VI
С конца января Тимофей начал садиться. Подтягивался к
спинке кровати по кусочкам, как он говорил, и садился. Впер-
вый раз голова так закружилась, что он потерял равновесие и
чуть не свалился на пол. Опрокинул табурет и разбил чашку.
Перепуганная Ксения Алексеевна прибежала на шум и водрузи-
ла его на подушку.
— Тимоша. Опять плохо? — с болью спросила она.
— Нет. Хочу сесть. Помоги мне.
— Может ещё рано? — засомневалась Ксения Алексеевна.
— Нет, нет. Самый раз. Я же чувствую.
— Ну, раз так, значит чашка разбилась к счастью.
С помощью матери он сел тверже. Оглядел комнатку, будто
незнакомую. Долго и недоверчиво смотрел на снег за окном, удив-
ляясь, что бывает на свете такое белое покрывало, и улыбнулся.
— Полгода я видел всё снизу и так устал от этого. Даже вот
этот подоконник был для меня настоящей стеной. Он закрывал
от меня всё. А там — снег. Неужели ни чернота могилы перед
глазами, а белый снег?
— Ужe подтаивать начинает, сосульки проклюнулись. Вот
как долго ты лежал.
— Через недельку вставать начну. Хватит киснуть.
— Только ты, мне скажи. Я помогу, — попросила Ксения
Алексеевна.
— Куда я без тебя! Конечно, скажу, — улыбнулся Тимофей.
— Давай пообедаем вместе. А то все один, да один. Да всё из
ложечки. Мне даже выпить хочется. Есть у нас хоть капелька?
— Есть.
Так у них сам собой случился праздничный обед. Хоть и
немудрящий, но всё-таки праздничный. Не от обилия еды — её и
6 ——————————
на поминках бывает немало — от настроения. Они сидели ря-
дышком за одним столом! Правда, пока ещё вплотную придвину-
тым к кровати, но это временно, теперь уже ненадолго.
Через несколько дней он встал и с минуту стоял, вцепив-
шись в Ксению Алексеевну. Но ступни от пола оторвать не смог,
сколько ни силился. Ноги не держали и такой малости, как его
исхудалое тело. Но Тимофей стоял до тех пор, пока они не захо-
дили ходуном, вдруг начав переламываться сразу в нескольких
местах— у щиколотки, в коленках, в бедре. Их выворачивало
одновременно в разные стороны, и Тимофей не успевал сосредо-
точиться, чтобы сконцентрировать силы. Он разжал пальцы и
рухнул на постель.
— Как у теленочка! — засмеялась Ксения Алексеевна. — Но
лиха беда — начало.
Да, лиха беда — начало. Через неделю он сделал первые два
шажочка и решил ежедневно наращивать по шагу. Так его боко-
вушка получила новое измерение, не четыре на три метра, а де-
вять на семь шажочков. По мере того, как он крепнул, шажочки
превращались в шаги, и прижилась привычка их считать. Шест-
надцатого февраля он доковылял до калитки и победно оглянул-
ся на мать, со страхом следившую, за ним от крыльца.
— Двадцать три, мама! — крикнул Тимофей. — Двадцать три!—
Он прижался грудью к калитке. — Осилил! — дрогнувшим голо-
сом прошептал Тимофей, сам ещё до конца не осознавая, что
решительно пошёл на поправку. Ещё с вечера у него зудело в
мозгу — дойду до калитки, дойду. И вот он стоит, навалившись
на холодные жёрдочки, и не верит свершившемуся чуду. — Двад-
цать три шага! Кому сказать, не поверят! — кричит он.
Ему это расстояние кажется великим. И радости у него не
меньше, чем у ребёнка с трёх шагов прибежавшего к матери. Он
смеётся, опустив голову, а когда поднимает глаза, то сразу наты-
кается на пристальный и злой взгляд Далмы.
— Здравствуй, Далма, — лепечет он. — Вот, встал. Первый
раз. Заходи.
Далма отворачивается от него и легонько трогает вожжи. Бу-
рая лошадка плавной рысцой уносит знахарку прочь от раска-
товского двора. Это был третий приезд Далмы. И последний.
Место у ворот стало любимым для Тимофея, а дорожка от
крыльца знакомой до мелочей. На ней он удваивал и утраивал
свой путь, и однажды сказал с гордостью:
—————————— 7
— Сто тридцать восемь! Три раза туда и обратно!
Ксения Алексеевна коснулась щекой жесткой шинели на его
груди, устало улыбнулась и ушла в дом. Она сильно сдала. Стру-
дом поднималась на крылечко в три ступеньки. Чем ярче сияли
глаза Тимофея, тем тусклее становились её, будто перелила она в
сына все свои жизненные силы. Но Тимофей не замечал этого,
как не замечаем мы неприметного усыхания своих родителей, и
только новому человеку это резко бросается в глаза. А для нас
даже их смерть кажется неожиданной.
Стоит Тимофей, облокотившись на жердочки и видит, как по
другой стороне улицы покоряет сугробистый путь Елизар Крас-
нояров. Тропинка здесь в два следа протоптана, и костыли-рас-
коряки то и дело глубоко увязают. Елизар маневрирует— то бо-
ком продвигается, то опираясь лишь на один костыль, то неук-
люже прыгает.
— Епишкина мать, — ворчит он. — Вот навалило.
Но обычной его прыти нет не от этого. Он и по сугробам
носится, не догонишь. Что-то задумчив он сегодня, сосредоточен.
Башкой ПО сторонам не вертит, не горлопанит почём зря, не ко-
лотит костылями по воротам, изводя до бешенства собак. Навер-
но, трезв. Одет во всё форменное зимнее, а вот на голове почему-
то не папаха, а фуражка, нелепо торчащая на копне жёстких во-
лос.
Наискосок от Тимофея он сворачивает на эту сторону ули-
цы, но его пока не видит — всё внимание дороге. Шагов за пять
до него останавливается и прихорашивается — одёргивает полу-
шубок под ремнём, встряхивается, а когда обеими руками вдав-
ливает околыш фуражки в заиндевевшую шевелюру, вдруг заме-
чает улыбающегося Тимофея и, смущённо крякнув, подходит.
— Здорово. — Ладонь сжимает крепко, сильно встряхивает.
— Здорово. — Тимофей прячет белую кисть в рукавицу.
— Мёрзнет? — интересуется Елизар.
— Мёрзнет. Крови-то почти нету!
— Если на воздух вышел, скоро прибавится, — успокаивает
Елизар, но как-то неодобрительно оглядывает Тимофея в его сол-
датской шинели и распущенной шапке-ушанке. — Скидавай ты,
земеля, свой мужицкий кафтан и оболакайся в казацкую одежку.
— Какая ж она мужицкая? Солдатская обмундировка. Или
ты в ней не хаживал?
8 ——————————
— Пришлось. После госпиталя. Родное-то, хорошее все по-
стырили.
— Вот и у меня тоже. Она, милая, всех уравнивает — и каза-
ка, и мужика. Хватит уж делиться. Смешно.
— Что «смешно»? — В глазах у Елизара искрятся недобрые
огоньки.
— Да все деления эти. Съезд отменил казачье сословие, слы-
хал? Мы все теперь равноправные граждане.
— Кто это «мы»? — Голос Елизара отрывист, напряжён.
— Мы — это народ, фронтовики, — отвечает Тимофей друже-
любно, замечая, что Елизар закипает.
— Я тоже на фронте коптился, но ты меня с мужичьём не
смешивай. Мы их мешали с чем попадя так, что рученька боле-
ла.— Елизар угрожающе придвинулся к калитке.
— Да ты, оказывается, боевой казак, — с иронией говорит
Тимофей. — Ногу-то не в драке с рабочими потерял? — Это уже
откровенная издёвка.
Елизар вздохнул от негодования, отступил на шаг, скрипнул
зубами.
— Я за тот бой Георгия получил, — выдохнул угрожающе.
— А за лупцовку рабочих второй полагается. Ты не спра-
шивал?
Костыль просвистел у плеча и, врезавшись в слегу, разлетел-
ся на несколько частей. Тимофея спасло то, что он зорко следил
за Елизаром и успел вовремя отклониться. Елизара крутануло на
одном костыле. Он не удержался и свалился под забор.
— Идите в дом. — Это приветливый голос Ксении Алексеев-
ны.— А ты чего там устроился? — простодушно спрашивает она
Елизара, хотя прекрасно видела в окно, как он замахнулся на
Тимофея, как очутился в сугробе.
— Жарко нонче. А здеся холодок.
— Вставай. Вот выдумал, в снегу сидеть. Идите вечерять, —
снова пригласила Ксения Алексеевна, а Елизар, отмахнувшись
от протянутой руки, пыхтя, сам поднялся по забору. Ногой дотя-
нулся до целого костыля и пяткой кинул его себе под мышку.
— Ты, как циркач, — сказал Тимофей и подал поднятую фу-
ражку. — Пошли. Уж больно мне нравится беседовать с тобой.
Елизар подозрительно глянул на него и двинулся первым,
кособочась на одном костыле с непривычки. Шёл с трудом, но
помощи не просил, обиженно сопя. На крылечко вспорхнул, буд-
—————————— 9
то птица, ухватившись рукой за перильца. Тимофей и глазом не
успел моргнуть. А когда, слегка запыхавшись, вошёл в кухоньку,
Елизар уже сидел за столом и «командовал» бутылкой — зубами
вытягивал из горлышка тугую деревянную пробку.
— Садись, — широким, хлебосольским жестом пригласил он
Тимофея. — За твое, стало быть, выздоровление. — Ему не терпе-
лось выпить, и он жадно смотрел на льющуюся жидкость. Кры-
лья носа подрагивали, но рука была тверда. — Да садись же ты, —
крикнул он и в нетерпении чокнулся с пустым стаканом. Но тут
же устыдившись, плеснул и туда на треть. Выгреб из миски в
свою тарелку тугой рыжик. Снова чокнулся, но на этот раз, увы,
уже дрогнувшей рукой.
Тимофей сел напротив. Елизар поставил пустой стакан и,
выпучив глаза, гонялся вилкой за ускользающим рыжиком. Гриб
выпрыгнул из тарелки и лишь тогда Елизар хищно ухватил его
шершавыми пальцами и кинул в перекошенный рот. Проглотив
закусон, сказал восхищённо:
— Тигра! Чисто тигра! И мёртвым узнаю Ермолаиху. Во ма-
стер, так мастер. Её бы на большое дело, так вся Россия бы за
столом рыдала от счастья. Я тебе, Тимоха, расскажу, как я у нее…
Ну, мать, спасибо за угощение. — Елизар повернулся к Ксении
Алексеевне и принял из её рук дымящуюся миску.
— Никак уходишь? — удивилась хозяйка, но тон был радос-
тным.
Тимофей улыбнулся её наивной надежде. Бутылка лишь на-
чата, а еда вообще не тронута. А судя по горящим глазам, Елизар
голоден, как волк.
— Нет. — Елизар помотал головой. — Это я тебе аванец вы-
дал. А то ведь опосля я, чего доброго, ещё и забуду. — Блестя
красивыми, ровными зубами, Елизар обезоруживающе улыбнул-
ся и подмигнул Тимофею. — Мы с Тимошей, как два фронтови-
ка, как два боевых казака и два кавалера ордена Георгия Победо-
носца, потолкуем малость, а ты, мать, иди спи. Подай ему борща
и иди спать. Не мелькай и с мыслей глубоких не сбивай. А вот
лампу зажги. Вот это правильно.
Засветилось окно в избушке. В соседней — тоже. Густая фев-
ральская темь с уже ощущаемым духом весны заполнила долину.
Елизар слушал Тимофея. Вероятно, это был фронтовой рассказ,
потому что Елизар, дополняя Тимофея, то будто бы целился в
10 ——————————
кого-то, то воображаемой шашкой размахивал. Смеялся, хлопал
Тимофея по плечу, перелезая из своей оконной клеточки в дру-
гую.
Тимофей что-то сказал Елизару и ушёл в свою боковушку.
Елизар кивнул, что-то сказал вдогонку и, когда Тимофей скрыл-
ся за ситцевыми занавесками, задумчиво наполнил стаканы. По-
ставил бутылку на середину стола, но потом передвинул побли-
же к себе, еще поближе. Наколол заранее рыжик и положил под
рукой.
Вернулся Тимофей. В правой руке нёс карабин и подсумок, а
левая — зажата в кулак. Елизар взял карабин, со знанием дела
повертел в руках. Вынул из подсумка обойму и, оживившись,
жестикулируя, вероятно, доказывая важность мягкой зарядки ору-
жия, вогнал обойму в магазин. Тимофей согласно кивал. Елизар
заслал патрон в патронник, тут же дёрнул затвор назад, поймал
на лету выскочивший патрон, отставил карабин в угол, любов-
ным взглядом окинул его ещё раз.
Тимофей разжал ладонь. Елизар наклонился и взял в свои
руки орден — Георгий второй степени. Долго и уважительно смот-
рел на него, медленно поворачивая. Молчал. Затем торжественно
вернул его Тимофею. Пожал руку. Выпили.
— А я, паря, свой пропил. Какому-то прохиндею заезжему.
Братуха-то мой, Петро, тоже кавалер. Да вот сгинул. Часом не
виделись? Тоже в Первом Аргунском был.
— Нет, не встречал, — ответил Тимофей со вздохом.
— Царство ему небесное. Не парень — ангел. И умница, —
сказал Елизар.
Надолго замолчали. Да и о чём говорить пред памятью о
погибшем? Всё будет ложь и фальшь. Лучше уж выпить. И они
выпили.
Гасли огни в избах. Собаки прекратили свой бесполезный
брех. Размахнинская погрузилась в сон. Спала и Ксения Алексе-
евна, по привычке свернувшись полураздетой. Пышным калачом
в ногах у нее поместился кот Васька, перекрещённый Тимофеем
в честь санитара в Тришку.
Тимофей схватил Елизара за рукав.
— Нет, ты сиди. Я тебе ещё не всё сказал. Ты говоришь, мол,
сами виноваты, что бедно живут? А возьми Антошу Попова. Он
ли не трудяга-казак? Кто раньше, чем он в поле приходит, и
позже уходит? Сколько лет он уродуется на своём клочке, а из
—————————— 11
бедности не выбился? И не выбьется. Богачи не дадут. Им ни-
щие, как кислород, нужны, чтобы эксплуатировать, то есть за
копейки заставлять работать. На словах — благодеяние, а на деле
— бездушие. АИлья Цыбиков? А Макар Чипизубов? А Еримее-
вых возьми. Мужики-ломовики, что отец, что сын. Но разве их
богачами назовёшь? Достаток есть у них, это правда. Но ведь и
работают они сколько. Да нет у нас в станице, кому завидовать
можно. Почти все равно живут, если кровь чужую не сосут. А не
будь этих кровопийц, все бы жили намного лучше. Все мы для
них отработчики, должники, батраки. Чупрова угнали на фронт.
Шевельнулось государство, чтобы семья с голоду не умерла? А
Аксинья Астахова побирается. Где государство? Слепое? Не ви-
дит? Чьи-то сынки в тылу ошиваются, а её Степан голову сло-
жил, троих сирот оставил. Так чьё это государство? Антошино,
Макарово или твоё?
Елизар несколько раз порывался что-то сказать, но Тимофей
не давал ему этой возможности.
— Прав ты, Тимоха. Прав. — Елизар грохнул кулаком по
столу.
Кот Тришка сиганул под печку. Ксения Алексеевна вздрог-
нула и открыла глаза. Подняла голову от подушки, села.
— А сам ты как живёшь? Коня тебе вместо убитого дали?
Чем ты похвалишься? Обрубком этим за царя и отечество? Да
плюют они на тебя? Нашел к кому приклониться. Погоди, пого-
ди, — с угрозой пообещал Тимофей, — они отблагодарят. Рылом
землю пахать заставят, да поздно будет.
Длинную тираду из матов и ругательств закатил Елизар, вска-
кивая и запуская табуреткой в окно. Посыпались переплёты, заз-
венели стёкла, за ними наружу вывалилась и вся рама. Тимофей
и шевельнуться не успел, как Елизар завладел карабином и дважды
бабахнул в черноту ночи.
— В бога мать! — с невероятной злобой прохрипел он, мотая
головой. — Разве это жизнь!
Залаяли собаки, с перепугу загорланил чей-то петух. Откры-
лась чья-то дверь, мужик в исподнем встал на пороге. Дёрнулся
назад и зарычал на жену:
— Дура, погаси свет. Может опять переворот.
Кот Тришка светил глазами на испуганную Ксению Алек-
сеевну. В другом конце станицы грохнул выстрел — казаки под-
нимались в ружье.
12 ——————————
— Господи, унеси поскорее этого ненормального! — взмоли-
лась Ксения Алексеевна. — Тришка, иди сюда!
Под выбитым окном появился заиндевевший патруль.
— У тебя? — спросил Максим, неприязненно глядя на Ели-
зара.
— У меня, — ответил Тимофей.
— Мы пошли?
Тимофей кивнул.
Светало. Оба сидели совершенно трезвые перед занавешен-
ным шинелью и одеялами окном. Лампа коптила, керосин выго-
рел. Тимофей погасил её. Елизар поднялся и пошел к выходу.
Скрыльца увидал проезжавшую мимо подводу и крикнул:
— Эй, кто там? Стой. — свернул за угол, сунул раму под
мышку вместо второго костыля и двинулся на улицу. Молча уселся
за спиной у возчика.
— Ехать, что ли? — спросил тот, горбясь на передке.
— Нет, жди, пока твой рысак в оглоблях сдохнет, — съязвил
Елизар и поднял голову. На него кротко смотрел Антоша Попов.
Елизар кашлянул.
— Куда тебя черти несут в такую рань?
— Так ить долг отработать надо, — ответил Антоша. — За
хозяйским сеном еду.
— Давай, давай, пластайся.
Ксения Алексеевна растерянно оглядывала кухоньку и с тру-
дом узнавала её.
— Боже мой, какой разгром! Он и сегодня придёт беседо-
вать?— медленно спросила она.
— Вряд ли. Переваривать будет.
— Сквозит. — Мать отогнула уголок шинели и выглянула на
улицу. — Тулуп что ли расправить?
— Этот сквозняк мы переживём, — как-то невесело пошутил
Тимофей. — А раму он к вечеру сделает. У него золотые руки.
Его слова оправдались. Вскоре после обеда Елизар вставил
отремонтированную раму. Тимофей и Ксения Алексеевна пере-
глядывались, пока он шебуршился снаружи. Она сняла шинель,
когда Елизар пригибал последний гвоздь. Молоток на секунду
замер в воздухе, но только на секунду. Ударив еще два раза по
шляпке и не посмотрев на хозяйку, Елизар отступил за просте-
нок и пропал.
— Обиделся, что ли? — недоумевала Ксения Алексеевна.
—————————— 13
— Да нет. Болеет он. Разворошённые мозги на место укла-
дывает.
— По-новому, или по-старому? — спросила мать.
Тимофей молчал. Он не подозревал за матерью такой про-
зорливости.
— А? — допытывалась она.
— Жизнь покажет, — буркнул Тимофей. — Но такой слепоты
я еще не встречал. Вот уж там настоящий сквозняк.
* * *
А Елизар продолжал буйствовать дома. На трезвую голову
это буйство выглядело страшнее, чем на пьяную, поскольку было
необъяснимо.
Сухоття, Мотька Банкина и Евгений, забыв про выпивку, с
ужасом взирали на него, топором крушившим все подряд — та-
буретки, столешницу большого круглого стола, печку, пинавшего
стены.
— Сволочи. Все сволочи. И те, и другие. Одинаковые. А душа
где, сердце, любовь?
При этих словах Мотька Банкина облегчённо вздохнула, рас-
простёрла руки и, выпятив грудь, двинулась к Елизару.
— Так бы и сказал, Елизарушка, — ласково пропела она. —
Амы-то, чурки, ничего не понимаем. Славный ты наш!
— Вон пошла отсюда, шлюха! — заорал Елизар. — И ты, по-
таскун и дармоед, убирайся. Прижился, присосался, родня липо-
вая. Думаешь, охмурил? Как же, нашёл дурака. Мотай к своему
Гришке-освободителю.
— Милый ты мой! — Мотька наступала на него неотразимым
бюстом. Но Елизар снова оттолкнул Мотьку, да так сильно, что
она завалилась на совершенно растерявшегося Евгения.
— Дядя Елизар! Дядя Елизар! — кричал он, пытаясь выб-
раться из-под Мотьки, и быстро трезвея. — Что ты несёшь?
— А-а-а-а-а, — вопила Мотька, видя над собою занесённый
топор. — Сухоття, защити. Не видишь, он спятил. — А-а-а.
Мария дёрнулась к мужу, но тут же улетела в угол. Пере-
пуганный Евгений теперь уже намеренно удерживал Мотьку на
себе не только руками, но и скрюченными поверху ногами. Ели-
зар врезал топорищем по оттопыренному Мотькиному заду, от-
чего она взревела раненой медведицей и вместе с прилипшим к
ней Евгением бросилась из комнаты.
14 ——————————
— И чтоб духу не было! — Елизар вышвырнул за порог чьё-
то пальто. Страшный, несуразный, он бушевал в белом холодном
тумане, заполнившим избу.
— Перебью гадов. Ишь, вызнали слабака. Я вам покажу Епиш-
кину мать. — Он вновь ворвался в комнату Евгения, но там нико-
го уже не было. Под прикрытием тумана все улизнули. Хлопнула
за спиной у Елизара входная дверь. Он бросился назад. Двумя
костылями разом — дуплетом — шибанул дверь, прокатился по
сеням. Жена сбегала с крыльца, торопливо повязывая платок. Он
опередил её, перелетев через все ступеньки, бухнулся на колени.
— Не уходи, Мария! — взмолился Елизар. — Мне плохо без
тебя, Мария!
— Ну уж нет! Чтоб ты голову мне проломил? Уж лучше я у
Сёмки переночую.
Это было жестоко. Он вскочил, схватил её за плечи.
— Я же умоляю!
— Не-е-е-т, — кричала она пронзительно.
И он ответил ей не меньшей жестокостью:
— За твою злобу бог покарал тебя. Тебе молиться надо и
добреть сердцем, чтобы совсем не погубить душу.
— Пусти. — Она вырвалась и, выбежав на улицу, бросила,
оглянувшись: — Ишь, какой святой нашёлся. — Чуть ли не в
охапку сгребла Евгения и потащила за собой. Мотька маячила
далеко впереди.
Они вернулись назавтра утром. В гостях, как видно, хорошо,
а дома, даже в таком раскардашном, как елизаровский, всё-таки
лучше. Сухоття боевито шла первой. Евгений жалкий, скрючен-
ный, в тонюсеньком пальтишке, в сбившейся набок, измятой «бо-
ярке», в петроградских ботиночках прыгал следом, оскальзыва-
ясь и оступаясь в снегу.
Отстав от Сухотти, он никак не мог оторваться от калитки.
Ноги разъезжались то ли от слабости, то ли от страха, что прого-
нят его вон. Куда тогда? К кому притулиться? А может к Семё-
нову податься? Елизар говорил, что люди оттуда были, но им,
Евгением, никто не интересовался. Неужто забыл про него еса-
ул? Сманил для праведной борьбы с большевиками и бросил на
произвол судьбы. Но разве это порядочно!
Сухоття рывком распахнула дверь, готовая или умереть, или
победить. Уже и рот открыла, чтобы дать немедленный отпор, да
так и застыла от невиданного — изба сияла чистотой: полы на-
—————————— 15
мыты, у порога давно потерянный коврик, стол посреди комнаты
под белой скатертью, четыре венских стула вокруг него (неужели
еще живы?), лавка не валяется опрокинутой, а стоит выскоблен-
ная на своем привычном месте вдоль стены. На окнах — занавес-
ки. Начищенные образа сияют от огонька лампадки. Пахнет све-
жей побелкой. Сияет голубоватой известью изрубленная печь, и
ни одной ранки на ней. Аромат в избе приятный. Так пахнут
лишь картофельные шаньги с медовой помазочкой. Да вот и они
горкой на столе в широкой вазе (была у нас такая?). И самовар
сверкающий пыхтит. А на конфорке запарник блаженствует (не-
ужто не чужой?). А тепло-то как!
И сидят за столом два мужика, чаек попивают. Перевела Су-
хоття взгляд с принаряженного, постриженного и выбритого, едва
узнаваемого мужа на гостя и стал он из агрессивного изумлен-
ным. В сухоньком и смиренном старичке она признала бывшего
атамана, саженного детину Ваську Кривоносова. И размякла Су-
хоття, опустила кулаки от груди.
— Здравствуй, Маша. Посиди с нами, — ласковым голоском
пригласил Василий.
— Здравствуй, — растерянно молвила Мария и приблизилась
к столу. — Ох, и исхудал же ты, дядя Вася.
— Садись, садись, — улыбнулся Василий и поставил перед
нею дымящуюся чашку. — Вот, последний обход друзей-товари-
щей делаю. Был богатырь, да скелет один остался. Но ничего,
легче нести будет. Ты уж приходи хоронить, поминки отвести
помоги, за мою душу не безгрешную помолись. И прости, коли
обидел невзначай.
— Ну что ты, дядя Вася. Ты такой хороший был.
— Был, да весь вышел. Ну, я пойду дале. Двора три-четыре
сегодня наведаю, попрощаюсь. А завтра еще три-четыре. Глядишь,
у всех добрых людей побывать успею.
Елизар помог ему одеться, обнял у порога, а Василий сказал
уже из сеней:
— Живите мирно и долго. Прошу вас.
Евгений трясся у калитки. Сухоття уже давно скрылась за
дверью, но грохота и крика не было слышно. Может и дома-то
нет этого забулдыги? Он двинулся к ближнему окну, но загля-
нуть не успел, услыхав шаги в сенях, отпрянул. Вдруг Елизар с
кулаками? Нет, вроде не он. Кто-то другой тащился из черноты
сеней. Ба, да это «издыхающий». Евгений загодя посторонился и,
16 ——————————
чтобы не встречаться взглядом с «покойником», так он называл
усыхавшего на глазах Василия Кривоносова, безжизненно повис
на плетне.
Взаимную нетерпимость этих людей нельзя было ничем объяс-
нить. Они виделись всего один-два раза, да и то случайно, но
сразу же окрестились кличками — «покойник», «издыхающий» и
«пришелец».
Такая ужасающая неприязнь таинственна, пугающа и чрева-
та кровью. Таким людям по одной тропе не ходить, и своевре-
менное осознание этого — путь к спасению. Но для этого надо
усмирить гордыню и кому-то одному отойти в сторону. Отойти
смиренно, с молитвой о спасении души противника. Это и хотел
сделать Василий, не увидь он мимолетной, ехидной усмешки на
губах «пришельца». Евгений обвис ещё сильнее и упёрся голо-
вой в сугроб по ту сторону плетня.
— Вот так тебе и мёртвым болтаться, — услыхал он над собой
свистящий шёпот Василия.
Знать бы Евгению, что слова умирающих, почти всегда быва-
ют вещими, ибо они суть из другого мира, ему бы прислушаться
к ним, и в ту же минуту сбежать от этих мест, так нет. Он рас-
прямился, скорчил гримасу вслед мужику и отряхнулся. Глухое
сознание не восприняло предостережение провидца. Так всегда,
от пророка мало прока. Мария изучающе-пристально смотрела в
глаза Елизару.
— Мне всю жизнь не хватало тебя, Мария, — сказал Елизар.
— Ты меня прости. — Мария вздохнула. — Я — злая, и бог
наказал меня, детей не дал. И мир, и война в доме — только от
бабы. Я это знала, но остановиться не могла. Ему доказать хоте-
ла,— она кивнула в сторону лика Иисуса Христа, — хоть ты и
караешь меня, а я все равно счастливая. Через тебя ему мстила.
Аувидела Василия, будто пелена с глаз свалилась — смерть-то
рядом, а счастья так и не было. Прости меня.
— Ну что ты, Маша. Это я дурной. Забулдыга-пьяница. —
Елизар повернулся к окну, в котором смутно маячил Евгений. —
Почему он не идет? Боится, что ли? Замерзнет же. — Он посту-
чал по стеклу. — Иди в дом.
Евгений голоса не услышал, но по стуку понял, можно вой-
ти. Он остановился у порога и настороженно смотрел на Ели-
зара.
— Или в конюшню зашёл? — сердито проворчал Елизар.
—————————— 17
— Добрый день, — вежливо поздоровался Евгений, снял шап-
ку и чуть приметно поклонился.
— Здорово. Садись шамать. Или сытый?
— Раздевайся, садись, — сказала Мария, подставляя чашку
под краник самовара.
Евгений скинул пальто и, хлюпая носом, подсел к столу. Вы-
тирая слёзы рукавом, сказал:
— Уеду я…
— На какие шиши? И куда? Гришке ты не нужен.
— А мне плевать. Хоть куда. — Но слёзы слезами, а шаньги
шаньгами. Уже третья прощалась с белым светом.
— Ты, братец, хоть чайком смачивай, — забеспокоился Ели-
зар.— Лупишь всухомятку. Ведь вредно, говорят.
— А мне плевать, — уже по-настоящему плача, продолжал
свое Евгений. — Третий, и последний раз загадываю: если он не
вспомнит обо мне через неделю, уеду. Пропади всё пропадом. И
эта борьба — тоже. Буду жить под большевиками. И даже со-
трудничать. Я же — умный. А они — голытьба безграмотная.
Самый удобный момент встать над этим быдлом.
— Я — быдло? — взревел Елизар, хватая Евгения за грудки и
волоча его к себе через стол. — Ишь, расплевался верблюд самар-
ский! Я — быдло? Ах ты, дерьмо белогвардейское!
Стонет подавившийся Евгений. Выкатил глаза и машет бес-
смысленно руками. Треплет его безжалостный Елизар. Кричит в
ужасе Мария. И едва успевает подхватить падающий самовар, но
фарфоровый запарник разбивается вдребезги.
— Вон отсюда, тварь буржуйская! — рычит Елизар и отпихи-
вает Евгения. От толчка парень распластался на полу. Вскочил,
чтобы бежать, но вдруг дёрнулся и упал ничком.
Мария вскрикнула и бросилась к нему, перевернула на спину.
— Женя, Женечка, сыночек! — причитает она, то целуя, то
тряся за плечи безжизненного Евгения.
Остолбеневший Елизар не сводит с нее глаз. «Сыночек»! Боже
мой, как он жалел и любил её в эту минуту!
И не было в ней в этот миг поганости характера, вздорнос-
ти, истасканности. Худая, некрасивая, распластанная, но это была
истинно мать. Мать не родившихся по ее же собственной вине
сыновей и дочерей, но всё-таки властно заявлявших о себе от
имени природы. Эта женщина преступно не исполнившая свое-
18 ——————————
го великого предназначения была матерью в страдании, в боли
и слезах.
— Открой глазоньки, милый ты мой! — взывает Мария, об-
нимая голову Евгения. — Очнись, молю тебя. О-о-й. О-о-о-й, —
причитает она.
— Если ты убил его, то и тебе не жить! — Остервенело кри-
чит в лицо Елизару. — Так и знай, изверг. — Мария упала на
грудь бездыханному Евгению и зарыдала.
Испуганный Елизар обогнул стол и ткнулся на колено. «Епиш-
кина мать! Неужто и в самом деле прибил сопляка?» — подумал
он и звучно шлёпнул его по щеке. Евгений застонал.
— Уф. — Елизар сел на пол напротив Марии. — Живой, —
сказал он, нежно посмотрел на жену и подмигнул. — Живой
оболтус.
Она растерялась от этого, давно забытого любовного взгляда,
вытирая слезы, всхлипнула и вновь посмотрела на Елизара. Ис-
коса. Из-под прядей седеющих волос.
— Ты такая, как двадцать пять лет назад, — сказал он и паль-
цем согнал её слезы к вискам. — Ей-богу.
Очнувшийся Евгений перекатывал отрешённый взгляд с Ма-
рии на Елизара и обратно. Умилительная картинка была. Но
только не из их жизни. Елизар встряхнул его за плечи.
— Вставай, сынок. Серебряную свадьбу играть будем. У нас
же с тобой годовщина сегодня! — крикнул он, обнимая над Евге-
нием Марию.
Парень помотал головой:
— С вами не соскучишься.
Наверно, впервые за несколько месяцев Елизар и Мария лег-
ли вместе, и Мария услыхала ночью — плачет Евгений. В тревоге
разбудила мужа, шепнув ему — тише. Уловил Елизар всхлипы
Евгения и сказал жене на ухо:
— Человеком становится.
* * *
С конца февраля совдеповцы стали чаще обычного собирать-
ся в правлении. Особенно, землеустроители. Для них наступал
самый ответственный момент — отчёт о своей работе. Ревизия
земли— дело не шуточное. Малейшая промашка, и засвистят не
только колья, но и пули. И на вольных землях Забайкалья такое
случалось. Да и не раз. Бог миловал Размахнинскую от таких
—————————— 19
страстей при старой власти, не ославиться бы нынче. Поэтому
готовились тщательно. На иные участки выезжали по два раза,
да не только с хозяином, но и соседями. И всегда Флору сопро-
вождал кто-нибудь из спиридоновского окружения. Верхом и с
ружьём. Как правило, это был Игнат. Трусил то спереди, то сза-
ди и зорко оглядывал окрестности, гордясь своей ролью.
— Ты, Игнат, то конвоир, то охранник, — сказал по этому
поводу Николай Забелин.
— Ага, — тут же согласился Игнат, — но более всего я свою
бывшую маманю берегу. — Говорил намеренно громко.
— А разве бывает маманя бывшая? — Это, конечно же, Васи-
лий со своим неистребимым удивлением.
Николай торкнул его локтем. Василий ойкнул и замолчал.
Флора, казалось, и не слышала злой реплики, даже не взглянула
на сына, и он поскакал вперед. Но сдержать боль все-таки не
смогла — яростно сжала виски кулаками и долго качалась, ни на
кого не глядя. А Николай уже в сердцах закатил тумака Васи-
лию.
Григорий едва ли ни силком выпроваживал Флору домой из
правления, а сам засиживался до глубокой ночи. Ещё и ещё раз
проверял списки, приглашал станичников для уточнения фамиль-
ных данных, количества едоков, сам заходил на усадьбы. И подо-
лгу сидел над схемой нового землеустройства, которую видели
пока лишь несколько человек. Красивая была схема. Не художе-
ством, нет. Хоть и нарисована ярко. Сутью своей. Гурин называл
ее олицетворением справедливости, гимном революции и сбыв-
шейся мечтой о равноправии. У него душа пела, когда он разгля-
дывал её. Укаждого станичника теперь был надел соответствую-
щий семье. Но вдобавок появился и кусок жирный, долинный или
залежный. Это за счет свободной земли и богатейской. Межи пе-
редвинули только в трех случаях да и то по доброй воле, для
взаимного удобства.
Неурожай на супесях и подзолах теперь не мог сбросить в
нищету. Чернозёмы никогда в Забайкалье не подводили. Они —
страховка для семенного фонда, а значит выживания. И те, у
кого они имелись в одной-двух десятинах, были защищены от
сурового лиха. Идею, обеспечить таким куском всех, Гурин выс-
казал на памятном митинге и упорно претворял её в жизнь. Не
перенарезкой обихоженной земли, а прирезкой. Теснить трудо-
вых казаков он не собирался. Солидный резерв земли был най-
20 ——————————
ден, когда произвели обмеры богатейских владений. Гурин обо-
дрился и несколько вечеров отдыхал в архиповской библиотеке.
Читал, размышлял, сидя в хозяйском кресле или у камина под
легкий храпоток Казачишки. Страницы и строчки уже не с пре-
жней жестокостью кололи ему сердце, не морочили голову и не
строили рожи при его растерянности. Они терпеливо вели его к
истокам вечных истин и требовали распознать две великих осно-
вополагающих вещи — Порок и Святость.
«Одно забудь, другим живи. И наступит царствие Божие», —
говорили они. Но он отвергал божественное участие в переуст-
ройстве общества, как несостоятельное, и полагался только на ра-
зум людей, на те новые идеи, которые воплотят в жизнь они, боль-
шевики. Общность цели переплеталась, но метод, подход Гурин
видел иначе. «Одно убей, другим живи», — вывел он правило. Но
тут же ужаснулся. «Убей». Как? В себе? Да, он сделает это. Пожа-
луй, уже сделал. «Забудь». Забыть порок, властвующий сотни лет?
Значит предать народ, счастьем которого они поклялись? Цену
такого предательства он знал заранее — это жизнь. Жизнь соб-
ственная, им самим без сожаления бы оборванная. Так же посту-
пят тысячи других товарищей. В них, как и в себе, он не сомневал-
ся. Лучше погибнуть, чем отступить. «Отвергни», — подсказывал
ему умный голос. Гурин с ним соглашался, но с оговоркой — вза-
имно. Да, лишь взаимно уступая, был шанс прийти к желанной
справедливости, избежать крови. Но обе стороны оказались несго-
ворчивыми. Одни не хотели терять, другие жаждали иметь. Зло
считало себя сильным, не ведая, что и добро уже не немощь. Кула-
ки оказались крепки и у того, и у другого, а путь один — насилие,
как и во все времена.
Запрокинув голову, он долго сидел с закрытыми глазами.
«Не могут же они считать, что нынешнее положение в станице
справедливо, — размышлял Гурин, имея в виду местных бога-
чей.— Уних и земли лучшие, и выпасы, и тягло, и полные амба-
ры хлеба, и почти каждый станичник на них работает. Или спит
их совесть при виде умирающих от голода? Значит, тезис «убей»
не так и жесток?»
И он сделал шаг, которым всегда гордился потом, но за что
едва не поплатился жизнью. Максим Шведов чуть не застрелил
его, узнав, что Гурин, председатель! Советская власть! Мечтает о
мире с кровососами, сотрудничает с ними. Его доводы, что это
ради спокойствия, взбесили Максима.
—————————— 21
— Мир с ними? — кричал он. — А ты подумал, что можно по-
другому — без них? Казематы-то пустуют. Или того проще — в
прорубь?
Вот тут Гурин выбил у него наган и бросил к себе в стол.
— Остынь. Большевик-бандит. Есть власть, есть закон. Есть
здравый смысл, в конце концов.
— Закон один — революционный, — напирал Максим. — Ион
простой…
— Сегодня ты их в прорубь, а завтра они тебя? Это — закон?
Любой мир — это победа. И разжигать вражду в станице я не
позволю. Иди и не мешай работать.
Умчался Максим, конечно же, к Тимофею, а Гурин готов
был согласиться с ним — ни Спиридонов, ни Куприянов, ни Дор-
жиев на добровольные земельные уступки не пошли. Оставался
Архипов, но он далеко, за гольцами, да и тот вряд ли хоть чем-то
поступится.
И тогда Совет решил употребить власть — забрал часть зем-
ли декретом.
— Тем хуже для них, — сказал Гурин. — Мягкость — это не
слабость. И они сегодня узнают об этом.
На второе марта назначили сход, и уже с утра не знали по-
коя. Люди шли в Совет спозаранку, словно боясь пропустить
столь важное событие. И, разумеется, мешали депутатам рабо-
тать. Сначала таясь по уголкам, они придвигались к столу все
ближе и ближе и, наконец, оказались за спиной у комиссии. Ра-
ботать стало невозможно, тем более, что приступили к самому
главному — выписке мандатов на владение землёй. Ни перегово-
рить, ни посоветоваться — посторонние уши ловили каждое сло-
во. И тогда Гурин что-то шепнул Сашке-Шелопуту.
— Я — моментом, — важно сказал мальчуган и сиганул с
крыльца через перила.
— Перекур. Всем на воздух, — скомандовал Гурин. — Всем,
всем, — подгонял он упиравшихся. — Отдохнём. Помещение про-
ветрим.
Пока топтали снежок, появились спиридоновские сторожа с
берданками и по еле заметному знаку Гурина встали двумя не-
движными тумбами по обе стороны двери. Во внутрь прошли
одни депутаты. Тогда и стала ясна хитрость председателя. Нико-
му не обойти стражу, не прошмыгнуть мышкой.
22 ——————————
— Туда нельзя. Депутаты работают, — басил неприступный
Кирилл.
— Приказ, не мешать работать, — вторил ему Мефодий. —
Идите домой и до вечера потерпите.
Казаки нехотя расходились, ворчали. Но особенно бесился
Максим Шведов. Богатыри сомкнулись перед ним стеной.
— Вы знаете, кто я? Я — командир отряда Красной гвардии.
— Знаем, заместитель, — говорил Кирилл.
— Ведаем. Помощник, — говорил Мефодий.
— Уйдите с дороги, — приказал Максим. — У меня секретное
дело.
Но стена не дрогнула.
— Не велено, — сказал Кирилл.
— Так приказано, никого, — поддержал брата Мефодий.
— Ну, псы сторожевые. Я мигом вас арестую. — Максим по-
белел и затрясся. — Вы у меня попляшите в холодной. — Каждо-
му он сунул под нос кулак и сбежал с крыльца.
— Успокоится, — сказал Кирилл.
— Охолонёт, — согласился Мефодий.
Часа через три Гурин отпустил депутатов до вечера. И лишь
закрылась за ними дверь, как на пороге появился встревожен-
ный, запыхавшийся Карпуша.
— Что случилось, сынок? — Григорий выскочил из-за стола.
— Совдеповцы-то по домам пошли, — выпалил Карпуша.
— Отдохнуть, повечерять пошли. А что? — Гурин встрево-
жился, не понимая волнения Карпуши. — А что?
— А ты? — Быстро спросил Карпуша.
— Я? — Гурин расслабился, улыбнулся. — Я собирался, да,
видно, не получится. — Они сели на лавку. — Хотя перекусить не
мешало бы…
— Я ж так и знал, что не придёшь, и принёс тебе. — Карпуша
вывернул из-за пазухи толстый, круглый тряпичный свёрток. То-
ропливо растребушил его и приподнёс двумя руками, как при-
ветственный каравай, пышную пшеничную лепёшку на полотен-
це. Скоренько сунул её в руки Гурину.
— Ух ты! Ещё горячая! Это откуда же такая красавица? —
восхитился Гурин. — Антонина угостила? Или кто подал? — вдруг
испугался он.
— Сам испёк! — торжественно объявил Карпуша.
—————————— 23
— Сам? Да ну? Ей богу? Ну, удружил, Карп Григорьевич, ну,
удружил. А мягкая какая. — Лепёшка действительно была пыш-
ная, румяная. Она так и лоснилась от топлёного сала, припекала
пальцы.
— Я и Флоре такую оставил. — Голос Карпуши радостно
звенел. Гурин благодарно кивал и за обе щёки уплетал аромат-
ную лепёшку.
— Да ты настоящий хлебопёк.
— Чайку бы к ней, — посожалел Карпуша, но Григорий оста-
новил его.
— Водичкой запьём, водичкой. Милое дело, из колодца, —
говорил он, прожёвывая. — Видишь? — Он с гордостью показал
на оцинкованный бачок. — Подарок от рабочих. Чупров аж из
Читы привёз. Не видел ещё?
— Вот это да. И даже…
— И даже с краником, — подсказывал Гурин.
Карпуша хотел подать жестяную кружку Гурину, но она ока-
залась прикованной на цепь. Гурин подошёл сам.
— Цепь, это, конечно, пережиток. Расклепаем. Спасибо тебе,
Карпуша. Подкрепил ты меня основательно. До утра без про-
блем. А вообще-то как у нас с провиантом? Плохо?
— Как это? Картошка есть? Есть. Мука, капуста, грибы и две
вот такенных тыквы в подполе. — Карпуша сомкнул руки в бере-
мя. — А семечек в них на полмесяца. А каши какие? Есть немно-
го мяса и горшок смальца.
— Да что ты говоришь? Я про тыквы и забыл. Ну, тогда
живём. Да ещё смалец!
— Тетка Маня была. Опять наши санки утащила, — сказал
Карпуша.
— Это ещё зачем?
— Да что-то волокла, вот и завернула, как к себе, без спросу.
Я сбегаю за ними?
— Конечно. Скажи, Гурин на охоту собирается.
Но санок тётка Маня отдавать не захотела. Таскать тяжести,
которыми нагружал её Спиридон, как некогда братца Никифора,
на санках было, естественно, легче, вот и заартачилась. Вцепи-
лась в них. Тянула к себе, а Карпуша к себе.
— Они вам не к делу, — отрезала она.
— Как это не к делу? — изумился Карпуша. — Отец на охоту
идёт. Спиридон Спиридоныч, это же наши. — Но Спиридон вмеши-
24 ——————————
ваться не стал, как видно от нищеты своей тоже положил глаз на
лёгкую и практичную вещь. Прошёл мимо. Карпуша был в расте-
рянности. Но вот милость мелькнула в глазах тётки Мани.
— Ладно, бери. Но только последний раз.
Карпуше оставалось только хмыкнуть. Он потрепал Музгара
за толстый, лохматый подбородок и двинулся к воротам.
— Самые богатые, а санок не имеете, — сказал он, оглянув-
шись. — И не стыдно. Чужие эксплуатируете.
— Не твое дело, дурак. — Тётка кинулась за Карпушей, но не
сумела дотянуться до салазок и растянулась на снегу. Карпуша
юркнул за ворота.
Как-то вдруг наполнилась нынче изба. Поднял Григорий го-
лову от бумаг, а на лавках — десятка полтора казаков. Сидят,
молчат и даже не смолят, не кашляют.
— Рановатисто, мужики, нагрянули. Депутаты перекусить по-
шли. Через часик, пожалуй, начнём.
— А мы тихэсенько. Трудись. Это для нас отдых, — сказал
Василий Субботин. — Вот так.
Но тишины не получилось. Николай Забелин притащил две
дюжих плахи, а Котька Голощапов — четыре толстых чурбака.
Дружно принялись за дело, и вскоре две лавки были готовы.
Одну, высокую поставили у задней стены, другую — впереди.
— Это для стариков, — сказал Иван Подшивалов и тут же
пригласил Никона Гавриловича. — Сидай, будь ласка.
Старик улыбнулся и ответил по-польски:
— Дзянькую.
Кто-то вспомнил румынскую фразу, кто-то чешскую, кто-то
немецкую, а старик Степанищев довольно чётко произносил что-
то на французском. Довелось ему в молодости рядом с известны-
ми казачьими генералами бывать. Полным кавалером был и храб-
рецом. На китайском, детским голоском с полминуты говорил
Сёмка Колесников. Мотался он за границу с коробом пушнины,
вот и усвоил кое-что торгашеское.
— Нахватались мы словечек, как псина блох, а вот грамоты
настоящей-то и нету. — Дормидонт Григорьевич сделал знак Ивану
подкинуть в печку дров.
— Ходить-то ещё не разучился? — Легонько подначил ста-
ничника Никон Гаврилович. — А то ведь всё время в седле…
— Обижаешь, товарищ старый комиссар.
—————————— 25
Никон Гаврилович недоумённо захлопал глазами.
— Я — депутат, паря.
— Значит, комиссаром будешь. Иван Подшивалов-единствен-
ный слов на ветер не бросает.
— А харчиться не перестал?
Эта Иванова блажь занимала многих. Утверждал он, что че-
ловек всё вокруг себя съедобное на… ничто переводит. И животи-
ну, и растения. А это не по-божески.
Иван повернулся к Трофиму Еримееву.
— Ты зря смеёшься. А сам первый за сытной таблеткой побе-
жишь. Съел, и неделю сытый. И доктор это говорит.
— Я говорю, в принципе это возможно, и когда-нибудь бу-
дет,— сказал Сенотрусов. — Организму нужны микроэлементы,
витамины. А все остальное — балласт.
— А куда же требуху девать? — Это — Василий-Удивленец.
— Душа — вон, а кишки — на телефон, — сострил кто-то.
Сдержанно посмеялись.
Вернулась Флора и отвлекла мужчин от болтовни. Они мол-
ча воззрились на неё. И узнавали, и не узнавали. Вспоминали её
прежнюю, до замужества, и решили, что стала она ещё краше.
— Русская женщина — это бессмертник, — подытожил Иван
Подшивалов. И как не согласиться, если говорит поэт.
