А это - мой Пушкин! Глава II. Свершилось! Но...

КАКОЕ СЧАСТЬЕ,ЧТО ОН РОДИЛСЯ! ПОЗДРАВЛЯЮ ВСЕХ С ЭТИМ РАДОСТНЫМ СОБЫТИЕМ СЕГОДНЯ! (26.05.) 6 июня 1779 года в доме с самого утра все пребывали в волнениях. И не только потому, что праздник – Вознесение Господне. Молодая барыня рожала, и её глухие стоны слышались во всех уголках дома. В этот день никто так и не осмелился его покинуть, чтобы сходить в церковь. Когда, наконец, хозяйка разрешилась мальчиком, идти куда-либо было уже поздно.

Сергей Львович долго рассматривал новорожденного, морщась от обиды: «Господи! Что за обезьянка! Да еще кудрявая! – из груди вырвался горький вздох. Оленька – миловидная девочка. И он ожидал такого же приятного на вид наследника. – М-да-а!.. Он на прадеда, арапа, похож. Как две капли воды. Но – делать нечего, надо думать, какое имя ему подобрать».

– Надин! – обернулся к ожидающей хоть каких-то слов роженице, настороженно наблюдавшей за ним. – Назовем мальчика в честь деда моего, Александра Петровича… ведь он – основатель рода и семейного благополучия!

Разочарованная сыном не меньше, чем он, Надежда Осиповна неохотно кивнула. Особенно не вникая в родословную мужа и свою, она и не подозревала, что «основатель рода и семейного благополучия» в припадке безумия зарезал жену Авдотью.

Богатый когда-то владелец поместий в Московском, Дмитровском, Коломенском, Рязанском, Зарайском и других уездах, дед его, Александр Петрович Пушкин, после убийства жены, и сам прожил недолго, оставив полными сиротами двух маленьких детей: его отца и тетку Марью.

Сергей Львович отвел виноватый взгляд от жены, невольно вспомнив, что и отец, Лев Александрович, слыл тоже человеком вспыльчивым, ревнивым. Заточил первую жену Марию, что связалась с учителем детей Меркади, в темницу, где продержал долго.

Те же черты неуравновешенности и необузданности он замечал и в себе, иногда впадая в дикую ярость. Теперь испытывал опасения, что и сыну передастся горячность предков. Беглым взглядом окинув комнату, подумал, что, к счастью, Надин ничего этого не знает: «Иначе воспротивилась бы, что сын будет наречен Александром... – Отвернулся от новорожденного и уставился в окно, разжав пальцы и потирая ладони. – К-х-м-м!.. А все же необходимо соблюдать традиции!»
Он их чтил свято и отслеживал все линии жизни предков, храня грамоты, где всё  запечатлено, и постоянно, не уставая, изучал.

Род их насчитывает пятисотлетнее дворянство, начиная ещё от княжения Александра Невского. Их предок, Григорий Пушка, потомок Радши, с XVI века служил новгородскому владыке Геннадию, у которого выросло ни много ни мало – семеро сыновей! От одного из них, Константина, и пошли Пушкины… Сергей Львович гордился, что их роду удалось возвыситься ещё при Иоанне IV. Это при нем предки переселились в Москву, где оказались в почете, хоть и были земскими*.

Огорченно признавал, что иногда случалось, когда везение изменяло – во времена Ивана Грозного они очутились в опале. Но затем вновь поднялись, благодаря Остафию Михайловичу, прямому потомку Григория Пушки. Он, начав службу рындой, сумел впоследствии стать воеводой, а потом был принят и в число думных дворян. Умный и расторопный,  но и ему не повезло на пути к вершине! Не сумев чем-то угодить Борису Годунову, очутился в Сибири, успев все-таки помочь братьям. Один из них, Гаврила, хитрый и изворотливый, пришелся по душе Григорию Отрепьеву и стал его великим сокольничим. Сергей Львович знал все это уже досконально, но шуршание пожелтевших и ветхих бумаг будто успокаивало, поднимало в нем несравнимую ни с чем гордость за принадлежность к древнему боевому роду, заставляя его снова и снова возвращаться к их изучению. Сын Гаврилы, Григорий, достиг самых больших почестей – стал боярином, оружейничим и наместником Нижнего Новгорода. Его значимость, как одного из первых бояр, сохранялась и при Петре I. Этот царь его так любил, что даже брал с собой в походы!

