка Макара Чипизубова, надёргал со всех сторон колосьев, раз-
мял их и отвеял полову. К нему дружно потянулись руки.
Казаки брали по три-четыре зёрнышка, давили их пальцами,
подкидывали на ладонях, расщепляли грубыми ногтями, сно-
ва давили, клали на зубы, жевали, катали между пальцами
крошечные теста, растягивали их. Лица у всех были серьёз-
ные и строгие, как на молитве. Благоговейная тишина воца-
рилась на току.
Хлеб! Свой ли, чужой ли, но это хлеб! Святой хлеб. Хле-
бушек. Он был и останется всему голова. На долгие будущие
века.
— Можно и в амбар сразу, как, старики, считаете? — огля-
дывая сосредоточенные лица, дрогнувшим голосом спросил
Спиридон.
— Можно.
— Пока через молотилку и веялки пройдёт, самый раз
будет.
— Как ты считаешь, Дормидонт Григорьевич, ты Никон
Гаврилович? — отдельно обратился Спиридон к тем, за кем
последнее слово. Вологдин и Размахнин —  знатоки яровой
пшеницы.
— Можно. Доброе зерно.
— Энто и на семена можно. Прямо —  калибр.
— Да. Ядрёное, — поддержал дружка старик Вологдин.
— Ну и слава богу. — Спиридон перекрестился и поискал
глазами Игната. — Начинать пора.
Игнат значительно кивнул, важно посмотрев на Андрея.
Сегодня Спиридон ставил его хозяином. Пора наследнику
приучаться делом управлять. Он так и сказал недоумённо
посмотревшему на него Дормидонту Григорьевичу, пора.
— А где же третья арба? — спросил обеспокоенно Спири-
дон.
— А вон она, — сказал кто-то с усмешкой.
Спиридон повернулся по направлению кивка и увидал
странную процессию,  которую возглавлял невысокий рыжий
конёк, шагах в десяти за ним шагал Данилка и только по-
том— быки в упряжке.
Молодцеватый парень не отводил влюблённого взгляда
от лихановской Глаши и, не замечая, что свернул с дороги,
все ближе и ближе подходил к забору, пока не упёрся в него
352
грудью. Спиридон очень удивился, увидав здесь своего стар-
шего табунщика.
— Ты почему здесь, Данила Иванович? — растерянно спро-
сил он. — Почему в ночь не уехал, как обещал?
— Ночью дело было, потому и не уехал, — не глядя на
хозяина, скороговоркой ответил Данилка. Казаки заулыбались.
— Идите к воротам, — сказал Данилка быкам, притянувшим
за ним огромный воз. И быки, взяв круто вправо, вернулись
на дорогу. Втащили на ток колышущийся воз и остановились
рядышком, как по линейке, с двумя другими.
— Ей-богу, колдун, — худущий и бледный Антон Попов
перекрестился. Глядя на него, поднял было руку и Спиридон,
да вовремя остановился. Вышел из амбара и встал рядом с
отцом Игнат. Медленно, будто держась за невидимую нить,
он повёл глазами за Данилкиным взглядом и упёрся в пунцо-
вую Глашкину щеку. Так и есть — Данилка смотрел на неё. Да
и она украдкой поглядывала на парня, ставя невпопад миски
перед женщинами, сменившими за столом мужчин. Те улыба-
лись и ставили миски, как надо. Игнат снова посмотрел на
Данилку. Его бычья шея и уши-оладьи налились кровью.
Но Данилку занимало другое. Он чего-то ждал, не отводя
напряжённого взгляда от Глаши. И вот она подняла алое лицо
и с радостной улыбкой посмотрела на Данилку.
Парень захлебнулся от восторга. Вспрыгнул на прясло,
готовый лететь к ней, но тут же метнулся назад, и, прыгнув в
седло, ускакал в степь. Никто, разумеется не подозревал, что
расставаясь с Данилкой по первым петухам, Глаша обещала
сказать ему утром, станет ли она ему женой. Сейчас она ска-
зала ему — да. И только Агриппина догадалась об этом. Лас-
ково и нежно посмотрела она на свою подопечную.
— Вот шельмец, — умело скрыв досаду, произнёс Спири-
дон и повернулся к казакам. — Вот так со старшими разгова-
ривают. Растим на свою голову.
— Ну, не хлеще твоего Игната, — едко сказал Максим
Шведов, зябко кутаясь в старую шинель и глухо покашливая.
— Ты бы все вякал, Максим. До службы тявкал, так хоть
сейчас помолчи. Неужто не научили?  — окрысился Спири-
дон.
— До службы, верно, только тявкал. А сейчас — кусаюсь.—
Максим сверкнул глазами.
353
— Нет, вы поняли его? — разволновавшийся Максим ог-
лядывался на казаков. — Выходит, немца в свои союзники
зачислил! Если мы, мол, рот тебе не заткнули, так они зат-
кнут.
— Все они с толстыми мешками — союзники. Для того
нас убивают, чтобы спокойнее жилось. Чтоб меньше тявкали
да кусали. — Громко, так что слыхали многие мужики, сказал
Гурин.
— Начинать пора, — нетерпеливо крикнул Спиридон. Вбы-
лые времена этих слов было достаточно, чтобы человеческий
улей загудел не смехом и болтовнёй, как сейчас, а ровным
рабочим гудом, таким радостным для любого хозяина. На этот
раз лишь единицы принялись что-то делать, да и то для отво-
да глаз. Спиридон насупился. Он ругал себя, что связался с
Максимом. Не выкинули бы чего. Ишь,  сгуртовались.
А тут ещё иноземец надвинулся со своим лопотанием.
— Этого мало. Это всего на три часа работы, — перевёл
Симаков, показывая на возы.
Для обмолота цепами этих возов, может, хватило бы и на
два дня, но для молотилки это было, как говорится, на один
зубок, а Стиву хотелось показать возможности аппарата во
всём его блеске.
— А это он не видит? — Спиридон тыкал пальцем за
ограду, где вдали показались ещё два огромных воза.
— О’кей, мистер Спиридоноф, — Стив улыбнулся.
Чтобы хоть немножко успокоиться, Спиридон занялся
разглядыванием только что въехавших  возов.
— Кто укладывал? Михей? — спросил он.
— Михей, — отозвался один из работников, выпрягая бы-
ков. — Ползарода, считай, увезли. С вечера нагрузили, там и
спали.
— Хорошая укладка, хорошая. Быки-то как тянули? —
вдруг сердито спросил Спиридон.
— Им хоть ещё столько же, — сказал Макар, высвобождая
быков из ярма. — Даже ни разу кнут не подняли.
Спиридон любовно потрепал ближнего быка по загривку.
— Запомни, Макар. Это я тебе как скотнику говорю, а
значит главному моему помощнику. За месяц до обмолота
ставь на отдых четыре пары. Не жди моего приказу. Понял?
354
— А я и без указу так делаю. Посмотри на них. Они же
как печки, и всю жатву отвели, и всю зябь подняли. У меня
на плечах не тыква же пустая.
Хотел Спиридон возвеличить Макара, назвав его своим
помощником, да как видно, не понял чести дурак холщовый,
опозорил принародно. Стерпел Спиридон и эту колкость, но
про себя отметил — распоясываются.
И он обратился к сыновьям с напутствием:
— Командуйте, наследники. Всё это ваше. А мне и отдох-
нуть пора, — но в его словах не было ни капельки истины.
Фальшь больно резанула Андрея, прекрасно изучившего
отца и понимавшего, что до гробовой доски тот не расстанет-
ся с богатством.
Он побледнел и неожиданно не только для отца и Игна-
та, но и для себя, выпалил возмущённую фразу по-французс-
ки. Все недоумённо глядели  на него. На белом лице Андрея
загорелись красные пятна. Он отвёл ненавидящий взгляд от
Игната, угрожающе выпятившего нижнюю челюсть вперёд, и
сказал мрачно:
— Мне ничего этого не надо.
— То-то зе, сказал китаец, когда кончился рис. — Игнат
вернул челюсть в нормальное положение и захохотал.
— Тогда ты командуй, — удручённо произнёс Спиридон.
И принялся Игнат командовать, только гул пошёл. Будто кле-
щами он хватал за что попало первого подвернувшегося каза-
ка и толчком направлял или к молотилке, или к веялке, или в
амбар.
Мужики и бабы ускальзывали от Игнатовых клешней,
рассасывались,  но через минуту опять густо толпились и
курили. А Игнат продолжал тасовать людей, дёргая их с места
на место.
— Ты почему здеся? Я же поставил тебя снопы пода-
вать,— закричал Игнат, встретив Виссариона Лиханова, стар-
шего брата Глаши Лихановой, недавнего станичника, а ныне
деповского рабочего из города Шилка. Виссарион ежеосенне
наезжал на спиридоновские обмолоты, чтобы заработать зер-
на на зиму для своей с каждым годом увеличившейся семьи.
У него уже было четверо детей, но останавливаться на этом
они с женой, такой же чадолюбивой, как и сам, не собирались
и через месяц ждали пятого. Да и любил он эту хоть и изну-
355
ряющую, но весёлую работу. Любил размахнинский воздух,
пахнущий хлебом, а не мазутом и железками.
— Там уже полная обойма. Я там лишний, — ответил Вис-
сарион, поднимая связку пустых мешков только для того, что-
бы не стоять с порожними руками, а сам незаметно подмиг-
нул дружкам.
— Кто снопы подаёт? — гневно крикнул Игнат.
Ответом был неясный гул.
— Там есть. Там уже пять человек. Посмотри сначала.
— Пойду снопы подавать, — сказал Виссарион и бросил
мешки наземь. Игнат схватил за бок проходившего мимо ка-
зака.
— Куда?
— Так снопы подавать, Игнат Спиридоныч, — удивился
казак. — Я без приказу. Я сам.
— Иди на своё место, дурак, никуда не суйся, — приказал
Игнат и догнал удалявшегося Виссариона. — А ты куда?
— Так снопы подавать.
— Здеся будь. Вот бараны.
Виссарион вернулся и покорно поднял ворох мешков,
обнял их и прижал к животу. Послышались смешки. Игнат
наскочил на кучку мужиков.
— Иди подавай снопы, — схватил он крайнего за плечо.
Это оказался Фёдор Чекмарёв.
— Я таскаю зерно в амбар, — высвобождаясь, передёрнул-
ся Фёдор.
— Тогда вот вы трое.
— Мы на веялки зерно подаём. И в прошлом годе подава-
ли. Привыкли уже, мил человек, — за всех ответил Василий
Субботин. — За нами дело не станет. Ты, паря, других шуру-
ди. Шуруди. Все ушлые, никто подавать снопы не хочет, —
начал подзуживать он, да смешался под острым взглядом
Спиридона, понявшего, что казаки издеваются над Игнатом.
— А я закрома готовлю с Григорием. Чтобы мышей  не
было. Сам хозяин поставил меня с веником. Гришка строгает,
а я выношу, — отстранился Максим Шведов.
— Я же возчик, Игнат Спиридоныч. Извиняй, не можем.
У каждого своя ноша.  А рыскать мне несподручно. — Макар
Чипизубов уткнулся в миску с кашей.
Фёдор, поморщившись, повёл плечом.
356
— Али контузило? — спросил кто-то.
— Горилла хватанул, — ответил Фёдор.
При этих словах Симаков быстро взглянул на Игната. Тот
и в самом деле смахивал на гориллу своей круглой шерстяной
головой, широким зубастым ртом, круглыми большими глаза-
ми и покатым лбом, и всплыли в памяти гоголевские слова:
«Выражается сильно русский народ! И если наградит кого
словцом, то пойдёт оно ему в род и потомство, утащит он его
с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край
света».
Игнат взмок. Мужики и бабы украдкой улыбались. Гла-
ша, спрятавшись за широкую тёткину спину, звонко смея-
лась. Агриппина предостерегающе торкала её локтем.
Потянулся Игнат к Елизару, да только тот перехватил его
клешню левой рукой, а кулак правой к его харе совал и воп-
рошал грозно:
— А это хо? Я тебе цапну.
Взревел от боли Игнат.
И только Антоша Попов, бедняк из бедняков по всей
округе, безропотно шёл туда, куда его отсылали.
Спиридон все больше мрачнел. Уже и солнышко вышло,
а дело стояло. А тут еще Фастина примчалась, перемахнув
через прясло, повисла на шее Андрея.
— Андрейка! Андрюша! Наконец-то приехал! — верещала
она на весь ток.
— Тина? Тина! — Андрей не признавал в стройной смуг-
лой девушке свою малышку-сестру. Он по привычке подки-
нул её вверх за локти. Она упала ему на грудь и целовала.
— Вот бы сейчас за встречу, — Швалов-старший прич-
мокнул и загоготал.
«Вот уж воистину гусак», — подумал Спиридон, глядя на
длинную шею и горбатый нос односельчанина.
— Го-го-го, — передразнил он Киона, а тому и  дайся,
загоготал еще громче.Он начинал раздражаться. Ему надоела
эта бестолковщина. Он оглядывался в поисках Шеломенцева
и не находил его.
А тот заблаговременно, как только услыхал, что делом
будет командовать полудурок, сховался в пустом амбаре и,
злорадствуя, наблюдал за нарастанием Спиридоновского
гнева.
357
— Всё-то я тебе плох. Вот и полюбуйся, как сыночек твой
управляется. Ищи, ищи, — бормотал он, но от хозяйского взгля-
да, случайно скользнувшего по амбару,  съёжился и уполз в
дальний угол.
* * *
Казаки снова подпирали дальний амбар, сидя на корточ-
ках вдоль стены и, похохатывая, слушали очередной случай,
который произошёл с Ильёй Цыбиковым.
С ним всегда случались забавные истории, их любили
слушать.  Скорей всего, он сочинял их сам, но это никого не
смущало. Кому какое дело — быль или небыль? Ведь это не в
суде, где только правду подавай. Главное — интересно. Да и
складно человек заливает. Давай и ты, если так же сможешь.
Илья жил на отшибе, у самой кромки леса и очень тоско-
вал по мужской компании. В семье у него были одни девки,
которых он называл разорительницами. А так как он много
работал, то в станице бывал исключительно редко. Но для
каждой встречи с мужиками приберегал что-нибудь неверо-
ятное.
В должниках он не ходил, но и взаймы не давал. На об-
молот пришёл, чтобы деньжат заработать. Вторую дочь гото-
вили на выданье. Он охотно участвовал во всех обществен-
ных делах — травле волков, порубке, расчистке пастбищ и
рыбалках. Хоть и заканчивал пятый десяток, но был шуст-
рым, подвижным…
Вот он втянул голову в плечи, позыркал округлившими-
ся глазами и, постучав костяшками пальцев по бревну, тороп-
ливо сказал:
— Тук-тук, и лопату в окно.
Казаки насторожились, придвинулись поближе. Один лишь
Семён Колесников, усаживаясь перед Ильей на землю и, под-
гибая ноги по-турецки, не понял и переспросил:
— Как это — лопату?
— А так. Узнали, что я продал бычка на ярмарке, ну и
пожаловали. А бычок был любо-дорого. Я ведь хотел его куп-
цу Ланшакову предложить. Какая бы племя пошла от него.
Ябы и торговаться не стал. Для России не жалко, да Верусь-
ку, среднюю разорительницу, к свадьбе готовим. Ох, эти дев-
ки! Во мне какой-то брак сидит. Я у фершала даже пытал,
358
отчего всё девки, да девки. А он сказал, что посеешь, то и
пожнёшь. А ведь я  сею парня, чую это, но получаю девку. Ну,
хоть бы одного для разводу. А может ещё раз на посошок
попробовать?
Что-то не клеился рассказ у Ильи. Он перескакивал с
одного на другое, гонялся за мыслями-блошками, хватал их
за хвосты, а вот увязать их в тугой узелок не мог. Часто
поглядывал на Колесникова, будто кто-то силком глаза на
него воротил.
— Ты про лопату давай, — напомнил Семён, пристально
глядя в рот Ивану, словно изучая, как у него двигаются губы,
язык.
— Про какую лопату? Отвяжись. — Видно было, что этот
активный слушатель выбивает Цыбикова из привычной ко-
леи, путает заготовленную канву. И вдруг он отчаянно мах-
нул рукой. — Только ты в рот не смотри. Мне его сразу набок
тянет, — и показал как.
Казаки сдвинулись плотнее. Понимали, сошлись коса и
камень, значит, искры полетят, посмеёмся.
— Продал я бычка днём, а ночью стук по стеклу. Открыл
я окно, а на колоду, вот-те Христос, бух лопата. А из кустов
голос:
— Клади деньги, а то прихлопнем. Ты у нас на мушке. А я
им говорю, да как же я их положу? В исподнем-то карманов
нету. Не в мошонке же я их, милые вы мои, храню. Говорю,
значит, а сам бабе знак подаю — ногой дёргаю.
— А лопата-то зачем? — снова вмешался Семён.
— Чтобы, стало быть, я ихние рожи не увидел.
— Из-под лопаты, что ли? — не унимался Семён.
Илья жалостливо посмотрел на него и протяжно заску-
лил.
— Как тут не отдашь. Ведь на мушке, — посочувствовал
кто-то.
— Ставь карман шире, — возликовал Илья, как опытный
рассказчик предвидивший такой оборот. — Ведь я не зря но-
гой дёргал. Баба поняла. Пока я рядился, она кобеля спусти-
ла. Он их неспособными сделал, как пить дать. А лопата мне
досталась. Всё деньги не платить.
Казаки отсмеялись, а «турок» всё ещё смотрел в рот Илье.
— И это всё? — будто обманутый, спросил он.
359
— Нет. С два пальца осталось, — разозлился Цыбиков.
Шрапнелью взорвался смех, поражая и тех, кто был в
отдалении. Люди заулыбались и потянулись к весёлому амба-
ру, оставляя начатые было дела.
Андрей и Фастина, обнявшись ходили по току, как по
проспекту, беззаботно болтая о каких-то своих секретах, и
поминутно смеялись.
На первом отпряженном возу, утонув меж снопов, лежал
на спине Ванька Федоска и, задрав вверх ногу, растоптанным
чувяком мечтательно гладил барашковое небо.
От стола нёсся громкий хохот. Схватившись за бока, ржа-
ли два Киона. Там выкобенивался Елизар-прибаутник, а пе-
ред ним, верхом на лавке восседал возбуждённый Иван Под-
шивалов.
— Век не отгадаешь, — заверил Елизар.
— Отгадаю, — упорствовал Иван. Он был мастак-разгад-
чик. Творческое мышление помогало ему докапываться до
потайного смысла самых мудрёных загадок. — Отгадаю. Да-
вай, — Иван сгорал от нетерпения.
— Тады слухай сюды, — сказал Елизар белорусским гово-
ром. — Слухай и мозгами ворочай. Две руки, две ноги, а посе-
рёдке гвоздь.
— Ножницы, — выпалил Кион-младший, но Иван отмах-
нулся от этой подсказки, прекрасно понимая, что смысл за-
гадки намного заковыристей, как и сам Елизар, и ещё сильнее
наморщил лоб. Все смотрели на Ивана, вращавшего натужно
глазами и бормотавшего  — две руки, две… Тьфу. Мужик.