Теплом дышала печка. В переднем углу зажгли три висячих
десятилинейных лампы. Подходил и подходил народ на самый
важный сход в жизни — сход о земле. В избу набилось, как ни-
когда не бывало. Вскоре все лавки были заняты. Начали снимать
шубы, сдвигаться плотнее. Заняли оба подоконника, подпирали
стены, надвинулись на председательский стол, по бокам которого
сидели старики Размахнин и Вологдин. Флору Гурин усадил ря-
дом с собой.
— Ты же председатель комиссии.
Во главе со Спиридоном в избу ввалилась большая группа
станичников — Шеломенцев, Куприянов, Елизар Краснояров, Ан-
тон Попов, Игнат, Фастина, Венедикт Пушкарёв и четыре низо-
вика с ними. Цель такого десанта была ясна — произвести впе-
чатление силы. Но желаемого эффекта не получилось. Гурин лишь
мельком глянул на них, а собравшиеся вообще не обратили вни-
мания на столь организованную явку — сами тоже стайками при-
ходили— начали тесниться, усаживая пришедших, шутить. Бое-
вой настрой спиридоновской команды очень быстро угас. Много
26 ——————————
позже пришёл Макар Чипизубов и так потеснил сидевших с од-
ного края лавки на другой, что там кто-то на пол бухнулся.
И тут всех встревожили частые, короткие паровозные гудки.
— Не пожар ли, казаки?
Выбежали, посмотрели.
— Нет. При пожаре они длинно гудят, будто плачут.
Но вскоре всё разъяснилось. Пришли путейские, возбуждён-
но пробрались к столу и развернули широкую полосу красной
материи.
— Прими-ка бумаги, председатель, — попросили они и засте-
лили голый стол ярким кумачом.
— Это от рабочих Читы, — сказали путейские. — К нашему
собранию подарок. Гудки слыхали? Они приветствуют акт спра-
ведливости — земельную реформу.
Гурин первым ударил в ладоши.
— Спасибо рабочему классу! — громко сказал он.
Дормидонт Григорьевич кивнул, подтверждая слова Гурина.
— Вот в такой, можно сказать, праздничной обстановке раз-
решите, дорогие товарищи, начать наше собрание по земельно-
му устройству станицы. Землемера мы не добились, как ни ис-
кали. Аодин завернул с нас невозможные деньги — двести руб-
лей. Ну, мы, конечно, отказались от такого грабежа и провели
ревизию сами, с вашей активной помощью. Вы нам показывали
свою землю, метки и межи. Но тут мы оказались в невозмож-
ном затруднении — сличить-то не с чем было — станичной кар-
ты в этой избе не оказалось. Уж почему, и не знаю. Но мы все-
таки её раздобыли в Войсковом земельном отделе в Чите, хоть
этому и противодействовал Комитет общественной безопаснос-
ти, который сейчас правит в нашей области. «Вы, — говорят, —
двадцать шестого октября дали телеграмму в Петроград, что
приветствуете и признаёте центральную власть? — Мы, — отве-
чаем. — Ну так вот с центральной власти и карту свою справ-
ляйте». Вот такое мы услыхали от нынешних правителей. На-
глость невозможная. Но нам помогли наши товарищи. Карту
эту я вам показываю. А чтобы всем она была видна, я повешу её
на стенку. Её-то мы и возьмём за основание в нашей работе.
* * *
Григорий уловил недоумённые взгляды старика Вологдина,
Размахнина, путейских, Флоры, Сенотрусова.
—————————— 27
— Какое же это основание? Она же — враньё, — шепнул
растерянно Флоре Николай Забелин. — Он сам это говорил.
Флора не успела ответить. Гурин сделал им незаметный знак
рукой — спокойно, друзья. Он понимал их недоумение — то смот-
реть не мог на этот явный обман, то хочет руководствоваться ею.
Зато с лица Спиридона и Куприянова, с улыбкой переглянув-
шихся, вдруг спало напряжение. Первые хозяева осмелели и, под-
растолкав казаков, продвинулись вперёд.
— А теперь, дорогие товарищи, подходите к карте, находите
свои наделы, удостоверяйте наличие. А чтобы легче их было най-
ти, мы их пометили не номерами, как было, а фамилией. И раз-
мер поставили. Вот, например, в самом верху, земля Корнея Фе-
дотовича. Двадцать шесть десятин. А рядом и другие. Подходите,
смотрите. — Гурин сел.
— Ты что, рехнулся? — зашипел на него Максим Шведов.
Гурин, не отвечая Максиму, во все глаза наблюдал за богача-
ми. Как они смотрели на схему, как удовлетворённые отходили,
как переглядывались, все больше обретая уверенность и распрям-
ляясь. Как незаметненько гладили печать.
— Государственная бумага, — важно сказал Куприянов, хо-
лодным взглядом окинув примолкнувшее собрание.
— Всё правильно, — сказал Спиридон. — Бумага с печатью.
По ней и жить будем.
— Всё как есть на самом деле, — поддержал Спиридона Шело-
менцев.
— Карта правильная. Но и здесь я ошибочку усмотрел. ВВо-
роньем углу у меня нет ни клочка. Правильно я говорю? — напо-
ристо спросил Куприянов.
Казаки мялись. Официально, вроде, нету. Но с другой сторо-
ны, куприяновский это кус.
— А кто же там пашет, сеет и урожай собирает? — взорвался
Максим.
— Я. Я. Но земля эта Тимохина. А вы написали — моя. Но
мы же поменялись. Я ему — Ближнюю елань, а он мне — Воро-
ний угол. У меня и бумага есть — на временное пользование.
— Временное! — подскочил Максим. — Ничего себе! С пято-
го года, как у него отца убили на японской. А чья огорожа на
ближней стоит?
— Моя, — засмеялся Корней Федотович. — Но это тоже по
договорённости. Можешь спросить, чей они хлебушек едят. Арен-
дую я.
28 ——————————
— Ты в полюбовные дела не суйся вояка, — осадил Максима
Спиридон. И тот сник перед богачом, зато с новой яростью наки-
нулся на Гурина:
— Что ты делаешь? Ты слышишь?
А Григорий, будто парализованный бандитским веролом-
ством богачей, не отвечал и, не мигая, глядел на свои сцеплен-
ные белые пальцы. Он боялся поднять гневное лицо. Его взбе-
сила наглая уверенность хозяев, что всё останется, как и преж-
де. Он видел, что они принимают депутатов за дурачков и уже
начинают торжествовать — ухмыляются, одёргивают, отмахива-
ются, громче и спесивее разговаривают. Но бороться с ними
надо не гневом, не глоткой, а логикой. Он дважды глубоко вздох-
нул, шевельнул лопатками.
— Флорушка, вторая карта висит? — спросил он сдавленно.
— Да, под этой, — улыбнулась Флора и склонилась к Дорми-
донту Григорьевичу. Он выслушал её, вздохнул.
— Хоть бы предупредил. Я чуть богу душу не отдал, — сказал
старик.
— Да не успел он, как эти набросились.
— Флора Васильевна, голуба, поясни. Мы же вместе с тобой
были. — Василий Субботин тянул Флору к карте. Он чуть не
плакал.
— Ну что тебе не ясно, дядя Вася? Вот твой надел. Метки —
сосны и камень. Шесть десятин. Садись, садись.
— Пойду я. Чего уж там.
— Да сядь ты, — прикрикнул Максим. — Рассупонился. Дать
утирку?
— Тебе бы вот так…
— Вот и сиди, фронтовик, мать твою, — Максим нервничал,
не понимая Гурина, и шипел на него:
— Очнись ты. Или в их сторону клонишься? Навеличива-
ешь. Посмотри на казаков.
Гурин исподлобья посмотрел. Да, лица у многих растерян-
ные, насупленные и даже злые, как у того же Максима. Но есть и
другие — у Сенотрусова, Никона Гавриловича, Ивана Германо-
вича Соболева, отца Данилки. Эти мужики поняли ход его мыс-
лей. Смотрят на него спокойно и доверчиво. Но большинство
отходят от карты с постными минами, садятся, шушукаются, по-
жимают плечами, хмуреют и не с прежним уже расположением
глядят на Гурина и депутатов.
—————————— 29
— Облапошили нас ноне.
— Мерили, мерили. А у кого земля на самом деле?
— Печать же. Её на задницу шлёпнут, и ты уже не мужик, а
верблюд.
Тяжелым гулом гудела изба.
Гурин совладал с собой, поднял голову, и на его лице вновь
резвилось простецкое выражение.
— Ну вот, казаки, вы и подивились. Правильно сказал Спи-
ридон Спиридонович — бумага государственная, с печатью. Так
ведь, Василий?
Василий, раздавленный безысходностью, ссутулившись, ещё
ниже опустил голову. Многие казаки, пряча лица, ковырялись в
шапках, нарочно роняли на пол рукавицы. И Григорий понял, им
противно смотреть на него.
— Значит, бумага эта — жизненная, правильная, — поставил
он точку. — Так и запишем.
Неодобрительный гул обрадовал его. Он широко улыбнулся.
И тут Спиридон выстрелил своим ядовитым жалом, не вытер-
пел, а секунду спустя понял, что смертельно поспешил. Ведь улы-
бался Гурин, улыбался. А это всегда не к добру.
— Зря людей дёргаете, правители некудышние, — звонко крик-
нул он. — У меня, адали дел больше нету, как знакомое-перезна-
комое разглядывать. По этой карте уже пятнадцать лет живём в
справедливости и спокойствии.
Тон задавали богачи. Гул нарастал. Ни одного отчётливого
слова. Флора выпрямилась. Максим скрежетнул зубами. Все со
страхом смотрели на Спиридона, надевавшего шапку и направ-
лявшегося к двери.
— Уважения нет у новой власти к вам, — сказал Спиридон и
оглянулся. А оглянувшись, так и застыл с рукой над головой.
Ненависть, непримиримая ненависть низверглась на него из сме-
ющихся гуринских глаз, вдруг ставших не серыми, а стальными.
— Погоди, Спиридон Спиридонович, — сказал Гурин. — Воп-
рос ещё не закрыт. О чём гудим, казаки? В чём дело, станични-
ки?— нетерпеливо взывал Гурин.
— А то, что карта твоя — враньё бессовестное, — выкрикнула
Аксинья Астахова. — Я пришла, думала справедливость у вас. От
нашего надела половинка осталась, а там он целёхонький. Может
я что не поняла, Флора?
Флора посмотрела на карту.
30 ——————————
— Шесть десятин. По колку от ручья и до скалы. С запада
залежь, с востока — общественная земля.
— Вот-вот. У вас что, глаза застило, когда в поле были, и не
видели, что общественная земля распахана, а вместе с ней и от
моей по длине две сажени отхвачено?
— А кто распахал ту землю? — спросил Гурин.
— Спирька, кто же! — крикнула Аксинья.
— На это есть решение схода. Сами утверждали.
— На припашку чужой земли? Да? — Аксинья вскочила и
тянула кулаки к Спиридону. Вот когда он пожалел, что не послу-
шался Гурина вернуть не своё добровольно. Во имя мира и обо-
юдного спокойствия.
— Давай сотрудничать, Спиридон Спиридонович, — предло-
жил тогда Гурин. — Жить-то нам вместе. А несправедливость ты
и сам видишь. Вышла неловкость, плуг дурной, железякой не
туда заехал, отдай, повинись, и люди добрым словом помянут.
— Я не собираюсь умирать.
— Смерть ведь разная бывает. Ходит человек, а мёртвый.
Добрыми делами жив человек.
— Неужто на меня в обиде?
— Нет. Благодарен. Потому и сейчас здесь. Я добра тебе же-
лаю.
— Вот и сделай послабу по старой дружбе. А за доброе дело
я щедрый.
— Или хочется думать, что твой выкормыш — подлец?
Всё знал Гурин, и про «выкормыша», один раз случайно об-
роненного.
— Не только подумаю, но и вслух скажу…
— Ну, а ты, Василий, чего нос повесил? — обратился Гурин к
Удивленцу. — Выкладывай.
— Так ить метки стоят, а поле поужело. С фронта вернулся,
а оно поужело. — Василий сдвинул раскинутые руки. — Вот так.
Собрание возмущённо загудело. Ворюг в станице не любили.
А тут было явное воровство.
— А кто сосед у тебя? — продолжал Гурин.
— Известно, Корней Федотович.
— Ну, это совсем уже бред. Выходит, сосна сама на семь
саженей перескочила? — выкрикнул, смеясь, Куприянов.
— А откуда ты, Корней Федотович, знаешь, что на семь? —
спросил Гурин.
—————————— 31
— Так ведь длина-то наделов у нас с ним одинаковая. — Го-
лос Куприянова едок и насмешлив. Даже пройда — Спиридон
поразился сообразительности станичника. Собрание притихло.
Все глядели на Гурина, невозмутимо что-то черкавшего каранда-
шом.
— Но поле не только поужело, — сказал Гурин, — но и …
— Покоротело, — подсказал Василий.
— Вот и скажи, Корней Федотович, на сколько оно стало
короче, чтобы получилась десятина с четвертью? Ты же знаешь,
— наступал Гурин. «Вот это расцеловал!» — ликовал Спиридон,
злорадствуя над Корнеем.
А Куприянов рыскал глазами, натыкаясь то на облезлый Спи-
ридоновский затылок, то на глупую рожу Игната, то на недруже-
любные лица казаков.
— Ну, ладно, — смилостивился Гурин. — Можешь не отве-
чать. А как сосны и межи прыгать умеют, мы проверили. Туда и
обратно. Усёк? И зима им не помеха. Сигают, как зайцы.
Гурин знал, что говорил. Неделю спустя после злополучного
обмера сосна стояла на своём давнишнем месте, а межа пролега-
ла там, где ей положено. Натоптано было, но размеры поля вос-
становлены.
Уж и подивился Григорий увиденному! Уж и подивился!
Пожалуй, это был уникальный случай на всё Забайкалье.
Иещё в одном он удостоверился — трусливым хищником был
Куприянов. Но останавливаться на этом моменте сегодня не хо-
тел, надеясь на сообразительность воришки. Уличили? Испра-
вил? Вот и молчи смирнёхонько. Но Куприянов взлохматился.
На рожон полез. А раз так, то и получи сполна. Куприянов мол-
чал. Теребил не то ворот рубахи, не то бороду. И как обычно,
жалел обо всём сразу— и о том, что пришёл сюда, и о том, что не
смолчал, и о том, что до сих пор не уехал в Маньчжурию.
— Что же вы молчите, казаки? — упрекнул Гурин. — Или до
сих пор сомневаетесь, что советская власть плохая защита?
И тут к столу вырвался Спиридон.
— Что ты устроил здесь, Гурин? Стыдную для мужиков бол-
товню. Такого отродясь в Забайкалье не было. Здесь живут и
без вашей свободы свободные люди. Каждый работает на себя.
И как работает, так и живёт. Лес вон, иди, руби и ставь избу,
какую хочешь. Грибы, ягоды собирай, дичь бей. Корчуй пожигу
и поле разводи. Сей пшеницу, продавай. Деньги будут, покупай
32 ——————————
инвентарь и снова сей, богатей. Скот заводи. Лошадей, коров,
овец. Да что там говорить. У нас, как в загадке. «Поле не меря-
но, овцы не считаны, пастух рогат». Что это? Да это наше род-
ное Забайкалье. Кто его мерил? Никто. Были какие-то с линей-
ками, так их самих вот уже сорок лет ищут. Сгинули в наших
просторах. Овцы не считаны. А кто здесь вообще что-нибудь
считал? Живность, золото, леса? Никто. Вот и получается, что
только месяц рогатый всё знает, всё пасёт. Приходи сюда любой
и бери, что хочешь и сколько хочешь, только не ленись. И нече-
го тут байки про эксплуататоров разводить. Работать надо, а не
на печи лежать да водку жрать.
В избе наступила смущённая тишина. Не к лицу было без-
разгибным труженикам про своё райское житьё выслушивать,
упрёк отчётливый в своей нерадивости получать. Макар Чипизу-
бов набычился и грозно хмыкнул.
— Обидел ты меня, Спиридон Спиридонович, — медленно
проговорил он, поднимаясь и заслоняя Спиридону весь белый
свет. — А это мне несподручно. Кто не даёт, говоришь? Ты,
Спиридон Спиридонович. Я начал было, сами видели мою рас-
корчёвку. Ачто вышло? За аренду быков, которых я от сосун-
ков выращиваю, сплю с ними в стойле, ты такую цену завернул,
что мне три года бесплатно пришлось работать. На тебя. А по-
том за вспашку, за семена, за арбу. «Корчуй и поле разводи,
пшеницу сей», — говоришь. Но сначала у меня побывай, в долги
залезь, а уж я тебя из них не выпущу. В отработках и помрёшь.
Так лучше уж батрачить и не рыпаться в князи. А водку я не
пью и в потолок не плюю. Некогда. На тебя горбатюсь.
— Не получается райской жизни, Спиридон Спиридонович,
не получается, — сказал с усмешкой Гурин. — И не по причине,
что все пьяницы и лежебоки, а труженик ты один. Потому и
благоденствуешь. Причина именно в эксплуатации, в присвое-
нии чужого труда. Уж наша-то станица трудовая из трудовых,
значит и благоденствовать должны все, ведь наделы-то у всех
«справедливые», почти одинаковые. Посмотрите на карту — Спи-
ридонов, Забелин, Пушкарёв, Шведов — ну совсем чуть-чуть раз-
нятся. Значит, и достаток у всех одинаковый? Ну, а как на самом
деле, каждый знает. У одного стол ломится, а другой еле кормит-
ся. А все потому, что эксплуатация у нас процветает самая ци-
ничная, под благодеяние ряженая, а потому незаметная, но на-
—————————— 33
храпистая. Одним вы ходу не даёте, других долгами душите.
«Отработай, отработай, отработай». Это как по сыпучему склону,
сколько не царапайся, всё равно в пропасти останешься. Приме-
ры? Пожалуйста. С кем на эту тему поговорить? Называйте.
— А вон с Ильей.
— Вот и встань, Илья. Поговорим мы с тобой принародно,
как на духу, а люди пускай послушают и если кто из нас соврёт,
тут же осадят. Сколько у тебя лошадей?
— Один конь, да и тот старый.
— Сколько лошадей у Спиридона?
— У него табуны, — протянул Илья.
— Правильно. Четыре табуна на шестьдесят голов. Это взрос-
лых. Да ещё молодняка табун.
Окаменело лицо у Спиридона. Застывшие глаза чёрными
плямбами под белёсыми бровями прятались. Бился в них не ис-
пуг, а ненависть. Если бы власть ему! На кусочки разделал бы
председателя. Кого выкормил! Если бы знать! Сгубил бы, глазом
не моргнув.
— Сколько у тебя овец?
— Одиннадцать паршивых.
— А сколько овец у Архипова?
— Что мошкары, — усмехнулся Илья. — Да всё породистые.
— А что же ты себе породистых не заведёшь?
— Ну ты, Гриша, адали с луны свалился. А ты знаешь, сколь-
ко матка стоит? Или даже ярочка? Да за случку потом выложи.
Да не приплодом, а деньгами.
— Но приплод всё окупит, — настаивал Гурин.
— Его еще получить надо. Тимохин отец начал было разво-
дить, а они разом вдруг померли. Да у многих такая история
случилась. Ветеринар нужен. А это опять деньги. Я уж и не пы-
таюсь, чтобы совсем не разориться.
— А сколько у тебя быков?
— Один. Второго купить хочу.
— А как же ты зябь поднял?
— Так ить у Корнея Федотовича под отработку брал.
— Сколько лет ты деньги на быка копишь?
— Ой, адали всю жизнь. По копейке, по гривеннику. Вот
тёлушку под это дело осенюсь продал. А тут девки — разори-
тельницы…
34 ——————————
— У кого быка купить хочешь? — Гурин не давал Илье
уклониться в сторону, чтобы не выскочил тот с каким-нибудь
«случаем».
— Так, наверно, у Корнея Федотовича. А тёлушка, я вам ска-
жу, была. — Илья устал от невзгод, от жёсткого допроса. Ему
хотелось повеселить людей. Но Гурин ни на секунду не останав-
ливал пытку.
— Выходит, ты денежки для него копил. Подержал, посмот-
рел и отдал ему. Доброе же у тебя сердце. А кто этих быков
вырастил?
— Я вырастил, сам, — крикнул Куприянов. Как видно, не
сладил с нервами.
— Как же ты успеваешь всё делать сам — и пахать, и сеять, и
быков растить, и торговать, и на заимках работать, и табун в
Даурии содержать, а, Корней Федотович? — спросил Гурин. —
Для этого и двадцати рук мало. Да потому, что работники всё это
делают. Рубли в карман кладёшь, а копейками с ними рассчиты-
ваешься. А у тебя, Илья, сколько работников?
— Помилуй. Сам в работниках. При быках состою, как и
Макар, только я у Корнея Федотовича.
— А какой годовой доход у тебя? Сколько сотен или тысяч
рублей?
— Что ты издеваешься? — Илья, совершенно раздавлен-
ный, сел.
— А какой у твоего хозяина?
— Не знаю.
— И я не знаю. Но уверенно скажу, раз в тысячу больше
твоего. А к кому ты пойдешь наниматься в этом году?
— А я пожизненно нанятый, будто не знаешь.
— Знаю. К Спиридону, Архипову, Куприянову, Доржиеву и
им подобным, которых по пальцам перечесть. Все они живут
вашим трудом. У Архипова четырнадцать работников, у Спири-
донова — восемнадцать, у Куприянова — сейчас шесть, а летом
двенадцать, у Доржиева — сорок или даже больше. Там вообще
силком пригоняют и заставляют работать. Но одно я у тебя не
спросил, сколько земли имеешь? — продолжал Гурин с улыб-
кой. И начало сжиматься сердце у Спиридона. Противно зашу-
мело в голове. Он вдруг ясно почувствовал какой смертельный
удар готовит ему и всем «хозяевам» Гурин. Одно, едва сдержи-
ваемое желание вновь овладело им — растоптать, уничтожить
—————————— 35
этого человека, присвоившего себе право судить его, самого
Спиридона.
— Четыре десятины, — ответил Илья.
— А ты, Трофим Еримеев, мужик–богатырь, сколько десятин
один осиливаешь?
— Семь.
— А ты, Антоша?
— Две.
— А ты, Елизар?
— До войны — пять. А сейчас … — он стукнул костылями об
пол. — Хрен с дыркой.
— А где же она, твоя землица?
— Так под это дело, — Елизар повертел рогатиной из паль-
цев,— Спире уступил.
— А ты, Василий?
— Так ведь уменьшился мой клинушек… Вот так…
— А ты, Аксинья?
— Нонче на трёх буду. Припахал к себе Спиридон Спиридо-
нович. А ещё раньше землю Епифана Казачишина прихватил.
Иуже забыл, что она чужая. А там она всё еще Епишкиной кра-
суется. — Аксинья ткнула в сторону карты.
— Я дополню тебя, Аксинья. Половину Чупровского клина
он тоже к рукам прибрал. За долги. А другой половиной с Шело-
менцевым расплатился за верную службу. Тем и вогнали солдат-
ку с двумя детьми в могилу. И даже хоронить приходили. Со
слезой стояли. Ну, а Пахтинский надел уж совсем на законных
основаниях присоединил, по-родственному. Вот так и переходит
землица в чужие, загребущие руки. У Аксиньи отполовинили, у
Василия тихой сапой отхватили. Ксению Алексеевну выпихнули
на такую твердь, что там ничего не растёт. Это называется, поме-
нялись. Общественные земли и выпасы растаскивают. Попробуй,
сунься, где их табуны! А ведь земля — то общая. Справедливо
это? За гольцы нас не пускают. Убивают, калечат, устрашают.
Исоваться перестали. Страшные Гольцы, Жуткие Гольцы, Кро-
вавые Гольцы! Вот как их теперь называют. А кто там обосновал-
ся со своими стадами, отарами, табунами?
— Да всё они же, — сказал мрачно Дормидонт Григорьевич.
— Так сколько же земли у каждого из них? — кинул Гурин
вопрос в притихший сход.
36 ——————————
— Почитай, вся. — Никон Гаврилович покачал головой. —
Ивдали, и под боком.
— Враньё. Вы по карте посмотрите! — Пересилил шум Спи-
ридон, но в его голосе не было уж прежней уверенности. Гурин-
ская простодушная улыбка засияла ему навстречу, и он помо-
лился богу, чтоб дал ему силы перенести готовящийся удар. А в
том, что он последует, Спиридон не сомневался.
— Как же она тебе люба, эта карта, Спиридон Спиридоно-
вич!— развеселился Гурин. — Глаз ты с неё не спускаешь. И то и
дело носом в неё нас тычешь. Фальшивая это карта, хоть и с
печатью. — Гурин рванул «государственную бумагу» вниз. — Вот
настоящая карта. — И предстала на обозрение суть нынешнего
станичного землепользования, преобладающим цветом которого
был один — серый. Это был гигантский паук, разлёгшийся жир-
ным телом на всей карте. Текучим брюхом он проник в самые
дальние уголки станичных владений, охватывая гибкими лапами
зелёные вкрапления — наделы станичников. Лафтаки бурого цве-
та— общественные земли, сенокосы и выпасы — намного уступа-
ли паучьему пространству.
Казаки ахнули. Толпились у карты, досконально разгляды-
вая каждый куточек. Но оспорить ничего не могли. Паук всюду
вставал на их пути — туда не моги, туда не суйся, это уже давно
не общее, а моё. Они оказались вкруговую обложенными серой
хмарой. Раскрывшаяся картина задевала их самолюбие, и Флора
пережила горько-тревожные минуты, кинув мысленно страшный,
но справедливый упрёк казакам — по их представлениям пол-
ным хозяевам жизни. И выходило, что не сгущал краски предсе-
датель, говоря об эксплуатации, обмане и воровстве. Правда ока-
залась горше-горького.
— Это — приговор, — сказал Сенотрусов, возвращаясь на место.
— Ну как, казаки? Всё правильно изобразила наш товарищ
Флора Пахтина?
— Правильно. Верно, — послышались глухие голоса. Казакам
было стыдно, что ловкачи-богачи облапошили их, как несмыш-
лёнышей.
— Вот так паука вскормили.
— Уйди, Иуда! — кто-то грозно зарычал на Шеломенцева,
вымещая злобу. И тот покорно придвинулся к выходу.
— Правильней некуда. — Максим своим взглядом заставил
поёжиться Венедикта Пушкарёва.
—————————— 37
— Только пять человек могут иметь претензии к комиссии, а
значит и к Совету. Это — Антоша Попов, Фёдор Чекмарёв, Вене-
дикт Пушкарёв, Семён Колесников и Елизар Краснояров. Они
отказались ехать в поле на ревизию. Все остальные показали свои
наделы и межи. Одним словом, активно содействовали земель-
ной комиссии, — сказал Гурин.
Спиридон направился к двери, но Григорий остановил его.
— Не спеши уходить, Спиридон Спиридонович. Или не ин-
тересно тебе, как с завтрашнего дня будет?
— Интересно. — Спиридон повернулся к Гурину. — И даже
очень, — сказал желчно.
— Ну так, посмотри, — простодушие председателя было без-
гранично. Он аккуратно снял с гвоздиков переднюю карту и не
успел отодвинуться с нею в сторону, как вокруг него забурлил
народ. Казаки вскочили, будто по команде «встать». Всех интере-
совало будущее. Поехал в сторону председательский стол, загре-
мели опрокидываемые табуретки и лавки. А для совдеповцев на-
ступил кратковременный отдых. Они сидели усталые от напря-
жения, и только Флора опять была в самой гуще — объясняла,
показывала, растолковывала, что-то сравнивала с рядом висящей
предыдущей картой.
— Аксинья, ты разобралась? — спросила Флора. — Или по-
мочь?
— Разобралась. — Аксинья заревела. — Я ведь своего жду.
Приедет, скажет, не уберегла землицу. А он так её холил.
— Теперь так не скажет.
— Флорушка. — Это Василий Субботин теребит. — Теперь
восточная сосна…
— Теперь она на своём, месте. Мы от неё ещё пять сажен
прирезали.
— От Куприянова, стало быть? — испугался Василий.
— От него.
— А он не обидится?
— Погляди, даже радуется. — Флора кивнула на Куприянова.
Тот чему-то криво ухмылялся. — Работы меньше будет. Он так
умаялся один…
— Гурьян Кириллович, Гурьян Кириллович, — дважды ок-
ликнула Флора Казачишку, но он елозил глазами по карте, не
слыша зова. — Нашёл? — спросила Флора, пробившись.
38 ——————————
— А? Нет. Говорят, что есть, а не показывают. Шуткуют,
небось.
— Вот твой надел. За оврагом. На вашем бывшем поле. Асо-
седи у тебя Трофим Еримеев, Харлампий Пичуев и наш доктор.
ИВаня Федоска. Ваня, иди сюда. — Она подозвала спиридонов-
ского работника. — Вот твоя залежь. Владей веки вечные. А рас-
ширяться надумаешь — сюда и туда. Намёк понял?
— Дети будут. Невеста уже есть, — сказал гордо Иван. —
Унинкерская. А там знаешь, какие девки? Огонь.
— Как и размахнинские, — засмеялась Флора. — Далёконько,
Макар? — Это она обратилась к Чипизубову, доля которому вы-
пала в верховьях Геремнака.
— Зато земля какая!
— Поздравляю. — Флора пожала широченную ладонь казака.
— А сколько же платить? — Казачишка тянул Флору к себе.
— Нисколько. Советская власть отдаёт земли бесплатно и
навечно.
— А не выйдет из этого задом наперёд? Стариковская недо-
верчивость, его присказка развеселили Флору.
— Нет, нет. Что надулся? Или мало прибавили, зятёк? —
Флора протиснулась к Фёдору Чекмарёву.
— А мне никакой прибавки не надо. Я отказываюсь от чужой
земли. Если надо будет, сам подниму.
— Мы вернули вам наше родовое, пахтинское поле. Соня
мечтала об этом.
— Она перемечтала.
— Ну, как хотите. Неволить не будем.
— На меня ещё невольщик не родился. — Федор отвернулся
и поглубже натянул папаху.
— Значит, кому-то другому отдадим.
* * *
Фастина долго не проходила вперёд, затерявшись среди ка-
зачек, а Флора и не предполагала, что она здесь. Собственно,
делать ей на сходе было нечего, если присутствовал основной
хозяин. Но был Спиридон, и была Фастина. И в этом была ка-
кая-то неясная пока для Флоры заковыка. Она не знала, что
Спиридон ещё год назад нарёк Фастину своей наследницей. Тай-
ком от Игната, которому наметили долю в более для него при-
влекательном виде — деньгами.
—————————— 39
Выбравшись из бабьего гвалта, Фастина поначалу стояла за
спинами казаков, но потом придвинулась вплотную к карте и
внимательно её изучала. Флора стояла сбоку, видела красивый
и надменный профиль дочери, чувствовала, что она краем глаза
видит её, но прямого взгляда не дождалась. Фастина ушла вглубь
избы, так и не посмотрев на мать и ничего не сказав отцу, ос-
тавшемуся в одиночестве возле карты. Игнат потащился сле-
дом, словно прилипчивый ухажёр, и это страшно напугало Флору.
Она сжала виски кулачками. Ей было известно о «замужестве»
Фастины. (Что утаишь в станице?) Известна и странно-разгуль-
ная жизнь после отъезда «мужа». Постоянными её спутниками
стали Игнат, Ванька Федоска и Шеломенцев. С ними она ска-
кала на лошади, уверенно сидя в мужском седле с винтовкой за
плечами. Лихая троица всегда на бешеном аллюре вылетала из
станицы и влетала в неё. Их опасались.
После отъезда Комогорцева, после той трагической ночи
во флигеле, после унизительного прохода под насмешливым
взглядом Кучумова и растерянным взглядом отца, Фастина
через неделю стала совершенно иной — резкой, жёсткой, раз-
вязной, словно старалась подчеркнуть своё новое положение
падшей девушки.
В один из дней она нагрянула к Елизару. Следом корячился
Ванька Федоска с узлом на горбу. Выкладывая из тюка содержи-
мое на верстак, Фастина повелительно говорила:
— Это на шубку. Это на рукавички. Это на брюки.
— Так я ведь, девка, скорняк. Хомуты, и шлейки… Разве что
шапку, — опешил Елизар.
— Захочешь, всё сделаешь, — одёрнула его Фастина.
Елизар крякнул, поняв, что перечить бесполезно, и растянул
портновский метр. Обмеряя Фастину по бедрам, талии, бюсту,
плечам, спинку и длину рук и ног, он восхищённо бормотал:
— Ну и пропорции у тебя, девка! Как у Венеры. Недаром
говорят…
— Что говорят? — Фастина отбросила его руки.
— Что в тебя какой-то офицер влюбился, — всё с тем же
выражением восхищения окончил Елизар.
Но Фастина извращённо поняла смысл искренне сказанно-
го— все всё знают о её падении. Но не огорчилась. Надменно
вскинула голову.
— Плевать я на вас хотела. Болтайте, что хотите.
40 ——————————
Она раскинула веером великолепные серебристые смушки, а
сверху кинула рисунок.
— Из этого сошьёшь вот такую папашку.
— Это ж сколько детёнышей загубили! — не удержалась Ма-
рия.
Она знала, что эти небольшие шкурки содраны с новорож-
денных ягнят, парных, как говорят.
Фастина стрельнула на неё глазами. Мария ушла к горячей
печке. Небритый, опухший Евгений наблюдал за Фастиной в щел-
ку занавески. В таком ужасном виде он не смел выйти к очарова-
тельной гостье.
Сейчас, на собрании, Фастина была в просторной беличьей
шубке, собольей шапочке, коричневых суконных брюках и мини-
атюрных унтиках с лисьей оторочкой. Всё это было искусно сшито
Елизаром. Он с гордостью смотрел на свою работу.
Флора пристально смотрела на Фастину и снова убеждалась—
в юной и скромной девушке появилось много чего-то нехороше-
го.
Спиридон остался один напротив «паучьей» карты, как её
уже успели окрестить казаки, что-то беззвучно шепча. Его лицо
было сосредоточено и хмуро. Флора смотрела на своего изверга-
мужа, сочувствовала его старости, облезлости, близорукости.
Вздохнув, она отвернулась, но тут же вздрогнула от знакомого
ядовитого голоса:
— Выжила, значит?
Флора повернула голову, но Спиридон был по-прежнему по-
глощён картой и молчал.
— Выжила, как ты не убивал, — ответила она.
— Значит, мало убивал, — сказал Спиридон и пошёл к вы-
ходу.
Увидав это, Гурин встал.
— Спиридон Спиридонович, задержись на минутку. Я вижу,
ты устал, домой хочешь, так я тебе лишь выдержки из постанов-
ления зачитаю. Всё, что касается тебя. По-дружески. Здесь не-
много, послушаешь?
— Размахнинский Совет казачьих, рабочих и бурятских де-
путатов постановил:
Первое. Восстановить в полном объёме все общественные зем-
ли как резерв для увеличения наделов для трудящихся граждан
станицы, изъяв их из незаконного пользования.
—————————— 41
Второе. Все церковные земли переходят в общественный фонд.
Земельные наделы священнослужителю и звонарю отводятся схо-
дом на общих основаниях (по едокам).
Третье. Все граждане станицы имеют равные права на выпа-
сы, сенокосы, общественные земли, лесные и водные угодья.
Четвёртое. Право на бессрочное пользование землёй, обре-
тённое бесплатно, гарантируется мандатом с печатью и подпи-
сью председателя Совета.
Пятое. Гражданам Спиридонову, Куприянову, Архипову, Дор-
жиеву, Шеломенцеву и Пушкарёву обеспечить семенами пшени-
цы и овса солдатских вдов и инвалидов войны. (Каждый по от-
дельному списку. Бесплатно.)
Шестое. Гражданам Спиридонову, Куприянову, Архипову,
Доржиеву, Шеломенцеву и Пушкарёву провести весенний сев на
наделах солдатских вдов и инвалидов войны собственным тяг-
лом и бесплатно. (Каждый по отдельному списку).
Седьмое. Гражданам Спиридонову, Куприянову, Архипову,
Доржиеву, Шеломенцеву и Пушкарёву выделить семена и тягло
всем, получившим наделы впервые. (Каждый по отдельному спис-
ку.) Бесплатно. Поздравим их. Это — Иван Федоска, Данила Ива-
нович Соболев, наш доктор, Гурьян Кириллович Казачишин,
Макар Чипизубов, Матрёна Банкина. Всю жизнь живут в стани-
це, а безземельные. Это не дело.
— У Мотьки свой промысел. Ей не земля нужна, а постеля, —
крикнул кто-то из задних рядов.
Мотька запустила в мужика чьей-то шапкой.
— Земля тоже нужна, как и постеля, — раздался ещё один
игривый голос. Но тут уж Мотька в долгу не осталась. Дотяну-
лась рукой и в шевелюру вцепилась.
— Советская власть Матрёнин промысел не признаёт и дела-
ет об этом серьёзное предупреждение гражданке Банкиной. Про-
должим, — Гурин поднёс постановление к глазам.
Восьмое. Советской власти всячески содействовать объеди-
нению единоличных хозяйств в артели и товарищества.
Девятое. Удовлетворить просьбу Кирила и Мефодия Зава-
лишиных о принятии в станицу Размахнинскую, так как назван-
ные товарищи решили заняться земледелием и навсегда бросить
наёмную службу.
— Утвердит ли сход это ходатайство Совета? — спросил Гу-
рин.
42 ——————————
— Утверждаем. Чего там. Хорошие люди. Надёжные мужики.
Да и куда идти от отцовской могилки.
— Поздравим и их. Теперь и они по восьмому пункту нашего
постановления имеют право на землю, так как стали размахнин-
цами.
Богатыри смущались, краснели и осторожненько жали про-
тянутые руки.
— Спасибо, Спиридон Спиридонович, что выслушал. Иди,
отдыхай. А у нас, дорогие мои станичники, остался один, до не-
возможности приятный момент — вручение мандатов. По пору-
чению депутатов его проведу я. И начну с наших уважаемых
старичков — дедушки Апрелкова и Степанищева. Вот только жаль,
без музыки.
— Погодите чуток. — Николай Забелин сорвался с места. —
Будет музыка.
— Чо он, паря, придумал? — шушукались старики, усажи-
ваясь.
— Флора, Флора, — какая-то женщина настойчиво теребила
её. Флора не сразу поняла, кто же это. Боже мой, да это ж Сваха!
Постаревшая, подурневшая, морщинистая, рот уходит. Из-за её
плеча выглядывает её муж. Он всё такой же — седой, бодрый,
благодушный. Улыбается Флоре, кивает.
— Флора. А нам? — говорит просительно Сваха. — Ну хоть
немножечко, из уважения. Всем прирезали, а нам ничего.
— Но ты же сама отказалась. Три десятины, или мало по-
стариковски?
— Но я ведь тебе не чужая, Флора. Из уважения, из дружбы
и любви. И тайны нашей общей.
— Тайны давно уже нету. А вот Федя от двух десятин отка-
зался, если договоритесь, рассмотрим.
— Валяй, пиши им. — Фёдор махнул рукой. — Я же сказал,
чужого не возьму.
— Нет, — возразила Флора. — Без Сони нельзя. Вы уж обсу-
дите. Заявление напишите.
— Ну, это я стрелой! — возликовала Сваха. — Ты же знаешь
меня. — Она лихо подмигнула, да всё испортил щербатый рот, не
ко времени растянувшийся в улыбке. — Устрою. Федя. За мной!
И тут ударил колокол. Николай едва растормошил толсту-
ху— Растягаиху.
—————————— 43
— Муж где?
— А вот он. — Растягаиха слегка приподняла левый бок. Там
сопел Клим. Николай встряхнул его. Бросил в руки штаны. Зво-
нарь ни о чем не спрашивал. Залез на колокольню.
— Вот и музыка, — сказал весело Гурин. — Товарищ Апрел-
ков…
— Сонюшка. Ты уже на ногах? А это мы с Федей. — Сваха
целовала хмурую Соню.
— Тут уснёшь. — Соня злобно сверкала глазами на мужа. —
Адали вдова. То идут, как в совдеп, то паровозами гудят, то в
колокол лупят посреди ночи. Или горит кто?
— Да нет. Музыку играют, — пробурчал Фёдор.
— Рехнулись. Лучше бы в медные тазы ударили.
— Так ведь Сонечка-голубушка, ласточка моя ненаглядная,
новая власть землю разда…
— А ты чо такой-то? — насторожилась Соня, бесцеремонно
закрывая свахин рот ладонью и глядя на мрачного Фёдора. —
Или нас обидели?
— Наоборот даже… — нехотя начал Фёдор, но сваха пере-
била его.
— Сонечка, горлица ты моя, дай бог тебе и твоему Фёдору
счастья. Да такого большого — выше царского-королевского. От-
метить бы надо, Сонечка, Феденька, стопочкой полненькой.
— Что отметить? — Сонька грозно встала перед мужем. —
Ну?
— Сонечка, солнышко ты моё лучезарное, ты налей сначала.
Без этого как же. Где у тебя бутылочка? Ведь это на всю жизнь
событие. Феденька, доброе сердынько, дай бог ему всех нас пяти-
режды пережить, свою прирезку нам отдал.
— А? — Это было, как обвал скалы. Как рёв потревоженной
тигрицы. Как ярый гром над головой. — Я вам всем налью. Епиш-
кина мать! — Сонька кинула шаль на голову. Схватила шубу.
Не соблюдая дороги, разрезая, будто плугом, сугробы по-
полам, первым мчался Фёдор. Наступая ему на пятки, пёрла
жена, а за нею — Сваха. Она всё время что-то кричала в спину
Соньке. Та коротко оглядывалась и грозила прохиндейке ку-
лаком. Шумную процессию замыкал свахин муж. Он выкиды-
вал коленца, обхлопывая себя руками, будто при удалой пляс-
ке, и смеялся.
44 ——————————
Они ворвались в Совет, как буря, и в тот именно момент,
когда выкликнули фамилию Фёдора.
— Чекмарёв. — Гурин держал мандат наготове. — Чего же
ты? Подходи, получай.
И тут растерявшегося Фёдора настигли разъярённые жен-
щины. Спасаясь от них, он ринулся по ту сторону стола, а следом
гремел панический сонькин голос:
— С прибавкой? Гурин? С прирезкой?
— Как положено. А в чём дело?
— Да так, ничего, — успокоила Флора.
— Поздравляю. Распишись, — сказал Гурин.
— Со Свахой договорились? — спросила Флора.
— Договорились. — Пряча лицо над бумагой и как-то влажно
шепелявя, ответил Фёдор и сжался от пронзительного свахиного
вопля:
— Я тебя, Гурин, как советскую справедливую власть прошу
— защити от избиения. Ой, защити! — Но к столу Сваха не про-
рвалась. Сонька встретила её на полпути и схватила за грудки.
— Ишь, какая! На чужую, на нашу кровную землицу свой
щербатый рот раззявила. У, жадюга ненасытная!
Сваха отгородилась от бушующей Соньки каким-то казаком.
Глядя на неё, кричащую и плачущую, простирающую руки то к
Гурину, то к ней, Флора испытывала чувство жалости к этой
женщине, двадцать лет назад красивой, говорливой и безжалост-
ной. Жутким смерчем ворвалась она в её жизнь и, крутанув её
судьбой, как истёртым пятаком, выиграла, накрыв «орла», зато
теперь ей выпала «решка». Привлекательный «медовый пряник»
преждевременно обветшал и облупился, разбух и оказался жме-
ней грубых отрубей. Такова уж логика земного жизнеустройства
— молодое и красивое, но злое, чахнет очень быстро, а к старости
становится вообще безобразней безобразного.
— Ведь мы полюбовно. Он отказался — я взяла. Ему не надо—
мне давай, — кричала Сваха.
— Он передумал, — кричала Соня.
— Но зачем же бить? — скулила Сваха.
— А спаивать зачем? На меня науськивать? Я из тебя выбью
сватовские замашки. — Сонька воинственно тянулась к Свахе.
Казак смеялся, растопырившись наседкой.
— Тихо. Угомонились. Сонька! — прикрикнул Гурин. — А ты
подними волосы, адали ведьма, — сказал он Свахе.
—————————— 45
— А мне так лучше, — Сваха кокетливо повела плечиком.
— Поднимай, поднимай, — настаивал Гурин. — Будто в гнез-
де кукушкином.
Фёдор распрямился и в напряжённом ожидании смотрел на
свахино лицо. После минутного ломания Сваха нехотя убрала
распатланные волосы наверх. Не то удовлетворённо, не то восхи-
щённо Фёдор крякнул и повернулся к Гурину. Два живописных
фонаря упёрлись в Гурина. Григорий рухнул на лавку. Фёдор
запрокинул голову и плаксиво скривил губы.
До сих пор неизвестно, как устояли стены старой правлен-
ческой избы, почему не рухнул потолок и не рассыпались стёкла
от дружного хохота.
Увидав разукрашенного мужа, Сонька ахнула, кинулась к нему
на грудь, обнимая и целуя. Прижала к себе голосившую Сваху.
Дотянулась и до Флоры. А свахин муж, весёлый, добрый чело-
век, обнял всех.
Одним мгновением пролетела ночь и, когда в окне забрезжил
рассвет, станичники даже удивились этому. Теперь уже целыми
семьями толкались у карты, разглядывая свои участки и бережно
передавая Мандат из рук в руки…
* * *
Уже по зорьке расходился народ. От переулка к переулку
редела возбуждённая толпа, вывалившая из Совета, и вскоре они
остались вдвоём. Шли, разговаривали. Миновали замерзший Ге-
ремнак. Вот и неприметный гуринский тупичок. Свернули за угол
плетня. Впереди — его избёнка. Флора остановилась и прямо
посмотрела в глаза Гурину.
— Удивлён? Но не украдкой же, — сказала она.
— Нет, не украдкой.
— Идите скорее, — кричал Карпуша из открытой двери. —
Столько раз подогревал, что и сам отощал.
Спиридон еле дотащился до дома. Ноги скребли землю, шум
в голове усилился до нестерпимого. В избу не хотелось.
— Если лягу, умру. Если лягу, умру, — твердил он, шатаясь
по двору. А тут ещё Игнат так торкнул в бок, что еле устоял
старик.
— Ну что, батя? Отщипнули полкончика? — И загоготал.
46 ——————————
— А ты дурак, как дурак. — Спиридон уныло покачал головой.
— Но-но, — грозно придвинулся Игнат. — За оскорбление в
Совет пожалуюсь. Они тебя быстро в норму приведут. Эксплуа-
татор несчастный.
Гурин и Флора изумлённые стояли на пороге ярко освещён-
ной избы. Трещала печь, разрумянившийся Карпуша тащил на
стол глубокую сковороду с дымящейся жареной картошкой.
— Наконец-то отзаседались, — сказал он с весёлым упрё-
ком.— Я уж и веру потерял. Садитесь ужинать. Или завтракать?
— Нам то и то подходит, — сказал радостно Гурин. — Вот
только руки сполоснём. Ну, брат, и хозяйственный же ты. И ру-
комойник полный, и мыло есть, и полотенце, и лампа сияет.
Но ярче лампы сиял сам Карпуша.
— Снимай пальто, Флора. Ты — дома.
От искренних Карпушиных слов у Флоры хлынули слёзы, и
она долго смывала их под рукомойником. Мужчины не мешали
ей выплакаться, убрать лицо перед крохотным зеркальцем.
Они колдовали над столом, выставляя хлеб, соленья.
— А грибки, Карпуша? — слышала она шёпот Гурина. — Не-
ужто не разморозили?
— Так они на окне. Чтобы холодненькие, — еле сдерживая
ликование отвечал Карпуша.
— Ну, молодец. Ну, хозяин. Да за тобой, как за каменной
стеной. Ей-богу, — хвалил Гурин.
Флора пригладила седую прядь и повернулась. Мужчины во-
сторженно смотрели на неё.
— Дайте ваши руки, — сказала Флора.
Они встали, подали руки. Она сжала их ладони в своих и
произнесла торжественно-тревожно:
— Поклянёмся, через всю жизнь — вместе! — И первая сказа-
ла: — Клянусь.
