Не поле перейти роман в 8 частях часть четвертая

IV
Странная зима посетила в том году Забайкалье. Беспо-
койная. Нервная. То мягкая и даже ласковая, то злая и суро-
вая. Одним словом, на вздорную бабу похожая.
Только к концу ноября встала Ингода. Встала без шуги,
за одну ночь. Ударил крещенский мороз и сковал реку от
берега до берега. Не успела зима испечь свои ледяные коври-
ги и пустить вниз по течению,  чтобы оповестить народ о
близком ледоставе и своём приближении.
Это было непривычно и забавно: во всю ширину прости-
рался гладкий и прозрачный лёд. Сквозь него был виден каж-
дый камушек, каждый пескарик. Детям — радость, а Ингоде —
обида. Не появились у горной красавицы забереги, это свер-
кающее ожерелье, без которого любая река не река, а так себе,
озеро, болото. Всех уравнял торопыга-мороз. И её с горячим
стрежнем, и сонную старицу, и ленивую протоку.
Зашушукались казаки, а что, паря, если на всю зимушку
так прищемило? Четвёртый день давит, носа не высунуть.
Уж больно круто для ноября-то, а?
Но нет, на пятый день отпустило. И размяк ледок. Не
стал держать даже казачат на самокатах. Трещал под ними и
угрожающе прогибался. Под окрики родителей мальчишки
нехотя вытаскивали на берег свои двух- и трёхконьковые со-
оружения и присоединялись к взрослым казакам, стреляв-
шим плоскими голышами по зеркальной глади. Камни-ола-
дышки стремительна пересекали реку и со звонким рикоше-
том вылетали на тот беpeг. Ребячьему восторгу не было гра-
ниц, будто они сами перебежали Ингоду по хрупкой корочке.
Но особенно ликовали они, когда оладышка, пущенная силь-
ной рукой  вдоль по реке, неслась так далеко, что пропадала
из виду. До самой ночи не стихали возбуждённые голоса на
421
берегу. Появлялся здесь и Иван Подшивалов. Не слезая с
коня, он подолгу маячил на кромке обрыва, как изваяние,
бесстрастно наблюдая за весельем. А потом как-то незаметно
пропадал, словно испарялся Теплынь стояла. Казачата носи-
лись без шапок, в портках и рубашонках.
И вновь забеспокоились казаки — не взломало бы. Такой
зимник погибнет! От прошлогоднего они до чертиков устали.
Одни рытвины-ухабы. Да и вилял он среди торосов, будто
бык на ходу пописал.
Но лёд устоял. Наступил колючий декабрь, а с ним и
привычное полное безветрие. Выпадавший по ночам снежок
наращивал высокие шапки на столбиках и пеньках, прятал от
глаз всю грязь и неприглядь. Станица преобразилась, покра-
сивела. А воздух бодрый, на зимней хвое настоянный, так и
расплескивался румянцем во всю щёку. И вдруг опять при-
грело. Подтаявшие с юга снежные папахи лихо запрокину-
лись к северу — видали мы тебя, седой! Аршинный снег по-
дёрнулся шершавым настом. И вот уже неделю стояли креп-
кие морозы. Станичные улочки обезлюдели, и только строй-
ные дымы дружно подпирали небо.
Но одинокая сутуловатая фигура всё-таки каждый день
бросала дерзкий вызов лютой  стуже и колючей  копоти и,
утопая до колен в нехоженом снегу, упорно пробивалась к
одинокому архиповскому дому. Это  был Гурин. А в доме том
его любовь — библиотека. Ничто не останавливало Григория
на этом пути — ни крутой подъём, ни удалённость, ни усмеш-
ки станичников, ни возможная встреча с грозным Панфилом
Денисовичем, которого в станице мало кто видел, но каждый
знал, это не человек, а зверь. Но, не посидев за книгой вече-
ром, Григорий жалел об этом всю ночь, плохо спал и мчался
на гору, едва всходило солнышко. Чтение стало для него ис-
тинною страстью.
Непередаваемый душевный трепет овладевал Гуриным,
когда он скользил ладонями по стройным рядам книг, улав-
ливая кожей могучие импульсы, исходящие от потемневших
от времени переплётов, часто останавливал свой выбор имен-
но по этому ощущению и ни разу не жалел потом. Книга
оказывалась созвучной с его внутренним настроем. И если
предположить, что книга ждала общения, то с этой книгой,  у
422
них возникала полная гармония. И потому вполне объясни-
мо,  что в час разлуки они не расставались.
Как он теперь жалел ушедших безвозвратно безкнижных
лет и ругал судьбу, что не послала ему вовремя умного на-
ставника, того же Сенотрусова, над которым он вместе с дру-
гими молодыми балбесами насмехался, когда тот тащил с по-
чты тяжёлые журналы в свою понурую избёнку
— Ум-то, он не лёгок, — ёрничали парни, передразнивая
счастливого фельдшера, спешившего в уединение.
— А чо? Это примета. На какой стороне  головы ум, туда
и клонит, — говорил кто-то.
— Это у нашего брата всегда равновесие. — Молодой, здо-
ровый Гурин выпячивал грудь и задирал подбородок. Вокруг
хохотали. Сейчас ему было невыносимо стыдно за те давние
глупые выходки. Слава богу, что фельдшер обид не помнил и
не отказал, когда Григорий, вернувшись с фронта, попросил
что-нибудь почитать.
— От скуки, от безделья, знаешь ли, — довольно развязно
молвил  еле живой вояка.
Сенотрусов тонко улыбнулся и назавтра вручил  ему че-
рез дыру в заборе толстенный золочёный фолиант. Он был
так тяжёл, что слабо державшийся на ногах Гурин, едва дота-
щил его до порога. Это  был шестой том Российской энцик-
лопедии. Почему Сенотрусов начал просвещать станичника
именно с него, долго оставалось тайной для Гурина.
— Ты держи. Ум-то, он не лёгок, — усмехнулся фельдшер.
Гурин досадливо сплюнул вслед «благодетелю». Уклады-
вая книгу  на острые коленки, чертыхнулся:
— Уж не мог чего полегче. Тут сам себя еле носишь. —
Ив самом деле, от былого бравого Гурина остались лишь кожа
да кости. Вдохнуть отравляющих газов — это не шутка…
Однако лаконичные, умные рассказики о животном мире
так захватили Григория, что он дотемна просидел на пороге,
забыв про еду. Уже в лёгких сумерках Николай Забелин ос-
торожно окликнул  его, видневшегося лишь  макушкой из-за
роскошного бурьяна.
— Гри-ша. Гри-ша.
Но увлечённый Гурин даже не шелохнулся. Николай по-
стоял-постоял и потопал дальше.
— Во что он там уставился?
423
А Иван Подшивалов, тоже не дождавшийся ответа, торк-
нул голыми пятками лошадку и резюмировал:
— Стало быть, каюк мужику, если в религию ударился.
Это ж Евангелия у него. Только она такая толстая.
Это случилось на четвёртый день после его возвращения
в станицу в середине мая 1916 года.
Сейчас он  был бодр. И пурга ему не преграда. Но тогда...
Сущим наказанием для него оказалась работа внаклон, та,
без которой в хозяйстве ни шагу. Через пять минут он начи-
нал синеть, задыхаться и надрывно кашлять. И тогда ему ка-
залось, что полумёртвые лёгкие отрываются и кусками заст-
ревают в горле. Картошку он сажал и пропалывал сидя. Но
огород содержал хорошо. Знал, без бульбы он пропадёт. Это
главная еда у бедных.
За лето он одолел всю книгу. Открыв с первых же стра-
ниц широкий и красивый мир, он увидел в нём и себя —
жалкого, грязного, больного и  оторопел. Да разве можно так
жить? Винить он никого не хотел, чтобы не самообмануться.
Надо было  выкарабкиваться. Книга подсказала — поможет
природа. Но воля к жизни — это от тебя.
Две недели подряд фельдшер относил его на закорках в
раскалённый июльский сосновник, а возвращаться заставлял
самостоятельно. Посадил на свой харч. Купал через три дня.
И Григорий начал оживать. Плёлся в лес под крутым конво-
ем фельдшера с холстиной под локтем. Сан Саныч нёс книгу.
К концу месяца и холстина, и книга были уже в его руках.
Надсмотрщик нёс бутылку с водой и еду в узелке. Серый
цвет уходил с лица Григория, слегка поалели губы. Теперь он
мог и водицы из колодца достать, а похлёбку сварить, и кни-
гу держать на весу. Добравшись однажды до Ингоды, он взмо-
лился почти епифановскими словами:
— Спаси, родная, своей живою водой. Выручи, как мно-
гих выручала.
Сначала он лишь умывался с  берега, потом стал обти-
раться до пояса, затем робко вошёл в воду и присел. Закудах-
тал, и если б не конвойный, непременно бы вылез назад. Иэто
вода вечерняя, прогретая! Но постепенно он привык и к ут-
ренней, бодрящей. Тишина, покой. Туман розовым ситцем
прикрывает его худую наготу. А потом костерок и уха из
пескарей. И крепкий, лечащий сон под кустом.
424
Снова пригласил Максима-пострадальца. Но как и от по-
ходов в лес, парень отказался. Не захотел мучить себя ранни-
ми подъёмами, рыбалками. Обидно стало Григорию, хоть и
понимал, что всяк по-своему собой распоряжается. Вместе
они из той газовой атаки выбирались. Вместе домой прица-
рапалисъ. Расходясь по разным углам Размахнинской, горячо
обнялись.  Ведь смерть не рядом с ними ходила, в них сидела
и могла черту подвести в любую минуту тяжким удушьем.
Три минуты и нет человека. Тут не только близких друзей
кликнуть не успевали, но и домашних.  Оба они были худу-
щи и немощны.
Через год Григорий подокреп и в тот ответственный мо-
мент не оплошал перед Флорой. Её улыбка стала для него
высшей наградой, а тревожные глаза — наилучшей  подмогой
на всём протяжении митинга.
Как-то сидя у костра, Григорий напрямую сказал Сеноту-
сову:
— Я догадался, почему ты принёс именно эту книгу, а не
про здоровье,  не про силу воли.
Фельдшер сморщился, как от кислицы.
— Ну, это было бы слишком прямолинейно. Даже прими-
тивно…
Гурину стало приятно, что учёный человек считает его
неглупым.
— Спасибо тебе, Сан Саныч, за этот мир букашек, бабо-
чек, червячков и птичек. Они вытянули меня из могилы, от-
вели от преступления. Давай — за жизнь, — сказал Григорий
и с неоглядной смелостью опрокинул в рот полкружки само-
гона. Одновременно с ним и Сан Саныч.
— Ермолаиха, — простонал фельдшер. — Горит… Руки мою
на операциях…
— Она, — подтвердил едва не задохнувшийся Гурин…
Утро было тихое, ясное, морозное. Ночью выпала поро-
ша. Ещё до свету, чтобы никто не пересёк дорогу, уходили
охотники в тайгу. Изредка хаживал туда и Григорий. Для
него охота не была развлечением — охотой он кормился.
Но в отличие от других лесовиков он всегда ходил за
добычей по светлу — и в обед, и даже под вечер. Идя по
станице, перешучивался с мужиками. Не боялся пустых вё-
425
дер, не веря в эту примету. В его запустелой избе, кроме
картошки и бочонка с рыжиками в этот день ничего не оказа-
лось. Пора было припасец заиметь да за помощь в осеннем
огороде рассчитаться.
Вот и сегодня он шёл размеренным, неторопким шагом
вверх по улице и тянул за собой длинные лёгкие салазки. За
спиной дулом вверх торчала старая казачишкина берданка.
Нарезное оружие на охоте он не применял — его изобрёл
человек сам для себя. Ну, какой добытчик из него? А между
тем,  он шёл в лес,  как в свою кладовку. Гурин брал добычу
не ногами, а головой. Мало кто знал, что прежде чем идти с
ружьём и салазками, он ходил по осени в разведку с простой
палкой. Бродил по распадкам и подушкам, изучая, где что
наросло, и прикидывал, какую живность там ожидать и в ка-
кую пору. Одним словом, он шёл не на авось.
Не все задумывались, почему он промышляет только на
северной стороне, почему не ходит за Ингоду? А только по-
тому, что северная сторона полого спускалась к станице. От-
туда по Геремнаку он скатывался на салазках от самых верх-
них подушек прямо к своей хате.
— Далеко ли настроился, Григорий? — Дормидонт Григо-
рьевич поспешно вышел из ворот — едва не проворонил охот-
ника, а значит и своё любимое лакомство: холодец из дикого
кабана.
— Да вот, за кабанчиком сходить надо.
— Ты убей его сперва. Или он ждёт тебя привязанный?
— Ждёт, — посмеивается Гурин.
— Угостишь ногами и ушами?
— А чего же? Я тебе и хвост отдам. Только на разделку
приходи. А капусточки сейчас надолбите, — он кивал жене
Дормидонта Григорьевича Богдане, — чтобы растаяла.
— Может я потом? — Никак не может постигнуть старик
гуринской  уверенности. Ведь на охоту идёт, а не в погреб.
Вдруг не повезёт? Не в первый раз сомневается.
— Или холодца расхотелось? — лицо Гурина становится
игривым.
— Да нет, бог с тобой, — пугается старик и сглатывает
слюнки. Он знает, что Гурин не позволяет над собой кура-
житься.
— Значит, сейчас и подготовь, а часика через три-четыре
426
приходите. Да ты увидишь, как я приеду. И опалишь с короч-
кой. Как только ты и умеешь.
Не тщеславен старик, но похвалу любит. Весьма польщён.
— Ни пуха тебе, — говорит.
— Не за ним иду. За копытами.
И понёс Дормидонт Григорьевич в незапиравшуюся гу-
ринскую избу ведро квашеной капусты, а за ним последовали
кто с чем мог. Так делали все, хотевшие разговеться кабанин-
кой, и тогда у Григория к его картошке и грибам прибавля-
лись печёный хлеб и мука, круги молока и туески сметаны,
сахар и чайная заварка. Зимой он не бедствовал. За зиму он
поправлялся, но летом его подводило, как борзую, и только
потому,  что летнюю охоту он считал преступлением. А заве-
сти домашнюю живность никак не удосужился.
— Летом и зверьё друг дружку не трогает. Отдых у приро-
ды. Вот и я отдыхаю от всяких наслоений, — говорил он,
звонко прокатываясь костяшками пальцев по выпиравшим
рёбрам или теребя свой впалый живот. Летом он перебивал-
ся, как мог.
К такой жизни его приспособило одиночество. Крестьян-
ского труда он не чурался, но только без хрюшек и хохлаток.
Ну, а теперь, при немощи, сам бог велел на тайгу полагаться.
Она прокормила его в прошлую зиму, не обидит и в эту.
Всё это хорошо. Но вот его выбрали председателем Сове-
та. К лицу ли ему такая жизнь? Не подорвёт ли это авторитет
советской власти?  Как же быть дальше? Он растерялся и
поставил эти вопросы перед депутатами. Говорил волнуясь, а
потому они долго не могли взять в голову, о чём он толкует.
Наконец, не выдержал Николай Забелин и прервал его:
— Ты что, воруешь или от работы отлыниваешь? Ты же
калека войны, а сам себя содержишь. Молодец. Да ещё дру-
гим помогаешь. За это и уважают тебя.
— Вот пройдёт вся эта кутерьма, и советская власть наве-
дёт в этом деле нужный порядок. Даст тебе как председателю
обеспечение, — поддержал Николая старик Вологдин.
Все депутаты согласились с ними. Он был тронут и сму-
щён. А Тимофей вообще резанул:
— Твой хлеб честный, и не хрен разводить…
Но самый успокоительный разговор у него состоялся с
427
фельдшером Сенотрусовым. Он не мог не поделиться с ним
своей заботой.
— Вот такая, Сан Саныч, невозможная проблема скати-
лась на меня.
— Нормальная проблема. Нравственно-этическая. Прилич-
но — не прилично. Пожалуй, только для русских и присущая.
У других это проще, выгодно — не выгодно.
— Вот именно, прилично ли? Ведь я мясо на муку ме-
няю!— как самую главную улику против себя выпалил Гурин.
— Ну и на здоровье. Ничего не вижу аморального. Вы же
не с целью наживы? Без процентов? — фельдшер усмехнулся.
— Нет,  конечно. На прожитьё, — Гурин облегчённо вздох-
нул.
Мнением доктора, человека честного и образованного он
дорожил.
— Такие слова знаешь, а ходишь хмурый, будто конь заез-
женный, — упрёк и  сочувствие слышались  в голосе Григо-
рия.
— Потому и хмурый, что знаю, — мрачно отозвался Се-
нотрусов, а Григорий взял с себя слово обязательно вовлечь
фельдшера в общественную жизнь станицы…
После всех этих разговоров Гурин шёл на охоту с лёгким
сердцем.
Возле жертвенника, естественно, остановился. Это была
таёжная табеса, каких немало и сейчас на промысловых тро-
пах Забайкалья. Oн высыпал щепоть табаку на плоский ка-
мень, повертел в руках кем-то принесённое бутылочное до-
нышко и двинулся дальше. Но не успел сделать пяти шагов,
как за спиной услыхал негромкий, но явственный  чих. Поло-
жил палец на спусковой крючок и оглянулся. Сзади никого
не было. Оставив салазки, настороженно вернулся. Табачок
был слегка распорошён, а стекляшка лежала в прежнем поло-
жении — острыми сколами вверх и пускала весёлые солнеч-
ные зайчики в густую чащу.
— Вот и не верь, — сказал с улыбкой Гурин.
Напряжение ушло. Он входил в тайгу, как в собственный
дом.
Вернулся он в послеобедье. Верхом на кабане и отталки-
ваясь палками, быстро катил на санках вниз по речке. Далеко
за околицей  его встретила ватага продрогших мальчишек. Он
428
уступил им место на тёплой хребтине секача, и ликующая
орава умчалась вперёд. Но вот на пути появились и взрос-
лые. Остановили салазки. Толпятся спереди, где страшные,
загнутые кверху клыки торчат из кабаньей пасти. Казаки тро-
гают их,  щёлкают по ним ногтями и качают головами.
— Да-а-а, — тянут они. — Такому, паря, только попадись…
— Кишки враз выпустит. Одно слово —  секач…
— Это точно. И по кустам развесит для просушки...
— А где же дырка? — Кабана осматривают со всех сторон,
но ранку не находят. — Ей-бо, нету, — удивляется Василий
Субботин.
— Так не быёт, — говорит уверенно конопатый сорванец.
Это — Сашка Шелопутин, а попросту — Шелопут. Самый
бедовый мальчишка в станице.
— Так где же, Гриша? — пытают лесовика.
— В ухе, — смеётся Гурин.
Василий недоверчиво хихикает, принимая ответ за ро-
зыгрыш, но всё-таки украдкой заглядывает в кабанье ухо.
— Ты смотри оттель, а я — отсель, — говорит Шелопут и
дерзко смотрит на Василия,  видимо, считая,  что и ему мож-
но посмеяться над этим чудаковатым мужичком, и едва успе-
вает увернуться от вовсе неласковой отцовской руки.
— И прра! — кричит Василий и смотрит на Гурина восхи-
щённо. — Неужто сюда и целил? — он тормошит свою нераз-
лучную винтовку.
— Нет. Случайно вышло, — скромничает Гурин.
Кто-то похлопал Григория по плечу.
— Да-а. Уж больно велик и страшен. Уж не хозяина ли ты
свалил? — спрашивает Павел Кузьмич Еримеев.
— Нет. Там таких четырнадцать штук. Как жe без вожа-
ка?— отвечает Гурин. — Без вожака стаду нельзя.
— Верно. Пудов, небось, пятнадцать? — Фёдор Чекмарёв
торкает кабана в переднюю правую лопатку.
— Небось, — соглашается Павел Кузьмич.
В станице не любят уточнительную мелочность.
— С удачей тебя, Гриша. Давненько такого красавца не
видел.
— Разделать-то поможете?
— Поможем. Вот только струмент возьму да ещё для суг-
реву. Ведь —  жарёха, — радостно говорит Фёдор.
429
— И соломки не забудьте,  — подсказывает Гурин. — Дор-
мидонт Григорьевич палить  будет.
— Ну, тогда мы мигом.
— Поехали, — крикнул Гурин, и санки снова понеслись
по речке.  Мальчишки запрыгивали на кабана, сваливались с
него, вскакивали и бегали вдогонку горластой гурьбой. Седо-
ки то и дело менялись на острой хребтине. Каждому хотелось
прокатиться на лесном страшилище,  хозяине здешней тайги,
невозмутимо лежавшем с поджатыми ногами и прикрытыми
веками.
* * *
Опалили кабана на железных козлах и дружно приня-
лись за разделку, но перво-наперво вырезали грудинку и от-
несли в избу, где у раскалённой плиты командует Сонька
Пахтина. Она гремит принесёнными и заёмными сковородка-
ми и жаровнями, в которых что-то зло шипит, шкварчит и
дымится. Две казачки, молодая и  пожилая — жена Дорми-
донта Григорьевича —  Богдана и Зарина помогают отвести
жареху. Они нарезают хлеб, раскладывают миски, ложки, от-
жимают капусту, споласкивают в холодной воде скользкие
рыжики, подкладывают дрова в печку.
— Фу. Сдохнуть можно, — Сонька распахнула дверь и
крикнула во двор. — А ну, шантрапа, за стол. Быстро. И по
домам. А то разгулялись.
Побросав факелы, казачата кинулись на желанный зов и
через минуту тесно заполнили обе лавки.
— А посветить казакам кто-нибудь остался? — ворчит
Сонька.
— А там — Карпуша. Он — труженик, — сказал Шелопут,
что-то сходу запихивая в рот.
— А ты шибко умный, я вижу, потому и не промах? —
Богдана Вологдина, красивая, строгая женщина резко осади-
ла конопатого.
Соньке не до препирательств.
— Не мажь ты из-за них посуду, — говорит она моло-
дой.— В одну миску на троих вали. Не барчуки, небось.
— Не, не барчуки! — Это опять Шелопут. — Мы — про-
стые.
Проголодавшиеся и продрогшие мальчишки наваливают-
430
ся на еду кто ложкой, а кто и рукой, выуживая куски поболь-
ше да пожирнее, да с хрящиком, от которого надо обязатель-
но звонко откусить, чтобы зубы клацнули,  тогда —  класс.
Молотит орда, аж за ушами трещит.  Сонька ласково смотрит
на них, но ворчит притворно строго:
— Да с хлебом ешьте,  а то пронесёт от жирного.
— А у нас требуха зелезная, — Шелопут,  как заноза, тут
как тут.
В сенях послышались мужские голоса,  тяжёлые шаги,
скрипнула дверь кладовки.
— На крючья весьте, — это голос Фёдора Чекмарёва.
— Посвети-ка, Вася, — это Дормидонт Григорьевич.
— А это  куда, Григорий? — спрашивает фельдшер. — Туда?
Тогда принимай.
— Положи, Григорий. Эка тяжесть. Сан Саныч тебя не
жалеет. Данилка,  помоги ему. — Это Иван Подшивалов. Спу-
стился-таки на грешную землю, дал отдых лошадке.
— А теперь запейте и брысь отсюда, — говорит Сонька
мелкоте.
Молодая казачка наливает в подставленные кружки брус-
ничный сироп — морс. Но конопатый украдкой тянется в
угол к бутылке с самогоном.
— Геть, — кричит Сонька, ударяя чайником по столу. —
Рано ещё, сопля зелёная.
— Как знать, как знать, — философствует Шелопут, вод-
воряя бутылку на место.
Тётка зла, и  мальчишки один за другим ныряют в сени.
— Ну, хоть бы один спасибо сказал, — возмутилась Соня,
когда исчез последний лопоухий.
— Спасибо, тётя Соня, — озорная рожица Шелопута вы-
сунулась из темноты. — Оченно всё скусно.
— Чтоб ты пропал, — Соня запустила в мальчишку тряп-
кой. — Вот уж оторвиловка растёт. И достанется же счастье
кому-то.
Свалив у порога задымлённые кожухи и погремев руко-
мойником, казаки степенно рассаживались по обе стороны
стола, блаженно улыбаясь и разглаживая усы в предчувствии
обильной — заслуженной! — еды и выпивки.
Уселся и Василий Субботин, запустив ствол винтовки
под хлястик шинели.
431
— Это чтобы не забыть её опосля, он щёлкнул ногтем под
нижней челюстью.
И вот пузатая жаровня торжественно опустилась на сере-
дину стола.  Богдана убрала руки от посудины, а Соня подня-
ла крышку. И такой ароматный дух окутал застольников, что
у всех ненароком закружились головы.
— Ну, паря, — восхищённо проговорил Трофим Еримеев
и, не находя слов, резко дёрнул себя за ус. — Ну, бабоньки! —
он дёрнул за другой ус. — Ну,  милые! — он крутанул оба уса
разом. — Чует мой нос, уважили.
Фёдор отвёл любовный взгляд от своей жены, сиявшей,
как именинница и потянулся за бутылкой.
— Первый черпак за вас, дорогие стряпухи, — сказал рас-
троганно.
И только чпокнула пробка, как на пороге выросла тётка
Маня в старой, обвислой шубе и трёх платках на голове, узлы
от которых торчали  шишками по бокам и на лбу. Вид  был и
страшным, и комичным. Она трубно возгласила:
— Спиридон Спиридоныч велел забрать сердце, печёнку
и мозги, — и  бесцеремонно ухнула на край стола широчен-
ное деревянное ведро.
— Я свои не отдам, — категорически заявил Фёдор Чек-
марёв.
Не только Маня и стряпухи, но и мужики недоумённо
воззрились на него.
— Не отдам и всё. У кого хочешь забирай, а я не дам. —
Он набычился,  прижав руки к сердцу и правому боку.
— Как это не отдашь, если за долги? — закричала тётка
Маня, не понимая шутки и воинственно наступая на Фёдора.
— Вон у него  бери, — Фёдор мотнул головой на Василия
Субботина.
— У меня! — растерянно пролепетал Василий. — А у меня
их нету. Ведь…
— Как это нету? — тётка Маня придвинулась к несчаст-
ному и схватила его за грудки. — А ну, отдавай.
— Дормидонт Григорьевич, спаси! — завопил Василий. —
У меня же нету.
— Отдавай, отдавай. И мозги, и сердце, и печёнку. — Ни
тени улыбки не видно на лице старика. И это ободряет го-
стью.
432
— Слыхал? — она яростно трясёт Василия. — Выкладывай.
Максим Шведов повалился на Гурина и сотрясался от
смеха. Фёдор по-прежнему неприязненно глядел на тётку
Маню.
— А-а-а-а, — верещит Василий.
— Выкладывай! — требует Маня. — За долги же. Умри, но
отдай.
Только сейчас Данилка понял, в чём дело, расхохотался и,
едва не спихнув Ермила с приникшей к нему Зариной, бро-
сился на улицу.
— Оставь ты его, — Гурин разнимает тётки Манины паль-
цы на груди Василия.
— Долги нельзя не отдавать, — упрямится посланница и
тащит тщедушного мужичка из-за стола.
— Знаю, знаю,  — соглашается Григорий. — Только не
мозги, а что? Ну, подумай. Каждый раз не так говоришь. Ка-
банью голову.
— Кабанью голову, — смиренно повторяет тётка Маня. —
Спиридон Спиридоныч мозги любит, — говорит она вслед
Гурину.
—  Потому и башковитый такой, — говорит Фёдор. —
Аещё что он любит?
— А ещё — молоки, — с гордостью отвечает Маня.
— Оттого и плодовитый, — Дормидонт не удержался от
колкости.
И снова смех.
— А кровь он любит? Чужую? — зло сверкая глазами,
спрашивает Соня.
— Ну не свою же! — удивляется такой наивности тётка
Маня. — Прямо горячую. Со сковородки лопает.
— Ну, ладно. Всё выяснили. А вот когда ты здороваться
будешь, верная слуга спиридоновская? — снова спрашивает
Соня. — Заходишь, как в конюшню.
— Извините — здрасте, — тётка Маня изгибается в каком-
то нелепом реверанс-поклоне.
Вернулся Гурин и поставил совсем уж неподъёмное вед-
ро у порога.
— Как ты его потащишь, тяжело, — говорит он сочув-
ственно.
433
— А на твоих санках, — тётка Маня поднимает ведро, но
почему-то идёт не к двери, а к столу, к свету, вынимает каба-
нью голову и в ужасе глядит на неё.
— А где же ухи? — шепчет она.
— А он  был такой. Безухий, — опередив Гурина, резко
отвечает Соня.
Ей надоел этот балаган. Она ненавидит Спиридона, но
ещё больше тётку Маню. К тому же остывает жаркое, снова
оказавшееся под крышкой.
— Без ух? Он жe на крысу похожий! — вопит тётка Маня.
— Вот такой попался. Такой по лесу бегал. — Соня бесце-
ремонно выпроваживает гостью, приговаривая. — Он и крысу
сожрёт. Иди,  иди, иди неси.
— Бедная женщина, — Гурин садится на своё место. —
Столько лет извергу служит. Совсем головой ослабла.
— Бедная,  бедная, а за Флорой до сих пор шпионит, да
не только за ней.  И Спиридону всё доносит. Бедная. Хвалит-
ся, что женой Спирьке стала. Садитесь, бабоньки, — говорит
она помощницам, вторично водружая жаровню на стол. —
Наливайте, мужички, да про нас не забудьте.
Дружно выпили, крякнули. Потянулись за капустой и гриб-
ками. Захрустели. Заработал половник. И затрещали на зубах
хрящи, замелькали ложки, черпавшие из мисок янтарную шелю,
потёк жир по усам и подбородкам. Соня лучшие кусочки под-
кладывает Максиму, худущему, жёлтому и Карпуше, а Фёдор
притискивал его к себе поближе. Мальчишке это не нрави-
лось. Он супился, шевелил плечами, чтобы освободиться от
тяжёлой руки, и не упустил момента улизнуть. Заговорился
Фёдор о породах лошадей, глянул, а рядом пусто. Кашлянул
и с огорчения опрокинул в себя внеочередную полную чарку.
Богдана перевела пытливый взгляд на широкозадую, рас-
красневшуюся над плитой Соньку. «По дитю тоскует, — по-
думала она. — Пять лет живут. Пора бы.»
— Забыли Маньке сказать, жакан-то в голове у кабана.
Как бы Спиридон не подавился, — озабоченно и строго про-
изнёс Фёдор.
В ответ грянул такой хохот, что едва устояли стены вет-
хой гуринской избушки.
И началось  веселье, какое бывает лишь в дружной ком-
пании.
434
А в это время в спиридоновской избе тоже не спали.
— Как дела, сеструха? — Игнат натягивал шубу на свои
крутые плечи. — А? — спрашивал он, за ухмылкой  пряча
другой вопрос, не трусишь ли, часом?
Он подмигнул постояльцу, молодому красивому челове-
ку, который прибыл к ним два часа назад и о чём-то долго
шептался со Спиридоном.  К нему юркнул вчерашний посто-
ялец из флигеля — Комогорцев. Игнат понял, что эти люди
«оттуда» и не лез к отцу с расспросами.
Сотник Михаил Кучумов был посланником Верховного
атамана. Цель у него и проста, и сложна — подобрать постой
одному из главных семёновских эмиссаров — половнику Бас-
манову. Спиридоновское жильё вполне для этого подходило,
и он мог поехать дальше по маршруту, но молоденькая, сим-
патичная хозяйская дочь, которую он увидел лишь мельком,
заинтересовала его, и он отложил отъезд на завтра.
Хозяева собирались на тайный сход. Кучумов вышел в
переднюю избу.
— Собираемся, — строго ответила Фастина, явно играя
роль заговорщицы. — Ты как раз вовремя, — сказала она Иг-
нату.
Кучумов улыбнулся её словам, а главное, серьёзному тону.
Видимо,  не случайно так получилось, что Фастина оказалась
рядом с Кучумовым и прямо взглянула на него — высокий
лоб, умные глаза, черные гладкие волосы и чуть с припухлин-
кой губы. Именно такие губы — она читала об этом в одном
французском романе — сулят бесконечные несчастия в люб-
ви. Взяв с вешалки шубейку, она отошла от гостя, но просто-
душная тётка Маня успела воскликнуть:
— Вот и женишок тебе, Фастина!
Спиридон что-то хрюкнул на это и открыл дверь на ули-
цу. Во дворе к ним присоединились ещё трое —  Комогорцев
и двое его помощников — Кравец и Ярцев. Игнат сразу же
утопал вперёд, что его и не слышно стало.  Спиридон свернул
за конюшню и через огород, по дну овражка привёл гостей к
задам Куприяновской усадьбы. Было странно, что здесь ти-
шина. А где же далеко известные Куприяновские волкодавы?
И только проходя мимо рубленых в лапу собачьих будок,  всё
понял, услыхав злобное рычание за бревенчатой стеной. Тут
наткнулись и на хозяина.
435
— Идите в избу, а я сторожей выпущу. Да Игнаху забери-
те, иначе они из него рагу сделают, — сказал он.
Но звать Игната не пришлось. Он услыхал куприяновс-
кие слова и во всю прыть мчался oт ворот, где стоял на часах.
— Вот теперь спущай своих кобелюк, — говорил он, отпи-
хивая в сторону Спиридона и первым взбегая по ступень-
кам.— Пускай  они из папаши эту самую рагу сотворят.
— Дурак, что взять? — прошипел Спиридон и вернулся
на две ступеньки вниз. — А немтуха твоя где?
Куприянов уже не раз одёргивал станичника за это про-
звище жены, хотел и сейчас напомнить, что имя у неё Ната-
ли, однако стерпел — не цапаться же на морозе — и ответил
мягко. — Улеглась уже. Да и запер я её на всякий случай.
Идите, а я ещё постою.
Вскоре он привел ещё троих заговорщиков — Серафима
Голощапова, Елизара Красноярова и Антошу Попова. Они
молча разделись и прошли в залу. Ох, и удивился бы Григо-
рий Гурин, узнай он про это. Антон спрятался за кряжистого
Макара Чипизубова, сидевшего недалеко от двери. Елизар
протопал поближе к столу. Игнат и Сёмка Колесников за-
манивали Фастину в полутёмный угол. Она отмахивалась, стоя
за спиной у Комогорцева.
— Все? — спросил Комогорцев, мрачно поднимаясь с лав-
ки при входе.
— Все, — Куприянов перекрестился. — Можно начинать.
Комогорцев посторонился, позволяя Фастине сесть на его
место.
Венедикт Пушкарёв, одетый в полную казачью форму,
хмурым взглядом ткнул каждого из собравшихся и поднялся.
— Приступим к делу. У нас сегодня гости. Так что пого-
ворим по душам. А наша цель — создать «вольную дружину»,
оплот истинного казачества.
— Ну, как, казаки, живётся под большевиками? Не при-
тесняют? — Комогорцев картинно, словно перед строем ново-
бранцев, стоял на середине комнаты, широко расставив ноги.—
Давайте, не стесняйтесь. Нашему атаману про всё интересно
знать, — громко и почему-то повелительно сказал он.
Это был красивый,  высокий мужчина. Своей, статью —
широкими плечами,  крутой грудью, тонкой талией и крепки-
436
ми ногами он вполне отвечал образцу военного. По  крайней
мере, внешне.
— Да ведь их у нас всего двое, — пояснил Пушкарёв.
— Так это из-за них вашу станицу красной прозвали? —
едко спросил Комогорцев.
— Мы здесь хозяева жизни, — сказал Корней Федотович
возбуждённо, — и наше слово в дело идёт, и власть мы вер-
шим. А они пускай числятся для модели, так-то оно лучше до
поры, до времени.
Комогорцев молча согласился с доводом и спросил уже
по делу:
— Отряд они создали?
— Организовали. Пока на бумаге, — вклинился угодливо
Шеломенцев.
— Сколько человек в отряде? — продолжал допытываться
Комогорцев.
— Вот этого не знаем. Но если всех, — ах, боже, боже! Как
жe вовремя Спиридон посмотрел на Антошу Попова, первей-
шего станичного бедняка. А ведь чуть не ляпнул «голодран-
цев». Да и Елизарку богачом не назовёшь. Уж  этот бы устро-
ил сабантуй, услышь такое о себе. Но бог миловал. Спиридон
быстренько поправился. — Если всех наших одурманенных
взять, то человек пятьдесят будет. Но к ним и буряты клонят-
ся. Может и боле набрали.
— Хозяева должны всё знать, — с лёгким упрёком сказал
Комогорцев. — Кто командует отрядом?
— Тимоха Раскатов, — ответил  бывший станичный ата-
ман, но для участников этого схода и поныне действитель-
ный хозяин станицы. Отвечал он обстоятельно. Военные дела
были его сферой. — Первого Нерчинского полка. На Стоходе
Георгия получил. Израненный вернулся. Наверняка загнётся.
— Знаю я его, — сказал Комогорцев. — Устроит он вам
кровавую баню. Злой,  как цепной кобель.
