Паршивый балаганчик

История эта, весьма скверная и неприглядная, произошла достаточно давно в одном из южнороссийских городов. Обычный парень по имени Володя, а тогда он был именно Володя, но никак не Владимир… в общем – «Батькович», поскольку едва лишь успел окончить школу, и, впервые в жизни побрившись (этот эпизод никак нельзя обойти молчанием, потому как про эту самую бритву сам Володя впоследствии скажет даже в своей поэме, хоть та поэма, по крайней мере – в полном объёме, увидит свет лишь спустя много лет после смерти автора), отправился в Москву, намереваясь поступить в Артиллерийское училище. Поступить-то поступил. Да, как говорится, не долго музыка звучала. Через год с небольшим вернулся домой тяжело больным человеком. По официальной версии – рассеянный склероз. Его жена – о ней речь пойдёт чуть дальше – тем не менее, утверждала, что Володина болезнь явилась ни чем иным, как следствием неудачно сделанной в училище прививки. Кое-кто утверждал даже, что дело не в том и не в другом, а в повышенной дозе радиации, которую получил Володя где-то на учениях. Были и другие версии. Судить не станем. Бесспорно одно: поскольку правда всегда в едином лице, и много «правд» быть не может, с уверенностью напрашивается вывод о лживости всех этих версий вместе взятых. Утверждают, что болезнь подкралась к Володе в то время, когда стоял он ночью на посту – мол, потерял сознание, очнулся в госпитале с адской болью во всём теле. Кто знает? Может и так. Ещё говорят, что после возвращения в родной город, чему предшествовало усиленное лечение в лучших госпиталях и клиниках страны, болезнь и сопутствующая ей едва ли не полная неподвижность, на какое-то время отступили, и Володя, бывший по своей природе неисправимым романтиком – во всяком случае, именно таковым его представляли потом все его официальные биографы, - поступил даже в геологоразведочный техникум. Но, увы, годика через полтора – два болезнь подкралась с новой силой, в ещё более обострённом виде, на долгое время приковав Володю к костылям, а затем и их безжалостно вырвала из рук. Полная неподвижность, едва гнущиеся пальцы, зрение, слабеющее с катастрофической скоростью не по дням, а по часам – таков оказался пожизненный удел этого человека, не успевшего ещё толком даже пожить.

Однако, невзирая на всё вышесказанное, Володя женился… Ох, лучше бы он этого не делал! На одном из вечеров памяти, где присутствовала и его жена Анна, правда – к тому времени всё же не жена, а уже много лет как вдова, было сказано, что познакомились они в одном из московских госпиталей во время пребывания там Володи. Анна тоже находилась там на лечении с тяжёлой травмой позвоночника, полученной в результате неудачного прыжка с парашютом, поскольку она тогда выступала в спортивной команде, то ли СКА, то ли ЦСКА. Ещё раз напомним: сказано это было в присутствии самой Анны. Значит, можно с высокой степенью вероятности предположить одно из двух: либо так всё и было на самом деле, либо, по крайней мере, саму Анну устраивала такая версия. Впрочем, эта страница Володиной жизни, как и все прочие, окутана такой непроходимой завесой тумана, что доискиваться до истины является делом неблагодарным, изначально обречённым на неудачу. Для полноты картины скажем лишь про ожёг огромной величины, покрывающий большую часть лица Анны, уродующий его до неузнаваемости. Где, когда и при каких обстоятельствах получен тот ожёг – не знает никто. Несомненно лишь одно – так обжечь лицо в результате бытовой травмы практически невозможно. Этот факт тоже продолжает и по сей день давать почву для изрядного количества пересудов, версий, домыслов, сплетен и кривотолков. Но мы не будем их обсуждать.

Нужно сказать, в первые же годы их совместной жизни Анна развернула достаточно бурную деятельность, вскоре заняв должность начальника курсов машинописи и стенографии при городском отделении общества ДОСААФ. Как многие помнят, в те годы подобные курсы, так же как и курсы телеграфистов и водительские курсы – в основном при ДОСААФ и существовали. Заведовать же курсами машинописи и стенографии по тем временам было равносильно обладанию золотоносной жилой, поскольку специальность секретаря-машинистки, и тем более – стенографистки была не то, что золотой, а, как минимум, - бриллиантовой. Конечно, сейчас всё это никому не нужно и даром: машинопись – вследствие появления и постоянного совершенствования компьютеров, стенография же – при широком распространении звукозаписывающей техники и тех фантастических поистине результатов, которые достигаются её производителями, и вовсе воспринимается как анахронизм, но тогда-то, тогда… Вскоре обросла Анна весьма приличными связями. При чём, скажем так, не только деловыми. А уж к каким высокопоставленным тузам была вхожа… Это, как мы в дальнейшем увидим, ещё не единожды ей пригодится.