— Клянусь, — сказал Гурин.
— Клянусь, — звонко провозгласил Карпуша. Он был на седь-
мом небе.
— Вот такая наша семья! — растроганно произнёс Гурин.
Флора поцеловала каждого из них. Они поцеловали её.
Спиридон неприкаянно слонялся по двору. Фастина прошла
во флигель, не взглянув на него. Игнат жадно смотрел ей вслед.
Тетка Маня опасливо тронула Спиридона за локоть.
—————————— 47
— Пойдём в дом, Спиря. Ляжешь.
— Хочу на воздухе. Побудь со мной.
— Пойдём. Простынешь, заболеешь, — упрашивала Маня.
— Уйди. Убью.
Тётка Маня отшатнулась. Таким страшным был Спиридон.
День прошёл в хлопотах по обустройству Флоры. Гурин из-
влёк из-под кровати свой столярный чемоданчик, сказав при
этом:— Инструмент тепло любит, сухость и порядок.
И действительно, все железки блестели, колодочки рубан-
ков, отборников и калёвок сияли той полировкой, какая бывает у
дерева лишь от мозолистых рук. Лезвиями стамесок и топорика
— хоть брейся.
— Ух ты… Дашь мне поработать?
— Конечно. Вместе же будем трудиться.
У припасливого Гурина нашлись узкие длинные «вагонки»,
сосновые брусочки и бруски. Вдоль окон соорудили верстак, кро-
вать перенесли поближе к печке.
— Ложись, Флора. А мы поморокуем. Хоть и вряд ли уснёшь
при нашем стуке, но полежи, отдохни, — предложил Гурин.
Флора поначалу отказалась, но потом притулилась к тёпло-
му щитку и крепко заснула. Неуютная жизнь у Сони, напряжён-
ная работа последних двух месяцев, сегодняшняя бессонная ночь
забрали у неё много сил.
А работа в избе кипела. Звенела лучковка, с шелестом вих-
рились стружки, пёрки вгрызались в древесину, оставляя после
себя идеально круглые отверстия. Карпуша работал под пригля-
дом Гурина то пилой, то коловоротом, то рубанком. И вот раз-
дался тихий постук деревянного молотка — началась сборка из-
делия. Когда соединили секции кожаными шарнирами и поста-
вили их на пол, Карпуша захлопал в ладоши: лёгкая, изящная
ширма с ажурной окантовкой поверху, которую и он любовно
выпиливал лобзиком, зигзагом пересекла комнату.
А Флора спала. Гурин сделал знак — тише и поманил Карпу-
шу на улицу. С чердака он стащил широкую железную кровать.
Остатки порванной сетки тут же отбросили. Каркас щёткой и
скребком почистили.
— Это для нас с тобой, — радостно сказал Карпуша. — Чтобы
не толстеть, доски положим.
48 ——————————
— Угу, — улыбнулся Гурин и вынес из кладовки широкий
дощатый настил. Его тут же определили на место. — Матрасовка
есть. У кого бы соломкой разжиться?
— А у Трофима? Он сам предлагал. И одеяло стеганное.
— Да? Тогда пошли? — нерешительно проговорил Гурин. —
Акогда это он предлагал?
— А сегодня, когда Флора к нам пришла.
Они притащили туго набитый матрац и длинный мешок.
— Это вместо подушки? — смеялся Карпуша.
— Угу, — хмыкнул Гурин.
Матрац уложили на настил, и Карпуша весело прыгал на
нём, уминая. Гурин тоже дурачился с ним, катаясь по кровати
посреди заснеженного двора. Сходили за одеялом. Что важни-
чать-то, если человек от души предлагает. Следом за ними при-
шла Надия — черноглазенькая, чуть раскосенькая со вздёрнутой
верхней губкой полубуряточка и подарила занавески на ширму.
Ловко насадила их на проволочки. Помогла убрать в избе, на-
крыла на стол.
— Когда уж ей покой выпадет? — сказала она, сочувственно
глядя на спящую Флору. О том, что Соня притесняла Флору
знала вся станица. — Хоть и умаялась, сердечная, но надо будить.
На закате спать нельзя.
И тут мастеровые увидели, что алеет от небушка в избе. На-
дия едва раскачала Флору, под руки привела к столу.
— Ешь, а потом уж спи, — говорила она ласково. — Ешь, ешь.
А тут и солнышко сядет.
Карпуша с испугом глядел на осунувшуюся, вялую Флору, а
Гурин — с тревогой. Поела она мало и снова потянулась к крова-
ти. Надия укутала её.
— Не разболелась бы, — обеспокоился Гурин.
— Нет. Это у неё душа отдыхает. Столько пережить, — сказа-
ла Надия и ушла.
Усталые мужчины затащили свою кровать и попадали в неё
не раздеваясь…
Карпуша выглянул из-за спины Гурина и никак не мог по-
нять, кто это стоит у плиты. Обычно там стоял по утрам Гурин, но
Гурин вот он, рядом, спит. Карпуша сел за спиной Гурина и тёр
глаза до тех пор, пока контур человека совершенно определился.
—————————— 49
— Флора! — протяжно и радостно произнёс он. — Так ты на
самом деле с нами?
— Ага. — Никогда не забываемая любовная атмосфера старо-
го пахтинского дома как бы вновь окутала Флору. Проснулся
Гурин, сел. На неё глядели любящие, милые глаза. Сияло солнце
за окном. Что ещё надо человеку для счастья?
… Умытые, причёсанные мужчины стояли в сторонке. Флора
сняла передник.
— К столу, мои дорогие, — сказала она и незаметно смахнула
слезу.
* * *
А между тем наступил март. Хоть и весна по календарю, и
тепло в слове слышится, но по забайкальским меркам март — это
цветущее продолжение зимы. Марток — надевай десять порток.
Эта поговорка, уверен, родилась именно здесь. Пусть и удлинил-
ся день на воробьиный скок, и солнышко чуть-чуть теплее греет,
но для выстывшей до звона земли, эти крошечки тепла — капля
в море хлада. Но всё чаще и чаще Гурин видел казаков, спеша-
щих в ещё спящие, зимние поля. Он понимал их нетерпение,
истосковались по родной земле в чужой стороне воюючи. И к
тому же впервые за двести лет размахнинские казаки были на-
стоящими хозяевами земли. Настоящими. Без оглядки на их бла-
городий землемеров, местных богатеев и начальство окружное, а
так же на атамана с его свитой.
И как-то вдруг ясно представилось, что прежняя свобода —
бери и корчуй — это сродни издевательству, когда ты брошен в
водоворот, не в спокойную воду, нет, а именно в водоворот, в
бурлило, под гнёт забот и страшно тяжелого труда, и выплыви,
то есть выживи. Сверни с облюбованного участка сотню сосен,
берёз и лиственниц, кустарника и тяжеленных глыб и не сдохни
при этом. Вспаши, посей, помолись богу, чтобы выросло, сожни,
свези домой, обмолоти и, засыпав в амбары, скажи гоп. Вот тогда
приди и посмотрись в осеннее зеркальце Ингоды, да прикинь,
скольких годков тебе это стоило. Нелегко и на возделанных де-
лянках, но поднимать заново — погибель. Многие ломались на
этом деле и особенно часто те, кто не знал меры в работе, кто
себя не жалел. Умудрённые люди говорили таким дурным:
— Пощади себя. Ведь пупок твой не канатом завязан, а ни-
точкой.
50 ——————————
Ждала земля орателя, и Гурин опасался, чтобы не наброси-
лись казаки на работу, как голодный на калач. Пересчитал всё
станичное тягло, чтобы маневрировать им на весенних работах.
«Список вспоможения» всем богачам раздали, а чтобы они
не увильнули, комиссию создали с двумя неподкупными стари-
ками во главе — Вологдиным и Размахниным. К ним добро-
вольно подключилась Флора. И придумали они систему — коо-
перацию из трёх-четырёх семей. От вспашки до уборки всё де-
лать сообща. Котёл пока не общий, но Гурин верил, к этому
придёт. И очень радовался. В коллективной обработке земли он
видел будущее. Уж больно тяжёл этот труд. Думы подкрепля-
лись практикой, и росло желание ещё больше работать для лю-
дей. Сам он с благодарностью принял предложение Павла Кузь-
мича Еримеева, сына его Трофима и Аксиньи Астаховой вклю-
читься в их артель. И тоже не вытерпел, на свой надел завер-
нул, с землей поздоровался и долго стоял в раздумье, почти не
веря, что такой жизненный поворот не сон, а явь. Вспомнил
просветлённые лица казаков, гордо поднятые головы, и тепло
становилось на душе — вот она революция! Народная! Он радо-
вался за Казачишку и Карпушу, за возродившуюся Флору с её
великим бескорыстием доброй души. И холодом обдавало при
мысли, что если б эта душа погибла в спиридоновском аду! На-
сколько темней бы в мире стало. Ведь не только для него эта
звёздочка сияет. Но, к счастью, Флора выстояла и несёт ра-
дость людям.
Сейчас они живут втроём под одной крышей. Карпуша им
вместо сына. Они не муж и жена. Многим этого не понять. А им
легко и приятно именно от этого состояния, не замутнённого
плотскими проявлениями, которые наверняка не сблизили бы
их, а отдалили.
Они трое — друзья. Тёте Флоре Карпуша отвёл самый тёп-
лый уголок и очень старается, чтобы ей было хорошо с ними.
У Григория и Флоры много работы, и сходятся они лишь
вечером.
А Карпуша хозяинует — встречает их натопленной избой,
тёплой водой в рукомойнике, кашей, упревшей в духовке, а иног-
да и того больше — головокружительным борщом. И, конечно,
чистыми полами. Это его страсть. И чтобы стекло у лампы сия-
ло. Он зажигает её только при них, как порог переступят. Для
него это символ собственного дома, уюта и счастья. А Флора
—————————— 51
начинает шмыгать носом и долго плещется под рукомойником —
горючие слёзы смывает. То ли Карпушу ей жалко, то ли о своих
жестоких детках плачет. За стол садится с припухшими, красны-
ми глазами, но весёлая. Не хочет их расстраивать. Карпуша в
радости своей может и не замечает этого, но Гурин видит и со-
чувствует ей. Жить бы им так мирно и ладно до самой старости,
зарубцевать бы свербящие раны, но жизнь каждый день прино-
сит новые беспокойства, а главное из них — война.
Бандитскими набегами Семёнов пробует крепость новой вла-
сти. В соседних сёлах уже свежие могилки появились. Но Раз-
махнинскую эта горькая доля пока обходит стороной, вот надол-
го ли? Так думает Гурин, приближаясь к архиповскому уединён-
ному дому. Вышибли Семёнова в начале марта за границу. Но
ведь снова полезет, оклемавшись, и снова кровь прольётся, мо-
жет и размахнинская. Эта дума — забота в каждой станичной
избе. В том и другом лагере. И хотя раздел этот не очень яв-
ственный, а главное подконтрольный, но всё-таки опасен.
Стоя на высоком архиповском крыльце, Гурин дососал са-
мокрутку, но войти в библиотеку при смутном состоянии души
не смог. Это казалось ему кощунством, как в храм идти с коры-
стной целью. Сюда он старался приходить в полном спокой-
ствии и сразу погружался в особый, молчаливый и загадочный
мир высоких стеллажей. Но обмануть Гурина это молчание не
могло. Да, наверное, и не пыталось, как своего старого, доброго
знакомого. Уже сотни книг побывали в его руках, доверив его
душе и страсть, и холод своих страниц, безжалостно показав
изнанку людей, красоту и уродство их отношений, величие и
ничтожество их деяний и замыслов, ужасные пороки и святость
любви и дружбы. Он начинал пугаться безбрежности челове-
ческого духа, ему становилось тяжело дышать, а величествен-
ные фолианты бесстрастно глядели на него и словно говорили,
ты сам этого хотел, так испытай и познай на себе все муки ада
и радости рая. Познай и испытай. Познай и испытай. Исхлёс-
танный шпицрутенами великих он выбегал на воздух, давая себе
слово здесь больше не появляться, но вскоре снова приходил.
Мудрецы умеют привязывать к себе. Но, боже мой!, как они
жестоки. Простая жизнь этого человека никак не вписывалась в
их каноны. Они продолжали безжалостно казнить его, повторяя
при этом — ты сам этого хотел, так познай и испытай. Познай и
испытай. Их суровые пытки закалили Гурина. Теперь он не до-
52 ——————————
пускал шпицрутенов, однако ответов получал всё больше, в том
числе и на нынешний — почему воздух густел тревогой? Поче-
му пуля красная, пуля белая, а горе одно — неизбывное, веч-
ное? Но на самый главный вопрос, самый тревожный, кто прав,
кто виноват он не мог получить ответа. Высоколобые глубоко-
мысленно молчали, предлагая разобраться самому. Познать и
испытать. А можно ли без крови и слёз? В ответ ухмыльчатая
тишина, бесившая Гурина. Он требовал не многоцветной обри-
совки взлётов и падений, а картины чёткой и ясной, как гряду-
щий коммунизм.
И всё-таки они заставили его дорыться до ответа — такого
простого и ясного — мир спасут красота и доброта. И словно
камень отвалился в конце туннеля. Гурин зажмурился от яркого
света и засмеялся.
— Ведь это истинно. Нашёл я, — сказал он Казачишке, хло-
павшему глазами.
— А ну, покажи. — Старик подбежал к Гурину.
Григорий обнял Казачишку и дал себе слово следовать этому
золотому правилу.
А воздух густел тревогой. По железке всё чаще пробегали
теплушки с солдатами и казаками, красногвардейцами. На плат-
формах пушки, броневики. То на запад бегут, то на восток, и
получалось, что огонь полыхает вокруг Размахнинской, её пока
не задевая…
Возвращения Гурина с Третьего съезда Советов рабочих, ка-
зачьих, крестьянских и бурятских депутатов в Размахнинской
ждали с нетерпением. Казаки толпились возле правленческой
избы, радовались, что зиму «сломали», что уже конец марта, что
скоро в поле. Денёк был погожий, заметно пригрело. Всё это хоть
и ставило политическую возню на второй план, но вовсе в тём-
ный угол её не задвигало. Интерес был один — сохранится ли
казачество? И вот она новость прямо в улице, как обухом по
затылку — отменили!
— Как это так — отменили? — Елизар пёр на своих самохо-
дах на Гурина, чуть ли не в намерении смять его, и кричал: —
Как это, казачество отменили? За что? Или не нужны мы Рос-
сии? Тыщу лет были нужны, а эти заявились, и нас на помойку?
Объясни мне доктор, кто, если не казаки Россию сделали? А?
Гриша?
—————————— 53
— Я голосовал против, — мрачно сказал Гурин.
Да, Гурин, пожалуй, один из большевиков-делегатов голо-
совал против отмены казачьего сословия. Он даже добился вы-
ступления.
— Нельзя этого делать, товарищи, — крикнул он в пере-
полненный зал. — Казачество забайкальское в большинстве
своём революционно. Целые полки на нашей стороне. Их за-
слуга в установлении советской власти несомненна. На местах
мы тоже имеем мощную поддержку трудового казачества. Наша
Размахнинская с двадцать шестого октября зовётся Красной.
И вдруг отменить, упразднить. Да это как рода-племени ли-
шить. Надо считаться с этим. Зачем нам новые недруги? Не
надо разводить смуту в собственном доме. Зачем ущемлять
вековечные права казаков быть первыми защитниками госу-
дарства? Говорят, будет Красная Армия. Но давайте её снача-
ла создадим. Из наших же казаков. Из большого к ним дове-
рия. Говорят, привилегии. Привилегия у казаков одна — быть
опорой новой власти. Япредлагаю по этому вопросу, как не-
своевременному, не голосовать.
Ему горячо аплодировали, а Фрол Балябин, один из руково-
дителей съезда обеспокоился. Зачем-то переглянулся с могучим
бритоголовым мужчиной, сидевшим с краю в первом ряду. Види-
мо, в верхах всё было смётано. Он взял слово после мятежного
размахнинца. Ему тоже горячо аплодировали. И прошло предло-
жение президиума съезда — упразднить. В радости казаки-деле-
гаты обнимались, будто от какой-то скверны избавились.
— Затмение, не иначе, — мрачно сказал бородатый казак. —
Нужны, пока нужны. А чуть оперились — ату их.
Не мог Елизар не залить горе горькою. Шатался по станице,
горланя старинную казачью песню «По Байкальским, по горам».
Тарабанил костылями по заборам и заплотам. Люди уходили с
улицы, но выпускали собак. Лающая свора сопровождала Елиза-
ра. Но не всякая шавка рисковала соваться под его костыли. А он
нет-нет и доставал опрометчивых и хохотал, когда те жалобно
скулили:
— Не любит щекотки, кабсдох!
— Лучше бы ты пропал! — кричала какая-то распатланная
баба, затягивая плачущую собаку в ворота. — Ещё раз тронешь,
кипятком ошпарю.
54 ——————————
— А ты не натравливай, — отвечал Елизар трезвым голосом,
и становилось зябко — в самом ли деле пьян человек, или буянит
от безысходного душевного надрыва?
Заслышав, а потом и увидев Елизара, старая, груболицая ка-
зачка хотела снять с петель калитку.
— Оставь её, — буркнул муж, постоянный участник тайных
куприяновских собраний.
— Ведь снова поломает, — хриплым мужским голосом сказа-
ла женщина.
— Не поломает. — Муж отложил в сторону пилу и ушёл в
дом. Вернулся он с ружьём. Вогнал патрон в патронник и, щёлк-
нув курком, подошёл к калитке. В это время к ней подрулил и
Елизар.
— Здорово, Устин.
— Здорово. — Казак хмуро глядел в глаза Елизару.
— Ты чо это с ружьём-то? — весело закричал Елизар.
— Да вот стервятник повадился, всех цыплят перетаскал. Оту-
чить хочу, — ответил Устин и посмотрел на пустое небо. Туда же
задрал свою голову Елизар, покосил пытливые глаза на станич-
ника.
— Ранняя у тебя наседка. Даже кошки только-только зачина-
ют, а у твоей уже цыплята, — сказал Елизар. — Не солью, небось,
зарядил?
— Не солью. Картечью.
— Как на дикого зверя. — Елизар покачал задранной голо-
вой.
По сумеркам дед Апрелков вёз Елизара домой на столетней,
как и сам, расхлябанной, скрипящей телеге. Елизарова голова
болталась возле вихляющего заднего колеса. Того и гляди между
спиц окажется. Устин вышел за калитку.
— Дед, положи его как следует. Ведь голову оторвёшь, —
сказал он.
— А ему все равно. Сам говорил, жить надоело. — Невозму-
тимый дед даже не оглянулся. Тогда Устин крикнул сердито:
— Стой. — Он уложил Елизара посреди настила и вернулся
во двор.
— Видишь, до чего она, проклятая, доводит. А ты тоже ста-
кан не отодвинешь, — сказала жена. Ей казалось, что подкреп-
лённые наглядным примером, её слова будут весомей и значи-
тельней.
—————————— 55
— Это не она доводит, а жизнь, — ответил муж, снова берясь
за пилу. Да куда уж пилить, темно стало на душе. Упёрся взгля-
дом в землю.
Казачишке, как и по осени, вновь не сиделось одному в
гулком архиповском доме. Вновь томила неизвестность, туман-
ность будущего, и он вновь уходил к людям. В Совете молча
садился на лавку и слушал. Но ответа, как и осенью, не полу-
чал. И чтобы зря не тревожить душу и не бить ноги, целыми
сутками просиживал у камина в хозяйском кабинете. Из далё-
кой, несчастливой юности сохранил он привязанность к живо-
му огоньку как терпеливому собеседнику, и не мыслил жизни
без него. И не беда, что тот не отвечал ему, а лишь весело пере-
бирал поленья и полешки.
Казачишка обрадовался, увидев, наконец-то, Гурина на крыль-
це. Быстренько вышел. Знал, Гурин за книгой — не собеседник.
Апосле чтения — тем более, вот и спешил поговорить с живой
душой.
— Почему не заходишь?
Гурин как-то неопределённо пожал плечами.
— А ведь припекать начинает, со всех сторон помаленьку,
Гриша. А мы как бы в серединке. А в серединке жарче всего
бывает, а?— Казачишка не сводил с Гурина вопрошающего взгля-
да. А Гурин, выслушав его, долго не отвечал. Сожалеющим взгля-
дом окинул окна библиотеки и начал спускаться по ступенькам.
Казачишка семенил рядом. Ох, и нравилось же это Казачишке,
когда человек вначале думает, а потом уж говорит. Безгранич-
ным уважением проникался Гурьян Кириллович к таким людям.
Миновали калитку. Начали спускаться в станицу.
— Припекает. Да и в середине тоже, — сказал Гурин. — Нер-
чинские правители Арбагарский Совет пытались разогнать. Зат-
ворами клацали. Да шахтёров не запугать.
— Вот оно как. А я думал, по краям только. На Аргуни, Мань-
чжурке.
— Там уже фронт открыт. Даурский. Против Семёнова.
— Вот тебе на! Фронт, куда в гости ездили!
— Выходит, так.
— Вчерась я, Гриша, у Тимофея был. Про обстановку тре-
вожную пытал.А он бодрится, и от этого вроде как неправду го-
ворит. Вроде, Семёнов — это пшик. И угрозы революции от него
никакой нету. Бандитская, мол, шайка, против народа не устоит.
56 ——————————
— Сам по себе не устоит, он прав. Но ему помогают японцы,
американцы оружием, деньгами. А на деньги он вербует наёмни-
ков — головорезов, харчён и бургутов.
— Люди сказывают, они сродственники Чингис-хану. Дикие,
страсть. Лучше не встречаться, десятой дорогой объехать.
— Ну, на своих дорогах мы будем прямо ездить. А чужих нам
не надо, — сказал Гурин, открывая дверь в Совет.
— Бог с ними. — Казачишка отринул тревоги и придвинулся
к Гурину. — Ты мне вот что скажи, рабочие к весне с подарком
обещались. Слово-то сдержат своё, или одним этим бачком отде-
лаются?
Простыми милыми заботами обустройства жизни пахнуло
на Гурина. Он тоже расслабился и хрустнул плечами.
— А вот эту новость ты, Гурьян Кириллович, первым узна-
ёшь. Письмо прислали, велят срок приезда назначить. Железяк
нам всяких везут, даже плуги отковали.
— Даже плуги? — не поверил Казачишка. — Плуг — не со-
шник, по зубам ли нашим мастеровым?
— А это мы посмотрим, оценим. Но срамиться они не станут,
уверен.
— Вот так бы и жить. Так нет, Семёнов этот, задом ему напе-
рёд, — ругнулся Казачишка. — Ладно, побегу я свою караульс-
кую службу справлять.
Потерянный было покой вернулся в душу Казачишки. По-
кой от правды и уверенности Гурина. От разговора открытого.
От планов хороших. Ведь не от паники и безнадёжности едут к
ним рабочие, а от веры в свою победу. А они не лыком шиты.
Главные затейщики революции, значит, силу свою знают, если
такую политику ведут. Гурьян Кириллович свернул в архиповс-
кий переулок и оглянулся в тот момент, когда из двух саней,
остановившихся под красным флагом, выходили рослые мужи-
ки, сбрасывали с плеч тулупы, разминались.
— Казачий привет революционным шахтёрам! — донёсся до
Казачишки звонкий гуринский голос.Председатель стоял в от-
крытой двери. — Прошу в гости.
— Шахтёры! — ахнул Казачишка и горько пожалел, что раз-
минулся с такими гостями. Наверняка у них новостей полон ко-
роб. На целую ночь смаковать бы. Но возвратиться не посмел.
— Привет соседям! — бодро отозвался молодой смуглый муж-
чина и подал обе руки Гурину. — Наслышаны о вас. Красная
—————————— 57
станица. Вот и заехали специально. А тут и впрямь. Вывеска,
красный флаг. Значит, все правильно.
— Всё правильно, товарищ Ширямов. Всё правильно, Алек-
сандр Григорьевич. Проходите.
— Да, уж извини. Некогда. Домой спешим. Вдруг гости к нам
снова пожалуют, а угостить нечем.
— О набеге слыхали, — сказал Гурин.
— Из Читы едем. Сто десять берданок для отряда везём. Увас-
то как? Спокойно?
— Да не очень. Рыскают всякие. Но ухо держим востро. Спя-
щими не застанут.
— Ну и добре. Когда не один, всегда спокойней. Но чует моё
сердце, скоро свидимся. — Ширямов обнял Гурина. — Прими
привет от Чаусова и прощай.
Молчаливые парни пожали руку Гурину. Сани развернулись
и покатили в верховья станицы — путь в шахтёрский Арбагар
просёлками был гораздо ближе кругового, ингодинского.
Звонкий скрип полозьев долго слышался Гурину. Собаки,
встревоженные шумом бойко бегущего обоза и по каким-то при-
знакам определившие, что едет не свой, буквально сходили с ума,
как эстафету передавая чужака вдоль по улице. Через пять ми-
нут звон переместился на дальний край станицы. И вот наступи-
ла тишина. Но Гурин не уходил. Будто ожидая чего-то, он слегка
запрокинул голову. Громкий злобный лай снова взбудоражил всю
станицу. Это куприяновские волкодавы провожали гостей за око-
лицу. Итолько теперь Гурин запер Совет и нехотя двинулся на
Нижнюю улицу. В косом переулке, недалеко от тимофеевской
избы, он замедлил шаг, а потом и вовсе остановился. Идти не
хотелось. Пугала бесполезность предстоящего разговора, просьбы
не настраивать людей на классовую нетерпимость, которая мо-
жет вызвать настоящую бойню и сорвать мирный процесс упро-
чения советской власти через авторитет проводимых реформ, де-
мократичность и доступность управления станицей. В усиление
власти при помощи силы, в том числе и военной, Гурин сомне-
вался. И с той, и с другой стороны огня хватило бы для самого
натурального боя. А кто бы в нём победил, ещё неизвестно.
В последнее время Тимофей стал неприятен ему оскорби-
тельной язвительностью и колкостью, едкими подначками, а глав-
ное обидным извращением ситуации. И всё с чужих слов, в то
время как глубинные процессы станичной жизни ни им самим,
58 ——————————
ни его информаторами не улавливались. Им хотелось револю-
ционных лозунгов, но лозунгов не было. Были неброские каж-
додневные дела. Спокойствие в станице им казалось противо-
естественным.
Отталкивающую манеру Тимофея Гурин объяснял его бо-
лезнью, но всё чаще ловил себя на том, что лукавит, обманыва-
ет себя, боясь признать, что злобный характер человека и партий-
ная доктрина на жёсткость, решительность и бескомпромисс-
ность совпали. Из-за таких людей человечность великого за-
мысла могла отступить на задний план, или быть совсем отбро-
шенной. Тогда как великие дела и великие идеи всегда исходят
из сердца, но никогда— от ума. Ум здесь всегда на втором мес-
те. Закон подменялся грубой силой. Люди становились залож-
никами настроения, домысла, подозрения. Холодок пробежал
по спине. Григорий повернул назад, отложив разговор на не-
сколько дней, хотя понимал, что поступает неправильно, а если
резче, то трусливо. Особенно после вчерашнего случая, когда
Тимофей обозвал дезертиром Ивана Подшивалова, заглянув-
шего проведать больного.
Уже два или три раза Иван не ходил на стрельбы, отговари-
ваясь, что и так стреляет отлично, и нечего переводить патроны.
Стрелял он действительно хорошо, но отвык от дисциплины, и
всячески избегал военных занятий. Они стали ему неинтересны.
Что-то новое проснулось в человеке. Чтобы самостоятельно чи-
тать книги, он за три недели осилил грамоту, удивляя казаков
своей памятью. Отряд шёл в степь, а он без устали читал стихи.
Поэзия полонила человека. На этом интересе они сошлись с фель-
дшером Сенотрусовым и буквально пропадали друг у друга. Гу-
рин знал об этой внезапной взаимной симпатии, и видел в этом
только хорошее. В первый раз он удивился, застав Ивана в архи-
повской библиотеке, но как-то сразу привык к его незаметному
присутствию. Иван вёл себя среди книг смиреннее, чем в храме,
и Григорий проникся к нему уважением.
Иван о прочитанных книгах судил трезво, но выводы порой
делал самые неожиданные, как, например, о Чехове. Фельдшер
дал ему книжку коротких рассказов и ждал, конечно же, востор-
женного отзыва о них поскольку сам боготворил Антона Павло-
вича. Но Иван огорошил его:
— Извиняй, не понравилось. Обсмеёт и бросит. Разве можно
так, без сердца? — Иван вынул книжку из-за пазухи и подал
—————————— 59
владельцу, а тот потерял дар речи от такого заявления и не смог
оспорить несправедливый приговор любимому писателю.
Они случайно сошлись возле поваленной краснояровской ка-
литки. Елизар в эту минуту сосредоточенно вилял по изгибам
«пьяной тропы» и и услышал иванов отзыв о Чехове. Догнавший
его Евгений сунулся было к только что подошедшему Гурину с
какими-то словами, но Елизар осадил его порыв лёгкой поднож-
кой. Евгений чуть не упал через костыль, смешался и спрятался
за спину Елизара от пытливых глаз председателя. Оба пьяницы
направлялись куда-то, скорей всего к Мотьке Банкиной, на даро-
вую выпивку.
Они были одного поля ягодки — оба давно небритые, от вод-
ки не просыхающие, вечно помятые, лохматые, неопрятные, од-
ним словом — опустившиеся. И обоюдно «ты» между ними стало
давно естественным, как между сверстниками. На них противно
было смотреть. Выпивохи удалились. Иван мял шапку в руках.
Нелегко ему было огорчать друга.
— Извиняй, — ещё раз сказал Иван и поехал домой.
— Ты куда спешил Сан Саныч? — спросил Григорий.
— Да уж теперь и не знаю. Куда-то шёл, по какому-то делу,
но всё отшибло. — Сенотрусов выглядел расстроенным до беско-
нечности. — Сколько живу среди них, столько и сотрясаюсь от
парадоксов. То от беспросветной дикости, то от сверхоригиналь-
ности.
— Да уж такие мы невозможные, — засмеялся Гурин. — По-
шли на чашку чая. — И только они двинулись, как пришлось по-
сторониться от небольшого отряда конников, скакавшего навстре-
чу. Впереди красовалась на высокой тёмно-рыжей кобыле Фасти-
на в новенькой коротенькой шубке, беленькой смушковой полу-
шапочке-полупапахе (изобретении Елизара), кожаных, входивших
в моду, брюках и с винтовкой за спиной. Вид был лихой, сама
привлекательна, если б не коленки, торчащие в стороны на высо-
ких подпругах. Ей бы дамское седло, но она его не признавала.
Игнат, Шеломенцев и Ванька Федоска скакали рядком поза-
ди Фастины. На лице Игната застыло злобное выражение непод-
купного пса-охранника. Шеломенцев горбился в седле и отре-
шённо смотрел вдаль. Немолодой уже человек тяготился участи-
ем в спектакле по показу хозяйских обновок. Зато лицо Ваньки
Федоски сияло самодовольством плебея, впервые допущенного в
царскую свиту.
60 ——————————
— Сибирская амазонка, — сказал Сенотрусов вслед Фастине.
— В сопровождении трёх амазонов, — добавил Григорий.
Сенотрусов по-мальчишески рассмеялся. С каждой встречей
ему делалось всё проще с Гуриным, и постепенно, само собой
уходило прочь наносное высокомерие, в котором он жил в этой
глуши все пятнадцать лет. Душа открывалась навстречу другим
душам, хоть и не очень тонким, но добрым.
И вот в очередной раз Иван не пошёл на стрельбы. Кто-то
донёс об этом Тимофею, а он обратил такой пустячный случай в
серьёзное происшествие и грубо наорал на Ивана. Иван обиделся
и пришёл к Гурину. Долго ничего не говорил, отнекиваясь от чая,
но Флора всё-таки уломала его, понимая, что неспроста пришёл
мужик. Чем-то очень расстроен.
— Как он не поймёт! Это же — чувства. Мне хлеба не надо,
когда поэзия нахлынула, не то что этой дурацкой стрельбы. Илю-
дям от поэзии хорошо, я же по казакам вижу. — Без всякого
вступления выпалил Иван, озадачив Флору и Карпушу. Гурин
сразу понял о ком и о чём идёт речь.
— Вот и ходи с ними, — сказал Григорий.
— А читать когда? Если в этот момент стихи неотрывные?
Довод был веский, и Гурин с ним согласился. В конце кон-
цов, странность вполне терпимая. Но и дисциплина нужна. Иван
не спорил. Но и стихи — тоже. Как же это совместить — муштру
и поэзию? Искусство и обязанность?
— Я пришёл к нему стихи почитать, здоровья ему прибавить,
а он — дизертир. И орать, как Пушкарёв, только про революцию.
Иван ушёл, излив душу и получив поддержку Гурина. Флора
заметила озабоченность Григория и сказала шутливо:
— Не было печали, так стихи накачали?
— Да не только стихи. — Коротко отозвался Григорий, одна-
ко даже не намекнул, что же в самом деле его тревожило.
Назавтра он поворчал на Максима, чтобы не очень-то при-
теснял человека.
— У него душа особая… Стихи… Поэзия…
* * *
А в эту минуту, как это ни странно, в краснояровской избе
речь тоже шла о поэзии.
— Знаешь, кто такой Пушкин? — спрашивал Евгений.
—————————— 61
— Это — купец из Пушкарёвской, — ответил Елизар, тачая
штанину суконных чёрных брюк в своём скорняцком уголке воз-
ле окна.
Евгений стоял у другого окна и восторженным взглядом сколь-
зил по заснеженным далям. Мария в кухонной комнате топта-
лась у загнетка русской печи то с кочергой, то с ухватом.
— Да я о другом, — нетерпеливо бросил Евгений.
— А о другом я вообще говорить не хочу, — сказал Елизар. —
Это такое, извиняй, что и рядом не сяду.
— Да о поэте я! — взорвался Евгений.
— Пушкин? Пушкин. — Елизар посмотрел в потолок, на свои
руки. — «Зимой крестьяне торжествуют». Этот? — сказал не-
брежно, чем до слёз оскорбил Евгения.
— «Этот», — зло передразнил он, кусая губы. — Этот «этот»—
величайший поэт человечества. — И он начал проникновенно:
Зима. Крестьянин торжествует.
На дровнях обновляет путь.
Его лошадка снег почуя,
Плетётся рысью, как-нибудь.
На красных лапках гусь тяжелый…
— На красных лапках! — Евгений всплеснул руками. — Этож
надо было заметить.
— А чо их замечать. Они всегда на виду. И чем холоднее, тем
они краснее становятся. — Елизар пожал плечами. — Ты тоже, я
вижу, на стихах помешанный. Вот бы тебе с Иваном Подшивало-
вым соединиться.
— Был я у него. Он воспринимает поэзию на уровне востор-
га, а я на уровне искусства. Мне было скучно с ним.
— Да какая ж это поэзия без восторга, Епишкина мать! — Это
же не алгебра! — возмутился Елизар и прочитал выразительно:
Там листья не шумят в таинственной тревоге,
А скрючились, лежат и дремлют на ветру.
Но вот один поплёлся по дороге,
Как золотая мышь искать свою нору. — Это ж, как стакан
самогона саданул без закуски.
Евгений стоял с открытым ртом.
— Ну, что? Угадал я гения? — спросил Елизар.
— Кто это, дядя Елизар? Это великолепно. — Евгений при-
шёл в себя.
62 ——————————
— То-то же, знай казаков. Не такие уж мы и …
— По десятому кругу поехали. Курица или яйцо? — пробур-
чал Евгений.
— Конечно, курица, — сказал Елизар, откусывая нитку.
— Это почему? — Категоричность Елизара бесила Евгения.
— А откуда бы взялось яйцо? Может, от боженьки?
— При чем здесь боженька? Это — эволюция. Боже, дай мне
силы вынести эту дикость. Единственный умный человек в ста-
нице — это фельдшер.
— Ну, доктор! — уважительно отозвался Елизар.
— Не доктор, а фельдшер! — раскипятился Евгений. — И он
знает, что он только фельдшер. Так нет, это глупое русское, угод-
ливое, коварное возвеличивание. А если фельдшер дурак и во-
зомнит, что он доктор? Знаешь, каких он дров наломает? Погос-
тов не хватит.
— Если дурак, то как фельдшером стал? За мани-мани?
— И такое бывает.
— А почему такое бывает? — Елизар вдёрнул нитку и по-
смотрел на Марию, с любовью глядевшую на разомлевшего Евге-
ния. Подойди-ка. — Он прикинул длину брюк на Евгения, ска-
зал: — Хорошо, — и отложил шитьё. — А?
— Да потому, что деньги всесильны.
— А жизнь человека — пшик? Епишкина мать, — пробурчал
Елизар.
— Только без матов, — остановил его Евгений.
— Какой же это мат? Вот если б я, к примеру, завернул…
— Никаких примеров и никаких заворачиваний. Я сыт ими
по макушку. — Евгений зажал уши.
Мария тихонько засмеялась и ушла к горшкам и кастрюлям.
— Не будем ссориться, — сказал Елизар. — А вообще, ты,
гражданин барчук, привыкай к нормальному русскому языку. Ато
чуть что, так за голову хватаешься.
— Если бы ты знал, что такое нормальный русский язык! —
с горечью сказал Евгений. — «Повелителем многих языков» на-
звал его Ломоносов. А вот, он ещё сказал: «Но если бы он — это
он о римском императоре, Карле Пятом — российскому языку
был искусен, то нашёл бы в нём великолепие испанского, жи-
вость французского, крепость немецкого, нежность итальянско-
го, сверх того богатство и сильную в изображениях краткость
греческого и латинского языка».
—————————— 63
Елизар лишь покачал головой.
— А вот Тургенев, — продолжал Евгений. — Уже христома-
тийно. «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбе
моей родины — ты один мне поддержка и опора, о, великий,
могучий, красивый и свободный русский язык. Не будь тебя, как
не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но
нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу».
— Епиш…, — не удержался от восторженного возгласа Ели-
зар.— Ладно, ладно, уже молчу. — Это он на укоризненный взгляд
Евгения. — Продолжай.
— Не хочу. — Евгений отвернулся и направился к Марии, у
которой всегда имелось для него доброе словечко.
— А я только настроился поговорить о российской словес-
ности, — со вздохом сказал Елизар.
Боже мой! Как же хохотал Евгений, услышав это из уст забул-
дыги. Он корчился и хватался то за живот, то за голову. А во
взгляде и презрение, и насмешка. Но Елизар всё это спокойно
вынес и, когда Евгений вытер слёзы, поданным ему полотенцем, а
Мария этим же полотенцем утёрла свои счастливые, он спросил:
— А кого там у вас Антошей зовут? Жалостливую книгу ко-
торый написал?
— Жалобную! — вскричал Евгений.
— Ну, хорошо, жалобную. А чего ты воздух буровишь, госпо-
дин барчук?
Но Евгений на грубый окрик — ноль внимания.
— Это — писатель. Антон Павлович Чехов, великий гума-
нист. Антошей Чехонте он подписывался в юности.
— А знаешь, что о нём Иван Подшивалов сказал, когда про-
читал про мужика, который рельсы с пути воровал?
— Не рельсы, а болты и гайки, — поправил Евгений.
— А. Это всё равно, — отмахнулся Елизар.
— Ну, и мерка у тебя! — возмутился Евгений.
— Черпак — норма.
— Пошлость, пошлость, пошлость. — Евгений обнял голову и
забегал по комнате. — Хоть бы скорей Григорий Михайлович
забрал меня отсюда. Я кретинею с каждой минутой.
— Нужен ты ему, как чирей на кончике… пальца, — досказал
Елизар, крича, поскольку Евгений протяжно выл.
— Господи! Тетя Мария! Это ж невозможно. Это ж кому по
силам такое издевательство, да ещё на ночь глядя?
64 ——————————
— Идите ужинать, — звала Мария. — Зоря, перестань терзать
мальчишку.
И только они повечеряли, как пришла Аксинья Астахова.
— Я за тобой, Мария. Пеструха задумала телиться. А сама
слабая. Не загубить бы теленочка.
Мария ушла, а мужчины улеглись спать. Евгений долго во-
рочался.
— Так что сказал Иван про Чехова? — спросил он, не вытер-
пев.
— Сказал, обсмеёт и бросит.
Евгений ничего не сказал, отвернулся к стене и укрылся с
головой одеялом. Утром встал помятый, опухший.
— А ну, дыхни! — ринулся к нему Елизар. — Это точно под
одеялом весь флакон высосал.
— Ты что, сдурел? — закричал Евгений возмущённо.
— А ты на своё личико посмотри. Явно же с похмела. Вти-
хую,— начал стыдить его Елизар, — не поделился как со стар-
шим братом, ему — больше, себе — меньше. На словах так все
гуманисты, а как подступает поделиться — дудки. Только в свою
ноздрю.
— Нюхай, нюхай, нюхай. — Евгений стал гоняться за Елиза-
ром вокруг стола, но очень скоро запыхался и сел на табурет.
Мял лицо, тяжело вздыхал. Мефистофелем к нему подступил
Елизар.
— Или не знаешь, что делать? Чем ушибся, тем и лечись, —
зашептал он. — Опрокинь стакашек, и полегчает.
— Да не спал я всю ночь из-за твоего Ивана. Всего Чехова
переворошил. Горько, но это у него есть из-за малой формы
рассказа.
— Брался бы за большую, — наступал Елизар. — Развер-
нулся бы.
— По складу ума он не мог стать романистом.
— Тогда бросай писать, но не издевайся.
— Но смех у него щадящий, — защищал любимого писателя
Евгений.
— Смех щадящим, гражданин барчук, никогда не бывает. Он
или разящий насмерть, наповал, мать твою так, или беззаботный,
а все остальные смехи — от лукавого, с ехидной потайцой в моз-
гу. Великих в двусмысленности никогда не обвинишь. Они не
виляют, как шлюхи на проспекте. А вообще, не бери в голову.
—————————— 65
Что с этого Ивана взять — темнота. Да и со всех нас. «Я не
люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского
жеманства и французской утончённости. Грубость и простота более
ему пристали», — так ты сказал вчера?
— Я этого не говорил, — сказал ошеломлённый Евгений, при-
поминая высказывание Пушкина.
— Пить надо меньше, тогда и помнить будешь все свои сло-
ва,— наставительно сказал Елизар.
Евгений стоял с открытым ртом и ничего не отвечал. Елизар
тонко улыбнулся, но тут же принял свой обычный шутовской
вид и зашумел от плиты, будто не видя его замешательства:
— Как ты насчёт картошечки с мяском и грибками? Не от-
клоняешь? Чего молчишь? Или заранее язык проглотил?
Возвратилась Мария. Отзавтракали.
— Слава богу, отелилась Пеструха. Теперь детвора с моло-
ком будет, — сказала Мария и принялась гладить сорочку для
Евгения. Его любимую, белую, хоть и старенькую, батистовую.
Они переодели Евгения во всё новое, казачье. Он, отвыкший
от чистой, опрятной одежды, побритый, причёсанный стоял ско-
ванный и не знал, куда девать руки. Елизар, сидя на верстаке,
посмеивался, сдвинул ему папаху чуть набок и начал в своей
дурашливой манере, но по глазам Евгений видел, что говорит он
вполне серьёзно:
— А теперь, барчук, слухай сюды. Если ты ещё раз пригу-
бишь Ермолаиху, я выбью тебе сначала глаз, а потом — зуб.
— Зуб? — опешил Евгений и прикрыл губы ладонью.
— Да. Чтобы огурцом закусить не смог, — пояснил Елизар.
— Понятно. А глаз-то зачем? — недоумевал Евгений, пряча
глаз под ладонью.
И тут Елизар не стал темнить.
— Чтобы стакана не видел, — сказал он.
— Понятно, — протянул Евгений. — А можно я проедусь? —
попросился он смущённо. Елизар махнул рукой, валяй. Мария
смеялась. Она была счастлива установившимся миром. Её пре-
жняя разгульная жизнь казалась ей странной и нелепой, как и
Елизару своя. Это Василий Кривоносов своей неотвратимо над-
вигающейся преждевременной смертью открыл им глаза на жизнь,
как на великое счастье, но превращённую ими в ад. Однако был
и другой момент. Дело в том, что вскоре после собрания, где ещё
раз подтвердилось, кому принадлежит реальная власть в стани-
66 ——————————
це, оскорблённый Спиридон вручил Елизару обещанного коня для
рейдов к Семёнову. На этом коне и хотел пофорсить Евгений.
Хоть и знал Елизар о безграничном коварстве богачей, но с
радостью взял коня, не ведая, что ему сулит этот заманчивый
подарок. Задумайся он об этом, то послал бы подальше Спиридо-
на с его проснувшимся патриотизмом, как и свою неприязнь к
Советам. Но думать наперёд не в нашей натуре, и в заброшенной
краснояровской конюшне, к этому знаменательному событию под-
ремонтированной и даже внутри побелённой, появился высокий
буланый жеребец трёхлеток, как-то сразу потянувшийся к коне-
любу Елизару, а буквально через неделю-другую напрочь забыв-
ший прежнего хозяина.
Елизар был великолепным наездником, таким же он решил
сделать и Евгения, чтобы иметь под рукой надёжного помощни-
ка, и как-то утром приказал ему:
— А ну-ка, садись.
— Да ты что? Я и не залезу на него. Со стола что ли? Или с
крыльца? — попробовал отшутиться Евгений, но Елизар был строг,
даже суров, и он бросился бежать.
Словно предвидя это, Елизар тут же кинул костыль ему под
ноги, и Евгений упал в снег.
— Иди сюда, — прорычал Елизар, распуская ремённую
плётку.
Только теперь Евгений догадался, зачем он так сосредото-
ченно плёл её целое утро и крепил к недлинному кнутовищу. Он
поплёлся назад.
— А костыль? — взревел Елизар.
Парень вернулся.
— Я же убьюсь, — заплакал он, вручая костыль Елизару. —
Имей ты душу.
— Ногу в стремя! — рычал Елизар. — Правую! — взревел
он.— Или хочешь задом наперёд?
Евгений едва дотянулся до седла, ухватился за луку и повис
на ней с задранной вверх ногой, заставляя коня нервничать и
переступать в бок. Если б Елизар не держал его под уздцы, он бы
давно укусил бы этого нелепого седока.
— Рывком, ну, резко. Левой оттолкнулся. Правую напряг.
Руками подтянулся. Ну, Епишкина мать. Ну же, ну, — кричал
Елизар и дважды достал Евгения кнутом. — Размазня. Ещё раз.
Ещё. Рывком. Ну!
—————————— 67
И Евгений так рванулся, что едва не перелетел на другую
сторону.
— Заставь дурака, — заорал напуганный Елизар. — Держись
за луку. Левую ногу! — Он подскочил и всунул ногу в стремя. —
Встань на них. Кому говорю. Да распрямись ты.
Но Евгений, забыв обо всём на свете, вцепился в гриву, ле-
жал на шее лошади, выгнув горбом спину, по которому Елизар
нещадно лупил кнутом и кричал: — Распрямись! Распрямись!
Распрямись! — Пыль летела из пальтишка. Дурацкая боярка спол-
зла на переносицу.
— Елизар, опомнись! — испуганно вопила Мария из окна. —
Ты искалечишь мальчишку.
Кнут чуточку не достал до неё. Под свинцовой гирькой рас-
сыпалось стекло.
— Распрямись! — заорал Елизар, но когда повернулся, то
увидел Евгения хоть в слезах и соплях, но наполовину распря-
мившимся.
— Еще прямее. А теперь поехали. — Он повёл коня со двора
под уздцы.
Смешная и жалкая процессия долго бродила по Нижней
улице, получая одобрение взрослых казаков и вызывая насмеш-
ки у девок. А вдобавок мальчишки плясали вокруг и кричали
не смолкая:
— Корова на заборе. Корова на заборе.
Лицо Евгения обсохло, но было красным то ли от стыда, то
ли от морозца. Он готов был провалиться сквозь землю и потому
по возвращении домой, выпрыгнув из седла, будто из раскалён-
ной жаровни, ринулся со двора. Но Елизар успел схватить его за
шиворот, сунул в руки поводья и коврижку хлеба.