— Это верно. Злющий, — согласился Куприянов. — Среди
них главный большевик.
—  А кто второй? — продолжал Комогорцев с улыбкой.
Пушкарёв не секунду замешкался, как понимать эту улыб-
ку? Может,  не отвечать? Но всё-таки ответил:
— Гурин. Тоже наш, местный. Газом отравленный. Счи-
тай, на ладан дышит.
437
— Но башка у него варит. Большой грамоте выучился. Из
архиповской читальни не вылазит, — дополнил Спиридон.
— Одни калеки, — презрительно  бросил Комогорцев, на-
тура такая же грубая, как Пушкарёв. — Давно  бы прищёлкну-
ли, и делу конец.
При этих словах Игнат и Сёмка заёрзали в своём углу.
Но глянул на них Спиридон, и они затихли.
— А ведь оттель здоровых не отпускают, — глухо сказал
Елизар, подчиняясь внутреннему червячку, точившему душу,
куда ты вляпался, Елизар, к кому притулился? Обидно тебе,
что большевики на казачество замахнулись, но ты подумай,
на какое дело свою горечь принёс? — У нас, почитай все, кто
вернулся — инвалиды и калеки. Вот и я калека. Потому, что
размахнинцы всегда впереди.
Задели-таки Елизара. Спиридон поспешил исправить дело.
— Истинно так, — он хлюпнул носом и в который уже раз
поглядел на Серафима Голощапова, приглашая знатного ста-
ничника сказать своё веское слово, но низовик упорно смот-
рел в пол, лишь изредка поднимал глаза на гостя и, как пока-
залось Спиридону, остался им недоволен. И оказался прав.
Уже глубокой ночью возвратившись домой, Серафим выс-
казал своё отрицательное мнение о визитёре:
— Ему на нас наплевать. Он свой карьерный интерес
справляет. «Если хочешь знать», всех нас в дружину зачис-
лил не спрося, но я расписался только за себя. А теперь гово-
рите.
— Всякое тайное — значит супротив, — сказал Гордей.
Остальные молчали.
Неразлучные Кравец и Ярцев были в карауле. Подзамёр-
знув по разным углам усадьбы, они сошлись под огромным
зародом сена. Прижавшись спинами к отвесной шуршащей
стене, они подняли воротники полушубков и долго молчали.
Потревоженное сено окутало их густым луговым ароматом.
— Знатное сенцо, — сказал негромко Кравец, потягивая
воздух носом.
— Наполовину с зелёнкой, чуешь? — Ярцев покусывал
сухой, сладковатый овсяный стебелёк. — Мой отец так же
делает. Коровы на таком сене доятся, как летом. А молоко,
что тебе сметана. Кружку навернёшь, и про мясо не вспом-
нишь.
438
— А мой зелёнку отдельно скирдует, а потом примешива-
ет, — сказал Кравец. — Сам бы ел, да коровам надо.
В полной тишине, как-то вдруг, повалил густой снег, и
сразу заметно отпустило. Ярцев развязал тесёмки шапки, осла-
бил воротник полушубка.
— Поторопился снежок. Теперь, наследим.
— Он-то,  вовремя. Это наши заболтались.
Один за другим подходили казаки к столу и ставили свои
подписи. Комогорцев всем показывал, где надо расписаться.
И когда Елизар, отставив в сторону костыли и навалившись
животом на стол, вывел свою фамилию в самом конце спис-
ка, Комогорцев сказал несколько заготовленных фраз.
— Спасибо, казаки. Это  ещё раз показывает, что вы вери-
те в нашу победу. Помните ещё одно — вы ядро «Вольной
дружины», её костяк, наша опора в тылу у красных. Сегодня
вас восемь, но через месяц должно быть восемьдесят. Так и
будет. Я не сомневаюсь. Большевизму не место в казачьем
Забайкалье. Мы всегда были истинно свободны и никакой
другой свободы нам не надо, — произнёс он с пафосом.
— Пора, казаки. Уже ночь отполовинили, — сказал Спи-
ридон.
Натали отшатнулась от двери и, неслышно ступая мягки-
ми чувяками, удалилась вглубь комнаты, к своей кровати.
Куприянов накинул шубу на плечи и вышел первым.
— Кобелей запру, — сказал. Вскоре он вернулся.
— Ну что? Тихо там? — спросил Шеломенцев.
— Вовсе даже наоборот, — засмеялся в ответ Куприянов.—
Шумят, жарёху справляют.
— Ну, ничего. Мы тоже справим. Только поджаривать бу-
дем их, — прохрипел Пушкарёв.
Откинув кованый крюк, на который изнутри запиралась
Куприяновская тесовая калитка, Елизар вышел на улицу и
замахал костылями в сторону своего дома. Чуть позади шли
три казака, дивясь нежданному снегу. Остальные возвраща-
лись, как и пришли, по задам. Игнат уверенно шёл впереди,
нюхом, что ли чуя засыпанную снегом тропинку. Спиридон
остановился у дальнего перелаза.
— А что же остальные не идут? — каким-то странным,
страдальческим голосом спросил он, неизвестно к кому адре-
суясь.
439
— Фастина там, — продолжал Спиридон, вглядываясь в
темноту. — Фастина…
В его голосе слышались слёзы.
— А чо с ней сдеется? — С той стороны плетня Игнат
панибратски торкнул отца. — С ней вон какой казачина. При-
дёт. Пошли!
Последними шли Фастина и Комогорцев.  Проходя мимо
часовых, он сказал негромко, но начальнически:
— Ночуете здесь.
Кравец и Ярцев проводили взглядом парочку и пошли к
маячившему Куприянову.
* * *
Комогорцев поддёрнул за собой тяжёлую дверь флигеля
и накинул крючок на сничку. Не выпуская Фастины, словно
та могла убежать, он одной рукой стянул с себя полушубок и
кинул его вперёд, в темноту. Фастина тянулась к нему с по-
целуем, подставляя приоткрытые губы, а он теснил её  куда-
то в угол и обрывал пуговицы на её шубейке.
— Й-я-я с-с-а-м-м-а, Серёжа, — заикаясь прошептала Фас-
тина и в ту же секунду ощутила на своих припухлых губках
его тугие, грубые губы. Она застонала от боли, пыталась увер-
нуться, но не смогла —  по бокам и сзади были холодные
шершавые стены…
Комогорцев потянулся к лампе.
— Не зажигай, не надо. Отец догадается. Он ещё не спит,—
взмолилась Фастина.
— Он уже догадался. Ещё там, у Куприянова, — сказал
Комогорцев, поднимая зажжённую семилинейку над Фасти-
ной. — Я должен посмотреть, какая ты. Вдруг мне больше не
захочется с тобой. — Он потянул с неё шубу.
— Не надо. Не надо. Прошу тебя. Мне стыдно. — Фастина
плакала. Одной рукой она торопливо подтыкала шубу под
себя, а другой вцепилась в неё у своего горла.
— Поздно стыдиться, — усмехнулся Комогорцев и завер-
нул подол шубы ей на голову.
В последнюю секунду она успела перевернуться на жи-
вот. Она рыдала и даже не пыталась сбросить с головы уду-
шающую овчину. Он положил руку ей на поясницу, провёл
до лопаток. Потом его ладонь заскользила вниз и останови-
440
лась ниже коленок. Он потушил лампу и склонился над Фас-
тиной.
— Повернись ко мне. Повернись же. Вот так,  вот так, —
слышался в темноте его нетерпеливый прерывистый  голос.—
Ты — прекрасна…
От Гурина расходились далеко за полночь. Под яркими
звёздами. По мягкому снежку. Прощались весело, дурашливо.
— Покуда, мужики. Ну, а мы к Тимоше. Свеженины отне-
сём. Она — полезная, — сказал Гурин.
— Силы так и попрут. Скажи ему, хватит притворяться, —
крикнул Максим. — Чтобы встал к Рождеству.
— Скажу.  Пошли,  Данила Иванович. Проведаем друга.
Он не спит,  вот увидишь. Просто лежит, или книжку читает.
Посидим, поговорим. Я к нему доктора сегодня направил. Го-
ворят, дока в своём деле, самый лучший в Зубаревском стане.
С того света,  говорят, людей вызволяет. — Пьяненько много-
словил Гурин.
Они миновали несколько тёмных переулков и оказались
под  желтоватыми окнами Тимофеевой избы.
— Ну? Что я говорил? Не спит наш товарищ, хоть и ночь
на дворе. У меня в госпитале  так же было. Валяешься, день-
ночь,  без разбору.
Но поговорить с Тимофеем им не удалось. Ксения Алек-
сеевна, с опухшими глазами, встревоженная, с укоризной смот-
рела на раскрасневшихся гостевальщиков,  а когда уловила
запах самогонки,  вовсе отвернулась и заплакала.
— Ты что, Алексеевна? Или худо ему? — Гурин подсту-
пил к ней.
Ксения Алексеевна мелко затрясла головой.
— Худо. Доктор сказал, что он не выживет, — прошептала
она.
Гурин кашлянул и насупился. Пропала хмельная улыбочка.
— Спит? — спросил он.
— Спит. После порошков. Или забылся, не пойму. — Ксе-
ния Алексеевна вытирала слёзы тыльной стороной передника.
— Ну… мы пошли. Скажешь, заходили. А это ему гости-
нец. Утром зайду.
Гурин был раздосадован, на улице принялся казнить себя:
— Друг умирает, а я не знаю, веселюсь, гуляю. Невозмож-
ное свинство. Никогда не забывай друзей, Данилка. — И вдруг
441
без передыха заговорил совсем о другом. — Это всё одна ве-
рёвочка —  тишина, покой,  снежинки, выпивка.
Данилка остановился.
— Что ты несёшь, дядя Гриша?
— Если мне хорошо, зачем помнить о том, кому плохо.
Вот я о чём. А если честно, то очень быстро мы успокоились.
Власть советская, но по старой дорожке катимся. В Совете
только болтаем,  языками чешем. Ведь так хорошо —  тишина,
снежинки.
— Дались тебе эти снежинки, они-то в чём, виноваты? —
вскинулся Данилка.
— Я заставлю этого обормота вылечить нашего товарища.
Декретом новой власти заставлю.
Через минуту Гурин заговорил разборчиво и внятно.
— Замечаю я, Данилка,  какое-то шебуршание по станице.
Как будто мыши скребутся. И всё больше по ночами. А исхо-
дит оно от богачей. Не иначе, как верёвку нам вьют. С доб-
рым-то делом люди в Совет идут, да и вершат его днём. Аэти—
ночью.  Вот  и  у твоего хозяина прижились постояльцы.
— Это какой-то начальник с рудника. И его помощники.
— Помощники, говоришь? — Гурин загадочно хмыкнул.—
Ну,  бывай.
Данилке стало обидно от этой насмешливости, будто с
ребёнком разговаривал Гурин. А когда вспомнил, что обма-
нул Глашу и не пришёл на посиделки,  угодив вместо них на
жарёху, где объелся жирного мяса и изрядно набрался само-
гонки, совсем приуныл. У него болела голова, тошнило. Вза-
туманенном дурнотой сознании всплыли гуринские подо-
зрения и показались сущим вздором.
— Верёвку вьют. До того им. Это они с верёвкой на шее
ходят.
А между тем опасения Гурина были совсем ненапрасны.
По всему Забайкалью рыскали эмиссары атамана Семёнова.
И уж где-где, а в Размахнинской, притрактовой станице они
обязательно побывали, и если ничем себя не обнаружили,
значит, действовали осторожно. Известия о тайных визитё-
рах пришли к Гурину из Унинкера, Номоконово и Галкино,
других казачьих посёлков.
Читу того времени наводнили эсеры, меньшевики и анар-
хисты, вышедшие на свободу после Февральской революции.
442
Каждая партия рвалась к власти. Каждый тянул народ в свою
сторону. Но не только в Чите была неразбериха. Пожалуй,
ещё больший сумбур царил на местах — в городах, посёлках и
станицах. Почти везде власть была разная. Одни станицы были
красными, здесь у руководства стояли Советы, в других по-
прежнему восседали атаманы. Здесь и слышать не хотели об
уничтожении казачьего сословия. Где-то правили земства, где-
то Комитеты общественной безопасности, а где-то головой
всему были старики. Все жили по своим законам. А в целом
торжествовало махровое безвластие. Никто никому не под-
чинялся, но каждый старался подчинить себе других. Под-
мять, насесть, взнуздать и погонять. Особенно в этом преус-
пели вчерашние уголовные элементы со своими тайными, уже
готовыми структурами. Они в меру легализовались и оказы-
вали давление на все стороны жизни. Не обошли, конечно, и
политику. Все партии были под их тяжёлой дланью, а если
кто начинал своевольничать, тот вылетал или из кресла, или
из жизни. Древо власти росло уродливым. Твёрдого порядка
в области не было. Малочисленный отряд большевиков ещё
не имел решающего влияния на события, но неуклонно наби-
рал силу. Как преступная сфера, так и партии и партийки
видели в этом угрозу своему существованию. Большевики
были принципиальны и неподкупны. А главное — они виде-
ли перспективу, и люди уходили от обанкротившихся полит-
болтунов к ним. Всем осточертели краснобайство и грабежи,
межпартийные склоки и развал хозяйства. Забайкальцы, в
большинстве своём люди практические, видели: там, где гла-
венствуют большевики, — люди бескорыстные и прямые —
там сохраняется порядок. Они не падают в обморок от не-
удач, не все из них умеют складно говорить, но они умеют
делать дело, а это для сибиряка самый главный критерий в
оценке человека. Краснослов в Сибири не выживет. Таковы
были реалии тех дней. Большевики,  являлись камертоном
человеческих настроений. И если бы не стратегическая ошибка
центра, отправившего Чехословацкий корпус домой самым
нелепым путём — через всю Россию до Владивостока, а далее
на пароходах едва ль ни вокруг земного шара, послеоктябрьс-
кая обстановка от Волги до Урала сложилась бы по-иному.
Этот эгоистический жест стал трагическим для младенцев-
Советов всего Пред- и Зауралья и явился причиной неви-
443
данной доселе беды, имя которой восточно-российская граж-
данская война, продлившаяся четыре года и унёсшая сотни
тысяч жизней.
Но пока декабрь 1917-го. Пока лишь семёновские угрозы
расправиться с большевиками. Пока ещё мир в Забайкалье.
Но до желанного прежнего покоя очень далеко. Впереди —
частокол проблем. Прежний государственный уклад отжил
своё. К семнадцатому году он был немощен и стар. Время
беспощадно срывало с него фиговые листки претензий и ам-
биций. Февральский ураган и октябрьская буря довершили
дело. Он рухнул, обнажив трухлявый скелет державной кос-
ности. Без лишних сантиментов большевики швырнули  пыль-
ный прах под откос и заявили о своём праве на власть. «Так
жить нельзя! — сказали они. — Мы обещаем вам достойное
будущее и утраченное величие страны».
Неотведанное всегда приманчиво. Народ пошёл за ними,
не спросив гарантий. Доверчивость — и зло,  и благо моего
народа. Вера никогда не требует расписок. Наверно, потому и
слепа, как любовь. Но с этим ничего не поделать. Так пове-
лось на Руси.
Да, так было. Минувшее нельзя осквернять плевками.
Предавший прошлое, рискует дорого заплатить.
Ловко используя создавшееся положение, прикрываясь
безобидными личинами торговцев, промышленников послан-
цы атамана беспрепятственно шныряли по Забайкалью, вер-
бовали казаков в семёновский отряд,  сколачивали «вольные
дружины», эти «пятые колонны», на которые мечтал опереть-
ся при своём вторжении из Маньчжурии новоявленный пра-
витель. Да,  шнырять им было легко. Мутна была водица.
Мутна. Во многих городах и станицах их встречали как са-
мых дорогах гостей.
Вот и в Размахнинской, в тот сонный час, когда хмель-
ные казаки брели к своим дворам, опустела и куприяновская
изба. Заговорщики спокойненько разошлись по домам. Но
Гурин в эту ночь не спал, постигая скрытую жизнь станицы.
И  узнал много интересного.
О том, что Тимофей не выживет, доктор не говорил. Он
вообще не разговаривал с Ксенией Алексеевной, но по его
ускользающему взгляду, по тому, как он всё время торопился
444
уехать, она поняла, сына он не вылечит. И не хочет зря те-
рять время…
Свой визит, как и все преуспевающие провинциальные
доктора, он начал энергично и шумно, хотя по нездоровому,
сладковатому духу избы сразу решил, что его приезд сюда
напрасен. Сражаться со смертью он не любил и не умел.
Ему нравилось быть причастным к высшему таинству,  и
потому он редко щадил живых. Ксению Алексеевну он не
пощадил.
— Чай не готовь, — сказал он ей и, приоткрыв дверь, крик-
нул кучеру, чтобы тот не отпрягал лошадь. Мать, страдальчес-
ки скрестившая руки на груди, его не занимала. Скинув доро-
гую шубу, он спиртовой ваткой протёр руки и подступил к
больному. Снял повязки и долго стоял с поднятыми руками
и растерянно шевелил толстыми, волосатыми пальцами.
Раны были в ужасном состоянии. Его весёлость испаря-
лась на глазах, как туман при восходящем солнце. Он поко-
сился на Тимофеево лицо и вдруг снова стал бодрым и разго-
ворчивым, продолжая давно освоенную роль целителя и про-
фессионального лгуна. А Тимофей, с великой надеждой встре-
тивший его, готовый к любым мучениям ради жизни, а пото-
му собранный и чуткий, без труда догадался о невысказанном
приговоре. Откинувшись на подушку, он расслабился.
— Ваш друг, — скажу вам прямо, преувеличивал… преуве-
личивал опасность, которая якобы… якобы вам угрожает… Но
обратиться пораньше было бы кстати. Почему вы этого не
сделали? — спросил доктор.
— Меня лечит местный фельдшер, — чуть ли не в востор-
ге сказал Тимофей.
Доктор был умным человеком. Он внимательно посмот-
рел во вдруг засверкавшие глаза пациента и понял, что сво-
боден от дальнейшего притворства. Больной разгадал его и,
что называется,  принял условия игры. Ему стало не по себе.
Ему обычно верили до последней минуты. И это развра-
тило его.
— Н-да… — буркнул он сердито. — Н-да… Но повязки
старые.
— Фельдшер не приходит уже неделю, — засмеялся Тимо-
фей.
— Почему?
445
— Он запил и не может остановиться  после того, как его
избили у постели умирающей девочки. У неё было что-то...
— У неё был дифтерит. Она была обречена, — жёстко
оборвал Тимофея доктор, как бы напоминая, что между ними,
хоть и сговорившимися лгать друг дружке, должен быть опре-
делённый рубеж. — Он здесь ни причём.
— Но досталось ему, — строго сказал Тимофей.
— Дикая дикость бескультурья! — прошипел доктор. —
Авам надо в госпиталь.
— Никуда мне не надо. Если меня тронуть, я развалюсь
на куски.
— Вы — реалист. А вот во мне такой силы нету, и потому
я — циник. Я иронизирую над умирающим, а сам страшно
боюсь фациес леталис.
— Этой маски каждый боится.
— Вы знаете латынь? — спросил доктор.
— Только два этих слова.
— Наверно, я нарушаю врачебную этику, так откровенно
разговаривая с вами. Но вы —  сильный человек…
— Ничего, доктор, — успокоил Тимофей. — Вот только
умирать в день победы ужасно обидно.
— Какой победы? — не понял доктор.
— Победы революции, — пояснил Тимофей.
— А… революции. Вы? Да, да. Вы  не можете им не быть…
— Ну, почему же, доктор, я не могу не быть большеви-
ком? Это интересно. Не стесняйтесь, шпарьте. Ведь воля уми…
воля больного — закон. Скажите обидное, не осерчаю, намо-
таю на ус. Молодой — исправлюсь. А вдруг похвалите.
— Только это будут отрывки, обрывки, сумбур. С чего
начался большевизм? С одного-двух человек, как и христиан-
ство, а сейчас это мировая эпидемия. Вы и религия. Понятно?
— Нет, — чистосердечно признался Тимофей.
— Я вас предупреждал, что это —  сумбур, хаос, мешани-
на. Я сам не всё понимаю, когда слышу собою сказанное. Но
пока только это, другого, более чёткого определения у меня
нет.
— Будет. У вас оно будет.
— Да? — доктор с саквояжем в руках стоял у порога.
— До свидания, доктор, — тепло попрощался Тимофей.
— Я оставил вам порошки,  мази, рецепты. Но спасёт вас
446
только операция… По коленному суставу. — Он избежал сло-
ва ампутация. — А революция, — сказал после вздоха, — лю-
бая революция, при всей внешней видимости победы, это все-
гда поражение. Прежде всего — духа, разума. И разрушение
нажитого, в отличие от эволюции, что значит созидательное
развитие. Приставка «ре» в латыни означает обратно, назад.
Проанализируйте. Всего доброго.
Сидя в удобной коляске, доктор с возмущением выгова-
ривал сам себе:
— Призывают врача, требуют вылечить и тут же его изби-
вают. Другой умирает, но от лечения отказывается. Камен-
ный век да и только. Вечные загадки с этими казаками. — Но
как человек холодного рассудка,  он тут же отбросил эмоции
— вещь, безусловно, в жизни бесполезную,  и его мысли уют-
но улеглась на философском ложе. В конце умиротворяющих
рассуждений он сказал по латыни:
— Жестокий к себе, не знает милосердия к другим, — а на
русском добавил: — Будет лучше, если он умрёт.
Вот таким был этот визит.
* * *
Данилка проснулся с тяжёлой головой,  продрогший и
опухший. Спал он, оказывается, на лавке в прихожей, рядом
со всевозможной лошадиной амуницией. Под боком и вна-
кидку тулуп, под головой один в один валенки. Верный при-
знак того, что укладывала мать. Отец хмельного сыночка на
голых досках устраивал. Сам не пьёт, и выпивох не терпит.
Данилка опустил руку и нащупал тазик. Пальцами осто-
рожно заскользил вниз. Слава богу, на дне сухо. Выдернул
оттуда шапку и сунул под голову. Отдохнул. Встал и поша-
рил на столе: ковшик с капустным рассолом был на месте.
Мать есть мать! Выдул его залпом. И сразу полегчало. Шум-
но фыркнул, будто конь на водопое, и посмотрел в окно. Усосе-
дей светился огонёк, знать, уже встали. Натянув валенки,
выскочил на улицу, пересёк огород и робко постучал в ни-
зенькую дверь. Тихонько позвал:
— Глаша, — на что тут жe получил громогласный ответ:
— А? — Это был голос Агриппины, и весьма не друже-
ственный, что говорило об одном, смывайся. И он дал дёру.
Тем более, что Агриппина чем-то гремела. А за спиной ухну-
447
ла дверь и зашумел голос. — Уж я бы тебя. Сивушник несча-
стный, — Агриппина ударила коромыслом о стенку.
На своём дворе Данилка столкнулся с насупленным от-
цом.
— Надо остепеняться, сын, — сказал он строго. — И жить
не в степи, а в станице, под крышей.
— А лошади? — испуганно выдохнул Данилка. — Как же
я  без них?
— А без Глаши?
— Toжe не смогу. Без степи, без табунов я не смогу, —
отрешённо бормотал Данилка. — Ты этого не знаешь.
Да, «этого» в полной мере не знал, пожалуй, никто в ста-
нице. Счастье свободы. Счастье простора. Счастье первоздан-
ности бытия. Его познали отшельники-отарщики, потому и
бросают кров и тянутся в степь, под звёзды, к  костру, к
лошадиному поту и сумасшедшим скачкам на полудиких жи-
вотных. Данилка был пронизан этими чувствами  насквозь.
Они были для него жизнью.
Мать встретила в избе тоже упрёком:
— Глаша вчерась приходила. На тебя смотрела.
— Как узнала? Я же тихонько. Они уже спали, — недо-
умевал Данилка.
— Да уж, «тихонько». Ты же песню пел.
— Какую ещё песню? — вскрикнул Данилка. Он никогда
не замечал за собой песенных наклонностей.
— «Скакал казак через долину.» — В голосе матери —
сочувствие.
— О, господи! — Данилка схватился за голову и шлёпнул-
ся на лавку. — Запел, значит.
— Жениться надо, сынок, и определяться. Гибнешь ты
меж двух любовей.
— По весне увезу её в степь. — Данилка был благодарен
матери,  что понимала его маяту. — А на Спиридона буду
давить — пускай дом на выпасе ставит. Я, Глаша и степь, —
мечтательно произнёс Данилка.
Седьмой декабрьский денёк занимался над станицей по
забайкальским меркам тёплым, и потому ещё до зари в раз-
ных концах Размахнинской заскрипели калитки и ворота,
послышались хриплые спросонья мужские голоса. Весело за-
ливались собаки. Они ещё с ночи дали знать людям о доброй
448
погоде, подбивая их на выезд за сеном или дровами,  а сей-
час, истосковавшиеся по воле, визжали и радостно лаяли, пред-
вкушая долгую прогулку в лес или в поле.
Спиридоновский Музгар, пёс тяжёлый и флегматичный,
то ли поддавшись общему собачьему настроению, то ли дей-
ствительно радующийся внезапной оттепели, бегал на цепи
под окнами и возбуждённо повизгивал. Он и разбудил Кучу-
мова раньше других. Восток начал алеть, и над головой от-
крылось голубое-голубое, ну, прямо тебе апрельское небо.
Музгару так хотелось свободы в это прекрасное утро. Ну,
если уж не свободы, так хотя бы общения, игры с кем-нибудь.
И вот он грустно радовался в одиночку: гонялся, будто ще-
нок за своим хвостом, вскакивал на конуру. Напрасно он ти-
хонечко выл и скрёбся в дверь флигеля — никто к нему не
выходил. Но когда он готовился поднять неистовый лай, что-
бы выманить всё-таки заспавшихся обитателей на воздух,
скрипнула дверь. Музгар бросился к веранде, надеясь уви-
деть кого-то из хозяев, но увидел гостя, который опершись
руками о перила, улыбался, глядя в чистое небо, такое непри-
вычное без морозной копоти, будто в самом деле весеннее.
Музгар обрадовался человеку, дотянулся до третьей ступень-
ки крыльца и встретил его дружеским лаем.
— Ах ты, умница, — гость наклонился и потрепал кудла-
тую голову Музгара. Вдруг он в упор посмотрел ему в глаза и
озорно подмигнул.
— Хочешь поборемся? Ты ведь для этого вызывал меня?—
и человек, откинув цепь с его ошейника, метнулся вслед за
собакой. Упав на колени посреди двора, он бросался в ноги
набегавшему Музгару, пытаясь схватить руками вившегося
вокруг него ошалевшего от счастья пса, но тот ловко увёрты-
вался, зарывался   мордой в снег, подзывая человека к себе, а
когда человек падал на него, успевал отскочить, забежать сза-
ди и толкнуть лапами в спину. Наконец, человеку удалось-
таки поймать собаку, и они покатились по снегу большим
пушистым комом. Музгар в восторге опрокинулся на спину
и, извиваясь, не давал человеку засыпать себя снегом. В изне-
можении от смеха и веселья Кучумов упал рядом с Музгаром.
Но внезапно пёс вскочил и тревожно уставился на мед-
ленно открывающуюся дверь флигеля.  Кучумов перестал сме-
яться и,  лёжа на земле, посмотрел вслед за его взглядом.
449
Скрытый, всё шире отворявшейся дверью, кто-то выходил из
флигеля. Нижний обрез двери, как широкая дворницкая ло-
пата, грудил перед собой ворох пушистого снега. Распахнув-
шись довольно широко, дверь остановилась. Снежная куча
перестала двигаться и расти.
То, что за дверью была Фастина, Музгар знал с самого
начала, но тонким чутьём определил, что сегодня это была
совсем не та Фастина, к которой можно весело броситься на
грудь. И он не бросился.
А Кучумов знал другое —  там живёт Комогорцев со сво-
ими подчинёнными. «Неужели поубивали друг друга?» — он
в волнении встал на колени.
«Будто гроб выносят, — содрогнувшись, вдруг подумал
он и пронзительно ярко увидал зимние похороны своей ма-
тери.
Как от толчка в спину, кто-то резко вышагнул из-за две-
ри в глубокий снег, и Кучумов увидал растрёпанную,  в неза-
стёгнутой  шубейке Фастину. Тотчас дверь за нею гулко зах-
лопнулась, будто отсекая от её жизни огромный кусок. Фас-
тина застыла с низко опущенной головой. Никто не слыхал,
как появился Спиридон и остолбенело замер в глубине ве-
ранды. Фастина с усилием сдвинулась с места. Все трое мол-
ча смотрели,  как она, глядя себе под ноги, бредёт по дев-
ственному снегу, как  изящные чёсаночки из чёрных стано-
вятся белыми до самого верха. Она не взглянула на Музгара.
Тяжело переставляя ноги, будто на эшафот, взошла по сту-
пенькам крыльца. И только тут подняла голову. Ненавидя-
щим взглядом скользнула она по лицам своих казнителей —
злых свидетелей её беды, её любви, её падения и через не-
сколько шагов исчезла в чёрной пропасти избы.
Кучумов не  мог забыть её глаза. «Неужто не рухнул
мир?»— вопрошали они.
«И ты такой же мерзавец,» — прочёл Спиридон в её взгля-
де и как-то странно мотнул головой.
— Пойду закладывать кошеву, — сказал Кучумов, лишь
бы не проходить молча мимо Спиридона.
— Я п-помогу вам, — Спиридон поймал гостя за руку. —
П-помогу. Я — умею, хоть и барин. — Его губы тряслись и
кривились.
450
В иное время Кучумов высмеял бы эти претензии на бар-
ство, но вид у Спиридона был жалок, и он высвободил руку.
— Будто из могилы встала, — прошептал он, глядя зло и
пронзительно в глаза Кучумова. — Это —  божья кара, — услы-
хал Кучумов еле слышный  шёпот и, минуя флигель, сильно
ударил кулаком в запертую дверь.
Слёзы душили Спиридона. Он опустился на колени и,
обняв голову Музгара, уткнул своё мокрое лицо в лохматый
собачий загривок. Музгар впервые видел хозяина плачущим
и потому был в сильном волнении. Он догадывался, случи-
лось что-то ужасное. Хозяин в слезах! Это было невероятно.
Он знал хозяина всегда рычащим,  страшно боялся его побо-
ев,  и в тесноте конуры часто плакал от обиды. Но сегодня
плакал хозяин и Музгар жалел его. Боязливо ёжась, он робко
коснулся языком мокрых хозяйских щёк. Хозяин не ударил
его за дерзость, не набросился с пинками, а напротив, благо-
дарно придвинулся к нему. Горячий язык быстро высушил
хозяйские слёзы. Спиридон поднялся. Кучумов почти зало-
жил кошеву.
— Уезжаете, значит? — уныло спросил Спиридон.
— Уезжаю. Дело сделано. Надо — дальше, — ответил Ку-
чумов, не оборачиваясь.
— Ну-ну, — бормотнул Спиридон. — Ну-ну, — и, сбиваясь
с заснеженной тропинки в пахоту, потащился на скотный
двор, занимавший обширные зады усадьбы. Здесь были ко-
ровник, телятник, свинарник, гужевая конюшня, в отличие от
выездной, располагавшейся вблизи дома,  кобылья родильня,
фуражный амбар, сараи и навесы для инвентаря. Заколочен-
ная свежими досками по самые колёса здесь же стояла меха-
ническая молотилка, для которой он начал было возводить
тёплый  пакгауз, но бросил: строить в такое время — гольное
безумство. Но главное богатство Спиридона было не здесь, а
в десятке табунов по среднеононью и в даурских степях. Бо-
гатство большое, да неприметное,  подвижное, то и дело в
синих далях исчезающее. А в один прекрасный день и вовсе
пропадавшее. Это когда Великий  покупатель наезжал. А имя
тому покупателю — Забайкальское казачье войско. Покупатель
не скупой, оптовый и давний. И не рядится, не торгуется,
поскольку от простого ремонтёра до Верховного атамана вы-
году имеющий.
451
Но Спиридон на них не в обиде, такова жизнь. Зато он
не толкается на торгах, а богаче на десяток тысяч становится.
И помогает ему в этом вот этот мальчишка-волшебник, кото-
рый снаряжает сейчас обоз за сеном. Спиридон дорожит
пареньком. Он платит ему аж восемь рублей в месяц. Да ещё
хорошую кормёжку даёт и лопоть. Так сговорились.  Но в
награду   все причуды его терпит. Вот как нынешнюю. Втю-
рился парень в Глашку Лиханову и больше в станице пропа-
дает, чем при табунах. От природы он великий знаток лоша-
диный. Не кнутом, а словом ими управляет. А чувствует он
их, будто сам лошадь, а не человек. Поэтому с ним в станице
по имени-отчеству объясняются — Данила Иванович. И Спи-
ридон — тоже хоть и с ревностью.
Данилка знает, что хозяин, как и вчера, и позавчера будет
отсылать его к табунам и поэтому упреждает его довольно
неучтиво на похмельно гудящую голову:
— Если я тебе нужен, Спиридон Спиридонович, ставь до-
мик на выпасах. Тогда всё время там буду. Не в юрту же
хозяйку вести. А без Глаши я не могу.
«Нет, вы подумайте, без неё он не может!» — злится про
себя Спиридон. — Обойдёшься и без домика. С милой рай и в
шалаше». — Но вслух говорит иное:
— Ты же знаешь, я тебя ценю. Потому и плачу хорошо.
Ипрощаю многое. А с домиком —  обмозгуем. Я  тебя пони-
маю,— он вздыхает. — Что-то ты сегодня не поспешаешь, Да-
нила Иванович, адали день майский, a не зимний, — бурчит
он для острастки, проходя мимо двух запряженных розваль-
ней. — А тебе ещё к Куприянычу заскочить надо.
— Успею. Иди, становись, — сказал Данилка приземистой
кобылке, а сам тряхнул тощим узелком перед хозяином. —
Даже мяска не положила тётка Маня. — Он бросил узелок на
дно саней. — Правой переступи и назад чуток, — просит он
кобылку и та в точности всё исполняет. — Идите в улицу, —
говорит между тем Данилка двум запряжённым лошадкам,
подтягивая чрезсидельник на третьей. — Подбери-ка живот,
чтобы легче было. Не на гулянку едем, на работу. Вот так, —
он щёлкнул карабинами вожжей, посторонился, и лошадь сама
пошла со двора. И опять потянуло Спиридона перекрестить-
ся, как тогда на току.
— Я скажу ей, — мрачно произносит Спиридон.
452
— Скажите. Мы о хорошем харче условились.— Данилка
вытянул рукавицы из-за пояса и пошёл следом за обозом. —
Лево бери, — крикнул он головной лошадке, — в проулок.
Лошадка взяла влево и зашагала на Верхнюю улицу.
— Завтра к вечеру ждать? — спросил Спиридон, но Да-
нилка был уже далеко и не услышал. Две работницы-доярки
прошмыгнули мимо. Макар Чипизубов приподнял шапку и
сразу потопал к телятнику, где дневала и ночевала с симмен-
тальским молодняком его жена. Зевая, высунулся из конюш-
ни Ванька Федоска, по малой нужде, но тут же юркнул назад,
увидев хозяина. Спиридон видел, как обоз остановился возле
куприяновского дома, как Данилка пошёл к воротам, и вдруг
закричал, потрясая кулаками:
— Не сдохнешь! Ещё вилы в руки не брал, а жрать тре-
буешь.
Myзгар, преданно следовавший за хозяином,  отпрянул в
сторону и заворчал. Хозяин вновь был прежним, а значит
надо быть настороже,  чтобы не получить пинок в живот.
Любит он бить именно в живот.
— Пшёл вон, псина! — зарычал Спиридон. — Ещё и вор-
чит. — Он запустил в собаку рукавицей. — Пшёл на цепь!
Озираясь и ворча, Музгар вернулся домой, застав выез-
жавших из ворот гостей — один в санках, трое верших. Спи-
ридон тоже их видел. Провожал взглядом до зимника.
— Ах, дочка, дочка! Что ты с собою наделала! — просто-
нал он и вновь заплакал. В чёрную явь выплеснулось далёкое
прошлое — он набрасывается на безмятежно спящую Флору,
давит, мнёт, срывает с неё сорочку, а насытившись, спихивает
ногами на пол; окоченевшая,  полунагая Флора, придя в себя
после обморока, подползает к нему на коленях и просит от-
пустить. Он с головой ныряет под одеяло, не слушая её.
— Это — расплата. Жесток же ты, Господи! — бормочет
Спиридон.
Фастина сидит на краешке кровати и качается, сжав вис-
ки кулачками, как и Флора когда-то.
Первое, что невольно замечает Данилка на Верхней ули-
це, это следы, бегущие влево и вправо от куприяновских во-
рот.
— Значит, собрались до снега, а расходились опосля, —
шепотком анализирует он, как бы нечаянно роняет рукавицу
453
и трогает донышко и края большущего отпечатка. — Венедик-
това лапа. Следы вчерашние. Хряснуть начали. — Незаметно
пересчитал цепочку. — Трое вниз пошли, а четверо наверх.