Мужа она тем временем воспринимала, в лучшем случае, как неизбежное зло, присутствие которого, так или иначе, но поневоле приходится терпеть.

Вскоре у Анны родилась дочь – Наташа. Люди, знавшие близко Анну и Володю, бывшие неоднократно вхожи в их дом, рассказывали:

-Как Вовка напьётся, так всё к дочке с расспросами пристаёт: «Наташа, а Наташа, ну скажи: кто тебя делал?»

Надеюсь, теперь понятно, что фраза: «У Анны родилась дочь», вместо положенной бы на её месте по идее фразы о том, что дочь родилась «У Анны с Володей» вовсе не является накладкой.

Соседи рассказывали ещё многое другое. Например, такое:

-Сидит Вовка пьяный в дугу на балконе, в одних трусах. Дочь, Наташка по двору бегает. Её, бывало, спросишь: «Наташа, а где мама?». Она, как ни в чём не бывало, отвечает: «Мама с чужим дядей на диване лежит, папу, чтоб не мешал, на балкон вынесли, а меня погулять послали».

По свидетельствам многих людей, знавших Володю и всю его жизнь, пьянство и обильный мат были, пожалуй, неотделимы от него самого. Оно, впрочем, и не удивительно, после всего, о чём было здесь уже сказано. А, ведь, сказана лишь ничтожно малая часть.

Тем не менее, среди всех вышеозначенных свинцовых мерзостей своего безрадостного бытия, находил Володя в себе силы иногда браться за перо. Вернее, за обыкновенный простой карандаш, который всё чаще и чаще выпадал из его больных, слабеющих рук. Так рождались стихи. Конечно, весьма посредственные и никакой художественной ценности не представлявшие. Но всё же они были. И – это, пожалуй, главное. Более того. Иногда, нет-нет, появлялось что-то, вышедшее из под Володиного карандаша на страницах городской газеты, а несколько раз даже – газеты областной. В местной писательской организации тоже нашлись сердобольные люди, узнавшие о беспросветной жизни этого человека, опускающегося при живой жене на самое жизненное дно, но всё же не утратившего способностей на проявление некоторых проблесков мужества, хотя и весьма, конечно, относительного, случающихся в последнее время, по вполне понятным причинам, всё реже и реже. Они-то и посодействовали изданию Володиной книги в областном книжном издательстве. Понятное дело, книжка получилась маленькой, тоненькой, страничек на двадцать «с хвостиком», форматом меньше сигаретной пачки, блёклой во всех отношениях. Но как она окрылила самого автора, наверное, нет необходимости говорить. Тогда Володя, вновь уверовав в свои силы, решился на очень смелый и мужественный поступок, правда, к величайшему сожалению, если кому-то и нужный, то исключительно ему одному – он поступил в областной педагогический институт, на факультет филологии, разумеется – заочно, и в конце концов окончил его ценою невероятнейших усилий, неимовернейшего, сверхчеловеческого напряжения всех моральных, нервных и физических сил. Ещё через несколько лет Володя скончался. Болезнь взяла своё.

Уж молчала бы теперь Анна. Так и молчала бы всенепременно, если бы проснулась в ней совесть, или, на худой конец, её хоть какое-то подобие, пусть и слишком поздно, что, согласно совершенно справедливому изречению, всё же лучше, чем никогда. Но как могло проснуться то, чего не существовало в природе этого человека. Во всяком случае, никакие, даже самые весьма и весьма относительно-приблизительные угрызения совести Анне были неведомы. Теперь в этом не оставалось уже никаких, даже самых что ни на есть призрачных, иллюзий.

Используя все свои прежние связи, о которых уже говорилось, развив активность, что называется – на всю катушку, Анна создала в городе, ни много, ни мало, мемориальный музей своего покойного супруга. Кстати, наш рассказ был бы неполным без нескольких слов и о том, что предшествовало созданию оного музея.