— Скорми для дружбы. Кусочками.
Евгений с опаской приблизился к голове лошади и протянул
руку, но тут же отдёрнул её.
— Да не бойся. Дай с ладони. Лошадь всегда берёт губами, —
мирно сказал Елизар, снимая седло. — Вот так. Дай ещё и потере-
би чёлку. А когда скормишь, отведи в конюшню. Он ушёл в дом.
Евгений исполнил приказ. Потом они вставили новое стекло
и сытно обедали. Назавтра урок повторился, но почти без крика
и совершенно без свиста кнута. Его даже не было.
Через неделю Евгений самостоятельно проехал рысцой по
улице, одетый в новенькую казачью форму. Красивый. Подтяну-
68 ——————————
тый. Поигрывал нагайкой. Сердца у девок ёкали и заставляли
выскакивать на крыльцо.
А время на месте не стояло. Уже ни на один воробьиный
скок прибавился денёк. Солнышко не спешило уходить из до-
лины, превращая в прозрачные леденцы гребешки сугробов. Из
всех сараев и поветей неслась милая весенняя музыка — пере-
звон металла, стук топоров и визжание пил. Станица загодя
готовилась к севу. Военные годы выбили её из привычного рит-
ма. Тогда лишь в некоторых дворах слышался мужской говор и
привычный трудовой гул. В поле выезжали не разом, а кто как
мог. Бабы тащились в степь целым табором — с ребятишками и
даже зыбками. Повеселела станица, и осиротевшие дворы не
так бросались в глаза. Да и они оживали — подросшие казачата
становились хозяевами, начинали командирствовать в делах,
гордясь новой ролью и не чувствуя пока тяжести на плечах —
потому что играли в мужчин под неослабным приглядом мате-
рей и крепким подпором их рук. Но право на открытую цигарку
отвоёвывали себе в первую очередь.
К концу марта весёлый перезвон буквально заливал станицу,
будто сыпался в неё вместе с тёплыми лучами, будто вторил
реденькой капели. Всё больше чернели дороги, уползали под за-
боры грязные сугробы, улицы становились шире и светлее. Всё
больше ребятни мелькало во дворах, пробуя свои застоявшиеся
голоса на просторе.
Хлопот у казаков прибавилось, но вечером они обязательно
являлись в Совет посидеть, поговорить, новости узнать, обще-
ственные дела наметить. Миром многое тогда в забайкальских
станицах вершилось — и дороги, и раскорчёвки, и порубки, и
охота на зверя, и охрана от разбоя.
Гурин, как правило, сидел сбоку от своего стола и отвлекал-
ся от разговора лишь затем, чтобы какую-то справку написать,
печать поставить.
По натуре своей Гурин не был говорливым. Он любил и
умел слушать, как, пожалуй, немногие, и вставлял в разговор
лишь редкие вопросы и замечания. Казаки выговаривались ему
до донышка, твердо зная, что всё сказанное умрёт в Гурине. Он
очень дорожил этим доверием, соотнося не только лично с со-
бой, но и с властью, которую он олицетворял. Жизни без взаим-
ного доверия он не мыслил. Ему было легко и просто, потому
—————————— 69
что он был открыт всякой душе — и дурной и хорошей. Открыт
своей большевистской правдой. А раз так, то пред нею все рав-
ны. Был он ровен в обращении со всеми, спокоен и неприметно
деятелен. Он не суетился, не носился по станице, как угорелый,
не кричал, не подгонял, не агитировал, не лез напролом с еди-
ным своим начальническим мнением, прекрасно понимая, что
его соплеменников убеждают только факты. Дорожил советом
сельчан и линию партии вёл так, что она оказывалась линией
народной, то есть к сердцам людей прикипевшей. И вершились
в станице преобразования истинно революционные без шума и
крика, короче говоря, по-сибирски, солидно. И постепенно при-
возная митинговая категоричность фронтовиков угасла, побеж-
дённая здравым смыслом покоя и более высших ценностей, чем
«не желаем», и «долой».
Гурин был неотделим от станицы и станичников. Вместе с
ними он поклонялся одному богу — делу. Делу праведному, по-
вседневному. Как для них, так и для него были пустым звуком
такие заявления, как «срублю избу», «выкошу луговину», «вспа-
шу залежь». Но настоящей музыкой звучало: срубил избу, вы-
косил луговину, вспахал залежь. В такие минуты теплело на
душе, и общий кисет являлся символом доверия и взаимного
уважения.
Потому и развивался мирный красный флаг над казачьей
Размахнинской с 26 октября, с того самого дня, что и над шах-
терским Арбагаром. Бунтарей-правдоискателей и их усмирите-
лей объединила мечта о счастье. Это было необычно, так как
классово-политическая чересполосица излоскутила область.
Размахнинская ни на шаг не отступила от избранной линии,
за что снискала как уважение во всём Забайкалье, так и злобу
закордонников…
* * *
Трещали дрова в печке, казаки снимали шапки, шубы и заси-
живались допоздна. И всё чаще выплывал вопрос — будут ли
рабочие из Читы с их «железками»? Инвентарь у многих поисху-
дился, а купить или негде — рынок захирел, или не на что, да и
дорого. Одним словом, новая весна и обновок просила.
— Приедут, — успокаивал Гурин. — У них слово кремнёвое,
рабочее. — И подмигивал совдеповцам, с которыми уже и списки
70 ——————————
на подарки составили, и скрытно, и явно проведав, кто из ста-
ничников в чём нуждается. А сегодня, в понедельник, письмо
Чупров доставил — приедут в воскресенье.
— Скоро будут, — говорил Гурин загадочно. — А почему же
мы не чешемся? — возмутился Казачишка.
— Что ты имеешь в виду? — спросил Гурин. — Столы накры-
вать, что ли?
— А почему и не столы? Разносолов мы и сами не видим, но
покормить то с дороги надо? Или по куску хлеба не найдём, да
картошки не нажарим? Иначе я глаз туда не покажу. — Гурьян
Кириллович разволновался и не мог усидеть на месте.
— Да что ещё привезут, а то и потчевать не за что будет. —
Фёдор Чекмарёв криво усмехнулся. Ну что за манера появилась
у мужика — подначивать, язвить, подковыривать, противоречить!
Хоть спичку, но в колёса.
— Тьфу, твою мать. Всё выгадываем, не продешевить бы. —
Казачишка аж покраснел. — Гости же. А из гостей разве с пусты-
ми руками уходят на Руси? Или скупердяи мы? Хоть ты скажи,
Дормидонт Григорьевич.
— Я — не скупердяй. Я уже приготовил два круга молока,
маслица, грибков, барашка заколю, ну, и, конечно, хлебушка на-
сыплю. Пудика полтора-два. — Дормидонт Григорьевич все пере-
числил и невозмутимо занялся кисетом.
У всех так челюсти и отвисли. Даже в дальнем углу тишина
наступила.
— А ты, Никон Гаврилович? — спросил Казачишка, словно
он был последняя надежда.
— И я — тоже. Правда, помене, чем Дормидонт Григорьевич,
но готовлю.
— Вот так-так! Обштопали нас по всем швам. И молчат. —
Казачишка, казалось, был сокрушён окончательно. — Вот вам и
советская, народная власть. — Он качал головой, не находя слов.
— Так ведь, Гурьян Кириллович, подарки дарить советская
власть обязать не может. Это ведь от совести, от сердца, — урезо-
нил старика Гурин.
— А если кто не сообразил или забыл? И зачем втихую?
Клич-то можно кинуть? Не ожидал от тебя, Гриша, не ожидал.
— Одарим, казаки, рабочих? — смеясь, провозгласил Гурин.
— А ты не смейся. — Казачишка обиделся, засопел носом. —
Тут дело такое, братское, можно сказать.
—————————— 71
— А если братское, то и переживать нечего. Нам не в лавку за
подарком бежать, а в кладовку, да в погреб. Кто что может, то и
даст. Снарядим подводу, объедем всех. А вообще, ты, Гурьян Ки-
риллович, невозможно как прав. Нечего в завтраки да в сюрпри-
зы играть. Здесь мы перемудрили, надо признать, вроде как стем-
нили, а, старики?
Дормидонт Григорьевич кашлянул, Никон Гаврилович по-
пыхтел и кивнул головой. Флора, не принимавшая идею стари-
ков с самого начала — нечего, мол, народ беспокоить загодя, у
каждого всегда гостинец найдётся, пусть только приедут, — улыб-
нулась дедам.
— К встрече гостей готовятся. А что хорошего — впопыхах?—
сказала Агриппина. — Это не всякому с руки. Да и тебе, Григо-
рий, тоже.
— Это точно. Мой подарок ещё в тайге бегает.
— Не всякий к старости умнеет. — Дормидонт Григорьевич
был безжалостен к себе и своему дружку. — Так, Никоня?
— Так, так, — согласился Никон Гаврилович. — Умный муд-
реет, а дурак маразмеет.
За свою идею «сюрприза» старики расплачивались мужествен-
но, не ерепенясь. «Молодцы, — подумал Григорий. — Хоть и впро-
сак попали, но народ всколыхнули».
— Извиняйте, родные. Голову на плаху кладу, виноват. —
Гурин вытянул шею и шутливо приспособил её на угол стола.
Неловкая ситуация разрядилась.
— Надо с просьбой к народу обратиться, — подал робкий
голос Ванька Федоска, вряд ли добрым ветром сюда занесённый.
— А вот тут я с молодым не согласный, — вдруг сказал Ма-
кар Чипизубов. — Власть командовать должна. Обязывать. Ина-
че порядка не будет.
Встрепенулся Максим, готовый поддержать Макара. Поклон-
ник жёсткой линии управления даже сказать что-то хотел, но его
опередил Гурин.
— А вот мы и посмотрим, как лучше, по обязаловке или по
душе, — сказал он горячо. — От слова, или из-под палки. Привык-
ли мы к зуботычинам и не знаем, что такое человеческое обраще-
ние, вот нам и кажется, что твёрдость только в кулаке. Аесли по-
товарищески, по совести, на сознательной основе? Вот в чём не-
сокрушимость власти. А с поклоном она не постесняется обра-
титься, поскольку она народная, наша, своя. Но и позаботится тоже.
72 ——————————
Рад, небось, куску, Макар? Из сарая-то всё время стружки летят,
да топор не умолкает. К первой своей весне готовишься.
— Это верно, братцы. К первой. Жду весну, как перестарка
жениха. На своей земле борозду поведу. Не умереть бы от счас-
тья. А на меня ты, Ванька, не сердись, — сказал Макар. — По
приказу всю жизнь живу, думал, по другому-то и нету. Пудик
пшенички наскребу, не обессудьте.
— Знаем твои ресурсы, — засмеялся Гурин. — И за это спаси-
бо. А на прощание скажу — рабочие приедут в воскресенье, ут-
ром.
Казаки ушли. Гурин чуть было не потушил лампу, да вовре-
мя заметил сидевшего в отдалении Максима. Он кутался в ши-
нель и нервно покусывал губы.
— Ну, что молчишь, Максим?
— Да потому и молчу, что власть — это не игрюльки — би-
рюльки. Декрет, и болтовне конец.
— Это по гостинцам-то декрет? — засмеялся Гурин.
— Не по гостинцам. А по земле, — отрезал Максим.
— Ну, так уж и декрет. Мы же не верховная власть. И по
другому, как видишь, можно. И землю дали, и мир в станице
сохранили. А кое-где и кровь пролилась.
— Ну, с земелькой, тут тоже. У богачей лишь ополовинили,
но не уравняли.
— А это для общего блага. И прокорм сезонным, городским,
вконец обездоленным. И урожай у нас останется. Бессовестной
эксплуатации мы не допустим. И труд, и оплата под контролем
советской власти. И саботажа не допустим — взять на работу
всех заставим.
— Складно ты говоришь, как по книжке, — поддел Максим.—
И виноватиться уже научился — голову на плаху.
— Да на плаху, под топор, если дуроломством своим власть
загубим, — вспылил Гурин. — И люди всё понимают. Это не
стадо баранов. Провинился, промашку сделал, умей признаться в
этом и не выщёлкивайся, что ты всегда прав, лишь потому, что
ты власть. Пойми, Максим, люди по добру стосковались. Кому
слово доброе не приятно? Или забота, внимание? Нельзя, чтобы
они, от зла отвернувшись, снова в зло угодили. Не простят они
нам этого, да и курс это нашей партии.
— Ну, про курс я знаю. «Мы наш, мы новый мир построим.
Кто был ничем, тот станет всем».
—————————— 73
— Правильно. Но только через уважение к людям. И не всё
ломать надо. У нас много и хорошего. Например, душа русская,
устройство общинное…
— Ладно, поживём — увидим, — перебил его Максим и под-
нялся. — Не ты один за советскую власть отвечаешь. Мы тоже за
неё болеем.
С тем и ушёл, не попрощавшись. А Григорий пришёл домой
глубокой ночью и встретился с тревожным взглядом Флоры.
И вот наступило долгожданное воскресенье. Именно, дол-
гожданное, потому что всю неделю станица жила предстоящим
событием: встречей рабочих из Читы. Колготня шла по дворам
с утра до вечера — готовили ответные подарки, в основном,
провизию, так как знали, что с харчами в забайкальской столи-
це туго, да и Совет настраивал на это — помочь продовольстви-
ем. Так в сенях и амбарах появились уголки НЗ. Казаки, люди
военные, как и положено окрестили припасённое — неприкос-
новенный запас.
Верх нетерпения пришёлся на воскресное утро. Детвора, мо-
лодёжь едва ли не с восхода солнца толкались на станции, при-
наряженные бродили по улицам. Сбоку от четвёртого запасного
пути, куда решено было поставить поезд, на двух высоких жер-
динах красовался транспарант — «Добро пожаловать, гости доро-
гие!»
Грузовой состав, колыхнувшись на западной стрелке, виль-
нул на боковую колею и сразу вплёл свой переливчатый гудок в
праздничный благовест. Стоял паровоз на высокой насыпи и вы-
делывал такие причудливые рулады, словно мастер-дударь за-
бавлялся на громкоголосой и послушной дудке. Свесившись из
кабины, машинист сверкал белыми зубами. Это был Чупров.
Празднично одетый, весёлый народ прибывал и прибывал, и
вскоре уже бурлил у колёс. И слились воедино ощущение весны,
принаряженность и приподнятость духа по случаю Вербного вос-
кресенья, и яркий апрельский денёк, и приезд гостей, и заливис-
тый гудок, и поднебесный звон — всё это слилось в общее весё-
лое настроение праздника.
Из старенького третьеклассного вагона высыпали рабочие,
смешались с казаками. Здороваются, смеются и на платформу,
прикрытую брезентом показывают. Шеломенцев кружит по краю
возбужденной толпы, как ворон у чужой добычи. А вот и Игнат
примчался и сразу плечом в буфер. Чупров потрафил ему — сдал
74 ——————————
тихонечко назад. А парни подзадоривают — останови, Игнаха! А
тот и рад стараться — ухватился за бампер, упёрся ногами в шпа-
лы, и встал паровоз! Да мало того — за Игнатом потянулся. Хо-
хот, гвалт. Игнат торжествует, грудь выпятил. Чупров скатился
на землю, знакомых тискает.
— Станичники, родные мои. Чёрт вас зацелуй, как я давно
вас не видел!
— Товарищи! — кричит возбуждённо Гурин. — Друзья! До-
рогие наши рабочие братья! Вы сдержали своё слово, приехали.
Спасибо вам. Если по совести сказать, мы вас очень ждали,
потому что вы наша поддержка в самом начале новой жизни.
Ваши железки, как вы их называете, это наша крестьянская не-
зависимость от богатеев, которые за плуг и за борону с нас
шкуру дерут. Вместе мы свернули царизм, вместе и бандита
Семёнова осилим. И новую жизнь построим. И никакие невоз-
можные преграды не помешают нам.
Шумели, аплодировали Гурину. Вперёд выступил седовла-
сый рабочий в кожаной куртке. Чаусов. Взмахнул чёрной фураж-
кой.
— От рабочего класса Читы братский привет красному каза-
честву! — выкрикнул он.
Пуще прежнего зашумел народ, напирая. Куприянов узнал
в ораторе того, кто распоряжался вскрытием вагона с трупами,
и зачем-то попятился за спины казаков. — Правильно сказал
ваш председатель — наша сила в нашем единстве. В нашем со-
юзе. Исила эта крепнет. В этом я убедился под Мациевской и
Оловянной, где мы наступали на Семёнова плечом к плечу с
красными казаками и вышвырнули вон этого бандита. Он по-
зорно бежал. И пусть только сунется. Но жизнь идёт. Вы не
можете без серпа, как мы без молота. Поэтому и привезли мы
вам наши скромные подарки. Открывайте борта, ребята! — крик-
нул гость.
Четверо рабочих откинули борта платформы, стащили в угол
брезент, и все собравшиеся увидали рядком стоявшие плуги,
пирамиду борон, лопаты, грабли, топоры, сошники, вилы, жес-
тяные вёдра, корыта, амбарные навесы, засовы, ухваты, коче-
рёжки, колосники, печные и поддувальные дверки, чугунные
плиты, обрезки рельс, кувалды, подковы, оси тележные и поло-
сы стальные на обода. Да всё такое новенькое, блестящее. Изум-
лению станичников не было предела. А в особом ящике — гвоз-
—————————— 75
ди. Самая высокая ценность на селе. Их дождём продемонстри-
ровал молодой парень, чем вызвал настоящий восторг у хозяев.
— Механика я тебе привез, — сказал Чаусов. — На всякую
технику горазд. На недельку оставлю.
— Не забыл? Вот за это особое спасибо.
— А теперь, дорогие товарищи, — громко сказал Гурин, —
наш Совет списки составил, у кого, в чём нужда неотложная,
острая. Вот по этому списку и получать будем. К празднику Меж-
дународной солидарности подарки от рабочих. А помогут мне в
этом деле Максим Шведов и Николай Забелин. По вызову под-
ходите. Харлампий Пичуев, — огласил Гурин первое имя.
— А? — не понимал Пичуев подталкивавших его людей. Он
не мог отвести глаз от огромных железных колёс паровоза. Кто
же это, паря, крутит их, а?
— Да ты иди, зовут вон, — говорили ему.
— Куда?
— К Гурину.
Харлампий не смело протиснулся. Выглядел он значительно
лучше, чем два месяца назад. Шрамы остались, но страшных чёр-
ных корост на скулах и виске уже не было. Только взгляд стал
каким-то детским — полным любопытства и доверчивости.
— Получай, станичник, плужок, совковую лопату, вилы, ко-
лосники и две дюжины гвоздей, — сказал Гурин.
— Мне? Плужок? А за что? — Харлампий был в растерянно-
сти, но руки навстречу плужку потянул. Принял его с платфор-
мы и продолжал допытываться. — Это как же так? «На, бери». В
долг, что ли? Под отработку?
— Ошалел мужик, не иначе, — сказал кто-то. — Ей богу.
Харлампию помогли выбраться из толпы со всем его богат-
ством, а он всё не верил в удачу и разглядывал подаренное, как
ребёнок разглядывает новую игрушку.
Чупров делал какие-то знаки Чаусову. Тот понял, кивнул.
— Пускай на Шилку сбегает, — сказал он Гурину. — В депо
кое-что отвезёт.
На передних платформах виднелись колёсные пары, буфера,
рамы, швелеры, рельсы, какой-то станок. Чаусов нырнул под сцеп-
ку, Чупров коротко гуднул и укатил. На путях остались пасса-
жирский вагон и платформа с подарками.
— Аксинья Астахова, — позвал Максим, немного приглядев-
шись к действиям Гурина.
76 ——————————
— Тебе, Ксюша, тоже плужок причитается, борона, топор,
лопата, вилы и грабли. Ну, и стало быть, самые подручные твои
инструменты — кочерга и ухват. А также корыто, чтобы ребяти-
шек купать, и ведро. Получай. Мужики, помогите солдатке.
Опустили всё на землю. Отнесли в сторонку. Младшенькая
сразу в корыто забралась. Старшая к ухвату примеряется. А сред-
няя в зеркальный лемех смотрится.
— Сразу видно, кто какая, — смеются казаки. — Чистюля,
стряпуха и модница.
Но мужики оттеснили модницу — плуг на вес пробуют,
хвалят.
— Братцы, уж не обманывают ли нас рабочие? Плуг-то адали
от американца Рудольфа Сакка.
Если есть счастливые минуты в жизни, то для рабочих ими
были именно эти. Большей похвалы их мастерству, кто мог при-
думать? Они были польщены, да и не скрывали этого.
— Поздравляю, ребята, — сказал Чаусов. — Для нас и блоху
подковать, не проблема, а?
— Ну что, Аксинья? Объединимся? Твой плуг и погонялы, а
наши быки. Решай, наделы-то рядом. — Это — Трофим Еримеев
и его отец Павел Кузьмич. Артельку составим, а? Григорий с
нами.
— К себе берете? Правда? — не верит Аксинья. — Неужто
поле засею?
А Николай Забелин никак не может вытащить к себе Анто-
шу Попова.
— Ты, как маленький. Подходи же, подходи. Вот всё твоё,
забирай. Плуг, борона, топор, грабли, два навеса, печная дверка,
поддувальная, кусок рельса под наковальню и молоток. Ось и
четыре полосы на обода. Да ещё тридцать гвоздей.
— Тридцать гвоздей! — ахает кто-то.
Но Антон стоит перед горой таких необходимых вещей и по
обычаю смотрит в землю. Николай садится на корточки на краю
платформы и задирает голову Антоши вверх, но ругнуться не
успевает — видит глаза полные слёз — и убирает руку.
— Подсобите ему. Одному не унести, а сказать стесняется.
Антошин скарб в одну минуту перекочёвывает на луговину.
Там его окружает целый выводок детворы, жена. Все недоверчи-
вые, настороженные.
—————————— 77
— Спроси ещё раз, можно домой-то нести, — шепчет жена. —
Авдруг деньги…
— Гриша, повтори еще раз, что это бесплатно, — просит Гу-
рина Никон Гаврилович. — Не верят люди.
— Ни с кого ни копейки. Это — подарок, — говорит Гурин.
— А Елизару Красноярову подарок по особому заказу — ин-
струмент скорняцкий, а также калёный плотницкий топор. — Мак-
сим вручает подарок. — Руки у тебя золотые.
— Иван Подшивалов, — выкликает Гурин. — Подходи с же-
ной. Вам два сошника, ведро, грабли, вилы, колосники и новые
навесы. А то кобыла туда-сюда мотается и совсем уж старые сто-
чила. Хлопцы, подайте ему, — обратился он к рабочим. — А жене
твоей противень, совок и ухват. А ухват для чего? Для чугуна. А
чугун для чего? Для борща. А борщ для чего? Чтоб ты с черёму-
хой поменьше выдумывал.
Смех разнёсся по всему лугу.
— Мне бы рельсу еще. Для вызова кобылы. — Он почесал за
ушами свою неразлучную.
Тут уж покатились все, в том числе и рабочие, которым уже
успели представить Ивана.
— Получай. Звони. — Гурин аккуратно уложил тяжёлый от-
резок на луку седла.
— Да отъезжай ты, задом наперёд, — не вытерпел Казачиш-
ка.— Или другим не хочется.
Гурин увидел Флору, наклонился к ней.
— Ну, как он?
— Заснул. Я чаем его напоила, — успокоила Флора.
— Ну, закаливальщик, — пригрозил Гурин. — Это ж доду-
маться надо, в прорубь окунуться. Николай Забелин. Николай.
— Да здесь я, — отзывается Николай за спиной у Гурина.
— Тьфу. — Гурин смеётся. — Отложите ему, хлопцы…
— Илья Цыбиков, — выкрикнул Максим. — Как ты вовремя
подоспел, — сказал он, увидав запыхавшегося, только что при-
бежавшего со своего отшиба Илью. — Тут тебе, станичник, це-
лый воз и маленькая тележка, как самому неутомимому.
— Вот так случай! — восторгался Илья. — А это так или
даром?
— За твои сказки.
Чередуясь, слышатся голоса Максима, Николая и Гурина.
— Василий Субботин. Фронтовик.
78 ——————————
— Гурьян Кириллович Казачишин.
— Матрёна Банкина. Тебе тут по хозяйству кое-что. Для поля-
огорода. Намёк поняла?
— А то! Или я глупая?
— Агриппина. Подходи, как раз по списку.
— Сенотрусов Александр Александрович. Тебе, доктор, шкаф-
чик железный, инструмент всякий, и стул вот такой, который
крутится.
— Спасибо. — Сенотрусов растерян. — Не ожидал. Спасибо.
— Фёдор Чекмарёв.
— Макар Чипизубов.
— И ты, Сваха тут? Иди к Максиму. Он тебе выдаст.
— Ей давно пора, — острит кто-то. — По первое число.
— Тимофей Раскатов. Болеет наш товарищ. Фронтовик.
— Доставим ему, — говорит Данилка.
Гурин оглядывается на его голос.
— А вот вы где. А я гляжу, гляжу. Вам тут на обзаведенье —
плуг, борона, две лопаты — шахтовая и штыковая, топор, двер-
ки для печки, вилы, корыто, ведро, кувалда, навесы и чугунная
плита. Кочерёжка и ухват. Это тебе, Глаша. Понужай его креп-
че, чтоб не баловался. А где же второй наш молодожён, Ваня
Федоска?
— Иди, иди. Ребята, — сказал устало Гурин, — этому молод-
цу тоже самое.
Но сойти с платформы Гурин не успел. Подошёл Максим и
ткнул пальцем в список.
— Я этого гада видеть не могу, не только разговаривать.
Ивообще, я считаю неправильно это. Кулака потчевать.
— Так ты и Куприянову не выдал?
Максим не ответил, спрыгнул с платформы. Только сейчас
Григорий понял, почему Куприянов полдня простоял на насыпи
с просительным лицом.
— Спиридон Спиридонович. — Гурин оглядывал толпу. На
платформе уже остались крохи.
— Дома отец. Хворает. А чо надо-то? — Отозвался Игнат. —
Унас всё есть. — Спесь прёт из него, что называется, через край.
— Ты не заносись, а подойди и получи, — говорит Гурин и
замечает, как вытягтваются лица у станичников.
Игнат приблизился вразвалочку, отставил ногу. Гурин улыб-
нулся.
—————————— 79
— Это — трансмиссия, которая очень быстро износилась. Это—
транспортёрные планки, которые очень быстро поломались. Это—
масло машинное, которое почему-то очень быстро испортилось.
Это — солидол, который кто-то украл. Забирай.
— Я чо, бык, всё на себе переть? И эту бочку?
— И её тоже. Это бензин, который от вас куда-то делся после
осеннего обмолота.
Слова «который, которую, которые» Гурин произносил с на-
жимом и всё приглядывался, кому это не понравится, кого они
зацепят. В том, что механическую молотилку умышленно выве-
ли из строя, он не сомневался. Но не сам же Спиридон её портил,
чтобы не позволить казакам не вручную провести обмолот. Сде-
лал это кто-то другой. И этот «кто-то», возможно, здесь. Но на
удочку не попался. Только Шеломенцев поморщился. Как-то злоб-
но посмотрел на Гурина, а потом украдкой — на Фастину, вокруг
которой кандибобером ходил Ванька Федоска, ставший то ли
кучером, то ли слугой при хозяйской доченьке. Неужто есть доля
правды в том, что он в зятья спиридоновские влезть вознамерил-
ся? Не оттого ль всё полученное небрежно в кучу свалил? А как
же унинкерская сосватанная девка? Загадочным показался Гури-
ну перегляд Шеломенцева с Фастиной. Вот это дела!
— Сходи за подводой, а мы поможем всё погрузить. И пере-
дай отцу — завтра механик на току будет. — Гурин придвинул к
себе Сергея Мамалыгу.
— Энтот? — Игнат сморщил принебрежительную гримасу. —
Да такому зелёному отец ни в жисть молотилку не доверит. Только
англикчанину, — сказал он решительно.
А Гурин, словно не слыша его, продолжал:
— А после ремонта — обмолот по плану, как договорились.
Задолжал отец, а это — непорядок.
— Это вы все ему задолжали, а не он, — кипятился Игнат.
— Но ты всё-таки передай. Он лучше тебя поймёт, что к
чему,— сказал Гурин и, отвернувшись, крикнул:
— Василий Кривоносов.
Старик подошёл к Гурину.
— Здравствуй, дядя Вася, — поздоровался Григорий. — Тут
тебе плужок, борона…
— Спасибо, Гриша. Но не надо мне ничего. Разве что сорок
восемь гвоздей на домовину. Хоть из новых сколочу. Молчи, Гри-
ша, молчи. Дай мне их, сынок, — обратился он к Сергею Мама-
80 ——————————
лыге. — Средненьких. А плужок, борону и всё, что мне причита-
ется, я дарю Флоре, Григорию и Карпуше. Их ведь трое. Семья.
Вы заметили, станичники, что он себя обделил?
— И правда, — загудели голоса.
— От дарёного не отказывайся, — строго сказал Дормидонт
Григорьевич, видя, что Григорий собирается возразить Кривоно-
сову. — Не обижай напоследок.
— Спасибо, дядя Вася, — сказал Гурин. Флора благодарно
улыбнулась старику.
— Сейте на радость. — Василий ссыпал гвозди в карман об-
вислой шубы и вышел на стёжку, ведущую к станице. Люди дол-
го смотрели ему вслед.
— Корней Федотович, — Гурин махнул ладонью, подзывая
Куприянова. — Извини, что ждать пришлось. Но твоё всё в сбо-
ре. Хлопцы, подайте. Навесы амбарные, два запора внутренних,
колосники, вьюшка, двое вил, молот.
— Спасибо. — Куприянов был тронут.
— Всё, шабаш работе, — провозгласил Гурин.
Рабочие парни, красуясь перед сельскими девками, гордо рас-
хаживали по опустевшей платформе, словно на смотринах.
Приехал Игнат. Погрузив на телегу бочку с бензином и би-
доны с маслом и солидолом, он повесил клиновидную трасмис-
сию себе на шею и взялся за вожжи. Но вдруг накинул ремень на
какую-то зазевавшуюся девку и, будто арканом, притянул её к
себе. Девка брыкалась и верещала, а Игнат жадно лапал её. Рас-
красневшаяся девка с трудом освободилась, отбежала подальше.
— Дурак, дурак, дурак, — прокричала она, чуть не плача.
Игнат повернул лошадь за нею. Девка с воем кинулась в
толпу.
В этом переполохе никто не заметил, как подкрался паровоз
и упёрся передними буферами в платформу. Чупров приложил
руку к виску — показал, мол, класс. Чаусов оценил его придумку
и поднял вверх оттопыренный большой палец. Сергей звякнул
сцепками и выбрался на кромку насыпи. Так платформа оказа-
лась впереди, а вагон сзади.
Дормидонт Григорьевич о чём-то шептался с казаками. Те,
как пушинку, подхватили Казачишку и вознесли на платформу.
Там его приняли рабочие. А Гурьян Кириллович, ещё не коснув-
шись ногами настила, уже речь говорил:
—————————— 81
— А в народе как заведено? — Ликующими глазками он огля-
дывал станичников. — Правильно, — будто услыхав чью-то под-
сказку, быстро сказал он. — Правильно. Долг платежом красен.
Апотому примите наш пасхальный подарок рабочему классу. Под-
ворачивай сюда, Никола.
Пять подвод выстроились рядком возле платформы.
— Принимай, хлопцы, — скомандовал Казачишка.
И пошли вверх по рукам мешки с мукой и зерном, бочонки с
капустой и грибами, круги замороженного молока размером с
таз.
— А картошку — в тепло, — распорядился Гурьян Кирилло-
вич. — Насыпью, насыпью. — Тяжёлый воз о двух лошадях под-
вернул к тамбуру вагона.
* * *
Чаусов разыскал Гурина в сторонке от людей. Он сидел на
камне и виновато улыбался. Чаусов опустился рядом.
— Вы уж там разберитесь, — извиняясь сказал Гурин. — Сев
предстоит, и мешки ну прямо на вес золота…
— Он ещё извиняется. Спасибо тебе. Спасибо всем. — Чаусов
сдавил Гурина за плечи. Но Григорий мягко отстранил его руки.
— Извини, прижало не ко времени. Сейчас пройдёт.
— Хоть и окреп ты, вижу, но всё-таки береги себя. Скопы-
титься раньше времени — не хитрость. Распределяй работу среди
депутатов, среди комиссий. Один ты её не свернёшь, а мы обяза-
ны подольше пожить, чтобы смену подготовить. Видал моих?
Только один из них не коммунист. Это ваш Чупров, но это пока.
Заявление от него есть. Обязательно примем.
— Хорошие парни. — Гурин кивнул. — Хорошие. Но и о сво-
их я ничего плохого не скажу.
— Вот это меня и поразило. Прямо единство. Коллектив из
частников, да каких! Из казаков! Труда это тебе стоило адского,
я понимаю. Но беречь себя надо. Мне-то легче. Мы все в одних
стенах, да и судьба на всех одна. А мы с тобой такое пережили.
Помнишь тринадцатый год? Зима, тайга, погоня, Иван Чугурин?
Как ты выкрутился тогда?
— Вон тот человек спас меня. — Гурин указал на Казачишку.
— Отдохни, побереги сердце. — Чаусов приобнял Гурина.
— А ты знаешь, от чего оно болит? От болезни моего друга
Тимофея.
82 ——————————
— Я понимаю, — начал Чаусов неуверенно, так как не совсем
понял смысл туманной фразы.
— Нет, не то. — Григорий остановил его и начистоту расска-
зал о сложных отношениях с Тимофеем.
— Это плохая, скверная болезнь. Я тоже всё чаще начинаю
сталкиваться с нею. Сторонников жёсткой линии всё больше ста-
новится. Да разве жёсткостью мы народ на свою сторону перетя-
нули? — Чаусов огорчённо помолчал. — На закрученных гайках
далеко не уедешь.
Он требовательно смотрел на Гурина. Взгляд этих честных
глаз вёл Гурина по жизни, помог выбрать тот единственный
путь, на котором он сейчас находился, всегда вселял уверен-
ность и силы, что идеалы доброты и справедливости непремен-
но победят. Когда-то доверился этому взгляду без колебаний,
твёрдо зная, что никогда не придётся раскаиваться за эту мину-
ту. Это был взгляд чести и великой нравственной чистоты, ради
сохранения которой Чаусов мог погибнуть, но никогда не пре-
дать. Таким был и Гурин. Это делало их братьями по духу. Не
будь этого духовного родства, они никогда не стали бы товари-
щами по борьбе.
Гурин, Гурин, счастливчик Гурин! Как же тебе повезло на
друга-товарища умом, сердцем и устремлениями тебе подстать!
Для него, как и для тебя, понятие честь-совесть-долг составляли
единое целое, то есть жизнь, и забвение одного из понятий озна-
чало смерть. Много было таких? Много. Они шли в борьбу по
велению сердца, так как никаких других наград, кроме каземата
и каторги им не полагалось. У них была единственная цель —
счастье людей, а собственное счастье они находили в борьбе за
людское благо. Это была их святая мечта. И кто мог отказать им
в этом? Идеалисты и романтики поначалу, они закалялись и трез-
вели и отчётливо понимали, какую огромную работу взвалили на
свои плечи. Они не были наивными в том плане, что царство
справедливости наступит в один день. И люди, и государствен-
ные системы выделываются веками. Они настойчиво предупреж-
дали — свершения коренные, т.е. от корня, ох, как медленны и
тяжелы.
И главным законом в этом процессе делается труд, но труд
свободный, справедливый. Труд на себя, а не на хозяина.
Они избегали говорить книжными словами, и меньше всего
шли от книжек, предпочитая вбирать людские чаяния напрямую—
—————————— 83
из сердца — в сердце. Поэтому им было легко с людьми. Беско-
рыстие порыва и величие цели притягивали к ним тысячи судеб,
от запросов простых — выжить, прокормиться, до глобальных —
спасение России. А ведь ко дню Великого События их во всей
стране было чуть больше одиннадцати тысяч.
Но вот свершился политический переворот, и высветились
вдруг странные грани характера у некоторых старых, но особен-
но у свежеиспечённых большевиков. У них разгорелся зуд вла-
ствовать, выпячиваться, шуметь, кипятиться, ораторствовать, по-
велевать.
Были в этом и корысть, и слепая искренность, но вред и от
того, и от другого был одинаков. В большом количестве появи-
лись фальшивые коммунисты, для которых это звание было лишь
лазейкой к собственному благополучию. Чаусов не уставал удив-
ляться — как быстро сориентировались!
Гурин понимал его, но не соглашался насчёт Тимофея — он
не был фальшивым коммунистом, но что-то в нём произошло
после 26 октября.
— Сломался какой-то контролирующий механизм. И понять
не могу его грубости, нетерпимости и нетерпеливости. — Гурин с
трудом подбирал слова, чтобы как можно мягче обрисовать ситу-
ацию. Но Чаусов понял серьёзность положения и сказал с колю-
чей иронией:
— И слов-то ты не находишь. И объяснить-то не можешь.
Третирует он тебя из зависти, а ты туман напускаешь. Называй
вещи своими именами, и всё встанет на место. Вдруг появилось
даровое право повелевать, «влиять на события», не зная и не
чувствуя реальности. Почему бы его не использовать сполна, даже
если это во вред делу? С такими будем бороться, иначе беды не
миновать. Ему привет передавай. Поднимется, выдерну на бесе-
ду. Воспринимай спокойно и не поддавайся. На силе воли и не-
рвах ты долго не продержишься. От того и сердце болит.
— Спасибо, что понял не как личное. Спасибо, что отстегал.
А то я уже начал сдавать, — чистосердечно признался Гурин и
пожал Чаусову руку.
— Ни в коем случае. Тогда зачем всё это? — встрепенулся
Чаусов.
— Данила Иванович, подворачивай сюда. Это на воздухе, на
холодке оставим. Вот так. Но сначала холстину подайте. На одну
половинку сложим, а другой накроем. — Казачишка потирал руки,
84 ——————————
когда десять бараньих туш уложили рядом с бочонками, тща-
тельно укрыли.
Третью подводу торжественно привёз Иван Подшивалов.
— А это вам, граждане рабочие, попариться с дороги. — Он
артистично скинул с воза сосновые лапы. — Березовые веники от
Ивана Подшивалова Единственного.
— Ура! — закричали рабочие. — С лёгким паром! — ответили
казаки.
В минуту опустела подвода. На смену Ивану подъехал Тро-
фим Еримеев.
— А чтобы веники не унесло, мы их придавим вот этим чу-
дом. — Трофим за угол стащил мешковину. Рабочие ахнули. Ог-
ромный опалённый дикий кабан взирал на них с телеги. И снова
раздалось «ура» — смешливое, озорное. Теперь уже кричали все
вместе. Успел Гурин сбегать в свою лесную «кладовую».
— Принимай его, мужики. Подхватывай. Вот так. Мордой на
запад. — Казачишка умело руководил делом. Страшного кабана
водрузили поверх всего груза в передней части платформы, и он
оказался словно на постаменте. — Это вам подарок от нашего
председателя.
— А это медок и смалец для лечения ваших деток. — Агрип-
пина и Глаша передали наверх два берестяных туеса.
— Полегчало? — спросил Чаусов, когда Гурин поднялся.
— Полегчало. Пошли.
Наступил момент прощаться. Потянулись руки к Гурину. Чуп-
ров обнял его, тряхнул.
— Крепись. Вот разгрохаем Михалыча и вернусь навсегда.
Помогать буду.
— До свидания, товарищи! — Чаусов с платформы махал фу-
ражкой. — Если будет нужда какая, обращайтесь, разобьёмся, но
поможем. А за провизию от всех рабочих, хозяек наших и дети-
шек большое спасибо. До свидания.
Чупров улыбался, глядя на детвору, парней и девок запру-
дивших платформу, и осторожно тронул поезд. Но тут с реки
донеслось:
— Стой. Стой. — По лугу летела тройка. Прохор Талдыкин
гнал лошадей во весь опор. — Стой!
Поезд остановился. Тройка юркнула под мост и вылетела
на Московский тракт. Через минуту она была уже рядом с
поездом.
—————————— 85
— Это как же так-то, без нас? — Весело возмущался Про-
хор.— А? Председатель? Принимайте и от нас подарок. Цыган-
ский.
Две молодых цыганки откинули верх кибитки: глубокий ку-
зов доверху был набит корзинами с мороженой рыбой. — Это
вам, гостинец.
— Да здравствуют братья-цыгане! — закричал Елизар, обни-
мая Прохора. — И сестры-цыганки! — Прижался и к ним.
Шум, смех, гвалт. Тащат корзины, поднимают, куда-то высы-
пают.
— А что же вам передать, дорогие? — Чаусов был в растерен-
ности.
— Подков, только подков, — просит Прохор. — Сотню, две.
Сколько сможешь. И столько же — гвоздей. Для цыгана нет ни-
чего дороже подков и обода. И парочку осей. — А сам смеётся.
Смеётся и Чаусов — знает цыганскую натуру.
— Обязательно отправим. И подковы, и гвозди, и ободья, и
парочку осей.
Чупров решил с ветерком прокатить молодёжь и для этого
упятился далеко за восточный блок-пост. Там на стрелке пере-
брался на главный путь и дал полный вперёд.
— Держись, станичники, — крикнул он, высунувшись из
будки.
Поезд вихрем промчался мимо станицы, обдав протяжно-
переливчатым гудом, дымом, смехом и визгом изумлённых про-
вожающих.
— Ой, батюшки, увезёт моих сопливых! — Аксинья всплесну-
ла руками.
Поезд скрылся за поворотом, но вскоре высокий столб дыма
пополз назад и остановился в полуверсте за мыском.
Долгим, затихающим гудком прощался с размахнинцами Чуп-
ров. А молодёжь, взяв на закорки малышей, весело возвращалась
домой.
— Жаль, Карпуша не прокатился, — сказала Флора. — Ну,
я— домой.
— Ещё прокатится. Не в последний раз, думаю, — ответил
Гурин.
Только сейчас, под вечер люди стали расходиться по домам,
грузить на подводы нежданные подарки. Харлампий Пичуев взва-
лил на плечи борону, а сверху попросил положить плуг. Крякнул
и двинулся к своему проулку.
86 ——————————
— На коне бы отвёз, — подсказал Елизар.
— Он ещё натаскается. — Наверно, впервые после смерти
Оленьки и трагедии в гольцах улыбнулся Харлампий. — А вот
мелочь захвати.
Во дворе он аккуратно сгрузил с себя ношу. Борону прива-
лил к стене, а плуг занёс в избу и поставил в передний угол.
Жена от внезапной радости на колени бухнулась.
— Это откуда же счастье такое?
— Из города. От рабочих. Харлампий любовно оглядывал
плуг. — Наш. — Погладил чапиги. — Пойду борону приберу. А ты
встреть Лизарку. Это ведь не всё.
— Спасибо тебе, господи. Спаситель ты наш. Возвернулся к
жизни старик.
* * *
Совдеповцы задержались на насыпи. Стояли, сидели кто на
бровке, кто на рельсе, подложив рукавицы.
— Разворошили всю станицу, — сказал с улыбкой Дорми-
донт Григорьевич. — Всю ночь спать не будут.
— Это точно. Но инвентарь-то какой! Что тебе заграница. —
Николай Забелин вытирал ветошью замасленные руки.
— Вот это и есть рабочий класс, — сказал Гурин. — То есть,
высший класс мастерства рабочего человека.
— А Шеломенцев туда-сюда мотался. Новости Спирьке но-
сил,— вставил Максим.
При упоминании о Спиридоне Гурин поискал взглядом па-
ренька-механика. Он разговаривал с Никоном Гавриловичем.
— Мы даже не познакомились. Как зовут тебя? — спросил
Григорий.
— Сергей Мамалыга.
— Ты не из румын, часом. Довелось и там скакать. — Дед
Апрелков голубенькими глазками смотрел на Сергея.
— Нет, русский.
— Я вот, что думаю, депутаты. Не определить ли нам Сергея
на постой к Спиридону? — предложил Гурин. — И к току близко.
И харч не последний.
— А что? Из-за его же молотилки приехал, пусть и содер-
жит.— Никон Гаврилович поддержал Гурина.
— Не обеднеет. Да и флигель у него пустой, — сказал Нико-
лай Забелин.
—————————— 87
— Вот и порешили. Николай, подбрось моё хозяйство до дво-
ра, а мы — к Спиридону. — Гурин бодро поднялся.
Косым переулком они вышли на Верхнюю улицу. Сергей с
интересом смотрел на усадьбы, дома.
— Ну и заборы у вас.
— Не заборы, а заплоты. Это для затишка. Зимой здесь
ой-ё-ёй.
— А ворота, как в депо. А что это за человек — Спиридон?
— О! Первейший наш богач.
— Как, богач? — Сергей остановился. — И я буду жить у
него?
— У него. Не бедняку же в нагрузку. А чего ты испугался?
Боишься, что перекуёт? Или сытый очень? — Гурин засмеялся.
— Хоть отъешься. Только не стесняйся. Я ещё и скажу, чтобы
кормили, как следует. Здравствуй, Фастина. — Гурин уже вошёл
в калитку, и Сергею пришлось невольно следовать за ним и тоже
поздороваться с чернявой красивой девушкой. — Здравствуйте,
— ответила она.
— Принимай молодца на постой, механика на недельку. Отец-
то где?
— Болеет он.
— Ну так ты ему скажи, хоть он и в курсе. Да накорми гостя.
Увидимся утром, на току, — сказал Гурин напоследок, но уйти не
успел. Скрипнула избяная дверь, и он остановился. Из темной
глубины террасы к свету двигался Спиридон. Был он понур и
жалок. В болтающихся валенках, облезлой шубе, накинутой на
исподнее, в мятой старой шапке. Сер лицом, с потухшим, отре-
шённым взглядом. В первую секунду Гурин и не узнал его.
А Сергей изумлённо хлопал ресницами — вот так первый
богач! Осторожно ступая, Спиридон сошёл по ступенькам и, ни-
кого не замечая, направился в дальний угол огорода, но за плет-
нём уже нахмурился и оглянулся.
— Здравствуй, Спиридон Спиридонович, — поздоровался Гу-
рин. — Заболел, никак? — сказал он с искренним сочувствием.
— Заболел. Игнат доложил мне о подарке. Спасибо. Уговор я
помню. Пускай казаки молотят. Но ты обидел меня. Я б тоже
кое-что выделил. Жить-то надо мирно.
— А я не забыл. Вот Сергея будем провожать, с ним и отпра-
вишь.
88 ——————————
— И то дело. Фастина, устрой его во флигеле. Да накорми,
как следует. — Спиридон отвернулся.
— До свидания, Фастина. И тебе — до завтра. — Гурин кив-
нул Сергею и ушёл.
Молодые люди остались одни. Посмотрели друг на друга,
улыбнулись, как давние друзья.
— Сергей, значит? — сказала Фастина, утверждаясь в услы-
шанном, и произнесла это таким тоном, что парню стало спокой-
но, будто в родных стенах. Естественность поведения девушки
очень нравились Сергею, и он, не отвечая, смотрел в глаза Фас-
тине. Они не заметили, как прошаркал назад Спиридон, как под-
нялся на террасу.
— Сергей, — ответил он Фастине.
— Сергей. — Дальним эхом отозвалась Фастина и снова улыб-
нулась.
— Ну почему счастье всегда опаздывает? — Трясущимися
руками Спиридон дёргал за железную скобу, но дверь не откры-
валась, и он обиженно, по-детски, заплакал.
Гурин любил ясность. Для его прямой натуры чужды были
недосказанность, двуличие, скрытность, неопределённость отно-
шений. Всё это скопом он называл мутной водичкой. Строя свои
отношения начистоту, он ждал такой же ответной откровеннос-
ти. Особенно это касалось совместных дел, где обоюдная поря-
дочность была залогом успеха. Он не вмешивался в чужую лич-
ную жизнь, но высоко ценил доброту, заботливость о близких,
трудолюбие.