ИЕлизарка был. Во чудо!
Притаившись за высоким заплотом, Куприянов с пакост-
ливой улыбочкой на губах следит в щелку за Данилкой и по
мере его приближения,  всё чаще и резче встряхивает за ошей-
ники двух волкодавов, удерживая их от преждевременного
лая.
На громкий Данилкин стук чёрный дом никак не ото-
звался. Калитка — узкая высокая дверь в сплошном тесовом
заплоте не отворилась. Не отозвались и собаки. Это было
странно. Данилка прислушался. Тишина, как на кладбище. Он
стукнул ещё раз и двинулся к едва приоткрытым воротам,
чтобы заглянуть и позвать хозяина. Куприянов заслышал его
шаги, последний раз дёрнул собак. Теперь они нападут тиш-
ком, наверняка.
Правая половина тяжёлых тесовых ворот неожиданно
легко подалась во внутрь. Данилка шагнул следом и в то же
мгновение обмер — на него из засады рвался огромный се-
рый  кобель. Он не лаял. Душа себя металлическим ошейни-
ком, он хрипел и, вертясь на задних лапах, не сводил с него
бешеных кровавых глаз. Он был всего лишь в полуметре. Вто-
рой кобель, такой же страшный,  тянулся с другой стороны.
Побледнев, Данилка отпрянул назад.
— Пошёл, дьявол, — раздался грубый мужской голос.
Вщель ворот высунулась голова Куприянова.
— Чего тебе?
— Это вам «чего», а не мне, — сказал Данилка, безуспеш-
но пытаясь спрятать испуг. — Хозяин просил заехать.
— Просил, говоришь? — Куприянов снова,  будто обла-
ком,  окутался своей пакостливой ухмылкой и скрылся.
За воротами вновь наступила гробовая тишина. Данилка
сдвинул шапку набок прислушиваясь, но во дворе даже снег
не хрустел. «По воздуху он летает, что ли?» — удивился Да-
нилка и растерянно переступил на месте. Он не слышал, как
за его спиной бесшумно открылась узкая, высокая дверь, и
там появился Куприянов. Он смотрел в затылок парню и ни-
чего не говорил. Как угрозу жизни, Данилка почувствовал
этот колючий взгляд и резко повернулся. Куприяныч манил
его пальцем. Данилка настороженно приблизился.
454
— Иди к амбарам по за домом, — сказал Куприянов, от-
ступая. — Там еще один собака, но он тихий и старый, днём
не бросается. Ты его не бойся. Ну, дьяволы! — кричал он на
кобелей, запирая их в бревенчатые конуры-домики. Данилка
свернул за угол.
Волкодава Данилка увидал загодя. Он лежал прямо в сне-
гу, положив крупную, чалую голову с обвислыми седыми бры-
лями на вытянутые лапы и тяжело катил большие, янтарём
отливающие глаза вслед за Данилкой. Проследив за парнем
до амбаров, он устало смежил веки.
Низкорослая, монгольская лошадка стоит в оглоблях пе-
ред раскрытым амбаром. Куприянов разбирает упряжь.
— Здорово струхнул? — встречает он Данилку. — Сказы-
вают,  ты по всей округе собак с цепи снимаешь. Правда это?
— Правда, — Данилка постепенно оправлялся от испуга.
— Околдовываешь, что ли? На моих-то еще не спорил? —
допытывается Куприянов. — Смотри, мои не из породы мно-
гокучных, — предупреждает он.
— Вас же когда-нибудь загрызут.
— Меня-то не загрызут,  а вот с такого спорщика и хвас-
туна, как ты, не только штаны, но и исподнее стянут. Вмиг
рагу сделают. Ел такое блюдо? Не наше, но вкусное. В Чите, в
ресторации отведал. Объедение. Может и приглашу попробо-
вать. Да ты не трусь, — подбадривает он Данилку. — Я же
сказал, днём он не бросается. Ангелочек, иди сюда, — позвал
Куприянов волкодава. Кобель затрусил к хозяину. Сердце
упало у Данилки — Ангелочек был не на привязи. — Стари-
чок ты мой, старичок. — Куприянов обнял собаку, угостил
косточкой с приклетка. — У тебя ничего нету? — обратился
он к Данилке. — Жалко. А то бы подружились. Ну, иди, иди,
разговейся. — Кобель послушно удалился, а Куприянов по-
смотрел на окаменевшего Данилку. Его глаза смеялись.
Сегодня Корней Федотович в отличном настроении —
тайный сход прошёл благополучно и с большой пользой, как
он считает. Нежданные вчерашние ночёвщики убрались до
свету, их никто не видел и не слышал, так почему не пошу-
тить?
— Запомни, Данила Иванович, хозяин никогда не просит,
он —  приказывает, — наставительно говорит Куприянов, ловко
работая руками. — А если он ласково к тебе обращается, так
455
это надо ценить, как человеческое, — Куприянов обошёл ло-
шадь спереди и продолжал, скрывшись за нею, — как челове-
ческое к тебе отношение. И  отвечать надо такой же любовью.
— Да уж, любовь, не разлей вода, — растягивая слова,
проговорил Данилка.
Эта растяжечка, а главное какой-то скрытый за нею смысл,
заставили Куприянова насторожиться. Его голова показалась
над спиной лошади,  и тут же мгновенно пропала. Доли се-
кунды ему было достаточно, чтобы заметить,  как пристально
Данилка вглядывается в цепочку следов, вильнувшую к пере-
лазу у кустов боярышника.  Неодолимый страх, от которого
он всю ночь по избе катался маятником, вновь овладел Куп-
рияновым.
— Гостей-то чёрным ходом выпроваживаешь, Корней Фе-
дотович,  — сказал,  появляясь, Данилка. — Это почему же?
Куприянов не отвечал. Его пальцы вязали бесцельные
узлы на ремешке чрезсидельника.
— Зачем вещь портишь, хозяин? — Данилка отстранил
руки Куприянова. — А потом ножом резать? На петельку
надо. Или разучился? — спросил он с издёвкой.
— Так ведь, Данила Иванович, кобели проклятые, вот и
приладился этой дорогой,  чтобы рагу не сделали.
— То ты рычал на меня, как тот кобель, а теперь навели-
чиваешь, как Верховного атамана. Трясёшься весь. Боишься,
что ли? Или нечистые гости за полночь засиделись, а? Мо-
жет проверить, куда ушли, да в Совет заявить?
Звериной злобой буравил Куприянов невинную глубь
Данилкиных глаз и,  ухватившись за вожжи, наматывал их на
руку. Как это знакомо Данилке. Кулак в ремне, как прежде,
как до советской власти. А в глазах — ненависть. Так, да не
так. Будь это раньше,  корчился бы сейчас Данилка под страш-
ной поркой.
— Не тереби лошадь, Корней Федотович, ей ещё рабо-
тать,— сказал он жёстко и забрал вожжи. — Бог с тобой, —
сказал примирительно. —  Не моё это дело. Лошадь на заимке
оставить?
— На заимке, на заимке, — словно очнувшись, зачастил
Куприянов. — Оставь. Тебе ведь по пути. — Он сбегал в амбар
и принёс тощий мешок. — А это отдашь Аксёну, моему работ-
нику. Это — харчи. Смотри, не покради. Он мой узел знает.
456
— Если б там и золото лежало, я бы не взял.
— Ой, не клянись золотом, парнишка. Ой, не клянись. Это
такая зараза. Ты  знаешь, кто Епифана кокнул?
— От водки он сгорел, — сказал Данилка,  во время почуя
западню.  Любопытство о спиридоновском золоте добром не
кончалось. И о нём предпочитали помалкивать.
— Так сгорел, что и хоронить нечего было? — усмехнулся
Куприянов.
— Не знаю. Меня тогда еще не было.
— Вот то-то и оно. Молод, стало быть,  встревать. — Куп-
риянов быстро овладевал собой, и голос его крепчал. Надви-
нувшись на Данилку, он заговорил сквозь стиснутые зубы.
— А дело это, верно, не твоё. И хозяйских гостей  не твоя
забота высматривать да подсчитывать. — Он снова наматы-
вал вожжи на руку.
— Не моё, да. Но и от властей негоже скрывать. — Данил-
ка отпихнул Куприянова и рванул вожжи на себя. — Может
ты врагов советской власти привечаешь? Честные люди по
ночам не шныряют. Надо Гурину сказать. — Он запрыгнул в
сани и гикнул. — Но-о, пошла.
Куприянов забежал напёред.
— Стоит ли, Данила Иванович? У советской  власти за-
бот и так хватает. А тут —  пустяк. Опозоришься. Подумай.
Ая тебе помочь могу. Хлебушком, например, — Глаза Куприя-
нова лучились братской любовью и к Данилке, и к советской
власти. — Пудика три насыплю.  Пшеничка, что золото, а?
— Четыре пуда, — не глядя на Куприянова, твёрдо сказал
Данилка. — Вечером заеду.
— Хорошо. Хорошо. Четыре. Только ты…
— Открывай ворота.
Данилка правил на выезд, а Куприянов семенил рядом.
— Только уж, Данила Иванович, как договорились… Ни-
кому... Надеюсь на тебя,  на твоё слово. — Он побежал откры-
вать ворота.
Теперь в обозе было четыре подводы. Коротко оглянув-
шись на суетившегося Куприянова, Данилка смачно сплю-
нул.
— Погоди, погоди, — твердил Куприянов, запираясь из-
нутри и выпуская кобелей. — По-го-ди. Скоро я тебе всю
харю исплюю. А кобели из тебя рагу будут делать. А я смот-
457
реть буду. — Куприянов бесновался. Он сорвал с головы шап-
ку, мял и раздирал её на куски зубами и руками,  топтал
ногами,  хлестал себя по щекам, драл за волосы. Бросившись
на кобеля, заорал во всю глотку:
— Убью дармоеда!
Но кобель не испугался, не убежал. Пригнулся и зарычал.
Тогда Куприянов бухнулся перед ним на четвереньки и тоже
зарычал, оскалив крупные, крепкие зубы. И волкодав отсту-
пил.  Куприянов, запрокинув голову на спину, протяжно, с
переливами завыл. Он остановил свою тягучую надсаду от
дробного стука в окно. «Немтуха», широко и призывно улы-
баясь, знаками звала его —  иди кушать.
* * *
Эта круглолицая, приветливая молодая женщина доста-
лась ему   в собственность в качестве неустойки от сорвав-
шейся сделки по продаже дома. Напуганная февральскими
событиями прошлого года   чета забайкальских евреев, облю-
бовавшая Размахнинскую для летнего отдыха, резко измени-
ла свои планы и уехала в Китай, тем самым сорвав намере-
ния Куприянова самому побыстрее убраться из клокочущей
России. Это были порядочные люди. Они звали с собой слу-
жанку, но она почему-то отказалась. Достойно пристроить её
в Чите хозяева не смогли. Как последний вариант, предложи-
ли eй остаться  у Куприянова, которого она немного знала по
двум его визитам к господам.  Она без раздумий согласилась,
видимо, вдовец (так ей было сказано) показался ей надёж-
ным и добрым человеком. Они привезли её в Размахнинскую
и всё очень быстро уладилось, а с Куприянова взяли слово,
что он не будет её обижать.
— Она ласковая и всё понимающая. Глухота и немота не
всегда являются недостатками. А в настоящих временах —
это достоинство.  По крайней мере, вы будете застрахованы
от наушничества, — сказал в её присутствии бывший хозяин,
известный детский врач, и к ранее выданному задатку за дом,
дал ещё денег. — Ну, а зовут её Натали. Это вы знаете, — на
что Натали смущённо улыбнулась.
— Она многое понимает по губам, — сказала госпожа, кра-
сивая черноволосая женщина. Она была скупа на похвалы,
будто имела какое-то неприятное чувство к своей бывшей
458
работнице. Оглядывала избу вечного холостяка и в конце ви-
зита сдержанно попрощалась с Натали.
В первую же ночь они легли вместе. Так она стала ему
женой. Его быт сразу круто изменился — хоть и богатая, но
неухоженная изба, приобрела опрятный, привлекательный вид.
Всё сияло чистотой и манило уютом. Но больше всего мани-
ла сама Натали — крепкая, ласковая и воистину всё понима-
ющая. Тут уж доктор не лукавил, наверняка знал, что гово-
рил. И наступили для Куприяныча, остерегавшегося женщин,
милые денёчки. Ему не хотелось покидать станицу и сры-
ваться за тридевять земель. Но он был чутким, а чутьё ему
говорило — смута лишь разгорается. Смотри, пронежишься.
Атолько что случившийся эпизод yжe не говорил, а кричал—
беги,  пока не поздно.
— Драпать надо, драпать без промедления, чтобы не поте-
рять Натали. Где угодно обживёмся. Главное, она меня любит.
Господи, такое счастье на склоне лет, и вдруг эта проклятая
революция. — Он вымученно улыбнулся жене и поднялся.
Гурин смахнул веником снежок со ступенек крылечка,
обмёл валенки. В передней молча кивнул Ксении Алексеевне
и, не раздеваясь, зашёл в боковушку. Воздух там был тяжё-
лый,  спёртый.
Гурина поразила неестественно длинная, безжизненная
рука Тимофея, лежащая поверх тёплого стёганого одеяла, с
завернувшимся по локоть рукавом нательной рубахи. Паль-
цы тонкие и почти прозрачные были мертвы. Да, человек,
лежащий пластом, с  бескровным обращённым вверх лицом,
был мёртв. Только глазное яблоко медленно и страшно пере-
катывалось под истончившимися, полуприкрытыми веками.
Горький вздох вырвался у Гурина. И в этот миг Тимофей
дерзко посмотрел на Григория. Плавающий, безвольный взгляд
стал осмысленным и твёрдым. Гурин вздрогнул и поперхнул-
ся. Кинул руку к лицу, будто защищаясь. Тимофей криво ус-
мехнулся.
— Здорово, — хрипло сказал Гурин и покашлял, оглянув-
шись на Ксению Алексеевну.
— Весёлый человек был у меня вчера, — возбуждённо
заговорил Тимофей. — Не то, что вы. Стоят, как над покойни-
459
ком, — сказал он сердито и обратился к матери. — Печка там
не погасла?
— Да, нет,  горит.
— Ну, всё равно. Укутай мне ноги. От двери тянет, что ли.
И одеяло поправь. Комком сбилось. — Тимофей приподнял
левый бок. Мать исполнила просьбу и ушла к плите. А ком-
натёнка наполнилась ещё более густыми запахами карболки,
ихтиола. Но пахло и ещё чем-то неприятным,  кисло-сладким.
Гурин, вдосталь навалявшийся в госпиталях, повидавший
там всего,  окончательно понял, что дело плохо.
— Ну и воняет от тебя,  Тимоха. Никак,  заживо гниёшь.
Далму я к  тебе привезу. Вот кого.
Сказать-то сказал, хоть и обдуманно, но прежде чем дви-
нуться в путь, зашёл к Пичуевым, чтобы хоть словом пере-
молвиться с Харлампием о гольцах. Может, и совет получить,
чего и каких мест остерегаться. Но Харлампий ему,  явно,  не
советчик. Как и месяц  назад, сидит он неподвижно и безмол-
вно у окна. На вопрос, как он, Христинья ответила с тоской:
— Да всё так же. Всё время в окно смотрит. Ждёт кого-то,
что ли…
Не оправдались надежды Гурина, что иссякнет зима, от-
метив себя лишь обильными снегопадами и тихим ледоста-
вом, что хоть в эту зиму несчастья из гольцов не свалятся на
Размахнинскую. Но не тут-то было. Избитый, израненный,
обмороженный прибрёл Харлампий Пичуев на спиридоновс-
кую заимку, своим видом насмерть перепугав тамошних жиль-
цов. А уж оттуда, под присмотром двух добровольцев-сопро-
вождающих,  попал домой. Буйствовал мужик так, что свя-
зать пришлось. Уезжал человек-человеком,  а вернулся в чу-
жой  одёжке и чужих санях. Своё-то всё в гольцах потерял.
Как и в минулые годы,  там опять какое-то чудище объяви-
лось, закрыв доступ к вольным северным землям. Значит, снова
готовить казакам боевые обозы. Вон как поездка,  в одиночку
обернулась... Однако перемены в облике Харлампия Гурин
всё-таки заметил. Большие ссадины зарубцевались, мелкие
сошли совсем, взгляд yжe не блуждал. Чётко обозначились
два шрама на правой стороне лица. На его приветствие хоть
и не ответил, но видно было, что узнал — долго смотрел и
лишь потом снова к окну  повернулся.
460
— Скажи Далме, пускай и к нам заедет. — Своей просьбой
Христинья буквально сразила Гурина.
— А ты откуда знаешь, что еду? — растерянно пробормо-
тал он.
— Тимоху-то надо лечить? Вот ты и собрался.
— Невозможное чутьё. — Простотой и логичностью рас-
суждений пожилой женщины Гурин был поражён. Вот тебе и
бабий ум. Григорий посмотрел на Харлампия, который неми-
гающим взглядом вцепился в кого-то за окном и не отпускал,
хоть и метался тот неведомый по всему проёму окна, а вслед
за его рывками Харлампий рыскал обезумевшими глазами и
судорожно дёргал головой.
Неведомо было Гурину, какой ужас творился в душе и
омрачённом сознании несчастного станичника: там неистре-
бимо жили жуткие стоны, душераздирающие крики, треск
ломающихся саней, лошадиное предсмертное ржание и ди-
кий хохот.
Услыхать бы всё это Гурину, может, и ускорил бы скола-
чивание вооружённого обоза, чтобы не рисковать одному.
— А? — Иван Подшивалов пытливо смотрел на Гурина от
двери, сойдя с длинного, узкого помоста с перилами, куда
прямо от  порога вели четыре пологих ступеньки. — А? — Он
потуже укутался в облезлую шубу, из-под которой виднелись
белые кальсоны. Был он в шапке и валенках.  — По лошадку?
— До завтра. За сенцом съездить, — сказал Григорий.
— Возьмёшь. Но после того, как мне облегчение приду-
маешь.
— Как же так, вдруг-то? — Коварное условие озадачило
Григория.
— А мне сладко по морозу туда ходить? Я же не царь, мне
туда ездить надо.
— Не сладко, согласился Гурин. — Сочувствую.
— Ну, а раз сочувствуешь, думай. — Иван был твёрд. Гри-
горий  наморщил лоб.
— Придумал! — вдруг вскричал он. — Придумал. Стакан
черёмухи, и на пять дён избавление.
— Да ну? — усомнился Иван,  оборачиваясь у двери.
— Ну да! — заверил Гурин.
— Вот это башка! Не зря ты архиповские книги шер-
461
стишь. Но я-то сам почему не додумался? — изумился Иван.—
Хочешь ради,  благодарности фокус покажу?
— Кажи, — согласился Гурин.
— Гемельтина, выдь-ка сюда, — позвал Иван жену, приот-
крыв на секунду дверь, а сам поспешно нырнул за спину
Григория и предупредил. — Стой, стой. Так надо.
Заспанная Подшивалиха покорно полезла на помост, дав-
но yжe привыкнув к мужниным экспериментам. Иван торкал
Григория в спину, смотри,  дескать. Гемельтина хлопнула в
ладоши. Лошадка бодро выбегала из конюшенки, но на пол-
пути к помосту круто повернула назад.
— Иди, — сказал Иван жене и  повернулся к Гурину. —
Вот так. Бабу носить не желаем, — сказал он торжественно.
— Да-а-а! — Гурин восхищённо покачал головой. — Умная.
— Какой хозяин, такая и животина. Это — аксиома, —
Иван не признавал излишней скромности. Он хлопком вы-
звал лошадку и сказал великодушно:
— Запрягай. А я побегу. Уже звенят, как ледышки.
Гурин споро заложил сани, но на выезде оглянулся от
Иванова голоса. Однако Иван звал не его.
— Господин доктор. Пожалуете к нам на чашку утреннего
чая с шаньгами, — галантно приглашал он Сенотрусова. —
Господин доктор.
Но фельдшер, даже не взглянув на шута, кивнул Гурину
и поспешно прошёл мимо. Он был не в духе. От Тимофея
только что узнал, что Гурин едет за Далмой. Отказ фельдшера
от шанег лишь на секунду огорчил Ивана. Он ткнул пальцем
в небо и озарённо улыбнулся.
Данилка уехал, а до смерти перепуганный Куприянов мет-
нулся к Спиридону. Он застал его во дворе.
— Ты чего белее снега? — хмуро спросил Спиридон, вы-
нося из  флигеля ворох шуб и тёплых одеял, бросая их к
ногам тётки  Мани. Физиономия у него была злая и отёкшая,
вроде как заплаканная.
«Ничего, сейчас и ты побелеешь, — пообещал ему про
себя Куприянов.  — И не меньше моего.»
Тётка Маня с таким упоением лупила по матрацам, будто
чёрта из них выколачивала, а не пыль. Цветные стёжки-зак-
лёпки так и летели на снег.
462
— Тише ты, дура, — крикнул Спиридон.
Но работница,  покончив с матрацами, с таким же усер-
дием принялась дубасить по тулупам,  шагая прямо по ним.
— Заставь дурака богу молиться… — Спиридон безнадёж-
но махнул рукой и отошёл в сторону.
— Ну и работничек твой, Данила Иванович… — начал
Куприянов приглушённым шёпотом.
— Или не заехал? — в свою очередь Спиридон озадачен-
но посмотрел на соседа. — Он же к тебе правился.
— Был, был. В том-то и дело, что был. Уж лучше бы и не
был.
— Чего так? — машинально спросил Спиридон. Видно
было, что чужая беда нисколечко его не заботит.
— А то, что зенками своими шарил. — Куприянов нервни-
чал, дёргался. — Раскусил он нас, гад ползучий, вот что. «Ка-
ких это, говорит, поздних гостей ты, уважаемый Корней Фе-
дотович, чёрным ходом выпроваживаешь?» А сам на следы
зырк-зырк. Наследили гости по снежку- то по свежему.
— А ты уж не мог ему мозги припудрить? — огрызнулся
Спиридон.
— Какие мозги? У кого? — Они оба вздрогнули от этого
громкого голоса и разом оглянулись с искажёнными от испу-
га лицами. У них за спиной стояла тётка Маня и рыскала
глазами от одного к другому. — Или опеть к Гурину иттить?
— Чего ты лезешь не в своё дело? — бешено заорал Спи-
ридон,  выхватывая из её рук палку и замахиваясь ею. Тётка
Маня испуганно отшатнулась и упала задом на шубу. Грязно-
зелёная юбка заворотилась и мужикам предстали её голые,
толстые,  красные ноги. Оба взгляда дружно качнулись под
юбку. Наткнувшись на плотоядную улыбку Куприянова, Спи-
ридон задохнулся от негодования, огрел палкой уползающую
прочь работницу, а палку швырнул следом.
— Крепкая бабища, — восхитился Куприянов. — Пред-
ставляю, какая она горячая, если мороз ей нипочём. А, Спи-
ридон Спиридоныч? — Он слегка переломился в пояснице и
вынул руку из кармана штанов. — Д-да-а, — протянул он и
погладил тугую, яблочком подстриженную бородку. — Мда.
— Как и твоя Немтуха, — не остался в долгу Спиридон.
Однако, Куприянов никак на обиду не отреагировал. Он
просто не слышал и даже забыл о цели своего визита.
463
Спиридон сорвался с места.
— А ещё умником слывёшь! — крикнул он от дверей фли-
геля. — Заправил бы арапа.
— Ему заправишь, как же. Сам его голове завидовал. Жа-
лел, что не твоему старшему досталась. — Куприянов кивнул
на Игната, собиравшего снег с перил и укладывавшего его
лепёшками себе на голову. С высоким белым тюрбаном он
величественно удалился в свою, только что отделённую ком-
нату, вход в которую прорубили прямо с веранды, крикнув
повелительно: — Манька, рассолу.
— Кому досталась, тот пускай и носит, — рыкнул Спири-
дон. — Что он говорил?
— Грозился Гурину донести. На следы упирал. — И вновь
Куприянов стал таким, каким пришёл, — испуганным, расте-
рянным и жалким. Вернул его Спиридон на грешную землю,
заставил забыть про похотливые мечты и со злорадством на-
блюдал,  перемену.
— Ну, следы дело такое, сейчас есть, а через час — нету, —
раздумчиво сказал Спиридон, тыча сгибом указательного паль-
ца в криво сколовшийся и оттого острый, как шило, верхний
зуб-резец. Эта привычка проявлялась у него в минуты силь-
ных переживаний. Боль в пальце усмиряла боль душевную.
— Отпечатались ведь они, — с отчаянием прошептал
Куприянов. — Метлой что ли помахать?
— Бегал он к председателю?
— Нет. Тот за гольцы, за Далмой наладился. — Куприянов
юркнул глазами за спину Спиридона. — Я ему посулил четы-
ре пуда зерна. Говорит, дашь — буду молчать.
— Тогда чего ты всколготился? — Спиридон как-то мрач-
но повеселел. — Пообещал, значит, дай. С председателем в
гольцах  разберутся, а этому — дай.
— Но я могу только три пуда, — взмолился Куприянов.
— Ладно, я тоже сыпану. А ты отдай все четыре. Но сна-
чала, Спиридон притянул к себе Куприянова и что-то зашеп-
тал ему на ухо. Тусклые глаза Куприянова заблестели. Испуг
из них улетучился. — Месяц-другой брюхом помается и сдох-
нет, а от чего, ни один доктор не докопается. Только смотри,
не переборщи. Две щепотки, — сказал он вдогонку Куприяно-
ву,  радостно твердившему:
464
— Вот надоумил. Я ему, паразиту, такую рагу устрою, что
тут же околеет.
А Спиридон стоял, бессильно опустив руки. Он смотрел
вглубь флигеля, где на полу, под лежанкой скомканным ва-
лялся белый пуховый платок Фастины — его подарок в день
семнадцатилетия дочери. Боль душевную не заглушила боль
физическая. Он прикусил задрожавшую нижнюю губу и заж-
мурился.
* * *
Гурин был человеком слова, и через день привёз к Тимо-
фею известную на всё Забайкалье знахарку-бурятку Далму.
Собственно, приехала она сама, но для того, чтобы с ней встре-
титься, надо было съездить за гольцы.  Завернув от Ивана
домой,  Григорий уложил в сани кое-какую провизию, тулуп,
вторые рукавицы и портянки, а главное — коротышку, так лю-
бовно называли казачий карабин. Дорога поначалу была наез-
женной, то и дело виднелись свороты к заимкам, дымились
свежие шевяки — обозы в ту сторону прошли. Это вполне
устраивало Григория, не хотел, чтоб знали, куда он направил-
ся. Свежий след круто уводил вправо, на спиридоновскую за-
имку. Гурин натянул поводья. Прямо от копыт лошади прости-
рался нетронутый снег — это и была дорога за гольцы. Пугаю-
щий путь в неизвестность. Григорий свернул цыгарку, затя-
нулся, извлёк из-под тулупа, лежавшего за спиной, припрятан-
ный карабин и положил к себе на колени. Из чёрного коридо-
ра ольховых зарослей и лиственниц тянуло холодом. Над де-
ревьями весёлой белизной  сверкали смертоносные гольцы.
— С богом, — сказал Григорий и тронул вожжи. Лошадка
ступила раз-другой по снежной целине, и тут же снег зашур-
шал по днищу саней.
Широкие возы, переваливаясь с боку на бок, как упитан-
ные утки, цепочкой выбирались из колка. Вот передняя ло-
шадь сбежала с бугорка на укатанную дорогу и, подталкивае-
мая тяжёлым возом, побежала. Саженей  через двадцать Да-
нилка остановил её и пошёл за другой. Он взял под уздцы
молодую серую лошадку и вместе с нею сбежал с бугорка.
Третья — старая, степенная — сама свезла воз на зимник и
остановилась.
465
— Умница ты моя. Отдохни перед дорожкой. Перекусим.—
Данилка вынул из-за пазухи три больших ломтя хлеба и по
очереди скормил их лошадям. — Пожевали? Может тронем-
ся? — едва он это произнёс, обращаясь к молодой кобылке,
как передний воз, жалобно скрипнув подрезами,  сдвинулся с
места. — Ревнует, — шепнул Данилка в ухо молодке и пошёл
вперёд. — Да как же не любить тебя, моя красавица, ты же
всёшеньки понимаешь. Давай сходу на тот увальчик. Шагом
не осилим, а вот с разбегу —  пара пустяков. — И они без
натуги оказались на пологом увальчике. — Вот и подожди
остальных, — говорил Данилка, отстёгивая лямку и бегом воз-
вращаясь назад, к срединному возу, уже бывшему на полови-
не подъёма.
— Вот уж правду говорят, молодость — глупость, — ругает
он ласково кобылку, не дождавшуюся его. — Одна ведь не
вытянешь. — Он на ходу, пристегнулся к оглобле и по-бур-
лацки, натянул лямку. — А теперь наддай. Ну! — Наверху
Данилка остановил лошадку,  приразвернул, чтобы возом на-
зад не стащило, и сказал:
— Ты на Сливку посмотри. Стоит и ждёт. Видишь? Наби-
райся ума-разума. Всё за пазухой шаришься? На. Последний
кусочек.
Когда и третий воз оказался наверху, Данилка воспрянул
духом — самое трудное позади, теперь до самого дома под
горку — и бодро зашагал в голову обоза. Но вдруг остановил-
ся и как-то рывками оглянулся: из черного коридора медлен-
но выползал куцый возок. Седока из-за крупа лошади не было
видно.
— Это кого же несёт с того света? — испуганно прошеп-
тал Данилка, вынимая наган. — Кобыла, вроде, подшиваловс-
кая. Неужто он? Ну и смельчак. Во, чудо.
Но на возке восседал Гурин. Данилка обрадовался. По-
спешно тронул свой обоз и побежал навстречу попутчику.
— Ну и возище у тебя, перепрыгнуть можно. Ты на мои
полюбуйся,  — тараторил он, плюхаясь рядом с Гуриным.
— Остатки везу. Кто-то спёр мою копёшку. Да хоть тюфяк
набью, и то ладно, — ответил Гурин.
— Ну-ну, — согласился Данилка. — Остатки из-за голь-
цов…
— Это как?
466
— Так до гольцов ни одной полянки. Не темни, Гриша.
— К Далме я ездил, — признался Гурин. — Для Тимохи.
Без неё ему не выбраться.
— А я гляжу, из преисподней, и живой. Как там? — на-
пряжённо спросил Данилка.
— Круто, — кратко бросил Гурин.
Теперь Данилка видел, что там действительно «круто» —
Григорий почернел, вожжи держит крепко, на локтях болта-
ется карабин. — Дрянь какая-то.
— Раньше такого не было, — сказал Данилка. Но Гурин
разговор не поддержал. Гольцы становились темой не для
пустых разговоров. Совет обязан был открыть свободный
проезд на северные выпасы. Об  этом думал Гурин,  отправ-
ляясь на разведку. Об этом думал и сейчас. Лишь на секунду
он позволил ворваться в сознание вчерашнему треску валеж-
ника, храпу лошади, вою, холодящему душу, и трём выстре-
лам подряд по огромной чёрной тени.
— Раньше… Много чего не было раньше, — голос Григо-
рия был глух и сдавлен.
— Всё, хватит сюда лазить, — Данилка поёжился. — По-
дамся к табунам, в степь, на простор. Глашу под мышку, и
туда. Хоть и в шалаш.
— Я тоже степь больше люблю, душе вольготней, — согла-
сился Гурин.
— Уеду. Соскучился. — Данилка мечтательно запрокинул
голову. — Смотри-ка, и в оглоблях ходит, — кивнул он на
подшиваловскую лошадку. — Как он без неё?
— А я ему лекарство подсказал. — Гурин освободил руки
от вожжей, снял карабин. — Она ему почти неделю не пона-
добится.  А ты чего светишься, будто табун в подарок полу-
чил? А ну, говори! — Григорий быстрым движением опроки-
нул Данилку на спину и придавил локтем. — Ну?  Давай,
крутись, крутись. Не вырвешься. — Гурин мёртвой хваткой
удерживал парня. Но вдруг отпустил и несколько раз глубоко
вздохнул. — Правда, если б не было этого. — Гурин постучал
по груди.
Данилка сел.
— Ну, так что ты сияешь? Может и в самом деле та-
бун?— не отставал Гурин.
467
— Табун — не табун, а четыре пуда хлеба я из Куприяно-
ва выжал.
— Ого-го-го! — изумился Гурин. — Он ведь сам на мякине
сидит.
— Да это так, присказка. — Данилка снисходительно мах-
нул рукой. Слушай, мол, что дальше скажу. И он сказал, по-
низив голос:
— Гости у него ночью были. Человек десять,  не меньше.
— Как ты  узнал? — Гурин явно заинтересовался сообще-
нием.
— По следам. Расходились по свежему снежку, вот и от-
метились. У него заседали. Пушкарёв был, его я лапу знаю.
Елизар костылями понатыкал. Человек шесть улицей ушли,
остальные по балочке к моему хозяину спустились. Фасти-
нин след тоже там.
— Да ну! — Гурин подпрыгнул от восторга.
Данилка с подозрением посмотрел на него, а, разглядев
весёлые смешинки в глазах, надулся.
— А утром все гости от Спиридона уехали. Это что? — как
самый веский аргумент выложил он.
— Не дуйся, я пошутил. Глаз у тебя острый, следопытс-
кий. Затевают они что-то. Но и мы не лыком шиты. Верно? А
под кустом слева от перелаза ты не смотрел?
— Нет, — протянул Данилка.
И словно подслушав их разговор, Куприянов, усердно
затаптывавший следы и проложивший по огороду чуть ли не
дорогу,  глянул влево от перелаза и остолбенел. С той сторо-
ны густого боярышника,  в снегу была округлая ямка, похо-
жая на косулью лёжку, а вдаль тянулась цепочка глубоких
человечьих следов. Чистеньких, незапорошенных.
— Выследили! — ахнул Куприянов. — Сидел, смотрел и
даже автограф оставил! — На боку сугроба красовалась боль-
шая, жёлтая буква М. — Это стоглазый! — Такое прозвище
имел Максим Шведов за умение всё видеть и примечать.
— Ну а хлеб-то ты забрал? — спросил Гурин.
— Вечером пожалую.
— Будь осторожен.
— А у меня вот это есть. — Данилка с гордостью показал
наган.
— Эти штуки у них тоже имеются. Да они и по-другому
468
сумеют расправиться. А с хлебом ты невозможно как проде-
шевил. За это надо целый амбар просить. И он отдал бы.
— Да ну?
— Ну да.
— Я это устрою, —  оживился Данилка. — Предъявлю.
— Не надо, не время, — урезонил Гурин. — Ну а псы у
него как? Струхнул?
— Я с него пятьдесят пудов запрошу.
— Струхнул,  спрашиваю?
— И в самом деле продешевил, не подумал, — продолжал
сокрушаться Данилка.
— Струхнул? Я тебя в третий раз пытаю.
— Ну что ты прицепился, ей-богу? Hy, было самую ма-
лость.
Они оба захохотали. Данилка спрыгнул и побежал к сво-
ему обозу.
— Тпру, — Гурин остановился. — Меня ты не видел. По-
нял?
— Понял.
Солнце покидало долину. Неширокой мережкой тальни-
ков отмечено спящее русло Геремнака. Куртинами темнеют
заросли черёмухи. Голубеет снег в тени. Даль прозрачна до
бесконечности. Мохнатые сопки, что за Ингодой, совсем буд-
то рядом, так отчётливо видны осинки и берёзки, а перед
ними, родная и милая станица Размахнинская. Пережитое
влекло домой, к людям, в покой и тишину. Гурин кинул вож-
жи на передок и засмеялся. — Дома! Живой! — Лошадка сама
свернула на Нижнюю улицу.
Когда Данилкин обоз втянулся в спиридоновский про-
гон, к нему навстречу бочком и мелкими, нерешительными
шажками выдвинулась сутулая женщина в залатанном мужс-
ком полушубке с подвёрнутыми облезлыми обшлагами. В них,
словно в муфту, она прятала свои озябшие руки. Её впалые,
бледные щёки не разрумянил даже крепкий морозец.  И было
в её лике,  обрамлённом чёрным платком, что-то иконное.
Женщина униженно переминалась у плетня, пряча под
локоть сморщенную холщовую суму на широкой лямке через
грудь. Это была солдатская вдова Аксинья Астахова. Прибли-
жаясь, Данилка мельком взглядывал на неё, она печально улыбалась в ответ, но лишь только он отворачивался, её глаза
тухли, она становилась понурой и унылой.
Из чёрных дырок-проталин обмёрзших окон астаховской
избы, как из чёрных прорубей, белели на Данилку три мор-
дашки. Каждую из них он напугал хлопком рукавицы по стеклу
и услыхал едва пробившийся наружу смех и визг.