Ещё при Володиной жизни, проживали они с Анной в двухкомнатной квартире на третьем этаже многоквартирного дома. Но вскоре Анна выхлопотала улучшение жилищных условий, якобы для своего мужа – неходячего инвалида. Хотя, когда она, на самом деле, о нём думала?! В результате того улучшения, они переселились в трёхкомнатную квартиру на первом этаже того же самого дома. Только, в соседнем подъезде. Однако, и этого ей оказалось мало. Прикрываясь всё тем же мужем-инвалидом, а главное, используя свои обширные, если не сказать – безмерные, связи, на пустыре, неподалёку от дома, Анна развернула строительство. В самое ближайшее время здесь появился домик. Маленький, неказистый, зато – свой, собственный. Здесь они жили в летнее время, а на зиму перебирались в квартиру того большого, многоквартирного дома, которую Анна также сохранила за собой. Позднее она переселила в этот домик своего несчастного мужа практически на круглогодичный срок, дабы не мешал он более своим, всё же, сами понимаете, нежелательным, присутствием в её любовных утехах. До сей поры, те, кто знал её, продолжают искренне недоумевать:

-Чего только мужики в Аньке находили?! – Она же – страшилище редкостное. Да и лицо у неё всё напрочь обожжённое…

Бывают же такие люди. В любой ситуации на поверхности плавают. А что никогда не тонет – надеюсь, известно каждому.

В этом-то самом домике, где провёл свои последние месяцы Володя, сидевший голодный, немытый, в грязи и холоде, даже «делавший», извините, под себя, если и живущий, то лишь благодаря стараниям некоторых особо отзывчивых соседей, да ещё нескольких студентов, помнивших, как когда-то выступал перед ними в аудитории поэт в инвалидной коляске, а затем узнавших, как живётся ему на самом деле, изредка приходивших к нему, кормящих кое-какими продуктами, меняющих бельё, где доживал он последние дни, недели и месяцы своей трагически беспросветной жизни, теперь был торжественно, в присутствии первых лиц города, открыт мемориальный дом-музей, носящий его имя.

Шли годы. Музей стоял. Продолжает он стоять и сегодня. Сюда водят экскурсии школьников. В этих стенах звучат неестественно напыщенные речи о трагической, но мужественной судьбе поэта, о великой любви его верной супруги Анны, которая бессменно занимает в сем музее должность директора едва ли не с первых дней его существования. С появлением в нашей стране кооперативов, где неплохо обустроился кто-то из бывших учеников Анны в её бытность начальником уже упоминавшихся курсов машинописи и стенографии при городском отделении ДОСААФ, ей даже удалось найти спонсора для повторного, более расширенного издания стихов своего покойного супруга, которые, всё равно, если и удосужился кто-то пролистать, не говоря уж «прочитать», так человек десять-пятнадцать, не больше. Ещё ни раз писались на страницах городской газеты очерки о Володе, его жизни и судьбе, где хвалили его стихи, что называется – взахлёб, вместо того, чтоб лучше просто взять, на и напечатать сами эти стихи. Увы, такой поступок, скорее всего, послужил бы первым шагом к разрушению легенды, столь тщательно создававшейся на протяжении многих лет. В конце концов, разве мало было, в том числе и в том же самом городе, среди его коренных жителей, поэтов вообще и поэтов-инвалидов в частности, гораздо более талантливых, а потому, естественно, и гораздо более достойных увековечивания их памяти вплоть до создания музея. Но в том-то всё и дело, что на всех талантливых и достойных того людей – музеев не напасёшься.

Всё меньше и меньше остаётся в живых людей, на глазах которых разыгрывалась эта весьма и весьма неприглядная история. История жизни простого, и, скорее всего, в общем-то неплохого парня с трагически искалеченной судьбой. Более молодые – им-то откуда знать истинную картину?! – принимают всё увиденное и услышанное во время здешних экскурсий за чистую монету. Так и становится этот гнусный балаган, ничего общего не имеющий с реальностью, частью истории. Пусть даже речь идёт об истории одного, далеко не самого большого и не самого значимого периферийно-провинциального городка. А если быть ещё точнее, то справедливее будет сказать даже не «балаган», а балаганчик. При чём, чрезвычайно гнусный и паршивый, имеющий очень и очень дурнопахнущую специфику.