И когда жизнь сталкивала его с людьми иной натуры,
которые что-то постоянно выгадывали, темнили, обманыва-
ли, виляли, а избежать этого общения не представлялось воз-
можным, он терялся и нервничал. Пытаясь понять мотивы
такого поведения, он тратил много душевных сил на их раз-
гадку, изматывал себя вопросами отчего да почему, и чаще
всего, не доискавшись ответа, впадал в тоску. Сенотрусова в
подобных ситуациях спасал испытанный приём — запой. Гу-
рин же перемалывал ударившую его подлость на трезвую го-
лову и никак не мог отучиться от этого самоистязания, пре-
красно понимая, что изводит себя напрасно, так как зло про-
должало преспокойненько здравствовать, со стороны наблю-
дая за его душевными муками, скрывать которые он так и не
научился.
—————————— 89
Это был, конечно, недостаток. Его надо было изжить только
одним способом — принимать людей, какие они есть, то есть
смириться молчаливо с подлостью и не задавать себе вопроса,
почему станичник Икс добросердечнейший человек, а его сосед
Игрек — отменнейший подлец? Другое дело с товарищами по
борьбе. Там этому вопросу не место. Такова предпосылка еди-
нения. Естественно, была партийная дисциплина, но она объе-
диняла людей, но не души. А Гурину этого было мало. Ему
требовалось созвучие сердец, чистота помыслов и бескорыстие.
Это он нашёл сполна в Николае Забелине, Данилке, Дорми-
донте Григорьевиче, Никоне Гавриловиче, Казачишке, Трофиме
Еримееве, фельдшере Сенотрусове, Агриппине, Флоре, Глаше,
Карпуше и многих других, и был бесконечно счастлив обрете-
нием таких сподвижников, за которыми стояли сотни станич-
ников, веривших в них, а через них — в него, в новую власть, в
партию.
Таким казалось, что они стоят вне драки, в сторонке, тогда
как они-то и были основными двигателями борьбы, а большеви-
ки её сердцем, аккумулятором высказанных и невысказанных дум
и чаяний миллионов безвестных Ивановых, Петровых, Чекмарё-
вых, Поповых. Без их поддержки Россия никогда не стала бы
революционной. Без их согласия Размахнинская никогда не ста-
ла бы Красной станицей. Воля двоих — Гурина и Раскатова —
при ином раскладе ничего бы не решила.
На волне праздничного настроения Гурин решил завернуть к
Тимофею, чтобы поздравить с подарком и передать привет от
Чаусова. А главное, поделиться высокой оценкой их работы. В
нем бурлила уверенность, что это будет ему приятно.
Но он и предположить не мог, что от его благодушия в пер-
вый же миг не останется даже следочка. Тимофей не ответил на
его приветствие и поспешно занял руку чашкой с остывшим чаем.
Он лежал по грудь под одеялом, но почему-то был в гимнастерке.
— Давай, давай, садись, миротворец. Слава богу, что хоть
сегодня не повернул назад, — сказал он едко, когда Григорий
оказался в его боковушке. — Если уж на делёж не пригласили, то
хоть расскажи.
— На какой делёж? — Не сразу понял Гурин, а сообразив,
долго и недоумённо смотрел на Тимофея — может он шутит так
нелепо? Но Тимофей упёрся искорками глаз в переносицу Гури-
на, и даже намёка на улыбку не было на его поджатых губах.
90 ——————————
По первым же словам Тимофея Ксения Алексеевна догада-
лась, что сын зачем-то затевает ссору. О приезде рабочих он знал
от Максима Шведова, весь последний месяц не вылазившего от
Тимофея. И она терялась в догадках, почему Григорий на это
глупое обвинение лишь тяжело вздохнул, но явно переборол себя
и весело улыбнулся. В проём двери она видела, как же тяжело
ему!
— Да… Подарки получали. Так всё хорошо вышло. Все до-
вольны. И тебе доля выпала. От Чаусова привет. Или что-то не
так?
— Да не этим ты занимаешься, вот что не так. — Тимофей
поставил чашку на табурет, не пригубив её. — Укреплять совет-
скую власть надо.
— Ну-ну, объясни, как? Винтовкой, что ли?
— Винтовка — инструмент верный, и ты не усмехайся…
— Как когда-то нагайка. — Гурин оборвал Тимофея. — Са-
мый верный инструмент — это дело. Чтобы слова пустыми не
остались,— твёрдо сказал он.
— Земельной реформой гордишься? Наплодил хозяйчиков,
которых от двора не оторвёшь, и радуешься? А знаешь, чем про-
летариат силён?
— Знаю. Единством. А самая сознательная его часть — партий-
ной дисциплиной.
— Голью он силён! Нищетой своей. «Чем хуже, тем лучше».
Кто сказал?
— Тебя занесло, чёрт знает куда, — ошеломлённо проворчал
Гурин. — Уж не бредишь ли ты? Плохое никогда не может быть
хорошим.
— Ого! — воскликнул Тимофей в злой радости. — Вождя
мирового пролетариата оспариваешь. Те ли ты книжки у Архи-
пова по ночам читаешь? Заземляешь ты революцию. А ей еще
мчаться из края в край.
— «Мчатся тучи, рвутся тучи, невидимкою луна освещает
снег летучий. Ясно небо. Ночь темна?» — своевольным вопросом
закончил Гурин пушкинское четверостишие.
Тимофей настороженно уставился на него. Уж не свихнулся
ли он?
— Меня этим не купишь. Я — не Иван, — проговорил, отведя
глаза.
Но Гурина мелочное не интересовало.
—————————— 91
— Хорошим ты словом меня окрестил, «заземляешь». Да, за-
земляю, чтобы крепче стояла. — Гурин мечтательно улыбнул-
ся.— Двести, триста лет, всегда. С мощными, крепкими корнями.
— Да, уж…, — хмыкнул Тимофей. — Для того и со Спиридо-
ном заигрываешь. Всего ему понавёз, и механика.
— Да, привёз. Но не для него, а для казаков, чтобы хоть раз в
жизни пупок не надрывали. Чтоб не цепами махали.
— И ради этого гордостью пролетарской жертвовать! Рекви-
зировать молотилку, и делу конец. Горлопанили, долой буржуев!
И к ним же в ножки.
— Никто своей гордостью не жертвует. Надо будет — рекви-
зируем. А пока наше распоряжение — обмолотить хлеб. Ушло
время горлопанить, пришло — работать больше. О людях забо-
титься, как обещали. Но у нас разные цели. Ты воюешь против
богатства, а я — против бедности.
— Да ты не миротворец, а перерожденец, Гурин! — закричал
Тимофей. — Я поставлю вопрос о твоём исключении из партии.
Ио твоём моральном облике — тоже.
— Это твоё право. Ставь. Но я люблю Флору, бывшую ку-
лацкую жену. Самую несчастную женщину, какую только видел.
А сейчас — счастливую. Нашего верного товарища. — Гурин под-
нялся. — Будь здоров.
— Но каждому не объяснишь, — вдруг примирительно сказал
Тимофей.
Перемена тона была столь разительной, что Гурин остано-
вился и недоуменно оглянулся. Тимофей необычно мягко смот-
рел на него.
— А я и не собираюсь объясняться перед каждым, — произ-
нёс Гурин, нажимом выделив два последних слова. — На ячей-
ке— другое дело. Объясню. — Он помолчал и строго добавил. —
Я её рекомендую в партию.
— Кулацкую жену? — Тимофей откинул одеяло и вскочил.
К удивлению Гурина он оказался в тёплых суконных брюках
и толстых вязанных носках. Заметив свою оплошность, Тимофей
побледнел и ещё яростней кинулся на Гурина. — Ты — спятил?
Впартии должны быть люди чистые.
— Прежде всего в партии должны быть честные, — сдержав
раздражение, чётко произнёс Гурин. Он смотрел на Тимофея,
мотавшего головой, и удивлялся своему спокойствию. Нет, не
92 ——————————
волевому, а такому естественному от убеждённости в своей пра-
воте, отстаивать которую ему суждено не единожды, но каждый
раз при видимой победе терпеть поражение. На его счастье он
пока этого не знает.
— Партия — не проходной двор, учти. — Минутное замеша-
тельство прошло. Тимофей говорил громко, поучающе и пугаю-
ще.
— Это я раньше тебя усвоил, — ответил Гурин. Он пересту-
пил порог боковушки и вздрогнул от испуганных глаз Ксении
Алексеевны. Она, конечно же, всё слышала.
Они вышли в сени.
— Спасибо тебе, Гришенька, что землю нам вернул. Была я
там сегодня, — горячо заговорила Ксения Алексеевна, видимо,
стараясь отвлечь Гурина от криков, нёсшихся из боковушки:
— Дело революции для меня свято. И я не дам его позорить.
АНикола-угодник пускай зарубит себе это на носу. Так и будет.
Ишь, какой кисейный…
— Всё в одну кучу свалил, — грустно улыбнулась Ксения
Алексеевна. — Ты прости его. Он столько перенёс.
Гурин покивал в ответ и вышел на свет.
«Ах, Максим, Максим! Озлоблённая твоя душа. Не удержал-
ся, рассказал. Да, небось, и прибавил еще», — с горечью подумал
Григорий.
Ксения Алексеевна прислонилась к дверному косяку и с бо-
лью глядела на разъярённого Тимофея, который несколько раз
пересёк комнатку и обессиленно рухнул на кровать.
— Разве можно так, Тимоша? — ласково произнесла она. —
Ведь он твой друг, и он прав. Счастье людям не только вдалеке
нужно, но и вблизи.
Но Тимофей остановил её резким окриком.
— Не встревай не в своё дело.
Ксения Алексеевна ушла на кухню, никак не выказав обиды.
Ушла, чтобы нечаянным словом еще больше не раскалить Тимо-
фея. После болезни стал он нервным, и вспыхивал по любому
пустяку. Считая покой в избе лучшим лекарством, она ежеми-
нутно подстраивала себя под настроение сына и очень устала от
жёсткого самоподавления. Однако количество резкостей, колкос-
тей, капризов и даже издёвок росло, несмотря на всё её терпение.
Её очень испугала настроенность сына на скандал, и она не
удержалась. Но была и другая причина проявления характера —
—————————— 93
свидание с возвращённой землёй. Через её ладони землица вер-
нула Ксении Алексеевне былую гордость, раскрепощённость, за-
бытое ощущение степного простора с его физическим и духов-
ным здоровьем.
Когда-то эта пашня была присоединена к владению Спири-
дона только потому, что после гибели хозяина на Японской вой-
не три года подряд пустовала, а сход, который и пикнуть не мог
против богатых, выделил им взамен кусок ближней елани из об-
щественного фонда.
Получилось, проявили заботу — землицу рядом с домом от-
вели. Сам Спиридон бурно отказывался от вдовьей припашки,
настаивал еще годок подождать. А что бы он дал, этот год? Тимо-
фею-то всего одиннадцать. Из мальчишки за один год в мужика
не превращаются.
С обидой Раскатовы восприняли решение схода, однако же
покорились и выехали в поле. Вот она, их землица! От дороги до
ольховника по длине и от Манькиной лощины до боярышника
по ширине.
Солидный кусок, ничего не скажешь. Счастливые Раскато-
вы. Но почему тогда станичники, проезжая мимо, потупляют взор?
Почему отворачиваются и торопятся поскорее миновать горест-
ную делянку? Почему не радуются их счастью? Ксения Алексе-
евна тот ужасный день помнила, будто вчерашний…
Было раннее утро. Она поставила соху, перекрестилась и сму-
щённо улыбнулась Тимофею. Как-то получится? Ведь за чапиги
она бралась при муже только ради шутки.
— Трогай, сынок, — сказала она.
Тимофей натянул узду. Так всегда делают запашку — ло-
щадь ведут за собой, а уж потом она сама по борозде ходит,
если, конечно, не строптивая. Но с таких кнут, в конце концов,
норов сбивает.
Трудолюбивая и смирная Малинка, знакомая с этим нелёг-
ким делом — пахотой — натянула постромки и… быстро-быстро
пошла, сама того не ожидая и наступая на Тимофея. Мать не
поспевала за нею. Соха вихляла из стороны в сторону и острым
носком лишь слегка царапала землю.
— Останови, Тимоша, — взмолилась Ксения Алексеевна, го-
товая разжать выкрученные руки.
Малинка остановилась сама. Ксения Алексеевна ткнулась ни-
зом живота в ручку сохи, охнула и, скорчившись от боли, горько
заплакала.
94 ——————————
— Не плачь. Давай я, — бодро сказал Тимоша и поставил
соху.— Пошла, Малинка. Пошла, — крикнул он.
На этот раз Малинка осторожно сдвинулась с места, кося
большим умным глазом на неказистого пахаря. Соха заплясала
в руках паренька. Как он не налегал, глубже чем на вершок
вспахать не удавалось. Царапина — не борозда. А тут ещё ка-
мень попался. Соху заломило, она ринулась вперёд, увлекая за
собой и мальчишку. Подпрыгнула и шлёпнулась на бок. Ма-
линка встала. Тимофея душили слёзы. Ксения Алексеевна об-
няла его.
Вся станица сочувствовала им, но никто против атамана не
пошёл и от своего клина возделанной землицы горемычным не
отрезал. О том, чтобы вспахать вечноцелинный кусок Спиридон
и не подумал. Тридцатью рублями откупился.
— Быков бы сюда. Тех, наших, — сказал Тимофей.
Ксения Алексеевна вздохнула. Быки давно были проданы.
Дома они решили, что прокормятся огородом. Ну, а годика
через два пойдёт Тимоша в работники — там легче станет. Мать
шила, вязала. На мизерный заработок кое-что покупали. Хоть и
не очень сытная, но зато беззаботная жизнь пришлась по душе
подростку. Спал он сколько влезет, целыми днями пропадал на
реке, купаясь и шаля, а зимой — до петухов на посиделках в
какой-нибудь стариковской избе. Там и молодухиной горячнос-
ти отведал в пятнадцать лет.
Идти в работники он наотрез отказался. По настроению под-
рабатывал на почтовой станции: то сгрузить-погрузить поможет,
то господ и дам на реку сведёт, то костерок им разведёт да уху
сварит.
Эти унизительные прислуживания ни ненависть к своей доле
взрастили в симпатичном и бойком мальчугане, а зависть к сы-
той жизни. И когда в одной осторожной компании случайно ус-
лыхал, что богатую жизнь можно быстро для всех устроить, то
спросил волнуясь:
— А как?
Мужчина в косоворотке, пронзительно блестя неестественно
кругло-выпуклыми глазами, охотно объяснил:
— А для этого экспроприацию надо сделать. Поделить всё
поровну. Это же всё нашим трудом создано, — мужчина обвёл
рукой изгиб Ингоды, заречные дали. — И всем станет богато и
весело.
—————————— 95
Тем и стал бредить Тимофей. Барствовать лентяю всегда при-
влекательно. Потому и без коня оказался здоровый парень перед
призывом в армию. Впервые за пятнадцать лет этакий казус в
богатой Размахнинской случился. Позориться на всё Забайкаль-
ское казачье войско никто не захотел, и наскребли в станичной
кассе лодырю на строевого и обмундировку.
Другой бы смутился, покраснел, а Тимофей ухмылялся.
— Ты хоть миру спасибо скажи, — упрекнул Тимофея Никон
Гаврилович.
— Не мне, а вам надо, вот и хлопочите.
Ксения Алексеевна тяжко тот позор переживала и надеялась,
что по возвращении сын к земле всё-таки потянется. Но мечты
эти развеялись сегодня — ни земля, ни инвентарь ему не были
нужны, и вертелся на языке у матери вопрос:
— Как ты жить думаешь, Тимоша?
* * *
Гурин быстро шагал по улице, словно гнался за своими бес-
покойными мыслями. «Неужели я в самом деле сбился с револю-
ционной дороги и, сам того не заметив, оказался на обочине гене-
ральной линии партии, и Тимофей прав? Но в таком случае оши-
бается и Чаусов, думал Григорий.— Но этого не может быть».
— Да нет же! Сила власти не в окрике и суровости, а в устой-
чивости жизни и доверительности отношений, — проговорил он
вслух.
— Гриха, ты это чо? Идёшь и бормочешь. Или поэзия нахлы-
нула? — Иван Подшивалов загородил дорогу. А? «Я показал на
блюде студня», — начал он восторженно.
— Вот именно, вот именно. «На блюде студня». — Гурин
несказанно обрадовался Ивану, рассмеялся. — Как ты вовре-
мя. Пошли ко мне и подкрепимся. А то с утра вся требуха
избурчалась. Пошли. Флора, небось, изождалась. — Гурин ув-
лёк сопротивлявшегося Ивана за собой. Но обмануть Флору
удалось разве что на одну-две минуты. Даже Карпуша, укутан-
ный в шубу, сидя на кровати, придвинутой вплотную к печно-
му обогревателю, впервые видя таким возбуждённым Григо-
рия, зажмурился и потряс головой. Веселье было неестествен-
ным, и как только Григорий перестал смеяться, вспоминать
весь этот день от гудка приветственного до гудка прощального
сразу нахмурился и обмяк.
96 ——————————
В былые годы Гурин быстро восстанавливал душевное рав-
новесие одним лишь осознанием того, что существующий строй
враждебен его миропониманию, что объявив ему борьбу, нельзя
ждать пощады и обижаться на «сдачу», и наводить порядок в
своих растрёпанных чувствах надо самому и как можно ско-
рее. Когда случалось выше сил, он спешил к товарищам, изли-
вал им душу, получал совет, критику и поддержку, и душа
вновь обретала покой и твёрдость. Почему же теперь не так?
Почему пропало взаимопонимание с соратником по борьбе?
Илишь сейчас ему стала понятной тяжёлая озабоченность Ча-
усова, его угрюмый монолог и резкая фраза — будем бороться,
которую он чуть не воспринял как отзвук личной обиды ста-
рого большевика.
Забыв обо всём на свете, смотрел он немигающими глазами
на умирающий парок над остывшей чашкой чая, не слышал, как
уходил оторопевший Иван. Его заставил очнуться тревожный
взгляд Флоры, опустившейся напротив. Он повернул голову и
увидал испуганные глаза Карпуши, застывшего с куском хлеба
в руках.
— В чём дело, Карп Григорьевич? — спросил он весело и
поднялся. — Мёд с куска течёт, а ты не ешь? — Григорий обнял
Карпушу. — Головёшка-то по прежнему трещит?
— Нет. Не так. — Карпуша поспешно слизывал убегающий
мёд. — Уже хорошо.
— А глазёнки-то сверкают. Жар есть?
— Есть, — сказала Флора. — Но доктор порошки дал. Карпу-
ша говорит, помогают.
— Помогают, ей-богу! Во чудо! — подтвердил Карпуша.
Взрослые искренне развеселились.
— Но в прорубь ты больше не окунайся. Начни закалку с
холодных обтираний, — попросил Гурин. — А может ты, Карпу-
ша, доктором станешь, а? Нас с матерью лечить будешь, когда
захвораем?
— С матерью? — переспросил Карпуша, боясь, не ослышался
ли он.
— Ну да. — Как само-собой разумеющееся подтвердил Гу-
рин.— Ведь к старости болячки так и вяжутся.
— Нет, — подумав, ответил серьёзно Карпуша. — Я хочу как
ты, с народом, а не с больными.
—————————— 97
— Ну и хитрец же ты, — веселился Гурин, тиская Карпу-
шу.— Он не хочет нас лечить, Флора. Будем доктора вызывать.
Ну, отдыхай, а я рядышком посижу.
Карпуша с головой укутался в шубу и затих.
Сергей Мамалыга, отрешённо улыбаясь, и раз, и другой обо-
шёл вокруг молотилки, но сосредоточиться на предстоящем деле
никак не мог: перед глазами стояла Фастина, с материнской лас-
кой усадившая его за стол, а после обеда проводившая на ток.
Она впустила его в святая святых — амбарный городок, где чу-
жие бывали лишь раз в году — на обмолоте, и заперла его там.
— Под вечер придут сторожа и выпустят, — сказала она, видя
его недоумение. — Ты здесь один.
Она ушла, а Сергей двинулся к молотилке, выкаченной на
середину площадки. Всё привезённое из Читы было уже здесь:
ремни, бочка с бензином, канистра с маслом, банка с солидо-
лом, ящик с инструментами. Находясь всё в той же мечтатель-
ной отрешённости, Сергей налёг на вороток — система не дви-
галась.
Надо было покопаться, подумать, да вот мешала улыбчивая
Фастина. Но постепенно сладкое видение всё-таки ушло, и Сер-
гей, обеспокоенный недугом красавицы-молотилки, всё глубже
погружался в работу. Погружался в буквальном смысле, так как
всё дальше влазил в чёрную дыру загрузочного аппарата, где-то
глубоко в его чреве звякая ключом и выкидывая через лючки
варварски поломанные транспортёрные рейки. Когда он дотянулся
до последней поломки, наружу остались торчать одни лишь по-
дошвы его скосопяченных сапог. Сергей хватанул воздуха и при-
строил ключ на головку болта. За вознёй и пыхтением он не
услышал приближения шагов, но когда чья-то тень закрыла лю-
чок, он попробовал приблизить лицо к отверстию, но не получи-
лось. Мешали цепь и шестерня. Из-за них был виден лишь кло-
чок земли с инструментом на брезентине и скрутка запасных
ремней.
— Кто там? — безмятежно спросил Сергей, но ему не ответи-
ли. Тень мгновенно ушла и зашебуршали спички. Сергей с тру-
дом просунул голову под цепь и одним глазом заглянул в лючок.
Чьи-то крупные руки в подвернутых шубных, слегка облезлых
обшлагах торопливо свинчивали пробку с поваленной бензино-
вой бочки. Приготовленные серники лежали рядом.
98 ——————————
— Да что же ты молчишь, сволочь такая! — во всю глотку
закричал Сергей, вмиг осознав, что произойдёт спустя секунду, и с
грохотом рванулся на волю. Упал задом на землю, но сразу же
вскочил и кинулся к опрокинутой , но, к счастью, не пролившейся
бочке. Рывком поставил ее напопа, схватил самый большой гаеч-
ный ключ и бросился за молотилку. Но там никого не оказалось.
Напрасно он озирался вокруг — ни единой живой души не было
на току, гулко вторившем топот его ног. Амбары пялились на него
огромными замками. Въездные ворота были закрыты. Он вернул-
ся к бочке и едва лишь тронул пробку, как она и открылась. От
смерти его спасли полвитка резьбы. Он долго ходил по току, сжи-
мая ключ, но так и никого не увидел. Злодей словно сквозь землю
провалился. Успокоился и снова налёг на вороток. На этот раз
транспортёр сдвинулся с места. Если б и в самом начале так. Шаг
за шагом он поставил новые рейки. С помощью монтировки вод-
рузил на шкивы свежие ремни. Отрегулировал их натяжение и
присел возле мотора: долил масла в маслёнки, продул свечи. Маг-
нето било стремительным и колючим электрическим разрядом.
Через шланг залил бензин и взялся за рукоятку.
— Ну, господи, благослови, — помолился шутливо и крута-
нул ручку.
Мотор залился звоном на высоких оборотах. Он их убавил
до минимальных и долго слушал биение железок чутким ухом.
После прогрева снова вывел обороты на максимум и поставил
мотор под нагрузку. Опять долго слушал, но всё было в порядке.
Заглушил мотор и устало опустился на колесо молотилки. Выти-
рая ветошью руки, смотрел на предвечернюю станицу, слушал
непривычную для его уха сельскую жизнь с мычанием коров,
брехом собак, ржанием лошадей, и когда, отперев замок, в ворота
вошли два могучих вооружённых молодца и направились к нему,
напрягся и положил увесистый вороток к себе на колени.
— Да ты не боись. Мы — сторожа, — сказал дружелюбно
Кирилл.
Но Сергей недоверчиво смотрел на пришельцев. Ничего себе,
сторожа. Небось, подкову запросто разгибают. В городе сторо-
жа— старики, а тут такие костоломы.
— Служба наша ответственная — добро стеречь. Слабаку она
не под силу, — сказал Мефодий и улыбнулся. — Ты и вправду в
ней чой-то кумекаешь? — кивнул он на молотилку. — А то ведь
говорят, одни чужестранцы-англикчане с нею управляются.
—————————— 99
— А чем мы их хуже? — неприветливо отозвался Сергей. —
Эка сложность.
— Так ить машина! Одни железяки, а все дёргаются, как жи-
вые. И зерно готовенькое выдают.
Сергей немного расслабился, но глаз с молодцев не спускал.
— Техника, — сказал он помягче. — На заводах ещё не такое
нагорожено, и всё работает.
— А чо в неё заливают? — вдруг спросил Мефодий. — Не
воду же?
Сергей долго не отвечал, с подозрением глядя на великана.
Любопытство это или подвох? Но парень простодушно улы-
бался Сергею, да и обшлага его рукавов были распущенными и
не облезлыми.
— Бензин заливают, — ответил Сергей и посмотрел на бочку.
Случившееся час назад не забывалось. Вспыхни она, и от амба-
ров сейчас были бы одни головёшки.
— Я и говорю, не воду. Вода и есть вода. Из неё дым не идёт, а
только пар из самовара. — Мефодий поправил на плече берданку и
пошёл вдоль амбаров, трогая замки. Кирилл обошёл амбары сзади.
Братья сошлись в дальнем конце тока. Сергей собрался уходить.
— Эй, сторожа. Куда мои причиндалы спрятать?
— Пускай там лежат. Никто их не тронет. Мы же здесь, —
сказал Кирилл, не двигаясь с места.
— Я тоже был здесь, да чуть не полыхнул, — проворчал Сер-
гей, запихивая ящик с инструментом под молотилку. Он откатил
бочку с бензином подальше от агрегата, но поставить её на торец,
как ни силился, не смог. Помог Мефодий. Он же проводил его за
ворота и заперся изнутри.
Григорий и Флора сумерничали, тихонько переговариваясь о
пустяках, и незаметно ночь наступила.
Карпуша проснулся в темноте. Шевельнулся — просторно.
Гурина рядом не было. И тут в ярком лунном свете увидал у
окна тёмный силуэт Гурина и чёткий профиль Флоры.
— Ты… был у него? — с расстановкой спросила Флора. И в
каждом слове, произносимом с огромным усилием, а главное в
каждой паузе между этими тяжёлыми словами Карпуша уловил
столько тревоги и опасения за каждого из них, за их счастье, в
них было такое ясное ощущение беды, что у него сжалось сердеч-
ко, а на глазах засверкали непрошеные слезы.
100 ——————————
— Был, — сказал Гурин, не желая обманывать Флору. — Был…
— Из-за меня? — Где она нашла такие нечеловеческие силы,
чтобы спросить об этом? Ведь в этом вопросе скрывался приго-
вор её будущему — надеждам и планам на обретение иной жизни.
И тем не менее она желала знать ответ, каким бы ужасным он ни
оказался. — Говори, к плохому не привыкать.
У Гурина запершило в горле. Он взял её руки и нежно поце-
ловал.
— Не обращай внимания. Привыкать мы будем только к хо-
рошему. Не он вершитель нашей судьбы. Не он, — сказал Гу-
рин.— И не он последняя инстанция. Съезжу в Читу к Бутину,
Балябину, Чаусову. Если ошибаюсь, поправят. Не обижусь. Но
держать станицу в страхе не позволю. И шкуры спускать не буду.
Не шкуродёр.
— Это ужасно. Такое доверие у людей. Я на их лица смотрю
— сердце радуется. Весёлые, открытые. Смеются. Вздохнули сво-
бодно. Людьми себя узнали, заботу почувствовали. И я б тебе
сказала, если что не так.
— Правильно, Флорушка. А как же по-другому? Только так.
Мы же общий дом строим. Если я не тот камень в фундамент
кладу по ошибке или незнанию, разве можно молчать, а мне на
замечание обижаться? Так и поступай. Только спасибо скажу.
Иди-ка спи. Заболтались мы с тобой. А завтра — обмолот. Уже
груженые арбы во дворах видел.
— Я всех по порядку расписала.
— Вот и молодец. А у меня из головы это выпало. — Он
накинул шубу на плечи и неслышно претворил за собою дверь.
— Карпуша… Карпуша.. Проснись. Чаю-то много выпил. Вста-
вай, вставай. Я ушла. — Флора подняла мальчишку и вышла
вслед за Гуриным.
— А ведь скоро утро. Кичиги, видишь, опрокинулись, — ска-
зал Гурин, посмотрев на сверкающие Стожары.
— Почему ты не женился, Гриша? Ты парень умный, вид-
ный.
— Какой уж парень с седыми висками. А не женился потому,
что тебя одну любил.
— А про Степана ты знал?
— Знал. И считал самым счастливым на земле. В облавах на
него участвовал, но он обводил нас вокруг пальца и прорывался
к тебе.
—————————— 101
— А про Спиридона?
— Я чуть не умер, когда узнал, что тебя всё-таки засватали.
И хотел спалить ваш, его дом. Игнатиха-неспящая помешала. Со-
лому от стены отбросила, а котелок с углями в землю зарыла.
Она поняла, что это я из-за тебя. Я плакал тогда, что сорвалось.
А она говорила, если бы ты знал, какие страшные муки Спиридо-
на ожидают, то пожалел бы его и по-другому бы плакал.
— Добрая она была, — сказала Флора и зябко передёрнулась.
— Пошли. Какие-то ненормальные. Ночью, на морозе, едва
одетые в воспоминания ударились. Или заболеть за компанию с
Карпушей? Пошли…
Гурин проснулся от довольно сильного удара в подбородок.
Не успев сообразить, что и почему, как получил еще один. От-
странился и увидал дёрнувшуюся голую Карпушину пятку.
Хмыкнул и тут же услыхал приглушенный чих из ложбинки в
середине кровати. Там же из-под шубы торчала взлохмаченная
мальчишеская голова и сверкали глаза, обращённые ему навстре-
чу. Эта ложбинка была любимым местом Карпуши, в ней он
оказывался каждое утро. Гурин приложил палец к губам и взгля-
дом показал на ширму. Карпуша понимающе кивнул и тут же
вновь громко чихнул. Распахнул испуганно глаза, прыснул и
нырнул под овчину.
— Флора, погоди минутку, — сказал Гурин, услыхав, что Флора
одевается, и скоренько надёрнул брюки и гимнастёрку. — Расчи-
хонился наш молодец, — сказал он, встречая её. — Пойду-ка я за
дровами. А то выстыло.
— Да я от жары чихаю, — возразил Карпуша. — Не тулуп, а
смерть господня. Я весь мокрый.
— Неси, Гриша, дров, а мы пока переоденемся.
— Только я сам, — поставил твёрдое условие Карпуша.
— Сам, сам. На-ка, одень папкино. — Флора подала Карпуше
гуринское нижнее бельё и ушла к умывальнику.
Гурин не стал дожидаться, когда сварится чай, и поспешил
на спиридоновский ток. Солнышко только-только заглянуло в
долину, а перед воротами тока уже стояла груженая арба, и чем-
то расстроенный Трофим Еримеев курил цыгарку, сидя на кор-
точках перед быками, а сзади него переминались сторожа. Один
с этой, а другой с той стороны запертых ворот. Трофим был хмур.
Около молотилки Григорий разглядел Сергея Мамалыгу. Подо-
шёл, поздоровался.
102 ——————————
— С утра и уже посиделки?
— Да вот, не пускают, — ответил Трофим, поднимаясь.
— Это как же понимать? — спросил Гурин сторожей.
— Хозяин не велел пускать до своего прихода, — ответил
Кирилл, супясь. Гурин их понимал. Оказались меж молотом и
наковальней.
— Ну, и когда же он придёт? Он сказал?
— Не знаем. — Мефодий пожал плечами.
Из проулка медленно выплыл ещё один воз. Фёдор Чекма-
рёв, сидя высоко на снопах, длинной палкой касался бычьих спин
и ласково приговаривал:
— Цоб, цоб. Цебе.
А вот и Николай Забелин, Елизар Краснояров, Максим Шве-
дов и Харлампий Пичуев с добрым, улыбающимся лицом, таким
позабыто-непривычным.
— Ну, что? Хозяин по-прежнему — барин? — Спросил Мак-
сим насмешливо, подавая руку Гурину.
— Да вот, — неопределённо ответил Гурин, обдумывая, как
же поступить. Была серьёзная договорённость, и вдруг такое ве-
роломство. Всё в прежнем, капризном духе Спиридона? Или на
зуб решил попробовать новую власть? Глупо. Твёрдость он уже
испытал. Что-то не склеивалось в этой ситуации. Была какая-то
трещинка, которую Григорий никак не мог ухватить. А от того,
что торопился, трещинка эта зримей не становилась, а напротив,
ускользала, растушёвывалась.
— С полчаса сижу, — пробурчал Трофим Фёдору Чекмарёву.
— От ворот — поворот, выходит? — сказал Фёдор и недобро
скривился, взглянув на Гурина. Он потянулся к запору на воро-
тах, но Мефодий без усилия отвёл его руку, а самого, словно
куклу, повернул за плечи в другую сторону. Казаки заулыба-
лись, уважительно глядя на великана. Фёдор конфузливо дёр-
нул плечами и ушёл к своим быкам. К току шла большая толпа
женщин с узлами в руках. «Зачем они здесь? Или не сюда?
Акуда же? Они же мешки несут», — думал Гурин, глядя на
станичниц. А те под его сумрачным взглядом замолчали, к сво-
им мужьям потянулись.
— Да что с ними, с холуями разговаривать. Именем советс-
кой власти — открывай! — крикнул Максим, устремляясь к воро-
там, как на приступ.
— Не велено. — Кирилл набычился.
—————————— 103
— Псы сторожевые, — горячился Максим.
— Не обижай нас, — попросил Мефодий.
— Не надо, Максим, — сказал Григорий. — Они-то причём?
Дисциплину соблюдают, это хорошо, — медленно, механически
говорил он, морщил лоб, пытаясь ухватить ускользающую раз-
гадку. Вдруг он резко повернулся к сторожам и быстро спросил:
— А что, Спиридон Спиридонович сам здесь был?
— Нет. Шеломенцев так передал. Недавно прибегал. — Ки-
рилл вытер испарину на лбу выпростал руки из тулупа. Парню
стало жарко от напряжения.
А Григорию стало легко, словно гора с плеч свалилась.
— Недавно, говоришь? Ну-ка, доставай свои за верную служ-
бу дарёные, — скомандовал Гурин.
Кирилл вынул большие карманные часы и щёлкнул крыш-
кой.
— Повесь их сюда. А теперь, казаки, засеките время и увиди-
те, какая комедия здесь через пять минут состоится, — загадочно
произнёс Гурин и подошёл к Николаю Забелину. — Куда Мак-
сим-то делся?
— К Тимошке, небось, побёг. Докладывать обстановку о кру-
шении мировой революции. Адали лазутчиком при нём стал. —
Николай говорил жёлчно и смотрел в сторону.
— Николай. Это не по-товарищески.
— А нашёптывать это по-товарищески? А кричать, это по-
товарищески? Вчера влетел и такое выдал, что мы чуть ли не
враги революции. — Николай в упор смотрел на Гурина. И вновь,
как тогда осенью, его глаза были переполнены недоумением и
растерянностью. Но было в этих синих глазах и что-то новое.
Это новое была горечь. Гурин не успел что-либо ответить на это,
как Николай заговорил снова отрывисто и резко. — Ведь это же
затмение какое-то. Поговори ты с ним, что ли.
— Поговорил и такое же получил, — сказал Гурин.
Николай озлоблённо махнул рукой и отвернулся. Григорий
переступил. Теперь он видел лицо Николая в полупрофиль. У
него тряслись и горестно вздрагивали губы от сдерживаемого
плача, а глаза набрякли слезами. Человек переживал большую
обиду и разочарование.
— А ну вас обоих… Как в чумном бараке. — Николай напра-
вился к своему возу.
104 ——————————
Ох и горько же стало на душе у Гурина. Размолвки с друзь-
ями он всегда переживал очень тяжело. Чтобы не «рассупонить-
ся», он вернулся к казакам.
* * *
Здесь тикали часы, станичники поглядывали на суетливую
секундную стрелку, на невозмутимую минутную, неспешно одо-
левающую путь к цифре шесть. И вот когда часы должны были
мелодично известить о половине восьмого, Илья Цыбиков, по-
ручкавшись со всеми, как очередной «случай», указал на даль-
ний проулок:
— Глядите, глядите, уж не беда ли какая? Чего он машет?
По проулку к току бежал какой-то человек. Был он сильно
взволнован — останавливался на мгновение, воздевал руки к небу
и тут же разводил их в стороны. Это был Шеломенцев.
— Открывай, — донеслось протяжное до казаков.
Никто, естественно, не знал, что пять минут назад, доложив
Спиридону, что возы уже прибывают к току, Шеломенцев угод-
ливо рассмеялся и, сунув шапку за пазуху, сел к столу рядом с
Фастиной, виновато поглядев на неё. «Что это за дела у них?»
Спиридон с усилием перетащил взгляд с одного на другого. Стра-
дая от страшной головной боли, в доклад Шеломенцева он не
вслушивался и вник лишь после того, как заговорил Игнат.
— Ну и правильно. Нехай ворота подпирают. А молотьбы им
не видать. Молодец, — похвалил Игнат Шеломенцева и шумно
втянул в себя полное блюдце дымящегося чая. — Хвалю.
И тут Спиридон побледнел. Расплескав чай, сунул блюдце
на стол и трясущимися руками потянулся к Шеломенцеву. Не то
опереться хотел на него, не то в горло вцепиться.
— Дурья башка, — простонал он. — Сейчас же открой. Они
же— власть. Или разорить захотел?
— А? А! — взревел прозревший вдруг Игнат и ринулся на
Шеломенцева. Как ни вёрток был прихвостень, но отпрянуть не
успел — одним глазом всё-таки поймал игнатов кулак. И пару
пинков под зад впридачу. Вот и бежал теперь назад, что было сил.
— Открывай, — кричал он сдавленно, продираясь между воза-
ми и пугая быков. Запыхавшийся Шеломенцев повис на ограде.
— Открывай, мать твою так, или не слышишь? — Прохрипел
он Мефодию.
—————————— 105
— Слышу. Открываю.
— Ты рожу свою покажи. — Елизар встряхнул Шеломенцева
за грудки. Левый глаз у того затёк синяком. — Ведь я за такие
шуточки и по второму заехать могу.
Сторожа открыли ворота. Казаки гурьбой двинулись к мо-
лотилке. Кто иронично, кто уважительно поглядывали на нека-
зистого механика. Пред англичанином он проигрывал по всем
статьям.
— Ну чо, затарахтит?
— Не зря припёрлись?
— Здорово, чумазый.
Гурин пожал руку Сергею и спросил:
— Ну, как?
— Да, вроде, всё в порядке. Но вчера, — и он, отведя Гурина
в сторонку, рассказал о вечернем происшествии. — А рейки не
сами поломались. Их ломом искрошили. И ремни не сами — со-
бой полопались. Их кто-то надрезал, вот они и разлохматились.
Для «Массея Гарриса» и десять сезонов — семечки.
— Кто-то сжечь тебя хотел вместе с машиной и амбарами.
— Наверно. Жалко, но я почти ничего не видел. Только об-
шлага…
— Вот и присмотрись. И машину ещё раз огляди.
— Она же под охраной была! — изумился Сергей.
— А ты посмотри, не ленись, если не хочешь опозориться, —
настаивал Гурин.
Казаки устанавливали возы, бабы прилаживались к выка-
ченным из сарая веялкам, а Сергей дотошно осматривал меха-
низм, запускал руки в лючки. Но под конец осмотра снова полез
в загрузочную камеру. И снова скрылся в ней до проношенных
подошв. Но вдруг ноги дёрнулись и замерли.
— Ты не заснул там? — Шутливо спросил Гурин, постучав
пальцем по сбитым каблукам, а сам не сводил глаз с Шеломенце-
ва, что-то писавшего в тетрадку, но тем не менее успевавшего
бросать настороженные взгляды в сторону молотилки. Как и Гу-
рин он, с нетерпением ждал появления механика. И тот выбрал-
ся до крайности растерянный. — Вот, — он протянул Гурину
прямой новенький шкворень.
Шеломенцев поспешно повернулся и зашагал с тетрадкой к
бабам.
106 ——————————
— Он лежал на дне. Но его всё равно подняло бы соломой в
бильный барабан, и тогда б уж точно хана всему агрегату, —
взволнованно говорил Сергей. — Что делать-то?
— Как «что»? Запускать. Вишь, Елизар уже приготовился.
Елизар нарочито небрежно ковырялся под ногтями кривым
сверкающим кинжалом, от страшного вида которого Сергея пе-
редёрнуло.
— Это ж турецкий ятаган.
— Вперёд и с песней. — Гурин хлопнул парня по плечу.
Двигатель запел с полуоборота. Парня несколько секунд бе-
шено трясло на пусковой рукоятке, которую англичанин играю-
чи вдавливал в тушу молотилки одной рукой. Дёрнулся транс-
портёр, и упал первый сноп перед Елизаром. Через десять секунд
подзабытый гул молотьбы снова поплыл над станицей.
Работа закипела. Теперь Гурину здесь делать нечего, тем бо-
лее, что рассудительный Никон Гаврилович приближался к току
со своим возом, а значит надёжный присмотр обеспечен. Так сама-
собой, без лишних слов и уговоров организовалась помочь — ис-
конно забайкальское изобретение по коллективному одолению
крупных дел, свалившихся на какой-либо двор. Помогать друг
другу здесь повелось издавна. В одиночку в этих суровых краях
не выжить.
Гурин постоял в сторонке и, подмигнув механику, двинулся
к выходу. Но будто из-под земли выросший Шеломенцев встал
перед ним. Он смотрел в землю и как-то странно двигал головой,
будто подбородком к плечу тянулся. Лишь на мгновение из-под
надвинутой на самый лоб старой шапки хищно блеснули его бе-
гающие глаза.
— Ты чего это? — насмешливо спросил Гурин. — Или конту-
зило тебя?
— Записать надобно. — Шеломенцев спрятался носом в по-
лураскрытую тетрадку.
— Ну и пиши. Или мою фамилию забыл? — Гурин запнулся,
ткнувшись взглядом в подвёрнутые обшлага с остатками облез-
лой серой шерсти.
Но Шеломенцев ничего не стал писать, и Григорий услыхал
приглушённый шёпот:
— Хозяин просит зайти.
— А зачем? Чтобы этот шкворень ему подарить? Или расска-
зать, как его спалить хотели? — Одним махом, неоправданно же-
—————————— 107
стоко, от себя того не ожидая, Гурин выплеснул в лицо этому
ничтожному человеку всю скопившуюся к нему неприязнь.
Словно подрубленный упал на колени Шеломенцев и под-
нял на Гурина своё лицо. Оно было известково-белым. Страшная
маска с двумя чёрными дырами на месте глаз и серыми лоскута-
ми беззвучно шевелящихся серых губ.
Торопливо кивнув Никону Гавриловичу, Григорий выбе-
жал за ворота. Через минуту он был в Совете и, не в силах
усидеть на месте, принялся возбуждённо мерить шагами про-
сторную правленческую избу. Но прогнать прочь жуткую кар-
тину никак не удавалось. Мёртвая маска стояла перед глаза-
ми, куда бы он ни повернулся. Григорий мотал головой, отго-
няя мерзкое видение, и поражался, до какой же степени страх
может обезобразить человека. Прошло более часа невыноси-
мой пытки. Гурин запер избу, все стены которой, казалось,
были увешаны этими гадкими ликами, и глухими проулками
спустился к Ингоде. Пересёк луговину и оказался у замерз-
шей ещё реки. Уткнулся лицом в охапку распустившейся вер-
бы и долго стоял, вдыхая горьковатый запах пыльцы. Посте-
пенно вернулось душевное равновесие, он нежно погладил ве-
реницу пушистых комочков.
Вдоль берега струилась полоска чистой воды — верный при-
знак скорого ледохода. А пока идёт невидимая работа — ожив-
шие ключи гонят в русло живую, бодрую водицу, которая неус-
танно точит могучую громаду синего льда. Не столько робкое
пока солнечное тепло, сколько эти неприметные струйки и ка-
пельки сделают свое дело — отдерут его ото дна, поднимут и
взломают. И тогда глыбами, кусками, крошевом понесёт Инго-
да свои оковы в Шилку, а та ещё дальше — к Амуру. Будет
Ингода грозна и шумлива в те дни — грохот слышен издалёка,
забиты сверкающим рафинадом протоки и старицы. Нещадно
рушит она свои берега и, спрямляя путь, сносит заросли таль-
ника и черемухи. Вода в ней мутна и сердита — пенится, клоко-
чет и зверем кидается на скалы. Всё живое держится от неё
поодаль. Только рыбы не могут покинуть бушующий водово-
рот. Забиваются они в укромные уголки, куда не достигают без-
жалостные жернова и стоят сплошняком — бок о бок и щуки, и
сомы, и караси, и пескарики. Общую беду пережидают. Но вот
пронёсся ледовый ураган, уходит вода из поймы, и скатываются
они вместе с нею в свою родную обитель, где так светло и про-
108 ——————————
сторно. А Ингода смотрит в глаза людям радостным, ликующим
взглядом, забыв до осени о грусти, когда снова придётся про-
щаться на полгода, перекатывая по камушкам горючую слезу и
стыдливо обнажая бугорки островков и ленты песчаных кос.
Гурин стоял у подножия древнего тополя и, навалясь грудью
на толстую ветку, росшую почти горизонтально, как на прясло
смотрел на сверкающую гладь. Это место было для него испове-
дальным. Только этому старцу открывал он душу, прибегая сюда
парнем, страдающим по Флоре; прощался с ним накануне дей-
ствительной; просил благословения, уходя на войну, а по возвра-
щении — умолял вернуть здоровье и силы. Тополь всё исполнил,
и даже с лихвой — он подарил ему любовь Флоры.
— Спасибо тебе за щедрость, старик. Спасибо за Флору, за
Карпушу, за всех добрых людей, встретившихся на пути. — Гу-
рин благодарно прижался щекой к холодной и гладкой коре
великана…
Вернулся Григорий с действительной, как и обещал, к Спи-
ридону, но не на лесную заимку, а к первому хозяйскому табуну
на Ононе. Мечтал теперь парень о воле, просторе да и коня жал-
ко было губить с коровами и овцами. Где ему разгуляться?
Аздесь — степь без конца и без края. Даурия! Но теперь уже
служивому хозяин денежку реальную платил, и стал Григорий о
собственном уголке подумывать. О жизни семейной. Подчиняясь
томлению сердца и неясным ощущениям и мечтам, приехал он в
станицу и здесь на беду свою или счастье Флору увидел. В обла-
вах на Степана участвовал не из мести, а только для того, чтобы
хоть мельком взглянуть на счастливчика. Ну, а потом — Спири-
дон.Какими не мужскими слезами тогда он тополь измочил! Сама
того не ведая, Флора навсегда завладела гришкиным сердцем, и
померкла для него красота самых лучших размахнинских невест.
Не он, а к нему сватов засылали. Во чудо, как сказал бы Карпу-
ша. Колдовали на него, а он поставил нынешнюю избёнку и же-
ниться не спешил. Чтобы реже видеть Флору, пропадал в степи.
Пристрастился к сумасшедшим скачкам при объезде молодняка.
Как нынче Данилка, брал из табуна любую дикую лошадь взнуз-
дывал её, вспрыгивал в седло и… Не у всякого хватало нервов
смотреть на бешеную борьбу свободного животного с человеком.
Но конец был всегда один — после многочасовой схватки, уве-
шанная хлопьями жёлтой пены, шла побеждённая лошадь сми-
ренно за своим укротителем и получала из его рук кусочек хлеба.
—————————— 109
Он обихаживал её, рассёдлывал, поил, на ночь оставлял без при-
вязи возле юрты, снова подкармливал, а утром уже охлюпкой
ехал на Онон и вдоволь купал нового друга. Так он жил восемь
лет, лишь изредка навещая станицу. Видел растущее неравноп-
равие и снова прятался в степи. Но жизнь достала его и там —
ночью к ним забрёл беглый. Это был Чаусов. И к тем редким
блёсточкам личного счастья и радости вдруг прибавилась огром-
ная мечта об огромном счастье для всех, и прежде всего для
Флоры. Он не видел никакого противоречия в том, что великая
идея сфокусирована на этой несчастной женщине. Он не любил
расплывчатое слово народ. Для него конкретно существовал каж-
дый человек, существовала судьба Флоры, как мерило его уси-
лий по переустройству жизни. Заслуженное счастье для неё —
стало бы эталоном счастья и для всех других.