— Данила Иванович, оброни сенца хоть капельку, — по-
просила Аксинья. — Нечем коровёнку кормить.
Она вслед за Данилкой посмотрела на темневший впере-
ди спиридоновский двор, на широко распахнутые ворота се-
новала, в проёме которых маячила чья-то фигура. Они знали,
что это Спиридон, и под хозяйским взглядом чувствовали
себя неловко. «Вынесла тебя нелёгкая,  облезлый», — выру-
гался про себя Данилка. Он сунул рукавицы за пояс и при-
нялся дёргать сено, бросая его прямо на землю.
— Чего стоишь? Помогай, — шикнул он на Аксинью.
Та сразу кинулась ко второму возу и сухими, длинными
пальцами вцепилась в зелёные и длинные пряди остреца и
вязеля. Но такое сено не сыпуче. В руках оставались крохи.
Аона щипала и щипала. Сумка переползла наперёд и меша-
ла ей.
— Ты дёргаешь, как барана шиньгаешь, — ругнулся Да-
нилка.
— Нету силушек,  Данила Иванович.
— Сбрось ты сумку, ведь мешает, — прикрикнул он.
Аксинья враз перестала дёргать и отступила на обочину.
— Там хлеб детям, — строго сказала она и прижала драго-
ценную сумку к груди. Её глаза едва ль не с ненавистью гля-
дели на Данилку.
— Я же не сказал выбрось,  — рассердился Данилка. —
Вот неразумная.
— А, — Аксинья скоренько скинула сумку, приткнула на
сугробе. — А мне показалось, насмехаешься, — сконфузилась
Аксинья. И вдруг с улыбкой,  намного её омолодившей, так
озорно вцепилась в зелёные пряди,  что потащилась вслед за
возом.
— Кобылу не останови, — пошутил Данилка. — Ну, с это-
го хватит. Иди к последнему и потяни за верёвку. Там уви-
дишь, болтается.
470
— А? Ага, — Аксинья побежала к третьему возу, а Данил-
ка поспешил в голову обоза.
Свисавший конец верёвки Аксинья увидела сразу же и
со второй  попытки яростно ухватилась за него. Но лишь
повисла, как тут жe оказалась погребённой под огромным во-
рохом сена. Она упала, не ожидая этого, как не ожидал уви-
деть такое и Спиридон — макушка воза исчезла прямо на
глазах. Он тряхнул головой, освобождаясь от наваждения. Ана-
пуганную Аксинью,  так и не выпустившую спасительную
верёвку из рук, выволок наружу невозмутимо скользивший
воз. Она  ошеломлённо и весело озиралась.
Данилка оглянулся и сказал, игриво смеясь:
— Вечерком загляну. Дома будь.
Радостное возбуждение пропало. Аксинья потерянно вы-
пустила волочившую её верёвку и рухнула лбом на вытяну-
тые руки. Обоз уехал. Угрюмо насупленная Аксинья какое-то
время лежала посреди улицы. Но когда, нехотя поднимаясь,
посмотрела вдоль дороги, устланной пышной зелёной поло-
сой, забыла про оскорбительный намёк и резво вскочила.
— Полкопны, не меньше! — воскликнула она и принялась
таскать сено охапками. Потом граблями собрала всё до были-
ночки и, усталая, растрёпанная,  ткнулась трясущимися ко-
ленками в снег перед опрокинувшейся сумкой, из которой
вывалились хлебные кусочки-недоедыши.
— Теперь проживём, — радовалась вдова. — И хлеб, и
сено, а даст бог телёночка, и молоко будет. А там февраль,
март и лето. Не пропадём.
Жаждущий всегда время торопит. Так и Аксинья, словно
забыла, что декабрь только в начале, а потом будет  январь, а
перед летом, кроме марта, есть ещё апрель и май! Дай ей Бог
сил, здоровья и терпения.  Аксинья с трудом поднялась и
крепко обняла скорбную ношу.
— Не пропадём… Бог даст телёночка…
Спиридон вышел из ворот и взял под уздцы первую ло-
шадку. Данилка повёл вторую. Сливка шла сама. Бастрик, слов-
но бешеный, рванулся вверх. Спиридон скрючился, закрыв
голову руками. Ему на спину упали рукавицы,  сорванные с
рук верёвкой. Он распрямился, оглядел чуть ли не вдвое раз-
давшийся воз и крякнул от удовольствия, хоть и пьяница
471
Михей, но мастак-укладчик. Но вид напустил строгий и за-
ворчал:
— Что Аксинья в прогоне торчала? Опять сено дёргала?
— Уж не жалко ли казачьей вдове? — отпуская второй
бастрик и козлом отпрыгивая в сторону, сказал ершисто Да-
нилка.
Спиридон проворчал:
— Если надо, пускай придёт и попросит. А воровски-то
нечего. Дайка мне, — он нетерпеливо отстранил парня от тре-
тьего воза и сам освободил бастрик.
— Всё просить, всё шапку ломать, а если самому дать по-
людски? — бурчал Данилка. Спиридон, убрав руки с головы,
очарованный раздувшимся возом, потирал руки и не слушал
его.
— В следующий раз отвезёшь Михею четверть самогона.
От хозяина, — сказал Спиридон.
— Отвезу, конечно. Пускай yж до конца спивается за чес-
тный труд. — Данилка охватил толстой верёвкой основание
воза, завязал её концы вокруг деревянной тумбы и понукнул
Сливку. Копна медленно съехала с саней на землю. С двумя
остальными возами они расправились вместе.
— Корней Федотович приходил, на тебя жалился. Фули-
ганишь, Данила Иванович. Про какие следы ты ему наплёл?
— Следы, это так, к слову. Не моё это дело. А вот за
каждое дело он обещался платить. А сам и не чешется. Вот я
и пристращал его. Или он раздумал? Тогда — всё, и вы мне не
указ. К нему я больше ни ногой.
— Грубый ты стал, Данила Иванович. Со стариком, а та-
кими словами. К табунам тебе надо.  Молодняк  принимать.
Возле лошадей ты мягче делаешься.
— Вот рассчитаетесь за год и уеду. Муторно здесь. Все
цепляются один к другому,  как собаки.
— Ну вот и хорошо. А Куприяныча я пристыдил. Сказал,
чтоб пудик-другой ещё прибавил. Задарма никто на него гор-
батиться не будет. На меня ты обиды не имеешь?
— Не имею, — сказал Данилка. От усталости просто раз-
говаривать не хотелось, не то что спорить.
— Я справедливо плачу. Иди в хату, поешь. Я сам отпря-
гу. А сено завтра смечешъ. — Спиридон дивился, как можно
на трёх подводах ползарода привезти.
472
— Молодка пусть постоит. Я на ней к Куприянову съез-
жу, — сказал Данилка.
— Съезди,  съезди, — поддакнул Спиридон.
По густым сумеркам Гурин подвернул к Тимофеевой  из-
бёнке.
— Ну,  как наш вояка? — спросил у Ксении Алексеевны.
— Отвоевался, как видно. В потолок смотрит и бормочет
что-то злое.
— Завтра Далма приедет, — сказал Гурин, направляясь к
Подшивалову. — Пускай потерпит.
А в это время Данилка, наскоро перекусив, уже стоял у
знакомых чёрных ворот. Молодка, пугаясь нескончаемого гроз-
ного лая, тянула на другую сторону улицы.
— Ну и дурная же ты, — громко сказал Данилка, набрасы-
вая вожжи на колышек плетня. — Постой, я быстро.
Он повернулся к воротам и вздрогнул — едва удерживая
волкодава, в проёме калитки стоял Куприянов.
— Я сейчас, Данила Иванович. В будку его спрячу. Ты
заходи, — сказал он хитровато,  улыбаясь.
Но Данилка стоял до тех пор, пока в чёрной дыре вновь
не появилось лицо Куприянова.
— Пошли, — сказал Куприянов. — А еще говорят, что ты
смелый. — Данилка не отозвался на издёвку,  потрогал за
пазухой наган и зашагал через двор к амбарам.
В крайнем амбаре, сразу за дверью, стояли два не очень
больших мешка, под самый верх насыпанных пшеницей.
— Вот, бери. Так насыпал, что и завязать не могу, — Куп-
риянов зачерпнул зерно ладонью. — Получай за труды. Тут
под семь пудов будет, а не то что пять, да уж не жалко, твой
труд того стоит, — не унимался Куприянов,  ласково глядя на
парня.
— Не наседай, Корней Федотович, — осадил его Данилка,
поднося к носу пригоршню зерна. — Не наседай.
— Ты… что… Данила Ива…? — обомлел Куприянов. — Ада-
ли обидеть хочешь? Неужто я прелое могу подсунуть?
А Данилка, скосив на него немигающие глаза и как-то
загадочно улыбаясь, медленно-медленно втягивал воздух с
ладони в себя. Шумно выдохнув, он потянулся к другому
мешку. Его взгляд стал колючим,  улыбка пропала.
473
— Данила Иваныч! Я вот из этого сусека нагрёб. Давай
подсоблю на спину взять.
— Не прелое, говоришь? Нет, не прелое. Из этого сусека?
Может быть. А на зуб два зёрнышка хочешь попробовать?
И по тому, как вдруг побелел Куприянов, а ещё раньше,
по тому, как он суетился, Данилка понял, что его простень-
кий розыгрыш удался.  Неспроста он дёргается, как пескарь
на крючке.
— Ты что, Данилка,  побойся бога. — Куприянов мотал
головой, увёртываясь от Данилкиных рук, и пятясь вглубь
амбара.
— Уморить захотел. Да не меня, — вдруг закричал Данил-
ка, — а вдову с тремя детьми. Мало вам Чупровых?
— Эт-т-то н-не й-я… Эт-т-то т-т-твой хозяин, — жалким
голосом лепетал Куприянов.
— Не верю! — отрубил Данилка и один за другим высы-
пал оба мешка за порог, в снег. Спрыгнул в янтарную кучу,  и
разметал её ногами во все стороны.
Куприянов заскользил спиной вниз по косяку и со сто-
ном скорчился на пороге. Он не видел,  как Данилка заново
насыпал мешки.  Очнулся от его голоса.
— Я тебя от незамолимого греха спас. — Данилка стоял
напротив. Куприянов поднял голову. Губы его плаксиво ква-
сились, но звериный, хищный огонёк, вовремя не потушен-
ный, сверкал в глазах.  От этого двуличия Данилке стало не
по себе, так как он удостоверился, что не жалкий человечиш-
ка сидит перед ним, а страшный оборотень. Подхватив меш-
ки за горловины, легко, как две игрушки, он понёс их к воро-
там. Куприянов шёл за ним вплоть до саней и, то тянул руки
к мешкам, то вскидывал их к груди, как бабы на погосте.
Уже совсем стемнело, когда Данилка остановился напро-
тив Астаховой избы. В ещё незамёрзший кружочек на обле-
денелом стекле он видел стол с картошками в мундире, осу-
нувшиеся, белые лица девочек, жменьку солёной капусты пе-
ред каждой и горку соли посреди дощатого стола. Аксинья
делила хлеб, сооружая из огрызышей одинаковые горки. Дети
завороженно смотрели на её руки. Чтобы увидеть лицо самой
Аксиньи, Данилка перешёл к другому окну. Оно появилось
перед ним в серебристом ореоле, хоть и усталое, уже немоло-
дое, но ещё красивое, одухотворённое материнской лаской, с
474
беззвучно шевелящимися губами и чёрными глазами, любов-
но оглядывающими своих красавиц. Данилка осторожно по-
стучал. Аксинья встрепенулась и устремила растерянный
взгляд сначала в одно окно, потом в другое. Вряд ли она
разглядела его, но он отчётливо видел, как она что-то сказала
девчушкам.
 Когда в сенях звякнула щеколда, Данилка подал голос:
— Это я, Аксинья.
— Данилка, — прошептала Аксинья умоляюще, отворив
узенькую дверь на улицу, словно не желая впустить его.
— Иди за мной, — приказал Данилка, направляясь к са-
ням. Ничего не понимавшая Аксинья двигалась следом.
— Подсоби-ка. — Данилка взялся за макушку мешка, и,
выгнув поположе спину, отнёс его в сени, а когда возвращал-
ся за вторым, его в калитке решительно остановила Аксинья.
Преградила путь,  раскинув руки.
— Что это, Данилка? — услыхал он приглушённый шё-
пот.— Мой дом хоть и бедный, но чистый.
— Да хлеб это, — безмятежно ответил Данилка,  отстра-
няя Аксинью. Попробовал сам вскинуть мешок на плечо и не
смог. Как же тащил оба сразу? Со страху, что ли? — удивился
Данилка и снова попросил Аксинью. — Помоги.
— Хлеб? — недоверчиво и протяжно переспросила Акси-
нья. — А кому?
— Тебе и твоим детям. Да помоги жe, — он рванул мешок
вверх, Аксинья невольно подхватила, но продолжала тревож-
но пытать из-за спины:
— В долг или за деньги? Платить мне нечем,  сам знаешь.
— Так, — весело бросил он, появляясь из сеней и обходя
встревоженную до крайности Аксинью.
Она заплакала и повисла на Данилке сзади.
— Ну, рассупонилась, — усмехнулся Данилка, убирая с
плеч цепкие руки. Но Аксинья вновь прильнула к нему, те-
перь уже спереди.
— Данилка, ты хороший… Дети скоро уснут… Слышишь?
Дверь я оставлю…
Она не успела договорить. Едва не упала от звонкой опле-
ухи.
— С ума сошла? — Данилку трясло, как в лихорадке.
475
— Сошла, Данилка, сошла. От горя, от тоски, от холода и
голода. Я чувствую, что умом тронулась.
— Себя и детей храни. Дядю Степана жди.
— Вернётся ли он, мой муженёк?
Данилка уехал, а Аксинья, кусая угол шали, опустилась
на колени и страшно заголосила. Не скоро холодный ветерок
остудил её лицо и высушил горючие слёзы. Ещё долго она
скулила под ветхим заборчиком, не чувствуя, как мороз по-
хозяйски уводит её в какую-то тихую и тёплую голубую даль.
Она повалилась на бок и затихла.
— Мама, где ты? — встревоженные и жалобные детские
голоса звали Аксинью из распахнутой двери. — Нам страшно,
мама!
Она услыхала их сквозь серебряный звон и сладкую му-
зыку, и, словно поднимая на себе целую гору, встала сначала
на четвереньки, а потом на колени.
— Мама! Мамочка! — кричали перепуганные дети.
— Господи, помоги нам пережить эту зиму. Верни моего
казака к детям. Не дай нам умереть с голоду. Не дай мне
пасть.
Яркие, крупные звёзды ободряюще подмигивали ей.
— Крепись, крепись, — доносился до неё их шёпот.
— Ма-ма! — Это был уже отчаянный многоголосый вопль.
Аксинья распрямилась во весь рост и выбралась из суг-
роба.
* * *
Да, Гурин был человеком слова, а назавтра встречал Дал-
му у ворот Тимофеевой избы? Очень удивился её раннему
приезду.
— Ночью сквозь гольцы ехала? — спросил он по-бурятски.
— А мне всё равно, ночь или день, — ответила знахарка,
выбираясь из санок. — Кто меня тронет?
— Счастливая, — сказал Григорий и последовал за бурят-
кой. — А вот нам достаётся.
Старуха не церемонилась с Тимофеем, не воротила нос от
нестерпимой вони, а тут же содрала с него все повязки и
бросила в печку. Крючковатыми пальцами вычистила разбух-
шие сине-бордовые раны, капустно поскрипывающие под её
476
руками, и, совершенно не обращая внимания на его стоны и
ругательства, тщательно,  промыла их над корытом какой-то
тёмной пахучей жидкостью.
Ксения Алексеевна подчинилась бурятке безоговорочно
и старательно исполняла все её приказания. Поддерживая сына
за спину, она с болью глядела на его иссохшее, почти стари-
ковское, но только не жёлтое, а известково-белое тело, и без-
звучно плакала. Далма ни разу не взглянула на неё и только
сердито дёрнула рукой, сбрасывая с неё материнскую слезу.
Гурин тоже помогал Далме. Ворочая бесчувственного Тимо-
фея, как бревно, он сердито косился на старуху и, ругая себя
последними словами: сделал другу медвежью услугу — и не
надеялся, что Тимофей выживет после такой экзекуции. Он
всерьёз прощался с ним навсегда.
Тимофей потерял сознание от первого прикосновения
буряткиных рук, а очнулся через час от жёсткого похлопыва-
ния по щекам. Он открыл глаза: бледное лицо матери, трясу-
щиеся руки Гурина с непокорной цигаркой. У него мелко
задрожали губы. Он с надеждой смотрел на Далму. Теперь
она не казалась ему страшной, как вначале,  когда решитель-
но стащила с него тяжёлое стёганое одеяло и обнажила его
тело. Бессильной тонкой рукой, он тянул вниз  завернувшу-
юся рубаху, но она оттолкнула её и ещё выше, до самого жи-
вота закатала измятый  подол…
Тщательно помыв руки, Далма напоила Тимофея терп-
ким настоем из трав, от которого коричневое, морщинистое
лицо знахарки метельно закружилось перед глазами, а голова
безвольно запрокинулась. В последнее мгновение он успел
заметить колючий огонёк в близких, чёрных зрачках бурятки
и надменную улыбку на её сухих губах. Она опустила его на
подушку. Гурин, сколько ни прислушивался и ни пригляды-
вался,  не смог уловить дыхания Тимофея. Он подался впе-
рёд, вытянул шею. Табак из послюнявленной бумажки про-
сыпался на пол. Он с ужасом глядел на Ксению Алексеевну.
— Пускай спит, — говорила между тем невозмутимая Дал-
ма, не на шутку перепуганной матери. — Не буди. Он долго
спать должен,  если дух жизни не покинул его. Раны не бин-
туй, а промывай и на воздухе суши. Одеяло сожги. Дверь
открытой держи, чистый воздух пускай идёт. Печь сильно не
477
топи — ему тяжело в жаре. Да не жалейте его, — сердито
прикрикнула она. — В глубине промывайте. Иначе не спасё-
те. Коротким тычком ладони она тронула мокрый лоб Тимо-
фея, удовлетворённо угукнула, ещё раз неодобрительно поко-
силась на карабин, висевший над кроватью, и уехала.
Гурин вышел проводить и, избегая её взгляда, помог уст-
роиться в санях. Накидывая тулуп на плечи Далмы, нечаянно
сдвинул набок её лисий малахай. Она посмотрела на него
таким пронзительным взглядом, что он съёжился и с трудом
осилив спазмы в горле, глухо сказал:
— Прости, Далма.
Она что-то проговорила в ответ по-бурятски. Он не ра-
зобрал. А она сказала: «Ещё пожалеешь, что спас его».
Он долго не мог справиться с перекошенными воротами.
Наконец,  так налёг на них, что сломал две нижние жердины,
забросил их в снег за прясло и зашагал прочь одинокий, взъе-
рошенный и нескладный. Выезжая в улицу, Далма видела,
как он украдкой смахнул слезу и поспешно скрылся в ближ-
нем переулке. Далма поехала к Пичуевым.  Казаки и казачки,
здороваясь с нею, кланялись.
Анисим Егорович Шелопутин въехал в запустелый аста-
ховский двор с возком берёзовых дров, частью напиленных и
наколотых, а остальные чурками и бревнами. Из сеней выш-
ла мрачная, черная Аксинья. Анисим Егорович пронёс мимо
неё в избу огромную охапку поленьев. Вернувшись, остано-
вился напротив и сочувственно посмотрел на женщину.
— Давай поженимся, Ксюша. Объединимся, легче станет
обоим, — он взял её за локоть.
— Не зови меня так, Анисим. Так меня называет только
Степан, — она высвободила руку, отступила.
— Три года yжe…
— Это не срок… Извини.
— Это ты извини. Получается, пристаю.
Он опростал сани и уехал, сутуло шагая рядом с лошадью.
Гурин наведался вечером. Ксения Алексеевна несла в избу
охапку дров.
— Спит? — спросил, заходя во двор. Она кивнула.
478
Утром он заглянул в боковушку. Тимофей лежал всё так
же высоко на подушках. Всё так же левая полусогнутая рука
лежала у него на груди,  а правая —  вдоль тела поверх оде-
яльца. В ложбинке верхней губы и на оголенной шее сверка-
ла испаринка, но прядь на лбу высохла и распушилась. Блед-
ные губы были приоткрыты, а брови нахмурены, и от этого
казалось, что Тимофей недоволен его приходом. Гурин отвер-
нулся и вышел.
— Спит, — сказал он Ксении Алексеевне. — Я забегу ве-
черком.
— Всё ещё давит ухо? — спросил он вечером весело, но
натолкнувшись на  тяжёлый взгляд Ксении Алексеевны, ис-
пугался.
— Что? — он быстро прошёл в комнатёнку. Через минуту
вышел к безучастной женщине. — Напугала ты меня. У него
как будто, — он потрогал свои щёки, — румянец. А?
Но именно это и тревожило Ксению Алексеевну.
— Перед концом всегда розовеют, — сказала она еле
слышно.
— Тебе не угодишь, — обозлился Гурин, натягивая шапку…
Это сейчас он пристыдил впечатлительную Ксению Алек-
сеевну, но прежде сам перепугался до смерти от внезапного
румянца на щеках еле дышащей Флоры.
— А если звать  будет. Попрощаться, — от её горестного
голоса Гурин поёжился.
— Спать он будет. Далма что сказала? «Он долго спать
должен». Вот и спит. И не выдумывай. Значит, жить будет.
Ляг и усни, а то глаза, как у совы.
То ли она послушалась Гурина, то ли усталость свалила,
но когда утром он тихонько вошёл в избу, Ксения Алексеев-
на спала,  свернувшись на широкой лавке. Осторожно ступая,
Гурин склонился над Тимофеем.
— Сопит себе, — бормотнул он, — носом. А то ртом тянул!
На улице он приказал себе:
— В обед, забеги. Мало ли чего.  — Покачал головой. —
Хорошо,  что спала. А то смотрит, как на убийцу! — И вдруг
остановился от жуткой догадки. — Уж не уморила ли его эта
чёртова ведьма? А я, выходит, помощник смерти?
Но и в обед, и вечером всё было по-прежнему — Тимо-
фей спал не меняя положения.
479
От этого слабого и незнакомого голоса, донёсшегося на
третьей заре из боковушки, Ксения Алексеевна пошатнулась
и сжала руками горло.
— Мама, — снова услыхала она зов, но не могла сдвинуть-
ся с места. Остановившимся взглядом упёрлась она в темно-
ту боковушки и всё крепче сжимала руки.
— Ма-ма, — раздельно и требовательно повторил чей-то
голос, более крепкий, чем минуту назад, в котором уже не
было жалостливых ноток. И она узнала его —  это был голос
Тимофея, который она знала и помнила по вехам его взрос-
ления, от младенческого лепета до мужской хрипотцы после
первой цигарки с дерзкой смелостью скрученной и выкурен-
ной при ней. Это был голос, в котором слышалась жизнь. В
великом страхе обмануться Ксения Алексеевна переступила
порог комнатушки.
— Мне так хорошо сегодня, мама. Я такой голодный. Сва-
ри-ка борща. Украинского. А пока дай лепёшку.
И эту, третью ночь подряд, Гурин почти не спал, почер-
нел и приплёлся к Тимофею чуть свет. В холодных сенях
стянул с головы ватный треух, тяжело, как по покойнику,
вздохнул и переступил порог, виновато глядя на Ксению Алек-
сеевну: он приготовился выслушать самые горькие укоры. Но,
к его изумлению, она была весела и, разгорячённая хлопотала
возле русской печи.
— Борща захотел, — сказала она, смеясь и разводя рука-
ми. — Какого-то украинского. А я и не знаю, что это за борщ
такой. Хоть к Панфилу Денисычу беги за кулинарской книж-
кой.
Гурин тупо глядел на Ксению Алексеевну и отрешённо
кивал головой. Лицо у него было скорбно, глаза тусклы, угол-
ки губ опущены.
— Ты что, не понимаешь, что я говорю? — со слезами на
глазах воскликнула огорчённо Ксения Алексеевна.
Григорий с великим трудом перерабатывал услышанное,
и словно чёрная туча уходила с его лица. Оно светлело. Толь-
ко сейчас он понял, что рано собрался хоронить друга.  Он
хватил об пол свой кособокий треух и зашёлся в немысли-
мом танце. Топоча огромными растоптанными валенками,
размахивая руками в мохнатых рукавицах, он задевал кухон-
ные погремушки, тревожил ухваты, лавку, стол. Для проявле-
480
ния радостных чувств эта кухонька была явно мала. Григо-
рий ликовал.
— Вари наш, забайкальский! Они — похожи! — заорал он
и ринулся к Тимофею.
— Господи, тронулся от радости, — срывающимся голосом
проговорила Ксения Алексеевна. — Спасибо тебе, неуклюжий.
Это был счастливый день для всех. Появился проблеск
надежды на выздоровление. Не раз Тимофей терял сознание
во время жестоких процедур, грубо ругался в беспамятстве,
чем бесконечно удивлял застенчивую Ксению Алексеевну.
Гурин смущённо покашливал, а потом сердито говорил:
— Ну, ты, брат, кроешь почище нашего вахмистра. При-
куси язык или песню пой. Знал я такого. Он в беспамятстве
песни играл. И каждый раз новые. Доктора его любили, до
невозможности,  aж дрались, чтоб в нём поковыряться. Ты
же большевик,  помни это. Нам никакие болячки не оправ-
дание. И это брось, — он показал на покусанный палец. —
Покалечишься. — Бледненькой розовинкой покрывались
щёки Тимофея. Он стыдился смотреть в глаза матери, а Гу-
рину сказал:
— Всё. Больше этого не будет.
Гурин удивился его словам, но виду не подал, спрятался
за струйкой сизого дымка.
— Покурить хочется? — спросил он хитровато. — А?
— Ещё как. — Тимофей вздохнул.
— Тебе нельзя. Да и вообще отрава это,  говорят. — Ды-
мил Гурин всегда на крылечке, но сворачивал и раскуривал
свою замысловатую «козью ножку» в Тимофеевой боковуш-
ке. На осуждающий взгляд Ксении Алексеевны отвечал все-
гда одинаково:
— Капелька дымка ему не повредит, а даже на пользу
пойдёт. Организм вспомнит старую забаву и быстрее к здоро-
вью потянется.
— А вообще, я бросаю эту забаву. Прямо сейчас, — он
сунул горячую папироску в кисет и от порога боковушки
швырнул его в алый зев русской  печки.
— Хоть  бы отдал кому-то, — пожалел Тимофей.
— Нельзя. Надо только в огонь. Иначе зло вернётся, —
пояснил Гурин.
Однажды, всё приготовив для очередного промывания ран,
481
Ксения Алексеевна устало опустилась на табурет рядом с кро-
ватью сына.
— Ты совсем седая, — сказал Тимофей.
— На нашей смоли и один белый волосок за десять ви-
дится. — Мать улыбнулась.
Поборов неловкость, Тимофей сказал:
— Если уж я, мама, ругнусь крепким словом, ты прости
меня. И при своём-то уме это иногда, как лекарство, а тут…
Сегодня я буду думать о нашей жизни впереди. Может и
удержусь в седле. А то каждый раз, как с того света возвраща-
юсь. Только ты меня не жалей, слышишь? Я всё выдержу.
Гурин пришёл.
На этот раз он не терял сознание дольше обычного. Креп-
ко сжал бескровные губы, глядел в потолок и улыбался, при-
щурив глаза. Гурин с изумлением и страхом оглядывался на
него. Переводил обеспокоенный взгляд на мать. Наконец, не
выдержал и заглянул Тимофею в глаза.
— Крепись, Тимоха. А может уже нe больно?
— Больно, — прошелестел раздражённый шёпот. — Не
отвлекайся. Скорее. Оглянувшись, Гурин наткнулся на полу-
безумный взгляд, устремлённый на него.
— Скорее, — требовал Тимофей. — Ско... — Впиться зуба-
ми в руку он не успел.
Из забытья Тимофей возвращался медленно. Не было
никаких ощущений, кроме опустошённости. Не было даже
боли. Она приходила потом и разливалась до кончиков ног-
тей. Он видел мать, немигающего Гурина. И только слабая его
улыбка сгоняла с них оцепенение. Мать разжимала омертвев-
шие пальцы, Гурин закрывал рот, начинал часто-часто мор-
гать и надолго выходил на мороз в одной гимнастёрке.
Два раза приезжала Далма. Осталась довольна.
* * *
А вот Сенотрусов, прослышав о поправке Тимофея, ос-
новательно захандрил. Как нашкодивший цуцик, обегал сто-
роной раскатовскую избушку, пряча в воротник старого паль-
то поросшие серой щетиной щёки. Не поднимал глаз от зем-
ли. И  не только от стыда перед всеми, а главное — перед
собой. Раньше он радовался выздоровлению пациента, кто
бы его ни вылечил. Радовался за медицину. А сейчас поче-
482
му-то свербило оскорблённое самолюбие, что невежда-бу-
рятка вырвала удачу из рук. Украла последний шанс на воз-
рождение. Смурно было на душе. Опаснейшая духовная бо-
лезнь набирала силу. А если так, то без кровопускания не
обойтись. Была и другая причина — он лишился средств к
существованию. Забайкальское казачье войско, содержавшее
его, исчезло, не оставив ни копейки на пропитание и лекар-
ства, а новая власть, словно и не догадывалась, что ему, фель-
дшеру, служащему людям, надо что-то есть и пить, что нуж-
ны, порошки и микстуры. Обращаться к Гурину с такой оче-
видностью он считал оскорбительным прежде всего для са-
мого председателя. Боялся ли он услышать, «мужик, а хоть
едоком на постой определяй»? Нет. От Гурина, нет. Было
стыдно, что за столько лет жизни в станице не приспособил
себя к надёжному существованию. Не обзавёлся семьёй, собст-
венным домом,  огородом. Примитивный, дряхлеющий и ни-
кудышный сельский интеллигент, перекати-поле. Дурная
трава.
Уже не раз он подходил к сыромятной петле и примери-
вался, с каким сладострастием он задёрнет её на своей шее.
Но всякий раз откладывал исполнение справедливого приго-
вора. Не из страха и отвращения к смерти, как концу жизни.
К этому он относился рассудочно, не эмоционально, смотрел
на естественный для всего живого итог, как судьбой и приро-
дой отмеренный отрезок времени.
Удерживало что-то  другое. Ожидание перемен, что ли.
Ведь революцию он встретил в радостных слезах. Перепол-
ненный радужными надеждами. Но всё осталось по-прежне-
му. Праздник откладывался на неопределённое время, до ко-
торого надо было дожить. Старательно избегал встреч с Гури-
ным — главным обманщиком. От такого ненормального со-
стояния вредничал, ерепенился, задирался и набивался на ужин
или выпивку, за что люто ненавидел себя. И чувствовал —
круг замыкается.
Но разминуться с Гуриным не сумел, поскольку Григо-
рий сам шёл к нему. Подавленное душевное состояние фель-
дшера не ускользнуло от него.
Спешил Сенотрусов домой, сгорбатившись и трясясь от
лютого холода, да и уткнулся макушкой вдруг во что-то мяг-
483
кое. Отпрянул назад, вскинул голову, а перед нам — улыбаю-
щийся Гурин.
— Ты, Сан Саныч, как кабан. Глаза в землю, и вперёд.
— Как свинья, вы хотели сказать, но в силу своей врож-
дённой интеллигентности сказали мягче.
— Ты стал въедливый, как ржавчина, — Гурин улыбнулся.
— А ржавчина — вещь бесполезная. Прекрасная аллего-
рия. Это yжe откровенней. Благодарю.
— Да не то я хотел сказать! — горячо возразил Гурин, но
тут же в сердцах добавил колюче. — А может и то. — Ведь
специально искал этого забияку, чтоб поговорить. — Может и
то, — повторил он.
—  И про свинью, и про бесполезность?
— Ты, доктор, не наскакивай, а то схлопочешь, — пообе-
щал Гурин и тряхнул его за понурые плечи. — Бойкий, да не
там, где надо. Пошли к тебе. И учти, я как новая власть иду, —
обозлился Гурин на протесты Сенотрусова. — Понял? Интел-
лигент не врождённый. Шагай, веди, показывай.
Напрасно упирался Сенотрусов. Гурин дважды удержал
его от внезапного бегства в глухие проулки. Один раз за пле-
чо, другой — за шиворот. А перед дверью что  было! Сенотру-
сов встал насмерть. Гурину пришлось толкнуть его за порог, и
прямо с улицы он шагнул в приземистое и тёмное обиталище
фельдшера. А первое, что увидел, так это свисавшую с мати-
цы сыромятную петлю, которую изо всех сил пытался загоро-
дить собою хозяин.
— Будьте гостем, — сказал натянуто Сенотрусов. У при-
жатого к порогу Гурина, не было возможности даже дверь как
следует за собой поддёрнуть. Это его обозлило.
— Да не спрячешь ты её, — прикрикнул Григорий. — Яжe—
охотник. Вот сколько времени я у тебя нахожусь?
— Секунд пять-шесть. — Сенотрусов дёрнул непонимаю-
ще плечами.
— А хочешь всё обозримое по порядку от печки назо-
ву?— Гурин повернулся лицом к двери. — Печка с чугунной
плитой, трёхкружковая,  задымлённая. Поддувало забито зо-
лой. Рядом — тупой топор, на треснутом топорище еле дер-
жится. На плите — две кастрюли и миска. Одна кастрюля —
под крышкой. На припечке сушатся восемь поленьев. Пять
берёзовых,  три сосновых. К печке придвинута кровать с гряз-
484
ной постелью. Это, можно сказать, всякий хлам. Как в ней
может спать воспитанный человек, уму непостижимо. Сбоку
от изголовья висит семилинейка. Часто коптит, потому что
хозяину лень вылазить на холод, чтобы подрезать фитиль.
Акеросин плохой. Но книжки читать хочется. Их на табуре-
те шесть штук. Одна, самая тоненькая, новая. Свалка книг
под кроватью. За это выдрать мало. Рукомойник потому в
переднем углу, что там теплее. Под ним полное ведро. Оно
бы уже зацвело и завоняло, но,  слава богу, в избе невозмож-
ный колотун, хоть клопов… но их, уверен нету. Все перемёрз-
ли. Мёртвые ходики в простенке. Пустой передний угол. На
божничке вместо Николая или Григория, наших, казачьих
покровителей, какие-то стеклянные баночки, пузырьки. Тет-
радка лохматая воткнута между ними. Отсюда вывод — хозя-
ин— атеист. Фасадная стена с двумя оконцами.  Перед ними
стол  со всякими огрызками. Над ним портрет молодой и кра-
сивой женщины с белой шалью на плечах. Рядом пустая рамка,
такая же, как у женщины. Ближнее ко мне окно в ужасном
состоянии, с него течёт, там выбито стекло, но вставить неко-
му — нет в доме мужчин. Подоконник гнилой и стена —  тоже.
Держатся по привычке. Четыре коричневых стула. Все поло-
манные. Под ними грязные с осени сапоги. Тут же дырявые
валенки. Три гвоздя в стене. На одном из них — брезентовый
плащ, казачья фуражка. Передо мной расхрястанная, просев-
шая дверь. Всё назвал? — Гурин повернулся к Сенотрусову.
Фельдшер был потрясён. В сильном волнении он оста-
новился рядом с Гуриным и посмотрел вбок, на плащ с фу-
ражкой.
— А как вы гвозди рассмотрели? Их же за плащом не
видно, — спросил он. И мгновенно получил простой ответ:
— А зачем холостяку больше трёх?
— Исключительная наблюдательность. — Сенотрусов об-
мяк, как перед ясновидящим. — Феноменальная. Не боюсь
преувеличения. Не ожидал.
— Эх, ты, затворник. Не ожидал он.  А революцию ты
ожидал? А кто её заварил, свершил? Люди каких способно-
стей? Низших, средних, а может высших? Согласись, такими
делами недоумки не ворочают. И размазни — тоже. А тебя
ткнула жизнь кулаком, ты и расквасился.  А если б мы,  боль-
шевики, так раскисали? Неудач и у нас хватало.
485
— До сих пор не пойму, как вам это удалось.
— Просто мы здорово поработали последние сто лет.
Сколько нас повесили, убили, на каторге сгноили, но мы не
отступились. Я о себе скажу, хоть и не герой. Многим нашим
товарищам похлестче досталось. Я дохляк не только от того,
что газом травленый. Газ — дело второе. А попервых, меня
братцы-матросики на одном анархистском сходе так отдела-
ли, что как по коврику ходили. Не понравилось им, что я
большевистским агитатором к ним явился. А потому тебе при-
каз — нос не вешать. Куда годится? Ведь мужик.
— Если б мужик! Ну почему не мужик! — Сенотрусов
заломил руки. — Так было бы легко. Никаких тебе раздумий,
мук душевных. Простая, почти примитивная жизнь.
— Да я в другом смысле! — Гурин снова всплеснул ру-
ками.