— Мужик, да не всякий, — согласился Елизар, утихоми-
ривая одобрительный гул. — Это я, Елизар. Только до ране-
ния, конечно. Меня же недаром в станице звали гвоздь-па-
рень, поскольку точно знали, что у меня — гвоздь. Даже не
гвоздь, а штырь.
Теперь он yжe не останавливал шум. Сам хохотал громче
всех.
— Ох-хо-ху-й, — стонал Кион-старший. — Я кончаю…сь.
— Я — тоже, — вторил ему младший.
Представитель иностранных фирм Симаков и механик
Стив с удивлением смотрели на разгулявшихся работников,
на взмокшего Игната.
360
Изумлённые взгляды гостей, хохот за столом и у амбара,
праздные чувяки в небе, вывели Спиридона из себя.
— Дормидонт Григорьевич, поди-ка сюда, — позвал он
старика. Поджидая шумно дышал носом. — Распорядись-ка
делом. Не иначе, как на праздник собрались. Отлынивают.
— Командует Игнаха, Спиридон Спиридонович, — заупря-
мился старик.
— А я тебе говорю, распорядись. Игнат, — рявкнул Спи-
ридон.
Подбежал взмыленный Игнат. Вид у него был сверхдело-
вой — рукава засучены, ворот рубахи расстёгнут, лицо в блё-
стках пота, фуражка на затылке.
— Может, их самогоном подогреть? — сходу выпалил он.
Спиридон выпучил глаза, хотел что-то быстро сказать, но
поперхнулся и закашлялся, лицо у него побагровело. Игнат
стал колотить отца по спине. Спиридон стриганул в сторону
из-под его кулаков и  прошипел:
— Уйди с глаз моих, дурья башка. А то покалечу, — и
повернулся к Вологдину.
— Что стоишь, Дормидонт Григорьевич? Не своё, хозяй-
ское пропадает, так что ли? — Все знали, что Спиридон не
позволял превращать дело в игрульки и удивлялись, как он
до сих пор не прекратил этот балаган. — Потому и весёлые
все? — Он терял самообладание и сорвался на крик.
Не обращая внимания на расходившегося Спиридона,
Дормидонт Григорьевич постоял минуту, прикрыв глаза, по-
том чуть заметным движением руки подозвал Максима Шве-
дова, поманил пальцем Агриппину, перекивнулся со своим
годком Никоном Гавриловичем Размахниным. Мудрые ста-
рики понимали — надо запустить дело, а оно само лучше
любого дирижёра каждому укажет свою ноту. Никон Гаври-
лович что-то шепнул Елизару.
Двумя взмахами костылей Елизар обогнал его, по-ямщицки
улюлюкнув над дедовым ухом:
— Эге-гей. Посторонись, дай дорогу одноногому! Как ру-
ководят, так и работаем.
— Анафема тебя забери! — притворно рассердился ста-
рик, собрав у глаз весёлые морщинки. — Бог знал, что делал,
Елизарка. Две ноги для тебя — роскошь.
361
Елизар оскалил в ухмылке ровные, белые зубы и, сдёрнув
с плеч лоснящуюся, хрустящую от грязи гимнастёрку, плюх-
нулся на дырчатую оладью металлического сиденья. Стреми-
тельным, страшным движением выхватил из-за голенища уз-
кий, кривой нож и положил перед собой. Озабоченно отодви-
нув в сторону культю, он ласково погладил выпиравшую меж-
ду ног металлическую шишку и стыдливо прикрыл ее штани-
ной. Механик улыбнулся его ужимкам, восхищённым взгля-
дом окинул широкую спину, бугристую, мускулистую грудь и
подал ему очки. Елизар надел их, погримасничал за стёклами,
разгоняя кожу вокруг глаз, и поднял руку.
Чувяк упал с неба. Вместо него появилась кудлатая голо-
ва Ваньки Федоски. Рдея сочным яблоком, Агриппина любо-
валась Елизаром. Ах, как он был прекрасен в эту минуту! От
его скользящего взгляда, возможно, отыскивающего её, она
пугливо юркнула за веялку.
Англичанин крутанул маховик. Застоявшийся двигатель
только этого и ждал. В ту же секунду он запел ровным, со-
лидным басом.
Преодолевал сопротивление, механик сильным, плавным
нажимом вдавил в тушу молотилки длинную пусковую руч-
ку. И по мере того, как она погружалась, где-то в глубине, в
тёмном чреве аппарата нарастал грохот. Там что-то нехотя
заворочалось, заскрежетало и вдруг пронзительно завыло.
Лязгнули цепи на зубьях шестерён, и, натянувшись, зазвене-
ли. Beтер вырвался из боковых круглых дыр, вздрогнул и
рванулся в черноту реечный транспортёр.
Механик мотнул головой — начинай. Елизар протянул
руку к подавальщику. Тот метнул первый сноп. Елизар на
лету вспорол свясло, на лету же успел распотрошить сноп.
Тяжёлые колосья веером раскинулись на кромке стола и мел-
ко задрожали на пороге преисподней. Механик снова подал
знак Елизару — не задерживай.  Елизар осторожно подвинул
взбитую охапку к загрузочному окну. И тут произошло то,
чего он никак не ожидал: весь сноп во мгновение ока исчез в
грохочущей пучине. Елизар ошарашенно смотрел на свои руки,
повисшие над пустым столом. А Симаков, несказанно доволь-
ный произведённым эффектом, подмигнул механику, поверх
капюшона надевшему огромные очки, и повелительно зама-
хал руками Елизару — давай, давай, давай!
362
Спиридон разжал потные кулаки и весь как-то обмяк. Пока
запускали молотилку, он стоял не дыша. Его немигающие глаза
были сродни глазам сумасшедшего. И вот дело пошло. Золо-
той струйкой брызнули на землю первые зёрна. Спиридон
расслабился и, часто-часто заморгав, отвернулся.
А Симаков, забыв солидность, размахивал руками —  то-
ропил подавальщиков и Елизара, требовал темпа, добиваясь
натужно-умиротворённого гула агрегата. Тяжёлые снопы без
перерыва падали на стол. Елизар виртуозно работал ножом, и
ненасытная молотилка тут же заглатывала их. Огромный воз
уменьшался на глазах. А ворох янтарного зерна разрастался
под лотком. Подёнщики ссыпают его в короба веялок. Бабы
крутят тяжёлые маховики и подшучивают над употевшими
мужиками.
Жёлтый, шевелящийся студень медленно ползёт по верх-
нему решету, скатывается на нижнее, а с него падает ещё
ниже и ещё. Калиброванные сита ощупывают каждое зёрныш-
ко. Золотистый студень редеет и двумя, а то и тремя ручейка-
ми вытекает наружу. Мужики подставляют под эти ручейки
мешки, наполняют их больше чем наполовину и разносят по
амбарам. Каждую фракцию на своё место. Девки мётлами за-
чищают просыпанное.
Освободившуюся арбу дружно перекатывают на другую
от молотилки сторону для погрузки в неё соломы. Никон
Гаврилович ставит на эту работу трёх казаков. Подавальщики
уже на верхушке второго воза, и оттуда летят снопы.
Насекретничавшись с Андреем, Фастина подобралась к
возу с дальней стороны и, задрав голову, нетерпеливо и на-
стойчиво окликает работника:
— Ванька, Ванька.
Тридцатилетний Ванька Федоска наконец услыхал её. Его
рыжая, всклокоченная голова вынырнула из-за кромки воза.
— Чего тебе? — спросил он и тут же пропал. Фастина не
успела и рта раскрыть. И только она обиженно понурилась,
как над собой услыхала требовательное:
— Ну?
— Подними меня, — одним духом выпалила она.
— Ещё чего, — надменно бросает Ванька и снова скрыва-
ется. У него нет ни секунды на разговоры. Снопы как игру-
шечные мелькают в его сильных руках. Поднял, встряхнул,
363
резко поставил на-попа и кинул на стол, прямо в руки Елиза-
ру.  Растрёпанная голова вновь на миг мелькнула в вышине.
— У отца спросись.
— Какой ты, Ванька… — канючит Фастина, но голова ис-
чезает, и только отвесная жёлтая,  стена и небо в белых ба-
рашках перед нею. Ей так хочется туда, в поднебесье, побли-
же к солнышку и белым кудряшкам облаков, что глаза её
наполняются слезами, и она не видит, что прямо к ней в руки
падает двойная верёвка, и замечает ее лишь тогда, когда ве-
рёвка начинает ползти вверх. Она всё-таки успевает ухва-
титься за неё, и с визгом взлетает в небо. Не сумев устоять на
зыбком возу, она со смехом падает.
— Андрейка! — кричит ликующая Фастина и машет над
головой тонкими, загорелыми руками. — Смотри, где я! Глаша!
Она кружится и снова падает. Звонкий Фастинин смех
серебром звенит над током. Глаша тоже смеётся, радуясь вме-
сте с подругой, и громко ахает, когда та, вдоволь накружив-
шись, пропадает в ложбине меж снопами.
У Глаши нынче радость не меньше Фастининой, сердцем
она на седьмом небе.
— Тина, смотри не упади, — кричит она.
— Тинка, а ну слазь, — сердится Спиридон. — Кому го-
ворю?
— Да как же я слезу, папа? Это так высоко, — отвечает
Фастина, с притворным ужасом глядя вниз.
— А тебе, Ванька, я всыплю, чтобы не баловал ребёнка, —
грозится Спиридон.
— Я и не видел. Она сама залезла.
— Я сама, по верёвке, — защищает работника Фастина.
«Отрада моя» — чуть ли не вслух произносит Спиридон,
и его сердце обволакивается чем-то горячим, а глаза увлажня-
ются. — Скоро семнадцать. Уже невеста. А ведь вся в мать.
Ни одной моей чёрточки, — вдруг с огорчением признаётся
он. — И Андрей в мать. Только Игнат. Господи,  оборони! Он-
то в кого? Зверь, не человек. Неужто? Но ведь я не такой».
А Фастина уже насладилась своим необыкновенным по-
ложением и берётся помогать. Ползая на коленках, она стал-
кивает снопы вниз, и не всегда удачно.
— Раззява, — кричит на неё Елизар.
Фастина смеётся.
364
Спиридон отыскивает взглядом свою жену Флору и не
узнает её. Весёлая, разрумянившаяся она вместе с Тонькой
Ведерниковой крутит ручку веялки. Собственно, сейчас кру-
тит одна Тонька, а Флора лишь держится за ручку и, не отво-
дя влюблённого взгляда от дочери, говорит:
— Сынок, посмотри на Тину.
В гуле, шуме и говоре Андрей угадывает желание матери
и радостно отвечает:
— Она прелесть, мама.
Сбросив своё городское пальто, он работает наравне с
мужиками, крякнув, приседает под вилами и кидает поверх
тяжёлые вороха соломы. Николай Забелин с виду ничего не
делает на хребтине воза, разве что показывает вилами, куда
навильник положить, а кладка получается красивой, крепко
сбитой, от широкой середины под бастрик плавно завершён-
ной. Такой воз никогда не развалится. Серёдка у воза тугая, и
Николай ходит там почти не проваливаясь. И даже удиви-
тельно, как это трое мётчиков не закидали его с головой. Ки-
пит работа!
И лишь Игнат не занят делом. Точнее сказать, занят, но
только не обмолотом. Он полулежит на земле и ловит мгно-
вения, когда из-под юбки сверкнут полные икры Глашкиных
ног. Она часто наклоняется, подгребая зерно широкой дере-
вянной лопатой, чувствует откровенно-похотливый взгляд
хозяйского сыночка, одёргивает юбку и переходит на другое
место — подальше от его глаз. Игнат меняет позицию и вновь
пытается заглянуть под подол.
Вдруг кто-то встал перед Игнатом и загородил вид. Игнат
стиснул зубы, качнулся туда-сюда. Человек тоже переступил
влево-вправо. Игнат вскочил, сжал кулаки. Пред ним стоял
Данилка с вилами-тройчатками в руках.
— Хоть пальцем тронешь —  заколю, — шепчет он белыми
губами. Его правая рука играет стальными жалами зубьев.
Острые лезвия дрожат и зловеще посверкивают на солнце.
Торопким шагом к ним спешит Спиридон.
«Из-за Глашки схватились», — безошибочно определяет он.
— Вы чего тут завелись? — напускается на них Спиридон.
— Ничего. Хочу узнать, куда солому везти, — отвечает
Данилка. Но по его лицу Спиридон видит, что всё не так
просто.
365
— Адали ты не знаешь, куда, — вдруг раздражается Спи-
ридон. — Неслух ты стал, Данилка. К табуну не поехал, как я
тебе говорил. Даве непочтение на людях показал, как от на-
стырной мухи отмахнулся. Не забывай кто тебя на ноги по-
ставил, а ты неблагодарным оказываешься.
Данилка криво усмехнулся, ещё секунду поиграл жалами
вил, глядя сквозь них на Игната, повернулся и пошёл к арбе
следом за стариком Вологдиным.
— Ты, Данила Иванович, малеха погоди бычков отпря-
гать. Вон ту арбу прикончим и эту прямо к молотилке и зап-
равим, — сказал он и очень удивился, что Данилка, будто не
слыша, обогнал его и спрятался в щель между возами. Старик
внимательно посмотрел на Спиридона, хмуро следившего за
своим табунщиком. Вслед за Данилкой прошмыгнула Глаша.
Старик вздохнул.
Воткнув вилы в землю, Данилка перевёл дыхание и при-
жался спиной к тревожно шуршащей стене. Закрыл глаза.
Чья-то рука нежно легла на его бледные щёки, замерла на
твёрдо сжатых губах. Он открыл глаза и увидал благодарно
улыбающуюся Глашу. Он обнял её и напряженным, остано-
вившимся взглядом смотрел вверх.
Второй, третий и четвертый день обмолота походили на
первый. Были и азарт, и смех, и шутки, и надежда на хоро-
ший заработок — уж больно могуч был урожай на спиридо-
новских полях.
И так же, как в первый день, кричал возбуждённо дород-
ный механик-англичанин:
— Russian, good. Большой good1, — крепко пожимал руку
Елизару,  словно дирижёр первой скрипке оркестра, и рыв-
ком запускал двигатель.
И начиналась сумасшедшая работа, которой иноземец вос-
хищался и которую ненавидел, ибо привык к размеренности.
Авральность, напор, чрезмерное напряжение было чуждо его
натуре, как и нации, породившей его. А тут работа без пере-
рыва на обед и отдых, будто через час наступит конец света.
Но забайкальцы — дети суровой природы. Они знали, не
сделай что-то сию минуту, не сделаешь никогда. Потому и
1Русский, хорошо. Очень хорошо.
366
дикий темп на посевной, на жатве и обмолоте. Да, в сущнос-
ти, в любом деле. Одно слово — Сибирь!
А Симаков, ловко орудуя  широченной лопатой, в мокрой
батистовой сорочке, кричал ему:
— Yes, is our sear nature? We are difficult to de bestirred,
but ogle bestirred, we cannot be stopped!1.
* * *
После сытного завтрака Мотька чинно провожала Стива
до калитки, где иноземец обязательно оглядывался на Моть-
кину завалюху и говорил сочувственно:
— Плёхой хауз у Мани. Надо гуд хаус, — и он рисовал в
воздухе, каким должен быть дом у этой нежной леди.
— Для этого у Мани ноу мани, — Мотька выразительно
щёлкала пальцами. — Нету. Ноу.
— Ес, ес, — соглашался постоялец. — Ноу мани у Мани,
ххуддо.
— Все вы хороши. Вам только давай, а как платить, так
нету, ноу.
— Ес, — охотно соглашался механик.
— Ты, небось, тоже скупердяй, и заплатишь пшик? — на-
седала Мотька с улыбкой.
— Ес, ес, — радостно кивал англичанин. — Дда.
— Дитя неразумное, ей-богу, — сказала, смеясь, Сонька.
— От этого дитяти утром все косточки боляти, — сказала
Мотя, пошевелив бюстом, отчего англичанин тут же оживил-
ся. — Ещё тот жеребец. Иди уж, горе моё. — Она подтолкнула
его в спину. — Топай. Зарабатывай мани для своей англий-
ской Мани.
— Yes, yes, — говорил Стив и широким шагом устремлял-
ся на ток.
— А чо это он тебя перекрестил и Маней зовёт, — спра-
шивали казаки.
Мотька безнадёжно махала рукой.
— Вы же слыхали, «мани, мани». Они все помешаны на
деньгах.
— Мотя, а если у тебя что-нибудь родится, оно лопотать
1Да, уж такая наша славянская натура. Нас трудно раскачать, но  если
раскачали, не остановишь.
367
по-ихнему будет? — казачки аж дымились от огня любопыт-
ства.
— А то как же? — удивлялась Мотька. — Сразу же —
мани, мани.
Бабы хохотали, придерживая от тряски объёмистые бю-
сты.
Но не только женщин волновал вопрос — будет лопотать
не по-нашему, или не будет. Задел он и казаков.
— А я говорю тебе, будет, — убеждал Елизар Василия
Субботина, шагая с ним рядком позади англичанина. — Как
только, так и обрадует ненашинским говором. Только не мани-
мани, как Мотька пророчит. В деньгах он не сразу кумекать
начнёт, а вот о’кей, веру вэл крикнет сразу.
— Этого не может быть. Ведь она-то русская, — упорство-
вал Василий.
— А он? Англичанин?
— Англичанин.
— А чья кровь сильнее?
— Аглицкая. Вон какой боров.
— То-то и оно. — Елизар глубокомысленно поднял палец.
— Но ведь учить,  вроде, надо, — Василия мучили сомне-
ния.
— А наших кто учит? — Елизар протянул к нему азарт-
ную руку. — Хочешь, на флакон поспорим?
— Да нет. Я лучше подожду, посмотрю.
— А вообще, я скажу тебе так. Чей бы бычок ни прыгал, а
телятко будет наше. — Елизар подвёл итог.
Но ничего не родилось у Мотьки, и угас интерес к ста-
ничнице. Зато разгорелся к попу Евлахе — как-то он перенёс
Мотькину измену.
Но из-за каменной ограды ничего не просочилось.
Тихий, ясный вечер полонил станицу. Солнце только что
спряталось за длинную лысую гору, и наступил тот удиви-
тельный момент между ночью и днём, когда всё залито силь-
ным, ровным светом, когда как на ладони видны самые даль-
ние дали, когда покоем дышит величавая природа, сообщая
его людям, и выманивает их на лавки, на брёвнышки, на кры-
лечки, на берег засыпающей Ингоды. На полнеба раскинулся
368
розовый полушалок заката с крапками золотисто-нежных об-
лаков. Все окна, что смотрят на запад, полыхают алыми зана-
весками.
Наверно, не было в станице человека, который не ценил
бы этот короткий миг безмятежности и покоя. Злые в эти
минуты добрели сердцем, грубые становились мягче, неуто-
мимые говоруны замолкали, пристыженные величием тиши-
ны, труженики распрямляли спины и давали краткий отдых
своим мозолистым рукам.
Звонко поют подойники. Стелются над дворами и огоро-
дами ароматные дымки и запахи из кухонь.
Прозрачная кисея тумана струится промеж тальников.
Лежит стальным бруском ручей Геремнак в низине за огоро-
дами. От него потягивает ощутимым холодком и сыростью.