Вот почему в четырнадцатом он уходил добровольцем на вой-
ну, вырываясь таким образом из сжимавшегося вокруг него смер-
тельного обруча полицейского негласного надзора.
Он очень хотел остаться живым, чтобы осуществить свою
мечту — сделать Флору счастливой. Ну, не могла же быть судьба
настолько бессердечной, чтобы погубить и его, и её. Талисманом
для него был давний поцелуй благославляющий. Как он был бла-
годарен ей именно за такой поцелуй, лишь недавно поняв всю
его чистоту и святость…
Близился полдень. Зимник, как и всегда в конце своего недо-
лгого существования был оживлён. Люди совершенно без опаски
ехали вниз и вверх по середине реки, испытывая затруднения
лишь при съезде на берег и въезде на лёд. Эти затруднения с
каждым днём будут возрастать, так как береговая промоина бу-
дет расширяться, и станет, в конце концов, непреодолимой, а на
зимнике появятся рыхлости — разъедает вода свой панцирь. Но
пока он толст и надёжен, люди спешат по безморозью и долгому
солнышку совершить приятное путешествие. Но в один печаль-
ный день зимник всё-таки замрёт — его изгрызут чёрные дыры и
пронесётся слух — там-то нырнула в полынью ночная кибитка.
Зимник верен себе, он дань собирает жизнями…
Проехал обоз вверх по реке. Рядом с каждым кучером —
казак с винтовкой, знать, казённый груз сопровождают. За обо-
зом — лёгкие санки едут не прытко. Кучер почти что спит, а
седок пейзажем наслаждается — головой вертит и восторженно
глазами сверкает. Небось художник, или писатель. Жизнь рос-
110 ——————————
сийской глубинки изучает для какого-нибудь журнальчика.С вер-
ховьев целая кавалькада длиннющих саней с брёвнами катится.
Это ж какую домину задумали, восхищается Гурин. Дворец, не
иначе. И по воде их не доставить, лиственницы такие, что, пожа-
луй, сразу на дно пойдут. С гиканьем обогнали лесорубов не-
сколько кожаных кибиток.
А кто это к берегу правит, едва успев увернуться от важных
персон? Ругается им вслед, оглядывает свой возище, будто чи-
новники из него сено подёргали. О, да это Иван Подшивалов. С
того берега, из старой Размахнинской, где покосы теперь, остат-
ки сена вывозит.
И вдруг песня с верховьев — широкая, раздольная. Остано-
вился Иван, зачарованно слушает. Несутся за кибитками лихие
розвальни, а мужик на них в шубе нараспашку и в папахе на-
бекрень соловьём заливается — «Славный товарищ, бежать по-
собил. Ожил я, волю почуя». Поравнялся мужик с Гуриным,
увидал его слёзы и концом кнутовища нос кверху задрал, не
робей, мол, всё образуется, а сам еще громче и задиристей —
«Хлебом кормили крестьянки меня. Парни снабжали махоркой».
Гурин помахал ему и вышел на прибрежную тропинку. Иван
хлопал руками и что-то кричал вслед лихому певцу, а увидав
Гурина, закричал восторженно:
— Ты слыхал этого горластого? Поэт, голову кладу. Счастли-
вая душа, — и без паузы. — Поможешь на берег выскочить?
— Ходом, ходом, — сказал Гурин. — Такой возище — только
ходом.
— Не оступилась бы моя кавалерия. — Иван ухватил кобылу
под уздцы и попробовал с нею разбежаться. — Но-о, но-о. Иначе
не выскочим. — И не выскочили. Кобыла не оступилась, но сани
передками пропороли подтаявший накат и уперлись в землю.
— Вот дела, сучка кошку родила. — Иван чесал макушку. —
Как бы выбраться?
— Вылезем, — успокоил Гурин.
Но выбраться оказалось не так-то просто. Сани застряли на-
мертво. Груз оказался не по силам даже для не хилой лошадки.
Пришлось и подваживать, и кругляки подкладывать, и тянуть, и
толкать. В одну из таких попыток Гурин очутился в промоине,
едва успев отскочить от поехавшего назад воза. Замешкайся он
на секунду, и всё было бы печальней.
—————————— 111
— Тпрруу, проклятая, — кричал перепуганный Иван. Бросив
вожжи он бежал к Гурину. — Выскочил? Успел?
— Успел. Давай последний раз. Не выскочим, придётся поло-
вину свалить. — Подняв поочередно ноги, Григорий вылил из
валенок воду. — Дёрнули.
Теперь они вцепились в оглобли с обеих сторон.
— Но-о, — таким благим матом заорал Иван, что лошадь
вздрогнула и рванулась вперёд.
— Но-о, пошла, — кричал с другой стороны Гурин, меся снег
тяжёлыми валенками.
Растопырив кривые задние ноги, напуганная, под трещащей
сбруей лошадь напряглась до кончика хвоста и сдвинулась с ме-
ста. Иван побагровел от натуги, и вместо крика «но-о» рычал,
словно волк у самого паха кобылы. Этот странный рык пуще
кнута гнал её вперёд. Шаг, другой, третий. Летят ошмётки грязи,
хрип, храп и три пары выпученных глаз. Двадцать неимоверно
тяжёлых шагов вверх, и они на взлобке. Дальше дорога покатая
до самого дома.
— Дуй, Гриша, домой. А за мной два по двести и… стихи: —
Иван засмеялся и понукнул лошадь.
Дома никого не оказалось. Григорий сбросил валенки у по-
рога и босиком перебежал к печке. Быстренько уселся на табурет
и сунул ноги глубоко в духовку. Лишь через пять минут он ощу-
тил в пальцах тепло и начал усиленно растирать ступни. Ноги
вскоре заалелись, но он не вынимал их из тепла до тех пор, пока
жар не докатился до груди, до лица, до ушей. Теперь он был
уверен — простуда не привяжется.
Григорий радовался, что дома он один.
— Переполошились бы из-за пустяка. — Он сбегал за чашкой
и наполнил её доверху горячим чаем. — Простывать мне никак
нельзя. Загнусь со своими дырявыми лёгкими.
Он натянул сухие носки и заглянул в чугунок. А там! —
золотисто-наваристый борщ! Полная миска борща с жирным кус-
ком кабанятины окончательно разогрели Гурина. О холодной
купели можно было забыть. А вот валенки надо было срочно
спасать.
* * *
Розовым отсветом заката окрасились белые стены, и в боко-
вушке стало светло и празднично. Глядя в окно немигающими,
112 ——————————
жадными глазами, Тимофей испугался внутреннего трепета и не
в силах справиться с ним, поднялся. Сорвал компрессы, спешно
оделся и вышел во двор. От аромата оттаявшей земли, того осо-
бого духа, который она излучает в дни первых оттепелей, у него
закружилась голова, а в ушах зазвенело. Он прислонился к стене
и, невероятно! … Торцы старого сруба пахнули сосновым бором.
Тимофей с восторгом смотрел на необыкновенный небесный шатёр
из алого и бирюзы, раскинувшийся над Ингодой, над лохматыми
тёмно-зелёными сопками, и ошалело озирался вокруг.
— Так и спятить недолго. Что это со мной? — спрашивал он
себя, не подозревая, что это возвратившаяся жизнь так мощно и
напористо заявляет о себе. Быть одному в эту минуту оказалось
невыносимым. Он не заметил, как одолел лощину и очутился
возле гуринской избёнки. Без стука, широко, победно распахнул
дверь и гордо встал на пороге. Гурин, застигнутый врасплох, что-
то спрятал за спину и до того опешил, что не мог и слова сказать.
Он лишь растерянно улыбался. А Тимофей взирал на него
гордо, свысока. Одет он был во всё новое. Ксения Алексеевна
постаралась: приталенная слегка чёрная шубка с белым ворот-
ником-стоечкой, зимние сапоги, чёрная папаха, новые суконные
брюки.
— Жив, курилка? — дрожащим голосом пролепетал Гурин и
двинулся к нему навстречу, раскинув руки. За его спиной что-то
шмякнулось. Они обнялись. Из-за его плеча Тимофей увидел
бесформенный, похожий на раздавленную жабу валенок, и рас-
смеялся. Гурин опустил руки и смущённо проговорил:
— Да, брат, катастрофа самая настоящая. — Он швырнул обе-
зображенный валенок к порогу, где находился его собрат в таком
же плачевном виде. Григорий только что самым внимательней-
шим образом обследовал их. Палец свободно протыкал раскис-
шую подошву, отвратительно пахнущую псиной и прелью. Гурин
морщился, огорчённо подёргивал головой— завтра надеть на ноги
было нечего, кроме заскорузлых ичигов, которые он забросил на
чердак, уходя на войну. Целы ли они, он не был уверен. Может
их спёрли, пока изба стояла без присмотра, а может за милую
душу слопали голодные мыши. Одним словом, надо было прове-
рить. А валенки расползались без всякого на них воздействия —
стояли у порога и на глазах превращались в кучу войлока. При-
задумаешься, небось, когда на дворе лишь запахло весной и до
настоящего тепла ох, как далеко.
—————————— 113
— Другие-то есть? — спросил Тимофей.
Гурин отрицательно помотал головой. Тимофей со смехом
повалился на кровать.
— Прекрасная картина будет утром: председатель Совета идёт
по мёрзлой земле, по снегу, идёт босиком. Это он подаёт пример,
как надо беречь зимнюю обувку. Все станичники разуваются и
следуют за ним.
Наблюдая за Тимофеем, Гурин жалобно хмыкал. Крепко сжав
губы, он глушил смех в себе, но не выдержал и, откинувшись
назад, громко расхохотался. Пытался что-то сказать, но только
бессмысленно разводил руками, часто моргал и не вытирал вы-
ступивших слёз. А они рывками, от морщинки к морщинке, ска-
тывались по задублённой коже щёк, мелко-мелко дрожали, остав-
ляя за собой извилистые, сверкающие дорожки.
Тимофей перестал смеяться, встал.
— Выжил я. Поднялся. Спасибо тебе, — срывающимся, зве-
нящим голосом, как заклинание, произнёс он.
— Если бы ты знал, как я рад, — сказал Гурин.
Тимофей сдавил ему руку, прижал к груди. Гурин растроган-
но посмотрел ему в глаза.
— Теперь нас двое.
Да, теперь их было двое. Двое коммунистов на всю многовёр-
стную неспокойную казачью округу.
Тимофею было двадцать три. Гурину шёл тридцать второй.
Подняв голову от красочных картинок животных, Карпуша в
который раз с тихим испугом оглядывал высокие стены из книг,
окружавшие его с трёх сторон.
«Неужели Панфил Денисович все их прочитал? — думал Кар-
пуша. — Это сколько дней надо! Всю жизнь, да и то не хватит.
Но он прочитал, не зря его Григорий умным зовёт».
Карпуша вздохнул и перевёл взгляд на Флору, которая сиде-
ла у окна и, склонившись над книгой, беззвучно шевелила губа-
ми. Он знал, будь она одна, то обязательно читала бы вслух.
Гурин подшучивал над нею за это, но Флора не обижалась.
— А я читаю и слушаю, — с улыбкой говорила Флора. —
Икажется мне, что я сама так красиво и складно говорю. Но
поверить так и не могу, что это человеком написано. Столько
слов, и все одно к одному, а перед глазами — картина. Это вол-
шебником надо быть, ей-богу.
114 ——————————
Григорий полностью разделял её удивление, поскольку и сам
считал писательство великим таинством и, слушая Флору, ут-
верждался в том, что печатное слово всё-таки предназначено для
произношения, как нотный знак для извлечения звука. Флора
читала неспешно и так выразительно, что закрадывалось сомне-
ние, возможно ли, чтобы эти невзрачные буковки оживали, на-
полнившись голосом, и могли заставить трепетать сердце, состра-
дать и ненавидеть. Ну, что это, если не волшебство! Гурин любил
эти минуты. Карпуша замирал, прижавшись к нему, а сам Григо-
рий боялся даже шевельнуться.
«Когда вырасту, всё прочитаю», — дал себе зарок Карпуша.
Казачишка, перестав сучить дратву, сидел у горящего ками-
на и молча смотрел за окно. Флора тоже улыбалась чему-то, по-
ложив голову на ладошку, и глядела на алый закат.
Небеса часто баловали забайкальцев этим великолепным зре-
лищем.
В душе каждого из них подспудно жило ожидание этого очи-
щающего чуда, когда лгать бессмысленно, а покаяния в грехах и
обидах не оставались пустыми словами. Может, тем и крепок
был нравственный уклад казачьей жизни? Веруя в Христа, они
никогда не отрывались от природы и почитали её наравне с Еван-
гелием. Половодье ровного, сильного света залило высокий и узкий
архиповский кабинет. Казачишка перекрестился и чуть слышно
прошептал:
— Господи, сохрани нам этот покой и мир.
Спиридон был похож на старого коршуна. Кинув вожжи
на колени, сгорбившись, равнодушно поднимал мутные глаза
к разгоравшемуся небесному зареву и тут же опускал их. Аведь
сорок лет назад такое полыхание ставило его на колени и зас-
тавляло молиться о ниспослании милости. Видно зря говорят,
что к старости все ближе к богу становятся. Спиридон отда-
лялся от него и нисколько не сожалел об этом. Напротив, ста-
новился свободнее. Ни на кого не надеялся, но и сам не пло-
шал. Бог не сумел, или не захотел уберечь его от многих пре-
грешений, не внял искренним просьбам оградить от соблазнов
и пороков. А сейчас даже не посылал минуты терзаний. «Жес-
ток же ты, если всё зная наперёд, не помог спасти душу», —
корил его Спиридон.
Стоя перед распятием, он редко поднимал взгляд выше ко-
сой перекладины, а если точнее, то всё его внимание всегда было
—————————— 115
сосредоточено именно на правом её конце, указующем дорогу в
ад. Левый конец перекладины, устремлённый вверх, в рай, его не
интересовал, поскольку свой путь он знал определённо и не стро-
ил никаких иллюзий по этому поводу. А чтобы раскаяться, тако-
го и в мыслях не было. Отпущение грехов — это ложь. Унижать-
ся он не будет даже перед богом. Не смог жить праведно — полу-
чай своё.
Бурая лошадка без кнута и окриков шла бодрой рысцой от
самой Пушкарёвской, спеша к теплу и овсу и, наверно, понимала,
что в последний раз санным путём бежит: по обе стороны уже
чернели поля. Но под копытами ещё звенел льдистый накат, не
вдруг поддающийся теплу.
Вспомнил Спиридон, как неделю назад, на въезде в станицу,
чуть подальше куприяновской избы, его остановил Гурин. Про-
хаживался у околицы. Ехал тогда Спиридон Спиридонович от
нерчинского биржевого маклера.
— Здравствуй, Спиридон Спиридонович, — поздоровался Гри-
горий приветливо.
Спиридон хотел ответить дружески, но остановила радужная
гуринская улыбка, за которой всегда скрывалась какая-нибудь
каверза, поэтому ответил сдержанно:
— Здравствуй, председатель.
Гурин подошёл к санкам вплотную.
— На дрожки не пора пересаживаться? Вот вышел на дорогу
посмотреть. — И снова улыбка, которая и раскрыла всё — ждал
Гурин Спиридона. Не случайная это встреча. Ох, не случайная.
— У тебя какие-то проблемы, Спиридон Спиридонович? Дома,
вижу, не сидишь, хоть и хвораешь.
Знал Спиридон, о чём дальше спросит Гурин, однако, бод-
рясь, спросил:
— С чем же проблемы?
— Думаю, с зерном, — сказал простодушно Гурин.
— Эта проблема на один день. Приехали, забрали, и все дела.—
Хоть и колотилось сердце у Спиридона, но сумел ответить дос-
тойно. И Гурин это оценил, сделавшись серьёзным.
— Да вопрос в том, кто оптовик — государство, армия или
спекулянт-перекупщик? Советская власть спекуляцию присекает.
— Что же ты предлагаешь?
Гурин сделал вид, что не заметил усмешки. Пожалел о ней и
Спиридон — ведь человек-то с ним солидно.
116 ——————————
— Кого я предлагаю? Себя, — сказал Гурин.
— Вот как! — Искреннее удивление сделало лицо Спиридона
стариковски-простоватым.
— Да, — подтвердил Гурин. — Только ты не спеши. Этот
вопрос сейчас решается. Я бы и сам с тобой расплатился, да в
моём сейфе ветром выдуло, — засмеялся Григорий.
— Но…
— Ты только поверь. Я не обману, — остановил его Гурин. —
И помнишь, что я советовал как-то? Уезжайте поскорее. Уез-
жайте.
Острый нюх не обманывал Гурина. Проблема со сбытом зер-
на действительно встала перед хозяином. Впервые за все годы, да
при начинающемся голоде. В таких случаях власть всегда крута:
любые амбары вскрывает без спроса, лишь бы удержаться. Спи-
ридон боялся такого поворота и поэтому поехал в Зубаревскую,
к еврею — перекупщику. Но поездка оказалась бесполезной —
заключать сделку на покупку пятисот пудов пшеницы носатый
мужик отказался, а тем более давать аванс.
— А вдруг ваша власть не разрешит мне его забрать от тебя?
Тогда и денежки мои плакали? — спросил он напрямую. Спири-
дон не мог с ним не согласиться. — Привези. Все сполна оплачу,
— пообещал перекупщик. — Только уж, — он приложил палец к
губам. — А то и тебе, и мне солоно будет.
На том и сговорились — провернуть дело как можно быстрее,
и без шума. Спиридон воспрянул духом, но сейчас в сотый раз
убеждал себя, что ни черта из этой затеи не выйдет. И откуда это
предчувствие взялось? Пропади оно пропадом!
— А вот откуда! — Спиридон вскрикнул и вскинул свои лох-
матые брови на лоб. — Чует Гришка о моих мытарствах и глаз на
амбарах держит. А это значит — заграбастает пшеничку. Боже
милостивый.
Итог размышлений был удручающим. Вот и сидел, нахох-
лившись.
Дорога вильнула в ложок с кровавым снегом. Вон из-за той
сосны к нему вышел когда-то Угрюмый и сказал, что дом его
посетил не какой-то цыган, а Степан. Приезжал на дитя посмот-
реть…
И вновь пред Спиридоном появилась зловещая фигура с кин-
жалом на поясе и протянула руку к его лошади. Спиридон дотя-
нулся кнутом до Угрюмого и явственно видел, как вспух багро-
—————————— 117
вый рубец на его щеке. Но призрак не шарахнулся в кусты от
дикой боли. Шагал следом, устрашающе скалясь, и лишь потом,
в отдалении растворился.
По гребню елани Спиридон спустился в долину Геремнака.
Отсюда начинались его поля. Самые хлебородные, а значит и
прибыльные. Он слегка натянул вожжи, и лошадка послушно
перешла на шаг.
Он непременно бывал здесь во время жатвы и всегда любо-
вался, как созревшая, крупноколосная пшеница волнуется при
виде литовок и жнейки, как начинают шептаться в смятении край-
ние колоски, а через минуту всё поле шумит в радостной трево-
ге— пришёл наш час! Такое происходило и при полном безвет-
рии. Это было непостижимо и составляло остроту впечатления.
Будто незримый дух резвился над золотистой нивой.
После ранней зяби поле отдыхало от обильного урожая, вспух-
нув, как хорошее опарное тесто, и вновь готово было принять в
себя семя, чтобы вскормить и взрастить его. Вот тебе и прямая
связь — мать-земля!
Миновав островок опушившегося тальника, Спиридон вдруг
увидал едва ли не посреди своего поля каких-то мужчину и жен-
щину. Он вскочил и яростно заорал, чтобы убирались вон. Но
вздрючить за потраву пашни как следует не успел. Вспомнил,
что клину этому он уже не хозяин, и тяжело опустился на сиде-
ние. На его крик нарушители оглянулись. Это были Чипизубо-
вы. Они направились к нему наискосок.
— Радуешься, Макарушка? — спросил невесело Спиридон
шагов с десяти.
— Радуюсь, хозяин, — ответил Макар, как всегда без обиня-
ков.
— Ну-ну, радуйся чужому пирогу, — мрачно произнёс Спи-
ридон.
— Ну, какой же он чужой, если в каждой борозде мой пот и
след? Мой он, стало быть.
— Тогда зачем же ты его топчешь? — кольнул Спиридон.
— Да вот, не утерпел. Первый раз в жизни по своему полю
прошёлся. Кое-что прикинул. Жене показал.
— Здравствуйте, Спиридон Спиридонович, — поклонилась
женщина, но Спиридон не видел и не слышал её.
— Вот и прикидывал бы с краю. Так всё и стравите себе под
ноги. Никакой культуры хлеборобской.
118 ——————————
— Ничего, научимся.
— Едва ли, — усомнился Спиридон. — Если уж под пригля-
дом хозяиновать не научились, сами по себе — никогда.
— А это уж, как бог даст. — Глубокие соображения никогда
не посещали Макара.
— Причём здесь бог? На это есть собственная башка. Этому
полю нынче отдохнуть надо. Пускай под чёрным паром постоит,
прогреется, накислородится, — сказал Спиридон.
— Ничего, выдюжит и ещё лет пять. Вон какое сильное, —
безмятежно ответил Макар.
Спиридон затрясся от ненависти к этому прямодушному и
недалёкому верзиле и, чтобы не распаляться ещё больше, тронул
вожжи.
— Тебе добро советуешь, а ты своё гнёшь. — Горечь Спиридо-
на была искренней.
— Видела, как он побелел? — спросил Макар жену, когда
Спиридон отъехал. — Сожрать был готов за этот клин. Но он
теперь наш, — добавил он горделиво. Ни гордо, а горделиво. Иот-
куда только такие нотки взялись у вечного труженика!
— Дай бог здоровья товарищу Гурину, — сказала жена, да так
сердечно и просто, будто хотела здоровья родному человеку.
— Тогда уж и Совет помяни, — улыбнулся Макар.
— Дай бог здоровья всему нашему Совету, — тёплым, любов-
ным тоном произнесла жена.
— Скорбная ты моя. — Макар прижал голову жены к своей
могучей груди.
На повороте Спиридон оглянулся — на фоне полыхавшего
заката стояли двое, тесно обнявшись.
* * *
Сцепив пальцы на затылке, Шеломенцев отрешённым взгля-
дом блуждал по серому, давно небелённому потолку. Утренний
синяк под глазом растёкся и почернел, потому лицо его каза-
лось перекошенным и злым. Иногда взгляд его замирал и заос-
трялся, словно опрокидывался внутрь. Что силился узреть Шело-
менцев в тайниках своей чёрной души, переполненной грязью,
унижением и страхом? Он не был столь наивен, чтобы считать
себя хорошим человеком, но беспросветный внутренний мрак
внезапно открывшийся ему, ошеломил его. Там не было не еди-
ного светлого пятнышка. Ни любви, ни доброты, ни милосер-
—————————— 119
дия. Там были косточки его молодой жены, прах Анастасии
Чупровой и двух её дочек. Там были подлость и предательство.
И тщеславная мечта встать над всеми…
Фастина сладко потянулась и томно открыла глаза. Но вдруг
распахнула их широко-широко, и с возгласом неподдельного во-
сторга вскочила на ноги. Размашисто, по-подростковому, она
спрыгнула с кровати и подбежала к розовому окну.
— Боже мой! — крикнула она. — И ты меня не разбудил! —
упрекнула она кого-то, коротко обернувшись. — Как я люблю
такие закаты! Но и рассветы бывают такими, ты замечал?
Она не обиделась не получив ответа, и продолжала с пре-
жней непосредственностью:
— При таком небе у меня или радость, или тоска. Сегодня —
радость. — Она запрыгнула в кровать, высоко вскинув ночную
сорочку, и с размаху бухнулась на подушку. Ее голова оказалась
рядом с головой Шеломенцева. — Вот полежу пять минут — и на
улицу. А ты уснул? Нет? Ну и зря, — сказала она с каким-то
скрытым намёком. — Но хоть успокоился? Неумеха ты моя? Не
переживай. Все равно мы их спалим. И зерно, и молотилку. Ни-
кому я их не отдам. Ни Раскатовым, ни Гуриным. Только ты
снова не оплошай.
Такой злобно-решительный настрой Фастины происходил от
упорного слуха, что большевики начинают отбирать хлеб у бога-
тых хозяев, а взамен дают какую-то бумажку. Это взбудоражило
зажиточных. Напугало и Спиридона. После встречи с Гуриным у
околицы, он сказал Фастине:
— Гурин глаз на пшеничку нашу положил. Говорит, чтобы не
искал покупателя. Если ему, положим, верить можно, то такие,
как Тимоха, не сделали бы погоды — орут всё время, забирать,
отбирать, реквизировать. А это значит, всё выгребут.
Чьи уши услыхали рокот-угрозу Тимофея неизвестно, одна-
ко повторили в точности.
Перелезая через Шеломенцева, Фастина приникла к нему
каждой клеточкой и надолго сомкнула свои чувственные губы с
его чёрствыми губами.
— А? — Она дурашливо заглянула под одеяло и быстренько
скинула сорочку. Ну! — и капризно взбрыкнула задом. — Ну же!
Однако Шеломенцев остался равнодушным.
— Ну, как хочешь. — Она встала, оделась и ушла, не попро-
щавшись.
Шеломенцев продолжал тупо смотреть в потолок.
120 ——————————
* * *
— А закат-то! Души освобождение! — Острые плечи Гурина
подрагивали от волнения. Глаза возбуждённо блестели. Не будь
гостя, он любовался бы небом не из окна. Он был бы где-нибудь
в степи, и обязательно один. Григорий повернулся к Тимофею.
— Спасибо, что пришёл именно в этот час. Такое сияние
роднит всех нас. Впрягайся потихоньку. Вникай, но двигаться
будем неспеша. Конечно, хорошо бы в седле, да галопом в ком-
мунизм. Но ведь государственный переворот — всегда лишь
начало революции. А этот воз ой какой тяжёлый, и нам его с
тобой здесь, в станице тащить по непроторённой дороге. Вот я с
Чаусовым разговаривал. Он призывает к осмотрительности.
Уних торопливые товарищи появились. Им лишь бы вперёд.
Даже под ноги не глядят. А там колдобины, ямы и чёрные про-
моины, которые спокойненько объехать надо и двигаться даль-
ше. Кавалерийская резвость, а тем более крутость нам только
навредят. Да и зачем они? Самые революционные завоевания
мы совершили мирным путём. Это — власть, земля и настрое-
ние станичников. Теперь наша задача — обслуживать человека,
всё делать так, чтобы он стал счастливым. Ну, что голову пове-
сил? Вот, мол, завёлся? — Гурин придвинулся с табуретом бли-
же к другу, тряхнул его за плечи — А?
— Да нет, — уклончиво ответил Тимофей. — Только ведь за
заминку в бою дорого платят. Ты это знаешь.
— Но и напролом не лезут. Это значит — голову потерять.
— Да уж лучше в бою, чем на перекладине, — хмуро возразил
Тимофей. — Ладно, хватит об этом. Он хлопнул ладонями по
коленкам и как бы невзначай спросил:
— Флора с тобой живёт?
— Она живёт у меня, — сказал Гурин.
— Какая разница? — усмехнулся Тимофей.
— Большая. — Скулы у Гурина порозовели.
— А отношения?
Твёрдым и упрямым взглядом Гурин заставил остановиться
бегающие глаза Тимофея.
— Товарищеские, — сказал он просто.
— Ну-ну. Тимофей как-то странно дёрнул губами. Раньше
такой улыбочки Гурин у него не замечал. Было в ней что-то
пакостливое, гнусное.
—————————— 121
Тяжкий разговор прервался неожиданно. Видимо, вырвав-
шись из чьих-то рук, со словами, — да чичас я. — Шелопут вих-
рем влетел в комнату. Тимофей и Гурин повернулись на шум у
порога. Мальчишка захлопнул за собою дверь и довольно крепко
пожал руку Григорию.
— Здорово, — ответил Гурин как ровне. Так уж было приня-
то в станице, не унижать паренька, стремящегося быстрее стать
мужчиной, напротив, поощрять самостоятельность.
— Искупался нонче? — спросил мальчишка.
— Искупался, — сказал Гурин с таким выражением, а что,
мол, делать.
— Вот, отец тебе послал. — Паренёк сбросил с плеча пару
связанных ичигов и деловито постучал пальцем по толстой подо-
шве — подмётка, что надо. Хоть и хоженые, но весну протаска-
ешь. Носи на здоровье. — Он солидно пожал руку растерянному
Григорию и вышел, не поведя и краем глаза на Тимофея, будто
того и не было.
Гурин был смущён, и особенно от того, что всё произошло
при Тимофее, как-то косо взиравшем от окна на происходящее,
но всё-таки успевшем украдкой заглянуть за ширму, что осо-
бенно кольнуло Григория. И вновь смутное, неосознанное, не-
желанное и гонимое, но непобедимое рассудком чувство отчуж-
дённости к этому, ещё совсем недавно близкому человеку, овла-
дело Гуриным. Он и прежде гнал это мерзкое чувство прочь, но
избавиться от него не мог. В характере друга появилось что-то
такое, чего гуринская душа никак не принимала. Но сегодня,
долгим, откровенным излиянием он, кажется, сумел заглушить
в себе разраставшуюся неприязнь, и ждал ответного душевного
шага навстречу. Но напрасно. Это двусмысленное «ну-ну», га-
денькая гримаса и подглядывание за ширму убили последнюю
надежду на возвращение приятельских отношений.
— Ну-ну, — повторил Тимофей. — А то я гляжу, такая
перина…
— Перина? — не понял Гурин. — Да вот солому уминаем с
Карпушей.
— А может с нею? — Тимофей насмешливо и зло смотрел на
Гурина. Но Григорий не спешил отвечать. Натянув ичиги, а в
сущности, прекрасно сшитые тёплые сапоги, он прохаживался по
комнате, радуясь нежданному подарку.
122 ——————————
— Вот повезло. Не было ни гроша, да вдруг — ичиги, — по-
смеивался он. — Что ты спросил?
Сбитый с толку, Тимофей замялся, но Гурин ответил на его
вопрос, не ожидая повтора.
— Нет, — сказал он, будто не заметив подначки. — Она по-
прежнему — сердце моё. Моя звезда.
— Лампадка, на которую и дыхнуть боишься?
Это были слова Гурина, сказанные Тимофею в минуту от-
кровения в окопе, перед атакой.
— Она моя — лампадка. Не задует её ветер, значит и я буду
жить…
И вот Тимофей грубо швырнул назад Задушевную тайну.
Гурин закачался, как от сильного удара, но совладал с собой и
подтвердил спокойно:
— Да, всё так же — лампадка. Она спасла меня, я спасу её.
Пойду к своим, — засуетился он и притопнул ногами. — Вот
удивятся, когда увидят. Лёгкие, хоть пляши. Но сначала переоде-
нусь.
— Говорят, вы все трое к Архипову зачастили? — Тимофей
понял, куда собирается Гурин.
— Зачастили. Но только не к Архипову, а в его библиотеку.
Богатство невозможное. Голова кругом идёт. Столько умных книг…
— А мне, кроме этой, ничего не надо. — Тимофей достал из
левого внутреннего кармана шубки знакомую брошюрку. «Мани-
фест коммунистической партии». — У сердца всегда держу.
— Она и для меня святая, — волнуясь сказал Гурин, осторож-
но натягивая штопаную перештопанную гимнастёрку. — Но душа
человеческая…
— А в ней всё — и душа, и потроха наши, — оборвал Тимофей
Гурина и многозначительно потряс книжечку за уголок.
— И всё-таки это политическая программа, — мягко сопро-
тивлялся Гурин. А есть душа… слеза ребенка… Вон Сенотрусов
от стихов чуть не повесился.
— Погоди. Ты не прав. Одним дерьмом стало бы меньше. —
Тимофей презрительно махнут рукой. — Невозможно как не прав.
Но мы как-нибудь потолкуем. — Гурин с головой нырнул в све-
жую, проглаженную гимнастёрку. — Я тебе Достоевского прине-
су… «Войну и мир» …графа Толстого…
— «Графа Толстого» себе оставь, а вот «Войну и мир» прине-
си, — уверенно заявил Тимофей.
—————————— 123
— Так ведь… — Гурин высунул голову в пройму рубахи и
растерянно моргал. — Так ведь… Ну ладно, принесу, — бормотал
он, путаясь в рукавах.
Он туго подпоясался, крякнул — вот так, у порога надел по-
лушубок, папаху и открыл дверь. Тимофею ничего не оставалось,
как только выйти.
— Волшебная всё-таки наша долина. Небо-то какое! — Гурин
восторженно вскинул руки.
— Да этот закат на всё Забайкалье, — попробовал отрезвить
его ехидцей Тимофей.
— Ну да? — удивился Гурин. — Не может быть. Не-е-т. Такое
только у нас, только в нашей Размахнинской.
Запустелый двор чернел вытаявшими из-под снега будылья-
ми полыни и крапивы. Густая щётка сухостоя подступала к са-
мым дверям. Дурман разросся в отсутствие хозяина, впору было
устраивать летом настоящую косовицу. Гурин сломил крапив-
ную верхушку и вложил её за сничку.
— Мудрёный у тебя запор, — усмехнулся Тимофей.
— Самый надежный. Никогда не ограбят.
— А что у тебя брать?
— Ну-у, — не согласился Гурин, — мало ли что. Разве я ни-
щий? Чугунок, чайник, вещмешок или рукомойник.
Флора бережно поставила свою книгу на полку и протянула
руку за Карпушиной, но мальчишка махнул рукой, я, мол, уже
поставил, и поспешно отвернулся. Флора подошла к нему. Руба-
шонка на животе мальчишки топырилась. Флора вынула из-под
ремешка тоненькую книжку. Прочитала:
— Циолковский. Исследование мировых пространств реак-
тивными приборами, — и сказала:
— Запомни, Карпуша. Никогда самовольно не бери даже пы-
линку.
Вошёл Казачишка.
— Пойдём мы, дядя Гурьян, — сказала Флора, поднимаясь и
бережно укладывая книги на полку. Свою и Карпушину. — Что-
то на сердце неспокойно. Пошли, Карпуша. Как ты? — Она тро-
нула его лоб.
— Да он, поди, у огонька-то прогрелся, — сказал Казачиш-
ка.— А может ещё посидите?
Ему, очевидно, не хотелось оставаться одному.
124 ——————————
— Да нет, пойдём. Спасибо.
— Чего там. Нонче ты мало читала, боле в окно смотрела, —
ласково сказал Казачишка.
— Закат, наверно, растревожил.
— Да уж, горит, — согласился Казачишка, выводя гостей на
крыльцо. — Бывайте здоровы. Грише привет передайте. Чегой-то
не пришёл он.
— Да вот потому и неспокойно.
Тимофей и Гурин шли молча. До конца проулка им было по
пути.
— Кто из вас председатель? — сдавленным голосом прокри-
чал незнакомый всадник через огороды.
— Я, — ответил Гурин и остановился на перекрестке.
Дважды скрывшись за избами, верховой подскакал к ним.
Это был мальчишка лет семнадцати-шестнадцати. Он нелепо дёр-
гал локтями и выглядел в седле рыхлым комом. Таких седоков в
казачьих станицах называют коровой на заборе. Вся одежда была
для него велика — и шинель с подвёрнутыми рукавами, и шапка,
хоть и туго завязанная, но всё-таки болтавшаяся на голове, а
подшитые валенки, вероятно для того, чтобы с ног не свалились,
туго втиснуты в стремена. Вся эта колом стоявшая, громоздкая, с
чужого плеча нахлобучка не грела парнишку. Видно было, что он
промёрз до костей, и прежде чем заговорить, остервенело потёр
большой рукавицей свой синий нос и белые скулы. Серые губы
не слушались его — он потёр их ладошкой. Узкой и длинной.
— Рано же вы по домам разбрелись. Все люди на ногах, а вы
залегли. Правление закрыто, а еще Красной станицей зовётесь.
Нельзя нам раньше трудового народа в постель залазить. Пример
подавать надо в строительстве коммунизма, — выпалил он не всё
разборчиво, зато напористо.
— Ты кто такой будешь-то, парниша? — весело спросил Гри-
горий.
— Нарочный. Из Нерчинска. Вручить пакет товарищу Гу-
рину.
— Я — Гурин. Давай пакет. Что там за срочность такая? —
Григорий расписался в тетрадке, вернул её нарочному, а взамен
получил пакет. Вскрыл, сломав сургучную печать, и углубился в
депешу.
— Ты прямо в атаку на нас, — тем временем сказал Тимо-
фей,— с шашкой наголо.
—————————— 125
— Предпочитаю наган. Для шашки рука слаба. — Мальчишка
уткнулся всем лицом в раструб овчиной рукавицы.
— А что, уже приходилось?
— Приходилось. На Даурском. — Дорожа остановкой, пар-
нишка не убирал рукавицу от лица, отогревая его. Алый закат к
морозу. Это подтверждалось в миллионный раз. Минус двадцать
было наверняка. Словно не было пригрева, капели и оттаявшей
земли. Ледок хрустел под ногами лошади.
— Да ты боевой, — похвалил Тимофей.
— Уж какой есть. — Нарочный чуть приспустил рукавицу и
сверкнул на Тимофея холодными, серыми, чуть раскосыми гла-
зами. Голос его был глух и сердит.
— Вот так новость ты привёз, — строго сказал Гурин и спро-
сил: — Чай пить будешь?
— Да вы что? Какой чай, если революция в опасности! —
зазвенел возмущённо оттаявший мальчишеский голос.
— Ну, хорошо, хорошо. А погреться хочешь? — Примири-
тельно сказал Гурин с жалостью глядя на окоченевшего гонца.
— Мне ещё в Пушкарёвскую. — Нарочный повернул коня.
— Обрадовать что ли? Там же власть другая, — сказал Гурин.
— Такой приказ.
— Ведь околеешь, — Гурин попытался остановить строптив-
ца, но нарочный даже не оглянулся.
— Стойкий хлопец, — сказал Тимофей. — Побольше бы та-
ких.
— Дурачок он, — со вздохом сказал Гурин. — Простудится и
загнётся. А тот, кто его послал на ночь глядя, трижды дурак.
Дурак при власти. Ты думаешь, здесь приказ о мобилизации, о
введении военного положения? Дудки. «Извещаем вас о готовя-
щемся новом выступлении атамана Семёнова из Маньчжурии».
А о самом главном, что у них под боком, — ни слова. Ведь в
Сретенске — мятеж. Утром Чаусов телеграмму прислал. Надеет-
ся на размахнинцев.
— Вот и донянькались, миротворцы, — со злобой выкрикнул
Тимофей. Флора услыхала этот выкрик и остановилась за углом
высокого заплота. Рядом с собой удержала Карпушу.
— Ты это к чему? — «миротворцем» Тимофей уже не раз его
потчевал.
— А к тому, что офицерьё по Чите свободненько разгулива-
ло, пробираясь к Семёнову. Даже погонов не снимали. А его чуть
126 ——————————
ли не с почестями из Верхнеудинска провожали. Сам видел. Анадо
бы — к стенке.
Флора прижала к себе Карпушу и стояла под отрывистыми,
резкими, как выстрелы, выкриками Тимофея:
— К стенке, к стенке, к стенке.
— Ты что, взбесился? — возмутился Гурин.
Но Тимофей уже уходил прочь и в ответ лишь передёрнул
спиной. Гурин направился в другую сторону, в Совет, и прошёл в
трёх шагах от притаившейся Флоры. По пути к нему присоеди-
нились обеспокоенные казаки. Люди военные, они понимали, что
нарочный так просто не приезжает.
* * *
Тётка Маня выдернула былинку из пробоя и юркнула в
сени. Проскользнула в избу и сразу — за ширму. Потянула
носом воздух от подушки. Знакомый ромашковый запах от фло-
риных волос подтвердил, что она у хозяйкиной постели. Лов-
кими, спорыми движениями она ощупала одеяло, запустила
руку под тощий матрасик и вновь вернулась к подушке. При-
подняла её за уголок и вытянула наружу стопочку цветастых
лоскутков. Понюхала, ухмыльнулась и, сунув их за пазуху,
подалась к двери.
Алый небесный сироп густел, стягиваясь в тугой бордовый
жгут над сопками. Умолкла молотилка. Спиридон выбрался из
санок и кинул вожжи Игнату.
— Распряги. Фастина дома?
— Только что заявилась.
Спиридон прошаркал в свою комнату не раздеваясь, и толь-
ко опустился на кровать, как тут же ворвалась тётка Маня.
— Во! — она торжествующе сунула ему под нос цветастые
лоскутки.
— Что это? — спросил Спиридон безразлично.
— А то, что я у нее под подушкой нашла.
— Ну и что?
— Положи в изголовье, и нам сгодятся, — сказала Маня.
Только сейчас дошло до Спиридона, о чем толкует эта гадкая
женщина, которую он взял когда-то свинарник чистить.
— Вон отсюда, тварь вонючая, — заорал он, вскакивая. —
Вон, говорю!
—————————— 127
Хозяйский рёв нисколько не напугал наглую домоправитель-
ницу. Она засунула лоскутки под дальнюю подушку и распрями-
лась, упёршись толстым животом в Спиридона.
— Ори, гони, а ночью всё равно позовёшь. И не убьёшь, —
опередила она хозяина. — А иди-ка лучше шамать. Промялся,
или чо? — прокричала она ему прямо в лицо. От внезапного
толчка Спиридон рухнул на кровать. Тётка Маня хмыкнула и
ушла, и тут же послышался её совершенно неузнаваемый елей-
ный голосок:
— Доченька, Тиночка, иди ужинать. Иди, роднулечка. — Ибез
паузы — рычание. — Игнаха. Сколько звать тебя, обалдуй несча-
стный. — Это она кричит на улицу в приоткрытую дверь. — Чего.
Жрать иди. Или опять все поодиночке?
Тётка Маня прилагала немало усилий, чтобы всех собрать за
одним столом, наверно, не только из практических соображений,
но и повинуясь природе — хранила очаг, а это — кучка, все вме-
сте, не вразброс. Разобщение в семье произошло незаметно и
стало ощутимым. Взгляды исподтишка, словно дознавались, что
у другого на уме.
— Какая мразь. — Спиридон покачал головой. — Ах, Флора,
Флора. Искалечила ты всю мою жизнь.
Скорбно понурившись, он сидел до тех пор, пока в столовой
не послышались голоса.
Спиридон хмуро оглядел детей и принялся за горячий борщ.
Он продрог, и ему хотелось согреться. Игнат шумно хлебал,
вцеплялся обеими руками в куски мяса. Фастина равнодушно
ковырялась в миске, вылавливая картошку, и этой же ложкой
подцепляла круглешки солёных огурчиков. Спиридон тоже при-
соединился к ней, но успел взять для аппетита лишь два хрус-
тящих пластика. Тетка Маня сердито гыркнула и поставила перед
ним чуть ли не тазик квашеной капусты, а тарелку с огурчика-
ми придвинула ближе к Фастине. Игнат понимающе ухмыль-
нулся, а Спиридону было совершенно безразлично, что жевать,
и он придвинул к себе капусту.
Пред ним до сих пор стояла самодовольная физиономия скот-
ника Макара. Можно считать, уже бывшего — через неделю он
покидал спиридоновский двор, уводя с собою пару быков за дол-
гий, безвозмездный труд, и начинал жить собственным хозяй-
ством. В том, что из этого ничего путного не выйдет, Спиридон
был уверен, но расстался с ним по совести, удивив и Совет, и
128 ——————————
станичников. Зато навлёк на себя ярость Игната и молчаливый
укор Фастины. Но больше всех бесилась тётка Маня, будто от-
рывали её кровное. Жалко было терять Макара, как и жену его.
Спиридон вздохнул и, подставив опорожнённую миску под чер-
пак с гречневой кашей, спросил:
— Механика-то хорошо кормишь?
— Да ты знаешь, сколько он жрёт? — сказал Игнат, выскре-
бая остатки каши. — Больше, чем я. А ведь худющий, куда толь-
ко лезет.
— А давайте отравим его, — вдруг предложила тетка Маня.
— Ага, — оживился Игнат. — Что баран чихнул.
— Да вы что, с ума посходили? — Ложка в руке Спиридона
выбивала мелкую дробь о край миски. — Или издеваетесь? Или
в могилу вогнать наметили?
— Как он надоел, — манерно вздохнув, сказала тётка Маня и
многозначительно посмотрела на Игната. И он понял её. Тупо и
угрожающе уставился на отца.
— Да он второй день живёт только! — Спиридон в сердцах
кинул ложку и ушёл к себе.
Фастина отодвинула недопитый чай и встала. Не обращая
внимания на следящих за нею Игната и Маню, нагребла миску
каши, выловила из чугуна большой кусок мяса и положила сверху.
Рядом пристроила два ломтя хлеба, вытряхнула на них порезан-
ных огурцов. Доверху наполнила чаем отцовскую чашку. Ужин
для механика был готов. Взяв всё это в обе руки, она направи-
лась к выходу и пинком распахнула дверь.
— Вот стерва брюхатая, — прошипела тётка Маня и сунула
игнатову руку к себе за пазуху. И тот затрясся:
— П-п-пошли…— Он не сказал ей, что вчера улучил момент и
облапал Фастину.
— Ну чо, бывшая сеструха? Теперя нам, вроде, и побаловать-
ся можно?
Она вывернулась и влепила ему увесистую пощечину.
— Ну, ты, шалава пригульная! — закричал Игнат.
— Опоздал, бывший братик. О том, что я — поганка, мне
тётка Маня уже давно сказала. — Фастина взяла нож со стола и
угрожающе сжала его. На вторую попытку Игнат не отважился.
Закат догорал. Внутри флигеля густились сумерки. Механик
спал, широко раскинувшись на голой лежанке. Как видно, умо-
тавшись до предела, свалился даже ничего не кинув себе под бок.
—————————— 129
Жалко было будить его, но покормить надо было. Чтобы про-
длить его сон, Фастина сходила в избу и принесла кринку про-
стокваши, накрытую куском хлеба, сверху которого привольно
разлёгся толстый кусок сала. Это — завтрак. Она поставила кринку
на подоконник и посмотрела на парня: расслабленно открытый
рот, впалые щёки и какие-то чёрные — то ли чумазые, то ли от
усталости — замасленные руки. В правой — затёртая ветошная
тряпка. Фастина тихонько тронула Сергея за плечо.
— Сережа.
На это механик лишь закрыл рот и повернул голову к стене.
Фастина засмеялась и, сев рядом, уткнулась лбом ему в грудь.
— Только пять минут, — пролепетал он. — Пять…
— Ведь умрешь не евши, — сказала Фастина. — Поужинай,
потом спи.
— Не хочу. Только спать, — несвязно бормотал парень.
И всё-таки она раскачала его. Усадила в угол, чтобы он не
падал. Чистой тряпкой протёрла ему лицо, губы и руки. Упав-
шую на грудь голову запрокинула наверх, улучила момент, когда
он тяжко вздохнул, и положила на зубы ломтик огурца. Прику-
сив его, парень продолжал спать, но через пару минут приоткрыл
сначала один глаз, потом другой. Прожевал огурчик и спросил:
— А что ещё?
— Давно бы так, — обрадовалась Фастина. — Вот. — Она
поставила ему на колени миску и тут же вручила ложку. — Ешь.
Совсем отощал. Бессовестные казаки, совсем тебя заездили.
— Это я сам их подгоняю. На фронт надо. Семёнов снова
идёт. А огурчики — сила. Кто ж это так солит? Не ты, случайно?
— Нет. Мама.
— У… Шумная она…
— Да ты что! — возмутилась Фастина. — Это же свинарка,
работница.
— Извини. А я вижу командует, распоряжается. Да я ведь
знаю ее! Флора Васильевна? Так?
— Так.