— Я понимаю. Я понимаю. Вы — в смысле физиологичес-
ком. А я в смысле — социальном, в котором только и счастье.
— Опять за своё. С тобой поговоришь, будто хины нагло-
таешься, — чертыхнулся Гурин. — «Ах, почему не мужик. Ах,
почему бесполезный.» Нытик, да и всё тут. Пусть бы тёмный
был, простительно. Так нет же, образованный. Пример бы
показал, хотя бы чистотой. Вот и помог бы советской власти
новый быт вводить. Грязнуль сторонишься, а сам… Но людей
любить всяких надо, и особенно тёмных и грязных. Кто это
сказал? Осилил я его, хоть и коробка чуть набок не сдви-
нулась. Да...  He их вина в этом.  Для того и революция наша.
Прошу,  тебя, не болтайся, как шевяк в проруби.
— Убеждают дела, а не слова и исключительные способ-
ности всё запоминать, — ершился Сенотрусов.
— Хоть и въедливый ты тип, но упрёк полностью прини-
маю. Слишком долго раскачиваемся. Теряем инициативу и
авторитет. А поэтому,  смотри. — Григорий покрутился, где
бы пристроиться, чтобы развернуть свиток, который он ни на
секунду не выпускал из рук. Но подходящего места так и не
нашёл. На кровати —  неудобно, да и темно в углу, на столе —
свалка, и он расстелил на полу. Это была карта станичного
землеустройства. Сенотрусов долго и мрачно елозил взгля-
дом по большому листу бумаги.
— Даже не предполагал такой жуткой картины, — хрипло
сказал он и, сорвавшись с места, выскочил из комнатёнки.
486
Григорий поглубже насадил топор и секанул лезвием по
петле у самой матицы. Скрутил ремень и положил в карман.
Фельдшера во дворе он не нашёл, улыбнулся чему-то и
заспешил на пахтинский двор.
Эту дорогу он выучил до мельчайших подробностей,  пу-
лей примчавшись сюда 26 октября, сразу, как только услыхал
от всезнающей пахтинской соседки Ланы, что Флора умира-
ет. Отлучался от её постели неохотно. С непростыми забота-
ми по уходу за больной управлялся лучше всякой сиделки.
Ну и, конечно, подзапустил советовские дела. Вначале Соня
пыталась ему помогать, но потом целиком передоверила сест-
ру Григорию, видя, какое у него доброе сердце и умелые руки.
Больше недели Флора находилась в беспамятстве. Сенот-
русов, Гурин, Фёдор, выхаживая Флору, подолгу сиживали в
соседней комнате,  лишь изредка перекидываясь словами.
Подсаживалась к ним и говорливая Соня, но беседа всё равно
не клеилась. Тревожно поглядывали на безжизненное лицо
Флоры, белевшее в слабом свете. Ставни там были наполови-
ну закрыты, чтобы яркий свет не утомлял больную. До разго-
воров ли весёлых. Это были тяжёлые дни. Гурин спал  на
лавке неподалёку от Флоры.
— Нервы у неё похожи на растрёпанный веник, — сказал
Сенотрусов. — Ей нужен длительный покой.
— Её горя на двадцать человек хватило бы, — сказала
Соня.
Ранним утром, со своей лежанки Гурин первым заметил
румянец на левой щеке Флоры и до того перепугался, что
едва нашёл силы позвать Соню. Она примчалась в ночной
сорочке и горестно всплеснула руками, заголосила. Разбужен-
ный плачем жены, пришёл взлохмаченный Фёдор.
— Умрёт без причастия, — сокрушалась Соня. — Беги-ка,
Феденька, за Евлахой. Придёт в себя, хоть крестик поцелует.
— Да будет тебе, — пробормотал Фёдор, как только Флора
медленно открыла глаза. Соня вцепилась в локоть мужа. Гри-
горий стоял, остолбенев, с открытым ртом. Сонькины пред-
сказания сбывались. Но отрешённый взгляд Флоры прояс-
нился, и она улыбнулась. Ни кому-то из них, а узкому и яр-
кому солнечному лучику. Это было возвращением с того све-
та, на пороге которого она стояла.
Алым, девичьим румянцем она залилась неделю спустя,
487
когда узнала, что Григорий ухаживал за нею с первого дня
болезни.
— А как же… — она не договорила и в страшном смуще-
нии повернула голову к стене.
— Ерунда невозможная, — отмахнулся Гурин. — И лучше
молчи об этом. Договорились? Вот тебе отвар с шаньгой впри-
куску. Соня! Иди-ка сюда, да помоги сестрёнке, а я пойду, —
он говорил быстро, двигался угловато, борясь с охватившим
сильным волнением, а главное, давал время Флоре побороть
смущение. — Сонька, да где же ты, копуша! У меня столько
дел, — кричал он, а сам не мог оторвать влюблённого взгляда
от пылавшего Флориного yxa. И знал,  если сию же минуту
не сбежит, то обязательно его поцелует. Как ошпаренный он
выскочил на мороз.
— Боже мой! Боже мой! — ахала Флора,  обхватив голову
руками. — Соня, Соня! Как ты могла разрешить такое? —
упрёком встретила она сестру. — Соня!
— А что тут такого? Да разве мне одной управиться?
Поднять, переодеть, посмывать.
— Ужас!  Он и это делал?
— Конечно. Да разве б я чужому такое дело доверила, —
хулиганствовала Соня.
— Я с ума сойду. Как я ему в глаза посмотрю?
— А вот так же, как и мне. Он любит тебя до невозможно-
сти, — Соня засмеялась Гуринскому словечку.
— Я это знаю давно. С девок ещё. Но Стёпу перебить не
смог. Стеснительный был.
— Он и сейчас ненахальный.
— Сейчас он надёжный и необходимый, какой и нужен в
жизни. И если я выживу…
Сонька тут же склонилась ухом к самым Флориным гу-
бам, чтобы отчётливо слышать слабый голос сестры, а Флора
мечтательно продолжала:
— …то выйду за него замуж. Так хочется счастья.
А назавтра Гурин распахнул ставни. Тёмная комната пре-
образилась, залитая сверкающим светом. Когда он снова вбе-
жал к ней, Флора покусывала губу,  еле сдерживая слёзы,  но
глаза её сияли навстречу Гуринскому смеху.
Прошёл месяц. Флора заметно поправилась. Помогала
Соне по дому и очень тосковала по детям, лишь на минуту
488
забежавшим к ней, лежавшей в беспамятстве. Гурин понимал
её тоску, и чтобы отвлечь от грустных дум, придумал для нее
работу — нарисовать земельную карту взамен старой, ветхой,
обнаруженной им случайно в пыльной и грязной тумбе сто-
ла. Принёс для этого краски, кисти, бумагу и буквально рас-
цвёл, когда Флора сказала, что карта эта липовая, что надо
рисовать новую, как в действительности. Так она стала на-
дёжным помощником Гурину, затеявшему новое землеустрой-
ство станицы.
— А этих Спиридоновых, Архиповых, Доржиевых, Куп-
рияновых — чёрной краской закрасить, — добавила она со
злостью.
Он с восторгом согласился.
— Чёрной,  только чёрной…
И вот он бежал, чтобы ещё больше развить её идею.
— Кого нам бог даёт? — крикнула Соня,  заслышав от-
крывшуюся дверь.
— Это я, — Гурин бросил шубу в угол и скорёхонько про-
шмыгнул к Флоре. — Нужна и третья карта —  как будет.
Слушай, — и он перешёл на шёпот.
Напрасно Соня вострила уши, тихонечко приблизившись
к двери, но ничего не услыхала. Улыбнулась — секретничают—
и ушла.
— Ну, как? — спросил Гурин восторженно.
— Они такого век не ждут, — разволновалась Флора. —
Дурочки,  мол, голытьба, что они смыслят в землеустройстве.
Мы, как вертели ими, так и вертеть будем.
— Они надеются на волынку, а мы им — сюрприз. Но
это— секрет. Ты и я. Обследуем наделы. Ревизию у богачей
проведём. Разбухли они, раздобрели в сумятице. Наведём
порядок строгий. Сажень я уже приготовил. — Гурин радос-
тно засмеялся,  и это так не вязалось с серьёзностью, даже с
суровостью затеянного дела. Земельное переустройство даже
на вольных забайкальских землях иногда и кровью окроп-
лялось.
— Но мерить буду только я, — заявила Флора.
— Ты окрепни сначала, а там видно будет, — сказал он.
— Григорий, это же не шутка. Вся наша жизнь на землю
завязана. Здесь и в полсажени ошибки быть не может, —
489
продолжала настаивать  Флора. — Только тогда я спокойна
буду и за дело, и за тебя.
— Спасибо, — Гурин прижал её ладонь к своей щеке.
Таким было их объяснение в любви.
А Соньке мало слышать, ей хоть в щёлочку, но видеть
надо.
— Мальчишка, eй-богу, — она на цыпочках удалилась.
* * *
А тем временем пристыженный Сенотрусов пьяно шара-
хался по улице. Лез в сугробы, падал на плетни,  мотал голо-
вой и скрипел зубами и не сразу услыхал заполошный крик у
себя за спиной.
— Господин доктор! Господин доктор! Миленький. Помо-
ги, — орал кто-то. — Беда!
Сенотрусов вздрогнул и бросился на крик.
— Что? Что случилось? Веди! — он проскочил мимо Ива-
на Подшивалова и вбежал, не ведая в чью избу. — Кто? Где?
Показывай.
— А никто, — довольный розыгрышем, сказал Иван и,
раскинув руки поперёк проёма, закрыл путь к отступлению.
— Здравствуйте, доктор. К нашему шалашу на шанежки.—
Это Иванова жена Гемелла, а на возвышенном речении Ге-
мельтина, напевно приглашала к столу, мирнёхонько потяги-
вая чай из блюдца. — Садитесь вот сюда.
— Спасибо, не хочу, — угасше произнёс Сенотрусов, толь-
ко сейчас осознав, куда он попал. Повернулся к Ивану. — Hу
и дерьмо же ты. И шутки у тебя такие же, — он обессиленно
опустился на лавку.
— И об этом поговорим. — Иван согласно мотнул голо-
вой, становясь в торжественную стойку и начиная заранее
приготовленную, приветственную речь, от первых же слов
которой, фельдшер скривился,  как от кислицы. А слова эти
были:
— Дорогой, любимый мой доктор!
Гримаса обескуражила Ивана, сбила с искренней мысли,
и он обиженно сказал:
— Зря ты кривисся, Сан Саныч. Ой, как зря. Потому как в
этом глупом мире, в этом глухом окружении никто, кроме
меня, не разгадал твою возвышенную душу. И никто, кроме
490
меня,  её не успокоит. А она у тебя такая… Такая, — он не
находил подходящих слов и вертел растопыренной пятернёй
над головой.
— Ты сказал уже, возвышенная, — подсказал фельдшер
язвительно.
— Не совсем то, — остановил его Иван. — Парит,  летает…
— Так парит или летает? — издевался гость. — Это же
разные вещи.
— Ну, когда слова складно говорят, — мучился Иван.
— Декламируют, что ли? — насмешливо подсказал Сено-
трусов.
— Boт именно, — задохнулся от радости Иван. — А душа
твоя...
— Поэтическая,  небось?
— A! — вновь задохнулся Иван и хватал воздух откры-
тым ртом, будто саданул стакан первача. Жена сунула ему в
руки огурец. Он машинально закусил им и лишь после этого
смог перевести дух. — Если б я такое знал. Я бы умер от
счастья.
— А стихи — это поэзия, — грустно пояснил Сенотрусов.
— Поэзия. Поэзия, конечно, поэзия, — говорил Иван, воз-
буждённо шагая перед столом и хрумча вторым огурцом.
Фельдшеру стало тяжело от глупого закусывания слов
огурцами, от нелепого  восторга среди пошлости и грубости
бытия. От гармошки под кружевной салфеткой.
— А ты можешь что-нибудь продекламировать? — Иван
как-то странно наклонился, будто хотел встать на колени.
Сенотрусов с любопытством посмотрел в приблизившиеся
умные глаза Ивана: тот запомнил и без запинки произнёс
мудрёное слово.
— Декламировать я не умею. А почитать могу, — произнёс
он задумчиво.
— Пушкин, — сказал он как можно будничнее, чтобы не
дать разыграться волнению, которое всегда охватывало его
при одном лишь упоминании имени боготворимого им поэта.
И всё-таки он не сумел справиться с собой. Ощутив в душе
потребность чего-то возвышенного и даже слёз, не боясь по-
казаться смешным пред этими в сущности чужими и чужды-
ми ему людьми, Сенотрусов произнёс любовно и мягко:
— Пушкин, — и тут же начал читать:
491
Снова тучи надо мною
собралися в тишине;
Рок завистливый бедою
угрожает снова мне…
Сохраню к судьбе презренье?
Понесу ль навстречу ей
непреклонность и терпенье
гордой юности моей?
Бурной жизнью утомлённый,
Равнодушно бури жду:
может быть ещё спасённый,
снова пристань я найду…
Но, предчувствуя разлуку,
неизбежный грозный час,
сжать твою, мой ангел,  руку
я спешу в последний раз.
Ангел кроткий, безмятежный,
тихо молви мне:  прости,
опечалься: взор свой нежный
подыми,  иль опусти;
И твоё воспоминанье
заменит в душе моей
силу, гордость, упованье
и отвагу юных дней.
Он действительно не умел декламировать, читал в разго-
ворной манере, но дикция была великолепной, голос прият-
ным, неожиданно звучным, и каждое слово, пропущенное
сквозь смятенную душу, сверкало алмазами неподдельных
чувств. Он преподносил их доверительно, как свою исповедь,
как свою великую тайну. Искренность делала одинаково без-
защитными как сердце поэта, так и сердце чтеца. И Сенотру-
сов продолжал читать:
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь обречена?
492
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?
Цели нет передо мною:
сердце пусто, празден ум,
и томит меня тоскою
однозвучный жизни шум.
Постепенно тусклый огонёк в глазах фельдшера разго-
релся в яркий костерок, видимо, перекинувшийся от Ивана
Подшивалова, сидевшего верхом на другом конце лавки, под
лошадиной сбруей.
«Когда для смертного умолкнет шумный день», — Сено-
трусов   уже забыл и об Иване, и его жене с увлажнившимися
глазами, и о своих опасениях показаться смешным. Он читал
для себя, как только для себя творят молитву. В стихах и
молитвах не должно быть посредников. И вот прозвучали
последние слова:
«Но строк печальных не смываю.»
 Наверное, с минуту стояла тишина.
— Его убили на дуэли, — сказал фельдшер, вздохнув и не
дав Подшивалову ни секунды на чувства, в любом случае
пустые, произнёс с торопинкой:
— Лермонтов. «Сонет.»
  «Я памятью живу,  с увядшими мечтами.»
Иван был благодарным слушателем, даже нет, не слуша-
телем, он был губкой, впитывающей в себя слова, строчки,
целые строфы, интонацию, чувства. Замолкал Сенотрусов, а
стихи продолжали свою жизнь во вдохновенном повторе
Ивана Подшивалова.
Давно скинуто пальто с плеч доктора, шапка, обсохли от
снега валенки. Давно Иван натянул верхнюю рубаху, смутив-
шись в присутствии стихов своей исподней рубахи. Давно
они бросили чинность.  Встают, ходят, меняются местами на
лавке.
— Его тоже,  убили на дуэли. Практически намеренно,  —
сказал Сенотрусов, но в его голосе не было трагизма, был
пафос неправедности и величия поэта.
493
— Маяковский, — торжественно объявил Сенотрусов. —
«Облако в штанах.»
В восторге от названия Иван ошалело вскочил.
— Бог мой! Так назвать!
— Это было, было в Одессе,
«Приду в четыре», — сказала Мария.
— Алло! Кто говорит? Мама?
Мама! Ваш сын прекрасно болен!
Мама! У него пожар сердца.
Скажите сестрам Люде и Оле, —
Ему уже некуда деться,
— Нагнали каких-то. Блестящие.
В касках.
— Эй, вы! Небо! Снимите шляпу. Я иду.
Глухо.
Вселенная спит, положив на лапу
с клещами звёзд огромное ухо.
Они обнялись и плакали под лёгкий  храпоток толстуш-
ки-Гемельтины, доносившийся из другой половины избы.
— А я тебе говорю, он такой же страдалец, как ты и я.
Яэто чувствую и хочу обнять и его, и тебя. Ведь мы все
трое— сродственники, — растроганно говорил Иван, помогая
Сенотрусову одеваться, но то и дело останавливался, чтобы
прочесть по памяти полюбившиеся куски из «Облака».
— На посошок. Хоть малюсенькое. Маяковского, — взмо-
лился он.
— «Ноктюрн», — радостно произнёс Сенотрусов.
Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочёл я зовы новых губ.
А вы ноктюрн сыграть могли бы
на флейте водосточных труб?
494
— Ах, ты боже, ты мой! — восторженно кудахтал Иван. —
Праздник, конечно, людям нужен праздник. Для души и сер-
дца. Его тоже убили? — он схватил фельдшера за плечи.
— Да ты что? — поперхнулся Сенотрусов. — Он — живой!
— А ведь убьют, ей-богу, убьют, — убеждённо, со слезами
на глазах сказал Иван у калитки.
— Типун тебе на язык, — психанул фельдшер.
На дворе вечерело. Алел закат. Потрескивал мороз. Но
доктор не чувствовал холода. Он сдвинул набок шапку и рас-
стегнул верхние пуговицы пальто, которые так старательно
застегнул новый друг.
Утром он заявился в Совет преображённым — во всём
новеньком — шапке, полушубке,  чёрных суконных штанах и
толстых валенках.  Гурин изумлённо воззрился на него.
— Пришёл в распоряжение новой власти, — мрачно ска-
зал он.
— Глазам не верю, Сан Саныч. — Гурин встал из-за стола,
подошёл к фельдшеру и потрогал за локоть. — Невозможно
как не верю.
— Только не обольщайтесь насчёт своих агитаторских
способностей. Вот, мол, поговорил, и он пришёл. Морячки-
анархисты, думаю, не зря вас отлупили. Просто, ваш, больше-
вистский берег привлекательней других. Да и не хочу быть
шевяком.
Гурин протянул Сенотрусову руку.
— Не обольщаюсь, но сердечно рад. А вот тебе, простите,
вам доктор,  первое поручение. — Он подал фельдшеру не-
большой клочок бумаги и внимательно следил за его реак-
цией. Прочитав, Сенотрусов одобрительно улыбнулся.
— Сделаю.
Гурин улыбнулся в ответ.
— А вечером займёмся землицей. Придёшь? — Гурин хлоп-
нул ладонью по какому-то списку и знакомой уже карте.
— Приду.
— А завтра, Сан Саныч, пойдём поезд встречать. Там, по
тому списку, что ты давал, Чита кое-что подбросила. Будешь
с порошками и микстурами.
Но в посылке были не только медикаменты, но и деньги.
Правда,  керенские, да что делать? Что в обиходе, то и в
приходе.
495
С тех пор, как в избе бывшего станичного правления
обосновался Совет, в неё заглядывали запросто, не опасаясь
окрика или зуботычины. Теперь к её двери вела не стёжка в
один косолапый пушкарёвский след, а широкая, крепко ут-
рамбованная дорога.
Днём сюда заглядывали накоротке, по делам, зато вече-
ром приходили и располагались  надолго. Тревожное время
гнало из собственных изб к людям, поближе к власти, взяв-
шей заботу о них. Куда же больше идти? Конечно, в Совет,
где все свои, где можно поделиться тревогой, сомнением, стра-
хом, чему-то сообща порадоваться, вместе огорчиться, посо-
ветоваться по хозяйству,  встретиться, с кем надо. Да хотя бы
для того, чтобы подымить гуртом. И потому в избе дым стоял
коромыслом. Экономя вздорожавшие серники, казаки то и
дело прикуривали от висячей лампы, зажав в губах толстен-
ные самокрутки. Пыхтели над горловиной стекла до тех пор,
пока на кончике цигарки не вспыхивал рубиновый огонёк.
Курильщик уходил, а лампа долго раскачивалась на прово-
лочной подвеске. От двери, где на широком дровяном ларе
всегда устраивался Данилка, её свет казался огоньком лучиль-
щика,  плывущем в густом речном тумане. Тени бродили по
чёрным бородатым лицам стариков, всегда усаживавшихся
поближе к председательскому столу. Гурин останавливал лам-
пу, он не любил скользящих теней, придававшим на протяже-
нии одной секунды совершенно разные выражения лицам —
то смешные или смешливые, то грустные или трагические,
тем более недопустимые, что люди, перед ним сидели солид-
ные, а получалось, что все они сплошные пересмешники.
Собирались ежевечерне и для того, чтобы вслух почитать
областную газету большевиков «Забайкальский рабочий»,
выпуск которой возобновился недавно. Через неё вникали в
политику,  узнавали про обстановку в стране, в области. Весть
о том, что лишь забайкальским казакам во всеоружии разре-
шили ехать домой,  взволновала всех, наполнила сердца гор-
достью, доверием и симпатией к новой власти.
Нынешних казачьих вожаков — Богомягкова, Балябина,
Киргизова — тепло вспоминали. Ждали родных домой и со-
чувствовали нерчинским станичникам, чьи служивые оста-
496
лись на западе. Примкнули к генералу Краснову и с донски-
ми казаками готовились идти войной на Москву.
— А слыхал, кто их с пути сбил? Полковник Комаров-
ский, — сказал Максим Шведов. — Ещё та шельма.
— Русский на русского войной! — вздыхал Казачишин.
— Да-а-а, — вторил ему Дормидонт Григорьевич Волог-
дин. — И нерчаки туда вплелись. Нет, чтобы дома покой дер-
жать.
Из рассказов стариков казаки знали о бунтах Пугача, Бо-
лотникова, Разина. Тогда тоже лилась соплеменная кровь. Но
тогда против царя-притеснителя шли, а сейчас наоборот — за
царя, когда каждому ясно, что жизнь без этой шайки-лейки
куда лучше будет.
— А вы помните мы читали, когда Краснова под Петрог-
радом разбили и в плен взяли, он честное слово дал, что не
будет против советской власти воевать? Его и отпустили.
Помните? — спросил Гурин, до этого тихонько толковавший
о чём-то с Василием Забелиным и Никоном Гавриловичем.
— Помним.
— Бессовестный он человек.
— Вот именно. Без чести. И таких много. По их вине
разгорается гражданская война в России, — Гурин придержал
раскачавшуюся лампу. — А не по вине большевиков. Кто не
знает, что мы хотим мира всему белому свету? Все знают.
Так нет, им войну подавай, прежнюю сладкую жизнь, барские
привилегии. Им наплевать на вдов и сирот, на калек. А виной
тому капитал, казаки. Капиталист на войне огромный барыш
имеет. Возьмите наших богатеев. Они за эти кровопролитные
годы невозможно как разбухли, сами видите. А хоть один из
них на фронте побывал? Хлебнул газов, потерял руку, ногу?
Все при доме. И папы, и детки. Поставками занимаются. То
есть с народа шкуру дерут, через свой карман пропускают, а
потом yжe армии отдают. А в кармане том немало остаётся.
Авот Аксинья и другие вдовицы милостыню просят. Вот она
сущность войны,  сущность несправедливости.
— А вдовицам и калекам войны помочь надо. Тут Совет
промашку допускает, — сказал Дормидонт Григорьевич. —
Исправлять надо. Уже третий месяц правим. Пора.
— Вот и давайте прикинем, что и как, — согласился Гу-
рин.
497
— Хлебом. Это — в первую очередь. Дровишками,  обяза-
тельно.  Семенами, если нету. Отсеяться. — Павел Кузьмич
Еримеев загнул три пальца на левой руке. — Предлагайте.
— Напредлагать всего можно. И лопоть нужна, и крышу
чинить надо, и полы перебрать, и забор поставить, и сруб в
колодце подновить, и вспахать, и заборонить. Для этого му-
жик в доме нужен.  А помощь — это заплатка, — сказал Фёдор
Чекмарёв, и непонятно было, одобряет он предложение Пав-
ла Кузьмича или отвергает.
— Заплатка — это уже не дыра. И стыдиться её не надо.
Придёт время, и не будет их в нашей жизни, — отозвался со
вздохом Гурин,  но когда казаки расходились по домам, взгляды
Гурина и Фёдора встретились и поспешно разминулись.
Только к середине декабря оттепели стали редкостью.
Кончилась волынка. Зима показывала свой настоящий ндрав.
Морозы обрушились на Забайкалье. Поутих ингодинский зим-
ник. Совсем замер Московский тракт. Улицы, ворота и ка-
литки засыпало снегом — размахнинцы без особой нужды
предпочитали не вылазить со двора. Лишь узенькие стёжки
тянулись к закуржавевшим стайкам и конюшням. Ухода за
животиной никакой мороз не отменял. Да в дальний конец
огорода тянулась дорожка.
Недельку назад сбегать бы Григорию на промысел, да вре-
мени не нашлось — начатое землеустройство не отпустило, и
вот сбегал только вчера, по лютому холоду и копоти, за четы-
ре дня до Нового года. Но вернулся, как  и всегда, верхом на
кабане. Разумеется, была и жарёха. Правда, не было Чекмарё-
вых. Но Агриппина, Богдана и Флора не хуже Соньки упра-
вились. Не пришла и тётка Маня за сбоями. Так и смёрзлись
в тазу. Видно, разлюбил Спиридон дикую свининку, а может
за прошлую безухую кабанью голову обиделся? Зато красова-
лась теперь страшная морда на столике при входе. А вот каза-
ков было больше, чем в прошлый раз, за приставными со-
седскими столами расселись. Не обошлось и без выпивки,
хоть и умеренной по станичным меркам, но с громким гово-
ром и шумом.
Один Елизар чего стоил, со своим громогласием и приго-
ворками. Здесь он и рассказал, как ногу потерял. Оказывает-
ся, поменялся с немцем на плоскую фляжку.
498
— Я ему ляшку, а он мне — фляжку. Правда, я потом
понял, что он объегорил меня. Побежал, да где там…
— Побежал? Без ноги? — (Догадались, кто удивляется?)
— Да куда там, — продолжал Елизар. — Его уже Филькой
звали.
— Немца, Филькой? — Василий Субботин даже стакан
отставил. Его тут же опрокинул в свой рот Елизар.
— Ну да, — сказал на закуску.
Хохотали. Елизар крепко притиснул Карпушу. Он недо-
вольно высвободился, но его с другой стороны прижулькнул
к своему боку Кион-старший. Карпуша насупился.
Песен наперебой, как это бывало раньше, не горланили.
Однако казачью забайкальскую спели.
Напряжённая обстановка накладывала свой отпечаток и
на веселье. Почти все гулянки в станице проходили сдержан-
но, без удалых казачьих песен, больше в разговорах о дальней-
шем житье-бытье.  Дорожки даже между родственниками  на-
чинали разбегаться.  Это пугало и тревожило Гурина. Потому
и пригласил многих, чтобы за столом, за чаркой и беседой она
осталась общей. Разобщение он считал неестественным и опас-
ным. И делал всё, чтобы в Размахнинской сохранился мир.
Нынешнюю станичную жизнь он сравнивал с перегру-
женной лодкой,  спасти которую может лишь строгая цент-
ровка. И, затевая земельный передел, страшно беспокоился,
как бы не черпнула эта лодка каким-нибудь бортом — бед-
няцким или богатейским, безразлично. Кровь в обоих случа-
ях одинаково алая, и горе на всех едино. А имя тому  горю —
междоусобица. Подстерегать которая будет везде —  и в поле,
и в лесу, и в собственном дворе. Не дай Бог! Жили в памяти
слова —  страшен и безрассуден мужицкий бунт. Но казаки —
народ военный,  вооружённый, что втройне опасно. И тем не
менее оттягивать земельный вопрос Гурин не имел права. Он
мог прорваться сам собою, так как был застарелым. Приход
новой власти сильно обострил его, поскольку многие связы-
вали с нею мечту о земельной справедливости. А её, как изве-
стно, каждый понимает по-своему. Да, задачка встала перед
Гуриным непростая: надо было сделать всё, чтобы жизнь в
станице осталась прежней — спокойной и трудовой. Гурин
задумался не ко времени и даже вздрогнул от громкого стука
в окно. Удержав всех, вышел настороженный.
499
Но это были патрульные —  завернули на огонёк. Тяпнули
для сугреву, получили по куску дымящегося мяса и пошли
дальше. Охрану станицы ввели около месяца назад по иници-
ативе Гурина. Как ни странно, предложение поддержали все: и
богатые, и бедные. Никому не хотелось страдать от лихих лю-
дей, которых на размахнинском перепутье было вдоволь.
Но Гурин преследовал и другую, не менее важную цель —
быть в курсе всех станичных «шебуршаний», чтобы свитая
кем-то верёвка не оказалась вдруг на шее советской власти.
Кое-что вырисовывалось, но требовало проверок и дальней-
ших наблюдений…
Гурин вышел проводить гостей, а когда вернулся, Кар-
пушки не увидел. Этому не удивился — парнишка медленно
привыкал к дому, то и дело оставаясь ночевать у друзей-свер-
стников. Главное, что отношения у них складывались самые
дружеские. Гурин не набивался в отцы, а Карпуша не лез в
сыновья. Жили надёжным мужским равноправием…
* * *
Карпуша вернулся только утром. Григорий плескался под
рукомойкиком и встретил радушно.
— Чуешь, какая теплынь? — сказал он. — Вчера так нато-
пили, что вода в кадушке не замёрзла. А еды у нас на неделю
наготовлено. Будем жить кум-королю. Умывайся. Я что-ни-
будь подогрею. Да раздевайся ты.
Но Карпуша не  отозвался.  Гурин недоумевал,  чем выз-
вано упрямое Карпушино молчание. — Ты за что-то обиделся
на меня, Карпуша? — встревоженно спросил он.
— Нет.
— Так почему не разговариваешь?
— Я не люблю пьяных. От них все мои беды. Или целуют
жалеючи,  или бьют во злобе.
От стыда Гурин был готов провалиться сквозь землю. Он
покраснел,  вспомнив,  что и в прошлый раз мальчонка убе-
жал с жарёхи.
— Прости меня,  Карпуша. Больше этого не будет. Кля-
нусь тебе большевистским словом.
— Правда? — глаза Карпуши засияли. — Правда?
Гурин повторил:
500
— Клянусь. И спасибо тебе, что прямо в глаза сказал.
Невозможное свинство. По правде, я только чаю хочу. А ты?
— Я — тоже.
— Умывайся. — Конфликт был счастливо исчерпан, а Гу-
рин подумал — вот и совмести детскую слезу и корявую до-
рогу к счастью.
Гурин поставил чайник на кружок, и кипяток  вскоре
поспел.
— Почаёвничаем и за дела.
— Угу. Я дровами займусь. Вчера прорву спалили. Полы
помою, вишь, как ухлюстали. Воды притащу. И обегаю всех.
— Сдугай, пожалуйста. Там всем по порядку разложено…
— Тёте Аксинье, Тимофею, Ивану Подшивалову за ло-
шадь, доктору, Максиму Шведову и Флоре, — бойко перечис-
лил Карпуша.
— Только мясо прямо в руки Соне отдай. Понимаешь,
почему?
— Потому, что она хозяйка.
— Вот именно, хозяйка. И Флоре там тяжело, а мне от
этого больно.
— А пусть она к нам переедет. Места же хватит. Будем
втроём жить, — подсказал Карпуша.
От волнения у Гурина перехватило дыхание.
— Ты… это… серьёзно? — едва смог выговорить он.
— При советской власти никому не должно быть пло-
хо,— убеждённо сказал Карпуша.
Гурин кивнул и долго не мог говорить. Щипало глаза,
комок не уходил из горла.
— Ну, а для Спиридона Спиридоновича пусть так и ле-
жит. Тётка Маня придёт, отдашь,
— Она и сама в кладовку залезет, не удержишь.
— Смеются над нею, а мне её жалко. Я её давно знаю.
Такою она не была.
— А со мною наоборот? Был Карпуша-дурачок, да не ста-
ло его? — Карпуша по взрослому строго глядел на Гурина.
Снова сдавило сердце у Гурина. Он крепко прижал Кар-
пушу к себе,  но воли чувству не дал. Сказал как мужчине:
— Забудь и не вспоминай. Мне одному тоже не легко
было. А теперь мы вместе. Что хочешь свернём. Когда, братец
501
ты мой, тыл в порядке,  можно наступать без оглядки. Ипо-
бедить. Верно?
— Верно, — серьёзно согласился Карпуша.
Гурин улыбнулся.
— А ещё,  дружок,  отвези-ка ты Максиму кусок поболь-
ше. Не был он вчера. А дела у него неважнецкие. Замечаешь?
Худой, чёрный.
— И злой, — дополнил Карпуша.
Гурин вздохнул. В обед он узнал — от подарка Максим
отказался.
— Подачек мне не надо, — упредил Карпушу Максим.
— Да это от дяди Гриши для здоровья, — торопливо гово-
рил Карпуша, выталкиваемый из сеней.
— Вот и пускай сам ест. — Максим захлопнул дверь. Кар-
пуша прибито поплёлся к калитке…
— Я прибавил тот кусок тёте Аксинье, — закончил свой
рассказ Карпуша. — Всё-таки четыре едока.
— Правильно сделал, — похвалил Гурин, но был встрево-
жен, и под вечерок зашёл к Максиму. Увидел его осунувше-
гося, бледного,  укутанного поверх шинели в какие-то шали и
платки и в шапке перед горящей русской печкой, и сразу
понял, отказ — не от сердца,  от горькой минуты.
— Говорят, голый огонь всякую болячку выжигает, — ска-
зал он. — Посижу, вроде легчает.
— Правильно говорят. И доктор подтверждает. Вот подо-
чухаешься и разводи костерок в затишке и сиди часами на
воздухе.
— Карпуша рассказал? — спросил Максим, смутившись.
— Рассказал.
— Извини. Затмение нашло. — Максим украдкой глянул
на горестно ссутулившуюся мать.
— Пошли, Клементьевна. — Гурин поднялся. — Тряпицу
захвати.
Когда замёрзшее стегно было укутано на санках в холсти-
ну, и Карпуша приготовился их везти, Клементьевна сказала,
страшно тушуясь:
— Гриша. Там я видела сбои и голову…
— Невозможно как выручишь, — обрадовался Гурин. —
Спиридон не идёт за ними, ну, как хочет.
— Как это не идёт? Он — здеся. — Это был голос тётки
502
Мани. Она подкралась незамеченной. Вопреки её натиску го-
лову и сбои отдали Клементьевне, заново перевязали холс-
тину.
— Поезжайте, — сказал Гурин. — Вари ему вдоволь, Кле-
ментьевна. Не жалей, — он повернулся к гостье. — Опоздала,
голубушка. Как Спиридон Спиридонович?
— Отхворался. На фельдшера и порошки не нахвалит-
ся.— Тётка Маня сбросила с лица маску воинственности, рас-
слабилась.
Гурин вспомнил, что посылку с лекарствами получали в
дежурство Спиридона.
— Тебя хвалит, — продолжала тётка Маня. — Настоящим
хозяином называет. Выволочка, говорит, моя.
— Выволочка его, — засмеялся Гурин. — Да только голова
своя. Скажи ему, пускай мучки доктору сыпанёт. Бедствует
он. И Максиму тоже. В дозоре мужик простыл.
— Скажу.
— Ну, а ты как?
— Да так себе. Коротаю зиму. Всё уйти хочу, да его жа-
лею. Сгинет он без меня. Или детки прикончат.
— Ну, он не из таких. А почему  вчера не пришла?
— Да всё он. Капризничает. То иди, то не ходи. А сегодня
отправил.
— Скажи ему, с другого захода обязательно. Привет пере-
дай.
Тётка Маня кивнула и прямо на глазах преобразилась в
юродивую — напряглась, скособочилась, завела рот на сторо-
ну, глупо ухмыльнулась и заспешила прочь бочком-бочком.
Гостинец Аксинье доставили Карпуша и Шелопут, над
плечом которого торчала, как ствол ружейный, свиная лытка.
— Принимай, хозяйка, дары тайги, — сказал он, входя в
астаховскую избу и  поворачиваясь ношей к Аксинье.
Растерявшаяся женщина вытянула из солдатского вещ-
мешка целое кабанье стегно и ахнула:
— Батюшки. Всё отдал.
— Нет. Там ещё два передних, — говорил Шелопут, а
сам не отводил глаз от двенадцатилетней Ясены, старшей
Аксиньиной дочери,  спрятавшейся за спины младших сест-
рёнок.
— Нравишься ты мне, Ясненькая. Женюсь я на ней, —
503
сказал он Аксинье, чем ещё больше напугал девчонку. Ведь
слава о мальчишке шла ой какая!
— Вырасти сначала надо, — засмеялась Аксинья.
— За этим никаких делов, — ответил Шелопут и подмиг-
нул избраннице. А та с перепугу накрепко зажмурилась.