Сергей Львович недовольно раздул ноздри, дойдя до места, где упоминалось о том, что в XVII веке их род утратил свое значение. «Зато сохранил связи и богатство!», – не удержался он от возгласа и осторожно огляделся. Но, конечно, никто его не услышал: когда запирался в кабинете «поработать», никто  не смел беспокоить. Держа в руках хрупкие листочки, изучаемые им в очередной раз после рождения сына, Сергей Львович поджал твердые губы: со времен Григория его предки больше не занимали сколь-либо заметного служебного положения. Если только Тимофей Семенович Пушкин – одна из ветвей рода? Этот доводился Остафию двоюродным братом. И именно его внук – Петр Петрович при царе Алексее Михайловиче стал стольником в Москве, в Белом городе.

Любимая Божедомка – наследство от него. Только там он был безоблачно счастлив. Полузагородная-полугородская их усадьба, хоть и располагалась далеко от центра города, на севере Москвы, была богатой. Раскинутая привольно у берегов речки Неглинной, где выходила одним концом к переулку, следовавшего к урочищу, на Мещанские слободы, её площадь охватывала не меньше семидесяти двух десятин.

За их деревянным одноэтажным домом, окруженным двумя деревянными флигелями, над обрывом был расположен огромный сад, где они с братом Василием в детстве любили играть. В конце сада их отец построил несколько оранжерей с плодовыми деревьями, а внизу его разлился большой пруд, образованный речкой Неглинной, где водилась всякая рыба… Богатое было поместье, а остался от него только большой двор на Рождественке, в приходе церкви Николая Чудотворца Божедомского… «Жаль, что мать продала Божедомку. Я любил её. Но матери никто не указ! Никого не спрашивая, всё сама решает!..»

Оторвался от созерцания потолка и мыслей о матери и вернулся к предкам. Один из братьев стольника, Александр Петрович, и был ему родным дедом. А его брат, Михаил Петрович, родным дедом Надин. Аккуратно складывая старинные бумаги назад, самодовольно осклабился – все это пригодится потомкам, как пригодилось ему.

Приятный с виду, представительный, умеющий вращаться в высших дворянских кругах, Сергей Львович гордился собой. Предпочитая модную одежду, хорошую наружность в человеке, мог ли он не страдать теперь, видя не только уродливого, но и странного наследника, у которого неподвижность оказалась самой главной чертой? Часами его крохотный сын живыми голубыми, такими неожиданными на темном личике, глазками созерцал какую-нибудь точку на потолке. Толстый, неповоротливый, некрасивый, очень тихий, малыш удивлял их с Надин – он никогда не плакал. Привыкнув к капризам дочки и выслушивая ежедневное нытьё по любому поводу, они с женой,случайно очутившись поблизости от колыбели неприхотливого сына, с удивлением переглядывались. И не могли скрыть чрезвычайной радости по поводу такого спокойного поведения младенца.

В одиннадцать месяцев Сашка, как стали они называть сына, начал ходить, смешно и неуклюже переваливаясь с боку на бок, как медвежонок. Но он так не терпел это занятие, так чувствовал отвращение к любому движению, что однажды Надин, устав тормошить ребенка, воззвала к мужу с отчаянием:

– Серж! Посмотри-ка на него! Нет, ты погляди! Боже! Что это за ребенок, не заставишь и пошевельнуться!.. Почему у него нет желания даже улыбнуться нам в ответ? Ты слышишь меня?.. Се-е-е-рж! Ну, посмотри же ты на Са-а-а-шку! Фи-и-и! До чего же он толстый и некрасивый!

Сергей Львович, и так недовольный видом сына, проворчал:
– Если он тебя не беспокоит, оставь его! Пусть лежит себе… – И она оставляла. Привыкнув не замечать ребенка, они часто забывали о его существовании: что он, что – она. Вот почему только бабушку да няню Сашка постоянно видел возле себя. И, узнавая хлопотавших около женщин, улыбался и тянул к ним пухлые ручонки, прося взять его на руки. Особенно оживлялся и радостно дрыгал полными ножками, завидев няню, от которой, он чувствовал, идет особое тепло.

