Курица и Индюк, сказка

Задумываться Курица не то чтобы не любила - не умела, да и не могла:  не было у неё времени, как не бывает денег у Нового Русского - или кредитки, или пустые карманы, а мелочи-то и нет! Мелочь - она или на зарплату, или в церкви на милостыню - глядишь, да и польза выйдет.
 
Курица всегда была очень занята. Никогда она не знала, ни в юности, ни в зрелости, что  бывают еще и критические дни, кроме неприятных. А если бы услышала про них, то решила бы, что это когда тебя ловят, сажают в клетку и начинают отборно кормить, даже если придется - то силой, потому что после клетки тебя ждет Топор-Потрошитель, который прекращает твое существование насовсем.
 
Иногда Курица прекращала существование ненадолго: или во сне, или когда ее ловил Петух, топча с остервенением, точно конь змеюку, - а она, ощущая его железный клюв почти в самых мозгах, прекращала на время существование, успев подумать о том, что из девятнадцати жен он напал именно на нее; и что теперь, может быть, родятся все-таки дети, а не выйдут болтушки всем на смех, сиди на них - не сиди. Да еще если не найдут яйца прежде, чем она их спрячет. А как на них посидишь, если тебя все время зовут то на поверку, то на кормежку? И уж тут приходится быть молодой, худой и сильной, чтоб увертываться сквозь остальное стадо; или получить знак отличия - красную тряпку на лапку, говорящую о том, что ты - Наседка.
 
Но наседкой Курица быть не могла, потому что только ела, пила, спала и иногда выбрасывала из себя вакуум-аспирации. Она была немолода, цвет перьев у нее был немодный - белый, и грязный, конечно, потому что доставались ей уже не лучшие места для ночлега. А Петух, сволочь такая, по любви обратил на неё внимание всего дважды. Впервые - когда лишал ее девственности, а потом - когда напился браги, забытой возле курятника. У Курицы имелся любопытный талант, который дорог был, похоже, только ей одной, потому что остальные обитатели Скотного Двора, Стадо и даже Хозяева , - сперва отчаянно стремились до нее добраться, а если не удавалось - начинали натурально вешаться, пока она не умолкала сама по себе на самой последней и самой грустной ноте.

Курица умела петь. Несколько раз до нее все же добирались, но с каждой поимкой и последующими побоями песнь ее становилась все выразительней, особенно заключительная ее часть.

В последнее время Курица, желая спеть, пряталась в густой крапиве у соседского забора. Там было много камней, кротиных нор и прочих естественных препятствий, отвлекающих от нее преследователей. А один раз - о! - даже сломавших ногу соседу, возле чьего забора произрастала крапива, в которой Курица находила покой и вдохновение.
 
И вот однажды, прибежав в крапиву у забора, даже еще не отдышавшись после очередной аспирации, после того, как Хозяйка, словно последний хорек, разорила ее и ее того убогое гнездо, Курица со стоном брякнулась в свою любимую ямку, и даже не на брюшко, а на бочок. Вытянула лапы, прикрыла глаза...
 
-- Пой! -- требовательно сказали ей из-за забора.
 
Она надолго онемела, вспомнив об издевательствах и обидах. Молчание затянулось. Она уж понадеялась, что ей все послышалось, но тут легким шелестом снова донеслось:
 
-- Пожалуйста, спой!..
 
У бедной Курицы чуть не остановилось сердце, и лапы отнялись, и в горло как будто закатилась шершавая горошина; и она прохрипела:
 
-- Не мо-гу...
 
Тогда за забором кто-то завозился, потом со скрипом отъехала в сторону серая доска, и оттуда появился Монстр с нежными глазами. Поглядев на бедняжку, он сказал прерывающимся голосом:
 
-- Погоди, я сейчас.
 
Он куда-то побежал с жутким топотом, сотрясающим забор. Курица забылась. Когда она пришла в себя, в заборе уже образовалась дыра. Возле нее стояла собачья миска с водой и возвышалась кучка очищенного проса. Потом из-за забора, неловко и стыдливо, выглянул ужасный глаз, почти весь красный, а в нем еще более красный - огненный! - зрачок. А остальная морда вся в щель не поместилась, - торчала только на кровянку похожая сопля, свисающая с носа, и куцая, в зубчики, бороденка. Но глаз! Порозовев, он превратился из цвета жерла вулкана во флер букета невесты. Мелко затряслась сопля, и из-за забора послышался не то вздох, не то стон: "Пожалуйста, спой!.." Ошалевшая от увиденного, Курица раскрыла рот и заголосила не своим голосом. То ли пыталась спастись, то ли готовилась к смерти...

...Соседского Индюка она конечно же не узнала - да и кого ей было узнать, бедняжке, когда мозги встали набекрень в мгновение ока? А видела она его тысячу раз, пугаясь тихонько его размеров, ужасного клёкота и слоновьего топотания. А он, оказывается, слушал её пение где-нибудь неподалёку, затаившись. И пока она исполняла свою ужасную, смертельную песнь, он выщемился из-за отломанной доски, и Курица содрогнулась, углядев воочию его силу, его огромную красную соплю, его любовь и его беспомощность.
 