— Вы же так похожи. А я ляпнул. Поедем со мной. Женой
моей станешь, — вдруг предложил Сергей, ласково глядя ей в
глаза. Сказал так просто, что у Фастины закружилась голова. И
вдруг она почувствовала, что ради этих слов, ради этого ясного,
чистого взгляда и жила все свои семнадцать лет. Ждала их, жда-
130 ——————————
ла его. Такого надёжного. Как ни тяжело было разбивать свои
грёзы, но она пересилила себя и сказала:
— Не могу. Ведь у меня муж есть. Я тебе уже говорила.
— А жалко. Я полюбил тебя. — И снова ничего похожего на
затрёпанные любовно-книжные признания, в которых даже мес-
тные парни поднаторели. Просто, красиво, сердечно.
Взволнованная и счастливая вернулась Фастина к себе. Свер-
нулась калачиком поверх одеяла и долго лежала не двигаясь.
Чему-то улыбалась. Но когда за стенкой началась возня, она
поднялась и, сладострастно сверкая глазами, припала к стене, за
которой слышались сдавленные стоны тётки Мани и звериное
урчание Игната.
Неожиданно для самой себя она задрожала и не в силах боль-
ше стоять, извивистым зверьком сползла на кровать, сунула ла-
дони лодочкой в ложбинку под животом, и лёгкая конвульсия
сотрясла её тело. Она приглушённо застонала и, перевернувшись
на спину, крепко зажмурила глаза. Ей было и сладко, и страшно,
как во сне. Она прерывисто дышала. Трепещущей рукой едва
смогла расстегнуть ворот кофточки.
Вскоре донёсся могучий храп Игната, а когда звякнул засов
на входной двери и прошлёпали босые ноги по передней, Фасти-
на уже стояла у небольшой щелочки и слышала с отцовской по-
ловины какое-то бурчание, прерванное отчётливым свинаркиным
голосом:
— Или уйти, раз не пущаешь? У, налим холодный. Давай
согрею Ноги-то содвинь, чай не баба.
Фастина хмыкнула и бесшумно затворила свою дверь.
Закат густел, кровавой полосой слабо отсвечивал в западном
окне, тогда как в южном и восточном уверенно обосновалась ночь.
Казаки сидели без света и молчали.
— Задом ему наперёд, — бурчал Казачишка, чистя ламповые
стёкла пучком мочалки. — Спросил бы нас, хотим мы его, или
нет. А уж потом бы ломился.
После продолжительной паузы Гурин поднял глаза на Мак-
сима.
— Так и порешили — готовность один. Из дома никому не
отлучаться. Наверняка придётся выступать. Сретенск — наш тыл,
и он должен быть нашим.
—————————— 131
Чьи-то быстрые уверенные шаги прогремели по крыльцу.
Дверь распахнулась, и на пороге появился невысокий, широко-
плечий человек. Остановившись в проёме, он вгляделся вглубь
комнаты и весело спросил:
— Туда ли я попал? Сидят красные казаки без света. Или
панихиду загодя справляете?
— Александр Григорьевич! Шахтер! — Гурин шёл гостю на-
встречу. — Проходи. А мы тут мозгуем, силёнки прикидываем.
— Но вы не забыли, что вы не одни? Что с вами рабочий
класс, а вы — с рабочим классом? А если так — только вперёд и
к победе.
— Я же говорил, мы устроим ему цыганочку задом наперёд,
— выкрикнул обрадованный Казачишка, не жалея ради такого
случая драгоценный керосин и зажигая сразу обе лампы. От яр-
ких огней за сияющими стёклами в комнате стало светло.
— Вот именно. Вышвырнем вон. А лучше разгрохать навсег-
да. — Ширямов крепко пожал руку Гурьяну Кирилловичу. —
Ядаже не спрашиваю, готовы ли вы?
— Выступим хоть завтра, — сказал Гурин. — Вот командир
нашего отряда. — Он представил Максима. — Товарищ Шведов.
Фронтовик.
Ширямов за руку притянул к себе Максима, заглянул в глаза.
— А почему командир такой мрачный? На хлопцев не наде-
ется?
— Хлопцы — стена. Просто, какой я командир. Вот Тимофей
поднялся, пускай командует. Одно дело — учить, другое дело —
воевать.
— А ты не прибедняйся. Командуешь хорошо, — похвалил
его Гурин и обратился к Ширямову:
— Когда выступать?
— Один день на сборы. Десятого утром подадут вагоны, гру-
зитесь, и к нам. А потом — в Нерчинск. На сборный пункт.
— Он уже там?
Ширямов понял, его спрашивали о Чаусове, и он сказал, зас-
меявшись:
— Только по секрету. Представитель Облревкома Чаусов уже
там. С первым отрядом рабочих. Он попросил меня лично встре-
титься с вами и передать письмо.
Письмо было короткой запиской. Гурин прочёл её вслух:
— Надеюсь и верю в размахнинцев. Чаусов.
132 ——————————
Лица казаков просветлели. Чаусову можно довериться.
А утром станицу поразила жуткая новость — повесился Ше-
ломенцев. Игнат выволок его на воздух с куском верёвки на шее
и прислонил окостеневшего к стене рядом с дверью.
— Захожу к нему, а там чегой-то говном воняет, — расска-
зывал он сбежавшимся станичникам. — Ну, думаю, это опосля
моей примочки обделался, за то, что казаков на обмолот не
пускал, — пояснил он важно и ткнул указательным пальцем в
огромный синяк под глазом у Шеломенцева. — Дверь оставил
открытой, чтобы выносило, гляжу, а он на матице перед ико-
нами висит и не дышит. Эй, дыши, чучело. Может здеся очу-
хается, — крикнул он весело и торкнул мертвеца кулаком в
живот.
— Ты хоть над мёртвым-то не изгаляйся. — Дормидонт
Григорьевич отодвинул Игната и, сняв шапку, перекрестил-
ся.— Надо обрядить несчастного, — обратился он к старуш-
кам. — Выручайте, дорогие. А мы домовину сколотим. Грешен
он был превелико, но по обряду земле вернем. Да и кто из нас
праведник?
Старушки закивали головами, правильно, правильно, от рож-
дения в грехе пребываем. Назавтра отвезли удавленника на гор-
ку и закопали в дальнем углу погоста, а не за оградой, как требо-
вал поп Евлампий. Но перечить Гурину побоялся. Фастина на
похороны не пришла…
Весь день пролетел в сборах-хлопотах. Тимофей со скрытой
радостью принял командование отрядом и вечером устроил смотр
полусотне. Остался доволен подготовкой. Тут же, на плацу, ре-
шили, кто выступит на коне, а кто в пешем строю. Взвод конни-
ков принялся готовить сходни, а остальных распустили по до-
мам. Сбор назначили на станции, сразу по прибытии состава.
Тимофей еле приплёлся домой.
Едва он дал себе расслабиться, как ноги тут же подкосились,
и он рухнул на ступеньку крыльца, с иронией вспомнив, как ут-
ром по привычке начал считать шаги, но выйдя за калитку, тут
же забыл об этом, с головой окунувшись в тревоги и заботы пред-
стоящего похода. Но он выдержал, и в душе гордился этим. По-
дошёл Гурин, опустился рядом.
— Гудят? — спросил сочувственно.
— Будто не мои, — признался Тимофей. — Невыносимая ло-
мота. Но острой боли нету.
—————————— 133
— Это с отвычки. Мышцы ослабли. Скоро окрепнут. А пока
старайся меньше ходить. Данилка тебе из Спиридоновских же-
ребчика подобрал.
— Надо своего заводить, — сказал Тимофей. — Без коня — не
дело. Где-то мой гнедой? Жив ли?
— А моего нет, — сказал Гурин. — Накрыло пушечным зал-
пом вместе с коноводами. Нам потом конину варили. Может и
своего Серко ел.
Посидели, помолчали.
— Что думаешь? — спросил Гурин.
Тимофей понял, что его тревожит: как наступать, ведь Сте-
ренск на другом берегу реки. В лоб, по голому льду, или с флан-
гов, перейдя Шилку загодя? Но в лесу полно снега. А если увяз-
нем? Офицеры — народ опытный, и обход, и фланговые удары,
конечно, предвидят. В сугробах перестреляют, как на занятиях.
Сам Гурин уже десятки раз проигрывал всякие варианты, хотя и
окончательное решение было не за ним, но позицию с команди-
ром отряда хотелось иметь общую, для этого и завернул из суто-
локи к Тимофею. И не ожидал, что тот уклонится от ответа.
— Утро вечера мудренее.
— Это так, но помозговать и вечером не лишне, — настаивал
Гурин. — Людей надо сберечь.
— А что мозговать? Будет приказ, и в лоб пойдём.
— Триста метров по льду? — Ужаснулся Гурин. — Да они
такой лихости и ждут, чтобы двумя пулемётами управиться. Ду-
мать надо, думать.
— Не так страшен чёрт. — Тимофей с трудом поднялся и,
лишь повиснув на дверной скобе, сдвинулся с места. Он едва
переставлял ноги. Гурин долго смотрел в черноту сеней. Ещё
вчера на Совете было решено, что Григорий останется дома. Бро-
сать станицу без присмотра опасались. Дежурство патрулей сде-
лали круглосуточным.
Николай Забелин с помощью путейских восстановил старень-
кий «Максим» и опробовал в деле. Фёдор Чекмарёв мрачно вос-
принял приказ о выступлении. Григорий ещё с прошлого года
знал о Чекмарёвском «нейтралитете» и чтобы не доводить дело
до конфликта, оставил станичника при себе.
— Уж собственный –то дом ты будешь защищать? — сказал
Григорий.
134 ——————————
Его и назначили командиром охранного взвода. Фёдор про-
вёл занятия со своим «войском» — стариками, фронтовиками-
инвалидами, солдатками и добровольцами, среди которых ока-
залась и Фастина.Все в основном палили в белый свет, как в
копеечку, а вот Фастина трижды из трёх поразила мишень. Ска-
рабином она обращалась умело, приёмы стрельбы исполняла
грамотно.
— Молодец, — сдержанно похвалил Фёдор. — Это кто же
тебя научил?
Но Фастина секрета не открыла. А вот еще три патрона по-
просила. Но прижимистый Фёдор дал лишь один.
— Для хорошего стрелка и один патрон — состояние, — ска-
зал он. — Ставлю на кон свою рукавицу — за сто пятьдесят шагов
промажешь. Идет? — Фастина кивнула. Конопатый Шелопут от-
нёс рукавицу на отметку и приладил в центре исщерблённого
пулями дощатого щита. Отбежал на десяток шагов в сторону.
Выстрелили по очереди. Пулевые отверстия оказались ря-
дом.
— Ну, девка, ты, чисто, снайпер! — восхитился Фёдор. — Кто
же научил тебя? Но Фастина вновь отмолчалась…
Тревожно стало на душе у Гурина после этого разговора. Гу-
стеющая чернота сеней усиливала беспокойство. Он поднялся и
пошёл к калитке. Шёл так, словно нёс на себе непосильную тя-
жесть, и тяжесть эта была настолько огромной, что плечи сгиба-
лись под нею, а стиснутое тревогой сердце билось пугающими
рывками. Впервые за всё своё недолгое председательство он так
явно ощутил великую ответственность взваленной ноши — от-
ветственность за жизни станичников.
Надо было с кем-то посоветоваться, и он направился к Дор-
мидонту Григорьевичу, который сразу понял, что Гурин пришёл
неспроста, и увёл его в горницу, подальше от домашнего шума. И
Григорий выложил свою тревогу.
— А вдруг его командиром над всеми поставят? Город брать
поручат? А что? Георгиевский кавалер, большевик, молодой, сме-
лый, а? Уж тогда он, как пить дать, и на пулеметы попрёт, —
сказал старик.
От такого неожиданного предположения у Гурина едва не
остановилось сердце.
— Дай опомниться, — попросил он. — Ради бога.
—————————— 135
— Тебе надо поехать, — решительно продолжал Дормидонт
Григорьевич. — На день, на два, чтобы всё разузнать, а главное
увидеть Чаусова.
— Пожалуй, — согласился Гурин. — Пожалуй…
Гурин поднялся. Правильно говорят, умный совет миллиона
стоит.
Шагал Гурин домой и уже без огорчения вспоминал визит в
Совет Ермила Струкова и Зореньки, которая крепко держалась
за локоть мужа и почти враждебно смотрела на Гурина. «Не смей
нас разлучать!» — говорил её взгляд. Гурин догадался об этом в
первую секунду. Тихонечко крякнул, но улыбнулся и поднялся
из-за стола.
— А я к вам зайти собирался, — сказал он, пожимая камен-
ную ладонь мужика. — Дежурный здесь нужен. Да не старичок, а
боевой казак. Как ты, Ермил? Поможешь Дормидонту Григорье-
вичу?
Ермил кивнул.
— Вот завтра с побудки и приступай. Вернее, приступайте.
Ведь вы вдвоём службу нести будете?
На дружеское подтрунивание Зоренька теснее прижалась к
локтю мужа.
* * *
Поезд прибыл чуть свет. Втихую подкатил к грузовой плат-
форме, и началась погрузка. Ни шуток, ни смеха. Война. Жены,
матери, невесты — в сторонке, в предутреннем тумане еле разли-
чимые.
— На своих войной пошли. Какой ужас. — Донёсся до Гурина
печальный женский голос. И он согласился с этим голосом. Дей-
ствительно, ужас.
Зажёгся зелёный огонёк на семафоре.
— Поехали? — хрипло спросил Чупров и, получив в ответ
«поехали», чуть было не схватился за скобку гудка. Через трид-
цать минут после прибытия, состав так же тихо покинул стан-
цию
Арбагарский красногвардейский отряд грузился шумно, ве-
село. У всех на шапках — красные ленты наискось, в руках бер-
данки. Буряты, русские, китайцы. Разноязыкая речь. Гомон, бе-
готня.
— Вот это войско! — засмеялся Трофим Еримеев.
136 ——————————
— Привет революционным шахтёрам! — крикнул Гурин.
— Красному казачеству — привет! — ответили вразнобой сразу
несколько голосов.
И снова в путь. А под вечер — Нерчинск. Здание ревкома,
широкая комната с электрическим освещением, и выслушивание
оптимистического плана подавления мятежа из уст высокого,
длиннолицего военспеца: шахтёрский отряд наступает оттуда,
рабочие оттуда и туда, кавалерия делает то-то и то-то. Чаусов
хмурился.
Ширямов, назначенный командиром сводного отряда, руко-
водителем операции, молча следил за толстым синим каранда-
шом, легко и беспечно порхавшим над картой.
— Берданка против пулемёта и винтовки — не оружие, —
резко сказал Гурин.
И сразу то оживление, тот романтический подъём, который
кружил не только рядовых шахтёров, красногвардейцев, но и их
командиров, таких же простых рабочих, считавших охотничьи
ружья серьёзным оружием, угас, и шум прекратился. Сиротливо
лежала на столе примитивная схема наступления, а беспечный
карандаш упал поперёк реки и упёрся остриём в правый берег с
кубиками домов и линейками улиц.
— Здесь находится большой казачий арсенал, — продолжал
Гурин. — И вооружаться надо по-настоящему. И вам, и второму
эшелону.
— Правильно, — поддержал один из шахтёров, забойщик
Дмитриев. — В моём взводе даже берданки не у всех. Нужны
винтовки.
— Но в арсенале ничего нет, кроме старых пик, — слегка
насмешливый голос заставил всех посмотреть в угол комнаты,
где в старинном кресле скромненько сидел русоголовый человек
в офицерском френче и с красным бантом на груди. Это был
начальник арсенала Фомин.
Тимофей, всё время косившийся на него, теперь смотрел впря-
мую и неприязненно. Фомин элегантно поднялся и неспешно
подошёл к столу. Глядя на Ширямова и Чаусова, точно опреде-
лив, что главное начальство — это они, он повторил. — Там ниче-
го стоящего нет. Я докладывал товарищам из Совета.
— Да, да. — Седой, интеллигентного вида мужчина поспешно
кивнул. — Арсенал пуст. Мы там бывали. Товарищ Фомин прав.
— А можно всё-таки посмотреть? — спросил Чаусов.
—————————— 137
— Может, хоть что-то найдём. — Ширямов в упор глядел на
Фомина. Тот недоумённо пожал плечами и обратился к интелли-
гентному мужчине:
— Вы разрешите мне уйти на митинг? — и услышал тут же:
— Да, да, идите. Пожалуйста.
Эта поспешность очень сильно насторожила Тимофея. Он
переглянулся с Чаусовым и Гуриным.
— Дела. Извините, товарищи. — Фомин чётко повернулся и
вышел.
Ширямов и Чаусов последовали за ним.
— Товарищ начальник арсенала. — Чаусов окликнул Фомина
уже на улице. — Подождите минутку.
Фомин остановился в нетерпении.
— Проводите нас, пожалуйста, в арсенал. Когда в руках ниче-
го нет, то и старая пика сгодится. Верно? Не посчитайте за труд,—
сказал Чаусов, приближаясь.
Фомин сжался. От показного простодушия седовласого тя-
нуло могильным холодом. А глаза, как буравчики, пронзитель-
ные, умные.
— Рад бы услужить, но я выступаю на митинге. — Фомин
сожалеюще развёл руками. — У меня нет ни минуты. Давайте
завтра…
— А ты нам и не нужен. Давай ключи от арсенала, — грубо
оборвал Фомина Тимофей.
— Я не могу отдать их посторонним…
— А здесь нет посторонних, — остановил его Чаусов. Я —
председатель облревкома Чаусов. Это командир казачьей сотни
Раскатов. Это командир красногвардейского взвода Дмитриев.
Как видите, все свои.
— Ну, хорошо. Только я категорически заявляю, там ничего
нет кро…
— Мы посмотрим. — Тимофей распахнул перед Фоминым
крепко сжатый кулак.
Но Фомин отдал ключи Дмитриеву.
— Вам в ту сторону, — указал он дорогу.
— Мы — знаем. Тимофей угрюмо глядел в землю. Когда Фо-
мин уже не мог слышать его, процедил сквозь зубы. — ненавижу
таких культурных.
Чаусов коротко взглянул на Тимофея, но ничего не сказал.
138 ——————————
— Пошли? — Дмитриев подбросил ключи на ладони. — По-
шарим?
К арсеналу они приехали в лёгкой кошеве. Это было призе-
мистое, серое здание за густой паутиной колючей проволоки.
Никто его не охранял. Остановились перед решетчатыми, метал-
лическими воротами, открыли замок и оказались на территории
арсенала. Огляделись. Тишина. Запустение. Просевшие грязные
сугробы. Давно нехоженой дорожкой приблизились к рыжей ко-
ваной двери с двумя замками. Один за другим отомкнули, подо-
брав ключи. Ржавые навесы так истошно заскрипели, что Тимо-
фей схватился за скулы и скривился.
— Не могу выносить, — сказал он и посмотрел вглубь мрач-
ного, продолговатого помещения, вдоль стен которого сплошным
частоколом стояли тысячи казачьих пик. Они прошлись вдоль
этой угрюмой выставки, позаглядывали между древками и всюду
их взгляды упирались в заплесневелую стену. Дмитриев без тру-
да сломал руками тёмное древко.
— Дрова.
— М..да.. — разочарованно протянул Чаусов. — Гнильё. На-
конечники и те пропали.
Тимофей чувствовал себя посрамлённым, плёлся к выходу
сзади и машинально считал шаги. От дальней стены до входной
двери их оказалось двадцать шесть. Снова навесили замки и бес-
цельно направились вдоль хранилища, оглядывая мощное соору-
жение с частой мережкой окошечек под самой крышей. Тыльная
стена была глухая, и никаких строений дальше. Шагах в двадца-
ти — опояска колючая. Тимофей доковылял до угла здания и
глухо произнес:
— Тридцать один.
— Что «тридцать один»? — спросил Чаусов машинально.
Тимофей смутился.
— Да вот, как стал ходить, так шаги считаю. С самого перво-
го, и отвыкнуть не могу.
— Ну, пошли, хлопцы. Нема здесь ничего. А жаль. Не поме-
шало бы. — Дмитриев двинулся к воротам.
— Так ведь тридцать один, — неуверенно проговорил Тимо-
фей, — а внутри двадцать шесть. — Он потёр лоб. — Чертовщина?
— А вовсе и нет, — встрепенулся Чаусов. — Отпирай снова, —
крикнул он шахтёру. Оставив Тимофея, они побежали назад.
—————————— 139
Когда Тимофей добрался до распахнутого настежь дверного
проёма, мужики яростно раскидывали пики у дальней стены.
Брешь в частоколе росла, показалась стена, но это их не смутило.
И вот она перед ними — узкая и низенькая потайная дверь,
кроме пик заваленная ещё и всяким хламом.
Массивный двухлопастный ключ из связки мягко повернул-
ся внутри замка. Тяжёлая и толстая, словно сейфовская, дверь
мягко открылась, и от того, что они увидели, у них перехватило
дыхание— сотни новеньких трехлинеек стояли вдоль стены. Ча-
усов бросился к ним. Винтовки оказались готовыми к бою.
— Вот тебе и тридцать один, — смеялся Чаусов, сбрасывая
брезент со штабеля зелёных ящиков с патронами. — Тут их пять-
десят, не меньше. А это? Гранаты! Сабли! Патронташи! Подсум-
ки! Штыки!
— «Максим». Пулемёт «Максим»! — кричал из другого угла
Дмитриев. — Живём, ребята. Теперь у нас шесть пулемётов.
— Ура! — кричали красногвардейцы, когда им вручали но-
венькое оружие. Получить трехлинейку — было заветной мечтой
каждого бойца. Это тебе не берданка. Эта и за двести шагов до-
станет.
— Ура товарищу Раскатову! — Слух о том, что именно он
нашёл оружие, быстро облетела все отряды. Обретшие уверен-
ность стрелки щедро чествовали героя. — Ура красному казаку!
Тимофей конфузился и смущённо махал рукой. Размахнин-
цам тоже от находки солидно перепало — шесть винтовок, под-
сумки, штыки, но главное — патроны. Чаусов выделил им девять
ящиков. Так что ликовали и горняки, и читинские рабочие, и
казаки. Только Сергей Мамалыга ходил насупленный — ни одно-
го патрона для его японского нагана в арсенале не оказалось.
Чаусов остановил его. Заглянул под курточку. Там была овчин-
ная поддёвка.
— Не нашёл?
— Всё перевернул. Ни одного. А у меня всего три. — Сергей
покрутил в руках изящную боевую игрушку.
— Поменяй на российский. С японцем вечная морока. Наш
надёжней. Да и патронов вдоволь.
— Привык. — Улыбнулся Сергей.
— Советую, поменяй. В бой идёшь, — строго сказал Чаусов и
пошёл навстречу Тимофею, вылазившему из кошевы. Он с тремя
140 ——————————
казаками ездил арестовывать Фомина. Но того, как говорится, и
след простыл.
— Ушёл, гад. — Тимофей зло сверкнул глазами. — Их сразу
надо. — Он потянулся к нагану.
— Это ничего. Это даже к лучшему, — загадочно сказал Чау-
сов.
Тимофей от этих слов остановился.
— Пошли на ночлег. Пошли, пошли.
В этот момент с грохотом распахнулось крайнее зарешёчен-
ное окно и какой-то человек в одном исподнем закричал:
— Тимофей, Тимофей. — Человек кричал и тряс решётку. —
Тимофей.
Тимофей не сразу узнал Минёра. Он был не брит, лохмат.
Тянул к нему руки.
— Здорово. — Тимофей подал руки, засмеялся. — За решёт-
кой, что ли?
— Да, вот арестовали. А за что, сами, небось, не скажут. Раз-
дели, чтобы не утёк.
— Сейчас разберусь, — сказал Тимофей. — Это — минёр.
Вместе в госпитале лежали, — пояснил он Чаусову.
В толчее вестибюля Тимофей выловил Нарочного.
— Здоров.
— Здоров.
— Ты арестанта раздел?
— Я. Это опасный тип. Я видел, как он с подозрительными
якшался.
— Всё верни. Это наш человек. Иди, я подожду.
— Я доложу начальнику караула.
— Хоть кому. Но через пять минут Минёр должен быть на
свободе. Я подожду на воздухе. — Тимофей вышел.
Иссякал день. В лёгкую дымку садилось солнце. Красногвар-
дейцы повзводно покидали двор арсенала. Тимофей, устало при-
сел на борт рассыльной кошёвки. Ноги гудели. Он понурился.
Акогда поднял голову, то глазам своим не поверил. В лихо сдви-
нутой на затылок смушковой папахе, тёплых серых сапогах и
шубке важно шествовал посреди улицы Ванька Федоска и пле-
вался подсолнечной шелухой.
После смерти Шеломенцева Спиридон сделал Ваньку чем-то
вроде управляющего, но он из-за глупости своей на той должнос-
—————————— 141
ти не усидел и недели, зато уверенно обосновался на другой пос-
ле нежданного уединения в конюшне с Фастиной…
— Иди-ка сюда, Ванюша, — позвала она из тёмного уголка.
Он робко опустился на солому рядом.
— Обними меня, — приказала она страстным шёпотом…
— Ну что? Сладкая я?
— Угу. — Ванька полез к ней с поцелуями, но она осадила
его.
— Ну, ты. Знай свой шесток. Поласкай мои коленки…
— А ты неплох, — сказала она устало двадцать минут спустя.
Очень довольная крепышом, она сделала его своим личным
кучером, чтобы иметь забаву всюду при себе — и дома, и в поле,
и в другом городе. Нарядила его по-своему пониманию красоты,
богатства и хозяйского престижа.
— Ты чего здесь делаешь? — спросил Тимофей сердито.
— Семачки кушаю, — ответил Ванька, не замедляя и не уско-
ряя шага.
Но остановиться ему пришлось — Тимофей выставил руку.
— Как ты здесь оказался? — снова спросил Тимофей.
— А вот это правильный вопрос. — Ванька кидал в рот длин-
ные, чёрные семечки, оглядывал прохожих и красногвардейцев, в
свою очередь бесцеремонно разглядывавших его, и не отвечал, не
замечая, как он смешон в своём гоноре. А Тимофей ждал.
— С молодой хозяйкой я. — Как бы в одолжение обронил
Ванька.
— Я ж тебя в станице видел, — сказал растерянно Тимофей.
— Правильно говоришь. Я тебя — тоже. — Склонив голову
набок, Ванька насмешливо смотрел на Тимофея, прекрасно по-
нимая, чем озадачил соседа.
— Значит, ты на поезде? Самовольно?
— Неправильно говоришь. Мы — на конях, а быстрее вас. —
Ванька засунул руки в карманы шубки и оттопырил локти. Зад-
рав надменно голову, стоял, картинно отставив ногу. Чаусов по-
смеивался, наблюдая за ним. А Тимофея начинало бесить Вань-
кино высокомерие. Он шагнул к нему и схватил за грудки.
— А почему ты возле арсенала вертишься? Шпионишь, да?
Кто послал? Она? А может и Спирька здесь?
Ванька рубанул своими ручищами по слабым рукам Тимо-
фея.
— Отстань. Гуляю я.
142 ——————————
— Вот и гуляй в другом месте.
Ванька обошёл Тимофея боком и пробурчал:
— Расходился, как холодный самовар.
— Ну, мать твою так, ты меня узнаешь! — Тимофей выхватил
из кабуры наган и щёлкнул курком. — Я пристрелю тебя.
— А а-а-а, — завопил Ванька и бросился бежать.
Казаки вокруг смеялись, но Чаусов строго посмотрел на Ти-
мофея.
— Не часто ли за наган хватаешься?
Тимофей не успел отступить к санкам, как его кто-то сильно
обхватил сбоку. Это был Минёр. Он плакал от радости встречи,
что избежал расстрела, которым ему пригрозили местные чекис-
ты за намерение взорвать или казармы, или арсенал, так как об-
наружили при нём шесть толовых шашек. Думаю, он не понимал
своего везения, поскольку что-то рассказывал Тимофею, братал-
ся с подходившими казаками. А Чаусов ворошил свою память —
где он видел этого человека? Отвернулся уже в безнадёжье, да
вспомнил — в Чите, при выгрузке Семёновского «новогоднего
подарка». Тогда Минёр вышел из толпы и помог рабочим выне-
сти замёрзшие трупы. Чаусов прищурился и вновь посмотрел на
радостного мужика.
Но его везение оценили Кравец и Ярцев, многозначительно
переглянувшись. Один из них нёс вязанку хвороста, другой —
какой-то узел на плече. Жизнь была барахолистая, узлы, тюки,
санки с тряпьём никого не удивляли. Кравец сделал незамет-
ный знак Минёру — сматывай удочки. Но Минёр не внял. Тог-
да Кравец намеренно рассыпал хворост вблизи и стал его соби-
рать. Теперь Минёр увидел и Ярцева, двинувшегося в ближний
переулок. Потискал Тимофея, сказал «до завтра» и затрусил
вслед за Ярцевым. В тот же переулок потащился и Кравец со
своей ношей. Через несколько дворов он свернул в полураскры-
тые ворота. Там уже были Ярцев и Минёр. Бородатый дядька
хмуро глянул на Кравца, пересёк улицу и сел в розвальни. Взмах-
нул кнутом. За ним стали сниматься с места и другие сани. Они
ныряли в улочки и проулки и пропадали бесследно.
— Кретины, кретины и кретины! — Кравец ругался отборной
бранью, устраиваясь в санках за спиной у Ярцева. — Самонаде-
янные кретины. «Красные и за месяц не соберутся, — передраз-
нил он кого-то. — Успеем и арсенал захватить». А они на третий
—————————— 143
день нагрянули. И вооружились до зубов. Просрали арсенал! —
не находя слов, он скрипел зубами и мотал головой.
— Все логично, — сказал Ярцев. — Кто долго собирается, тот
всегда опаздывает.
Минёр вышел из сеней впереди толстенького, улыбистого
хозяина двора. Нёс угощение на тряпице; нюхал на ходу. Поло-
жил принесённое на сиденье и стал рыться в вещмешке, который
достал ему хозяин из-под поленницы дров. Вынул из него четыре
бруска динамита. Прочитав на них надпись, хозяин похолодел.
Стоял рядом ни жив, ни мертв, и не имел сил убежать.
— А это куда? — спросил Минёр у Кравца. — Выкинуть? —
Исделал движение, будто хочет кинуть динамитные бруски под
крыльцо.
— Э-э-э, у-у-у, — замычал хозяин, вмиг покрываясь холодной
испариной.
— Пригодятся, — сказал Кравец.
Минёр швырнул шашки ему под сиденье. Кравец подпрыг-
нул. — Тише, ты! — А хозяин упругим мячиком отскочил к воро-
там. Минёр уложил аккуратно провизию в вещмешок и повалил-
ся на сидение рядом с Кравцом.
— Домой?
— Домой. По России-матушке, — хмуро отозвался Кравец. —
До упора.
В улице хозяин проговорил, раздумчиво глядя вслед гостям:
— Если б они взорвались, чтобы от меня осталось?
* * *
Да, Фастина была в Нерчинске. На добрых отцовских конях,
в лёгкой коляске она опередила ползущий вкруговую поезд.
Она рвалась в Сретенск, будучи твёрдо уверенной, что Комо-
горцев там. По приезде в Нерчинск, хотела тотчас мчаться даль-
ше, но Ванька заупрямился — устал, да и лошадей пожалеть надо,
утром двинемся дальше. Ни уговоры, ни угрозы не помогли. При-
шлось остановиться у старых знакомых. Фастина легла отдох-
нуть, а Ванька пошёл пофорсить богатой одёжкой, вот и напо-
ролся на Тимофея.
Утро было мглистое, холодное, сырое. Станция Куэнга. Эше-
лон чернел в тумане, притаившись на дальнем запасном пути.
144 ——————————
Ширямов и Чаусов шли вдоль состава. У каждого вагона
стояли часовые. С той и другой стороны.
— Все на месте?
— Все, — отвечали часовые.
— Никому не отлучаться. Отправляемся.
Они сошлись у паровоза. В кабине слышался кашель и вор-
чание.
— Чупров. Ты готов? Это я — Чаусов.
— Минуток через пять.
— Хорошо. Ну, Николай, устраивайся. Давай, поможем. —
Втроём они подняли пулемёт над головами, там его подхватили
чьи-то руки и передали дальше — на крышу паровоза. — Поле-
зай, да зря на виду не торчи. — Напутствовал Чаусов Николая
Забелина. Спокойный, рассудительный и добрейший человек, и,
как оказалось, отличный пулемётчик, полюбился ему с первого
знакомства.
— Понятно, — усмехнулся Николай.
Подошли красногвардейцы с винтовками.
— Мои лучшие стрелки, — сказал Ширямов. — Поднимай-
тесь на тендер и будьте начеку. Вы — наши глаза и уши. Одень-
тесь получше. Там — свежо.
— Да мы оделись, — сказал кто-то.
— Тогда с богом. Ну, что, машинист, реверс крутанёшь? —
Ширямов поднял глаза на Чупрова.
— Можно.
— Ну, тогда, — тихэсинько.
Белая струйка пара острым жалом вонзилась в землю. Дыш-
ло потянуло за собой шатун и сдвинуло с места маховое коле-
со. За ним нехотя шевельнулись и другие. Приглушённо лязг-
нули сцепки.
Колыхнулись теплушки на стрелках, и последние избы ос-
тались позади. Широкой дугой рельсы выгибались навстречу
светлевшему небу. Поезд осторожно втягивался в долину Шил-
ки. Авот и река, скованная льдом. Он сахаристо блестит, зали-
вая насыпь сильным белым светом, и как-то вдруг стали отчёт-
ливо видны и лица людей, и чёрная кайма тайги на том берегу.
Поезд шёл неторопко, но ровно. Колёса педантично, будто при-
ёмщик, пересчитывали стыки, гудели под ногами мосточки. Раз-
виднело. Промелькнули несколько блок-постов и станциёшек,
—————————— 145
но только из одной, да и то, вероятно, случайно высунулся зас-
панный дежурный. Он испуганно замахал слепым фонарём, то
ли провожая, то ли останавливая поезд-призрак. Где-то после
середины состава бросился назад, к телеграфу, кляня себя за
крепкий сон и наперёд прощаясь с тёплой должностью. А колё-
са долбили ему в затылок — про-спал, уво-лят, про-гонят. Но
бедолага был ни при чём. Телеграф молчал от Куэнги до самого
Сретенска.
Николай Забелин обложил пулемёт метровыми чурками и
опустился на тендер, где Ширямовские стрелки зорче сов ощу-
пывали глазами ближние и дальние сопки. Эшелон шёл, ощети-
нившись винтовками.
И вот первая остановка. И та же картина — дежурный, выбе-
жавший лишь на топот ног по деревянному настилу перрона.
— А? Да. Путь открыт. Встречный? Какой встречный, если
там ни одного локомотива. О, господи. А вы кто? Вроде красные,
или совсем наоборот?
— Наоборот от наоборота, — пошутил Дмитриев.
Дежурный произвёл несколько стремительных манипуляций
со своим подвижным, морщинистым лицом и только после этого
произнёс:
— Мудрено. Однако на досуге одолею, — успокоил он шах-
тёра и посмотрел в голову состава. — А вот теперь всё понят-
но,— обрадовался дежурный. — И отключённый телеграф, и
этот паровозный хулиган в кабине. — Он галантно приподнял
фуражку над своей лысой, огурцеобразной головой, приветствуя
Чупрова. Ну, а Чупров в ответ кокетливо замер в раме окна,
будто на картине, а затем, осклабившись, сделал наше вам, с
кисточкой.
— Эшелон — литерный, — сказал Чаусов дежурному. — По
вагонам, товарищи. — Чаусов и дежурный остались вдвоём.
— За нами следует второй эшелон. Пропустите его без задер-
жки, — сказал негромко Чаусов. Но Дежурный оказался несговор-
чивым.
— Не положено на занятый маршрут, — сказал он. — Только
по прибытии вашего состава на следующую станцию.
— Службу вы знаете, но всё-таки отправьте. Это — приказ. —
Молодой голубоглазый парень в кожанке, с пушистыми ресница-
ми, от которых все девицы падали навзничь, подошёл к препи-
равшимся. — Это — приказ, — повторил он.
146 ——————————
— А у меня инструкция… — Как видно, ни грозное слово
«приказ», ни строгий тон Чаусова на дежурного не действовали.
— Я могу встретить и сопроводить второй эшелон, — сказал
Сергей Мамалыга. Чаусов и голубоглазый переглянулись. Чау-
сов пожал Сергею руку.
Поезд ушёл. Сергей повернулся к дежурному.
— Чайком угостите?
— И даже с голубичным вареньем. Идёмте.
Они вошли в дежурку, небольшую казённую, неухоженную
клетушку с обшарпанным столом, тремя стульями, телеграфным
аппаратом и какими-то инструкциями на стене. Дежурный спеш-
но направился к аппарату. Но Сергей встал у него на пути.
— Не надо сообщать о проследовании.
— Но я обязан. Инструкция гласит… Сретенск должен подго-
товить маршрут прибытия.
— Забудьте на время об инструкции, — мягко посоветовал
Сергей. — Или хотите, чтобы эшелон встретили пулемётами?
Передние колёса въехали на мост. Бетонный портал пополз
назад. Глубоко внизу белела ледком речонка. Первая опора, вто-
рая и снова насыпь. Вздох облегчения вырвался не только у Чуп-
рова.
— Будь я Семёновым, я устроил бы здесь такой сабантуй, что
потомки былины бы слагали. — Иван Подшивалов перевёл дух и
с трудом разжал пальцы на цевье карабина. — А наших вождей
лупил бы шомполами до тех пор пока бы не обкакались. Разве
можно, Тимоха, на мост наобум?
— Ладно тебе. Пронесло же. — Иван Цыбиков хоть и ругнул-
ся на Ивана, но тут же поддержал его.
— Если б Григорий был, обязательно бы разведку выслал. Но
Гурин после военного совета вернулся в Размахнинскую.
Тимофей стоял у раскрытой двери и слышал бурчание каза-
ков. Это не был трусливый ропот. Люди прошли войну и знали,
что такое осторожность. Он был с ними согласен и наметил ре-
шительно поговорить с Чаусовым и Ширямовым, но упоминание
имени Гурина больно задело его. «Ну, прямо отец родной для
всей станицы», — язвительно подумал он.
Но ворчали казаки напрасно — рабочие парни с местного
судостроительного завода держали все мосты на этой ветке под
охраной. Размахнинцы не могли видеть, как один из парней чуть
приметно махнул рукой Голубоглазому чекисту — всё в порядке.
—————————— 147
Он имел на это право. Два часа назад он с друзьями не подпус-
тил к мосту подозрительную троицу верховых.
— Я на вас не в обиде, — говорил дежурный, потягивая чаёк.—
Но запомните, молодой человек, что успех любого дела заключён
в дисциплине. Это — основа существования человечества, если
хотите. Когда забывали про дисциплину, то есть про закон, не-
пременно наступал хаос, и погибали целые государства. Собствен-
но, случалось то, что происходит сейчас. Законы забыты, каждый
сам себе — империя, сам себе — конституция.
— Дисциплина будет. Мы, большевики, благодаря дисципли-
не только и выжили. А транспорт и дисциплина — превыше все-
го, — сказал Сергей.
— Слава богу, что вы понимаете это. Смотрите, — вдруг ска-
зал дежурный, отставляя чашку с чаем. — Какие-то люди.
Сергей в одну секунду был на его стороне стола. У западного
входного семафора, на крутом обрыве стояли два всадника. За
ними маячил ещё один. Все трое смотрели на станцию.
— К аппарату нельзя, ну, а семафор закрыть можно? Это же
не по инструкции, — с мольбою в голосе сказал дежурный. Чело-
век пунктуальный, он болезненно переносил даже малейшее от-
ступление от правил. Сергей кивнул — закрывайте.
С железным хрустом опустилась рука семафора.
— И тут мы опоздали, господа. — Ярцев мрачно ухмыльнул-
ся.— Поезд проследовал. Стоит ли мост минировать?
— А если будет ещё? — сказал Кравец. — Это мы сейчас и
выясним. — Минёр, — крикнул он, не оборачиваясь.
Стоявший в отдалении верховой, неловко сидя на лошади,
подъехал к Кравцу и, хмуро глядя ему в спину, остановился в
трёх шагах.
— Надо чего?
— Надо съездить на станцию и всё разузнать.
— А можно пешком? — пробубнил Минёр.
— Можно. Только побыстрее. Желательно бегом. Туда и об-
ратно.
Мучительно кривясь, Минёр сполз на землю. Сделал два шага,
громко охнул и обеими руками схватился за зад.
— Стёр до крови, ей-богу. Мокро чувствую. — Минёр накло-
нился и закинул полы шинели себе на спину. — Посмотрите,
господа, сквозь штаны пропиталось.
Но господа не стали взирать на его задницу.
148 ——————————
— И зачем вы меня таскаете за собой? — заплакал Минёр. —
Сто метров от дома был, и вы меня завернули. Четыре года я
болтаюсь, стреляю, взрываю… По жене скучаю…
— Вот потому и завернули, что ты — лучший из всех остав-
шихся минёров. И это твоё последнее дело. И уже сегодня ты
будешь дома, — успокоил солдата Кравец. — Слово офицера. Ну,
ступай.
Корчась и вскрикивая, Минёр сбежал с бугра и трусцой на-
правился к станции. Сергей наблюдал за ним.
— Скоро эшелон прибудет в Сретенск? — спросил он с тре-
вогой.
— Если шёл без остановок, то он минут десять уже как там,—
ответил дежурный, видя, что события осложняются, и это вовсе
не нравилось ему. — Я — пойду. Он уже близко. Но действовать
буду согласно инструкции. Ни про какой ваш липовый второй
эшелон и говорить меня не заставите. Так и знайте. Приключе-
ния на старости лет меня не прельщают. У меня жена, мать-
старушка, три дочери и восемь внучат, — прокричал он озлоблён-
но и вышел, хлопнув дверью. Опасаясь нечаянно выдать себя,
Сергей отступил вглубь казёнки и тут же увидал шагавшего по
той стороне пути солдата.
— Вот так да! Это же — Минёр! Которого Тимофей освобо-
дил! Что он тут делает?
Хоть и нёс солдат винтовку на плече, но был настороже. Сер-
гей знал, она у него на взводе. «Боевой мужик», — отметил он,
однако плачущий голос нежданного визитёра заставил его рас-
слабиться.
— Прошёл, никак, поезд? — спросил солдат.
— Прошёл, сердешный. — Дежурный остановился напротив
гостя по эту сторону рельс. — Но скоро будет второй, — сказал
он сочувственно. — Да вот возьмёт ли? Опять военный. И мы
обязаны пропустить его без остановки. По инструкции, — доба-
вил он виновато.
Но инструкции солдата не интересовали.
— Кто это «мы»? — насторожился он, глядя мимо дежурного
на дверь и окно станции.
— Да это я так, — натурально отмахнулся дежурный. — Мы—
это я и железная дорога. Привычка такая. Как говорится, срос-
лись.
—————————— 149
— А–а. — Солдат передвинул взгляд на лицо дежурного и
прищурил правый глаз. Дежурный едва удержал себя, чтобы не
сбежать из-под этого прицела. Но солдат вдруг вскрикнул от чего-
то и побежал назад. Сначала по бровке насыпи, затем свернул на
откос, где стояли верховые.
— Вот тебе и неказистый. А неказистые всегда заковырис-
тые,— бормотал дежурный, возвращаясь к себе. — Это — бе-
лые,— ответил он на немой вопрос Сергея. — Я сказал, второй
эшелон будет скоро. Даю маршрут следования. — И он открыл
оба семафора на сквозной.
— Правильно сказали. — Сергей покусывал нижнюю губу. —
Почему они молчат? Или их рванули по дороге? Или их пулемё-
том покрошили?
Не отвечал аппарат своей застывшей лентой, не отвечал и
дежурный. Мудрый человек, он мыслил глубже. Его точила соб-
ственная догадка, и он поделился ею:
— У них на аппарате в Сретенске свой человек. А ваши ему
доверились. И эти едут сюда, чтобы связаться с ним.
— Но аппарат молчит, — возразил Сергей.
— Он заработает, в эти минуты заработает, — сказал дежур-
ный, как заклинание. Старый человек чувствовал приближение
развязки…
Обеспокоенный Чаусов уже в пятый раз останавливался на-
против окон аппаратной. Его мучил вопрос — почему не отзыва-
ется Сергей, но как и прежде молодой дежурный, по фамилии
Лазарев, вызванный из дома вместо сбежавшего старикашки,
встретил его с искренним огорчением на лице. Он только что
отошёл от аппарата и сказал в распахнутое настежь окно, пожав
крепкими плечами: — Они не отвечают. И от них — ничего.
Смутное подозрение переросло в уверенность — лукавит стат-
ный молодец! Среди красногвардейцев Чаусов нашёл телеграфи-
ста и пришёл с ним. Двое хлопцев в кожанках как бы случайно
заглянули в дежурку. Русоголовый паренёк сразу же сунулся к
телеграфному аппарату, щёлкнул там каким-то неприметным
крючком и сказал:
— Что передать?
Взлетели на воздух стрелочные переходы.
Сергей будто не слышал двух недалёких сильных взрывов,
но от лёгкого зуммера ожившего телеграфного аппарата вздрог-
нул.
150 ——————————
— Вы — настоящий волшебник, — рассмеялся он и подхва-
тил бегущую ленту. «Прибыли сорок минут назад. Что у вас?» —
прочитал он тревожный запрос.
— А что у нас, отец? — развеселился Сергей и подтолкнул
легонько к аппарату дежурного, не сводившего испуганных глаз
с вылетавших из сёдел всадников. — Литерный два проследовал.
Стучи, отец, стучи. А то может быть поздно.
Со звонким щелчком вылетел из скобы только что накину-
тый крючок, и дверь распахнулась. Сергей выстрелил в мельк-
нувшую фигуру. Солдат упал на пороге. Сергей отскочил к дру-
гой стене.
— Готово, отец? — кричал он. — Литерный два проследовал.
Отец! — взмолился Сергей.
Но дежурный не отвечал.
— Отец! — Не видел он, что солдат приоткрыл один глаз и,
найдя Сергея, мгновенно выстрелил.
Оседая, Сергей повернулся к нему и дружески пожурил:
— Ай-яй-яй. Как нехорошо. В спину. — По силе грохота он
понял, что стрелял именно Минёр, а не Ярцев, направивший на
него наган. Дежурный повернулся к вошедшим. Собою загоро-
дил аппарат.
— Литерный два проследовал, — сказал он простодушно.
— Старый дурак. — Ярцев дважды выстрелил в него.
Увлекая за собой аппарат с бегущей лентой, дежурный па-
дал. Это было зрелище, подобное страшному сну: вытянувшись
во весь рост, медленно валился наземь не человек, а жуткий ис-
тукан с белым лицом, словно человек умер задолго раньше, а
рухнул окаменевший лишь сейчас.
— Ловко ты его обманул, — похвалил Ярцев Минёра.
— Щенок, — бросил небрежно солдат, не распространяясь о
том, что ушёл от пули, наверно, в сто первый раз.
— Ты свободен, — сказал ему Ярцев.
Чаусов принял телеграмму от Сергея, не тая её от дежурного,
и тот машинально прочитал её: Литерный два проследовал. Сер-
гей.
Мимо окон шёл взвод Дмитриева. Чаусов окликнул коман-
дира.
— Шахтёр. Скажи Ширямову, литерный два скоро будет. —
Он повернулся к молодцу. — Объяснения готовы? Как человек
военный, вы, конечно, понимаете, что этот случай итоговая т.ч.к.
—————————— 151
в вашей жизни? Уведите его, товарищи. На вынесение приговора
три минуты. Ещё пять минут на приведение его в исполнение.
Рывок молодца к окну был предусмотрен. Его сбили с ног,
скрутили.
— А ты принимай пост, — сказал Чаусов. Это относилось к
русоголовому пареньку. — И без устали вызывай Сергея.
Взвод свернул к реке, и только тут Дмитриев увидел в отда-
лении Ширямова, наставлявшего ещё одного взводного-китайца.
— Товарищ Ширямов. Литерный два прибывает, — прокри-
чал Дмитриев.
