В Зазеркалье

Действующие лица:
Он, Она.

Декорации:
На полу свечи, два кресла, журнальный столик, бутылка  «Cherry», свечи, два бокала.

Он и Она сидят в креслах, с гитарами в руках.

Он:
Когда- то я  приятельствовал с одной английской исследовательницей. Она ездила в Петербург, и оттуда обязательно привезет какую-нибудь мерзопакость: что мать Лермонтова согрешила с садовником-мордвином, и поэтому ее срочно выдали замуж… Или что Ахматова была лесбиянка…
Она:
Почему-то в Питере рождаются такие мифы. Как мокрицы. Потом, многим кажется, что если женщина восхищается женщиной – это обязательно лесбийские вещи. Одни ее обожествляют, другие, наоборот: стерва из стервоз, сына бросила, мужа бросила. Сейчас модно, особенно среди западных, бывших наших славистов ее осуждать.
Он:
 А ты думаешь в Москве не так?
Она:
Возможно и так. Вот лучше послушай. (Поет и играет):
 
Услышишь гром и вспомнишь обо мне,
Подумаешь: она грозы желала...
Полоска неба будет твердо-алой,
А сердце будет как тогда — в огне.
Случится это в тот московский день,
Когда я город навсегда покину
И устремлюсь к желанному притину,
Свою меж вас еще оставив тень.

Он (улыбаясь, декламирует):
Среди морозной праздничной Москвы,
Где протекает наше расставанье
И где, наверное, прочтете вы
Прощальных песен первое изданье —
Немного удивленные глаза:
Она (насмешливым и ироничным тоном):
 «Что? Что? Уже? Не может быть!» —
Он:
 «Конечно!..»
Она (продолжает):

И святочного неба бирюза.
И все кругом блаженно и безгрешно...
Нет, так не расставался никогда
Никто ни с кем, и это нам награда
За подвиг наш.

Он (разливая «Cherry» в бокалы):
Заколдованность, блаженство и безгрешность, абсолютная превосходная степень в описании Москвы. Прям, статус вневременности, существования в вечности. Давай лучше тост.

Она:
Можно и тост (Поет).

За веру твою! И за верность мою!
За то, что с тобою мы в этом краю!
Пускай навсегда заколдованы мы,
Но не было в мире прекрасней зимы,
И не было в небе узорней крестов,
Воздушней цепочек, длиннее мостов...
За то, что все плыло, беззвучно скользя.
За то, что нам видеть друг друга нельзя.

Он (потягивая из бокала«Cherry») :
Крест боттони.
Она:
Что?
  Он:
Нет, нет. Просто ассоциации. Три части (делает паузу). Трилистник. В Китае знак весны. Ты поешь о зиме. А сейчас осень. Просто святая троица.
Она (пригубливая вино):
Все-то ты знаешь. Вообще-то «Трилистник белый» - символ триединства мира. А вот будет лето, и если найдешь лист с четырьмя лепестками, считай, поймал удачу.
Он:
Вот не все я знаю. Что за удача меня будет ждать?
  Она:
Один лепесток для славы, один лепесток для богатства, один лепесток для любви и один – для здоровья.
Он:
Удача в Москве, которую ты так сейчас воспевала? Возможно, она там и ждет кого-то. Если честно мне Петербург ближе к сердцу. (Поет)

B Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем,
И блаженное, бессмысленное слово
В первый раз произнесем.
B черном бархате советской ночи,
В бархате всемирной пустоты,
Все поют блаженных жен родные очи,
Bсе цветут бессмертные цветы.

Дикой кошкой горбится столица,
На мосту патруль стоит,
Только злой мотор во мгле промчится
И кукушкой прокричит.
Мне не надо пропуска ночного,
Часовых я не боюсь:
За блаженное, бессмысленное слово
Я в ночи советской помолюсь.

Слышу легкий театральный шорох
И девическое "ах"-
И бессмертных роз огромный ворох
У Киприды на руках.
У костра мы греемся от скуки,
Может быть, века пройдут,
И блаженных жен родные руки
Легкий пепел соберут.

Где-то грядки красные партера,
Пышно взбиты шифоньерки лож,
Заводная кукла офицера
Не для черных дум и низменных святош
B черном бархате всемирной пустоты,
Все поют блаженных жен крутые плечи,
И ночного солнца не заметишь ты.

Она:
В столице мы сойдемся снова. Но что так все мрачно и опустошенно? (Поет)


Я к розам хочу, в тот единственный сад,
Где лучшая в мире стоит из оград,

Где статуи помнят меня молодой,
А я их под невскою помню водой.

В душистой тиши между царственных лип
Мне мачт корабельных мерещится скрип.

И лебедь, как прежде, плывет сквозь века,
Любуясь красой своего двойника.

И замертво спят сотни тысяч шагов
Врагов и друзей, друзей и врагов.

А шествию теней не видно конца
От вазы гранитной до двери дворца.