 Она подхватывала его из колыбельки, приговаривая:
– А кто это у нас уже просну-у-у-лся и улыба-а-а-ется?.. А кто уже ку-у-у-шать захо-те-е-е-л?.. И кто это пальчик сосет?.. А это наш м-а-а-аленький барчонок! А это наш у-у-у-м-н-е-е-нь-кий мальчонок!.. А это наш Сашу-у-у-т-кa-медвежонок... Вот я сейчас тебя, маленького, обихожу… Вот я тебя обмою…Сщас, сщас, мой миленький… потерпи-и-и…Ага… Теперь мы попробуем ка-а-а-шку. Пок-у-у-у-шаем, медвежо-о-о-нок? А-а-м-м-м…Ах, как-а-ая она вку-у-ус-ная… давай еще ложечку… – так Арина не уставала пестовать его.

Ребенок подчинялся ей без единого звука. Сунув сладкий пряник в протянутую темную ручку, няня любовалась барчуком, который сразу же тянул лакомство в алый ротик, и уже скоро сладко причмокивал, пока хлопотунья напевала песенку обо всем, что видит. Она с умилением следила, как  милый арапчонок засыпал под ее мурлыканье. Посапывая, спал потом неподвижно, в любимой позе: на боку. Правую руку он всегда подкладывал под смуглую щёчку.

Привыкнув к тихому воркованию бабушки и певучему голосу няни, Сашка пугался громкого голоса матери, которая все время требовала то встать, то лечь, то повернуться, то уйти – «прочь с её глаз!». И так – всё время!

Подрастал. Но грубость maman в отношении него не смягчалась. Наоборот. Иногда, нервно выхватив из кармашка куртки носовой платок, она пребольно начинала вытирать его носик. Он с удивлением смотрел на неё, тараща голубые глаза и обиженно выпятив нижнюю полную губку. Его терпеливое молчание еще больше заводило мать, и она не сдерживала эмоции:
– Что смотришь?.. Встань!.. Кому я сказала? Нечего сидеть! Давай-вставай!.. Са-а-а-шка!.. Кому я говорю? Ты и так толстый и неповоротливый… – не добившись своего, сердито оборачиваясь к няне, недовольно бросала: – Ари-и-и-на, ты его закармливаешь!.. Избаловала совсем!..

Разочарование своим некрасивым ребенком у Надежды Осиповны перехлёстывало через край, тогда как Сергей Львович давно смирился с видом сына и старался не замечать его, как и всё неприятное на своем жизненном пути. И смотрел с неодобрением, как при виде Сашки жена раздражалась, срывала на мальчике злобу, ворчала и даже пыталась побить его, если в это самое время ей не подворачивались ни в чем не повинные дворовые девки.

Глава семьи страшился гнева жены не меньше и пытался сдержать надвигающуюся бурю, примирительно упрашивая:
– Надин, а ты поручай его Оленьке… Пусть она с Сашкой играет!.. Кажется, он её любит… Бери их на прогулки. Води за ручки… Ну-у, ты сама знаешь!.. Сашка ведь должен как-то приучаться двигаться!

– Так он не хочет даже вставать. Смотри, как упирается! Нет, ты погляди!.. Сашка! Вставай! Живее!.. Пойдем туда, во двор! – указывала желтым пальцем на резвящихся дворовых детей. – Видишь, там ребятки прыгают через палочки? Са-а-аш-ка! Ты меня слышишь? – в ее голосе возникали и начинали набирать силу истерические нотки.
Тогда маленький арапчонок, как бы понимая необходимость подчинения, пыхтя от усилий, вставал, заваливаясь на бок. После, быстро схватив его руку, мать рывком тащила его во двор. Он подчинялся, но неохотно. И, оказавшись во дворе, сразу же освобождался от ее рук и начинал искать на земле любую палочку, а найдя, не расставался до окончания прогулки, размахивая ею так, как будто хотел побить кого-нибудь.
 
Оленька, лепеча по-французски – в доме все, за исключением слуг, говорили только на этом языке, – пыталась взять его за другую руку, но он уворачивался, будто просил: «Не мешай мне!»

В три года он говорил ещё плохо, запутавшись в русском, – бабушкином и нянином, и французском – родительском и Оленьки. Мать иногда требовала, чтобы он повторял за ней какие-то слова. В такие минуты, удивленно вглядываясь в сердитые глаза, Сашка будто укорял: «Но ведь я не могу еще говорить!» – Только молчаливо глядел на нее яркими голубыми глазами, пока она от него не отставала, ворча: «Бестолковый! Бес-тол-ко-вый!..»