Приближаются сумерки. И в эту минуту оборвался гул моло-
тилки на спиридоновском току.
И последний сноп чёрная ненасытная пасть заглотила так
же жадно, как и первый.
На мокром Елизаре будто шуба из прильнувших к телу
остьев и половы, и оттого он похож на чёрта болотного. Это
впечатление усиливают белые круги от очков и сверкающие
глаза — выдюжил! Агриппина в восторге подпрыгнула, будто
девочка, и захлопала в ладоши. Мария, разумеется, не могла
спокойно снести покушения на свою собственность и сыпа-
нула горсть пшеницы в смеющийся Агриппинин рот. Агрип-
пина пожевала зерно безмятежно, но вдруг быстро, в одно
мгновение надела мешок на Марию и небрежно, бедром, тол-
кнула счастливую соперницу на ворох зерна.
Механик в изнеможении рухнул под колёса молотилки.
Глаша вскрикнула и склонилась над англичанином. Он от-
крыл туманные глаза после нескольких Агриппининых шлеп-
ков по щекам.
— Рашен гёрл — гуд, рашен мен — гуд, рашен вумен — гуд,
рашен пиплс — гуд, — сказал он и снова закрыл глаза.
— Укатали мужика? Что он мне теперь? — Это, конечно
же, озабоченная Мотя.
Но постоялец успокоил её:
— Всё о’кей! Вэри вэл! — сказал он, едва ворочая языком.
Скрюченный Елизар кое-как сполз на землю. Упёрся ку-
лаками в поясницу и не смог разогнуть окаменевшую спину.
369
Так, согбенным, и свалился у колёс молотилки. Подавальщики
понуро сидели на дне пустой арбы. Максим Шведов, облизы-
вая сухие губы, опустился на приклеток. Агриппина,  выгибая
сильный стан, согнутой левой рукой поддерживала тугие, вы-
пуклые груди, а правой отдирала от мокрой спины прилипшую
кофту. Гурин сидел с закрытыми глазами, а рядом с ним, буд-
то тоже отдыхая, лежали топор, ножовка и рубанок. Их он не
выпускал из рук все четыре дня — собирал и наращивал раз-
бухающие закрома и в несчётный уже раз за этот бешеный
обмолот он сожалел, что вновь не сходит в читальню, — так
он называл Архиповскую библиотеку —  сиживать в которой
иногда до зорьки он пристрастился после фронта.
— Невозможная ситуация,  — горевал oн.
Спиридон тоже умаялся и безучастно смотрел на стари-
ков,  неутомимо ширикавшихся по току с какими-то мелкими
делами.
Поодаль от всех Глаша взобралась на кучу свежей соло-
мы и, раскинув руки, упала на спину. Взбитая, как перина,
солома тут же сомкнулась над нею.  Глаша засмеялась и уста-
ло смежила веки.
Приблизив свое лицо к Глашкиному, Агриппина спроси-
ла с нежной завистью:
— Ноченьку с Данилкой провела?
— Да-а, — сквозь дрёму и усталость ответила Глаша.
— Обнимал крепко?
— Да-а…
— А целовал?
— Да-а- а, — затихающим эхом отозвалась Глаша.
— Что «да»? — проникновенным, гипнотизирующим шё-
потом выведывала Агриппина.
— Крепко, — сладким воспоминанием была полна счаст-
ливая. — Он уехал.
— Ну, усни немножко. А я тут посижу, — Агриппина ото-
двинулась, зашуршала соломой, опускаясь к подножию коп-
ны, и тяжело вздохнула. — Хоть один-то раз без нас накроют
столы?
Грубое прикосновение чьих-то рук было, как удар бичом.
Глаша отбросила их с живота и груди, пронзительно закрича-
ла и кувыркнулась вниз, прямо на задремавшую Агриппину.
370
Подхватив подол юбки, бросилась к людям. Казаки повстава-
ли. Испуганная Агриппина бежала следом. Из-за кучи соло-
мы вышел Игнат.
— Не сверкай, Макся, глазками. Она сама, шалава, меня
сманивает. К богатству,  нищенка,  подбирается.
— Тебя Данилка предупреждал? Теперь и я говорю, тро-
нешь —  убью, — Максим кашлянул и натянул на плечи ши-
нель.
— За сиротку —  казню, — сказал угрюмо Елизар, вставая
с четверенек во весь рост.
— Ты, Максим, я вижу убивальщик большой, — Спири-
дон, конечно же, не мог не укусить Максима.
— Не хуже других.
— Оно и видно. Казаки воюют, а ты, храбрец, дома обре-
таешься.
На перепалку не было сил, и она тут же угасла.
Как и прежде, Спиридон сидел во главе стола. Женщины,
не успевшие обсохнуть,  таскали остатки от обеда и украдкой
поглядывали на хозяина. Он был необычно сумрачен. Сидел,
опершись локтями в край стола и положив на кулаки тяжё-
лую чалую голову, не отводил глаз от щербатинки в доске и о
чём-то думал. Иногда поднимал прищуренные глаза на Фло-
ру, Глашу,  Агриппину, сновавших вокруг стола, и этим неви-
дящим взглядом сильнее, чем окриком, подхлёстывал их. Он
кивнул им, и они принесли две четверти самогона. Постави-
ли на разных концах стола. Игнат сходил в амбар и принёс
третью бутыль. Поставил перед собой. Спиридон угрюмо по-
вёл головой и недовольно шевельнул серой бровью.
Появились три таза отварной, дымящейся баранины. От-
влёкшись от тяжких дум, Спиридон оглядел стол. Теперь было
всё.
— Казаки, прошу к столу, — хриплым, как спросонья, го-
лосом сказал он. — Повечеряем, чем бог послал, и на покой, —
он перекрестился.
В прошлые годы он обычно прибавлял. — Славно порабо-
тали. Никто в обиде не будет, — и должники знали, что долги
погашены, а те, кто пришёл заработать хлеба, получат его.
Получат не сразу, а после того, как хозяин подсчитает пуды в
закромах и наметит «долю». Заранее он никогда не назначал
371
её и терпеть не мог, когда сразу просили заработанное. Вта-
ких случаях он сухо отповедовал:
— Ещё час не настал. Ведь у меня забот не то, что у тебя.
Пойди к Шеломенцеву, он тебе насыпит. В долг. Или в отра-
ботку. Только уж заработанное нынче,  ты не приплетай. Это—
само собой, а долг — сам по себе.
Вот и оказывались люди в вечной долговой кабале. Толь-
ко и знали, что хомут на ярмо меняли. И сейчас, почитай, вся
станица у него в должниках ходит. Кто маленькую, кто боль-
шую, но каждый его заплатку носит, будто клеймо. Дом, как
дворец, тоже на отработках вырос.
Сегодня Спиридон не сказал привычную для всех фразу,
и это насторожило и расстроило казаков.
— Видит бог, зря столько дён спину гнули, — испуганно
прошептал Антон Попов. — Или выдаст один пшик. Было
уже так.
— Тогда неурожай был, — возразил кто-то робко. — Анын-
че —  купаться можно.
— Говорил я вам, надо загодя сговариваться. А так, что
хочет, то и воротит, — сказал Гурин.
Максим Шведов и ещё три-четыре казака поддержали его,
— Это вы, большаки, виноваты. Сами — голь перекатная,
но кобенитесь, а кусок хлеба от него же получаете. Благода-
рить его надо, а не ерепениться, — накрывая острые коленки
большими, жилистыми руками, продолжал Антон Попов.
— Слышите, казаки? Слышишь, Максим? — воскликнул
Гурин и дёрнулся, как ужаленный. — Кого он жалеет? Крово-
пийцу благодарить собрался! Уж не рехнулся ли ты, Антоша?
— Я-то в своём уме. А вот вы, большаки, адали тронулись.
Войной друг на друга идти призываете. — Попов медленно
поднялся и с откровенной злобой посмотрел в глаза Гурину.
Вряд ли этот шум долетел до Спиридона, но он поднял
голову и обратил свой лик в их сторону. Казаки смолкли и,
как подневольные,  потянулись к столу.
Гурин шёл рядом с Максимом и качал головой.
— Ох, темень невозможная. Вот додумался. На кровопий-
цу молиться призывает. Но ничего, придёт наш час. Скорей
бы казаки с фронта возвращались. У них-то в головах не
такая мякина. Да и нам с тобой работать с людьми надо. Боль-
шевики называется.
372
— Я — не большевик.
— А кто же ты, Максим? — Гурин остановился, поражён-
ный услышанным. — Нет билета? Так обстоятельства нео-
рдинарные. Поднимется Тимофей, соберём ячейку и тебя пер-
вого оформим. Я тебя с фронта большевиком считаю.
— Спасибо, — голос у Максима дрогнул.
За столом не засиживались. Пожевав баранинки и опро-
кинув по чарке самогона, вставали, прощались с хозяином и
шли домой. Не прельщала ни даровая еда, ни даровая выпив-
ка. Давила усталость.
Спиридон сидел нахохлившись, застегнув на все пугови-
цы тёплую фуфайку и надвинув на самые уши фуражку, и
зябко поводил плечами. Ничего не ел и не пил. Прощальных
поклонов не замечал. И вскоре за столом остались лишь  бра-
тья Шваловы. Необыкновенно серьёзные, они, словно напе-
регонки, уминали каждый по бараньему боку, хищно разди-
рая по рёбрышкам и обсасывая с них сочное мясо. Хрустели
на зубах распаренные хрящи и косточки. Швалов-старший
заманивал на свой край Агриппину, стуча кружкой по пустой
бутылке —  требовал, чтоб ещё несла.
Игнат тоже ел без передыху. Андрей с отвращением
смотрел на него,  отодвигаясь все дальше, но, в конце кон-
цов, встал и перешёл на другую сторону стола, к матери и
Фастине.
Игнат одним махом выпил полную кружку самогона и
снова принялся за мясо. Жир обильно тёк по его рукам и
капал с подбородка.
— Ест, как свинья. — Фастина поморщилась и брезгливо
отвернулась. — А пьёт-то как. Больше Елизара.
Обнявшись и затянув песню, убрались восвояси братья
Шваловы. На току остались Спиридоновы и Шеломенцев.
— Иди домой, — сказал ему Спиридон. — Сторожей не
забудь прислать.
Шеломенцев кивнул и тут же пропал, будто растворился.
Может, ушёл бесшумно, а может, спрятался за ворохом соло-
мы подслушивать.
— Хватит тебе уже, — сказал с досадой Спиридон, убирая
от Игната бутылку и тазик с мясом. — Как из голодного края
заявился. Смотреть противно.
— А ты не смотри, кто велит? Ты бы так наработался. —
373
Игнат шумно облизал пальцы, отвалился от стола, громко
икнул и заулыбался.
— Это, Андрюха, у нас называется нажрался до бурятско-
го спасиба, — сказал он.
— Это называется свинством, — и хотя Андрей знал ди-
кий нрав своего братца, отвращение к нему было так сильно,
что он не стерпел, как это делал часто.
Игнат навалился грудью на стол и принялся угрожающе
играть желваками.
— Сгинь с глаз моих, — Спиридон замахнулся на него.
Но Игнат даже ухом не повёл. Он не отводил тяжёлого
взгляда от Андрея до тех пор, пока не заговорил Спиридон,
перед этим надолго задумавшийся. Пьяно мотнув головой, он
повернул голову к отцу.
— Нехорошие новости привёз ты, Андрей. Нехорошие.
Да и то сказать, хороших-то я и не ждал. Откуда им взяться?
Не грибы же, чтоб от сырости. Значит, еще одна революция
надвинулась? Самая решительная? — он усмехнулся. — Пра-
вильно я говорю?
— Революция будет пролетарская, в интересах угнетён-
ных. У власти будут рабочие и крестьяне.
— И казаки, — решительно вставил Игнат.
— А от такой власти нам не ждать добра. Конец нам бу-
дет. Вот заявятся фронтовики, говорят, все поголовно боль-
шевиками стали, и устроят переворот. Без них-то у Гуриных
силёнок не хватает. Приберут все наше добро в свои руки, а
нам, дай бог, чтобы угол оставили, а то и порешат. Вот я и
спрашиваю вас, что делать будем? — Минуя взглядом Флору,
Спиридон поочередно посмотрел в глаза детям.
— Кишки всех этих Гуриных и Раскатовых на заборах
развешивать, вот что делать, — ворвался Игнат со своими
мыслями. — А всех остальных в Ингоде топить.
— Как это «порешат»? — изумлённо спросила Фастина. —
За что?
— За то, что ты дочь кулака, эксплуататора, кровопийцы,
а я — его сын, — не скрывая злорадства, сказал Андрей.
Фастина обиделась его тону, поднялась и пошла к выхо-
ду, низко опустив голову.
— Зачем ты так? — упрекнула его Флора.
374
— Да ну её, дура. «За что»? Под притолоку вымахала, а
таких пустяков не понимает.
— Она ещё ребёнок, — мать со страхом смотрела на незна-
комые ранее крепко сжатые губы и злобно сверкающие глаза
сына. — Тут и взрослые путаются.
— Вот и пусть сначала распутается, а потом встревает, —
отчеканил Андрей.
— Всё останется, как было. И всё будет наше, как было, —
страшным, утробным голосом проревел Игнат. — А таких ум-
ников, как ты, душить надо. — Он качнулся через стол к Анд-
рею, нацелив на его горло растопыренные пальцы. Андрей в
ужасе отшатнулся.
— Сядь, — рявкнул Спиридон. — Вот и посоветовались. —
Он поднялся и ушёл в хозяйственный амбар. Оттуда он вы-
шел с зажжённым фонарём и двинулся в обход по амбарам.
— Пойдёмте домой, дети, — сказала Флора. — Пускай отец
один побудет.
Её примиряющий, ласковый голос, как видно, подейство-
вал и на Игната. Он рывком встал и пошёл впереди. Тупые
удары его тяжёлых сапог о твёрдую землю раздавались в сгу-
стившихся сумерках.
* * *
Бездонная синь налилась чернотой, и лишь на западе тре-
вожно светилось голубое окошечко, будто рана в краснолох-
матой бахроме. Окошечко быстро уменьшалось. Всепобежда-
ющая чернота надвинулась и поглотила его. А багрово-крас-
ная бахрома, вдруг набрав силу, распрямилась и сияющей по-
лосой раскинулась на горизонте, одним концом упираясь в
северные гольцы, а другим дотянулась до Даурии и рдела до
полуночи, вселяя дурные предчувствия в сердца казаков,
заставила притихнуть молодых на игрищах за околицей, на-
хмуриться пожилых и беспрестанно молиться старых.
Так закончился день двадцать пятого октября 1917 года в
станице Размахнинской.
Сколько помнил себя Спиридон, его всегда волновал вид
засыпанного в закрома зерна. До сих пор он слышал свой
радостный смех, когда один-одинёшенек во всей ночи, вот
так же, при свете фонаря, двадцать лет назад цедил он сквозь
пальцы СВОЁ зерно —  первый урожай со СВОЕГО поля,
375
которое на диво всей округе он распахал и засеял отборными
семенами, привезёнными с ярмарки.
Да, многих тогда удивил шинкарь Спирька Спиридонов,
после внезапной, загадочной смерти своего брата вдруг про-
давший кабак и с большим усердием занявшийся хлебороб-
ством.
Он смеялся тогда беззаботно и, ликуя, катался по наби-
тым закромам и ни разу его сознание не омрачила тень уби-
енных им Епифана Казачишина и брата Никифора. Нервы
были крепкие.
Он и сейчас не испытывал угрызений совести за свер-
шённое злодейство, но кожей спины, похолодевшим затыл-
ком чувствовал их присутствие в тёмных углах амбара, но
чаще всего парящими у себя над головой, и наверное поэтому
держал фонарь высоко, высвечивая каждый закоулок и чрез
меры выкручивая коптящий фитиль. Сдали нервы, сдали.
В последние годы неясное беспокойство всё чаще овладе-
вало Спиридоном, наведываясь по ночам, и приводило душу
в сильное смятение. До поры, до времени это чувство не име-
ло названия, и он легко справлялся с ним, не давая разрас-
таться. Усилием воли достигал душевного равновесия: с удо-
вольствием и подолгу бывал на воздухе, как правило, среди
своих работников, часто уезжал из дому на торги и ярмарки,
любил встречаться с купцами и торговаться по каждому пус-
тяку, спал крепко, вставал бодрым. Он не верил ни в бога, ни
в чёрта, но прилежно водил перстом, особенно прилежно у
людей на виду. Он не был трусом, много раз подвергал свою
жизнь риску и оставался жив.
Но с годами стал сильно сутулиться. Когда садился, спи-
на, как ни распрямляй, сама выгибалась колесом. Он заметно
похирел, но был ещё довольно крепок. Растительность на лице
имел жалкую и это, как и прежде, сильно раздражало его.
Он прекрасно помнил, как лет тридцать назад один ухарь-
пушкарёвец обозвал его скопцом и так рванул свою дрему-
чую чёрную бороду, что вырвал из неё большущий клок. Об-
нажив крупные клыки в усмешке, он протянул его Спири-
дону:
— Бери, рассада что надо. Посади и вверху, и внизу. Че-
рез месяц себя не узнаешь.
Дело было на сходе по размежёвке покосов. Ухарь мрач-
376
но веселился,  а Спиридон,  побледнев,  смотрел сквозь него в
людскую гущу, примечал тех, кому тоже было радостно при
его позоре. Но таких не нашлось. Потом, за глаза, конечно,
зубоскалили — об этом доносил Шеломенцев — за что и по-
платились, но в тот день молчанием осуждали зарвавшегося
соседа, а один из стариков, кажется, дед Степанищев, резко
осадил гостя:
— Ты, голубь, свой ндрав в своей пушкарёвской показы-
вай. Там вы к этому привычные, а здеся неча людей оскорб-
лять. Уезжай-ка посветлу.
Наглец уехал, а Спиридона беспокоило только одно, как
бы кличка «скопец» не прилипла к нему. Но все обошлось.
ВРазмахнинской оскорбительные прозвища не приживались.
А с обидчиком он подружился, разгадав дрянное нутро пуш-
карёвца. Угрюмый стал послушным исполнителем всех страш-
ных спиридоновских замыслов.
Никто ни разу не сказал ему, что рыжая мочалка бороды
и жидкие усы лишь портят его облик, что без них он выгля-
дел бы намного лучше.
Однажды об этом заикнулась его сретенская зазноба, и
он, поняв это как намёк на разрыв, перестал у неё останавли-
ваться. Мещаночка огорчилась и при встречах жаловалась на
одинокую жизнь. Он послал ей мешок муки и живого баран-
чика.
— Пусть забавляется одинокая женщина. Не так грустно
будет. Все-таки живая душа в доме. Так и передай горемыч-
ной, — напутствовал он своего кучера Харитона.
Тот все исполнил в точности. Вернулся от вдовы через
три часа и сразу завалился спать прямо в санях, с головой
укутавшись в тулуп. Спиридон подозрительно косился на него
из окна.
Через два дня белая барашковая шкурка уже сушилась на
заборе. Об этом со злой радостью сообщил Харитон, вновь
посетивший скучающую бедняжку.
— А ещё она просила передать, что жалеет, что свою хру-
стальную рекпунтанцию подпортила своим знакомством с
сермяжником, — говорил Харитон заплетающимся языком и
при этом часто икал.