Там шепчутся белые ночи мои
О чьей-то высокой и тайной любви.

И все перламутром и яшмой горит,
Но света источник таинственно скрыт.

Он:
Красиво. Ты можешь завораживать. Словно ангел. (Поет)
 
Как черный ангел на снегу,
Ты показалась мне сегодня,
И утаить я не могу,
Есть на тебе печать господня.

Такая странная печать -
Как бы дарованная свыше -
Что, кажется, в церковной нише
Тебе назначено стоять.

Пускай нездешняя любовь
С любовью здешней будут слиты,
Пускай бушующая кровь
Не перейдет в твои ланиты.

И пышный мрамор оттенит
Всю призрачность твоих лохмотий,
Всю наготу нежнейшей плоти,
Но не краснеющих ланит.



Она:
-А что мы пьем?
Он:
Тебе не нравится?
Она:
Напротив, очень даже.
Он:
Если заглянуть в энциклопедию статью про солод, то там можно обнаружить и такое: «Все лишь бредни, шерри-бренди, Ангел мой. Ой-ли, так-ли, дуй-ли, вей-ли…».
Она:
Так это Сherry?
Он (кивая головой):
Задается мыслью человек – что же служит универсальным рецептом бытия? И здесь всплывает этот шерри-бренди. А шерри – всего лишь вишня и есть попытка англичан произнести слово «херес». То, что у испанцев jerez, то у англосаксов - sherry.
Кстати, сырье для бренди можно использовать и фрукты. Бренди, выгнанный из вишневой основы, получает название шерри (черри)-бренди, апельсин-бренди. Есть Kirsсhwasser - вишневая вода, которую немцы гонят пять веков, в Баварии, по крайней мере. Правда, есть ликеры - среди которых есть и шерри-бренди. Крепость его 25 градусов, а делают его из вишневого сока со спиртом и сахаром.
Но есть и бренди из Хереса, условное название «хересный бренди», - казус: никакой херес для перегонки не используется. Берут собственно виноград из Кастилии-ла-Манчи (потому что весь оригинальный виноград уходит собственно на вино херес). Из него делают двенадцатиградусное вино-заготовку, которое и перегоняют.
Что же в точности пил некогда поэт - ликер, вишневый бренди или бренди «хересный» - никому не известно.
А самого его не спросишь, поскольку он давным-давно умер на пересылке, где все эти слова казались именами иностранных шпионов.

Он (проводит по струнам гитары и поет):
Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Все лишь бредни, шерри-бренди,
Ангел мой.
Там где эллину сияла
Красота,
Мне из черных дыр зияла
Срамота.
Греки сбондили Елену
По волнам,
Ну а мне - соленой пеной
По губам.
По губам меня помажет
Пустота,
Строгий кукиш мне покажет
Нищета.
Ой-ли, так-ли, дуй-ли, вей-ли,
Все равно.
Ангел Мэри, пей коктейли,
Дуй вино!
Я скажу тебе с последней
Прямотой:
Все лишь бредни, шерри-бренди,
Ангел мой.

Он, отбрасывая в сторону гитару (вставая с бокалом в руке):
Что такое жизнь?

Она, удивленно:
Что ты хочешь услышать?

Он, пожимая плечами:
Ничего… Ничего такого особенного.

Она, задумчиво:
Вот и жизнь – это ничего такого особенного. Ты есть, и тебя нет. Я есть, но тебя нет. А когда ты есть, то это сон. А может это и есть тот мир?
(Декламирует):

По волнам блуждаюсь и прячусь в лесу,
Мерещусь на чистой эмали,
Разлуку, наверно, неплохо снесу,
Но встречу с тобою — едва ли.


Меж сосен метель присмирела,
Но, пьяная и без вина,
Там словно Офелия, пела
Всю ночь нам сама тишина.
А тот, кто мне только казался,
Был с той обручен тишиной,
Простившись, он щедро остался,
Он насмерть остался со мной.

Он:

Помнишь, однажды летним днем ты дремала в кресле-качалке с книжкой на коленях. Рядом на террасе кто-то обсуждал соседскую девушку – мол, и умница, и красавица, и талантливая - далеко пойдет… А ты вдруг в полудреме неожиданно произнесла: «Если в шестнадцать лет не умрет в Ницце от чахотки».

Она, с напряженным взглядом смотрит на него.

Он:
Она действительно умерла.

Она (поет):
Какое нам, в сущности, дело,
Что все превращается в прах,
Над сколькими безднами пела
И в скольких жила зеркалах.
Пускай я не сон, не отрада
И меньше всего благодать,
Но, может быть, чаще, чем надо,
Придется тебе вспоминать —
И гул затихающих строчек,
И глаз, что скрывает на дне
Тот ржавый колючий веночек
В тревожной своей тишине.