...Он уже давно жил один и неизвестно, для чего. Оба они, что Индюк, что Курица, были предназначены на Убой. Убой - это то, после чего больше не бегают, не поют, не едят и даже не совершают аспирации. Его оставили жить потому, что хотели, чтобы он подрос, увеличился и поправился. А её оставили потому, что ошиблись в ней: она не хотела попадаться, она умела бегать, как молодая и быстрая. Этим и спасалась.

Он любил её давно. Когда она запела впервые, это потрясло его сердце. Сам он петь не умел: его били ещё ребёнком. Сломали нос, разбили уши, а уж клюв... Но она! Она воплощала все его мечты, невысказанные и несбывшиеся.Он хотел, чтобы она стала его Индюшкой. А она? Она чуть не сошла с ума, когда до неё дошло, что это тот самый Индюк. Она боролась с собой, повторяла себе, что она - Курица, а не кто-нибудь; но незаметно для себя, тихо, плавно и не желая того, поняла, что если не полюбит этого Индюка, то умрёт.

И она его полюбила. И произошло у них в тот же вечер то, после чего родятся дети.

О, то были, счастливые, незабываемые часы. Индюк проломился сквозь забор и с благоговением приблизился к её любимой ямке, и смог увидеть её подрагивающую лапку и ещё трясущуюся от последних отзвуков песни шейку. Он робко обнял её (хотя как может индюк обнять курицу? - только очень нежно, обхватив её большими крыльями), да так, что она потонула в них. И поцеловал (то есть повесил ей на плечо свою удивительную соплю), и задышал ей в шею, всхлипывая от изливающихся из его сердца чувств.Она таяла от нахлынувшей на неё любви так быстро, что с этим не смог бы сравниться кусок льда, брошенный в кипяток, исчезающий с треском и исходящий фейерверком пузырьков. Курица осознала впервые, безболезненно и невероятно отчётливо, что означает "быть здесь и сейчас". Её вдруг перестала пугать разница между ними; она уже ревниво представляла себе, как могла его замечательная сопля потряхиваться для кого-нибудь другого, кроме неё. Курица плюнула, фигурально выражаясь, на все условности, на разных Хозяев, на забор, на Петуха (особенно) и на своих так называемых товарок-подружек, которые то и дело напоминали ей то о возрасте, то о детях, которых у неё нет, а то и, похихикивая, спихивавших её с насеста в навоз. Она отдавалась ему с такой страстью, что чуть было
не встретилась со своей мамой, пребывающей на небесах, и только он, потрясённый силой
её чувств, удержал её в крапиве и в этом мире, наподдавши ногой и укусивши за темя.

А после, всплакнув, она тихонько спела ему только что родившуюся песню, только для него одного. И он осознал, что приобрёл даже больше, чем надеялся. Гордый, но очень одинокий Индюк был любим! И песня посвящалась только ему. 


После всего, что случилось между ними, он даже помыслить не мог, чтобы оставить её в ямке у забора. Он стал лихорадочно думать, куда бы им податься. Да и Топор-Потрошитель нависал над ними одинаково неотвратимо. Индюк торопился и сопля его не болталась безвольно, а жёстко напряглась, как струна. Он давно обдумывал, куда бы надо бы увести любимую, если такое случится; другого выхода он не видел и только надеялся, что она не откажет и поймёт: конечно же - в лес.
      
...Курица зажмурилась, удерживая слёзы, не то сладкие, не то горькие, и осознала, что жить ей осталось недолго, может быть - до зимы. Вспомнила тёплый и комфортабельный курятник, еду, питьё и Петуха. Но, уже переменившись, поняла с ужасающей ясностью, что лучше околеет под кочкой, чем вернётся на постылый Скотный Двор.
 
-- Ну что, идём? -- робко спросил Индюк.
 
-- И ничего страшного... -- выговорила с трудом Курица.
 
-- Ничего, -- твёрдо выговорил Индюк, и сопля, свистнув в воздухе подобно сабле, рассекла красной молнией крапиву. -- Чуешь, как готовятся к Большому Супу?
 
А ощущение это уже давно витало в воздухе и пронизывало всё, до чего могло дотянуться своими ужасными щупальцами. Уже надёргали лука с морковью, картошки и бурачков; нарезали укропчика с петрушкой, принесли водицы из колодца. Топор-Потрошитель проснулся, был наточен и рыскал взглядом по огороду, и не было сомнений в том, кого он ищет. А из-за забора послышался заунывный клич: "Цып-цып!". "Ха, -- сказал мудрый Индюк. -- Так мы тебе и цып-цып."