* * *
Хмурое утро с великим трудом продирало заспанные гла-
за. Лишь пять минут глядела на город унылая заря и опять
сомкнула воспалённые веки. Грузные чёрные тучи опусти-
лись на крыши домишек, вдавив их по окна в мёрзлую землю.
За десять шагов всё пропадало в морозной копоти и вонючем
дыме, стлавшимся над сугробами.
Куприянов с тощим «сидором» на горбу прошмыгнул про-
ходным двором, миновал загаженную конским помётом и
мусором площадь и скрылся за тяжёлой вокзальной дверью.
Он покидал Читу после очередной попытки  продать усадьбу.
Это было 23 декабря 1917 года.
Про поезд на восток никто ни черта не знал, но Куприя-
нов, не умевший ждать ни минуты, на этот раз не волновался,
не ругался, а смотрел на всё снисходительно-прощальным
взглядом. Он вновь получил задаток за размахнинскую усадьбу,
через месяц получит остальное,  и тогда — прощай,  Россия!
Здравствуй, Китай — Маньчжурия! Там он подберёт тихое
местечко и заживёт счастливо со своей Натали. Все эти тай-
ные сходы, подозрительные постояльцы, бессонные ночи не
для него.
А значит, скорее, скорее прочь отсюда. И из  этого угар-
ного людского скопища тоже прочь. Полузадохнувшийся Куп-
риянов пыжом вылетел на перрон.
Закуржавевший, простуженно сипящий паровоз бесшум-
но выкатился из серого марева и остановился напротив мас-
терских, немного не доехав до вокзала. Коротко гуднул. Двое
путейских направились к нему. Подошли, поговорили с ма-
шинистом, который настойчиво кивал на единственный при-
цепленный вагон. Рабочие махнули рукой, мол, не выдумы-
вай, и, отойдя от паровоза, стали топтаться, поджидая кого-
то. Паровоз снова загудел. На этот раз требовательно и тре-
вожно.
504
Наблюдая за происходящим, Куприянов незаметно для
себя оказался на дальнем конце площадки, вблизи странного,
одновагонного поезда, во весь бок которого зияла жирная
чёрная надпись: «С новым годом! Примите наш подарок!»
Недружелюбно покосившись на Куприянова, мимо про-
шли несколько рабочих. Шагая через едва различимые под
снегом пути, присоединились к тем, что были у вагона.
— Надо открывать, — взволнованно сказал высокий с
длинным, костлявым лицом человек, хватаясь то одной, то
другой рукой за оголённые уши. — Сколько же сегодня? —
Он сдёрнул шапку с головы и принялся торопливо развязы-
вать тесёмки. Но чем больше он спешил, тем хуже у него
получалось: узелок затянулся намертво. Даже зубам не под-
дался. — Проклятье! — Седой выдрал тесёмки с мясом. Кинул
шапку на голову и вновь посмотрел на помощников. — Надо
открывать.
— А вдруг там бомба? — выстукивая звонкую дробь зуба-
ми, сказал молодой парень в какой-то кургузой тонкой кур-
точке. Это был едва узнаваемый Сергей Мамалыга.
— Ты, Серёга, дофорсишь! — кинулся на него Чаусов. —
Захватишь чахотку и станешь, как я. — Он оттянул книзу
свои донельзя впалые щёки. — Переболел, так берегись. Се-
годня жe сходи на склад и подбери что-то теплое.
— Но вы на каторге  были, — упрямился Сергей.
Широколицый,  степенный рабочий поддержал Сергея.
— От этого бандита нужно всего ожидать, и даже бом-
бу,— тихо проговорил он.
— Какая к чёрту бомба! — возразил Чаусов. — Наверня-
ка— подлость. Не зря то и дело телеграфируют, вскрыли мы
посылку или нет? Да и ревком требует доложить, в чём дело.—
Чаусов протянул руки к широколицему. Тот ухватился за
них.— Давай, — скомандовал Чаусов. Сергей вскочил на сцеп-
ленные руки. — Срывай пломбу. Откидывай крюк. Вот так.
Спрыгивай. А теперь рванули. Прикипела, небось. — Все на-
валились на дверь. — Дружно, раз! Дружно, два! — руководил
Чаусов. — Ещё!
Тяжёлая, щербатая, прокалённая морозами дверь, нако-
нец,  сорвалась со своего ледяного замка и с грохотом отъеха-
ла. Вагон распазился, и Куприянову, одинокому, нечаянному
зрителю предстала жуткая картина — куча смёрзшихся обна-
505
жённых,  окровавленных тел. Он в ужасе закричал и бросил-
ся бежать. Чаусов с напарниками недоумённо смотрели ему
вслед. Потом они повернулись к раскрытой двери. Потрясе-
ние было столь велико, что никто не двигался с места.  Пер-
вым пришёл в себя Чаусов и неуклюже влез в вагон. Стянул
с головы шапку, обошёл вокруг груды тел.
— Кто это? — спросил широколицый, снимая чёрный
треух.
— Наши товарищи из Маньчжурского Совета, Григорьев,
Шипшелевич, Куницын. Зови народ. Вытаскивать будем.
Широколицый сделал знак машинисту. Тревожный, пре-
рывистый гудок вытолкнул из мастерских около сотни рабо-
чих, а из душного вокзала —  огромную толпу зевак. Изредка
выглядывая из-за их спин, Куприянов видел, как рабочие ак-
куратно опустили красно-белую глыбу на брезент и отнесли
в мастерскую. Лишь тогда перестали рыдать далёкие и близ-
кие гудки. А Куприянов слышал вокруг себя:
— Семёнов прислал.
— Шашками искромсали безоружных. Видел с отрублен-
ной  рукой? Это защищался.
— Маньчжурские совдеповцы.
— Звёзды на спине и на груди.
— Они, брат, вот так, если супротив.
— Оттаивать понесли. Их же не разнять. Обнялись перед
смертью, да так и смёрзлись. Крепкие духом мужики. Да вот
плоть подкачала.
— Царство им небесное. За нас жизнь поклали.
Куприянов, слушая это, сокрушался, что зря растянул про-
дажу дома на целый месяц, тогда как дорог каждый день.
Если уж сейчас такое творится, то что будет через месяц?
Только гольный дурак не додумается. Грянет война междоу-
собная, и резать будут друг друга, как баранов. Скорее прочь
отсюда! — Скорее драпать! — прошептал он.
* * *
Окунувшись в работу по новому землеустройству, Флоре
пришлось почти каждый день ездить в степь то с одним,  то с
другим, а иногда с двумя-тремя хозяевами разом, наделы ко-
торых соседствовали. Казаков регулярно присылал Гурин.
506
Иона стала замечать, что от морозного воздуха крепнет физи-
чески лучше, чем от тёплой хаты.
Обретя давно утраченный душевный покой, она диви-
лась этому великому счастью. Ей было стыдно за своё жела-
ние умереть, и она просила прощения у Бога за эту слабость.
Жизнь помимо Спиридона была такой прекрасной. Чудом
она выбралась из могилы,  в которой стояла уже обеими нога-
ми. Что вернуло её к солнцу? Жажда жизни? Нет. Белый
свет ей был не мил со дня Степановой смерти, Материнство?
Может быть. Но дети отвернулись, и оборвались корешки,
державшие её над пропастью. Где же она взяла силы, чтобы
дышать? Неужто не всё высосал из неё вампир-Спиридон?
Высосал. Высосал до донышка, до капельки. Так что же? Уме-
реть ей не дала вера в наступившую человечность, ожидани-
ем которой она жила всю свою жизнь, то, чего страстно жела-
ла и чему непрестанно молилась — доброте, совести, справед-
ливости.
В тот чёрный день, в день сыновнего отречения от мате-
ри  погасли все огоньки в её сознании, но этот теплился во
мраке. Колебался под дуновением смерти, но не погас и  на
шестой день забытья начал возвращать к жизни её фактичес-
ки мёртвое  тело. Он согрел кровь, согрел сердце, оно заби-
лось ровно, без остановок. На девятый день беспамятства
Флора открыла глаза…
Она шагала по заснеженным  полям с вертлявой саже-
нью, писала замеры в тетрадку и рядом рисовала схему наде-
ла. Дома этот рисунок переносила на карту, надписывала имя
хозяина и количество десятин. Особо отмечала, в какую сто-
рону можно прирезку сделать. Работа оказалась интересной и
увлекла её. Свободными остались редкие минуты. К ней шли
с утра до вечера: земелька-то главный вопрос, от неё живут.
Вот и волновало всех,  зачем она это делает? Полезная для
них эта ревизия или вредная?
— Какая нынче власть? — смеялась Флора.
— Советская, — с гордостью отвечали ей. — Народная.
— А если так, разве она зло народу учинит? Полезная
ревизия.  Очень полезная.
— Так, значит, прибавка намечается? — допытывались
некоторые. — Списки у тебя, говорят,  какие-то есть тайные.
— А это, как Совет решит.
507
— Так он ведь наш,  народный. Сочувствовать должон.
Справедливость наводить и не таиться.
Флора от души смеялась такой под наивностью запрятан-
ной хитрости, но ничего определенного не обещала.
— Башковитая ты, Флора Васильевна, — говорили.
— Она вся в отца. Он умный мужик был.
Тёплые воспоминания об отце были приятны Флоре. Дело
спорилось. Гурин даже сдерживал её — пересиди холода, вре-
мя ещё есть! Флора соглашалась, но назавтра снова была в
степи. Схема реального землепользования вырисовывалась всё
четче. Но не такая мы страна, чтобы всё в ней гладко шло, да
и люди мы не такие, чтобы такую гладкость допустить. И вот
24 декабря случилось событие, страшно напугавшее Гурина.
В тот день Флора поехала с Василием Субботиным, сго-
равшим от нетерпения вновь походить по своему полю. На-
дел был далеко, Василий погонял лошадку и рассказывал:
— Bсё, отвоевался… К Чите подъезжаем, а там — Советы.
Начальству это не ндравится. Остановили нас за тридцать
вёрст, чтобы мы, значит, не заразились. Ну и начались пере-
говоры-разговоры, разоружение-окружение, отступление-на-
ступление, делегации-прелонгации. Знаешь, что такое? Не
знаешь? — удивился. — Я — тоже. Ну и говорю сам себе —
адали тебе, Вася, всё это не надоело, если до сих пор ты здеся.
Вскинул на плечо свою неразлучную, — он похлопал винтов-
ку по прикладу, — и дал дёру. Ночью. Пешаком. Коня-то мое-
го на фронте скосили. Войско обязано другого дать, но полу-
чу ли? Войска-то уже нету. Но Гриша обещает без коня не
оставить. Или Спиридона прищемит? У него-то, девка, табу-
ны несметные, а вот у нас: промеж ног — лозина, а в руке —
дырявая корзина, пустой у народа карман — значит, правит
обман. Да-а-а.
— А где твои быки, дядя Вася, и вторая лошадь, которая
здесь осталась? — спросила Флора.
— Так благоверная на свой двор увела и теперь выкуп
требует.
Но вот и верховья Геремнака. Места глухие, но приман-
чивые хорошим чернозёмом. Ехал Василий в большом волне-
нии, а оттого говорил без устали.
— У меня, девка, метки прочные — с юга сосны, с севера
сосны, а по бокам —  осинник. Стало быть, ни с какой сторо-
508
ны не урвёшь, не отхватишь. За этот клин я спокоен. Но раз
новой власти надо померить, будьте любезны. Правда, сосед у
меня… Куприяныч. Всё просит делянку с юга. А я её на при-
рост наметил. — Василий встал на колени и помахивал кну-
том. Свернули в узкий коридор из ольховника и через мину-
ту выскочили на простор. Большущее поле расстилалось пе-
ред ними.
— Ну, здравствуй, милое моё! Здравствуй, родное! Истос-
ковался я по тебе, как по жёнушке. — Василий радостно за-
шагал по полю, превратившемуся за три года в залежь. — Вот
оно, Флорушка, меряй. Но я тебе и так скажу — 60 на 240
саженей. Шесть десятин, значит. Вот она, моя полосочка.
Флора понимала состояние Василия, но намётанным гла-
зом сразу определила,  что ширина поля никак не 60 саженей.
«Чуть больше пятидесяти», — подумала она, ставя острую
ножку инструмента у комля сосны.
— Отсюда, дядя Вася? — уточнила она, впрочем, как и у
всех других хозяев. Во избежание недоразумений.
— Отсюда, отсюда! Вперёд, Флора! — безмятежно крик-
нул Василий.
Взмахивая саженью, Флора двинулась поперёк поля.
Удальней сосны постояла в недоумении и пошла назад,  по-
вторяя промер. Но это нисколько не насторожило Василия.
Он ходил, что-то восклицал, взмахивал руками. Вернувшись
назад, Флора убито прошептала:
— Пятьдесят три, — и не осмеливалась сказать об этом, а
Василий торопил, на свой резон считал промер пустой фор-
мальностью.
— А теперь так, — он показал в длину и пошёл к саням. —
Я тебя на том краю встречу,  ох,  и покорчевал же я его. Вот и
свиделись.  Отдохнуло. Скоро оживёт.
— Дядя Вася, — осторожно окликнула Флора. — А ты не
забыл, случаем,  сколько здесь саженей?
— Да ты что, девка? Ты забудешь ребёнка, если родила
его? Я  ведь родил его,  раскорче…
— Не сходится, дядя Вася, — мягко остановила Флора. —
Всего пятьдесять три.
— Как это, не сходится? Как это пятьдесят три? — взъя-
рился Василий, подбегая и в одно мгновение превращаясь из
добродушного мужичка в лохматое, рычащее чудовище. Фло-
509
ре стало страшно. — Мерь лучше. Считай правильно и так не
шуткуй. Землемерша сраная, до пятидесяти не умеет, а берёт-
ся, — выпалил он, вряд ли себя контролируя.
— Да я не шучу, — не обращая внимания на грубость,
спокойно сказала Флора. — Пошли вместе. И считать будем
вместе, а лучше — ты сам.
В третий раз направилась Флора поперёк поля, а Васи-
лий ломился по закрайку и не сводил немигающих глаз с
сажени,  едва не попадая под неё. Флору он не видел, да и не
слышал, как в счёте сливаются их голоса:
— 11, 19, 29, 38, 49,..
— Пятьдесят три! — сердце оборвалось у Василия. — Точ-
ка в точку! — И действительно, ножка сажени ткнулась в
прежнюю отметку. — Как же так, девка? Я ведь и во сне
помню. А? — И  вдруг он захохотал — дико, с прихрапом. —
Да у тебя сажень неправильная. Новая, что ли? Власть новая
и сажень новая? — издевался Василий. — Всё новое, епишки-
на мать, только мы старые.
— Сажень, как сажень, — нахмурилась Флора и двинулась
по длинной стороне надела, но Василий  выскочил наперёд.
— Н-е-т. Н-е-е-т. Ты стой.Сейчас устроим проверку этой
рогатине. — Он вырвал сажень из Флориных рук и кинул
плашмя на землю. — Наступи, чтобы не елозила, — приказал
он и поставил пятку валенка впритык к острию ножки. —
Если в ней не два моих шага и валенок, пеняй на себя, девка.
Когда меня обижают, я делаюсь грозным, — он потеребил вин-
товку на плече. — Я же вижу, тут не чисто, — кипел он, но
шагнув раз, другой и упёршись тупым носком валенка в нож-
ку сажени, замолк. — Вот так, — проговорил он упавшим го-
лосом и поглядел испуганно на Флору.
— Её Дормидонт Григорьевич делал, — сказала Флора и
подняла сажень. — Но может ты забыл? Вспомни получше.
— Мне ж снарядом память не отшибало, — возмутился
Василий и закричал в отчаянии:
— Меряй в длину.
Рядом прошли из края в край. Тут саженей оказалось
двести двадцать.
— А где же ещё двадцать? Или чёрт с квасом выпил?
Яже помню. Осинник.
— Нету осинника, дядя Вася. Ты хоть очнись да посмот-
510
ри, — рассердилась Флора. Он оглянулся. Вместо густых за-
рослей осинника расстилалось просторное поле, отделённое
от его земли, едва приметной межой. От такого оборота не
только брови у мужика на лоб залезли,  но и челюсть отвисла.
— Что же это такое? Отвечай, — кричал он и не слышал
ни выстрела, ни жуткого воя жакана, просвистевшего над го-
ловой у Флоры, и не понял, почему она вдруг присела.
— А теперь отойди и не мешай мне. — Флора резко оста-
новила вопли мужика. — Иди к саням, иди, говорю, — крик-
нула сердито.  Василий поплёлся наискось, а Флора пошла
назад, проверяя собственную работу. Она ждала второго выс-
трела. В спину. Но его не последовало. У саней она записала
результат в тетрадку, черкнула схему.
— Вот так, — бормотал всю дорогу Василий. — Вот так…
Флоре это надоело. Вблизи станицы она выпрыгнула из
саней. Хотелось побыть одной, обдумать случившееся. В полу-
версте виднелась Размахнинская с редкими предвечерними
дымками. Флора шагала по тропинке к большаку, по которо-
му ехал одинокий всадник. Он сидел полуотвернушись, и
Флора никак не могла узнать, кто же это. В десяти шагах от
перекрестка она остановилась в растерянности — конник за-
городил ей дорогу. Вот он посмотрел на неё и сказал огор-
чённо:
— Счастливая ты, однако, голубушка. Целил в голову, что-
бы не мучилась, да промахнулся. Теперь долго жить будешь,—
и тронул коня. Это был Угрюмый.
Флора зашла в Совет и обо всём подробно рассказала
Гурину. Он не скрывал своей тревоги и тут же запретил eй
выезжать без разрешения.
— День-два перегоди.
— Чтобы сказали, ага, за нами сила. Испугались совет-
чики.
— Сила не за ними. И они так не скажут. — Гурин глядел
мимо Флоры. — Не скажут. Даже охранять тебя будут,  вот
увидишь, — он улыбнулся. — Много обмеров осталось?
— Всего восемь. Но работы на полмесяца. Земли Спири-
донова, Куприянова, Доржиева, Пушкарёва, Шеломенцева
обширны и разбросаны. Столько нахватали, что и сами их
толком не знают. А из наделов два осталось — Елизара Крас-
ноярова и Антоши Попова.
511
— Ну,  вот и хорошо. Иди домой, отдыхай. Картой зай-
мись.
Но Флора не уходила.
— Ты что это печкой занялся? — спросила она, посмотрев
на груду кирпича и глины в углу.
— Подремонтирую. На казарменное не перейти бы. Вот,
почитай, — он подал Флоре свежий номер «Забайкальского
рабочего»,  а сам направился к печке, скинув на ходу полушу-
бок и оставшись в суконной безрукавке. Засучил рукава тёп-
лой рубахи. Поднял чугунную плиту и склонился над топкой.
— Бедные мужики, — сказала Флора, прочитав. — А те
изверги, не люди.
— Запугивают. На нервах играют. Того и гляди ринутся.
Флора не уходила. Сидела, задумчиво вздыхала.
— Как там Тимофей? — спросила.
— Выздоравливает, — неопределённо ответил Гурин. Хоть
и чувствовал её пристальный взгляд, но головы не поднял,
выбирая из развалившихся и задымлённых целые кирпичи.
И всё-таки не выдержал,  встретился с напряжённым  взгля-
дом Флоры.
— Не хочется мне домой, — сказала Флора, поднимаясь с
тяжким вздохом.
— Фёдор тут недавно отмочил. Я даже поразился, что он
такой жадный.
— Чуть не всю ночь ворчал, что у него кусок хотят ото-
рвать. Даже к столу садиться не хочется.
— Я понимаю. Переходи к нам. Места хватит, — сказал
Гурин.  Они остановились у порога.
— Как жена, что ли? — спросила устало Флора.
— Как лучший друг, а то вдруг что. Видел, как тяжело
мужей терять.
— А так не больно будет? — на выдохе спросила Флора.
— Флора! — Гурин стремительно обнял её. — Флорушка!
Под чьими-то быстрыми шагами заскрипели ступеньки
крыльца. Флора отпрянула вглубь комнаты. Это был старик
Вологдин.
— Что я слыхал. Правда ли? — начал он, но Гурин оста-
новил его, показав большим пальцем вверх, и выскочил на
улицу.
— Антоша, поди-ка сюда, — позвал он Антона Попова,
512
торопливой украдкой едва не нырнувшего в спиридоновский
проулок. — Что-то хочу спросить.
Они сошлись на середине площади. Антоша напряжённо
замер в пяти-шести шагах от Гурина.
— Какую он долю за обмолот назначил? По сколько пу-
диков? — спросил Гурин.
— Не знаю. У него спроси.
— Спрошу, конечно. Это я к слову. Никто ещё не полу-
чил,  а ты уже привёз. Вот я и спросил, может знаешь, —
добродушно пояснил Гурин, оглянувшись на удалявшуюся
Флору и кивком здороваясь со встревоженными казаками.
— Не знаю. У него спроси.
— Ну,  а передать мою просьбу можешь?
— Кому?
— Спиридон-Спиридонычу.
— Не знаю. Если буду.
— Передай. Ведь ты с ними якшаешься. Да не спорь ты. С
ними ты и ничего здесь такого нет. Друзей сам по себе каж-
дый выбирает. Ты выбрал Спиридона. И сейчас туда идёшь,
поскольку тебя зачем-то позвали.
Антоша молчал, как обычно уставясь в землю. Гурин вздох-
нул.
— А просьба моя такая, — дружески улыбаясь, он вплот-
ную подошёл к Антоше. — Сегодня кто-то из ваших в нашего
товарища, Флору Пахтину пальнул, когда она в поле была.
Передай, чтобы не шалили. — Глаза Гурина лучились братс-
кой любовью, ровные зубы посверкивали. Антон искоса смот-
рел на председателя. — Будь здоров, Антоша. Заходи. А пос-
лезавтра свози Флору на свою делянку.
— Это ещё зачем?
— Перемерку проводим. Ревизию, стало быть. Утречком
подскочи. — Изрядно продрогший, взбудораженный, резкий
Гурин заскочил в избу, кинул на плечи полушубок. Здесь уже
было около десятка казаков. Шли они сюда с одним вопро-
сом, правда ли? Флаг с чёрной лентой над входом в правле-
ние был ответом. Правда.
— Да уж, придумали, безоружных рубить. — Дормидонт
Григорьевич кипел негодованием, не зная, что и здесь готови-
лось подобное.
513
— Там — один подарок, а здесь — другой. По Флоре сегод-
ня стреляли, — огорошил собравшихся Гурин.
От этой новости старик буквально остолбенел.
— Загляни в святцы, Гриша! Где?
— На субботинском.
— Ну и дела, — казаки качали головами.
— А про вагон, неужто правда? — Дормидонт Григорье-
вич никак не мог поверить в случившееся!
— Вот,  официально. — Гурин показал на газету в руках
казаков.
— Будто сговорено, а? — Никон Гаврилович Размахнин
понизил голос и придвинулся к Гурину.
Григорий взял из его рук самокрутку и несколько раз
глубоко затянулся.
— Ты прав. Невозможно, как прав, — сказал Гурин. — Но
говорить об этом надо не шёпотом.
Через пять минут просьба Гурина была доставлена. Ти-
хой мышкой проскользнул Антоша мимо тётки Мани, стояв-
шей на часах у двери, скомкал шапку в передней и пересту-
пил порог горницы. Спиридон, Шеломенцев и Куприянов
повернули к нему свои мрачные лица. Игнат чему-то улыбал-
ся, катая хлебный шарик по столу. Пушкарёв сидел истука-
ном. Не шевелился, не мигал. И от этого был ещё более страш-
ным. Елизар упёрся лбом в костыли и мрачно гонял желваки.
Куприянов только что закончил рассказ о подарке из
Маньчжурии и теперь сидел насупленный, теребя удавку меш-
ка. Он прямо с поезда прибежал к Спиридону. А тот наскоро
собрал, кого мог, чтобы обсудить это страшное известие, оз-
начавшее начало открытой гражданской войны. Кончились
словесные препирательства меж Читой и Маньчжурией. На-
ступало время орудий. Никто из этих людей,  естественно, не
жалел изрубленных совдеповцев —  так им и надо, но каж-
дый из них трясся за собственную шкуру. Уж если большеви-
ки захотят отомстить, то цапнут прежде всего тех, кто с ними
не согласен. Ну, а если дознаются о «Вольной дружине», тог-
да вообще каюк.
Мрачный итог этим невысказанным мыслям подвёл Спи-
ридон.
— Дурак, как видно, наш Верховный, если своих же за-
байкальцев на испуг взять  хочет. Значит, не знает их, а
514
править лезет, — сказал он и повернулся к Антону. — Опоз-
дал ты…
— Гурин просил передать, чтобы не шалили. По Флоре
кто-то из ваших стрелял, — глухо проговорил Антоша.
В комнате воцарилась напряжённая тишина. Стало отчёт-
ливо слышно, как шелестит хлебный мякиш под пальцами
Игната. Постепенно все взгляды упёрлись в него. Но он был
невозмутим, и Спиридон,  первым обретший дар речи, хрип-
ло спросил:
— А почему из наших?
— Он так говорит. — Антон буравил глазами пол. — Из
ваших.
— А ты чо, из ихних? — зарычал Игнат.
Но Спиридон не стал развивать эту тему.
— А что ещё говорил? — спросил он.
— Больше ничего.
— Вспомни. Про долг за обмолот…
— Угу. Да не его это дело.
— Вот это правильно. Не его. A ещё?
— Послезавтра Флору в поле повезти приказал.
— Вези. Обязательно вези. — И вот с дрожью в голосе
спросил о том, что больше всего всех интересовало и чему
забитый Антоша не придавал значения:
— Он улыбался тебе?
— Улыбался.
Спиридон испуганно посмотрел на Пушкарёва. Тот тяже-
ло поднялся.
— Теперь жди беды. Знаю я его. Если улыбается, значит
что-то замыслил. А замыслил, значит, выполнит. — Бывший
станичный атаман,  по-медвежьи переваливаясь двинулся к
двери. Спиридон с ужасом глядел на его голый, багровый
затылок, налитую кровью шею и ждал взрыва. Бояться этого
самодура он так и не отучился. Но Венедикт уходил без шума,
и Спиридон облегчённо вздохнул. Но простодушному Анто-
ше не дано было оценить весь трагизм ситуации, и он тем же
бесцветным голосом сказал в спину атамана:
— А ещё он сказал, что у Васьки Субботина полторы де-
сятины оттяпали.
И в тот же миг изба преобразилась — ожили стулья,
стол, мелькали лица, руки. Всё происходило, как в тяжком
515
сне — перекошенные злобой лица, стиснутые зубы, сжатые
кулаки, полные ненависти глаза. Люди молча вершили ка-
кой-то страшный суд. Спиридон растерянно рыскал глаза-
ми, не понимая, что происходит. И лишь когда его пронзил
чей-то истошный вопль, он очнулся и вскочил.  Оскалив-
шись и выпучив глаза, кричал распластанный на полу Куп-
риянов. Озверевший Игнат давил его тяжёлым перевёрну-
тым столом, а его в свою очередь дубасили Шеломенцев и
Елизар. Спиридон отшвырнул рычащего сына и освободил
Куприянова. Пушкарёв пёр назад и орал, как в дни былой
своей власти:
— Я — командир «Вольной дружины»! И я приказываю,
сидеть тихо. Придёт час и мы за одну ночь от них очистимся.
А теперь что делать? Один стреляет, другой хапает ртом и… —
Пушкарёв прогрохотал по передней избе и так хлобыстнул
дверью, что во всём доме застонали стёкла. Следом за атама-
ном бросились Куприянов, Шеломенцев и Попов. Елизар уто-
пал следом. Хозяева остались одни.
— Как ты мог? Ведь она твоя мать, — со стоном произнёс
Спиридон.
Игнат стрельнул хлебным катышом в потолок и дерзко
посмотрел на отца. — А по мне, свой не свой, но на дороге не
стой, — и засмеялся.
Спиридон опустил чалую голову.
* * *
Немного отогревшись, Гурин вновь занялся печкой.  Дор-
мидонт  Григорьевич обмакивал кирпичи в ведро с водой, а
Григорий сноровисто укладывал их в стенку. Узенький мас-
терок так и мелькал в его руках. Глиняный раствор ложился
аккуратно. Увлажнённые кирпичи накрепко присасывались.
Лёгким постукиванием рукоятки Гурин  сгонял их почти
вплотную — швы получались тонкие. Такая кладка греть бу-
дет изумительно. А теплом в избе забайкальцы дорожат и
поныне. Хорошая печка — предмет особой гордости,  верный
признак самостоятельности, а это в свою очередь — высшая
награда хозяину. Хороших печников уважали. Они были в
своём роде особым вкраплением в привилегированном каза-
чьем сословии. Недаром говорили, хорошая печка — это тёп-
лая, здоровая, сытая жизнь.
516
Насчёт сытой не всегда оправдывалось. Но хорошую печ-
ку старались иметь все. Хорошая   печка ничего не испортит.
Тогда и средний достаток, становился вполне сносным. Хоро-
шая печка и вылечит, и щи напарит, и блины испечёт, и мо-
роз в избу не пустит. А если так,  то жить можно.
Правленческая печка была давно разграблена. Полуоб-
валившаяся,  задымлённая, с чёрными дырами от кружков
она стояла брошенная за ненадобностью — зимой сюда ник-
то, кроме атамана, не заглядывал и греть было некого. Ста-
ничные правители предпочитали вершить власть из собствен-
ных тёплых изб, из-за груды шанег и дымящегося чая. Но
резко поменялись обстоятельства, и Гурин решил наладить
обогрев, чтобы правленческая изба превратилась из холод-
ной, как её называли казаки, т.е. карцера, в тёплую, привет-
ливую.
Гурина давно уже оттеснили. Умельцы поставили на мес-
то топочную дверцу, хорошенько закрепив её. На прежнее
место водрузили духовку, жирно обмазав её глиной, чтобы не
прогорела. Пришёл встревоженный Сенотрусов.
— Слыхали?
— И слыхали, и читали, — ответил Григорий, подавая фель-
дшеру газету.
Все разом оглянулись на скорбное:
— Вот так.
На лавке у двери сидел Василий Субботин. Никто не
слыхал, как он вошёл.
— Разберёмся,  — сказал ему Гурин.
— Вот так! — Василий раскинул руки, а в глазах — без-
брежье удивления.
— Иди домой. Тяпни для успокоения. И  один туда не
лазь, а то вот так получишь. — Гурин стремительно прибли-
зил свой прямой,  указательный палец к его виску. — Понял?
И винтовка твоя не поможет. Иди, иди. Всё будет в порядке.
Он грубовато выставил Василия.
— В стране Удивлении живёт человек. Не возмущается,
не жалуется, а только всему удивляется, — сказал с ноткой
зависти Сенотрусов.
— Поменьше бы таких непротивленцев-удивленцев, — не
согласился с доктором Гурин. Его деятельная натура таких
людей не принимала. — Смотришь, и жизнь была бы другой.
517
Николай Забелин, едва взглянув на лица станичников,
сразу понял — страшная новость — не выдумка. Вылил остат-
ки воды в корыто с глиной и пошёл на колодец. Вернулся он
вслед за двумя путейскими в длинных промазученных чёр-
ных шубах и огромных чёрных валенках. Они принесли со-
вок, кочергу, кружки и колосники, чему особенно обрадова-
лись кладчики. Тут же их уложили в топку и последним ряд-
ком кирпичей вывели печь на нужную высоту. Один из пу-
тейских обмерил печку поверху.
— Завтра обечайку из уголка сварганю.
— Мы сегодня собиpaемся, — сказал Гурин. Оба путейс-
ких были членами Совета.
— Вот малеха обмоемся.
А между тем печники-добровольцы уже положили чугун-
ную плиту и сооружали припечек — вещь страшно необходи-
мую для просушки обуви, дров. Он получился обширным —
в полтора кирпича.
— Знатная печурка? — Не спросил, а сам себя похвалил
Трофим Еримеев и подмигнул казакам на их одобрительный
гул. — Знатная. Вьюшка-то есть? Завтра принесу. Ну, ладно,
затирку бабы сделают. — Он и его помощники, покрякивая,
стали мыть руки в ведре с ледяной водой.
Пришёл Максим Шведов. Пожал руку Гурину.
— Правда?
— Правда.
Прочитал сообщение и ушёл.
Фёдор Чекмарёв вытер руки вывернутым карманом шубы
и сказал,  оглядывая печку:
— На ней и сыпануть можно. И даже напару.
Все поняли в кого пущена стрела, но долететь ей до цели
не дали —  превратили в шутку.
— А это, паря, по обстоятельствам. Вот со мной был слу-
чай. — Илья Цыбиков тут как тут со своими байками.
А изба уже полна. Агриппина решительно оттеснила му-
жиков:
— Спасибо, труженики. Теперь мы завершим, — и приня-
лась за затирку. Ей помогала Глаша.
Фёдор Чекмарёв долго не принимал участия в общем раз-
говоре.  Сидел в углу напряжённый. Злился на себя, что ляп-
нул не подумавши. Сказал попросту, а вышло с намёком, вроде. Правда, потом расслабился, табачком всех угощал, над Ильей подтрунивал.
Глаша замела голячком вокруг печки. Агриппина сунула
кисть в ведро с водой.
— А побелю, как высохнет. Давай, Никола, немножко, для
пробы. А заодно и мастеров проверим, — бодро сказала она.
Николай Забелин, безучастно исщипавший большое по-
лено на лучины, сунул ворох щепок в топку и поднёс горя-
щую спичку. Стружки занялись сразу, но огонёк упрямо кло-
нился наружу. Кладчики взволнованно загалдели — трубу
прочистить, просушить, прожечь, колодцы проверить. Стало
уж и дымком попахивать.
— Святой водицей надо спрыснуть, — сказал Фёдор Чек-
марёв. И словно от этих слов, огонёк вздрогнул и нырнул в
топку.
Доброе дело сделали люди, но были очень уж серьёзны.
Свершись такое вчера, не обошлось бы без шуток и смеха, и
обязательной обмывки, «чтобы не дымила». Весело было бы
в этой, когда-то нелюбимой избе. Но сегодня, под сенью страш-
ной новости и недоумения от жестокости и злобного вызова
каждому из них, душой принявших советскую власть, все были
сосредоточенны и строги.
— Выше нос,  мужики! Не хватало, чтоб вас такими виде-
ли и подумали,  голыми руками возьмём, — крикнула Агрип-
пина.
Очень вовремя она одёрнула мужиков: открылась дверь и
появился Шеломенцев. Это было что-то новенькое — спири-
доновский прихвостень открыто заявился в Совет. Ну, а за-
чем, объяснять не надо — на разведку! Интересует богатеев
настроение народных масс! Гурин с улыбкой смотрел на ла-
зутчика и говорил:
— Невозможно, как ты права, Агриппина. Ведь это наше
большевистское правило —  на беду отвечать делом,  а не
унынием.  О живом думать будем. Послезавтра в поле едут
Антоша Попов и Елизар Краснояров.
А народ прибывал, дверь то и дело хлопала. Приходили
по одному, по двое, а то и гурьбой, как низовики. Вместе с
ними проскользнул и Карпуша.
— Иди сюда, Карпуша, — позвала мальчишку Агриппина,
519
а когда он пробрался к ней, усадила между собой и Глашей. —
Согревайся.
— А я и не замёрз.
— Ну, ты же у нас —  орёл. Тогда согревай нас. — Они с
двух сторон прижались к нему.
Вернулись путейские. Солидно уселись на лавке у пере-
дней стены, лицом к народу, сбоку от председательского сто-
ла. Вошли и встали огромными столбами по бокам от двери
Кирилл и Мефодий. Наверняка, нарушили службу, нагорит
завтра. Шеломенцев не упустит случая донести хозяину. Он
устроился рядом с путейскими, чтобы всех обозревать. Поко-
сившись на великанов, прошли в избу три бурята. Стянули с
голов пушистые малахаи. Со старшим из них Гурин учтиво
поздоровался за руку и попросил:
— Задержишься потом?
— Буду, буду, — закивал бурят.
Данилка от двери сразу же направился к ларю. Взобрался
и отсюда увидел отца, Глашу. Она оглянулась на его взгляд,
зарумянилась.
Сонька вихрем ворвалась в избу и разбудила только что
прикорнувшую Флору.
— Словом не с кем перекинуться, — бушевала Соня. — В
трёх избах побывала —  все в Совете. И  мой уволокся туда
же. Каждый вечер там пропадает. Мёд, что ли в той морозил-
ке? — продолжала она, распаляясь, и чиркала, чиркала незаго-
рающимися серниками. — Отсырели, что ли? Ну, кого там
еще принесло? — крикнула она на шум открывающейся две-
ри, засветив, наконец, лампу. — Слава богу, и ты притащил-
ся,— накинулась она на Антошу Попова.
— Спиридон Спиридонович, велел,.. — только и успел он
сказать, как Сонька разъярённой  львицей встала перед ним.