Он (декламирует):

Красотка очень молода,
Но не из нашего столетья,
Вдвоем нам не бывать — та, третья,
Нас не оставит никогда.
Ты подвигаешь кресло ей,
Я щедро с ней делюсь цветами...
Что делаем — не знаем сами,
Но с каждым мигом нам страшней.
Как вышедшие из тюрьмы,
Мы что-то знаем друг о друге
Ужасное. Мы в адском круге,
А может, это и не мы.

Она (декламирует):

И наконец ты словно произнес
Не так, как те... что на одно колено, —
А так, как тот, кто вырвался из плена
И видит сень священную берез
Сквозь радугу невольных слез.
И вдруг тебя запела тишина,
И чистым солнцем сумрак озарился,
И мир на миг один преобразился,
И странно изменился вкус вина.
И даже я, кому убийцей быть
Божественного слова предстояло,
Почти благоговейно замолчала,
Чтоб жизнь благословенную продлить.

Она (тоже встает), продолжая декламировать:

В которую-то из сонат
Тебя я прячу осторожно.
О! Как ты позовешь тревожно,
Непоправимо виноват
В том, что приблизился ко мне
Хотя бы на одно мгновенье...
Твоя мечта — исчезновенье,
Где смерть лишь жертва тишине.

Он (задумчиво):
Все ушли и никто не вернулся.

Она садится в кресло и берет гитару (поет):

Не на листопадном асфальте
Будешь ты долго ждать.
Мы с тобой в Адажио Вивальди
Встретимся опять.
Снова свечи станут тускло-желты
И закляты сном,
Но смычок не спросит, как вошел ты
В мой полночный дом.
Протекут в немом смертельном тоне
Эти полчаса,
Прочитаешь на мой ладони
Те же чудеса.
И тогда тебя твоя тревога,
Ставшая судьбой,
Уведет от моего порога
В ледяной прибой.
Он (с дрожью в голосе):
Да ты просто колдунья.

Она ( поет):
Была над нами, как звезда над морем,
Ища лучом девятый смертный вал,
Ты называл  ее бедой и горем,
А радостью ни разу не назвал.

Он продолжает петь:
Днем перед нами ласточкой кружила,
Улыбкой расцветала на губах,
А ночью ледяной рукой душила
Обоих разом. В разных городах.

И никаким не внемля славословьям,
Перезабыв все прежние грехи,
К бессоннейшим припавши изголовьям,
Бормочет окаянные стихи.

Она (декламирует):
А там, где сочиняют сны,
Обоим — разных не хватило,
Мы видели одни, но сила
Была в нем, как приход весны.

Он (поет):

Дождик ласковый, тихий и тонкий,
Осторожный, колючий, слепой,
Капли строгие скупы и звонки
И отточен их звук тишиной.

То - так счастливы счастием скромным,
Что упасть на стекло удалось;
То, как будто, подхвачена темным
Ветром, струя уносится вкось.

Тайный ропот, мольба о прощеньи;
Я люблю непонятный язык!
И сольются в одном ощущеньи
Bся жестокость, вся кротость, на миг.

В цепких лапах у царственной скуки
Сердце сжалось, как маленький мяч:
Полон музыки, музы и муки
Жизни тающей сладостный плач!

Она (таинственно, сакральным тоном):
Ты когда-нибудь, был один в абсолютно темной комнате?

Он (не понимая):
Абсолютно?

Она:
Да, в полном одиночестве. Это может быть ванная или что-нибудь наподобие фотолаборатории. Не должно быть, ни малейшего проникновения света. Все возможные щели заткнуты, через которые может проникнуть свет.
Он:
Что-то особенное испытываешь при этом?
Она:
Взгляд в темное зеркало… Очень жутко. Оттуда  смотрит тьма Зазеркалья. Черная бездна… Страх (пауза). Но если его нет, ты начинаешь понимать, что ты там внутри. А в глубине выплывают лица людей…

Он (поет):

На откосы, Волга, хлынь, Волга, хлынь,
Гром, ударь в тесины новые,
Крупный град, по стеклам двинь,— грянь и двинь,
А в Москве ты, чернобровая,
Выше голову закинь.

Чародей мешал тайком с молоком
Розы черные, лиловые
И жемчужным порошком и пушком
Вызвал щеки холодовые,
Вызвал губы шепотком...

Как досталась — развяжи, развяжи —
Красота такая галочья
От индейского раджи, от раджи
Алексею, что ль, Михалычу,—
Волга, вызнай и скажи.

Против друга — за грехи, за грехи —
Берега стоят неровные,
И летают по верхам, по верхам
Ястреба тяжелокровные —
За коньковых изб верхи...

Ах, я видеть не могу, не могу
Берега серо-зеленые:
Словно ходят по лугу, по лугу
Косари умалишенные,
Косят ливень луг в дугу.

Она:
Вот и ты такой же.

Он:
Какой?

Она:
Чувствуешь потусторонний мир. Мир Зазеркалья.

Он (поет):

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых кровей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе,

Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.

Гаснет свет.
Через мгновение загорается вновь. На сцене две брошенные гитары на полу. Потухшие свечи.