Злясь, что не смогла добиться желаемого, Надежда Осиповна постепенно остывала и удалялась, небрежно приказав няне, следовавшей неотрывно по пятам:
– Забери его! Все равно ничего из него не получится!.. И не закармливай его, поняла-а-а?..

Махнув на сына, такого не похожего ни на кого, вновь беременная Надежда Осиповна, быстро устав от него,  обращала пристальное внимание на дочку, льнувшую к ней. Оля была ласковая щебетунья, не то, что этот «бука».
Сын же, вырастая, становился всё загадочнее. Другие дети четырех-пяти лет бегают, кричат, дерутся, а этому совершенно все равно, что творится вокруг него. Только при виде чьих-то смешных выходок ярко-красные губы его растягиваются в улыбку. Даже рождение братика Коленьки не изменило его поведения.

«Как умудренный жизнью старец, ей богу!»Ю – настороженно шептал и Сергей Львович, незаметно следивший за жениными баталиями со старшим сыном.

Допускал их наследник, по мнению Надин, и поступки из ряда вон выходящие. Однажды она притащила с прогулки упиравшегося Сашку и кинула на руки няне, поспешившей на выручку любимцу. С удивлением обратилась к матери, тоже встретившей их на пороге:
– Маменька, вы можете представить такое? Идем мы с Сашкой по улице. Он отстал, как всегда, ведя палочкой войну с головками цветов и растений. Ну, вы знаете – это его любимая забава… Я сначала решила, было, не трогать его. Пусть, думаю, играется. А когда спохватилась и оглянулась, вижу: сидит спокойно посреди улицы. В пыли!.. Народ над ним потешается, а он – сидит!

Тут его бабушка всполошилась:
– Ну, что ты, вну-учек! Ты устал, мой хороший? – причитая, выхватила его из рук Арины и стала поворачивать кругом, отряхивая невзрачную одежонку. – Почему же ты маме не сказал, что устал?.. Нельзя же в пыли сидеть?

А дочь не унималась:
– И э-т-то еще не все! У него голос-то прорезался! Знаете, что он заявил мальчишкам, указывающим на него пальцами? Он сказал по-русски: «Ну, нечего скалить зубы!». Це-е-е-лым предложе-е-нием! А сам барахтается в пыли… пытается подняться! И смех, и грех!

Марья Алексеевна обрадовалась:
– Да? Он дал им отпор! Наконец-то! Может, теперь его перестанут дразнить, раз он научился за себя стоять! – сама она, если только оказывалась поблизости, всегда защищала Сашку от тирании мальчишек и их родителей, не дающих ему прохода на улице и всегда кричавших вслед: «Арапчонок!»

Счастливая бабушка перевела ласковый взгляд небольших выцветших глаз на внука и приказала няне:
– Арина! Отмой его и принеси мне… Пойдешь ко мне, милый, потом? Я тебе про Бову ск-а-а-а-з-ку расскажу. «Хоть от матери подальше будет», – поджала бледные губы.
Подняв к ней темное личико и, светясь искристыми глазами, внук кивнул. Пыхтя, мужественно выдержал несколько минут, пока няня его обмывала и переодевала. Терпеливо подождал, пока покормят. Торопясь, проглотил гречневую кашу – не терпелось бежать к любимой бабушке, чтобы послушать её тихие напевные слова, повествующие про Бову. Вздохнул полной грудью. Наконец он в её корзине с вязанием – с неизменным пряником от няни, и смотрит, как мелькают спицы в бабушкиных  проворных руках.
С внуком у них неразрывная связь, - Марья Алексеевна чувствует, – позволяющая проводить им вдвоем много времени. Она да Арина – единственные, кто с ним по-русски говорит да сказки рассказывает.

Бросив мимолетный взгляд на малыша, перекинула петлю на спице и тепло улыбнулась: он слушает ее, раскрыв алый ротик. Какое любопытство сверкает в ярких глазёнках, таких умных! «Он все понимает! – гордо качнула головой, будто с кем-то споря. Полюбовалась на него – Сашке в её корзине с вязанием хорошо. – Вот же еще выбрал себе любимое местечко, – удивилась в который раз. Свернувшись, как кот, блестя глазами и зубами, внук увлеченно следил за ее словами. Что больше всего поражало – мальчик никогда он не устает находиться в таком неудобном, казалось бы, положении. – Может, права все-таки Наденька, утверждая, что самая его любимая поза – неподвижность? И как только косточки не болят у него от такого сидения?.. Да, дочь права: внучек не любит двигаться. И с этим ничего не поделаешь! – Марья Алексеевна легонько вздохнула, все чаще замелькали спицы.Оглянувшись, увидела: – Ба-а-а! Заснул…» – Она любовно провела по кудрявой головке.