Курица молча встала, встряхнулась как следует, обнаружила, что всё хорошо, и даже очень, потому что у неё внутри засияло маленькое солнышко. Теперь она знала, за что придётся умирать - или жить? Сосредоточенно поклевав проса, глотнув воды из собачьей миски, нежно, но твёрдо сказала Индюку:
 
-- Поешь и ты напоследок.
 
Откинув соплю, он молча доел и допил то, что осталось после неё. Глянул; глаз его снова налился рубиновым огнём.
         
И они побежали. Сначала, прячась, миновали крапиву, потом - вдоль взломанного забора. Закончился забор; они протиснулись в щель, ведущую на улицу. По дороге они попались Собаке, у которой Индюк умыкнул миску. Собака подняла верхнюю губу, ощерив очень здоровые зубы, но была остановлена Индюком в то время, как Курица уже прощалась с жизнью. Индюк отодвинул соплю с носа и наклонился к взбеленившейся Собаке. Он сообщил ей, где миска, кто они такие и почему тихо бегут. Собака даже не гавкнула, посмотрела на Курицу с интересом и предложила их проводить. И они побежали вдоль забора, по запаханным полям, по тропинке в траве, миновали шоссе и даже не встретили лошадь.

-- Всё, -- внезапно сказала Собака, усевшись на хвост перед деревьями, означавшими вход в лес. -- Дальше не могу. У меня с Волком договор. -- Подумала, глянула на притихшего Индюка и тяжело дышащую Курицу, и внезапно завыла не своим голосом. Курица упала в обморок. Индюк надулся, выставил соплю и затопотал ногами, готовясь к бою.
 
Через пару минут из кустов высунулась волчья морда, дожёвывающая обед.
 
-- Ты чего разоряешься на весь лес, сукина дочь?
 
Собака радостно улыбнулась, взмахнула хвостом, угодив в Индюка, и кинулась к Волку. Обнюхались, поцеловались.
 
-- Да вот видишь... Надо бы этих...
-- Съесть? -- уточнил Волк, проглотивший наконец обед.

Курица вновь упала в обморок, но Индюк возмутился:

-- Ничего себе мы в лесок зашли! У меня скоро жена родит, а вы...

Волк почему-то задумался, с уважением покивал головой. Коротко спросил у Собаки:
 
-- Куда? 
-- Да кто его знает, -- почесалась Собака. -- Обещала до леса довести, миску ведь   вернули. Да и вообще, нравятся мне они.
 
Волк пообещал:
   
-- Ладно, есть я их не буду, не переживай. 
-- Я перед тобой в долгу, -- с достоинством сказала Собака. -- Только вот куда их? Они же дурные, это пока лето - поживут, а потом что? А ещё у них что-то родится...
-- Что? -- спросил Волк с интересом. 
-- Не знаю, -- тихо ответила Собака. -- Не знаю. -- А потом озлилась внезапно: -- Нет, ну ты сам посмотри на них! Ну что у них может родиться?! Не мышонка, не лягушка... Эх, я, две живые души загубить! -- взвыла она горестно. -- А даже, может, и три...
-- Тихо, тихо, -- ласково сказал Волк. -- Это ты зря. Посмотри, какая красивая пара, хоть в один лоток укладывай, без голов и без потрохов...

Курица, едва пришедшая в себя, снова осунулась. Индюк на этот раз тоже подкачал и улёгся рядом.
-- Тьфу ты! -- озлилась Собака. -- Ты же обещал! Они же молодожёны!
-- Да! -- задумался Волк. -- Прости, не сообразил я, снова сморозил что-то не то. Ну ладно, а куда же их всё-таки девать?
-- Не знаю! -- тоскливо сказала Собака, глядя на две беспомощные тушки. -- Не знаю! Но только чтоб не сдохли! Им ещё ребёнка растить, паразитам... 
-- Погоди ругаться, -- строго попросил Волк. -- Помолчи, дай подумать.
 
...Несколько минут спустя, ухватив бесчувственную Курицу за шею, Собака бежала позади Волка, который тащил таким же образом Индюка. Индюшачья сопля волочилась по мху, собирая иголки, листья и прочую грязь; обе птицы почти что сдохли.

-- Ф-фу, -- задыхаясь просипел Волк через некоторое время. -- Ну его в пень, дичь твою. Он дурной или у неё течка?
-- Она его жена, -- ответила Собака, бережно опуская Курицу на кочку. -- Только бы чего не вышло... Столько переживаний...
-- С ума взбеситься! -- взвыл Волк. -- Да ты чего?! 
-- Знаешь, -- проникновенно сказала Собака, -- это любовь... Это даже из-за кустов можно углядеть. Они же - не мы: мы понюхали - и всё понятно. А они как? Понюхать не могут... Да положи ты его рядом... Они же знаешь, какие дурные? Им же сколько надо друг перед дружкой танцевать! А теперь она ждёт яйцо. 
-- Ну и что у нас родится? -- отдышавшись, снова заинтересовался Волк.
-- Не знаю, -- вздохнула Собака. -- Но знаю, что от любви должно родиться что-то очень красивое.
 