— Мне велел? Да клала я на него весь прибор…
— Мне велел, — со слезами в голосе остановил её Анто-
ша.— Гурин велел.
— О,  господи. Совсем запутался. Все-то ему велят. Про-
ходи, раз пришел. Флора, ты дома?
— Дома, — отозвалась Флора, зажигая маленькую лампу.
— И этот к тебе. Встречай  да крепко обнимай.
520
Флора провела гостя через тёмную комнату в свою и при-
бавила огня. И только усадила его, как кто-то шёл следом.
— Здравствуйте вам. — Никон Гаврилович Размахнин
переступил порог.
— Здравствуй, Никон Гаврилович. — Флора усадила его
рядом с Антошей.
— Кто-то ещё припёрся, — буркнула Соня, запирая кла-
довку.
— Но не сейчас же ехать, Антоша! — удивилась Флора.
— Нет. Послезавтра. Но я не могу. Боюсь, убьют. Хоть и
бедно мы живём, но все вместе. А убьют меня, мои совсем
сгинут. Жена —  калека,  сама знаешь.
— Знаю, Антоша. Но и ты знай, не к тем людям прикло-
нился. Не они, как прежде, правят, а власть народная, которая
в первую очередь о бедных печётся. Потому и справедли-
вость с землёй навести хочет.
— А лошадку я тебе дам. — Антоша упрямо глядел в пол.
— Это тебе Спиридон запретил, — в твёрдой уверенности
сказала Флора.
— Нет, я —  сам, — испугался Антоша. — Он говорит, вези.
— По правилам, мы только с хозяином ездим, — настаива-
ла Флора. — Посоветуемся. А там, не обессудь.
Антоша поспешно ушёл. Никон Гаврилович с любовью
посмотрел на Флору.
— Ну что, желанная? Пулька над головой прожужжала?
— Прожужжала, — невесело подтвердила Флора.
— Не горюй,  в обиду не дадим. В Совет, часом, не пой-
дёшь? Я —  туда.
— Пойду, — Флора решительно поднялась. Одела пальто
и, схватив платок, погасила лампу, — пошли,  пошли, — торо-
пила она старика.
Через тёмные комнаты, через освещённую переднюю избу
с обильно накрытым столом, словно, сбегая, они выскочили
на улицу. Флора вздохнула полной грудью и виновато улыб-
нулась Никону Гавриловичу.
Сонька из подпола выставляла наружу миски с огурчика-
ми, капусточкой,  грибками — рыжиками и груздями и ворча-
ла из глубины:
— Проходной двор, ей-богу. Идут и идут. — Её рука по-
521
ставила в рядок миску с мочёной брусникой и скрылась. Но
вот опять хлопнула дверь и, даже не окликнув хозяев, кто-то
протопал в дальние  комнаты. Это взбесило Соньку. Разъя-
рённая, она высунулась по грудь из люка.
— Ну кого там чёрт носит? Это ж дом, а не Совдеп какой-
то, чтобы по нему без спросу шариться! Ни днём, не ночью
нет покоя.
Ошеломлённый Фёдор вышел на свет.
— Ты что, рехнулась? На мужа бешеной собакой кида-
ешься, — в свою очередь заорал он. — В тайгу собирай, ко-
была!
Сонька растерянно лупала глазами. Таким своего покла-
дистого Федю она ещё не видела.
— Страшное сообщение. Вызов, правильно здесь пишет-
ся, — Гурин отложил газету. — Всем честным людям вызов.
Вот, мол, чего можете ждать от своего освободителя. Ну, а то,
что по Флоре сегодня стреляли, это особый  счёт. Мы его
особо и пометим.
Молчали казаки, забыв про гаснущие цигарки. Тяжёлым
грузом легло на плечи это известие. Молчали, а в душе моли-
лись, чтоб не докатилась эта жестокая волна до Размахнин-
ской, не коснулась бы родных и близких,  не порушила бы
нажитого. С минуту подавленно молчали.
— А правда ли, Григорий, что Семёнов набег сделал на
одну станицу и пограбил её? Коней увёл, мужиков порол?
Девок его молодцы портили. Одна и удавилась после этого. —
спросил Илья Цыбиков.
— Правда. Но здесь и о другом прописано. «Отпор банди-
там» называется.
Это был рассказ о том, как соседняя станица, узнав о
бесчинствах налётчиков, дала отпор семёновцам. Встретили
их казаки за околицей и ударили залпом над головами бан-
дитов. Они повернули назад и с тех пор туда не суются. Газе-
та призывала создавать отряды самообороны.
— Да по ним надо было, а не над ними.
— Свои же, русские. На первый раз и так можно. Имей
понятие, куда лезешь.
— Неплохо бы и нам, казаки, о таком отряде подумать.
Дозор мы наладили. Хорошо. Но отряд нужен, чтобы мощ-
522
ным кулаком быть. От границы не так уж и далеко живём, да
внутренних врагов немало. Они уже организовались. Что ска-
жите?
— Неужто и по этому делу говорить? Хоть и не богачи
мы, но кому хочется быть общипанным? Пиши меня первого.
А командиром я предлагаю назначить Максима Шведова, —
сказал Трофим Еримеев.
— Правильно. Боевой. Фронтовик. Да к тому же и стогла-
зый. Ничего не упустит. Знатный вахмистр будет. — Оживи-
лись, прикоснувшись к реальному делу. — Пиши, согласны,
подходит.
— Хорошо. Подчиняюсь. Пишу — командиром избран
Максим Шведов. Ну, а теперь, товарищи, хоть и мрачный у
нас день, но жизнь никаким бандитам не остановить. Слово
хочет сказать наш уважаемый доктор.
Заметно волнуясь, Сан Саныч вышел наперёд и встал сле-
ва от стола.
— Прежде всего я хочу, чтобы сюда вышли Гурьян Ки-
риллович и Карп Григорьевич.
Шумок недоумения наполнил избу. Все оглядывались в
поисках названных станичников.
— Ты, часом, не ошибся, уважаемый? Гурьян в Бойцетуе
проживает, а Карп Григорьевич в Унинкере имеется. Может
ты не туда заехал? — спросил Казачишка.
Все засмеялись. Впервые за весь вечер улыбнулся и Гу-
рин. Дормидонт Григорьевич тоже повеселел. Но фельдшер
не отступился.
— Выйдите оба сюда, — упорствовал он. — Ведь вы здесь.
Не называть же вас по прозвищам.
И лишь после этого напоминания что-то дрогнуло в лице
Казачишки. Он стянул треух с головы и ожесточённо потёр
лицо и лысину не очень-то нежной косулятиной, в то время,
как Агриппина, будто защищая мальчишку, крепко прижала к
себе Карпушу.
— Так ведь, паря, — с трудом начал Казачишка, — клички
только у меня да у мальца…
— Вам, вам, обоим, — требовал фельдшер.
Казачишка и Карпуша, оба невероятно смущённые,  вста-
ли рядом по другой край стола.
— По поручению советской власти вручаю вам вот этот
523
документ. Отныне вы — Гурьян Кириллович Казачишин, а
ты, Карпуша, — Карп Григорьевич Станичный. Поздравляю.
Под шум и гам Гурин пожал руку Гурьяну, поцеловал
Карпушу.  Увлечённые происходящим, никто и не заметил,
как в избу вошли Никон Гаврилович и Флора.
— Вот так бы, паря, давно, с уважением и душой к лю-
дям,— растроганно сказал старик Размахнин.
— Так и будет, Никон Гаврилович, навсегда, — заверила
Флора, увлажнившимися глазами глядя на Карпушу, отби-
вавшегося от Агриппины.
— Ну, что ты, ей-богу. Всего слезами измочила, — ворчал
парнишка. — Одно слово — бабы.
Отгудела изба от смеха, Гурин вышел из-за стола.
— На этом, дорогие станичники, давайте закончим наше
импровизированное собрание. Уже и ночь на дворе, а завтра
всем трудиться. И давайте беречь это право собираться по-
домашнему, дружной семьёй. А у ваших депутатов ещё на
час-другой работы.
— Ты про землю не забыл, Гриша? — напомнил Григорию
Илья Цыбиков.
— Об этом и вопрос. А ещё про должок за обмолот, —
добавил Гурин намеренно громко, для ушей Шеломенцева,
пробиравшегося к двери. И он услышал, как и говор вокруг
себя:
— Это давно пора, или Спиря зажилить решил?
— Горбатились, а как расчёт проводить — тишина.
— Власть наведёт порядок. Лафа кончилась.
Так и не узрел Шеломенцев парализованных, раздавлен-
ных страхом людей. Наоборот, у них появилось одно общее
выражение — это решимость. Как и всегда в минуту смер-
тельной опасности, люди сдвинулись плотнее. Они были по-
трясены жестокостью, но не напуганы. Устрашения «подар-
ком» не получилось. А значит,  рука у казаков будет тверда.
Шеломенцеву всё время было не по себе от косых,  а то и
откровенно колючих взглядов, оттого и двинулся поспешно к
двери. Увидав перед собою румяную, незнакомую женщину,
он на секунду опешил. И не видел,  как Никон Гаврилович
торкнул Флору в бок.
— Остолбенел ажник.
Флора улыбнулась печально.
524
Уже у Спиридоновских ворот Шеломенцев ещё раз
вспомнил о незнакомке.
— Вот это  бабу председатель  себе отломил. Ей же он
улыбался. Да и она ему скалилась. Красивая, стерва. Город-
ская, небось. — И вдруг охнул. — Да ведь это же Флорка
Пахтина! Оклемалась и расцвела. А он-то, дурак облезлый,
всё ждёт, что она загнётся.
Народ почти разошёлся. Агриппина склонилась к Гурину
и тихонько спросила:
— Елизарка-то бывает здесь?
— Нет, не приходит. К Спиридону притулился.
— С непросыху, что ли? — удивилась Агриппина.
— Не знаю. Но то, что с ними — точно.
— Вторую ногу выверну, — грозно пообещала Агриппина.
— Ты пока не шуми. Но глаза ему постарайся расцепить.
— Да ведь и сам не слепой.
— Зрячий, да не видит. — Гурин развёл руками.
* * *
А в эту минуту Елизар тыкал костылём в сучок и хмуро
поглядывал на своего серощёкого, понурого постояльца. Вот
так новость Елизар принёс: изрубили и заморозили комму-
нистов!
— Невероятно, — прохрипел Евгений. Откашлялся, но го-
лос почти не изменился. Алкоголь и курение поставили свою
печать. — Григорий   Михайлович не производит впечатле-
ние жестокого человека. Жёсткого, как и всякий военный, да,
но не жестокого. Это, конечно, зверство. Но может,  врут?
— Не врут. Куприянов сам видел. Да и газета пришла.
Зачем так-то? — хмуро спросил Елизар. — Сойдись в честном
бою и рубись, кто — кого.
— А может это закономерно? Ведь большевики — захват-
чики. Свергли законную власть, а теперь получают своё.
— А! Это ты брось… Нельзя на безоружного с шашкой
идти. Ты это раз и навсегда запомни.
— А законную власть свергать можно? — напористо спро-
сил Евгений, поборов минутное замешательство. Нервный
румянец выпрыгнул на его серые щёки.
— Можно и нужно, если власть — дерьмо. А она такой и
525
была. Ты и сам говорил, дерьмо. У тебя хоть капелька есть
мужиков помянуть?
Евгений с откровенной неохотой, после заметного коле-
бания, опустил руку в угол за кровать.
— Неси огурец,  и кружку.
Елизар спрятал смеющиеся глаза, принёс, поставил. В бу-
тылке было пальца на два, не больше. Евгений лил тоненькой
струйкой, боясь обделить себя, и дважды поднимал бутылку
на свет.
— Да лей ты, не жалей. — весело закричал Елизар и сунул
горлышко бутылки в свою кружку. Евгений в ужасе ухватил-
ся за бутылку. Пока боролись, жидкость вылилась.
— Ну, и нахал же ты, — Евгений слизал последние ка-
пельки самогона из горлышка. — Плесни,  хоть немножко.
— Немножко можно, — сжалился Елизар, отливая. — Но
ведёшь ты себя нехорошо. Высосал всю бутылку и не позвал.
— Тебя позови, так и этого не достанется, — он побулты-
хал кружкой. Там что-то слабенько плескалось.
— Упрёк принимаю. Моё здоровье, —  сказал Елизар.
— А моё?
— О своём ты сам подумай. А вообще, хочешь добрый
совет, господин барчук? Пей всегда за себя, и после первой
проси здоровья у бога для второй, а после второй — для тре-
тьей, а после третьей —для четвёртой.
— И так до бесконечности? Чтобы стать алкоголиком,
как ты?
— Тема,  согласен,  большая. Вздрогнули.
Дружно опрокинули. Закусили огурцами.
— Тоскливо мне здесь. Скорей бы в Маньчжурию, к на-
стоящему делу, — сказал Евгений.
— Безоружных совдеповцев рубить, — продолжил Ели-
зар, да так удачно сымитировав тон и голос Евгения, что тому
в первую секунду показалось, что это он сказал. Но Елизар
колюче смотрел на него,  и Евгений  схватил бутылку.
— Не будем ссориться. — Елизар поднял руки вверх. —
Мотьку прислать?
— Присылай, если к попу не ушла.
— А денежка есть?
— Самогон есть. Нету, нету. — Евгений замахал руками,
526
видя, что Елизар навострил уши. — Я так, по инерции. Пусть
приходит в долг.
— Э-э-э. В долг она теперь не работает. Eй деньги нужны.
В Маньчжурию лыжи вострит. Гурин пригрозил в тюрьму
посадить, вот и засобиралась.
— С её-то умом да за границу, — Евгений ухмыльнулся.
— Да если хочешь знать, — бурно возразил Елизар, — то с
её п…  Евгений сморщился, как от зубной боли и накрепко
зажал уши. С отвращением смотрел на беззвучно шевелящие-
ся губы Елизара и не знал, что он не привык отступать с
полпути. Как только Евгений убрал руки, Елизар выпалил
скороговоркой:
— Да с её профессией только там и обретаться, ведь там
одно мужичьё голодное.
— Хам всё-таки ты, — Евгений сокрушённо покачал голо-
вой. — Сам-то…
— Я Марии не изменил ни разу. А хочешь анекдот рас-
скажу?
— Нет, нет, уволь. Я сыт всякой мерзостью. — Евгений в
неподдельном ужасе машет руками. Но Елизара это не оста-
навливает.
— Призывает   царь солдата и говорит, по бабе соску-
чился?
— Да прекрати ты! — кричит Евгений. — Царь, баба, сол-
дат. Сплошная пошлость. — Из попытки сбежать ничего не
вышло —  Елизар спеленал его сзади своими сильными рука-
ми и продолжал прямо в ухо. — Соскучился, ваше величе-
ство! — бойко отвечает солдат. — Вот тебе рубль, и найди
себе бабу, только здоровую. — Будет сделано, ваше сиятель-
ство! — рявкнул солдат. — На лице Евгения — мука страда-
ния. Но не слушать он не может, скручен Елизаром, как сми-
рительной рубашкой.
— Утром солдат вернулся. Царь-прохиндей тут как тут.
Нашёл бабу? — спрашивает. — Нашёл, — отвечает солдат. —
Здоровую? — допытывается прохиндей. — Здоровую, ваша
светлость. Еле назад рубль отобрал.
Елизар отпускает Евгения, кидает руку к папахе и хохо-
чет, а Евгений плачет.
— Бедная,  бедная Россия. Куда же ты скатилась! Страш-
ней, чем при Борисе.
527
Елизар поддает ему передом. Евгений бухается на кро-
вать.
— Ты за Россию сопли не распускай. Все эти передряги
для неё — семечки, — говорит Елизар и натягивает полушу-
бок. — Она любого Бориса пережуёт и выплюнет.
Но плаксивое настроение yжe овладело Евгением, он ску-
лит:
— Мамочка, мама! Бедная ты моя! Где ты похоронена?
Ведь она дворянка! — он поднимает заплаканное лицо к Ели-
зару. Но того не растрогать, а может намеренно изводит по-
стояльца своими насмешками.
— А зарыта, как дворняжка. Вот такой ты, хороший сыно-
чек. Мерзавец, между нами, мягко говоря.
Евгений снова хватает пустую бутылку. Елизар показы-
вает пальцем — поставь — и говорит:
— Ничего, на Мотькиной груди забудисся. И чего ты на
старуху позарился? Ведь она ещё в том веке с Епифаном
крутила.
— А мне плевать. Захочу и помоложе найду. Или не в
состоянии?
— Угу-гу, — Елизар делает страшное лицо и выпрыгивает
из комнаты.
Только ночью погасло окно в Совете. Как-то так получи-
лось, что почти всем оказалось в одну сторону. Так и пошли.
Но постепенно группа редела — дворы отлавливали своих
хозяев и те, попрощавшись, скрывались за своими воротами
и калитками. Они остались вдвоём — Флора и Гурин. Сверну-
ли в тупичок. Шагах в тридцати на оконце ярко сияла лампа.
Это Карпуша освещал дорогу. Гурин пошёл вперёд, но Флора
остановилась.
— Это твой дом, Флора, — сказал Гурин, возвращаясь.
— Так нельзя, — ответила она. — Ночью. Украдкой, — и
нахмурилась. — Проводи меня к Соне. — Флора сделала шаг
назад.
— Но это твой дом, — повторил Гурин. — Карпуша ждёт
тебя. Нас ждёт.
— Спасибо, Гриша.
528
* * *
Три дня Гурину не удавалось навестить друга. Размолв-
ка— размолвкой, а дело —  делом. И  всё-таки он не мог
забыть недавнего разговора…
Новые идеи равенства для всех оказались очень притяга-
тельными. И для труженика, и для лодыря, понимавшего это
равенство как прежде всего равенство в достатке совершенно
без труда. Пускай лентяев в Размахнинской немного, потому
и слывёт зажиточной, но в других, так называемых бедных
станицах, где в основном промышляют извозом, игрой в кар-
ты и в бабки, они идут сплошняком. Но достаток и труд —
это причина и следствие. Начни их разъединять и великая
идея начнёт действовать разлагающе,  убивать самоё себя.
Аэтого нельзя допустить, иначе гибель государства неизбеж-
на.  Равенство в достатке через поощряемый труд, — это Гу-
рин понимает и приветствует, но равенство по декларации не
приемлет, хотя партийные книжки категорично говорят — дол-
жно быть всё для всех! Ибо виноват не отдельный человек, а
эксплуататорский государственный уклад. Книжки не разде-
ляют Василия Субботина и Трофима Еримеева. Но Гурин
знает жизнь не по книжкам. И живёт не по книжкам, а по
реальности. Знает станичников досконально и очень сомне-
вается, чтобы у всех были вдоволь и масло, и шаньги. Вот оно
расхождение с идеей. Вот они думы в одиночестве. Взял и
поделился об этом с Тимофеем, да и зарёкся на весь остаток
жизни. Тимофей хмурел с каждым его словом и, в конце кон-
цов, остановил:
— Ты своей головой не очень выпячивайся. Если б она
была бы такая уж умная, то был бы ты рядом с вождями
пролетариата, а не здесь. И задача наша эту идею всеобщего
равенства в жизнь воплотить, а не рассусоливать.
— Но я же думаю…
— Вот и думай. Про себя. А дисциплину соблюдай. Партий-
ную, — подчеркнул он. — И не вихляй, как изношенное коле-
со.  Иди прямо.  А то,  ведь заменят.
— Пролетариат и казачество — вещи разные, — сказал
Гурин. — Там возможно и уравняют, а здесь как?
— Ну и фрукт же ты! — Тимофей задохнулся от негодо-
вания.
529
— Не фрукт я, а овощ. От земли, из земли, потому и
мысли только об этом, — пошутил Гурин, но впредь с сокро-
венным решил действительно не высовываться, впервые в
жизни отступая так легко. Прежде он сдавал позиции лишь
перед неумолимой логикой. Но здесь логики не было. Была
догма. А это, что скала. Головой не сокрушить. И впервые
подумал страшное —  искренность, это верёвка на шею.
Первое, что он сделал назавтра — завернул к Тимофею.
Надо было поговорить о последних событиях. Тимофей уже
не спал, и чувствовал себя неплохо. Гурина встретил холод-
но. Руку пожал вяло. Смотрел недружелюбно.
— Ну, что, миротворец?
Гурин улыбнулся шутливому обращению. Однако Тимо-
фей шутить не собирался.
— Чем порадуешь? Сколько ещё у кого оттяпали? — про-
должал он.
Огромная тяжесть ссутулила плечи Григория. Тоска сда-
вила душу. Знать, не верит Вася-Удивленец в спокойную силу
советской власти, если ищет защиты на окольных путях.
— Всё будет ему возвращено, и даже с прибавкой. И зря
Василий паникует, — сказал мрачно.
— Паникует не он, а ты. У него оттяпали, а ты — ни слова.
Семёновские лазутчики днюют и ночуют в станице,  а ты—
ни пальцем. По твоей, — Тимофей запнулся, как бы назвать
Флору, но ничего подходящего не нашёл и продолжил раз-
дражённо. — Короче говоря, по Спиридонихе пальнули,  а ты
молчишь.
— Семёновский подарок и выстрел по Флоре — одна це-
почка. И он без ответа не останется, — сказал Гурин. Но к его
удивлению Тимофей тревоги не проявил. Только спросил на-
смешливо:
— Что, и тут политика?
— Думаю, что да. Политика устрашения.
— А может из ревности? Вы,  вроде,  как снюхались? —
ехидная улыбка прозмеилась по тонким и бледным губам
Тимофея.
Услыхав такое от сына, Ксения Алексеевна опустилась
на лавку в прихожей и закрыла лицо руками.
— Боже мой! Тимоша! — прошептала она.
— В свиданки-провожанки играете, — услыхала она.
530
Сердце сжалось у Григория. Он долго ничего не мог ска-
зать. Тимофей презрительно смотрел на него. И всё-таки Гри-
горий пересилил себя и заговорил спокойно, хоть и хотелось
кричать.
— Флора —  наш прекрасный товарищ. И напрасно ты
так. Это —  чистая душа и большое сердце. И я люблю её. Уже
давно. Да что там давно. Всю жизнь. И буду счастлив, если
она станет моей женой. — Тёплые нотки прогнали хрипотцу
и сдавленность из голоса Григория.  — А лазутчики бывают.
На тракте живём. Да вот развернуться мы им не дадим, —
Григорий хотел по-доброму закончить эту колючую встречу и
протянул Тимофею фолиант, которым недавно сам за-
читывался. Специально для него у Сенотрусова выклянчил.
Однако Тимофей, равнодушно полистав его, тут же вернул
Гурину со словами.
— Про козявок мне не надо. У меня есть одна книга, кото-
рую читать не перечитать. — Он нежно погладил тонкую бро-
шюру, лежавшую поверх одеяла. Это был «Манифест Комму-
нистической партии».
— Ты абсолютно  не прав, — возразил Гурин.
— Ух, ты! — язвительно крикнул Тимофей. — «Абсолют-
но». А где же твоё «невозможно»?
— Оно со мной. Всё со мной, — Гурин сверкнул в улыбке
белыми зубами и бодро поднялся, но до Правления еле доп-
лёлся.
* * *
И вот чего он не ожидал, углубившись в оформление вче-
рашних постановлений, так это увидеть перед собою Спири-
дона. Здесь, в Совете. С двадцать шестого октября он не толь-
ко не был в этой избе, но, кажется, и саму площадь перед нею
обходил дальней сторонкой. Был он как-то неестественно ве-
сел и подвижен, хотя и в молодые годы особой моторностью
не отличался. А тут заявился румяный бодрячок-старичок с
весёлыми добрыми глазками. Твёрдо прошёл к столу и  про-
тянул Григорию руку. Крепко пожал.
— Нехорошо, председатель, нехорошо, — зажурчал его го-
лос. — Не известил, что сход созвал, а я ждал его, чтобы
сказать казакам — пора и хлебушек получить. А то выходит,
что я в должниках хожу. А такого сроду не бывало.
531
— Это был не сход, просто стихийное собрание, ответ на
семёновскую выходку, — сказал Гурин, опускаясь на свой стул
и жестом приглашая Спиридона сесть напротив.
— Да, — Спиридон вздохнул то ли по невинно убиенным,
то ли по своей судьбе. Кто знает, как ответит новая власть на
такую жестокость? — Но людей-то много было, самый раз
объявить.
— Поручил бы Шеломенцеву. Зачем самому-то ноги бить.
— Ну, такие дела, как расчёт, должен сам хозяин вер-
шить,— не согласился Спиридон.
Гурин одобрительно повёл бровью — правильно.
— Сход мы позднее соберём. По землеустройству, — ска-
зал он неспешно. — Завершим все обмеры, обмозгуем ситуа-
ции и соберём. Так что заранее приглашаю, — улыбнулся Гу-
рин. — А зашёл ты вовремя, Спиридон Спиридоныч. Я сам к
тебе собирался. С постановлением ознакомить. Почитай.
Спиридон жадно уткнулся в написанное. Всё-таки пер-
вое распоряжение новой власти. По нему о многом можно
судить. На втором пункте он поперхнулся,  и поднял глаза на
Гурина.
— Это как же понимать, «на полпуда больше назначенно-
го хозяином»? — спросил недоуменно. — Даже если я щедро
намечу долю, всё равно больше?
— Всё равно. Так Совет решил. Поскольку ты всегда оби-
жал народ, — засмеялся Гурин,
— Значит, доброта не в счёт?
— Доброта — в счёт. Даже хозяйская. Но не щедрой она
была, вот в чём дело. Иногда ты платил несправедливо. Пото-
му так и записали.
— Доброта и хозяина, и власти, не в том, чтобы задарма
кормить, а в том, чтобы заработать дать, — наставительно ска-
зал Спиридон. — А делёж чужого к добру не приведёт. Толь-
ко к нищете и голоду. Не разучите народ кусок хлеба себе
добывать. В дармоеда не превратите.
— Верное замечание.
— Жить надо мирно.
— И это верно, — не отрицал Гурин.
Беседа стала вязкой, напряжённой, словно каждая из сто-
рон боялась попасть в ловушку к другой. Но как много скрыва-
532
лось за недомолвками! За ними таился единственный, ясно
осознаваемый обоими, а потому самый главный вопрос их
жизни — кому из них быть? Каждый из них прекрасно пони-
мал зыбкость своего положения. Но никто из них не осозна-
вал, что является игрушкой в том большом и страшном спек-
такле,  имя которому — история. Сторонний наблюдатель сра-
зу бы заметил это, но они находились в плену своих наме-
рений и претензий на главенство, и старательно вели свою
роль, не замечая, как искусно разведены по обе стороны рам-
пы коварным и тщеславным слегка картавящим режиссёром.
Лицом к лицу сидели два русских человека и требовали один
от другого мира для себя, то есть гарантий существования, но
каждый понимал это по-своему.
— Было бы согласие, не утруждал бы себя и Совет этой
писаниной, — Спиридон вернул постановление Гурину. — Ты
к амбарам пойди, там выдача полным ходом идёт.  Опоздал
ты. Бесполезная бумажка.
— Да как тебе сказать. Это же вчера решено. Посмотри
на число. Двадцать четвёртое декабря одна тысяча девять-
сот семнадцатого года. Дело серьёзное. Не догоняшки, — Гу-
рин улыбнулся.
И понял Спиридон, что то известие о выдаче хлеба, кото-
рое он тщательно готовил, уже не удар под дых новой власти,
как мечталось, а,  пустой звук. Гурин упредил его. Ho сойти с
воинственной тропы он уже не мог и поэтому, хоть и злобно,
но без напора и натиска, без упования на уничтожающий
эффект от известия, произнёс:
— Но хлеб выдаю я,  а не ты, председатель.
— Вообще-то жалко,  конечно, что не был ты вчера тут.
Ты умный,  и многое бы понял, чего не докумекал Шеломен-
цев, и так бы не говорил. А может и перестал бы жить с
оглядкой в другую сторону.
— Я оглядываюсь только на себя. И судья у меня один —
это Бог.
— Ах, Спиридон Спиридоныч, зачем заступаешь постром-
ки? Ведь так правильно говорил, что надо жить и мирно. Не
уходи, посиди, помолчим, подумаем.
Ироничной улыбкой ответил Спиридон на искренний
призыв Гурина. Не смог правильно оценить его, боясь подво-
533
ха. Всю жизнь обманывал сам, потому и не поверил другому.
У порога оглянулся. Сутулый,  зловещий.
— Извести задумал? Да вот выйдет ли?
— Что мне в смерти твоей? Я добро помню, и даю тебе
шанс. Иди к нам, — мягко сказал Гурин.
Спиридон отвернулся и молча вышел. Гурин огорчённо
потёр лоб. Две трети его жизни были связаны с этим челове-
ком, приютившим его в то холодное лето и в какие-то мину-
ты бывшим для него не только хозяином, взрослым настав-
ником, но и отцом...
Даже сейчас, будучи уже зрелым человеком, большеви-
ком, атеистом, Григорий не переставал верить в судьбу. Ве-
рил не от того, что так заведено, а от того, что не находил
убедительного объяснения своим жизненным невзгодам. Судь-
ба, конечно, судьба. Иначе почему, по какой тёмной логике
на него на одного свалилась такая лавина горя, которого не
поднять десятерым?
Он принимал разумом обвинения в адрес существовав-
шего строя, но сердце твердило иное: да, строй мерзкий, жес-
токий. Но возьми другие семьи. Детей — дюжина. Босиком
по снегу бегают, кору с деревьев едят, молодую травку нарав-
не с овцами щиплют —  и живут. А у тебя сгинули все! Отец
и мать — в один месяц! — и совсем молодые. Оставили тебя
десятилетним мальчишкой с тремя меньшими сестрёнками,
которых презрели добрые люди, как ягнят, растащив по раз-
ным дворам, но вскоре ты остался совершенно один — от
неизвестной болезни сестрёнки поумирали. Кто и зачем
истребовал такую неимоверную жертву? Во имя чего прерва-
лась жизнь трёх невинных существ? Объясните, учёные. Объяс-
ните, марксисты. Попробуйте. Возьмитесь.
Но не было никакой мистики в той трагической истории.
Семью Гуриных отравил маньяк, прикрывшийся личиной свя-
тости. Но Григорий не знает об этом…
— Порча повисла над ними, за то, что не приветили свя-
того старца, — бубнили старухи у молельной избы.
— Не пущайте мальчишку на порог, за стол не сажайте, —
вторил им бородатый, кряжистый богомолец, объявившийся
в их таёжном кержацком посёлке ранней весной и поселив-
шийся в заброшенной избушке. К нему ходили на поклоне-
ние как к святому старцу, добровольно наложившему на себя
534
епитимью за грехи родного брата и удалившемуся в глушь.
Но если бы хоть одна жертва этого гнусного человека сказала
о нём правду, не было бы горя и в семье Гуриных. Его в
лучшем случае прогнали бы. Но скорее всего убили бы. Ото-
жравшийся на дармовых сытных харчах, он превратил своё
убогое прибежище в гнездо изощрённого разврата, захватив-
шее и молодух, и старух, и девочек. Одна лишь семья Гури-
ных не признала «святого». Андрон Гурин вытолкал его вон
со двора и пригрозил вилами. А тот смиренно удаляясь, не
сводил горящего взгляда с Авдотьи Гуриной, красивой, румя-
ной и чистенькой женщины, так и не заглянувшей к старцу
для «исповеди». И тогда «святоша» отомстил семье через Гри-
гория — дал ему целое ведро грибов.
— Хоть и несправедлив твой отец ко мне, да я зла не
помню. Собрал я с божьей помощью грибочков,  но на что
мне столько. Себе я отсыплю, а это тебе отдаю. Да не говори
матери и отцу, что это подарок от меня, а то ведь, господи,
прости, выбросят, а тебя накажут.
Послушался его Гриша и впервые в жизни утаил правду
от родителей. Не ведал мальчонка, не ведала Авдотья, что
безобидные грибки-маслята пропитал старец гиблым ядом.
Грибное жаркое дружно съели,  когда Гриша был на рыбалке,
а через месяц хоронили двух сорокалетних родителей, пре-
вратившихся в охапку костей. За ними последовали и сест-
рёнки.
— Смерть у него на горбушке приспособилась. Он прива-
лится к стене, и оставит её вам. A ей лишь бы поселиться, yж
потом-то она со всеми по очереди расправится. Избу надо
сжечь, — не унимался богомолец, — но только ночью, когда
смерть с него слазит и по пустым полатям праздник справ-
ляет. Жертву бог требует во имя вашего спасения.
И спалили. От мала до велика стояли с кольями вокруг
полыхавшей избы и зорко следили, чтобы смерть в каком-
нибудь облике из огня не выбежала. По наущению богомоль-
ца готовы были прикончить,  кто б это ни был, а про спящего
мальчишку никто и не вспомнил.  Не постучал в окно, не
разбудил. Пошлёпал он сонный,  по малой  нужде к порогу да
и вскрикнул от зарева во всех окнах. Выскочить из огня ус-
пел, из-под кола богомольца едва увернулся.
— Мальчонку-то за что? Ты её смотри, — закричали бабы.
535
— А может это она и есть, — страшно заорал богомолец,
вздымая лесину над Гришей.
— С ума спятил? Сам же говорил, она с него ночью сла-
зит. — Старухи упёрлись кольями в грудь подстрекателю.
Мальчишку к себе поближе поддёрнули, а то валяться бы ему
с переломленной спиной, или как жертвоприношение в огне
жариться.
— Кто «она»? Кто «она»? Кого вы здесь ловите? — кри-
чал Гриша, бегая в ужасе внутри плотного людского круга.
Но никто не отвечал ему. Все взгляды были устремлены
на огонь.  Все боялись пропустить ЕЁ. Только богомолец злобно
прошипел:
— Не верещи, сопляк, если бог спас. И отойди подальше,
пока не прибил, как гниду, — он с поднятым колом придви-
нулся ближе к огню. Языкатые сполохи бесновались в его
остекленевших глазах, горячий воздух задирал распушённую
бороду вверх, и она покрывала ему всё лицо. Вечно мокрая
рубаха высохла впервые за всё лето, коробилась от соли и
грязи, трещала и  дымилась от жары. И все-таки он дождался
своего — зашиб крошечную мышку. Заставил всех бухнуться
на колени и молиться во избавление. После десятка покло-
нов толпа облегчённо вздохнула и стала расходиться. Рухну-
ла крыша, изба завалилась набок. Рассвет Гриша  встретил
возле дымящихся головёшек, а десять минут спустя был yжe
за околицей таёжного посёлка, направляясь строго на юг, к
людям, как учил отец, открыто выступавший против оторван-
ности от мира.
Из всего скопища людей Гурин и сейчас отчётливо по-
мнил зловещую фигуру богомольца с берёзовым колом в ру-
ках. Но он не знал продолжения той истории. Через неделю
после жертвенного костра жандармы арестовали богомольца,
а попросту маньяка- отравителя, жуткий след тянулся за ко-
торым с уральской каторги.
— Темень, дураки, безмозглые животные, — кричал он,
привязанный к седлу со скрученными назад руками. — Всех
вас надо  ядом, ядом. А ваши бабы хуже подзаборных шлюх.
Все подо мной перебывали. Тьфу на вас, — он плевался и
старался ослабить аркан-расчалку на своей жилистой шее. Лица
кержаков были  непроницаемы.
Под вечер третьего дня Гриша перевалил хребет, и ручеек
536
привёл его в молодо отстраивающуюся после наводнения и
так не похожую на кержацкую пустынь станицу Размахнин-
скую. Первый же встречный казак посоветовал ему, где про-
кормиться — привёл к Спиридону. Так осел паренёк на но-
вом месте —  весёлом и бойком. Здесь он впервые увидел
большую реку и большую дорогу — Московский тракт, а на
ней птицей летящие тройки и черепахой ползущие партии
кандальников.
Хоть и нелегка была жизнь у Спиридона, лишь набирав-
шего силу,  но всё-таки терпима. Главное, Григорий был сыт.
Дальше этого его запросы не шли. От прислуживания катего-
рически отказался, и Спиридон поселил его на заимке. С ше-
стнадцати лет стал платить ему, но своеобразно — на руки
ничего не давал, сказав, что откладывает на военное снаряже-
ние. А  если так, значит будет у него полная экипировка,
служба царю и отечеству, а главное,  главное! — казацкое
звание. Парень прыгал от счастья, да не простого, а двойного,
или даже тройного! Старик, дед нынешнего спиридоновского
работника, знатного стогомёта Михея, постоянный Гришкин
напарник, тоже радовался — всё так удачно складывалось у
парня. Спиридон сдержал слово — Григорий уходил на сроч-
ную на собственном коне, в новенькой обмундировке, с полны-
ми перемётными сумками, a в них всё, что надо по уставу. Не
пожалел денег Спиридон. Уж очень ему хотелось заполучить
назад трудолюбивого и покладистого парня. Да и отработал
он эти траты за девять лет, даже гривенника в руках не дер-
жал, всё в хозяйский карман складывал. А уж сколько оттуда
было вынуто, никто не знает. В деньгах Григорий не нуждал-
ся, к чему они на заимке. Там он жил практически безвылаз-
но, даже станицу плохо знал. Работал, охотился, крепчал на
свежем воздухе и к призыву выглядел бравым молодцем.