Глядя на самодовольную пьяную рожу, Спиридон расхо-
хотался.
377
— Ну а вы, сударь, я думаю, из князей, не ниже?
— Князь, не князь, а вот, — сказал Харитон многозначи-
тельно и сладко зевнул. — Не огорчил голубку…
— Ну что ж, завтра в тюрьму поедем, сизокрылый, — по-
прежнему глядя на кучера, но уже занятый своими мыслями,
произнёс Спиридон.
— Это ещё зачем туда? — насторожился Харитон и заёр-
зал на стуле. — Моей вины в том нету… Женщина… одино-
кая… пожалел…
— Там разберутся, — напуская на себя строгость, сказал
Спиридон.
— Я противился, но,.. — Харитон вскочил, словно с горя-
чих углей. — Ведь я — покладистый. Меня уговорить, раз
плюнуть. Вы и сами знаете, Спиридон Спиридоныч. Поми-
луйте. Я на колени перед вами встану. Не виноват я. Это она,
холера, уломала… заставила, можно сказать… И тюрьма…
Боязнь сумы и тюрьмы в станице была всеобщей, и это
ещё раз подтвердилось вот таким комичным образом. Спири-
дон хохотал до колик. Аж в голове помутилось.
— Идите, князь, и готовьте лошадей. Нас ждёт Нерчин-
ская тюрьма и договор на поставку ярицы. Ну а вас, светлей-
ший, я им уступлю подешёвке, чтобы знать у них не перево-
дилась…
Спиридон специально прошёлся по знакомой улочке. Да,
шкурка висела на заборе, и не было прохожего, который не
погладил бы нежные завитушки, не потрепал бы их и не ска-
зал бы при этом:
— Ух, какой славный баранчик, — жестоко забывая, что
это лишь оболочка от живого существа, а то, что было в шкурке,
давно уже съедено под холодную водочку и развесёлые раз-
говоры, а косточки выброшены собакам. Вдовушка предпочи-
тала совсем другие забавы гулянию с козликом. Спиридон
улыбнулся и повернул назад.
Это произошло три года назад. Теперь, при случайных
встречах, она демонстративно не замечала его, а Харитон —
её. О его блуде дозналась жена, и он получил отчаянную
трёпку. Слонялся он по станице с фонарями на месте глаз
и с разбитым вдрызг носом. У жёнушки сила была мужиц-
кая…
378
Короче говоря, связь оборвалась. Это был первый и по-
следний прыжок в чужую постель. И он перестал, как бывало,
тщательно ухаживать за собой.  Уезжал из дому, порой не
брал даже смены белья, не холил усы и бородёнку, и уже не
мог отыскать ту мазь, которая способствовала якобы росту
волоса, и была всегда под рукой. Запропастилась куда-то. Ион
рапрощался с мечтой о шикарной бороде. Хоть бы уж то,  что
есть сохранилось…
— Что сегодня на меня накатило? — болезненно морщась
и постанывая, спросил себя Спиридон, усаживаясь на при-
клеток. —  Heyжтo захворал? Да нет. Не знобит. И голова
ясная. Ясная-то ясная, да что-то не то в ней шебуршится, —
проговорил он язвительно и крикнул нетерпеливо в темноту:
— Эй, где вы? Пришли, что ли?
— Туточки мы, — послышался в ответ писклявый, тонкий
голосок. Вслед за этим стали приближаться шаркающие шаги
и замерли неподалёку.
Спиридон переставил фонарь леворучь и угадывал в пяти
шагах маленькую фигурку старшего сторожа Подкорытова.
Из темноты неслышно выдвинулись две высокие, громозд-
кие фигуры в тулупах и встали, как тумбы, по бокам у ста-
рика. Это были его сыновья — беспечные силачи Кирилл и
Мефодий. Своей макушкой старик не доставал им даже до
плеча.
Три лица, как три белые маски, приклеенные к чёрной
стене, смотрели на Спиридона. Вот средняя качнулась вниз-
вверх. Это старик, стянув с головы шапку, в пояс поклонился
хозяину. Сразу потянуло запахом овчины.
— Чего вы все гуртом ходите? До утра вас ждать, что
ли?— начал въедливо Спиридон.
— Мы давно здесь, — ласковым голоском сказал Подко-
рытов. — Уже все амбары заперли, акромя этого. Не хотели
думы твои нарушать, Спиридон Спиридоныч. Мешать не хо-
тели.
— Как же вы разглядели? — чуть смягчившись, спросил
Спиридон.
— Так ить свет. И потом —  услыхали. Ты шибко тяжело
вздыхал. — Детский голосок старика сочувственно дрогнул.—
Уж так тяжело.
379
— И амбары уже закрыли? А я и не слыхал. Стало быть и
открыть так же тихо можете?
— Можем. Открывать-то еще легче. Энти железки только
для несмышлёныша — задача. Висит — глаза мозолит, страх
наводит. — Старик засмеялся детским колокольчиком. Два
басовитых эха вторили ему, будто гром далёкий. — А для
умного человека — это раз-два и на грузило к перемету.
— Хвалишься, а сам попался вот на таком старом и ржа-
вом, — поймал старика на слове Спиридон. — И на рудниках
за это горбатился. Сколько лет кайло из рук не выпускал?
— Это уже другая повесть, — не смутился старик. — Тогда
мне дружок подгадил. Царство ему небесное, в прошлом годе
преставился, мерзавец. Но главное не в этом. — Голосок ста-
рика зазвучал торжественно. Он перестал частить и шепеля-
вить. — А главное в том, что нету в России замка, который не
открыл бы мне свою душу.
— Есть, не хвастайся, — осадил его Спиридон, а сам поду-
мал, вот поставил козла капусту стеречь. Сколько лет он у
меня? Пять, шесть, не меньше.
— Может сейчас и есть, — охотно согласился Подкорытов
и, надев шапку, сел в полуметре от хозяина. — Может и есть.
Прогресс, говорят, во всём наблюдается. Но главное не в этом,
а в том, до чего я додумался бессонными ночами. — И вновь
в его голосе зазвучали торжественные нотки. — Сторожа луч-
ше, чем бывший вор, не сыскать. — Старик поднял вверх кри-
вой указательный палец и наклонился к Спиридону. — Посу-
ди сам, ведь я ихние замашки наперёд знаю. Все до одной.
Могу всё заранее предсказать.
— Ну, хватит молоть. Слава богу, что сынки не эту дорож-
ку выбрали. Может,  хозяевами станут. Силища-то вон какая,
да и умом, как видно, не в отца пошли. — Спиридон увернул
огонь и встал. — На, — он отдал фонарь.
— Я им эту дорожку заказал. — Подкорытов потянулся
вслед за хозяином,  но остановился и тихо добавил, — пока
не отменили каторги, да не всех убийц туда спровадили.
Спиридон вздрогнул от этого жуткого шёпота и оглянул-
ся. Ни старика,  ни его сыновей он не увидел. Лишь красной
точкой дотлевал фитилёк в потушенной лампе, одиноко тем-
невшей в приклетке.
И эту ночь —  которую за последний месяц? — со счёта
380
сбился, Спиридон провёл без сна. Он испробовал все сред-
ства, которыми раньше легко побеждал хандру — ничего не
помогало.
В таких случаях он вспоминал весёлые, радостные мину-
ты своей жизни, строил планы на будущее, или просто меч-
тал, полусидя в высоких подушках и укутавшись до ушей в
стёганое одеяло. На сердце быстро теплело, тоска испарялась,
он тихо смеялся, сворачивался калачиком и засыпал сном
праведника.
Эта борьба за хорошее самочувствие не отнимала ни сил,
ни времени,  напротив, — доставляла удовольствие. Он лю-
бил эти часы одиночества,  ночную тишину, тепло и уют сво-
ей комнаты и мягкий свет лампадки у образов.
Иначе было теперь. Металась душа в беспокойстве, места
себе не находила. Все эти замусоленные воспоминания, нео-
существлённые планы, несбывшиеся мечты раздражали, вы-
зывали ярость. Все казалось мелким, пошлым, гнусным, от
всего пахло кровью. Пламя лампадки нервно дёргалось.  Крот-
кий лик Пресвятой Богородицы надолго пропадал во мраке.
Но огонёк успокаивался, и он являлся вновь, теперь уже гроз-
ным судьёй. Рядом с ней вырастал Георгий Победоносец и
угрожал копьём.
Золотые оклады икон струились красным, текучим цве-
том. Спиридон ощущал лёгкое дуновение в лицо и ясно слы-
шал шорох за божничкой. Пальцы сами собой складывались
в щепотку, и он крестился.
Он забылся под конец ночи. Судорожно хрипел, свесив
тяжёлую голову на грудь. Сметанно-белые, хилые руки, даже
отдалённо не напоминавшие мужские, обнажились до локтей
и лежали поверх одеяла. Длинные, прозрачные пальцы сжи-
мались и разжимались в такт дыханию, синие ногти царапали
скользкий атлас. Это был полубред-полусон.
* * *
Колокол ухнул на рассвете. Выдавливая ставни и рамы,
густой медный гул заполнил весь дом, проник в каждую кле-
точку спиридоновского тела,  горячей лавиной обрушился на
воспалённый мозг. Спиридон предсмертно захрипел и утк-
нулся лицом в колени. Гора подушек, освободившись от тя-
381
жести его тела, вспухла и, качнувшись,  навалилась ему на
спину.
Медный гул еще не долетел до архиповского дома, а един-
ственный его обитатель, вечно бодрствующий Казачишка, уже
высунул голову из-под тулупа и навострил уши. Опершись
на локоть, он замер с открытым ртом и, затаив дыхание, чего-
то ждал. И это «что-то» явилось — заговорил колокол, спро-
сонья хрипло и сердито.
В тот же миг Казачишка спрыгнул с топчана и зашлёпал
босыми ногами к окну. Тычась лбом в запотевшие стёкла,
протирая их рукавом рубахи, он вглядывался в серый улич-
ный свет, но дальше, чем на сажень, ничего не видел.  Под-
прыгнув, он взобрался на подоконник, приставил ладони к
вискам, и опять ничего, кроме серой утренней дымки. А коло-
кол надрывался. Вдруг красный свет лизнул окно снаружи.
Дымом ударило в нос.
— Епишкина мать. Сам горю, а других выглядаю, — закри-
чал он, в ужасе слетая с подоконника.
Сунув ноги в валенки, он выбежал на террасу. Скатив-
шись кубарем с высокого крыльца и отбежав к самой калитке,
Казачишка огляделся. Ни огня, ни дыма под окном не было.
Он протёр глаза, встряхнулся. Но успокоился  только тогда,
когда оглядел дом со всех сторон, прошёлся вдоль шеренги
амбаров и стаек, потянув воздух из каждой двери.
У церкви он был первым. Изнывая от любопытства,  по-
лез на колокольню и чуть не до смерти напугал отупевшего
от медного гула звонаря.
Казачишка приблизился к нему сзади и крикнул в самое
ухо:
— Чего звонишь?
Звонарь, толстый человек лет пятидесяти, в котором трудно
было узнать стройного красавца Клима Растягаева, вскинул-
ся и с нечленораздельным клёкотом отпрянул в дальний угол
непрерывно шепча:
— Свят, свят, свят, — он крестился, вдавливался в стену,
видя приближавшегося человека — такого большого и чёр-
ного.
— Ты чо, сонный, или чо? — кричал недоумевающий Ка-
зачишка.
382
Неожиданно лохматый конец оборвавшейся верёвки в ру-
ках звонаря натянулся и потащил его навстречу пришельцу.
— А-а-а-а-а, — завопил звонарь и выпустил верёвку.
— Чего звонишь-то? — во второй раз прокричал Каза-
чишка, затыкая пальцем ближнее к колоколу ухо.
Наконец-то Клим узнал его.  Заминая конфуз,  приоса-
нился и важно кашлянул.
— Товарищ Гурин приказал. Именем революции. Новость
какая-то пришла, — прокричал он и потянулся за болтаю-
щимся обрывком верёвки.
— Хорошая, — звонарь напрягался, раскачивая тяжелен-
ный, почти уже успокоившийся чугунный язык.
Когда Казачишка пролазил в люк, над его головой грянул
такой удар, от которого он едва удержался на лестнице.
— Если Гурин, значит, только хорошая. Если именем ре-
волюции, значит только хорошая.
Григорий Гурин, Максим Шведов и Николай Забелин
ввалились к Тимофею с первыми ударами колокола. Ухва-
тившись за хлястик гуринской шинели,  натыкаясь в темноте
на углы, смеясь и чертыхаясь, Максим и Николай шли за
своим поводырём, выставив вперёд свободную руку.
— Тихо, вы, — шикал Гурин. — Алексеевну разбудите.
Свернув к Тимофею, Гурин низко пригнулся, нарочно не
предупредив об этом друзей. Сдвинув на сторону усы, он
ждал, что будет дальше. Первым гулко «поздоровался» с ма-
тицей Максим Шведов.
— Епишкина мать, — сдержанно выругался он.
— Иисус воскрес, — ставя усы на место и тут же сдвигая
их в другую сторону, сказал Гурин.
— Воистину, — без тени усмешки отозвался Максим, до-
гадавшись, что это Гришкина проделка, и сразу же решил —
не одному же ему расплачиваться.
— А? Чо? — шаря рукой вокруг себя, спрашивал Забелин.
— Чо, чо, — передразнил его Максим. — Скоро узнаешь,
«чо». Шагай, хлястик оторвёшь.
Виновато буркнув «а», Николай рывком подался вперёд
и тут же приложился лбом к балке. Охнув, он сначала присел,
а потом, согнувшись пополам, двинулся дальше. Максим куда-
то пропал, и Николай остался без поводыря.  Максим угадал
надвигавшуюся на него чёрную гору и отодвинулся в сторо-
383
ну. Сопя и вздыхая, гора проследовала рядом и врезалась в
простенок. Боковушка содрогнулась от глухого удара.
Схватившись за живот, Гурин повалился на лавку. Мак-
сим беззвучно смеялся, примостившись ощупью на сундучке
в углу. Тимофей подтянулся на руках к железной спинке кро-
вати и, кое-как подоткнув под себя подушки, устроился по-
выше. Столь ранний визит станичников удивил его.
Гурин зажёг лампу. Забелин стоял полусогнувшись перед
стеной и боялся шевельнуться.
— Адали, дети, — сказал он с упрёком и распрямился.
Ударившись макушкой в потолок, он испуганно втянул голо-
ву в плечи и подогнул колени.
— Сядь ты, заради Христа, — сказал Максим, вытирая
слёзы. — Иначе живого места на себе не оставишь. Ходишь,
как бугай в лавке, и всё рушишь. Того и гляди, избёнку по
брёвнышку раскатишь. Где Тимоха жить будет?
Забелин отодвинулся от стены, своей широченной ладо-
нью осторожно пожал исхудалую белую руку Тимофея и опу-
стился на корточки рядом с кроватью.
Максим с лампой в руках внимательно обследовал мати-
цу и, поглядывая на Николая,  что-то шептал.
— Чо ты? — не вытерпел Николай.
— Смотрю. А вдруг переломил? Тогда Тимоху отсель сроч-
но эвакуировать надо.
— Ну, ты посмотри на них. Я же говорю, как дети ма-
лые,— Забелин сокрушённо развёл руками. — Ну что ты с
них, с кобелей, возьмёшь? Тут такое дело, а они ржут, как
жеребцы.
— А дело такое Тимоша, что только радоваться. Слышишь
колокол? Революция произошла, Тимоша! — воскликнул Гу-
рин и, склонившись над Тимофеем,  прижал его к своей гру-
ди. — Сообщение по телеграфу пришло. Социалистическая
революция победила. Значит, наша, большевистская! Поздрав-
ляю тебя!
Разрумянившийся Тимофей жал руки Максиму и Нико-
лаю.
— Значит, свернули проклятую парашу! — выкрикнул он
в злой радости. — Бывал я в ихних дворцах! Когда сообще-
ние получили?
384
— Полчаса назад. Телеграфист прибежал к Максиму,  а
он— ко мне. Мы выдернули звонаря из постели и декретом
советской власти обязали звонить. Заскочили к Николаю, да
и к тебе. Наша, наконец-то, взяла, Тимоша!
— Народу надо сказать.
— Вот и звоним. Счас же сход устроим.
— Правильно, Гриша, правильно. Такое событие, а я — как
колода.
В прихожей послышался негромкий голос Ксении Алек-
сеевны:
 — Заходи, заходи. Здесь они.
Кто-то сопел и топтался совсем рядом, но за порог не
переступал.  Николай запустил руку за простенок и за полу
шубейки втащил в комнатку упиравшегося Карпушку, ста-
ничного дурочка-глашатая.
— Здоров казак. Почему тебя арканом тянуть надо? Про-
ходи, садись, — пригласил Гурин.
— Здравствуйте, — стягивая шапку с головы и глядя в
потолок, врастяжку произнёс Карпушка. Отодвинул со лба
прядь густых чёрных волос и кашлянул.
— Зарос ты, Карпуша, как бахана. Скоро ни глаз, ни ушей
не видно будет. Ну, а главный свой вопрос решил? С лета
резинку тянешь, — сказал Гурин.
— Да.
— Вот и хорошо, — обрадовался Гурин. — А по такому
случаю обкорнаю я тебя овечьими ножницами, и в баню.
— Какой же дурак на зиму глядя стрегётся? — изумился
Карпушка. — Так теплее.
— Особенно, если даже не расчёсываться. Патлы скатают-
ся, и шапка готова. Потниковая. Это тебе не то что ватная, а?
Карпушка фыркнул носом и, коротко взглянув на Гурина,
улыбнулся.
— Ну, ладно. С этим решили. А теперь говори, зачем гнал-
ся? — спросил Гурин.
— Звонарь говорит, что из сил выбился. Или пусть, гово-
рит, замену дают, или завтра хоронить меня будут. Фёкла,
говорит, моя уже пирожки пекти начала. — Вдруг его чёрные
глазёнки засверкали и он засмеялся. — У него же верёвка
оборвалась, и он под самый колокол залез. Оглохнет ведь! —
словно звонкие мячики запрыгали по комнатке смешинки.
385
Этот беззаботный смех был сродни настроению взрос-
лых, и их ликующие сердца откликнулись на него. Тимофей
смеялся и плакал. Гурин притянул Карпушку к себе и спря-
тал своё растроганное лицо у него на затылке.
— Хорош гусь! На свои поминки приглашает, — сквозь
смех выкрикнул Николай Забелин. — Вот фрукт. Пусть коло-
тит, а то совсем зажирел. Старухи уже попу жаловались, к
заутрене два разочка звякнет и в постель. А они почти все
глухие, не слышат, вот и грешат поневоле. Даже на праздни-
ки в церкву не заходит, нехристь будто. Вот уж злятся. Вишь,
и верёвка сгнила.
— За всю жизнь ни одной картошины не вырастил. Ми-
ром живёт. Во, лодырь. А справный, аж блестит, — вскипел
Максим, гася смех.
— А зачем ему трудиться? Мир кормит. Это — один из
видов узаконенной эксплуатации. А в новой жизни ты, Мак-
сим, потерпишь такое? — спросил Тимофей.