Волк подышал, помигал, сгоняя слезу, и торжественно помолчал немного.
 
-- Ну зато теперь я точно знаю, куда их девать. -- Изменившийся волчий голос подсказал Собаке, что и Волка тоже проняло. -- Есть одно место... Там тетеревиный ток. Но я ни в чём не уверен. Главный у них - страшнее собаки. Ох, извини... 
-- Да ладно, -- с достоинством ответила Собака. -- Это даже приятно.
-- Извини, -- ещё раз наклонил голову Волк и вильнул хвостом. -- Ну раз так, то пошли. Понесём...
 

...Главный Тетерев глянул с издёвкой на две тушки, лежащие бездыханно на его территории.
 
-- Чего припёрлись? -- спросил он, грубо игнорируя умирающих. -- Во-первых, здесь не кладбище. Во-вторых, жрать тут нечего, а если бы и было... 
-- Да не галди ты! -- поморщился Волк. -- Вот же поганец! -- обратившись к Собаке, скорчив лицо, даже напрягся с досады. -- Эти двое... Ну, как сказать... Их надо как-то где-то... 
-- Бомжи? -- высокомерно осведомился Тетерев, даже не глянув на лежащих кучкой супругов. --  Такой товар не храним.

Волк взбеленился. 
-- Ну, ты, чмо летающее! Ещё раз каркнешь - я тебя до седьмого колена... Кости твои не найдут... Перья на дереве развешу...

Тетерев внял и опомнился.
-- Гнездо им подыщи! -- сурово приказал Волк.  -- Она скоро родит.
-- Кого? -- испуганно поперхнулся Тетерев, взглянув на Индюка. 
-- Кого надо! -- не меняя сурового тона, ответствовал Волк. -- Но если что не так, то ты меня знаешь - хвост порву. 
-- Знаю, знаю, -- всполошился Тетерев. -- Я уже и придумал, куда их поселить...   
-- Куда? -- грозно спросил Волк. -- Я ведь приду и проверю. Я ведь не один приду, а с Собакой! Да, Собака?
 
Собака, ошалевшая от услышанного, всё-таки на слово "да" отреагировала моментально - тоже сказала "Да!", покивав головой. Волк был удовлетворён. Тетерев тоже всё понял и тут же взревел, как непоенная корова: 
-- Все! Сюда! Чтобы здесь! Несите! Освободите! Лучшее место! Яйцо! Дети! Не дай бог! Убью! Затопчу!..
-- Вот это молодец, -- одобрил Волк, осклабился душевно и повернулся к Собаке: -- Ну что, назад? 
-- А как же... -- растерялась Собака.      
-- Ты что, хочешь посмотреть на результат? -- съязвил Волк. 
-- Да! -- вдруг твёрдо сказала Собака. -- Как тащить и спасать - так я... то есть мы. А как увидеть плоды своего труда... Ну не своего, конечно... 

И тут Курица заквохтала, застонала, даже заплакала, чего не бывало с ней никогда. Яйцо, ожидавшее своего часа, сформировалось так быстро, что Индюк даже не успел очнуться. Волк потряс его за шею и мягко, но всё же строго, сказал: 
-- Морду почисть, скоро станешь отцом! (У волков - морда, а что у индюков - Волк не знал.)
 
Блуждающий взгляд Индюка, его свесившаяся на бок сопля, совершенно растрёпанная причёска создавали впечатление, будто он неотвратимо пьян.
         
А Курица поднатужилась, охнула, снова натужилась, заплакала, и плакала уже не переставая. Слёзы лились из её глаз, она рыдала, как сумасшедшая. Тетеревицы смотрели на неё с осуждением. Но когда из Курицы выкатилось яйцо, они все слетелись поближе. Поглядывая на недотёпу с сочувствием, закатили яйцо под кочку; потом все вместе взлетели и приговаривая: "Дура ты, дура!..", приподняли её от земли, поднесли к яйцу и опустили сверху. 
      
Почти мёртвая Курица хотела спать, хотела пить, хотела Индюка увидеть перед смертью хоть один разок, хотела понять, что же у них получилось. Тетеревицы охраняли её, отгоняли назойливого супруга от кочки, шипели и клевались. Курицу пускали только в туалет, а потом загоняли пинками в гнездо и глядели во все глаза, как бы чего не случилось. 

...И вот, отсидев под кочкой положенное время, оголодав и запаршивев вконец, услышала как-то Курица под собой невнятный слабый стук, треск и тихое кваканье. Она даже растерялась сначала, но потом мудро отодвинулась от яйца и во все глаза смотрела, как что-то, жившее внутри, подпихивая скорлупу, расчищало себе путь, стараясь поскорее родиться окончательно.
 