Потому и удивились все —  кто это? Чей?
Откуда взялся? Видный, сильный, спокойный. Ни у од-
ной девки ёкнуло тогда сердечко, да отзвука не получило.
Сердце Григория было отдано Флоре.
Маленькое, серо-зелёное существо в растоптанных сапо-
гах, а оттого ещё  больше похожее на жабку, сиротливо жа-
лось к закрайку гудящей, весёлой и хмельной толпы призыв-
ников виновато улыбалось всем, но в ответ не получало и
мимолетной улыбки, и только Гришка Гурии не спускал с
537
этого убогого существа восторженного взгляда, что и замети-
ла пройдоха-Сваха. Она догадалась о чувствах парня и той
мечте, которую он лелеял, но которая никак не могла осуще-
ствиться в присутствии мужа. А когда он,  как бы ненамерен-
но оказался рядом с Флорой, окунулся в её воссиявшие глаза,
когда он, клонясь из седла, уже терял голову, позабыв всякую
осторожность, она с криком, посмотри, что они вытворяют,
развернула Спиридона в другую от жены сторону, где два
казака пьяно скрестили шашки, Григорий ощутил на своих
губах нежный поцелуй. Плац, долина и дома опрокинулись и
взлетели куда-то, а они оказались вдвоём на каком-то вол-
шебном лугу.
— Спасибо, Флора. Ты — мой вечный талисман, — растро-
ганно сказал Григорий…
Хмельной отряд новобранцев долго не мог оторваться от
станицы — уйти от объятий, напутствий и в сотый раз после-
дних поцелуев.
— Спасибо, Спиридон Спиридонович, — принародно и
искренне благодарил хозяина Григорий, лихо гарцуя на горя-
чем гнедом трёхлетке пред восхищёнными взглядами девиц.
Спиридону  была приятна благодарность.
— Служи хорошо. Не опозорься, — по-отечески напут-
ствовал он работника. — Если что не так, извиняй. А надума-
ешь вернуться, возвращайся.
— Только в степь, Спиридон Спиридонович, — крикнул
Григорий.
— Сговорились! — отчаянно махнул рукой Спиридон, ус-
певший усвоить нехитрое правило — постоянный работник
исправен там,  к чему сердцем тянется. Это сезонника можно
пихать, куда угодно, а с постоянным надо по уму и с уваже-
нием. И был мозглявистый Спирька даже хорош в эту мину-
ту — открыт, добродушен, улыбчив. Остаться бы ему таким
на всю жизнь! Но нет. И получаса не прошло, как он стал
прежним — понурым, с насупленным взглядом исподлобным…
Затуманились глаза у Григория. Глядел он в заснеженное
окно, а видел знойный июль, себя на коне, а украдкой, и в
открытую ловящим взгляд Флоры, прячущейся за спины под-
ружек, слышал её смех и ничего не мог поделать, чтобы не
улыбаться.
538
Словно тяжёлой попоной придавила декабрьская ночь
спящую станицу. Ни один звук не тревожил тяжкий  покой.
И всё-таки в этой  осязаемо-вязкой, на шуршащих звёздах
настоянной тишине, неизвестно как проникавшей под кры-
ши и там настигавшей хрупких песчинок мироздания — лю-
дей, заставляя их стонать и плакать, а то и вовсе не смыкать
глаз; в этом, казалось, вымершем мире с бесконечными, белы-
ми снегами и безмолвными чёрными избами то и дело слы-
шались неясные шорохи и приглушённые скребущие звуки,
будто кто-то выбирался из-под  земли, а может наоборот за-
рывался в неё, замерзающий и неприкаянный. Сжавшись в
комочек от этих пугающих звуков, Фастина глядела в темно-
ту комнаты,  видя в ней, будто кошка, каждый предмет, и это
не казалось ей странным. Было горько от краха розовых де-
вичьих иллюзий. Как и для тысяч других мечтательниц судь-
ба не сделала для неё исключения: распластала на голых дос-
ках и показала грубую сущность любви. Сладкие грёзы обер-
нулись глухими стонами под вонючим тулупом.
Она вздрогнула, когда послышались шаркающие шаги, и
в щели под дверью забрезжила узенькая светлая полоска.
— Ты не спишь, Фастина? — это спрашивал отец.
— Не сплю. Можешь войти.
Дверь медленно отворилась. Со свечой в руке вошёл Спи-
ридон. Высветил циферблат часов-ходиков с чётким треуголь-
ником стрелок — половина четвёртого. Поднял огонёк повы-
ше и посмотрел вглубь спаленки,  где подстреленной пичуж-
кой лежала Фастина на неразобранной постели. Сердце сжа-
лось у Спиридона. Приближаясь, всё отчётливей видел её
широко раскрытые немигающие глаза и злые слезинки на
щеках.
Тяжело вздохнул и медленно опустился на краешек кро-
вати.
— Ночь какая-то длинная, — сказал он протяжно. — Не
стал я любить ночей. И не сплю, и дела не делаю. А почему
ты не спишь? — поднял свечу с колен.
От света Фастина зажмурилась и крепко закусила ниж-
нюю пухлую губку. Две крупные слезы заблестели в уголках
539
ее глаз, у переносицы. Язычок свечи весело запрыгал в них,
как в алмазинках.
— Не рви своё сердце, — длинными, мягкими пальцами
Спиридон убрал слёзы с лица Фастины. — Не всё же время
эта сумятица продолжаться будет, когда забыто всё святое. —
Спиридон снова перенёс свечу на колени. Тень от него рас-
ползлась по стене. Комнатка погрузилась в полумрак. То ли
колючий свет от свечи, то ли душевные муки исказили лицо
Спиридона: чернота затопила глазницы, а дряблые щёки и
острый подбородок превратились в белые пятна. Это было
лицо неживого человека. Но, тем не менее, оно жило едва
уловимым дрожанием кожи, скорбным шевелением губ и пуль-
сирующими жилками на впалых висках.
— Как-то мы с тобой говорили, — сдавленно начал Спи-
ридон, — что ты сама выберешь себе мужа… Но этот… Не
нравится он мне… Чувствую, жестокий человек. Да и нехоро-
шее о нём рассказывают.
— А кто сейчас не жестокий? Сам говорил, слюнтяй в
наше время не выживет.
— Ну, а  почему по-воровски? Без венца? Я пахтинских
всех венчал. А ты ведь дочь. Может потому и счастливы, что
с божьим благословением живут? — Тяжёлые, печальные раз-
мышления на закате жизни. Фастина понимала это, как воп-
росы к себе, и  потому молчала. — Ты не обижайся. Принуж-
дать я тебя не буду. Это от боли за тебя, мою наследницу.
Андрюха — отрезанный ломоть. Во Францию наладился. Не
плачь. Это без пользы. Побереги сердце. С крепким сердцем
и  горе не беда.
Здравые, умные советы. Услыхала ль она их, приняла ли?
Фастина молчала, глядя куда-то в угол.
— За что ты любишь его? — Без надежды получить ответ,
спросил Спиридон, поскольку на собственном опыте познал,
что любят человека не за что-то отдельное — глаза или лоб —
а целиком. И тогда даже щербатинки становятся неотразимы-
ми. Вот и Флору он не любил по какой-то необъяснимой
причине. А уж её ли не любить? Умную да красивую, трудо-
любивую и добрую. Но не приняла её душа нераздельную, а
по отдельности не срослось. Ближе его натуре была Клавка
Расторгуева. Не мог он забыть её. А ведь гулящая. Не краса-
вица. Да и глупая.
540
Но Фастина ответила.
— Он сильный, красивый. Защитить может.
— По волчьим законам живём, всё время о защите дума-
ем. То и дело зубами клацаем — не подходи, загрызу. Глотку
перекушу. Устал я от этого. Но есть ли где-нибудь жизнь
иная? Пожить бы там с полгодика,  отмякнуть душой и серд-
цем, обнять бы всех. Что это? — Спиридон вдруг напрягся,
прислушиваясь.
— Это Игнат за стенкой храпит, — ответила Фастина.
Спиридон сморщился, будто Игнат их подслушал, будто
в разговор вмешался.
— Спи, доченька, спи, — сказал,  уходя.
Фастина осталась одна. Вытянулась на спине и закрыла
глаза. Спи, девочка, спи. Судьба не любит претензий. За них
она мстит. Но терпеливых всегда вознаграждает. Вдруг что-
то шевельнулось под грудью у Фастины. Она вскрикнула, ис-
пуганно прянула руками, сбрасывая с себя это что-то. Быстро
села. Но на груди ничего не было. И тут таинственное явле-
ние повторилось. Будто тёплый, мягкий котёночек колыхнулся
под сердцем. Она всё поняла и заплакала от растерянности и
необычности ощущений.
* * *
Считай, с полуночи не спит Григорий Гурин. Сдвинулся
на край кровати, чтобы мальчишке за спиной  просторней
было, да так и лежит, глядя в тёмное окно. Мысли хорово-
дят всю станичную, лишь на первый взгляд, простую жизнь,
которая никак простою быть не может. Ведь это жизнь ни
каких-то простейших с несколькими примитивными функ-
циями, а жизнь людей, проблемы у которых сплошь и рядом
требуют предельного напряжения нервов и мускулов. Одна
из таких проблем, самая сложная во все времена, прибави-
лась недавно, это проблема выбора. И он знает, как она тя-
жела для многих. В меру сил он старается смягчить разгра-
ничительную грань между людьми, объединяя их одним сло-
вом —  станичники, общими заботами и общими праздника-
ми. Истрашно боится открытой конфронтации — предвест-
ницы горя. Распри никогда и никому не приносили счастья.
Мир никогда не бывает плохим, он всегда — благо. Вот по-
чему его бросает в озноб от участившегося употребления бра-
541
вого словосочетания КЛАССОВАЯ БОРЬБА. Но вряд ли тот
же Максим Шведов знает, какое море зла таят эти слова, так
как всегда уходит от ответа. Тимофей, тот знает — или — я,
или — ты. И его ничто не остановит, чтобы осталось только
единоличное Я. Никакого сосуществования Я и ТЫ он не
признаёт. Но жизнь невозможна из одних эгоистичных Я.
Она плодотворна лишь в сочетании с равноправным ТЫ. Это
Григорий стал понимать, когда окунулся в океан умнейших
книг, когда бездна нравственных исканий человечества хоть
в малой толике предстала пред ним через эти книги. И померк-
ла прелесть прямолинейности тоненьких книжонок, которые
он, идейный большевик, всегда хранил у сердца. Впервые он
задал себе крамольный вопрос — так ли всё просто? И не
нашёлся, что ответить, хотя год назад это было бы для него
парой пустяков. На всякие там душевные муки и сомнения
он яростно обрушивался упрощённой большевистской логи-
кой — нет души, нет бога, есть самодисциплина, а всё «та-
кое»— интеллигентские штучки. Товарищу по великому делу
освобождения всех трудящихся он ответил бы так — есть
партийная дисциплина, есть светлая цель и нечего распус-
каться.
Он явственно видит насупленного Сенотрусова с отве-
том-загадкой:
— Потому и хмурый, что понимаю.
С недавнего времени они стали говорить на одном языке.
Мир, открытый великими писателями, зримо уничтожал
примитивный материализм, которым его пропитали подполь-
ные брошюрки, тайные собрания и прокламации. Теперь он
понимает, что душевный уровень всего этого довольно низок.
Они пёрли в будущее напролом, отвергая неотъемлемое чело-
веческое право на сомнения и чувства. Заменяли ум силой и
волей. Это прозрение и пугало, и радовало его. Радовало не-
ведомой глубиной, пугало грядущим раздвоением, с которым,
было ясно, ему не жить в наступающем будущем. Это стало
ясно в последней стычке с Тимофеем. Злобный характер Рас-
катова здесь был ни причём — здесь главенствовала партий-
ная догма пресловутой классовости. А Гурин не принимал
отказа от любви. Любовь к Флоре подняла его после газовой
атаки и дала силы брести несколько суток по болотам, чтобы
выжить и вновь увидеть милые  глаза. Жизнь — любовь —
542
поступок — были для Гурина равнозначными. Такого спаси-
тельного маяка у Тимофея не было.
А ещё думает Григорий о Карпуше. С двадцать шестого
октября они живут вдвоём и так слились душами, что кажет-
ся ему, живут они всегда и что они родные. Дружны они по-
мужски бескорыстно,  уважительно. Легко Григорию от этой
дружбы, как от дружбы фронтовой,  и потому он очень доро-
жит ею.
Сейчас он честно признаётся себе, что страшно боялся
стать старшим другом этому чужому мальчишке, которого вро-
де и знал хорошо, но то знатьё, как ни говори, со стороны на
расстоянии. А  другое дело знать и узнавать вплотную. Тут и
приходят на ум те проклятые пуды соли, вместе съеденные,
однако людей не спаявшие.
Не ответственности перед миром боится Григорий, а от-
ветственности перед Карпушей, его судьбой. Вдруг что-то не
поймёт он в детской душе, вдруг сам чем-то не понравится
ему. Ведь может быть такое? Тогда не получится простых,
искренних отношений, о которых так мечталось. А без них —
дружбе конец.
Боялся оказаться плохим воспитателем. Обдували маль-
чишку ветры в большинстве своём колючие, а порой тлетвор-
ные. Устояла ли его душа против плохого? А если есть в ней
чёрные царапины, то сумеет ли Григорий их залечить?
Сомнений было много, но Гурин был предельно честным
человеком. Прежде всего, перед самим собой. Обмануть мож-
но тысячу, две. Но себя — никогда. Жизнь тут же предъявит
счёт. Искренность его порыва нашла отклик в настрадавшей-
ся душе Карпуши. Открыто и доверчиво шагнул он навстречу
Гурину.
Потрескивают брёвна в стенах. Не спит Гурин. Но не спит
и Карпуша за его спиной. Он знает холод этих ночей не из
окна натопленной избы, не из-за чашки дымящегося чая…
Это случилось в прошлую зиму. Отночевав по неделе во
многих избах станицы, чуть ли ни месяц посторожив с Каза-
чишкой архиповское подворье, ранним вечером — он знает,
являться надо загодя — Карпуша пришёл к Куприянову и
начал с обычной присказки:
— Утро доброе, хозяин. Пришёл к тебе ночку скоротать
да на шесть других остаться. И чайком, небось, угостишь бед-
543
ного Карпушку, чтоб и ему, и тебе крепко спалось да сладкие
сны снились на пуховой постельке в тепле и покое. А Карпу-
ша тебе по хозяйству поможет — снег со двора на огород
стаскает, вычистит стайки, скотину на водопой сгоняет, ска-
зочки на ночь порассказывает.
Известна Карпуше станичная быль, как выходил Корней
Федотович умиравшего Епифана-старателя за его удивитель-
ные таёжные рассказы. Да и сам Карпуша не раз тешил слух
бобыля-затворника наивными детскими приключениями, за
что и харчевался,  с привилегией — за хозяйским столом, а не
на корточках у двери. Ну а работа, это само собой. С утра и
едва ль ни до ночи. Вот и хочет Карпуша вновь воспользо-
ваться этой слабостью. Но нынче номер не пройдёт. Иная
теперь забава у Куприяныча — женщина. Она не умеет го-
ворить, даже не слышит, но лицом весёлая. Глаза у неё лука-
вые, игристые. Когда видит Карпушку, всегда сияет. Карпуша
сияет в ответ. Ему приятно, когда с ним ласково. Матери он
не помнит,  но и чужая улыбка согревает душу. К добрым
людям он тянется. И всегда им готов услужить.
Куприянову не хочется привечать Карпушу. Его круглое
лицо подёргивается хмарью. Он злится на кобелей, пропус-
тивших парнишку на порог, воровато взглядывает вглубь избы
и негромко говорит:
— Иди-ка ты отсель,  ради бога, — остерегается богач люд-
ской молвы, так как не принято прогонять дурачка, вот и
шипит, чтоб никто не услышал, будто не в доме находится. —
Негде тебя положить, гостей,  страсть,  понаехало. Всё поза-
няли. Не на пол же тебя кластъ. Приходи через недельку.
Последние слова Корнея Федотовича Карпуша не слы-
шит — он ослеплён лучезарной улыбкой хозяйки, бесшумно
появившейся в передней. Карпуше кажется, она догадывает-
ся, что Куприяныч его прогоняет, и он надеется, что она зас-
тупится за него. Но сияющая немтуха пропадает так же бес-
шумно, как и появилась, потому и Корней  Федотович, не
заметивший её, удивляется Карпушиной отстранённой улыб-
ке. Ему не совсем по себе — гонит мальчонку на холод, но
теперь он человек подвластный — Натали так хочет.
— Да и потом, мой ли черёд тебя содержать? — спохваты-
вается Куприянов. — Ты у Архипова Панфила Денисовича,
жил?
544
— Жил. И Рождество, и Крещение у него пересидел. —
Ах, как пасмурно на душе у Карпуши. Обманула его Лучезар-
ная, обманула. А он так стремился под её материнское сия-
ние. Но он улыбается. Дурачку хмурым быть не надлежит. —
Долго я жил у него. Двадцать семь дней и ночей.
— Грамотный ты стал. Вон как считаешь.
— Нехитра наука. Павел Кузьмич научил.
— А у Спиридона Спиридоновича жил? — вкрадчиво до-
пытывается Куприянов.
— Жил. Не неделю, а аж десять дён. Рядом с Фастиной
спал.
— Ну и как? Говорят, она уже не девка?
— А чо мужик, что ли?  — удивляется Карпуша,  глядя в
масляно заблестевшие глаза хозяина.
— Да не о том я… Дурак, оно и есть дурак. Вот уж воисти-
ну — счастье дураков ловит, а они бегут от него, — огорчается
Куприянов, но вдруг кричит торжествующе: — А вот у ба-
тюшки Евлампия ты не жил!
Краем глаза Карпуша видит, как вновь появилась Луче-
зарная, но в её сторону, подобно цветку, уже не поворачива-
ется. Теперь он уверен, она хорошо слышит, а её улыбка —
ложь. С такой улыбкой и резать человека можно.
— Жил я у батюшки, — говорит Карпуша. — С неделю,
кажись. Да ушёл я от него. Колокол бухает, спать не даёт.
— Вот видишь, какой ты разборчивый. — Куприянов вы-
толкнул мальчишку за дверь, тот и глазом моргнуть не успел
и продолжал сочувственно: — У меня тебе тоже не понравит-
ся. Собаки лают, мыши под полом скребутся, я храплю. Да и
кормить тебя надо. — Они уже на воздухе,  на морозе. Уже и
сени позади.
— Надо. Но Карпуша ест мало. Кто много ест, тот ад себе
готовит.
— Это кто сказал? — навострил уши Куприянов на не-
слышанное изречение.
— Это Карпуша-дурачок сказал, — отвечает Карпуша, пя-
тясь от наседающего Куприянова.
Корней Федотович останавливается на несколько секунд,
чтобы с подозрением посмотреть на гостя, но потом снова
начинает подталкивать его к выходу.
545
— Ну, иди,  иди. Приходи через две недели, тогда и пожи-
вёшь. А я тебя на Пасху яичком угощу. Иди, я запру ворота.
— Некуда Карпуше идти. — Карпуша уворачивается от
куприяновских цепких рук и отбегает в прогал между домом
и забором. — Он уже у всех ночевал. Тогда Карпуша здесь
ночевать будет. — Быстро работая руками, он выкопал ямку в
сугробе и нырнул туда. — Ему здесь лучше будет, чем под
забором в улице. Всё-таки затишек.
— Ну, если так, то ночуй. Мне не жалко. — Куприянов
пошёл в дом, бормоча: — Ничего, ничего. Долго не усидишь.
Уберёшься к Епишкиной матери.
Бесшумной тенью двигалась по дому новая хозяйка. Хоть
и не очень красивая, но улыбчивая и на редкость ладно ско-
лоченная. Руки полные, до плеч обнажённые. Силу и пре-
лесть их объятий Корней Федотович уже испытал и потому,
снимая шубу и шапку, смотрел на Натали горящими глазами.
О бесприютном мальчишке он уже забыл. Но, наверное, не
только от её точёного рельефа Куприянов терял само-
обладание. В плавных движениях женщины было столько
заманчивости и загадки, что Корнея буквально трясло. А ког-
да она украдкой покосилась на него и уплыла в притемнён-
ную горенку, он, расшвыряв с ног валенки, бросился за нею.
Минут через двадцать он прильнул сначала разгорячён-
ным лбом, а потом пылающими щеками к холодному стеклу
и лишь, поостыв,  глянул за окно.
— Ещё замёрзнет, говнюк. Прячь концы потом. Да и то
сказать, труд небольшой. Сбросил в овраг, а волки за одну
ночь рагу сделают, — сказал он, прошлёпав голыми ногами в
переднюю, к жбану с квасом.
А Карпуша в это время плакал в своей снеговой норе.
Седой волкодав дотянулся до него на цепи и ткнулся чёрным
носом в его щеку. Потом он потянул мальчишку за шиворот.
Карпуша подчинился.
Куприянов с тяжким вздохом оторвался от жбана, утёрся
рукавом.
— Я только ставни закрою, — ответил он на вопроша-
ющий взгляд Натали,  выглянувшей с голым плечом из го-
ренки.
На улице почти стемнело.
— Убрался? Вот так-то лучше. Нахлебников не хватало.—
546
Куприянов постоял над пустой норой и запер ворота. — Не-
ужто снова за сорок завернёт? — сказал он, поглядев на рас-
калённое да черноты морозное небо. Луны не было, но от
зажигающихся звёзд начинало светлеть. К собачьим конурам
с квадратными лазами и закуржавевшими притолоками он
вернулся с большой  охапкой сена.  Разделил её поровну и
рассовал ногами по будкам. Принёс отдельно и седому волко-
даву. Но тот не подпустил его к своему жилищу. Грозно за-
рычал и жутко оскалился.
— Совсем из ума выжил? — рявкнул на него Куприянов,
осмотрительно отступив. — Ну и чёрт с тобой, мёрзни. —
Кинул сено возле будки, собрал пустые миски и ушёл в дом.
Вскоре принёс их с какой-то дымящейся едой. Собаки с жад-
ностью набросились на похлёбку.
Утром Куприянов страшно удивился, не увидав сена пе-
ред будкой  седого волкодава.
— Перетаскал! Ишь замуровался, — он пнул в закупорен-
ный сеном лаз. — Прижмёт, так враз начинают кумекать не
xyжe нашего.
Но рассуждать о сообразительности собак на жестоком
морозе было не с руки и он, скоренько откинув лицевые став-
ни, затрусил в тепло, где гудел самовар и ждали румяные
творожные шаньги, где ждала с чашкой  густого сливанчика
любящая женщина. Подсаживаясь к столу, он зябко передёр-
нулся. Натали цокнула языком и подошла к окну. Вдруг она
громко замычала и замахала руками. С набитым ртом Купри-
янов кинулся к ней, а когда увидал выбиравшегося из кону-
ры Карпушу, едва не подавился. Мальчишка шапкой сбил с
себя клочья прилипшего сена, обнял седую голову волкодава
и, изрядно повозившись с запорами на калитке, вышел со
двора.
— Ну, теперь ославит! А казаки из меня рагу сделают. —
Куприянов панически схватился за голову. —  Надо было в
овраг.
Но Карпуша никому ничего не сказал. Пришёл к Раскато-
вым и стал хорошим помощником одинокой Ксении Алексе-
евне…
Карпуша вздохнул и легонько погладил Гуринскую спи-
ну. Придвинулся поближе, закрыл глаза и тут же заснул.
Уползает в своё чёрное логово бесконечная декабрьская
547
ночь.  Через час-другой она околеет, но пока наслаждается
безграничной  властью над миром, над вселенной. И трепе-
щет всё сущее под её злобной десницей. Стоят ни живы, ни
мертвы деревья. Звенят  хлопки по всей округе. Это лопается
кора. А когда рвутся стволы, то далеко разносятся их боль и
стоны. Трепещет в норках всяческая живность в предчувствии
жуткого шороха бегущей трещины и молится, вероятно, что-
бы этот шорох прошелестел мимо — иначе смерть. В одну
минуту улетучится тепло из гнезда, и зверёк превратится в
звонкую ледышку.
Присмиревшие старики лежат с открытыми глазами, если
уж нагрянет курносая, то хоть не во сне, хоть успеть попро-
щаться с близкими.
И вдруг громовой раскат. Это взорвался саженный лёд на
реке, сверкнул в темноте синими стрелами. И сразу собачий
переполох, лай и скулёж. Смелость и трусость. Но царица-
ночь любит порядок, вскоре наступает тишина. Её верный
помощник —  мороз одинаково расправляется и с трусами, и
со смельчаками — загоняет в конуры и затыкает глотки.
Думает Григорий о ситуации в России, в Забайкалье. Ни-
чего отрадного. Уразуметь бы богатым, восстал народ, сказал
своё слово, подчинись, ведь глас народа — глас божий, так
нет, бескровный переворот превращают в кровавый, в граж-
данскую войну. Грош цена вашему народо и боголюбию, если
вы волю и того и другого цинично попираете.
Жизнь в станицах никогда не была ангельской. Случа-
лись и стычки промеж соседями. Но это был, как бы сказать,
бытовой уровень, не определявший сущности казацкого мо-
нолитного бытия. Теперь всё выглядело иначе — смута разъе-
диняла дворы. А это уже не пустяк. Междоусобица станови-
лась тревожной реальностью. «И всё-таки скоро праздник. —
Эта тёплая мысль отодвигает тревожные думы. — Скоро Рож-
дество».
— Ну! Как спалось? — бодро спросил Григорий утром.
— Отлично. Почти как в конуре, — весело ответил Карпу-
ша, вскакивая.
— В какой конуре? — не понял Григорий.
— Да это поговорка такая. В конуре и берлоге спится
крепче всего. Да ещё на сеновале.
— Что-то не слыхал, — смеётся Гурин. Их ладони смыка-
548
ются в крепком мужском рукопожатии. Шутливом, но тради-
ционном. Карпуша сунул босые ноги в новенькие валеноч-
ки— Гуринский подарок, —  кинул на плечи неизменную
шубейку и выскочил на улицу. Легко на сердце у Григория.
— Скоро Рождество!
* * *
Как ни антипатичен был Гурину отец Евлампий, старый
плут и развратник, зайти к нему в канун праздника надлежа-
ло. В свою очередь поп отвечал Гурину тем же открытым
презрением. Ну, и разговор вышел соответствующий.
Гурин заставил-таки борова покинуть тёплые хоромы и
выйти на мороз. Отвергнув приглашение кухарки зайти в
дом, он прохаживался вдоль железного забора, за которым
воевал со свиньями Остап Федоска. А когда услыхал у себя
за спиной стук открывшейся калитки, сделал вперёд ещё
несколько шагов и лишь потом повернул назад.  Приблизил-
ся не спеша.  Под изучающим взглядом Гурина поп заволно-
вался и безуспешно пытался застегнуть шубу на своём огром-
ном пузе.
— В добром ли здравии пребываешь? — спросил Гурин.
— Милостью божьей, — ответствовал Евлампий. С его
жирной морды струился елей учтивости и смирения. Отпо-
лированные ежедневным бритьём тугие щёки так и посвер-
кивали солнечными зайчиками.  Холил себя батюшка,  холил.
Труда физического не знал,  а умственного тем более, ско-
ромным и в посты не чурался, баньку по средам и субботам
справлял, а спинку там ему тёрла одна, а то и две бабёнки
сразу, наезжавшие регулярно не из близи, а из городов Сре-
тенска, Нерчинска и даже Читы. Вот как своеобразно, — на-
сладительно блудил бывший пушкарёвский заморыш Евлаха,
переведённый сюда стараниями Спиридона вместо изгнанно-
го отца Паисия. Отъелся мужик на щедрых размахнинских
харчах и обнаружил в себе недюжинную тягу к женскому
полу, за что и прослыл жеребцом. Да разборчивым. Из мест-
ных кобылиц, лишь Мотьку Банкину крыл.  Остальными брез-
говал, как и своею необъятною женою.
— Ну и слава богу, — сказал Григорий неприязненно, а
вышло сурово.
549
Маленькие, чёрные глазки попа сорвались с места и ки-
нулись по кругу.
— Ты что, нимб над большевистской головой рисуешь? —
спросил Григорий теперь уже намеренно строго.
— М-манера такая.  Можно сказать, от профессии.
— Плохая манера. Некультурная. И профессия, извини
меня, тоже. На человека надо смотреть прямо и открыто.
Какя. — Гурин замер на несколько секунд, обратившись к
попу лицом. Потом спросил, не смягчая тона:
— Службу готовишь?
По какой-то нотке, не услеженной и самим Гуриным, Ев-
лампий понял, что служба нужна, и начал свой торгашески-
издевательский кураж. Его лицо мгновенно преобразилось —
стало заносчиво-надменным.
— Так вить па нонешним вриминам…
Но Гурин не позволил ломать комедию.
— Так вот, по нынешним временам, — звонко выделяя
каждую гласную букву, а исковерканное произношение слов,
преподнося как распознанную издёвку, чётко сказал Гурин,—
рождественская служба должна пройти на высшем уровне.
Как при отце Паисии. Благочестивой, умиротворяющей и за-
конопослушной. Что-то хочешь спросить?
— Н-нет.
— Ну вот и хорошо. Благословляю тебя. И сам буду. —
Гурин улыбнулся широко,  приятельски.
Отец Евлампий, забыв про мороз, про то, что стоит голо-
уший, долго и ошеломлённо вращал глазами. Его поразила
речь Гурина, какая-то нездешняя правильность языка и яс-
ность изложения мыслей. Не было у этого преображённого
человека ни косноязычия, ни мямленья, ни униженности. Над
такими Евлаха издевался с особенным наслаждением. Хотел
он потешиться и над председателем, но Гурин уже в намёке
пресёк его попытку, и понял Евлампий — это навсегда.
А вечером к Гурину пожаловал Клим Растягаев. Тоже не
в меру толстый, обрюзгший,  неопрятный.
— Гриша. Я ведь за Карпушей, — сказал он. — Отпустишь
на колокольню?
— Отпущу. А как ты сам, Карп Григорьевич? — шутливо
спросил Гурин. — Хочешь народ порадовать?
— Хочу, — ответил Карпуша, загораясь.
550
— Вот и славно, — обрадовался Клим. — Я  уже верёвки
новые привязал. Я —  на большом, а ты —  на маленьких. Вот
уж  потешим народ, как бывалочи. С переливом, да с перезво-
ном, да с мелодией «Боже, царя храни». А?  — встрепенулся
он. — Что?
Это Гурин и Карпуша недоумённо смотрели на него.
— А-а-а, — Клим протяжно вздохнул. — Но другой я не
знаю. Да и выучить уже не успею. Стар. Вот если Карпуша?
У него,  Гриша, дар музыкальный, а уж работа хорошая. Не
вспотеешь, не переломишься. А главное — вечная.
Праздничный благовест собрал в храм всю станицу.
Рождественская служба прошла чинно и торжественно. Раз-
махнинцы благоговейно внимали молитве, крестились, стави-
ли свечи за здравие и за упокой. Отец Евлампий был трезв и
голосист, чем заслужил прощение у самых строгих богомо-
лок. Горели свечи, алтарь сиял. Паутину по углам смахнули,
окна протёрли, грязь вынесли. Ярко светило солнце, но мороз
крепчал, чтобы в Крещение показать всю свою силушку. На-
ступили Святки — весёлые, отдохновенные дни для русской
души, когда отринуты прошлые заботы, как изношенный прах,
а новые, которым предстоит повластвовать, ещё впереди и
зачастую неведомы. Эта пауза в трудах и думах и есть Свят-
ки — зимний отдых для рук и головы. Святки продлит Мас-
ляная неделя, но это уже, как говорится, на посошок перед
большой и трудной дорогой  длиною в одиннадцать с поло-
виной месяцев, где будет труд, труд и только труд. Труд радо-
стный и изнуряющий, труд напрасный и прибыльный, где
пойдут под ручку слёзы и смех,  поражение и победа, рожде-
ние и смерть. Всё это будет. А пока веселись.
И грянул колокол в седьмой день января. Загудел, изве-
щая округу о празднике в богатой станице Размахнинской. Но
прежде сребром и златом осыпал станицу Карпуша своей ко-
локольной трелью. А уж потом запел и главный колокол, под-
чиняя своему басу щебет медных подголосков. И пошёл над
утренней станицей такой трезвон, какого не слышали размах-
нинцы за всю свою жизнь. Блеснули шашки фехтовальщиков,
полетели кони в сумасшедшей скачке, добывая самый  дорогой
приз своим седокам — улыбку розовощёкой красавицы.
А что такое гонки троек? Это плачь полозьев, звон ко-
пыт, свист  кнутов и снежный вихрь. Лошадиный храп и вой
551
наездников. Не по льду, по воздуху мчатся кони. И лишь
некоторая оробелость ямщиков не позволяет им взвиться к
небесам.
А на горке — смех и визг. Мчатся санки, дух захватывает,
летят кувырком парни и девки и не упустят момента поцело-
ваться. Мальчишки прыгают с трамплина на широких лыжах
и получают от Прохора Талдыкина за смелость леденцового
мишку или петушка. Увидал он Гурина и Флору, обнял обо-
их, засмеялся. Цыганская молодёжь веселится вместе с раз-
махнинцами. Это уже традиция. Бурятская молодёжь снисхо-
дительно улыбается — у неё праздник в феврале — Цаган-
Цара. И веселья, и гульбы не меньше, чем на русских опра-
вославленных Святках. Игнат тащит в гору длиннющую гир-
лянду санок и зверем рычит на мальчишек, пытающихся про-
катиться ещё и наверх. Карпуша стрелой пронёсся на узких
лыжах, а когда взлетел в воздух с трамплина, Флора обмерла
и схватила Гурина за локоть.
Пляшут ряженые, переходя от избы к избе. Песни поют,
добра желают.
— Гони их вон, — кричит Тимофей матери. — Гони, гово-
рю. Не пускай.
В шикарной кошёвке примчались на горку Андрей и Фа-
стина, и сразу — на санки, и без промедления — вниз. Ванька
Федоска смотрит им вслед, сидя на облучке, важный, в кучер-
ское наряженный. Девки тащат его кататься, он ворчит,  отби-
вается.
— Эти катания —  моё прощание с Россией. Тебя да эту
горку я буду помнить в далёкой Франции, — кричит Андрей,
обнимая Фастину, но тут же оглядывается на голос «приез-
жего», так в станице называют Евгения.
— Месье, месье. Какое прекрасное утро. Его невозможно
не запомнить на всю жизнь, вы правы, как и вашу очарова-
тельную сестру. Бонжюр, мадам. Я —  Евгений Машуков из
Петербурга. Я давно мечтал с вами познакомиться. — Но
Андрей не принял протянутой руки. Смотрел на Евгения
едва ли не с презрением. Но Евгений не замечал надменно-
сти, старался не отстать наверх от Спиридоновых и про-
должал в прежнем восторженном тоне. — Меня пугали си-
бирскими морозами, а здесь так хорошо. Я поздравляю вас с
Новым годом, Рождеством Христовым и нашими Святка-
552
ми.— Евгений говорил по-французски чисто, быстро. Чув-
ствовалось, этот язык для него такой же родной, как и рус-
ский. Гурин с неподалёку наблюдал за встречей двух рос-
сийских интеллигентов, недавних станичников. Кто-то, ве-
роятно, недоумевал по поводу бойкого иноземного лопота-
ния, но Гурин загадочно улыбался.
— По России ли скорбеть? Да она только-только развора-
чивается, и грамотеев будет вдоволь, — сказал он Флоре.
Между тем молодые люди прошли мимо и чуть выше
стали усаживаться на санки. Евгений болтал без устали. Всё
ли понимал Андрей? Но вдруг он резко осадил Евгения на
французском:
— Я вас видел в таком свинячье-безобразном виде, что не
только разговаривать, но и стоять рядом с вами считаю зазор-
ным. Катитесь к чёрту. — Напутствие было сказано на вели-
ком родном. Андрей ногой толкнул санки Евгения, а сам бух-
нулся на спины парней, проносившихся мимо в длинной ка-
валькаде салазок, и не слышал извинений барахтавшегося в
снегу петроградца:
— Месье! Месье! Прошу извинить меня за ту минуту.
Чьи-то руки стали сбивать снег с его спины. Евгений
оглянулся.  Это был Гурин. Он улыбался.
— Обидно? — спросил Григорий.
— Обидно, — честно признался Евгений и впервые без
настороженности посмотрел на председателя. — У него такой
дурной французский. — Огорчение Евгения было искренним.
Гурин захохотал.
— Зато русский, что надо.
Сверкает праздник силой и здоровьем. И слава Богу!