— Слыхали, товарищи? — Обратился Ширямов к шахтёрско-
му взводу и проезжавшим казакам. — Так что всё идёт нормаль-
но.
И рабочие, и казаки возбуждённо загалдели. Новость была
приятной. За рекой притаился враждебный город, в котором их,
вряд ли, ждут с хлебом-солью. Его надо взять, и наступать при-
дётся по голому льду. Каждый невольно просчитывал в шагах
глубину этого гибельного пространства и очень надеялся на ко-
мандиров, на их головы, на их сообразительность и человечность.
На хитрость военную. Не бросят же они их на убой.
Но эта новость предназначалась не только для своих. Два
крепких парня, шаг за шагом отступая от пакгаузов, шмыгнули в
неширокую улочку, сбежали на лёд и бросились на тот берег.
— Стой! — крикнул кто-то и выстрелил вслед беглецам. Но
было слишком далеко. Ещё несколько выстрелов не напугали
парней. Они перебежали реку и скрылись за парапетом набереж-
ной.
— Поверят ли? — Ширямов убрал бинокль от глаз.
— Поверят, — успокоил голубоглазый чекист. — Зачем тогда
эти гонцы?
Эшелон заканчивал разгрузку, и затихал людской говор. Чётко
слышались отрывистые команды. Двое чекистов в сопровожде-
нии взвода красногвардейцев увели связанного Лазарева за угол
серого здания депо. Вскоре там прогремел гулкий залп. Красно-
гвардейцы строй за строем шагали влево и вправо от станции,
примериваясь к охвату города с флангов. На центральном участ-
ке люди вышли густой широкой цепью к реке. Кое-кто выпрыг-
нул на лёд. Город молчал.
152 ——————————
* * *
Оставив Фастину и её кучера во дворе штаба, Фомин круп-
ным, начальническим шагом спускался к реке. Кружным путём
они проскользнули в Сретенск полтора часа назад. Фомин сразу
оценил настроение войска как пораженческое и захотел убедить-
ся в этом непосредственно в первой линии обороны.
В его облике мало чего осталось от вчерашнего учтивого на-
чальника арсенала. Это был крутой военный с волевым лицом,
твёрдым взглядом и собранный в кулак. Никаких тебе мягких
жестов. Видимо, роль депутата-паиньки давалась ему не легко,
но он с честью выдержал столь нелёгкое испытание, хотя его
природой были строй, беспрекословность и муштра. Лишь в этом
естественном для него состоянии он был самим собой. Он при-
вык попирать землю и никогда не глядел себе под ноги. Он даже
не знал, что там, под каблуками — травы, цветы или человечес-
кое достоинство.
Он козырнул военному в туго перетянутой шинели, Подко-
лодину, и подал ему руку. Перебежчикам с того берега сдержан-
но кивнул.
— Провал? — спросил Подколодин.
— Полнейший. — Фомин грязно выругался. — Чего вы тут
дрочились?
— Ну как же! Победу отмечали. Целых пять дён не просыха-
ли, — с ехидцей поведал Подколодин.
— А они не чикались. Захватили арсенал и вооружают вто-
рой эшелон.
Подколодин взглянул на лазутчиков — их информация под-
твердилась.
— Но моя совесть чиста, — сказал Фомин. — Я пять месяцев
ждал вас.
Комогорцев на набережной проверял оборону. Был в офи-
церской шинели и фуражке. Разгорячённый и быстрый.
— Мы их всех уложим, ребята, — говорил он, перебегая от
одного стрелка к другому. — перещёлкаем, как куропаток.
Фомин неприязненно наблюдал за Комогорцевым.
— Пять месяцев я ходил по острию ножа. И всё — в задни-
цу,— стиснув челюсти до желваков снова прохрипел он. — Ска-
жите ему, всё-таки жена.
— Сотник, сотник, — прокричал Подколодин и, оглянувшись
на Фомина, сказал с издёвочкой. — Не привык ещё, бедолага, к
—————————— 153
новому званию, как и вчерашний полковник забывает, что он се-
годня уже генерал. Комогорцев, — громко и властно прокричал он.
Комогорцев оглянулся, порыскал испуганно глазами. Подко-
лодин требовал к себе.
— Иди сюда.
— Уж этот точно прорвётся в генералы, — буркнул Фомин и
пошёл назад в город.
Комогорцев взбежал на пригорок парка.
— Они — оттуда, — сказал Подколодин и указал на разведчи-
ков. — К ним прибывает второй эшелон. Селезнёв арестован. Был
залп, вероятно, его расстреляли. Везде у нас дырки и прорехи,
господин командующий. Арсенал прозевали, мост не взорвали.
— Смотрите, — быстро сказал один из парней, показывая
рукой на противоположный берег вниз по реке. Там было замет-
но какое-то движение. Подколодин поднёс бинокль к глазам и
тут же убрал.
— Казаки. Не меньше сотни. Хотят отрезать нас от Аргуни.
Там что-то есть у нас?
— Не больше, чем здесь, — раздражённо ответил Комогорцев,
видя, что паника овладевает не только солдатами. — Я — в цепь.
— Забыл сказать, тебя какая-то девица ищет, — крикнул вслед
Комогорцеву Подколодин, а когда тот остановился, едва не упав
с разбегу, продолжил. — Её уже допросили. Говорит, из Размах-
нинской. Жена. — Подколодин гадко ухмыльнулся. — А ты, па-
рень, не промах.
Комогорцев бросился к стрелкам, ничего не ответив. В это
время на правом фланге атакующих взвилась ракета.
— Никак, в кольцо берут? — вырвалось испуганное у поси-
невшего солдата. Обороняющиеся переглядывались. Их цепь
была редка и уныла. Они стояли метров за двадцать-тридцать
друг от друга, все изрядно продрогшие, и, переговариваясь,
почти кричали.
— В кольцо, а? — кричал посиневший солдат.
— Адали сам не видишь. Во, дурак! — напустился на него
крупный дядька, снимаясь со своего места. — Там — казаки, там
— пехота, а тут — с пулемётами. Гляди, гляди лучше. — Он взял
голову солдата в свои огромные рукавицы и направлял в сторону
замеченного пулемёта. — Узрел? И другой, что левее? Ну, вот и
всё. Пошли домой. Мало ты голову немцу подставлял, так ещё и
штыка в задницу захотелось? Пошли, пошли. Во, дурак, ещё уп-
154 ——————————
рямится. Будто присягу давал по своим же русским стрелять. Не
на убой веду, к мальцам. Ведь мы, господин хороший, с месяц
как домой добрались. С войны, — сказал он какому-то сутулому
гражданскому с винтовкой на шее. — И вам сердечно советую,
идите домой. Видите, как обложили? Даванут, и жёлтое поте-
чёт…
Солдаты ушли. За ними потянулись гражданские, оставляя
винтовки на парапете или опасливо пристраивая их возле дере-
вьев.
— Подкрепление, резервы у вас есть?
Комогорцев, безучастно наблюдавший за удалявшимися сол-
датами, вздрогнул и оглянулся. То ли от холода, то ли от страха
тряслись чьи-то синие, пухлые губы. Толстомордый, богато оде-
тый человек выжидательно и униженно смотрел ему в глаза.
— А где их взять, господин Проказников? — крикнул Комо-
горцев и пошёл в город. — Где взять, скажи?
Проказников постоял-постоял и побрёл следом, опираясь на
карабин, как на посох. Наверху он кинул его в кусты.
Тонкий, но крепкий малый в короткой, туго подпоясанной
стёганке, чёрной шапке-кубанке, суконных чёрных брюках в об-
тяжку и облегающих сапогах пружинисто вышел из глухой и
грязной улочки. Хищно сверкнул прищуренными глазами и встал
перед купцом.
— Алёша Карамазов, — сказал он. — Из каземата.
— А разве он сидел? — машинально спросил Проказников.
Мысли его были где угодно, только не здесь.
— Привлекался. За убиение отца. Теперь вот освобождён. —
Парень протянул купцу какую-то бумажку.
Проказников прочитал справку и разочарованно вернул:
— Кармазов.
— Это писарь-дурак одну букву пропустил. А ты читал, я
вижу, великого писателя. Образованный. Приятно общаться. Но
шубенция у тебя знатная. Дашь на недельку поносить? Не возра-
жаешь?
Купец не возражал, тем более, что улица будто вымерла. Но
не успел он пройти и ста шагов, как Алёша, обогнавший его про-
ходными дворами, снова поманил его пальцем в другую подво-
ротню. И молча показал, чтобы в дополнение к шубе он снял
шапку, шарф, брюки, рубаху, тёплые сапоги и перчатки. За его
спиной маячила какая-то раскрашенная девка.
—————————— 155
Всё происходило в полнейшей тишине, поскольку оба были
реалистами. Проказников взялся за пуговицу кальсон, но Алёша
остановил его протестующим жестом:
— Обижаешь, отец. Я же не мерзавец какой-то, чтобы испод-
нее забирать. Я беру только лишнее. Я сердце имею. Иди. Я знаю,
тебе недалеко.
В носках, кальсонах и нижней рубахе купец появился дома.
Две тучные, белобрысые, прыщавые дочки всплеснули руками, а
жена едва не выронила чугун с борщом. Хорошо, что рядом с
плитой находилась и успела поставить.
В штабе мятежников тоже переполох. Награбленным тряпь-
ем в узлах и россыпью грузились дрожки, телеги; седлались ло-
шади; забегали во двор какие-то люди, бросали в углы, в снег
винтовки и убегали. Другие, вооруженные вспрыгивали на под-
воды и, ругаясь, торопили возчиков. Комогорцев с трудом про-
бился сквозь эту карусель. Подколодин сбежал с крыльца, чуть
не сбив его.
— Драпаем, господин командующий? — бросил он, усмехнув-
шись. — Пулемёт я отправил наперерез казакам.
Вдруг кто-то повис на его плече. Комогорцев вывернулся,
отбросил прочь чужие руки и двинулся на наглеца, который с
безрассудной смелостью тянулся к нему. Занесённый кулак оста-
новили сияющие глаза. Хоть и заплаканные, но прекрасные. Это
были глаза Фастины. И она тянулась к нему и бормотала, загла-
тывая слова вместе с хлынувшими слезами.
— Я нашла тебя. Мне было так страшно. Я хочу сказать тебе—
у нас будет дитя. Тётка Маня говорит, это будет мальчик. Я хочу
быть рядом с тобой.
Комогорцев поднимался на крыльцо, не слушая Фастины.
Стараясь отыскать взглядом своего коня, он видел жестокую драку
возле коновязи. Бородатые мужики — вольно-дружинники из со-
седних станиц яростно защищали своих лошадей от налётчиков-
уголовников, самый вид которых говорил за себя. Сверкнул нож.
Кто-то пронзительно закричал. Грохнули сразу несколько выст-
релов. Один из уголовников, петляя, потащился в дальний угол
двора и ткнулся плечом в сугроб.
Драка вспыхнула секунду назад после зелёной ракеты с того
берега и оглушительного залпа в ответ на два разрозненных
выстрела с этой стороны. Это означало лишь одно — красные
пошли в наступление. И если они не отказались от мысли отре-
156 ——————————
зать путь к отходу, то сделают это минут через двадцать — три-
дцать. Мятежники понимали это, и потому спешили выскольз-
нуть из города.
И тут Комогорцев увидел своего жеребца. К нему уже тяну-
лись чьи-то проворные руки. Будто таран прошёл Комогорцев
сквозь толпу и схватил вора. Им оказался длинный, тщедушный
человек в кургузой казацкой шинели. Он уже успел отвязать по-
вод и тянул за собой упиравшегося коня. Чудовищным ударом
кулака Комогорцев сбил человека с ног. Из последних, видимо,
сил тот перекатился в грязном, истоптанном снегу и затих вниз
лицом.
Фастина прижалась спиной к дверному стояку и страшно
поразилась, что никто даже не помыслил помочь несчастному.
Напротив, услыхала весёлый выкрик Алёши Кармазова:
— Меняю царскую шубу на коня!
Но заманчивое предложение вызвало интерес только у трёх
казаков, тесно стоявших возле своих лошадей с винтовками на-
готове. Это были братья Глумовы. Старший, дублёнолицый, ска-
зал что-то среднему, такому же закалённому и чернобородому.
Тот пожал плечами. Тогда он обратился к младшему, молодень-
кому, безусому мальчишке:
— Егорка, поди-ка сюда.
Получив от него поддержку, он стал искать глазами Алёшу
Кармазова.
А Егорка — ангелочек, прозванный так, наверно, за золотис-
тые кудряшки, обрамлявшие красивое личико с ясными глазка-
ми и припухлыми губками, вернулся к своему чёрному, зверопо-
добному коню.
Сунув повод одному из казаков — их было с десяток, стояв-
ших кучкой и сохранявших спокойствие — Комогорцев пулей
влетел в помещение штаба. Несколько секунд спустя, мимо Фас-
тины прогремели тяжелые, поспешные шаги. Четверо вооружён-
ных мятежников кинулись вглубь двора и вытолкнули из погре-
ба трёх раздетых до нижнего белья мужчин со связанными за
спиной руками. Они еле двигались. Их подгоняли кулаками и
пинками. Особенно усердствовал Алёша Кармазов в распахнутой
шубе поверх арестантской стёганки, которую он не сбросил, зная,
что шуба — это временно, если не толкнёт, так отметут, — кожа-
ных чёрных перчатках и богатой проказниковской шапке, лихо
заломленной набок.
—————————— 157
Его порочное лицо полыхало жаждой крови. Злым оводом он
кружил вокруг арестантов и нещадно жалил их остриём русского
штыка в ягодицы. А когда выбрызгивала кровь, он сладострастно
вскрикивал и хохотал. Хохотала и девка, его подружка, прыгав-
шая рядом.
Тришка-санитар важно шагал за процессией с носилками.
Окоченевшие от холода, избитые, окровавленные люди при-
ближались, едва переставляя синие, распухшие ступни. Фастина
в испуге и растерянности спускалась с крыльца, не слыша пани-
ческого вопля Ваньки-кучера, которого, стянув с козел, раздева-
ли и избивали несколько человек.
— Хозяйка! Хозяйка! — взывал он напрасно. — Коней ото-
брали. Убивают! Спаси! Защити!
Сама не поняв, как это произошло, Фастина вдруг оказалась
среди обречённых. Алёша тут же сорвал с неё шубейку и кинул
своей зазнобе со словами:
— Носи, Лизавета. И люби меня за это.
А та — вот уж сердобольная душа! — догнала Фастину и
сунула ей в руки своё драное, замызганное пальто, а назад верну-
лась в шубейке, красуясь.
— Бегом! Бегом! — заорал одутловатый конвоир. — Кому
говорено, бегом! Ну, в бога мать!
Несчастные побежали. Подталкиваемая прикладами, Фасти-
на тоже побежала.
— И эту шлюху — тоже, — приказал бодрый, знакомый голос.
Ей удалось оглянуться на долю секунды, которая станет бес-
конечной в её жизни.
— Она — красная шпионка, — кричал Комогорцев с крыль-
ца.— Расстрелять.
— Хозяйка! — Полураздетый Ванька Федоска продирался к
Фастине. — Защити.
— А его прихватим для счёта? — Алёша оглянулся на Комо-
горцева и показал растопыренную пятерню.
— Хватай, — разрешил тот с усмешкой.
Однако Ванька проявил такую прыть, сиганув промеж колёс
проезжавшей телеги на другую сторону, что конвоиры не успели
его сцапать.
Процессия поравнялась с братьями. Старший сорвал с Алё-
ши шапку и вытряхнул его из шубы, сунув в руки поводья от
лошади-подставы. Обмен состоялся на ходу.
158 ——————————
— Лови, братуха! — Шуба полетела к среднему брату.
Поводьями завладела девка и начала неумело взбираться на
спину лошади, бесстыдно задрав подол узкой юбки до самого
пояса. Старший подкинул её вверх, успев подержаться, за что
положено, но в седло не посадил, хоть и раскинула девка ноги в
воздухе.
— Погоди, — сказал он, ставя её на землю, порылся в пере-
метной сумке и извлёк оттуда синие шаровары с жёлтыми лам-
пасами.
Девку впихнули в них. Вскинули, хохоча, в седло.
— От нас не отбивайся, а он — хрен с ним, — старший Глу-
мов кивнул на удалявшегося Алёшу Кармазова и подмигнул, вска-
кивая в седло. — Ну, как шубенция папаше будет? — спросил он
у среднего, мявшего грубыми руками нежнейший мех шубы.
— Отменная. Но и коня жалко.
— Конь от нас не уйдет. А на девке мы вдоволь покачаем-
ся… и…
— У неё же этот уголовник, — усомнился средний.
— Его Ангелочек притопчет. Я ему сказал.
Чем сильнее растекались алые пятна по ягодицам обречён-
ных, тем оживлённее становился Алёша. И снова никто и не ду-
мал заступиться за несчастных, будто истязание себе подобных
входило в какой-то странный и страшный распорядок жизни этих
бездушных людей. Комогорцевские дружки чему-то смеялись, ку-
рили, поправляли амуницию, ласкали лошадей, похабничали с
девкой, которой показывал урок верховой езды Егорка-Ангело-
чек. Он ехал рядом с нею на своём грудастом и страшном коне,
неопределённой грязно-серой масти, который то и дело пытался
кого-нибудь укусить или ударить копытом. Егорка не удерживал
коня, и люди испуганно шарахались прочь. Лишь когда конь сво-
ими страшными жёлтыми зубами потянулся к его коленке, он
ударил его нагайкой по морде и детским, мягким голоском при-
крикнул:
— Ну, ты, шали! Бешеный.
Девка была очарована Ангелочком-красавчиком и думать за-
была про своего дружка-уголовника с его дорогими подарками —
расшитой кацавейкой, пришедшейся ей впору, проказниковским
шарфом и перчатками. А теперь ещё в мужских шароварах, в
седле, улыбающаяся алыми полными губами, играющая насурь-
млёнными бровями, она была смешна, мила и привлекательна.
—————————— 159
— Сюды, сюды. Здеся. — Забежав наперёд, Алеша показывал
дорогу под арку. — Я это место знаю. Здеся будет хорошо.
Тришка кивал, подтверждая.
Алёша не врал, что «здеся хорошо». Всю эту ночь он прокру-
тился возле грузившихся тут богатых купеческих возов, но по-
живиться ничем не сумел. Мрачная охрана не отводила от него
дырок ружейных стволов.
Две огромные фуры на хорошем ходу вылетели из-под арки,
едва не размазав уголовника по стене. Семья Проказникова по-
кидала Сретенск. Испуганные, заплаканные, омраченные лица.
Прощай, вздыбленная Россия! Ты не для мирных купцов.
Двор оказался длинным, глубоким и глухим. Несчастных при-
толкали к дальней задымлённой стене, под которой сжигали му-
сор. Конвоиры будто состязались в площадной брани. Самым
вежливым словом в этом грязном потоке было сволочь. Такого
обилия ругательств Фастина не слышала ни разу. Даже сборник
непристойных выражений, в который ей как-то удалось загля-
нуть, и чем она втайне гордилась, померк в блистательном фон-
тане гадостей, циничности и срамоты. Присутствие девушки, об-
речённой на смерть, словно подогревало палачей, и они изощря-
лись в мерзостях наперегонки. Бесстыдство справляло пышный
бал, не прячась за маску хотя бы фальшивого приличия. Да и
зачем она, маска, если через секунду и стыдиться-то будет неко-
го. Безнаказанность поощряет порок.
Оцепеневшая Фастина стояла в пяти сантиметрах от грязной
стены, абсолютно ничего не воспринимая из окружавшего её мира.
Возможно, там по-прежнему существовала жизнь. Возможно,
в каком-то чёрном дворе эту жизнь готовились убить. Возможно,
всё возможно.
Она не молилась Богу, совершенно забыв про него, и он сам
пришёл к ней, оградив её жизнь невидимой, крепкой стеной, ко-
торую она осязала и даже могла потрогать, отчего-то твердо уве-
ренная, что в этой крепости ей суждено безбоязненно жить це-
лую вечность. Сюда не протянутся ничьи руки, не долетит по-
хабщина, не прорвётся пуля.
Это было ниспослание Божьей благодати за сострадание. Со-
хранить бы навсегда ей это чувство, чтобы быть счастливой!
Странное спокойствие овладело Фастиной. Отгороженная от
всех живых и мёртвых, она равнодушна была ко всем. И в пер-
160 ——————————
вую очередь — к себе, умершей в том безумном дворе. Дышать и
двигаться, как оказалось, вовсе не значит жить. Это и мёртвые
могут. Живое потому и живо, что имеет живую душу. А она-то у
неё была мертва.
Недалеко россыпью ударили выстрелы, и тут же началась
стрельба за спиной у Фастины. Упали двое слева, третий бросил-
ся бежать в сторону. Это был молодой, красивый и сильный муж-
чина. Не отдавая себе отчёта, он кидался на высокие стены и
бегал по каменному мешку до тех пор, пока его не загнали в угол.
Диким воем встретил он залп и упал, подогнув под себя колени.
Хоть и торопливо, но всё-таки прицельно, конвоиры выстрелили
по Фастине и ринулись назад. Алёша Кармазов бежал впереди.
Только сейчас он вспомнил, что у него есть и конь, и мымра и
бежал к своему счастью. И чуть не поймал его — братья Глумо-
вы, плотно окружив девку, скакали мимо.
— Эй, а меня? — закричал Алёша. — Эй, Лизавета, стой. Стой,
паскуда. Пришью, ты меня знаешь.
Егорка повернул коня назад.
Одутловатый конвоир бежал последним. Он шмыгнул за угол,
но тут же высунул винтовку обратно и пальнул по Фастине ещё
раз.
— У, красная сволочь, — прошипел он и скрылся из её жизни
навсегда. Но правильно сказал мудрец, ничего не бывает навсегда.
Среди убегающих мятежников дважды мелькнуло лицо Ми-
нёра. Но покидать родной город солдат не собирался. Воображе-
ние в тысячу первый раз рисовало ему, как он пробегает под
арками и оказывается в объятиях жены Настёны. А дальше…. И
потому он улыбался, смущённо потупившись, пока натурально
не упёрся лбом в высокую задымлённую стену. Знакомый про-
ходной двор был перегорожен. Минёр заметался вдоль стены, не
замечая не убитых, ни окаменевшей Фастины. И только он бро-
сился из ловушки, как вновь появился одутловатый конвоир с
винтовкой наизготовку. Минёр бухнулся под боковую стену.
Щёлкнул боек, но выстрела не последовало.
— Добей её, гадину, — крикнул неугомонный и побежал вдо-
гонку за громыхавшей телегой, едва не наступив на кровавое ме-
сиво посреди улицы. Это было всё, что осталось от молодого
непутёвца по имени Алёша.
Только сейчас Минёр увидел Фастину и расстрелянных. Ко-
ротко качнул головой. Сострадать долго ему было некогда — с
—————————— 161
улицы доносился дробный цокот копыт — шла большая конная
группа.
— Если увидят — за собой утянут, и опять домой не попа-
ду,— ужаснулся Минёр и, соскользнув ногами вперёд в неглубо-
кую выемку у подвальной двери, накрыл лицо папахой. Но, ви-
димо, вспомнив о беззащитной девушке, приподнялся и крикнул:
— Девка, слышь. Кокнут ведь. — Что он хотел посоветовать
Фастине, осталось и ему неизвестно, так как в это время с про-
ёмом двора поравнялся конный отряд, и солдат ящеркой нырнул
в ямку.
Первым ехал Подколодин.
— Всё та же девица! — воскликнул он, останавливаясь. —
Стрелки сбежали, а она целёхонька. Чем не мишень, господа?
Сходу, по неподвижной цели, огонь! — врастяжку скомандовал
он и вскинул наган.
Красными розетками засверкал задымлённый кирпич. Цве-
ты падали не переставая, словно кто-то любящий и щедрый рас-
кидывал их вокруг головы святой Фастины. Люди, ехавшие сна-
чала медленно, а потом всё быстрее и быстрее, а под конец уже
скакавшие, в каком-то угарном упоении вскидывали наганы и
винтовки и стреляли в глубину двора. Промелькнул и Комогор-
цев. И тоже выстрелил. Ярцев и Кравец наганы не обнажили.
Глянули под арку и проехали мимо.
— Падай, мать твою так! — ругался Минёр. — Убьют ведь. —
Он вылез наполовину из своего укрытия. — Падай же, дура.
Но сердоболие должно иметь границы. Случайная, или не
точно посланная в него пуля, дзенькнула под пальцами. Солдат
юркнул назад. Отряд ускакал. Тришка остался один.
— Пойду встречать наших, — сказал он, плюнув на медаль.
Потёр её рукавом халата, прижал свёрнутые носилки к боку и
бодро зашагал к показавшимся пешим красногвардейцам.
* * *
Полуоглохший от стрельбы Минёр подбежал к Фастине.
— Ты что, рехнулась, шалава? Упала бы. Кричал же.
И только он чуть коснулся её, как Фастина стала медленно
клониться в сторону и упала на трупы.
— Уж не убита ли ты? — вскрикнул Минёр и приподнял её
голову. — Слышишь, девка?
Фастина чуть разомкнула веки и снова потеряла сознание.
162 ——————————
Он оттащил её в сторонку, приговаривая:
— Пошли-ка отсель. Не дай бог, если ещё кто-нибудь набе-
жит.
Но идти было некуда. В улице слышалась редкая стрельба, и
голоса становились всё отчётливей. В злобном отчаянии Минёр
затарабанил по подвальной двери, ударил ногой, и она подалась.
Он протиснулся в узкий проём и оказался в кладовке, забитой
стульями, вешалками, столами обеденными и небольшими круг-
лыми под зелёным сукном. Минёр втащил Фастину, запер крюч-
ки и засовы и пошёл к высокой остеклённой двери, через кото-
рую хоть и слабо, но освещалась кладовка. Он позаглядывал внутрь
помещения через стекло, но никого не увидел. На стук тоже ник-
то не отозвался. Ни на вкрадчивый, ни на резкий. Тогда он лез-
вием ножа скинул крючок с той стороны и, держа наготове вин-
товку, снова постучал
— Хозяева. Извиняйте, что так, но мы люди мирные, — ска-
зал он добродушно и лишь после этого вышел в большую и свет-
лую залу, из которой вглубь вели три широких тёмного дерева
двери. В комнатах, как и в зале, никого и ничего, кроме голой
мебели, не оказалось. Следов панического бегства Минёр тоже
не заметил. Собирались, как он понял, загодя, основательно. Но
уехали совсем недавно. В квартире тепло, земля под геранью влаж-
ная, из кухни плывёт вкусный дух.
— Драпанул сосед-проказа, — со злорадством сказал Минёр.—
Подживусь я ноне его барахлишком. Обрадую свою Настёну. Меб-
ли-то сколько!
Вспомнив о жене, он забыл про осторожность и приник к
окну, выходившему на улицу.
— Боже мой! Дом через дорогу, а я здесь торчу! А вон и
Настёна.
Минёр выбежал в прихожую и начал неистово трясти тяжё-
лую входную дверь.
— Боже мой! То — красные, то — белые, то — стена, то —
дверь. Когда уж мы свидимся, Настёна? — заплакал он, да при-
тих, услышав голоса снаружи.
— Вроде, кто-то ломится оттуда? — сказал молодой голос.
— Показалось, — проговорил кто-то хрипло под самым ухом
Минёра, и дверь дважды дёрнулась. — Закрыто.
— Это — мародёры, — сказал уверенно мальчишка-красно-
гвардеец и снял с плеча винтовку. — Я же слышал, изнутри.
—————————— 163
— Какие мародёры днём. — Донельзя худой человек устало
возразил своему напарнику.
— Что там, товарищи? — Тимофей Раскатов, Швалов-стар-
ший и Василий Субботин подъехали к патрульным.
— Вроде как дверь тряслась, — возбуждённо проговорил маль-
чишка. — А замки целые. Может мародёры?
Минёр сидел не дыша. В окне сбоку кто-то сильно закрыл
свет. Это вершие подъехали к дому вплотную.
— Да нет, никого нету. — Тимофей убрал руки от стекла. —
Аесли мародёры, убивайте именем революции. Убивайте на
месте.
— Понятно, — весело сказал молодой голос.
Минёр на четвереньках выполз из прихожей и перевёл дух —
пронесло, но когда поднял голову, то вскрикнул от неожиданно-
сти — посреди зала стояла незнакомая растрёпанная женщина.
Не сразу и с большим трудом он узнал Фастину.
— Это — ты, — сказал, заглянув под распущенные волосы. —
Ая и забыл про тебя. Тихо! — вдруг прошипел он.
Из-за глухой дальней стены, со стороны кладовки послыша-
лись неясные звуки — голоса, конский топот, а потом — сильный
удар в подвальную дверь.
— Это они убитых забирают, — определил Минёр. — Вляпа-
лись мы с тобой, как кур в ощип. До ночи сидеть придётся. Мать
твою так. Боже мой! Неделю вокруг дома кручусь, а попасть за
калитку не могу. Настёну два раза видел, но ни разу не обнял.
Был в красных, но очутился у белых. И не убёг. Зачем, думаю.
Всё одно — русские. А оно вон как. От бывших своих же прячусь.
Поменял кукушку на ястреба. Проклятая война. Через эту дырку
на улицу выбраться? Но там всё время шастают. Пристрелят и
фамилию не спросят. Да не стой ты столбом, а иди на кухню да
пошарь. Кишка кишке с утра ультиматум пишет.
Но Фастина не пошевельнулась. Минёр чертыхнулся и сам
пробрался на кухню, загремел кастрюлями.
— Так и знал, что не умрём с голоду. Айда, сюды. Тут такой
знатнейший борщец. Про нас наготовлен, — звал он Фастину, и
тут же начал ругаться. — Вот сволочи, ни одной ложки не оста-
вили. Это я про тебя беспокоюсь. Со мной-то всегда моя оловян-
ная. А у них-то, ясное дело, серебряные были. А вообще-то, мо-
лодец купец. Наперёд многое видел, потому и оставил одни дере-
вяшки. А с богатством дёру дал, — похвалил Минёр хозяина, во
164 ——————————
многом угадав действия Проказникова, который сразу после мя-
тежа загрузил тюками и сундуками две большущих фуры и по-
ставил их под охраной в чёрном дворе.
— Кончилась мирная жизнь, — сказал он на семейном сове-
те.— Надо уезжать.
Вопросов куда, не было. Конечно, в Маньчжурию, за Аргунь,
где уже обосновались тысячи русских.
Распорядительная жена упаковала всё ценное и наняла
мужиков-грузчиков. Ей помогали две некрасивые, но друж-
ные и деловые дочери. Каждая набивала свой воз. Муж при-
вёл охрану.
Сегодня с утра жена щедро расплатилась с прислугой, оста-
вив ключ от дома самой надёжной; возчики запрягли лошадей и
стали ждать хозяина из обороны. Но когда он вернулся ограб-
ленным и с известием о больших силах красных, прощальный
обед отменили. Все скоренько водрузились на возы. Теперь квар-
тира была пуста. А несъеденный борщ достался блудному солда-
ту. Он поглощал куски мяса с огромным аппетитом. Когда начи-
нал икать, поднимал кастрюлю и пил янтарную шелю через край.
— Проклятая война, — бурчал он.
Фастина сидела на краешке широкой голой кровати и, сжав
виски кулаками, тихо покачивалась. Ужас пережитого пощадил
её рассудок, иначе бы она выла диким воем, как тот мужик во
дворе. Долгим, отрешённым взглядом смотрела она на Минёра,
который хохоча, что-то говорил ей, распуская пояс на брюках и
сбрасывая с себя гимнастёрку. Он показывал ей округлившееся
пузо. Но она, не слыша его, молчала. И только когда он, обняв её,
опустился рядом, но неожиданно с диким воплем подпрыгнул,
она очнулась.
— А а-а-а, — голосил Минёр, спуская штаны. — Все нижнее
присохло. Ведь я верхом никогда не ездил, я эти посадили.
— Посмотри. — Он наклонился, выпятив зад в её сторону.
На кальсонах темнели два больших, почти слившихся корич-
невых пятна.
— Обрежь-ка вокруг, приказал Минёр, подавая ей из тощего
сидора небольшие, кривые, явно сворованные в госпитале, нож-
нички.
Она исполнила его просьбу безропотно, отрешённо. Солдат
повеселел, прошёлся по зале, сверкая дырками.
— Теперь хоть куды. Хоть пляши.
—————————— 165
Фастина закрыла глаза и снова перестала слышать голос свое-
го спасителя. Вторично она очнулась в сумерках. Совершенно
нагая она лежала на спине, а Минёр, похотливо блестя глазами,
опускался на неё из-под самого потолка. Затем наступила ночь.
Отхрапев какое-то время, Минёр голышом шёл на кухню, а по-
том снова тискал её.
— Ты, девка, не серчай, коли что не так, — бормотал он над-
садисто. — Война проклятая.
Уже на зорьке она сильно напугала его злобной, исступлён-
ной страстью.
— Ну, что, ожила? — спросил он. — Со мною редко какая не
вспыхнет, — хвастался он, распрямляясь над нею на вытянутых
руках. — Ты — ладненькая, но душа у тебя — ледышка. Это он, —
Минёр быстро-быстро пошевелил пальцем, — чувствует. То ли
дело у моей Настёны — лето жаркое.
Минёр сочувственно глядел на бледное и злое лицо Фасти-
ны. Холод распахнувшихся глаз окончательно остудил его пыл.
Он кулём свалился с неё и пошлёпал на кухню.
— Война проклятая, — мурлыкал он сытым котом, запроки-
дывая чугунок себе на голову, чтобы прикончить остатки борща.
— Уф фу-ну. — И тон, и раскрасневшаяся физиономия Ми-
нёра выражали полное довольство жизнью. — Пойду-ка храпану.
Фастина открыла глаза и долго глядела на кусок равнодуш-
ного неба за окном. Оно не упало на землю ни вчера, ни сегодня.
«А ведь он там, — подумала она о Боге. — Выходит, и ему все
равно, жива я или мертва, как и этому серому небу. А может я
несправедлива к нему? Кто, если не он спас меня от пуль? Он,
конечно, он. Я это ощущала. Я не ропщу. Я пытаюсь понять. Но
разве возможно понять Бога? Ведь он велик, а я песчинка. Тогда
зачем он уготовил мне такую судьбу? В отместку за мать? За её
счастье или несчастье? Но почему я должна искупать чужие гре-
хи? А вдруг это истинный путь?»
«Хорошо, что я не крестилась вчера, — вдруг подумала Фас-
тина. — Это была бы смерть. Мужики крестились, и умерли. Но
молодой не крестился, он боролся за жизнь, и тоже умер. Тогда
зачем же Бог? Или кто-то дурачит нас?»
За окном посветлело. Спаситель храпел рядом под шинелью.
Фастина оделась и через кладовку выбралась наружу. Двор
был пуст. Расстрелянных увезли. Чёрная стена цвела пышным
розарием с чётким контуром человека посредине. Это был её кон-
166 ——————————
тур. Розарий спорил своей свежестью с чёрными лужами крови,
которые поочередно пробовала на язык бродячая собака. Уви-
дав Фастину, она поплелась за нею, но не получив ни ласки, ни
подачки, вернулась. Какая-никакая, а всё-таки еда. Фастина
вышла из-под арки и шагов через тридцать оказалась с лицевой
стороны дома. Опьянённая колючим апрельским ароматом, опу-
стилась на край высокой цветочной клумбы. Далеко-далеко, за
излучиной великой реки разгорался восход. Могучее пламя
взметнулось из-за сопок в голубую синь и ширилось, прибли-
жая чёрные дали. Серенькая пичужка опустилась на клумбу,
осуждающе дёрнула головкой, увидав Фастину, и улетела. Где-
то за домами всё громче слышались голоса команд, смутно до-
носился мужской говор.
Высокая, стройная женщина прошла невдалеке от Фастины,
изучающе глядя на неё, и брезгливо отвернулась. Она останови-
лась у проказниковской двери и с опаской оглянулась на Фасти-
ну. Вынув связку ключей из кармана пальто, она поджидала при-
ближавшийся патруль. Это были два вчерашних красногвардей-
ца. Усталые, продрогшие и голодные они были мрачны. Отпи-
рать дверь в присутствии подозрительной особы женщина явно
не хотела и надеялась, что бродяжку заберут. Но злые взгляды,
которыми патрульные ещё издали начали её колоть, напугали
женщину больше, чем сомнительная девица, и она поспешно от-
крыла замки. Перед тем, как войти, она ещё раз оглянулась на
безучастную Фастину, вздохнула, а когда двинулась вперёд, не
глядя перед собой, как это часто бывает, когда входишь в знако-
мое помещение, то неожиданно упёрлась в кого-то и вскрикнула,
отпрянув назад. Патрульные насторожились. В проёме двери
щурился от яркого света какой-то солдат. Минёр поулыбался
несколько секунд и побежал к своему дому лёгким, радостным
бегом. Винтовку он держал почему-то прикладом вперёд. Тощий
сидор, сроднившийся с солдатом, привычно обнимал спину.
— Стой! — пронзительно закричал молодой патрульный.
— Стой, стрелять буду! — подключился к нему худющий на-
парник, до этого гревший уши обеими руками, и быстро вскинул
винтовку. — Стой!
Но Минёр продолжал убегать, смеясь, и не слыша грозных
окриков. Он видел лишь жену, сбросившую с плеч коромысло с
полными вёдрами, бегущую ему навстречу, и слышал один её
радостный смех. Когда их разделяло всего лишь три шага, про-
—————————— 167
гремел выстрел. Вскинул солдат руки, словно для объятия. По-
летела к забору винтовка.Шагнул он, убитый насмерть, но голос,
полный любви и нежности, всё-таки успел вырваться из груди:
— Настенька! Любимая! — И упал святой и грешный к ногам
своей верной жены.
Душераздирающим криком зашлась Настёна.
— Мишенька!
Молодой патрульный штыком толкнул Фастину в плечо.
— Шла бы ты, тётка, отсюда.
Она подчинилась и по косому переулку стала спускаться к
реке, к голосам, к паровозному гудку, настойчиво звавшего кого-
то. Может быть её?
* * *
Возвращение домой было шумным. Чупров на этот раз не
мудрил, не крался мышкой, а сразу после входного семафора
устроил праздничную вакханалию — гудок не замолкал ни на
секунду — и пёр он на станцию полным ходом, будто намеревал-
ся проскочить её.
Спиридон, тоже вроде как обрадованный возвращением ка-
заков, заранее всё продумал, и поезд, вильнув на стрелке, подка-
тил к грузовой платформе. Ну а тут уж забота Чупрова — он
поставил вагоны с лошадьми точнёхонько, и разгрузка началась
сразу из пяти вагонов, вместо четырёх.
Казачки обнимали своих мужей, мешая и помогая одновре-
менно.
Глаша с разбегу кинулась на шею Данилке. Ксения Алексе-
евна с тревогой смотрела на Тимофея, но он улыбнулся ей, и
ушла озабоченность с её лица. Сын был бодр и весел. Гурин,
Флора и Карпуша радостно пожимали руки возвратившимся.
Старики важно встречали победителей — не опозорили внуки и
правнуки звания размахнинцев.
— Как тут моя? — Николай Забелин пробился к Флоре. Его
жена была на сносях. Флора лихо показала большой палец.
Плакал Ванька Федоска, ползая на коленях перед отцом, и
цеплялся за витой арапник.
— Тятя, пощади. Я теперь со двора — ни ногой, — умолял
непутёвый, боясь к привезённым синякам и шишкам добавить и
огненный рубец повдоль спины. — Тятя, больше не буду.
168 ——————————
— Ишь раскатал губу на панскую доньку. Геть отсюда, цу-
цик. Иначе шкиру попорчу, — кричал отец претворно громко и
неприязненно посмотрел на проходившую мимо Фастину в дра-
ном Лизаветином пальтишке.
Не зря порол сыночка Остап. Не зря. Позавчера к нему на-
грянули унинкерские сваты со своей заплаканной дочкой под
руку. Доверчивой оказалась румяная, и до свадьбы познала с
Ванькой, что такое любовное ложе, но вынужденная признаться
в этом наблюдательной матери, а потом и отцу.
— Это как же понимать, сват? — начал выговаривать Унин-
керец Остапу. — Сманул дочку, а теперь вроде как и нос воротит.
Глаз не кажет. За Спиридоновской дочкой волочится. А как же
уговор? А как же венчание по-людски? А затраты на приданое,
как столковались? Ведь это не рубль-два!
Но не этот визит обманутых сватов оказался главным аргу-
ментом в пользу арапника, а нынешнее положение Фастины. Ос-
тап знал о шашнях сынка с хозяйской дочкой и даже шептался
об этом со своей Федоской — вот это будет невестушка! И краси-
вая, и богатая! Вот уж заживём припеваючи.
Но сейчас Фастина была раздавлена, и он не мог не ляг-
нуть её.
Фастина опустила голову и прошла мимо. Флора долго смот-
рела ей вслед. Дормидонт Григорьевич, успевший побывать во
всех уголках эшелона, приговаривал:
— Ну, и слава богу. Ну, и слава богу, что все живые.
— Все да не все, — сказал Гурин, и кивнул на хвостовой,
единственный нераскрытый вагон и молча пошёл в ту сторону.
Подойдя, откинул запорную скобу и откатил дверь. Посреди ва-
гона стоял необитый гроб. Вошли, сняв фуражки.
Дормидонт Григорьевич поднял крышку. В гробу лежал Сер-
гей Мамалыга.
— Боже милостивый! Что же ты делаешь? — вырвалось у
старика.
Сергея хоронили назавтра. Провожала парня вся округа. Вго-
ру шла длинная процессия. Гроб несли на руках. Часто меня-
лись под скорбной ношей. Каждому хотелось отдать должное
смелому и доброму человеку. Фастина дольше всех задержа-
лась над Сергеем. Прижалась головой к бездыханной груди,
поцеловала в чуть приоткрытые губы. Видя это, Спиридон вы-
тирал слёзы. Жалко было дочь, смятую каким-то горем, мрач-
—————————— 169
но-молчаливую. Жалко было парня, для счастья ей предназна-
ченного. Жалко было всех.
Трижды громыхнул салют. От читинских рабочих. От шах-
тёров. От казаков. И засияла среди крестов станичного кладбища
первая красная звездочка.
Ширямов и Гурин уходили с кладбища последними. Запирая
ворота, оглянулись. Ярким огоньком горела пятиконечная среди
крестов и распятий. И вспомнилось Ширямову расставание с Ча-
усовым в Сретенске возле закрытого вагона.
— Вот цена моей доверчивости, — сказал Чаусов. — Когда уж
я избавлюсь от этого порока. — Как всегда он был беспощаден
ксебе.
— Ну, а как же без доверия? — сказал Ширямов.
— Доверие и доверчивость — разные вещи. И об этом надо
помнить всегда.
Поезд тронулся. Чаусов сдержанно помахал рукой. По зада-
нию облревкома он направился в Приаргунье…
Это были и поминки, и праздник возвращения. Отмечали
компаниями. У Тимофея собрались Максим Шведов, Василий
Субботин, Елизар Краснояров, Антоша Попов и три-четыре ка-
зака с жёнами. Выпили по одной, по второй. Помянули парня.
Порадовались лёгкой победе.
— А вот сидеть бы нам здеся, если бы не Тимофей Артемо-
вич? Если б он не нанюхал арсенал? — обнимая пьяно Тимофея,
кричал Василий Субботин.
— А кто предложил шумнуть конницей с востока, а? Да если
б не я, хрен бы ваш Чаусов взял Сретенск без крови. — С отвыч-
ки от спиртного Тимофей быстро захмелел и валился то на Мак-
сима, то на Василия…
Попрощавшись с Сергеем, Фастина ушла в дальний угол
кладбища и низко поклонилась ничем не обозначенной могил-
ке Шеломенцева. Спускалась с горы одинокая, чуть впереди
Гурина и очень его удивила, когда прошла мимо родного дома,
даже не взглянув на отца, открывшего ей калитку. Свернула в
прогон между огородами и на нижней улице вошла в осиро-
тевший двор Шеломенцева. Возьмись рассказать растерянность
Спиридона, Гурин не нашёл бы подходящих слов. Вид у него
был такой, о котором говорят грубо, но ёмко — краше в гроб
кладут. В лице Спиридона не было ни кровинки, глаза пере-
170 ——————————
полняло страдание и выплескивалось немым скорбным вопро-
сом — почему она так?
Гурин вздохнул и посмотрел за огороды, где Фастина, сорвав
крестовины с окон, распахнула ставни, а потом освободила от
двух поперечных досок и дверь. Постояла, низко склонив голову,
видимо, прочитала молитву, не для проформы, для благослове-
ния и скрылась в своём новом жилище.
Наблюдательный Ширямов стоял рядом с Гуриным и мол-
чал. Когда пошли дальше, он сказал:
— Семейная трагедия?
— Пожалуй, — согласился Гурин.
Дома он коротко рассказал об увиденном. Флора всполоши-
лась, забыв про своих гостей, начала собираться. Но Гурин удер-
жал её резонным доводом:
— Тот ли момент сейчас? Пускай побудет одна. Да и смерка-
ется уже. Завтра сходишь.
Ох, уж эта резонность здравого смысла!
Когда уж мы научимся жить сердцем, а не разумом?
Именно в эти сумеречные минуты Фастина, запиравшая дверь
на ночь, лицом к лицу столкнулась с Игнатом и молча прегради-
ла ему дорогу. Но братец решительно отвёл её руку и сказал из
темноты сеней:
— Иди-ка, сеструха. Что покажу…
Ранним утром, сердясь на сонных коров, запрудивших ули-
цу, Флора с узелком провизии в руках спешила к дочери. Она
видела распахнутую дверь Шеломенцевской избы, слышала жа-
лобный скрип петель, и тревога сжимала сердце. Едва дождалась,
пока стадо миновало проулок, и вбежала во двор. На её зов никто
не отозвался. Она шагнула в черноту сеней…
Фастина лежала на кровати вниз лицом полуукрытая и крепко
держалась неестественно вытянутыми руками за железные пру-
тья. На шаги матери она не шелохнулась. У Флоры оборвалось
сердце, ей показалось, что Фастина мертва.
— Тиночка, — заголосила она, опускаясь на колени у изголо-
вья.
Фастина повернула голову. Флора убрала с её лица растрё-
панные волосы и отшатнулась: глаза дочери были льдистыми от
ненависти.
Всё последующее помнилось Флоре жутким кошмаром — как
резала ножом верёвки на руках и ногах дочери, как та, укутав-
—————————— 171
шись в одеяло, подошла к порогу и указала ей кивком головы на
дверь.
Судьба любит играть в параллели, будто ей мало замкнутого
круга предрешённости. А от того, что она глупа, то и дело сбива-
ется на повторы. Прародительские страсти она тащит в сегод-
няшний день, не в силах придумать ничего нового.
Драму нужно пережить. Трагедии всегда кончаются печаль-
но. Степан и Флора. Их возвышенная любовь была для них и
гибелью, и спасением. Фастина и… Рядом — никого. Ей некого
любить. И она не любима.
А вечером нежданно-негаданно вернулся Андрей. Растрёпан-
ный, злой и хмельной.
— Сука. Потаскуха. — Это он о невесте. — Прихожу утром, а
она с офицером чемоданы пакует. «Извини, но я люблю друго-
го».
— И ты такая же, — сказал он, поднимая ненавидящий взгляд
от полного стакана на Фастину. — То с Комогорцевым, то с Ше-
ломенцевым, то с Федоской, а теперь, говорят, и с Игнатом. Шлюхи
вы все. И всех вас надо разорвать на березах.
Поперхнувшись водкой, долго кашлял и плакал, видимо, ожи-
дая сочувствия. Но лицо Фастины было непроницаемо.
— Слава богу, ещё один сфинск объявился. На этот раз за-
байкальский, — съехидничал он и уплёлся домой.
Не поле перейти роман в 8 частях часть шестая
© Copyright: Виктор Домбровский, 2010
Свидетельство о публикации №210100300813
Свидетельство о публикации №210100300813
Рецензии