Когда Курица увидела показавшуюся из трещины серую лысую голову на длинной тощей шее, увенчанную невероятным клювом и заклеенные мембранами глаза, когда ужасный рот распахнулся и издал свой первый крик - не то скрип, не то стон, - бедная мать, поглядев на единственное своё дитя, только и успела помянуть Индюка добрым словом и замертво рухнула навзничь. 

Чудовище выпросталось из яйца и, даже не обсохнув, на ощупь прижалось к мамашиному неровно подрагивающему животу. Оно посидело минутку, щёлкнуло клювом, с трудом разлепило мутный глаз и тихо каркнуло. Две тетеревицы из тех, что успели к моменту рождения, рухнули в подлесок. Остальные окаменели, глядя, как юный монстр, помогая себе хвостом и крыльями, побрёл куда-то в сторону, словно там находился магнит, а он был железным гвоздём. Они загалдели, опомнившись, когда прибежала Собака, которая плюнула в сердцах на лежавших, задрав лапы, тетеревиц и гаркнула на весь лес:
 
-- Где оно?! 
Бабы показали, но сами не сдвинулись с места. Галдёж утих, наступила зловещая тишина.
Собака оглядела собравшихся нянек почти сгоревшим от ярости взглядом, потом
принюхалась и вдруг сама по себе стала в охотничью стойку: уши её дрожали, хвост вытянулся в струну.

Появился Волк, с трудом дозаглатывая остатки обеда. Посмотрев на Собаку, он даже рыкнул от неожиданности, закашлялся шерстью и спросил сквозь слёзы: 
-- Ушло? 
-- Ушло. -- Собака тряслась от обуявшего её чувства азарта.
Волк принюхался, что-то понял и, взяв Собаку за холку, мотнул её что было силы. Собака боком стукнулась в пень, опомнилась и снова завыла на весь лес:
-- Это же птица! 
-- Дура ты или что? -- осведомился Волк, выковыривая из зубов собачью шерсть. -- А кто должен быть - рыба? Или гриб?

-- Но... Но... Это невозможно! 
-- Всё в жизни возможно, -- философски заметил Волк, отплевавшись. 
-- Надо найти! -- заволновалась Собака. 
-- Ну так найдём, -- кивнул Волк. 

Они грозно глянули на тетеревиц, приказали им позаботиться о Курице, но Индюка пока не тревожить. Онемевшие птицы только головами покивали.
Волк и Собака побежали сквозь лес, принюхиваясь и временами опережая друг друга, но, наткнувшись на ручей, потеряли след. Собака залилась слезами: 
-- Дурное дитя! 
-- Если я хоть чего-то стОю, -- спокойно сказал Волк, -- а ведь я стОю хотя бы свою шкуру! - то это дитя живее всех живых. Здесь ручей впадает в озерцо, поэтому побежали, полюбуемся. 

Бежали недолго, и усевшись на берегу озера, увидели серого лысого монстра,
кувыркающегося, ныряющего, хлопающего по воде то хвостом, то клювом, но вовсе не
собирающегося тонуть.
 
-- Ну не в папу и не в Бога тебя душу мать твою етить... -- почти задохнулась Собака. 
-- Да-а, -- проговорил потрясённый Волк, с уважением глянувший на подругу, осторожно укладываясь на бережок и явно собираясь понаблюдать за малолетним чудищем. -- Когда-то очень давно (я ещё не отрастил себе нынешние зубы), я видел подобное. Наверное, я очень стар, -- с сожалением констатировал Волк, и Собака, полная протеста, нежно подышала ему в ухо. -- То был незабываемый момент. Но тогда его съела щука, -- припомнил Волк, с сожалением поцокав языком.
 
Собака молча бросилась в холодную воду и кашляя, чихая и тихонько плача, забила лапами и хвостом; и стала кружить вокруг ныряющего головой вниз маленького чудовища. А оно щипало со дна какие-то водоросли и вовсе не собиралось прощаться с жизнью. 
Собака плавала долго, устала и замёрзла. Потом её сменил Волк, и уж перед тем, как он окончательно продрог, прибежали наконец-то родители, а с ними заявилась вся остальная родня вместе с Тетеревом. Тетерев был серьёзен, как никогда, и поняв всё-таки вопрос, который, клацая зубами, задавал ему мокрый Волк, ответил, не выпендриваясь:
 
-- Щук тут нет, всех извели. Слушай, брат, ты поспи, и Собака тоже пусть отдохнёт. А мы поглядим, подежурим, не сомневайся. Ты не бойся, если что, мы разбудим, ты же знаешь. 
-- Знаю, -- благодарно и устало глянул на Тетерева Волк. -- Нормальный ты мужик, хоть и... -- и заснул; и уставшая Собака, подобравшись к волчьей спине, со стоном улеглась рядом и мигом согрелась. И лишь звёзды освещали, озеро, где веселилось непонятное дитя.