Максим в ответ тряхнул красноречиво кулаком.
— А сколько таких нахлебников по Руси? — продолжал
Тимофей. — Ты думаешь, они на нашей стороне будут? Дуд-
ки. Потому, что знают наше отношение к религии. А вроде бы
тоже за народ, за бедных хлопочут.
— Это — точно. Всех искореним. Наша религия — комму-
низм. — Максим зачем-то снова сжал кулаки.
Разговор принимал какой-то нервный, даже злобный ха-
рактер. Гурин решил переломить его.
— Эх, Карпушка, если бы ты знал, какое событие про-
изошло в России, — сказал он.
— А я — знаю. — Карпушка дёрнул плечом. — Я на стан-
ции ночевал, телеграфист мне всё растолковал. Теперь каж-
дый человек сам себе и господин, и начальник.  Он — вольная
птица.
— Чуете, куда гнёт наш дятел? — вскинулся Тимофей. —
В анархию.
Гурин зажал Карпушку под локтем.
— «Телеграфист растолковал», — сказал он. — Революция,
братец, такая наука,— проговорил он задумчиво. — Её учить,
да учить. Хватит ли всей жизни? А книжек сколько надо
перечитать? Наших бы сюда. Потолковать о настоящем мо-
менте. Фрола Балябина, Георгия Богомягкова,  Степу Кирги-
386
зова, Чаусова. — Он вздохнул и взял Карпушку за плечи. —
Асейчас, сынок, пробегись-ка по станице, да покличь народ
на сход.» Кричи так: «Товарищи казаки! В Петрограде свер-
шилась революция. Все на сход. А? — Гурин посмотрел на
друзей.
— «Свершилась», это непонятно. Буржуям — крышка, —
поправил сердито Максим.
— Надо всех звать. Баб, наверно, тоже? — неуверенно
предложил Николай.
— Правильно. Революция —  для всех, — горячо поддер-
жал Тимофей. — Звать надо всех —  и казаков, и казачек, и
бурят, и путейских. Всех.
— Да, так, — подтвердил Гурин. — «Товарищи казаки и
казачки, все трудовые люди! В Петрограде произошла рево-
люция, народ прогнал буржуев и взял власть в свои руки.
Все— на сход.»
На этот раз никто не возражал. Карпушка насупил брови
и шевелил губами, запоминая услышанное.
— Запомнил? — спросил Максим. — Обежишь все дворы,
к нам заверни. Подкрепишься.
— А на сход? — насторожился Карпушка.
— Успеешь и на сход, — Гурин подтолкнул Карпушку к
выходу. — Иди, иди. У нас-то даже печка нетоплена.
Карпушка выскочил за дверь. Гурин почувствовал на себе
пытливые взгляды.
— Теперь понятно, какой-такой «главный вопрос» у вас,
— сказал одобрительно Николай.
— Вместе жить будем. Всё веселее, да и легче, — Гурин
смущённо улыбнулся.
— Тебе, Григорий, на митинге придётся выступить, — ска-
зал Тимофей. — Расскажи о нашей революции, о нашей партии,
о программе большевиков и кто они вообще есть. О Ленине
расскажи, о вожде всех трудящих. Новую власть изберите.
Максим Шведов пересел с сундучка на лавку, рядом с
Гуриным, и внимательно слушал Тимофея.
— Я вот о чём, Тимоха, беспокоюсь, — придвинувшись
ещё ближе, заговорил он дрожащим от волнения голосом. —
Неужели и впрямь всем кровопийцам каюк пришёл? Ведь
тысячи лет сильный слабого к земле гнул,  издевался, фанабе-
387
рию свою наводил, свою спесь и дурь на нём, на угнетённом
вымещал, и вдруг —  конец, а?
— Конец, Максим, конец. В том-то и всё дело. Раз и на-
всегда — конец неравенству.
— И ты думаешь, они с этим помирятся? Если у бедняков
ненависть к барам, как в котле, веками клокочет, то и у них
любовь к лёгкой жизни так же веками копилась. За чужим-то
горбом — чудо, не жизнь. И гладкий, и богатый. Они же чув-
ствуют, чем пахнет — конец им подходит. Даром они ничего
не отдадут.
— Они и не отдавали, да мы взяли.
— Хорошо. Богатство и власть — забрали. Работать — зас-
тавили. Скрипят, но пашут. — Максим поднял руку, останав-
ливая порывавшегося что-то сказать Гурина. — Я о злобе по-
толковать хочу. Ведь в людях её накопилось огромное коли-
чество. Она припекает буржуя — это хорошо. Но часто, как
цепной пёс, и на своего кидается. Примеров таких не сосчи-
тать. Карпушку, взять. Вот кто горюшка хватил по самые ноз-
дри и выше. С шести лет сирота. Где только не мыкался. Спал
в сараях, на чердаках, в свинарнике с поросятами. В дурочка
парня произвели, — и продолжал, распалившись. — Вот что
надо ломать, сжигать,  в реке топить,  в землю закапывать,
чтобы наверх когда-нибудь не вылезло. Злобу эту.
— Ты прав. Много дряни в наших мозгах, злобы той же.
Наша станица не исключение, хоть и улица на улицу с колья-
ми не ходим, головы друг другу не проламываем.
— Но, кроме того, что мы власть взяли, нам ещё людей
предстоит переделывать. Мозги поворачивать. И мы это сде-
лаем. Станут люди счастливыми. Не могут не стать. Ради это-
го такие жертвы принесены. Неужели об этом кто-нибудь за-
будет? — Горячечным взглядом Тимофей ощупывал лица дру-
зей. — Не дадим забыть, — сказал он, скрипнув зубами. —
Пусть не надеются. Шкуру спустим, но не дадим.
Друзьям стало зябко под жёстким взглядом его потем-
невших глаз, от злобной игры желваков на заострившихся
скулах, и они мрачно потянулись к выходу мимо ошеломлён-
ной Ксении Алексеевны.
Глядя куда-то в сторону, Гурин похлопал Тимофея по
плечу и последним вышел из боковушки. На немой вопрос
Ксении Алексеевны растерянно пожал плечами.
388
Шагая по улице, долго молчали.
— Что-то, паря, вроде бы не так. — Николай Забелин рез-
ко остановился. Максим и Григорий, с разгону проскочившие
на несколько шагов вперёд,  повернулись к нему. — Злобой
зло не убьёшь, — твёрдо сказал Николай, с неприязнью глядя
на Гурина.
Он стоял боком, в какой-то воинственной позе, глядел
исподлобья, и это было так необычно для добродушного, без-
злобного казака Николая Забелина.
Григорий поразился этой перемене и не находился, что
ответить.
— Ты эт-то чо, Никола? — перебарывая душевное смяте-
ние и натянуто улыбаясь, произнёс Максим. — Ты…
Гурин тронул его за локоть.
— Николай —  прав. Нельзя так с друзьями. Ни с кем
нельзя. Подойди, Николай.  Ты,  вроде,  как и откололся уже.
Забелин, хмурясь, подошёл. Гурин обнял его и Максима и
повторил:
— Ни с кем нельзя. А пока давайте сделаем ему скидку.
Ведь у него боль невозможная. Тут и брякнуть что-то нехит-
ро. Он же добрый. И это — наш товарищ. И это дело мы
поправим. А сейчас — в правление.
— Бывал я в ихних дворцах-апартаментах! — слышала
Ксения Алексеевна злое ворчание сына и не находила сил и
смелости, чтобы переступить порог боковушки.
— Господи, всели в него милосердие! — молилась она. —
Ведь злые редко выздоравливают.
* * *
Казачишка нашёл Гурина в станичном правлении. С опас-
кой приблизившись к открытой двери, он украдкой заглянул
внутрь тёмной комнаты. Максим Шведов подтолкнул его че-
рез порог к Николаю Забелину. Казачишка сдёрнул шапку и
растерянно поклонился.
— Здравствуйте вам, — сказал.
Гурин поднял повыше только что зажжённую семилиней-
ку и приветливо кивнул, улыбнувшись. Николай усадил его
рядом с собой и шутливо посоветовал:
— Шапку надень, ухи отморозишь.
Казачишка с промедлением подчинился, испуганно глядя
389
на атамана Пушкарёва, грозно вышагивавшего поперёк избы.
Казачишка боялся его пуще огня, прятался от него на улице,
а на сходе — держался подальше.
Венедикт Пушкарёв, заспанный и злой, одетый по-зим-
нему — в папахе и коротенькой шубке под ремень — грохнул
тяжёлым замком по столу и, наступая на Гурина, заорал, как
оглашённый:
— Ты, Гурин, ответишь за это безобразие. В тюрьму, если
хочешь знать, пойдёшь. Кто тебе дал право возбуждать в на-
роде беспокойство, подстрекать к противозаконным действи-
ям и самому таковые совершать?  Кто?  Вот так-то-с. Я —
здесь власть, я — атаман, и не позволю. И требую подчинить-
ся, потому как ты казак в присяге, а я — твой командир, если
хочешь знать. Нэ прэвво! — гаркнул он, будто на плацу. —
Вон отсюда.
Казачишка сорвался с места и бросился к двери, и если б
его не перехватил Максим, то выскочил бы на улицу.
— Нечего глотку драть, — невозмутимо сказал Гурин, уса-
живаясь за атаманский стол. — Я приказал звонить. Именем
революции. Новую власть выбирать будем.
— Какую такую новую власть? — задохнулся Пушкарёв, с
трудом выталкивая из себя слова. — Такие дела тюрьмой пах-
нут.
— Знакомый запах, так что не стращай. Дважды побы-
вал.— Гурин подмигнул друзьям и засмеялся.
— Ну, уж в третий раз,.. — начал атаман.
— Всё! Не будет третьего раза! — Гурин так хватанул
кулаком по столу, что средняя доска переломилась, и тяжё-
лый замок высоко подпрыгнул вверх. Пушкарёв машинально
подставил руки и поймал его. — Или привыкли, что каторга
— это для нас, а ваше дело — нас туда спроваживать,  да под
звон кандалов чаёк попивать? Стой и молчи. Вот так-то-с.
Гурин повернулся к Казачишке.
— Ну что, дед? — он всегда называл его дедом. — По-
мнишь наш разговор в пади Крестовой? Когда я прятался у
тебя от погони да морозы пережидал? Ты их ловко тогда
одурачил. — Пушкарёв от удивления раскрыл рот. Гурин за-
метил это и подмигнул Казачишке. — До сих пор понять не
могут, как беглецы ушли от них. А вроде в руках уже были.
Да, это был я, а никто другой. Я вёл нашего товарища Чугури-
390
на, сбежавшего с каторги, на железку. Вишь, челюсть отвис-
ла.— Пушкарёв спохватился и захлопнул рот, а Гурин про-
должал. — Ты командовал погоней, атаман? Ты.  И спал на
ларе у двери. А в том ларе, под всяким барахлом, я притаился.
И всю твою ночную музыку слышал. Здоров же ты… Едва не
уморил.
Пушкарёв крутанулся на месте и ринулся к двери.
— Замок оставь, — догнал его голос Гурина.
Пушкарёв вернулся и припечатал замок на край стола.
Но у двери его вновь остановил тот же голос:
—  И ключи —  тоже.
Пушкарёв швырнул связку к ногам Гурина.
— А теперь покиньте помещение, Венедикт Сазонович, —
приказал Гурин. — Навсегда.
Пушкарёв сжал кулаки.
— Это мы ещё посмотрим, — прошипел он и схватился за
дверную ручку. — Посмотрим, — с такой отчаянной злобой
выкрикнул он, что Казачшка зажмурился.
Пушкарёв рванул дверь за собой, но Николай не дал ему
хлопнуть ею, как бы нечаянно подставив ногу и невинно гля-
дя ему в глаза. От этого издевательского взгляда Пушкарёва
буквально подбросило. Он с мясом вырвал дверную ручку и с
грохотом скатился с крыльца.
— Уволили, — сказал Кирилл.
— Прогнали, — уточнил Мефодий.
— Так вот, дед, наступило такое время, когда не будешь
спину гнуть на кровососа Архипова. Свершилась революция,
наша, пролетарская. Ещё раз тебе спасибо, что спас меня в
тринадцатом, — Гурин крепко пожал Казачишке руку. — Спа-
сибо.
Казачишка рассеянно кивнул. Григорий говорил еще что-
то, обращаясь то к Максиму Шведову, то к Трофиму Еримее-
ву, то к унинкерцам, примчавшимся из-за реки за новостями,
то к нему, к Казачишке. Он даже отвечал ему, смеялся вместе
со всеми над чем-то, скорее всего — над атаманом, но смысла
не улавливал. Нахлынули воспоминания, не побороть.
…Епифан смотрел на своего братку из далёкого далёка и
говорил мечтательно:
— Правильно мастеровые в городе толкуют — менять надо
порядки, равноправие людское наводить. Да не верю я в это.
391
Уж больно красиво, как послушаешь. Никаких тебе господ.
Все равны. Достаток у всех одинаковый. А хорошо было бы.—
Епифан улыбался глядя куда-то вдаль сквозь стены убогой
землянки. — Тут бы я силушку не пожалел. И на себя и на
других бы всласть поработал…
Утро двадцать шестого октября выдалось в Размахнин-
ской холодное,  мглистое,  унылое. Пора бы и солнышку по-
казаться, вторым и третьим петухам прокричать и дымкам
вверх потянуться. Но тихо было в станице. Не скрипнули
нигде ворота, не замычала корова, не заблеяли овцы, не тявк-
нула ни одна собака. Молчали на седалах петухи, не звенели
подойники.
Ещё не было коварного хиуса, снегов и стужи — верных
прислужников королевы здешних мест — зимы, но был уже
её дух, ощущаемый и властный. И оттого, как он внезапно
этой ночью объявился, всё вокруг присмирело, притихло, за-
таилось.
Зима. Она стояла на пороге.
Уже несколько минут Флора куталась в старую грязно-
серую шаль и со страхом прислушивалась к неумолкающему
звону. Из конуры выбрался заспанный Музгар, прошёлся по
инею, оставив за собой талые отметины следов, виновато по-
глядел на хозяйку и снова залез в тепло.
Отец Евлампий так испугался раздавшегося звона, что
начал спешно прятать за высокую спинку дивана полуголую
Мотьку Банкину — боялся, что проснётся жена и устроит
скандал. Но на этот раз обошлось. «Квашня» храпела под гуд
колокола, и он скоренько вернулся в свою «умственную оби-
тель», как он называл просторный кабинет, где он, якобы до
утра изучал божью науку, а на самом деле блудил напропа-
лую по индийским рисункам, выдёргивая их из колоды, слов-
но игральные карты.
— Епишкина мать. Никаких канонов не соблюдают. Дуба-
сят, как дурак по тазу, — ворчал он, возвращаясь. — Вылазь,
да сходи узнай,  в чём там дело. Да приходи скорее. Ждать в
нетерпении буду… с новостями, — тискал он Мотьку у поро-
га. — Сладкая ты, стерва. Сколько лет знаю, а ты только слаще
становишься.
392
Флора вышла за ворота. В обе стороны улица была пуста.
А колокол гудел. Она перекрестилась.
— Господи, да что же это такое, адали вымерли все, —
испуганно проговорила она и поспешила в дом.
На веранде стояли Андрей и Фастина.
— Что там случилось, мама? — спросила Фастина. — По-
жар? А может, каторжные разбежались?
— Не знаю, Тина, не знаю. Идите отца будите. — Фастина
и Андрей ушли. — Господи, звонит и звонит. Что там стряс-
лось? Неужто новая война? Или мор какой? — оглядываясь,
Флора вытирала ноги о тальниковый коврик, когда из тём-
ной мужниной комнаты, чёрным сполохом вырвался обезоб-
раженный ужасом Фастинин крик:
— Мама! Иди скорей. Отец умер.
Флора прижалась щекой к колючему от изморози столбу,
медленно опустилась на пол веранды и облегчённо запла-
кала.
— Прости меня, Господи. На твоих глазах прошла моя
жизнь. Разве я могу не радоваться его смерти? Если я в чём-
нибудь грешна, покарай меня, но ведь и он — исчадие ада,
или ты не знаешь этого?
— Где же ты, мама? — услыхала она пронзительный крик
дочери.
Далеко-далеко, жёлтым пятном высветился дверной про-
ём — там шевелились тени, там мёртвым лежал человек, наре-
чённый ей мужем двадцать лет назад.
Она поднялась и пошла туда. Взгляд, полный ненависти
встретил её у порога. Она пошатнулась, ухватилась за двер-
ной косяк. Андрей подкладывал под спину Спиридону пух-
лые подушки. Фастина обеими руками держала безвольную
отцовскую голову.
Всё было мёртво на этом постылом лице, кроме глаз.
Широко открытые, обычно тусклые, они светились сегодня
особенно и жгли её испепеляющим огнём. Звериная злоба
переполняла их. Если б не спасительный звон, она рухнула
бы в обморок, как это бывало не раз.
Голова Спиридона,  будто отделённая oт туловища,  без-
жизненно качалась сперва на Фастининых руках, потом на
подушке, пока Андрей укладывал её поудобнее. Но взгляд,
его уничтожающий взгляд ни на секунду не оторвался от той
393
точки, на которую был устремлён. Этой точкой было лицо жены
Флоры, так и не нашедшей сил подойти к постели умирающего мужа.
— К заутрене собирайтесь. Царский указ читать будут, —
внятно проговорил Спиридон и перевёл взгляд на Андрея. —
Я не пойду. Скажешь атаману, прихворнул. Расскажешь пос-
ле, о чём указ. Да я и так знаю. А сейчас открой ставни.
Жарко. — Спиридон притворно вздохнул.
Фастина окинула взглядом вереницу чёрных болтов, тор-
чащих из стен, и с тревогой посмотрела сперва на Андрея,
затем на мать. Она знала, как брат боялся этих толстых, ржа-
вых болтов и шагнула вперёд, чтобы самой исполнить прика-
зание, но натолкнувшись на злобный отцовский взгляд, оста-
новилась.
Болты пронзали десятивершковые стены и запирались
изнутри. Они удерживали ставни из цельных лиственнич-
ных плах. За такими ставнями и осаду можно держать. Офи-
ленчатых, как у всех ставнях, Спиридон и слышать не хотел.
Затравленно оглядываясь на отца, Андрей приблизился к
первому окну. Дрожащими руками он с большим трудом вы-
тянул из гнезда плоскую чёрную занозу и сильным ударом
ладони вытолкнул болт наружу. За стеной раздался грохот.
Это рушилась вниз железная охранительная сбруя. Там кто-
то вскрикнул и грубо выругался:
— Кулак проклятый! Чуть не зашиб. Когда уж ты сдох-
нешь.
Белое лицо Андрея покрылось красными пятнами. Он
торопливо распахнул ставни, а за ними — остеклённые створ-
ки и высунулся из окна. Высокий казак, почёсывая правое
плечо, удалялся от дома.
— Не обращай внимания, сынок. Скоро мы их так прида-
вим, что не пикнут. Иди и царский указ послушай, — Спири-
дон утомлённо закрыл глаза.
Андрей вытер испарину на лбу и пошёл к двери.
— А другие окна? Я же просил все открыть, — крикнул
Спиридон.