...Приблизилась осень. Курица с Индюком научились сидеть на деревьях. Тетерев, с трудом уняв свою галдящую стаю, много времени проводил с Волком и Собакой на берегу озера.
Собака так и не вернулась к оставленной под забором миске, найдя в Волке недостающее звено своей судьбы. Теперь она береглась, в воду не лезла, скалилась на нудящих над ней тетеревиц и даже огрызалась на Волка, когда он пытался удержать её от безумных поисков норы под очередным поваленным бурей деревом. Иногда Собака философски задумывалась, глядя на звёзды в ожидании полной луны, чтобы повыть всласть.

...Чудовище подрастало, постепенно превращаясь из цыбатого подростка в мало-мальски оформляющегося гусёнка с чересчур длинной шеей, слишком большими и тяжёлыми крыльями и непропорционально длинным и крупным носом. Гусёныш вроде бы и не линял, как ожидал Волк, но цвет всё же изменил. Из грязно-серого он превратился в серо-пыльного, как наезженная полевая дорога, не прибитая дождём. А тот, кто видел его лапы, утверждал, что они похожи на оранжевые бобриные ласты. Но чаще всего сидящие на бережке наблюдатели усматривали только его задницу с куцым хвостом, торчащую из озера, потому что он постоянно плюхался в воде.


...Как-то ближе к середине осени, когда гусёныш стал поспокойнее, потолще и не всегда топился, Волк забрёл на тетеревиный ток, смущаясь и быстро оглядываясь. Бабы, привыкнув к нему и даже признав за своего, не обратили внимания на его подобранный зад и стригущие воздух уши. Они обучали Курицу и Индюка не попадать головой в пень или камень, когда зимой ныряешь в снег. Индюк потел и терял перья. Курица старалась соответствовать и дважды чуть было не убилась. Но жизнь в лесу зимой непроста! - они оба это знали и тренировались всё время, оставшееся от общения с гусёнышем, который гоготал, плескался и звал родителей к себе купаться; а когда они понуро уходили, всхлипывал, ничего не понимая.
 
Волка заметил бдительный Тетерев, изломал красную бровь. Пока Волк, крутясь под
деревьями, искал его, мечтательно прикрыл глаза, посидел в светлой истоме, а потом, сорвавшись со своего насеста, чуть не присел Волку на голову. Шалость, конечно. Тот клацнул зубами и сел на хвост. Тетерев улыбался, Волк тяжело дышал.
 
-- Рад тебя видеть! -- раскинул крылья Тетерев. -- Очень рад! Случилось что?
 
Волк глянул на него исподтишка и неуверенно спросил: 
-- Тетерев, ты мне друг?

От такого серьёзного вопроса Тетерев остолбенел. Долго молчал. Молчал и Волк,
вспоминая, как обижал его в присутствии многочисленных жён.
 
-- Да, -- подумав, медленно, но твёрдо ответил Волку Тетерев. 
-- Я тебе друг. Я, может быть, загоношился, но добро я всегда вижу. Если надо помочь - говори.

Волк смутился напрочь, чуть не заплакал. Потряс головой, глянул на друга признательно и пригнул его голову к себе тяжёлой лапой.
 
-- Спасибо. Слушай, может, у вас тут есть местечко поблизости? Где мы бы могли с Собакой поселиться?.. Она, понимаешь, ищет, ищет уже... А я ей сделал предложение! А она говорит: "Нет! Я уйду к миске! Мне надо, чтобы было тепло. А я же сплю, где попало, но я же не лиса и не барсук, и норы рыть не умею..." Она искала, ну да такой лес хороший, красивый, никакого бурелома, один валежник неподходящий... И она не хочет, а скоро...
 
-- Друг, -- тихо перебил его Тетерев, -- да это же такой праздник! 
-- Да какой же праздник?! -- всхлипнул Волк, уже не стесняясь. -- Уйдёт же к миске, а её там пришибут, и детей потопят...

Тетерев зашипел на Волка, топнул ногой и сказал: 
-- Иди домой. И приходите завтра к озеру, как солнце взойдёт. -- И взмахнув чёрными крыльями, сбивая ветки и шишки, скрылся в подлеске.

Утром следующего дня, нежно распихав Собаку ото сна, удосужившись пары злобных
укусов, Волк заманил подругу к озеру прогуляться, поглядеть на гусёныша и позагорать. Тут, откуда ни возьмись, набежали Курица с Индюком и уселись по бокам от Собаки, грея её своими натренированными, жёсткими, уже не годящимися для еды телами, но очень тёплыми и дружески приятными. И тут началось невообразимое! На Собаку и Волка вдруг посыпались вырванные с корешками цветы, шишки и сосновые иголки. Упало пару мышей. Пока Собака и Волк приходили в себя, не соображая, опасаться им налётчиков или рвать их на куски, вокруг них опустился целый хоровод тетеревиц и кинулся сперва на Собаку, а потом и на Волка. Собака остолбенела, а Волк чуть не упал в обморок, как Индюк. Тут, растолкав жён, явился Тетерев, таща и подпихивая легендарную миску с ворчанием: "Я ли там не летал? Я ли там не обедал?" Со всех сторон кричали:"Поздравляем! Поздравляем!". А Курица и Индюк тем временем сбежали под шумок.

Тетерев сказал очнувшемуся Волку:
-- Место классное. Недалеко от озера, глубокая нора, тёплая такая, и снег не завалит! Но гляди! У меня тоже скоро родятся дети!
 
И тут из озера полезло что-то, смутно напоминающее гусёныша, но опутанное с головы до ног почти отцветшими белыми лилиями, тяжело и неловко переступающее по песку оранжевыми лапками. Подбредя к молодожёнам и выпроставшись из зелёной озёрной путаницы, оно сложило всю благоухающую кучу к их лапам и произнесло ласковым и проникновенным голосом:
 
-- Дорогие мои, славные дядя Волк и тётя Собака! Я очень поздравляю вас с днём вашей свадьбы. Я вас люблю! И даже если я скоро улечу, то вернусь сюда весной вместе с мужем. -- Потом помолчало и добавило: -- А если мне попадётся такой муж, который не захочет сюда лететь... то на какую щуку мне такой муж нужен?

... Собака всё-таки вынуждена была прилечь. А тетеревицы окружили её заботой, разгоняя озёрный туман крыльями и неодобрительно поглядывая на гусёныша. Лишь Тетерев и Волк сидели, как два истукана, разинув один - клюв, а другой - пасть, пока не дождались внятного вопроса:
-- А где мама и папа? Они не пришли праздновать?
   
И Волк, и Тетерев, не долго думая, рванули в подлесок, кинув всё на произвол судьбы. Тетерев летел и думал: "Никогда себе не прощу! Оставил одних, беспомощных, не научил прятаться от охотников. Ох, а капканы!.." Волк думал иначе: "Загрызу."

Нашли сразу. Прибежали к дырке под кочкой и подслушали нежное бормотание. Переглянулись, улыбнулись друг другу. Если бы могли, то обнялись бы. Но всё же настойчивый Тетерев , дождавшись паузы, пихнул кочку ногой и грозно сказал:
 
-- Вас ждут!
 
Тут же оттуда высунулись две встрёпанные головы. Волк с Тетеревом тащили их из норки за шеи. Когда же обруганные, покусанные и пристыженные родители кинулись не то бежать, не то лететь через кустарник к озеру, Волк и Тетерев расхохотались с облегчением и всё-таки, как сумели, обнялись и расцеловались. 

Индюк и Курица прибыли на берег озера, когда тетеревицы приглашали Собаку торжественно отправиться к новой берлоге, а на берегу сидел пригорюнившийся гусёныш, ничего не понявший из этого гвалта, особенно когда его бросили одного с подарками, и дядя Волк исчез, а тётю Собаку утащили многочисленные чёрные птицы.  У гусёныша ещё оставались две самые красивые лилии, которые он приберёг для родителей. Они были намотаны на длинную шею, очень аккуратно, чтобы не поломались. Он сидел-сидел; поплакал немного, вздохнул прерывисто. Подумал и решил снять с себя подарки, повертевшись вокруг своей оси и трижды плюнув через плечо. Крутанулся раз. (Из подлеска показались бегущие родители.) Крутанулся два. (Вылетели едва поспевающие за ними Волк и Тетерев.) Дальше гусёныш уже не мог остановиться - у него были тяжёлые лапы, хвост, крылья, а особенно непросто было с шеей. Но все были уже рядом и увидели, что когда гусёныш завершил третий оборот, то от серого, страшного, лысого монстра не осталось и следа. Остолбеневшие и онемевшие, все четверо лицезрели белоснежное, с изящно выгнутой шеей, с распахнутыми веером крыльями чудо. И вдруг это чудо бросилось, чуть не упав со своих оранжевых лап, на родителей и принялось поливать их слезами, всхлипывать и приговаривать:
 
-- Мамочка! Папочка! Я так соскучилась...
   
Курица и Индюк потонули в широких, белых, благоухающих крыльях, умерли от счастья и снова родились; и наконец-то осознали, что родили даже не дочь, а принцессу... Но тут налетела на семейку, на ошалевшего Тетерева и всхлипывающего от избытка чувств Волка чёрная стая тетеревиц, злобно закаркала на мужа; пинками, тычками, укусами и ударами крыльев по ушам определила Волку направление и уволокла его куда-то сперва вдоль болота, а потом в кусты.

...А ведь на самом деле было уже всем пора. Над лесными шпилями закричали на все голоса улетающие птицы разных расцветок и пристрастий к еде. Собака тихонько заплакала в своём новом доме то ли  от боли, то ли от счастья, то ли от тоски по Волку. Совсем как Курица по Индюку. 