Андрей в отчаянии оглянулся на отца. Тот лежал с закры-
тыми глазами и жалостливо стонал:
— Боже милостивый,  какая жара.
— Я открою, — крикнула Фастина, жалея брата.
394
— Нет, — Андрей схватил сестру в охапку и толкнул к
матери. — Я сам.
Он как сумасшедший  метался по комнате, выдёргивал
штыри-занозы, выбивал болты наружу и распахивал окна.
Сначала в отцовской комнате,  потом — во всех остальных.
Железные запоры гремели, будто пытались заглушить ко-
локольный звон.
Фастина прижалась к матери и дрожала осиновым лис-
точком.  Флора гладила её по голове и не сводила глаз с
мужа, словно спрашивала, ну что, наигрался, натешился?
— Всё. — Андрей расстегнул воротничок сорочки и сел на
подоконник, что был рядом с отцовским изголовьем.
— Вот и хорошо, сынок. Когда уж схлынет эта жара, —
сказал Спиридон, и его прозрачные веки медленно разомкну-
лись. — В такой день, в день царского указа и окна, и сердца у
всех должны быть распахнуты настежь. А теперь идите.
Они не успели выйти из комнаты, как в окно влетел го-
лос Карпушки. Он бежал по улице петляя, колотил палкой по
воротам,  вспрыгивал на плетни и заплоты и кричал охрипло:
— Товарищи казаки и женщины. Всех вас зовут на сход.
В Петрограде случилась революция. Народ прогнал буржуев
и взял власть в свои руки.  Все на сход.
Собачий лай, хлопанье дверей, людской говор и колоколь-
ный звон стлались за парнишкой широкой полосой.
Карпушка приближался к спиридоновской усадьбе. Все,
кто был в комнате, завороженно смотрели на открытое окно,
слышали за ним Карпушкино сопение и быстрый, мягкий
топот его ичигов. От удара по воротам все вздрогнули. Спи-
ридон приподнялся.
— Все на сход, — закричал Карпушка, гремя запертой
калиткой, и тотчас под крайним окном послышалось его пых-
тение —  он взбирался на высокий фундамент, — а спустя
секунду показалась его голова. Был он в неизменной чёр-
ной шубейке с белой оторочкой по воротнику и рваной шап-
ке-ушанке. Встретившись с четырьмя парами устремлённых
на него глаз, он на миг растерялся, но быстро оправился и
затараторил, сильно перевирая объявление и горланя, как на
улице:
— Товарищи казаки и женщины, вас зовут на сход.
ВПетрограде сделалась революция.
395
Натолкнувшись в полуметре от себя на острый, прони-
зывающий взгляд Спиридона, он крепко-накрепко зажмурил-
ся, выпалил отчаянной скороговоркой:
— Народ прогнал всех богачей, — и пропал.
Никто не заметил Карпушкиной торопливости, никто не
вгляделся в его глаза, но Спиридон сумел заметить в них
живой блеск, совершенно несвойственный дурачку, увидел в
них лукавинку, а в голосе — искреннюю радость.
— Ох и прищемлю же я тебя, шельмец, — процедил он
сквозь зубы. — Что тогда запоёшь?
— Опять обидеть хочешь? — вступилась Фастина. — Он
же — дурачок, божий человек.
— Сами вы —  дураки набитые. Уйдите с глаз моих. Да
окна закройте, — вдруг закричал он. — Ишь, распазили, будто
летом. Простудить задумали?
Не вставая с подоконника, Андрей заломил руки назад и
со звоном захлопнул створки у себя за спиной. Фастина
вскрикнула и закрылась руками — думала вылетят стекла.
Ненавидящим взглядом Андрей посмотрел на отца и по-
шёл по второму кругу от окна к окну, на этот раз — закры-
вать их.
Спиридон с усилием опёрся на трясущиеся руки и, не
отводя укоризненного взгляда от дочери, медленно, с тяжким
вздохом лёг. Его длинная,  плоская голова, как тяжёлый ко-
лун вонзилась во взбитую подушку и утонула в ней до самых
висков. Большие и дряблые ушные раковины завернулись
кверху и маячили до тех пор, пока их не засосала пуховая
трясина. Спиридон страдальчески закатил глаза под самый
лоб, тело его обмякло, он перестал дышать.
— Папа! — испуганно крикнула Фастина.
Не отводя расширенных глаз от мёртвого отца, находясь
на грани обморока, Фастина грудью навалилась на закрытую
дверь. Она не видела, что в этот момент Спиридон открыл
глаза и с презрительной улыбкой наблюдал за её бегством. В
дальней комнате в последний раз хлопнуло и послышались
громкие шаги Андрея.
— Ушли? — спросил он, падая на кровать в ногах у Спи-
ридона.
— Сбежали, — в тон ему ответил Спиридон и выпростал
голову из пуховых тисков. Повозившись, он лёг половчее.
396
— Я теперь их не боюсь, — сказал Андрей, дерзко глядя в
глаза Спиридону.
— Кого? — будто не понял отец.
— Этих чёрных болтов, на которых ты меня подвешивал
то за руки, то за ноги.
— А-а-а, — равнодушно протянул Спиридон. — Такие пу-
стяки. Я через эти болты в тебя свою натуру вколачивал.
Потому что ты —  поганец.
Андрей не раз слышал от Спиридона это злое словцо, но
в суть  его не вдавался.
— А что это такое? — спросил он простодушно.
— Выб...к, — резанул Спиридон. — Пригульный, значит.
Андрей зажмурился, как от нестерпимой боли, и отвер-
нулся.
Спиридон видел его скулу с играющими  желваками под
побелевшей кожей и злорадная улыбка, в который уже раз за
это сумасшедшее утро, прозмеилась по его серым губам.
— Ты хоть чувствуешь это? — резко спросил он, видимо,
надеясь ошеломить сына и насладиться его растерянностью.
Но Андрей лишь на секунду замер. Желваки пропали, и он
повернул голову к отцу.
— Нет, — ответил он спокойно, даже равнодушно, как
показалось Спиридону.
— А Фастина знает,  что она поганка пригульная?
— Она об этом не ведает, — ухмылкой, чем-то похожей на
отцовскую, ответил Андрей. Спиридон улыбнулся своей про-
зорливости, что духовное родство гораздо сильнее кровного.
«Это — я. Даже похлестче, чем я», — с удовлетворением
отметил он.
— Такие пустяки, — сказал устало.
Андрей вопросительно посмотрел на него.
— Да я всё про болты, — Спиридон слабо махнул ру-
кой.— Тебе ещё много чего не надо бояться.
— А я и не боюсь, — с вызовом бросил Андрей.
— Даже крови? — насмешливо спросил Спиридон. — Ну
и молодец. Чего её бояться. Красная водица. Иди и скажи,
что я ещё живой. А то начудят — на радости-то побегут гроб
заказывать.
Андрей громко засмеялся и вышел.
397
* * *
Колокол неистово рвёт тишину. Перегнувшись через пе-
рила, Флора вглядывается в просветлившуюся даль станицы,
где по улочкам уже виднеются тёмные силуэты людей и слы-
шатся приглушённые голоса.
— Он что, сказился? — с мягкой укоризной говорит она,
вытягиваясь навстречу радостному звону.
Фастина с недоумением глядит на мать, впервые в жизни
видя её не согбенную, с большим и покатым горбом, этакое
убогое существо, похожее на серо-зелёную жабку из-за неиз-
носимых грязно-зелёных одежд и серого цвета лица, а строй-
ную, с прямой и широкой спиной.
— Мама! — капризно и требовательно окликает её Фасти-
на и трогает за локоть.
Флора медленно поворачивается, но вряд ли видит Фас-
тину. У неё отрешённый взгляд и кроткая, растерянная улыб-
ка на губах. Она в своём, далёком отсюда мире. Но вдруг она
словно просыпается. Видит белое испуганное лицо дочери,
трясущиеся губы и полные ужаса глаза. Резко поворачивает-
ся и хватает её за плечи.
— Ну что ты? — с болью и тревогой вскрикивает Флора.
— Это так страшно, мама. Он умирает, а мы ушли. Я —
боюсь.
— Он и нас с тобой переживёт, — говорит Андрей, появ-
ляясь на террасе и зло поблескивает глазами.
— Слышишь? — Флора обнимает Фастину. — Он уже зна-
ет эти выходки, а ты видишь впервые. Так он проверяет нашу
любовь к нему. Это у него шутка такая, успокойся.
— Это ты шутишь, мама, — горячо возражает Фастина. —
Он умер уже.
— Ах, доченька. Сколько раз он вот так же умирал на
моих глазах?  Я со счёта сбилась. И всякий раз поднимался и
начинал бить, что не плакала, не причитала.
— Он и сейчас побьёт тебя? — вырвалось у Фастины.
— Нет, — Флора засмеялась и отрицательно помотала го-
ловой. — Нет. Сегодня уже не побьёт. И вообще больше ни-
когда.
Напрасно ничего не понимающая Фастина заглядывает в
глаза матери, ошеломлённая и напуганная её преображением.
398
Флоре пока неведомо, почему звонит колокол, но всё её
растоптанное, униженное существо уже распрямилось, впе-
рёд разума угадав — он звонит о приходе новой, доброй, сча-
стливой поры. О чём-то заурядном так не сообщают. И сын
заметил это.
— Вот расходился, — слышит она злой голос Андрея. —
Яуверен, что он ни разу в жизни так не старался. Новую
власть приветствует, как явление Христа.  Сволочь — народ
всё-таки.
— Ему приказали, вот и звонит, — отзывается Флора, вдруг
хмурея и погружаясь в какую-то свою думу.
— Приказ-приказом, но как усердствует! — то ли не слы-
ша, то ли не понимая мать, продолжает Андрей.
Не отвечая Андрею, Флора сходит с крыльца и решитель-
но направляется к воротам.
— Я — на сход, — говорит строго, не оборачиваясь.
— Я — тоже, — Андрей спрыгнул на землю. — Городских
большевиков я наслушался под завязку, а вот станичных ещё
нет. Что они-то молоть  будут.  Интересно.
— А я? — пронзительно закричала Фастина, приседая. —
А я? Оставили одну с  покойником.
— Перекрестись, — шутовски взмахнул руками Андрей. —
Он уже чай пьёт, а ты ересь несёшь. А ведь уже невеста.
Флора, соглашаясь, кивнула головой и, насупившись, от-
вернулась. Скрипнула тяжёлая тесовая калитка, и Фастина
осталась одна.
Она похолодела, когда за своей спиной услыхала тихий
шорох открывающейся двери и чьи-то крадущиеся шаги. Буд-
то окаменевшая, она всем телом повернулась на эти звуки.
Из темноты на неё надвигался человек во всём белом. Её
сознание оборвалось секундой раньше, чем она успела по-
нять, что человек в белом — это отец.
Она очнулась лежащей на кровати. Чьи-то холодные руки
больно били по щекам. Она поморщилась и открыла глаза.
Над ней склонился отец в исподнем белье.  Перепуганный.
— Прости, папа, — тихо сказала Фастина.
— Куда они наладились? — овладев собой, спросил Спи-
ридон. Он пытливо вглядывался в лицо дочери, будто боясь,
что она обманет.
— На сход.
399
— Что им-то надо? — Спиридон еще пристальней уста-
вился в глаза Фастины.
Не в силах удержать слипавшиеся веки, Фастина смежи-
ла их и прошептала едва слышно омертвевшими губами:
— Не знаю. Наверно, из интереса.
Спиридон долгим, ощупывающим взглядом скользил по
определившейся фигуре дочери. Почувствовав этот тревожа-
щий взгляд, она открыла глаза и в упор посмотрела на отца.
Спиридон не смутился.
— Выросла ты, — сказал он как-то особенно нежно и по-
плёлся на кухню. — Чаю хочешь?
Взволнованная Фастина подняла руку и лишь тогда
почувствовала, что кофточка на груди расстёгнута. Стреми-
тельным, естественно-стыдливым движением она кинула руку
вниз и одёрнула завернувшийся подол юбки. Ей стало страш-
но. Она выбежала на улицу.
На площади перед правленческой избой толпился народ.
Казаки, только что выбравшись из тёплых постелей, протяж-
но и громко зевали, поёживались и, чтобы согреться, толка-
лись. Притулившись к соседу, густо чадили самосадом. Но
бодрящий октябрьский морозец делал свое дело —  покалывая
щёки, окончательно изгонял остатки сна. Дышалось глубоко
и легко.
Не нашлось на площади такого человека, кто не повер-
нулся бы на юг,  когда там, за Ингодой ярко осветились ма-
кушки сосен, и широкая, светлая полоса резво побежала вниз,
к реке, обливая щедрым золотом ольховые колки, огнём за-
жигая среди тяжёлой лиственничной зелени одинокие берёз-
ки и осинки.
Невидимое из долины, всходило солнце, встречать кото-
рое они привыкли короткой молитвой, похожей на напут-
ствие в работе:
— Господи, благослови, — и говор сник.
Вместе со всеми Гурин зачарованно смотрел, как за рекой
гасли золотые россыпи осинника, как мохнатые, густо-зелё-
ные сопки становились без них ещё мохнатее и суровее.
Холодным клинком вспыхнула Ингода, засверкали ине-
ем тальники на этом берегу, заискрилась жемчугом росная
луговина и в тот же миг алым пламенем занялись окна край-
ней избы. А секунду спустя, трепетно зашелестела молодая,
400
стройная берёзка под окном правления, и на виду у людей
свершилось чудо — уронило деревце свой прощальный на-
ряд, и смущённо поникли под взглядом двух сотен мужских
глаз оголённые ветви. Крупные капли росы, как слёзы стыда
и обиды, упали на скомканное жёлтое одеяние.
И словно подчиняясь величию момента, неумолкавший,
густой мелодичный гул стал шириться. В него вплелись дру-
гие, прозрачные, светлые звоны, и торжественная, величавая
мелодия разрослась от земли до неба.
Звонарь в азарте кубарем скатывался на нижнюю гале-
рею, хватался за верёвки малых колоколов, дёргал их в какой-
то лишь ему известной очередности и вновь взлетал наверх
под гудящую громадину и, раскачав чугунный язык, неистово
бил им в толстую тушу главного колокола. Два удара — и,
сломя голову, снова вниз. Косматый, разнагишавшийся до
исподней рубахи, злой и страшный.
— Давай я, — пронзительно закричал Карпушка.
— Слушай, — рявкнул звонарь, играя верёвками. — Слу-
шай, — орал он, сверкая злыми глазами на мальчишку, как на
своего заклятого врага.
— Я слышу, я слышу, — умолял Карпушка. — Дай мне. Ну
дай же. — Он тянулся к верёвкам.
Звонарь вложил их в дрожащие мальчишечьи руки и бро-
сился наверх.
— Слушай, — прорычал он из люка, и вскоре над головой
у Карпушки грянул гром небесный.
Долею секунды спустя, когда гул, отлетев, упал на полто-
на. Карпушка дёрнул правой рукой, и два колокола тут же
бросили свои голоса вслед за главным басом, которые легкие
и стремительные, резвясь, тут же догнали и опередили его,
смягчили его суровость и грубоватость. Карпушка напрягся
до последней клеточки. Сердцем чуя подоспевшее мгнове-
ние, он шевельнул пальцами левой руки, где трепетали шну-
ры малых колокольцев, и часто-часто, заработал кистью. Уди-
вительно-ласково, осязаемо-протяжно запели малийские ко-
локольцы.
Теперь мелодия не прерывалась. Как звонарь в том аду
слышал её, непостижимо, но он слышал, наслаждался ею, и
слёзы стояли у него в глазах.  Но как ни размягчён он был,
всё-таки заметил отца Евлампия, воровато и хищно устре-
401
мившегося к мальцу, и яростно погрозил ему кулаком. От
этого многозначащего жеста своего холопа поп смешался, за-
стыл на месте с открытым ртом, повернулся и рысью бросил-
ся в дом.
Знать и в самом деле случилось что-то из рук вон выхо-
дящее, если слуга своему господину кулак показал, хотя всего
лишь вчера стоял перед ним с понурой головой.
— Ты почему, свиное твоё рыло, не помог Остапке-свина-
рю убрать свиное дерьмо из свинарника? — Евлаха любил на
одно слово родню накручивать как в службе, так и в быту, и
гордился своей велеречивостью. — А?
— У меня другая должность, — промямлил обрюзгший
звонарь.
— Это какая же? Зa верёвку дёргать? Значит, будешь хво-
сты крутить. И жирок-то сбросишь. Пшёл вон…
Изо всей силушки, отчаянно звонарь бухнул в последний
раз и откинул в сторону верёвку. Вдруг обмякший, понурый,
словно побитый он сполз на нижнюю галерею и с умилением
смотрел на Карпушку, казалось, растворившегося в звуках,
которые он всё тише и слабее извлекал из холодной и мёрт-
вой меди, искусно вплетая их в благостное урчание, доносив-
шееся сверху.
Вот он опустил руки и как-то отрешённо посмотрел вдаль.
Звонарь зарыдал.
— Ну что ты, дядя Клим, — испугался Карпушка.
— Вот умру, моё место займёшь, — глотая слёзы, прогово-
рил звонарь.
Падали последние листочки, угасал медный гул, солнце
набирало силу.
— Хорошо-то как, паря, — дрогнувшим голосом произнёс
Павел Кузьмич Еримеев и часто-часто заморгал. Покашлял,
прогоняя ком из горла, и добавил:
— Как всё правильно у природы.
Оглядев запруженную народом площадь, Гурин шагнул
вперёд и, побледнев, обеими руками взялся за перила.
— Дорогие мои товарищи-казаки, — звенящим голосом
начал он. — Дорогие товарищи мастеровые, — он повернулся
к нескольким путейским среди которых он видел и своих
знакомых станичников,  работавших на «железке». — Товари-
щи из бурятского населения. А также товарищи женщины. —
402
Он качнулся полупоклоном к Мотьке Банкиной, аппетитно
подкреплявшейся пузатыми тыквенными семечками.
Ночная труженица весело рассмеялась. Младший Шва-
лов схватил её в охапку и так крутанул в воздухе, что белая
исподняя юбка сверкнула над чёрными папахами.
— Цени, халява. Раньше вам на сход — ни ногой, а те-
перь— пожалуйста, — крикнул он.
— Я — халява? — ощетинилась Мотька. — А кто ягодкой
называл?
— Так я ж пошутил, дура.
— Вот и я пошучу, покажу и спрячу, — Мотька подразни-
лась языком.
Казаки загоготали, Гурин в улыбке повернул голову вправо
и поодаль увидел Флору. Она строго и выжидально смотрела
на него.
— Товарищи! — крикнул Гурин и замолчал. Пауза сделала
своё дело лучше всяких окриков и увещеваний. На шутников
заворчали, и наступила тишина.
Краем глаза Гурин увидал придвинувшуюся к толпе Фло-
ру всё с тем же немигающим напряжённым взглядом, уст-
ремлённым на него. Это был взгляд великой веры и великой
надежды, от которого ему стало и радостно, и тревожно. Aиз
другого края толпы ему не давали покоя другие глаза. В них
искрились слезинки, готовые вот-вот сорваться на серые
щёки. Они были полны любви и ожидания. Это были глаза
фельдшера Сенотрусова. А совсем рядом, в первой шерен-
ге— доверчивые глаза Казачишки, дружеские, помогающие.