...Стали падать на воду листья, пожухла трава; загородилось ото всех туманом озеро. Царственно-мокрый гусёныш пробежался по берегу и наткнулся на пригорюнившихся родителей.
 
-- Как же я вас люблю! -- проникновенно сказала белая сияющая дочь. - А особенно за науку - как плавать и летать. Я вас люблю! До свидания! Увидимся весной! Мне пора! -- и с гоготом унеслась ввысь, догоняя такого же загадочного лебедя, как и она сама, и вместе с ним присоединяясь к лебединому клину.
 
Индюк схватился за сердце, Курица за живот, так как ей нельзя было ни в коем случае утерять новый плод любви - вдруг выйдет что-нибудь более понятное и для неё, и для Индюка. Неподалёку в чаще рыдали тетеревицы, пока не подоспел заботливый Тетерев. Вовремя притормозивший в подлеске Волк сперва безумно хохотал, глядя на поникшего Индюка, а потом скорбно задумался о том, что у него ведь тоже необычная любовь. Ну подумаешь - миска нашлась; ну и шла бы себе Собака к своему забору с крапивой: сидела бы в тёплой будке, в тепле и довольствии; ну а потом родила бы щенков... И снова заплакал Волк позорно, надрывно, уткнув нос в кочку, ослепнув и оглохнув от представившегося ему горя. Потому что мужчины-волки хоть и кажутся всем бесшабашными, сильными и грубыми, но на самом деле их мясом не корми, а дай поностальгировать о жизни и о любви. А уж если они представят себе своих детей, прикопанных за садом в ямке или притопленных в реке, то слёзы у них быстро сохнут, а ещё быстрее сохнут ощеренные зубы и пожаром разгораются глаза.

Именно на такого почти сумасшедшего Волка и налетел неосторожный Тетерев и был чуть не разорван в клочья, но вовремя заклекотал. Когда отмахался, сказал, тяжело дыша:
 
-- Ну, ты... Жена там... Пищат... А ты... Не хочешь, так скажи... Мы сами... Как вы мне все...
 
У Волка все волосы на теле встали дыбом так, что Тетерева отбросило в мох. С улыбкой, больше смахивающей на оскал, Волк сиганул в кусты и исчез. Тетерев только слышал поначалу невнятный инфракрасный стон; а потом степенно счистил грязь с боков, хакнул, словно наевшись переспелой малины, потанцевал вокруг себя, растопырив затвердевшие крылья и, закатив глаза от удовольствия, мысленно распределил тетеревиц по ранжиру. Он был таков: суров, но безнадёжный тетерев.

...А Волк летел по туманному лесу, сырому и сладкому; лапы с треском давили грибы, а падающие листья стлались за ним диковинным шлейфом. Не по правильному шумно дыша, он с разбегу уткнул нос в семейную берлогу; тут же был укушен, отпрыгнул на безопасное расстояние и потрясённо присел на хвост. Таких неизвестных, чудесных, чарующих и потрясающих его душу запахов и звуков он даже и не надеялся узнать! Из норы доносились слабое попискивание, возня, ласковое Собакино ворчание. Заплакал кто-то из малышей, проспавший кормёжку. Его протащили за шкирку по шуршащему песку к остальным, в тепло, поближе к еде. Спустя некоторое время напряжённо поводящий ушами и носом Волк учуял сладкий запах наевшихся и уснувших щенят и то ли вздох, то ли всхлип Собаки. Волк, обезумевший от счастья, рванулся назад к токовищу и так сшибся с Тетеревом, захлёбывающимся страстной, бешеной песней со странными птичьими танцами, что оба чуть не отдали богу душу. Когда наконец-то перестали драться, Волк припал к Тетереву на плечо и  всхлипывая сказал:
 
-- Не знаю, не знаю... Словно с ума сошёл...

-- Сошёл, сошёл! -- сурово ответствовал Тетерев. -- Ты только что чуть шею мне не свернул! Да-а, -- добавил он задумчиво, клюнув любовно Волка в темя. -- Знаешь, а беги-ка ты вверх по реке, там тебе и сытые зайцы, и глупые лисы, и ленивые мыши...
 
-- Я понял, я всё понял! -- проникновенно заглянул Волк Тетереву в блеснувший при луне подозрительный глаз. -- Но на свадьбу-то пригласишь?
 
-- О, свадеб будет много! -- хвастливо ответствовал Тетерев. -- Ведь уже пора!..
 
Волк только кивнул другу и побежал вверх по реке. Бежал, часто ощущая приступы счастья и думал: и как же выпал ему такое везение?    
   
Ну вот, пожалуй, и всё! Конечно, собачья миска не была талисманом, но тоже явилась одним из многочисленных звеньев в цепи событий (как, впрочем, и любая мелочь), из которых и складывается жизнь. Важно всё; не бывает неважного, пусть и кажется оно поначалу мелким и незначительным. А потом родятся в лесу красивые дети.

    ...И лебеди прилетят...