И эти две пары старческих, но острых и требовательных
глаз Дормидонта Григорьевича Вологдина и Никона Гаври-
ловича Размахнина подбадривали и торопили его.
— Товарищи! Вы только вслушайтесь в это слово. Повто-
рите и вслушайтесь. Товарищи! А то называли «господин ка-
зак». Да какой я господин, если меня кому не лень и в хвост
и в гриву! Одна насмешка. Мы и смеялись.  Другое дело —
товарищ! Боевой товарищ. В беде и радости — товарищ. То-
варищ по партии и борьбе за светлое будущее. А говорю я
вам потому, что кончилась травля этого слова, а кончилась
потому, что в Петрограде произошла социалистическая рево-
люция. А это значит — наша революция! Революция трудово-
го народа. Теперь мы сами хозяева нашей жизни. Без господ-
403
угнетателей. За это боролись наши братья-казаки Степан Ра-
зин и Емельян Пугачёв. И декабристы, которые помёрли в
наших суровых краях. У  них тогда ничего не вышло. Слабые
ещё были.
Все вы видели зверства царя. Сколько лучших людей Рос-
сии прошло через нашу станицу в Нерчинские рудники, ска-
зать невозможно. Каждый шаг Московского тракта пропитан
слезами и кровью этапников. Они страдали и умирали, но их
идеи о всеобщем счастье не погибли, выжили, как только царь
не искоренял их. Они будут жить всегда, потому что угнете-
ние человека — это позор, это стыд. Свобода и счастье —
извечная мечта человечества, и осуществилась она ни где-
нибудь, а у нас, в России. Поздравляю вас, товарищи, — Гу-
рин захлопал в ладоши и крикнул «ура».
Его поддержали нестройно, зато громко, с настроением.
Кое-кто по строевой привычке выкрикнул дважды. Низови-
ки держались кучно, с другими не смешивались. Были сдер-
жанны. Слушали внимательно.
— Не будет теперь ни богатых, ни бедных, товарищи. Не
будет эксплуатации, а это самый главный вопрос нашей рево-
люции. И он решён.
А управлять нами теперь будет Совет рядовых казаков, а
не атаман и его прихлебатели. Кончилась коту масленица,
наступил вечный пост. — На этот раз дружно ударили рука-
ми, кто голыми ладонями, кто в рукавицах. Гурин был счаст-
лив. Восторженность, будто хмель, кружила голову. Ведь это
была и его личная победа после стольких жертв и поражений.
Все взгляды, устремлённые на него, казались ему дружески-
ми, любящими, и он не находил сил, чтобы надолго отвер-
нуться от улыбающегося лица Флоры, от её сияющих глаз.
Он немного отрезвел под колючим взглядом Андрея, от кри-
вой усмешки на его красивых губах, но тут же забыл о ней.
Взгляд спиридоновского сынка не был дружеским, но он не
был и враждебным. Просто насмешливо-ироничным. А это не
страшно. Он хотел что-то сказать, но дед Апрелков опередил
его вопросом.
— Ты вот что нам скажи, жаланный. Нам-то какой прок
от энтой самой революции? Сколько я помню, их уже не-
сколько было. В девятьсот пятом. В феврале вот шебутились.
А всё один хрен.
404
— Прав ты, дедушка, невозможно как прав. — Гурин воз-
буждённо сдвинул папаху набок и расстегнул на груди шине-
лишку. — Были революции, да не совсем такие, как теперь.
Даже совсем не такие. От них труженику никакой пользы не
было. Богачи как были, так и оставались. Как держали в ярме
людей, так и держали. Все привилегии достались им, а нам —
шиш. Теперь богачам каюк пришёл. Никто на них горбатиться
не будет. Закон такой выйдет. Каждый для себя и царь, и
работник. Что наработал, всё твоё.
Невразумительным и длинным ответом Гурин остался
недоволен, и по начавшемуся шумку понял, что и казакам
ответ не лёг на сердце. Ответом же по уму они считали такие
ответы, которые смыкались с их жизнью, высвечивали непо-
нятное без теней и утаек, и Григорий несказанно обрадовал-
ся, когда Никон Гаврилович, как подсказку, подбросил ему
новый вопрос:
— Всё это хорошо. Но ты, Гриша, про землю скажи. Ведь
тут, паря, не всё в порядке. — Шум упал, как срубленная
лозина. Был и нету. Мёртвая тишина воцарилась на площади.
А ведь и Тимофею, и ему, Гурину, земельный вопрос не
казался важным. Бери любую пустошь и поднимай, она —
твоя. Так всегда у забайкальских казаков водилось. Каза-
лось, только силы и желание нужны. Ан, нет. Вот именно
сюда и вклинилась несправедливость. У одних земли много,
а у других — мало. И при равных вроде возможностях. Уод-
них — супесь, у других — чернозём за счёт скупки у вдов и
немощных калек прирастает. И в первую очередь у богачей,
у Спиридона, к примеру. И вдруг нынешняя земельная си-
туация словно на огромной карте предстала перед ним. Буд-
то окинул он взглядом обширные станичные угодья, и от-
крывшаяся картина была жутко несправедливой. Одни кус-
ки — большие и жирные, другие — маленькие, рваные, чах-
лые. И он ответил:
— У всех земля будет по едокам. И клинышек хорошей
землицы — для денежки, на разживу. Инвентарь, одёжку. Аго-
роду хлебушек продать. Короче говоря, ревизию устроим. —
Гурин решительно хлопнул руками по перильцам. — Вот так-
то-с, — добавил он и засмеялся. — А для этого надо Совет
выбрать. Он будет управлять всей нашей жизнью. Называйте
кого, будем голосовать и за дело. А дел у нас, дорогие товари-
405
щи, столько, что и сказать невозможно. По горлышко, по ма-
кушку. Новую жизнь строить будем. Светлую. Радостную.
— Казав пан, дам жупан, — подал негромкий голос Остап
Федоска.
Гурин говорил минут десять, но никто ни разу не пере-
бил его. Вновь подтвердилась хорошая черта казаков — уме-
ние слушать и врождённая сибирская солидность. Правда, на
левом фланге, где сгруппировались богачи со своими при-
спешниками, во время выборов начался шум, пытались поме-
шать. Но распрямился над толпой Дормидонт Григорьевич и
крикнул, брезгливо сморщившись:
— Эй, вы, курчане!
И в углу сразу наступила гробовая тишина.
* * *
Выборы прошли быстро. Никто из атаманского или спи-
ридоновского окружения в Совет не прошёл. Народ дружно
отвергал их.
По требованию схода совдеповцы «показались народу» —
поднялись на крыльцо и, смущённые, встали тесной кучкой.
Флора спряталась за широкую спину старика Вологдина, но
Дормидонт Григорьевич поставил её впереди себя и обнял за
плечи.
Судьба этой сорокалетней женщины была позором стани-
цы. Многих, кто бахвалился счастливой жизнью в станице Раз-
махнинской, напоминание об этой тяжкой доле заставляло при-
кусить язык и покраснеть. Не любили казаки, когда им на сто-
роне этой горемыкой в глаза кололи. Ох,  как не любили!
И вот сейчас, заглаживая свою вину, они ставили Флору
над собой, ободряюще кивали eй, дружески подмигивали. Або-
гатые криво усмехались.
В Совет избрали Григория Гурина,  Тимофея Раскатова,
Николая Забелина, Дормидонта Григорьевича Вологдина, дво-
их путейских, двух бурят и Флору Пахтину, так и выкликну-
ли по девичьей фамилии, которую она почти забыла и поэто-
му не сразу сообразила, что вызывают её.
Непосильную работу подкинул своим отравленным лёг-
ким Григорий. К концу схода он стал задыхаться. Бисеринки
пота засверкали на лбу и в глубоких, синих глазницах. Каж-
дое слово он выталкивал с трудом, но держал себя в кулаке,
406
не подавая вида, что ему тяжело. Он прекрасно понимал, не
имеет права скиснуть в такой ответственный момент.
Но вот сход закончился. Теперь можно передохнуть. Дер-
жась за перила, он медленно спустился с крыльца и, сильно
дыша, повалился спиной на высокий плетень рядом с Фло-
рой. Хватая ртом воздух, он поглядывал на неё и виновато
улыбался.
— Я боялась, не выдержишь, — сказала Флора. Он в ответ
лишь развёл руками — надо.
И вновь то возбуждённое настроение, которое было в са-
мом начале митинга, овладело казаками. Значит, в самом деле
кончилось постылое атаманство с вытяжкой в струнку перед
орущим самодуром. Значит, конец унизительному неравен-
ству, которое и после февраля сохранилось преспокойненько
при той, чёрт её разберёт чьей власти. А теперь всё чётко. Вот
он — Совет. А в нём свои, станичники. Люди честные. Их
знали, как облупленных. Знали нутро каждого и без опаски
вручали им свои жизни и жизнь всей станицы.
Посыпались беззлобные шутки и подтрунивания над выб-
ранными.
— Ну, Никола, посмотрим, какой из тебя правитель полу-
чится, — тормошили казаки Николая Забелина.
— Ты, Николушка, управляй нами, управляй, мы ничего
супротив не имеем. Да только не так, как быками когда-то
Цоб-цобе не перепутай, — сказал дед Апрелков.
Казаки покатывались, вспоминая, как он на Куприяновс-
ких быках заехал в чужой огород, запутавшись с непривычки
в мудрёных бычьих командах. Своих-то быков у него отро-
дясь не было.
Забелин смиренно улыбался, помаргивая выгоревшими
до белизны густыми ресницами.
— Смейтесь, смейтесь, — вступился за него Гурин. — Он
ещё страной управлять будет.
— А кто против? Дай-то бог. Он мужик честный и умный.
Иначе хрен бы я за него руку тянул, — ответил Швалов-
старший.
— Ради бога, не перепутай, — продолжал дед Апрелков. —
Ведь это не чужой забор повалить. Обещаешь? — он держал
Николая за руки и пристально вглядывался в его глаза.
— Обещаю, дедушка, — поклялся Николай.
407
— Самое главное, не городи забор выше колокольни. Ивсё
будет хорошо. И товарищам своим мою напутствию передай.
Новая власть, — сказал он с чувством. — Ведь это — моло-
дость. А молодость не терпит, чтобы старики в дело меша-
лись. Оно-то и понятно, кровь горячая. Ведь вы скоро нас
отпихнёте.
— Ну что ты, дедушка, — смутился Николай.
Старик кашлянул и зашаркал к своим годкам-ровесни-
кам, усевшимся в рядок на завалинке, как петушки на седале.
К небольшой оживлённой группке казаков с умильным
лицом тулился фельдшер Сенотрусов и не заметил, как под-
крался к нему Иван Подшивалов и склонился к его уху.
— Здравствуйте, господин доктор.
Фельдшер вздрогнул, скривился. Ивана он не переносил
и не скрывал этого, считая того глупым и ленивым челове-
ком. А главное — неудачником, являвшим как бы его соб-
ственное отражение, и это злило фельдшера. Но ещё больше
злило то, что этот тупица ловил его повсюду и навязывался с
беседами в самых неподходящих местах, как, например, сей-
час. До него ли ему в эту возвышенную минуту!
Он скривился и перешёл на другую сторону группки. Но
Иван не отстал. Его лошадка сама, без понукания последова-
ла за Сан-Санычем. Благостное выражение с лица фельдшера
быстро ушло и вновь стало привычно-насупленным, неприс-
тупным. Но это не испугало Ивана. В борьбе за дружбу с
доктором он был бойцом закалённым.
— Господин доктор. Загляните ради праздника. Моя…
Фельдшер знал, сейчас услышит нелепое, придуманное
имя жены и с ненавистью посмотрел на Ивана.
— Моя Гемельтина таких драников напекла, что пальчики
откусите.
— Пошёл ты со своей гильотиной,.. — выдохнул фельд-
шер, решившись раз и навсегда отвадить от себя этого привя-
зу, — куда и царь пешком ходит.
Праздник был окончательно испорчен. Сенотрусов, пону-
рившись, пошёл прочь.
Но Иванова лошадка опять проявила своеволие и поша-
гала за фельдшером, и вновь Иван склонился к его уху.
— А куда это царь пешком ходит? — спросил он с детской
непосредственностью.
408
— В уборную, в сортир, в скворечник! — выкрикнул фель-
дшер и в отчаянии прыгнул за чей-то плетень.
Казаки засмеялись. Засмеялся и Иван.
— Спасибо, доктор, — крикнул он вслед Сенотрусову. —
Только здесь я самодержавного обштопал. Три года как.
— Допёк ты человека. Через плетни сигать начал, — шути-
ли казаки.
— Промеж друзьями и не то бывает, — невозмутимо от-
ветствовал Иван, принимая свою излюбленную царственную
позу. Стронув кобылу с места и, оглядев из седла возбуждён-
ную площадь, изрёк сожалеюще:
— Радуются мечтам, адали детишки малые. Если б счастье
могло быть на земле, то давно бы было.
Шестеро серафимовцев также кучно, как и появились,
покинули плац. По проулку спустились в свой Глухой кут,
где их ждали многочисленные домочадцы, в тревоге столпив-
шиеся посреди тупичка. Мужики остановились. Долго молча-
ли, став в кружок, а за их спинами жёны ближним кольцом, в
дальнем — подростки и гостевавшие родственники. Словом,
все те, кто на семейном совете не имел права голоса, и пото-
му они превратились в слух.
— Вот и новая власть на нашу голову свалилась, — сказал
Серафим. — Говорите.
— Тут лучше помолчать, да подождать, — сказал Гордей.
— Люди-то свои, да власть чужая. От голытвы. — Парфён,
муж старшей из сестёр Степанищевых Ангелины, качнул тя-
жёлый взгляд от земли. — Один Тимоха, этот главный ло-
дырь, чего стоит.
— Поживём — увидим, — сказал Серафим раздумчиво.
Говор долго продолжался на площади.
— Рад тебя видеть, Флора, — сказал с улыбкой Гурин. —
Дай я тебя поцелую, как на Пасху. Праздник ведь.
— Отдышался, — игриво протянула Флора.
— Отдышался…
— И на поцелуи потянуло, — продолжала Флора в том же
игривом тоне.
— Потянуло, — согласился Гурин.
— И праздник для этого приплёл…
— Нет, праздник, это серьёзно, — воспротивился Гурин.
— Хитри, хитри. — Флора засмеялась и придвинулась пле-
409
чом к Гурину. — Ты и тогда вот так же поцелуй выманил.
Тоже вроде праздник был.
— Господи, о чём она вспоминает! Да было ли это? —
притворно ужаснулся Гурин.
— Было, было. Когда на войну уходил, — уличила Флора.
— Ведь сколько лет прошло, а ты помнишь! Вот уж, на-
верно, сладко было? Почему же сейчас противишься? Или у
меня губы в болячках? — не отступался Гурин.
— Тьфу, на тебя! — Флора сморщилась и озорно повела
головой.
— А я твой поцелуй не только помню. Я его ощущаю до
сей минуты. Это — мой талисман. И помню, что сказал тогда,
настанет время и мы с тобой поженимся. Ведь я люблю тебя.
— Вот ещё выдумал, — грустно, с далёким отсветом не-
давней игривости сказала Флора. — Это всё от праздника…
Она замолчала потому, что как бы со стороны посмотрела
на себя, на своё нищенское одеяние — затасканную, обвис-
лую юбку, огромные, заляпанные в навозе сапоги, заскоруз-
лый мужской зипун с подвёрнутыми рукавами. Она обмерла.
Кровь до последней кровиночки отхлынула от лица. Она от-
вернулась от Гурина и, срываясь в бег, поспешила прочь, не-
навидя, презирая себя. Она желала только одного — как мож-
но скорее спрятаться с глаз людских в какой-нибудь щели.
Услыхав поспешные, настигающие шаги, Флора затрав-
ленно оглянулась, думая, что это Гурин. Но это был Андрей.
Она юркнула в узкий прогон между плетнями и через не-
сколько шагов опять оглянулась. Андрей с каким-то стран-
ным, хищным выражением лица преследовал её. Она порази-
лась этому выражению отчуждённости и махала на него рука-
ми до тех пор, пока он не остановился.
Узкий проулок вывел её за огороды. В изнеможении она
опустилась на пожухлую траву…
Знойный полдень. Флора стоит у кромки воды и с благо-
стной улыбкой смотрит на резвящихся детей. Фастина и Анд-
рейка гоняются друг за дружкой по песчаной отмели. Над
ними — фейерверк брызг и россыпь звонкого смеха. Над ними
сияет крошечная радуга. Слёзы умиления застилают Флоре
глаза. Она не вытирает их — ветерок и солнышко подсушат.
Но вдруг на реке что-то происходит. Сверкающая даль
темнеет, становится грозной. Флора зовёт детей, но они не
410
слышат её. Она в отчаянии простирает к ним руки, но они
смеются в ответ и убегают всё дальше и дальше. Туда, где
катит быстрее, чёрные волны Ингода.
— Андрюшенька! Юстенька! Родные мои! Куда же вы?
Остановитесь!
Флора вздрагивает от собственного крика и лихорадочно
оглядывается вокруг. Видит сидящих на валежнике Андрея и
Фастину.
— Ну что ты кричишь? Мы никуда не уходим, — раздра-
жённо бросает Андрей и отворачивается.
Флора опускает голову и сосредоточенным взглядом упи-
рается в землю. В бешеной круговерти она видит трижды
сломленную, но всё-таки живую былиночку и срастается с
нею сердцем. Долго-долго, сквозь минувшие и грядущие де-
сятилетия тянет она руку и нежно притрагивается к искале-
ченному стебельку. Где это происходит? Во сне, наяву, в про-
шлом или будущем? Неважно, главное, теперь она не одна.
Она страдальчески морщит лоб, прилагая огромные уси-
лия, чтобы сбросить гнетущее оцепенение и возвратиться из
далёкого далёка. Наконец, ей это удаётся. Её мутный взгляд
прояснивается. Теперь уже отчётливо она видит Андрея и
Фастину. В её ушах звучит ласковый голос Андрюшеньки:
— Не бойся, мамочка. Мы никогда блосим тебя. Плавиль-
но,  Юссина?
— Плавильно, — лепечет девчушка, прижимаясь к мате-
ри.— Никогда не блосим.
Флора тихо улыбается, и не успевает подняться с мокрой,
чахлой травы, как дети дружно срываются с места.
— Мы устали тебя ждать, — проходя мимо разгибающей-
ся матери, кидает Фастина.
Дети проходят мимо. Флора плетётся следом. Проулок
кончается. Дети сворачивают направо, к своему дому, а Фло-
ра идёт прямо.
— Ты не туда пошла, — резко кричит Андрей.
— Туда, сынок, туда, — мягко говорит Флора и на секунду
останавливается.
— Это она к Соньке, — поясняет Фастина.
— Но ты скоро придёшь? — голос Андрея нетерпелив и
резок.
Флора медленно поворачивается к нему.
411
— Нет. Никогда, — с улыбкой говорит она и долго смот-
рит на Андрея.
Он физически ощущает, как её взгляд, словно материали-
зовавшись в лёгкое дуновение, плавно скользит по его лицу,
надолго задерживаясь у глаз, носа и губ, и ему становится
страшно, как много лет назад, когда его лицо ощупывал слу-
чайный слепой на Московском тракте, привлечённый его без-
заботным смехом.
— Какой радостный мальчик, — прошептал слепец, колю-
чими пальцами изучая вмиг окаменевшее лицо Андрюши. —
Хочу запомнить.
Подоспевшая Флора оттолкнула злого старика, и едва ус-
пела подхватить вдруг закачавшегося, падающего Андрюшу…
— Тоже хочешь запомнить? — сдавленно прохрипел Анд-
рей.
— Хочу. Именно таким, — жёстко отвечает Флора.
— Именно таким я больше на него похож? — со злобой
продолжает Андрей.
— Нет. Больше на Спиридона. Таким он никогда не был.
Это был прекрасный человек.
— Вот и объяснились наконец-то, — подытоживает Анд-
рей и бледнеет.
Фастина передёргивает плечами от этой тарабарщины и
поворачивается к матери спиной.
— Вот ненормальная! — Это насмешливый голос дочери.
— Уж не рехнулась ли она от великой чести, всё-таки —
совдеповка? — Это язвительный голос сына.
Чтобы не закричать, Флора стискивает виски кулаками.
Она зажмуривает глаза и вновь оказывается в далёком дале-
ке. Там по-прежнему сверкает река и резвятся её милые дет-
ки. Там продолжается счастливое прошлое.
* * *
— Ты чо, сеструха, такая развесёлая? — спрашивает Соня,
когда Флора появляется на старом пахтинском дворе. — Или
Спиридон сдох? — звонко откусывая от капустной кочерыж-
ки, она растирает поясницу. — А ну, говори.
— Не-ка. Век не догадаешься, — дурашливо отнекивается
Флора. — Федя-то дома?
412
— Дома. Вон качаны тащит. А я занялась, да и сама не
рада. Крошу, крошу. Эку беду. И на кой х… так много? Будто
только её и жрать-то будем, — Соня толкнула ногой пузатую
бочку и придвинулась к Флоре. — Чо случилось-то, а?
Её разбирает любопытство. Но Флора отрицательно мо-
тает головой.
— Не скажу. Ты сейчас же дальше понесёшь.
Соня не обижается. Она знает свою слабость — любит
посплетничать и до безумия любит узнавать первой всякие
новости. Она нежно обнимает Флору и, копируя станичных
парней, уламывающих девок, шепчет ей на ухо вкрадчивым,
парализующим волю голосом:
— Ну, Флорушка. Ну, голубушка. Пожалей меня, моё сер-
дынько. Ну, скажи скорее. Не томи меня, золотиночка. Мол-
ви слово драгоценное, — страстно продолжает она и делает
попытку увлечь Флору в тёмные сени. Флора вырывается.
Обе покатываются со смеху.
— Здравствуй, Флора, — скаля белые ровные зубы, кри-
чит Фёдор, вваливаясь во двор с огромной корзиной белых
качанов.
— Здравствуй, зятёк, — приветливо отвечает Флора. —
Здравствуй.
Фёдор смотрит на неудержимо хохочущих женщин и кру-
тит смоляные усы.
— Адали денежку нашли, — рассуждает он. — А, может,
Спиридон загнулся? — вдруг осеняет его.
— Ой, ой, ох, не могу, — запричитала Соня и, схватив-
шись за живот, закружилась по двору. Флора скрючилась, при-
жавшись боком к стене.
Мимо этого хохота, конечно же, не мог проехать Иван
Подшивалов. Он остановил кобылку напротив двора и те-
перь возвышается над высоким заплотом, как памятник. Не
расцепляя скрещенных на груди рук и не меняя царственной
посадки, он важно поворачивает голову и спрашивает:
— Чо иржёте-то? Али Спиридона бог прибрал?
— Ох, сгинь, Ванька, прошу тебя, — обессиленно клекочет
Соня и скрывается в сенях. Сильный грохот заглушает её
завывания. Бойкая струйка выкатывается из темноты. Видя
это, Фёдор начинает хохотать во всю силу своей могучей гру-
413
ди. Он смотрит на постную физиономию Подшивалова и в
изнеможении опускается на корточки.
— Три дурака, — подводит итог Подшивалов и отъезжает.
— Не иначе как смешливой болячкой заболели. Надо фер-
шалу сказать, вдруг и на скотину перекинется.
От этих слов Фёдор крутанулся на месте, как подстрелен-
ный, и повис животом на ограде свинарника. Огромный хряк,
перестал пахать землю, узнал его и дружески ткнулся гряз-
ным пятаком в хозяйскую щёку. Получив по загривку, за па-
нибратство, он недовольно хрюкнул и отшатнулся, а Фёдор,
перебравшись поближе к Флоре, убирает с её лица мокрые
волосы.
— За двадцать лет отсмеялась, — говорит она и с ненави-
стью оглядывает свою опостылевшую одежду. Чуть ли не с
мольбой она просит Фёдора:
— Истопи-ка мне баньку, Федя.
— Истоплю, истоплю. — Фёдор понимающе гладит её мок-
рое от слёз лицо и прижимает Флору к своему сильному пле-
чу. — Это — пара пустяков. И вода, и дрова уже там. Через
пару часиков — прошу пожаловать. — Он кивает посерьёзнев-
шей жене и встаёт. Поднимается и Флора. Она с отвраще-
нием срывает с плеч зипун и швыряет его в угол двора. Туда
же летят грязные, тяжёлые сапоги. Босиком она входит в избу
и застаёт Соню над огромным, доверху набитым сундуком.
— Вот одёжки тебе подбираю. Наденешь после баньки.
Это нравится? — Соня показывает длинный, цветастый сара-
фан. — В нём я своего Федьку окрутила.
Флора боязливо трогает шелковистую материю. Её глаза
светятся, но она отрицательно качает головой.
— Это — на тебя. На молодую. А меня ведь засмеют.
— А я плюю на всех, одеваюсь, как нравится. — Соня
выкладывает стопку слежавшейся одежды на окованные углы
сундука.
— Но если и это не подойдёт,  будешь сама выбирать, —
Соня разворачивает перед Флорой светло-коричневое платье
с  длинными рукавами. — И по твоей фигуре. И цвет, и фа-
сон. Всё как раз для тебя. Ну?
— Хорошее, — восхищённо говорит Флора. — Век такого
не носила.
Платье и в самом деле хорошее. Оно строгого покроя, без
414
всяких там оборок и финтифлюшек, так любимых казачками
всех возрастов. Но оно и не городское.  Такие часто встреча-
ются в станице.
— Держи, — Соня встряхивает платье за плечики. Сестёр
окутывает белое облако. Обе разом чихают.
— Наф-та-лин, — Соня трижды чихает в согнутый локоть,
невольно вытрясая из платья ещё больше белой пыли. — Без
него нельзя. Шер-стя-ное.  Моль сожрёт.
Флора забирает платье и аккуратно развешивает его на
спинку венского стула.  Соня вытирает слезы.
— Вот гадость придумали. Быка убить может, а мошка
даже не чихнёт.
— Ты и нижнее дай мне, — смущённо просит Флора. —
Как свое девичье износила,  больше не одевала. Привёз этих
юбок и кофт по двадцать штук и запретил заикаться о чём-
нибудь. Это и верхнее, и нижнее, и ночное. Говорят, они аре-
стантские?
— И я тебе говорила, арестантские. Вот гад ползучий!
Сколько ты от него терпишь. — Соня перешла к сундуку по-
меньше. Отомкнула, подняла крышку.
— Всё. Оттерпела. Ушла я от них, — просто, как не о чем-
то важном сказала Флора.
— Ну и правильно сделала. Мы с Федей догадались. Апо-
чему ты говоришь «от них»?
— Детки с ним заодно.
— Господи! С этим иродом? Против матери? Или глаз у
них нету?
— Может мне только так показалось, — Флора тяжело
вздохнула.
— Не раскисай, сеструха. Не пропадёшь. Не под забором
жить будешь. Та половина по уговору — твоя, хоть на всю
жизнь. А если сюда сунется ему, садюге, зубы пересчитаю.
— Сонька, — конфузится Флора.
Но та озорно отмахивается, складывая нижнее бельё на
согнутый локоть.
— Я — не ты. Я давно поняла, только так и надо. Вот, всё
свежее.
— И сюда, — Флора показывает на свой бюст. — Только
ты давний поищи.
Соня засмеялась и вынула из сундука лифчик.
415
— Велик, небось. Это для моих — самый раз. — Она трях-
нула своими пышными грудями. — Вот, поменьше.
— Заверни всё в тряпицу. Не хочу, чтоб даже прикаса-
лось к этой гадости, — Флора щипком отдёрнула подол коф-
ты. — Спасибо, Соня. Вот наряжусь, старуха-то. — Флора гру-
стно улыбнулась.
— Ну, какая ты старуха? — смеясь, возразила Соня. — На
шесть годков меня старше. — Сказала и осеклась. И словно
при ярком свете разглядела Флору. Со стыдом увидала ее
измученное лицо, множество морщинок на щеках, седые во-
лосы, потухшие глаза и кроткую улыбку на блёклых, стар-
ческих губах.
Ей стало не по себе от своего крепкого тела, бодрого голо-
са и густого румянца. Она виновато пробормотала:
— Пойдём, я тебе обувку подберу.
Перегнувшись пополам, Фёдор выскочил из баньки. Жад-
но глотая прохладный октябрьский воздух, распахнул на гру-
ди гимнастёрку и опустился на корточки рядом с дверью,
поднял голову. Отсюда он четко видел волны горячего возду-
ха, которые выкатывались из-под притолоки и, переливаясь,
как знойное марево, струились вверх по простенку. И в лю-
тый мороз он любил сидеть на этом месте и любоваться горя-
чим потоком, напоминавшим ему жаркий июль с колеблющи-
мися вдали холмами, отарами и табунами.
И давила сердце серая тоска — не в прошлом ли всё это?
Если Тимка-Макся-Гурин ухватят вожжи, значит, прощай
мечта о вольном былом житьё-бытьё. У них свой план. Один
для всех. Ни к кому из этой троицы он не питал симпатии,
тем более к ихним «планам». Вот почему он не пошёл на
митинг.
Ему обрыдла фронтовая митинговщина. Он хотел не язы-
ком болтать, а работать, работать и только работать. Любить
жену и возрождать пахтинское подворье, когда-то самое кра-
сивое в станице. Это сейчас здесь всё новенькое,  крепкое и
тесовое, а несколько лет назад один сруб дома стоял сиротли-
во. Теперь бы о будущем подумать о детях, да вот с этим
маленькая закавыка вышла…
«Уйду в тайгу, но в этой злобе участвовать не буду. Пус-
кай хоть десять лет дерутся, — мрачно решил он. — Там хо-
416
зяйство заведу, не хуже этого. А с Сонькой мне вообще море
по колено.»
От этого светлого озарения потеплело на душе. Взгляд
стал дружелюбным, даже ласковым. Таким, как обычно.
На тропинке показалась Флора. Запахнувшись в его длин-
ную шинель, она под правой рукой несла маленький свёрток,
а левой  волочила по земле большущий узел. Когда она подо-
шла ближе, Фёдор заметил, что она босая.
— Маненько рано, — сказал он детским голоском, всегда
веселившим Флору. Но сегодня она осталась безразличной к
его шутке, лишь внимательно посмотрела на него. Видимо,
голосок был всё-таки не очень— то весёлым.
Завернула в баньку и вышла оттуда с горящей головнёй.
Молча потащила узел на середину огорода.
Фёдор с интересом наблюдал, как положила она головёш-
ку под ворох картофельной ботвы, как стояла и терпеливо
ждала, пока разгорится костёр.
— Помочь? — спросил Фёдор, останавливаясь рядом.
— Нет, не надо, — Флора дёрнула головой и злобно при-
бавила. — Уж с этим я сама расправлюсь.
Ботва дымила. Огонь не занимался.
— Почему на сходе-то не был? Такое раз в жизни бывает.
Атамана сбросили, а вместе с ним и царя.
— Сначала — царя, а потом уж — Пушкарёва, — с улыбкой
поправил зять.
— Какая разница, кого вперёд? Главное, их нет обоих.
— Совет, небось, выбрали? — с неяркой, но всё-таки за-
метной иронией спросил Фёдор.
— Выбрали. Откуда знаешь? — Флора с уважением по-
смотрела на зятя. — Совет, — медленно проговорила Флора,
прислушиваясь к звучанию знакомого, но обретшего другой,
великий смысл слова. — Совет, значит,  советоваться.  Зна-
чит,  все вместе.  Представляешь? — Голос Флоры потеплел.
Фёдор как-то неопределённо пожал плечами.
— Ты, вроде как, не одобряешь? —  насторожилась Фло-
ра.— Или тебе старая жизнь по душе?
— А нам и в новой жизни, как я вижу, пахать да сеять.
— Верно. Пахать и сеять. И счастливыми быть.
Фёдор молчал. Крепкий, ни от кого независимый мужик,
417
он не понимал Флору, хотя и сочувствовал ей — не повезло
бабе с мужем, но власть-то здесь причём?
Он проверил, готова ли банька, прикрыл дверь и ушёл к
Соне, уже давно манившей его к себе.
Флора осталась одна в пустом осеннем огороде. В клубах
серого дыма там и тут начали выскакивать острые красные
жала. Сливаясь воедино, они разрастались, и вот уже краси-
вый и сильный огонь резвится перед Флорой.
Она поднимает с земли ненавистную юбку и держит её в
пламени до тех пор, пока не начинает жечь руку. Также наве-
су, она сжигает кофту. Затем кидает в огонь еще какие-то
жабье-зелёные тряпки.
Взглядом проклятья смотрит Флора на коробящиеся, из-
вивающиеся остатки одежды, ставшие за двадцать лет её вто-
рой кожей. Едва не теряя сознание от чувства гадливости и
отвращения, она бросает в костёр бессменный зипун и веч-
ные, насквозь пропитанные дёгтем сапоги…
— Ты сходила бы, —  говорит Фёдор, опуская голые ноги
с широченной, старой пахтинской  кровати. — Вдруг помочь
надо.
— Схожу, — устало отзывается Соня, любовно гладя могу-
чую спину мужа. — Вот обниму тебя еще разок и схожу…
— Тпрру, — испуганно вскрикивает Фёдор и нагишом
спрыгивает на пол.
Соня смеётся…
Он разрезает качаны пополам и с силой вдавливает хрус-
тящие ломти в капустное крошево. К нему подходит Соня.
— Дверь открыла, значит, помылась, — говорит она и вдруг
толкает мужа локтем. — Погляди!
К ним приближается совершенно незнакомая женщина.
Плавным движением руки она убирает с лица прядку седых
волос и улыбается сама себе.
— Сонька! Ты чо это удумала середь недели мыться? —
кричит Елизар,  пьяно валясь на плетень.
— Когда хочу, тогда и моюсь, — с вызовом отвечает Сонька
и поворачивается.
— Флора?! Епишкина мать! — Елизар остервенело трясёт
хмельной головой. — Дай очухаюсь. Ты ли это?
— Я,  дядя Елизар. Я.
— Вот вам настоящая казачка! Размахнинская! Етит твою
418
мать, — орёт он на всю улицу. — Её на части рвут, а она —
живая. Из неё верёвки вьют, а она — цветёт, как бессмерт-
ник,— Елизар угрожающе машет костылями над головой. Но
без них он не может долго стоять. Его единственная пьяная
нога подворачивается, он падает под плетень и в ту же секун-
ду засыпает.
—  Ну, а теперь — к самовару, — Соня с нежностью глядит
на Флору.
— Худо мне, сестрица. Ой, как худо, — Флора тянет к ней
трясущиеся руки. — Умираю я. Позови детей.
Её свалила жестокая горячка. Никто не надеялся, что она
выживет.
* * *
Не находил себе места Спиридон. Бродил по избе в ноч-
ной рубахе до пят и шептал синими губами:
— Зря. Всё зря. И кровь, и труды мои праведные, и богат-
ство. К нему бы хоть капельку счастья. Я же не требую целое
беремя, — рявкнул он, останавливаясь в переднем углу и под-
нимая голову к образам. — Хоть капелюшечку, крошечку, ну
самую малость, с детский ноготочек! Хоть под конец! —
выкрикнул он. Но, не дождавшись ответа от тёмноликих, бросил
как врагам своим. — Твари!
И в эти же минуты на пустом, архиповском дворе непри-
каянный Казачишка  шептал причитающе:
— Ах, братик ты мой милый, горемычный. Мечтальщик
ты мой. Как счастьем ты грезил! О справедливости мечтал.
Видно понимал, что счастья в одиночку не бывает. И так тебе
хотелось на общее счастье поработать. Я-то дождался этого
времечка, а вот ты…
И до того устал Казачишка,  что не хватило сил на высо-
кое крыльцо подняться. Плакал навзрыд, корчась на холод-
ных ступенях…
Сухими, страшными глазами глядел Спиридон на гирьку,
висевшую на ремешке на правом запястье, и не замечал оро-
бевших Фастину и Андрея.
— Надёжный инструмент, — сказал Андрей, придя в себя.—
Откуда кистенёк, отец?
419
— Из недалёкого прошлого, — ответил Спиридон. Он не
вздрогнул, не спрятал страшное орудие убийства, как того
ожидал Андрей. Только белые губы его скривились в какой-
то жуткой ухмылке.
Фастина попятилась к двери. А Спиридону стало легко
оттого, что то неясное чувство, угнетавшее его все последние
годы, стало ясным и чётким — это было чувство расплаты.
Предчувствие скорой гибели. Он засмеялся и, как удачливый
шулер, ухарски подмигнул сыну. Но и этого ему показалось
мало. Он широко раскрыл рот и лихо щёлкнул ногтем по
своему звонкому горлу. Фастина в yжace выскочила из ком-
наты.
— Аминь! — сказал Спиридон и обречённо бросил голову
на грудь.
А Фастина забилась в свой балаганчик под обрывом на
берегу Ингоды и плакала горькими слезами. Прошло немало
времени прежде, чем она успокоилась, перевернулась на спи-
ну и долго глядела на облака,  безмятежно плывущие на юг.
Туда же пролетела запоздавшая стая гусей, призывно курлы-
ча. Улететь бы ей от всего, что произошло сегодня — от гру-
бости Андрея, от предательства матери, от убийцы-отца. Она
тяжело вздохнула, спустилась к воде, умылась и вновь спря-
талась в своей норке.
Этот балаганчик был неприкосновенным уголком Фасти-
ны. Здесь она играла девчонкой, сюда прибегала от детских
обид, здесь мечтала,  став девушкой. И никто не осмеливался
войти сюда, чтобы потом не иметь дело с Игнатом, как тот
мальчишка, едва не удушенный  им за то,  что разворошил
здесь травяную подстилку.
Она посмотрела на противоположный берег — сейчас осен-
ний, серый, скалистый. Но воображение вернуло ей весенние
грёзы, когда из розового разлива цветущего багульника выхо-
дил сказочный юноша и шел к ней. И река не являлась для
него преградой…
Фастина села на своей травяной постельке, юноша опус-
тился перед нею на колени. Она прижала его златокудрую
голову к своей груди.  Слезы томления текли по её щекам,
Ялта, 1988 год