Внук любит сказки, былины, скороговорки, потешки и слушает их с удовольствием, несмотря на то, что плохо еще понимает по-русски… Надо! Надо чаще увозить Сашку к себе, в Захарьино... «Тьфу!.. Услышит зять, будет смеяться; ладно уж – Захарово! Все же мне как-то больше нравится «Захарьино»... Да, пусть Сашка полюбуется там хороводами, послушает русские песни, почувствует сердцем русские праздники. Наберётся там впечатлений. Мальчик умный, все впитает… – тут она с раздражением откинулась на спинку дивана, перестав вязать. – И где это видано, чтобы ребенок не знал родного языка?.. А все Сергей Львович!.. Ему дай только декламировать стихи да на французском, на басурманском! Да и Надя тоже… Они меж собой и с детьми всё норовят говорить на этой тарабарщине…

Теперь Оленька с Сашкой, да и Николинька, научились сыпать слова на чертовом языке… – эта мысль не давала ей покоя, но больше всего её волновало отношение зятя и дочери к любимому внуку. – Вот же горе-родители! Пока Сашка ведет себя хорошо, они беседуют с ним, насильно вбивают в голову этот чужой трескучий язык… Но ведь и ничего не стоит вывести их из себя! Сергею Львовичу терпения бы не помешало... А у Наденьки его и вовсе нет! Слишком уж вспыльчива и несдержанна… Сашке от её назойливого воспитания приходится спасаться у меня…»

Марья Алексеевна не одобряла дочь, неистощимую на выдумки, как лучше наказать именно Сашку – «за дурные привычки». Она вчера, заметив, что он потирает ладони, связала собственноручно его руки, завернув их за спину, и оставила так на целый день. И не кормила малыша!.. Откуда в ней такая жестокость? Что же она себя не наказывает за то, что постоянно грызет ногти? Или Сергея Львовича – за потерю носовых платков?.. А ведь внучек зеркально отражает их: зятя, потирающего ладони одна о другую, когда доволен чем-то или злится на что-нибудь… и её, когда она волнуется и грызет ногти…

Доброе лицо Марьи Алексеевны сморщилось от негодования при воспоминании о придуманном дочерью новом наказании для Сашки – быть на виду у всех с аксельбантами из носовых платков. Как вчера ему было стыдно перед гостями!.. Ребенок, печальный и тихий, все пытался спрятаться где-нибудь. «Да, Надя – злая мать. Особенно для бедного Сашки, – утвердилась она в неутешительной мысли. – Надо мальчика отправить с Никитой на прогулку, как проснется, пусть будет подальше от неё…»
И вот Сашка с дядькой в саду князя Юсупова,  и любуется на красивый и величавый дом. Нет, скорее, сказочный дворец! Задрав голову, он некоторое время восторженно изучает бельведер на нем, а затем неспешно продвигается мимо фонтанов, лебедей на пруду, павлинов и других заморских птиц с красивыми перьями.

– Никита, а почему у нас нет такого оркестра? – вскидывает он удивленные глаза на дядьку, показывая смуглой точеной ручкой на круглый пруд, возле которого играют.

– Пойдем отсюда… У вас нет не только такого оркестра, но ещё и многого другого! – угрюмо роняет Никита. 

Почувствовав, как цепкие пальцы мальчика хватают его за руку,  не иначе пострелёнок заметил детей, облепивших чугунную решетку ограды с улицы, –  тут же услышал его быстрый вопрос:
– Никит, а почему они не заходят сюда, в сад?

– Так им не разрешают! Здесь могут гулять только дети господ. Такие, как ты. Вдруг испортят чего-нибудь – они же не такие воспитанные, как мой барчук! – отвечает он, и дожидается заливистого хохота довольного барчука. Мальчик умудряется смотреть свысока на сверкающих любопытными глазками тех, кому не посчастливилось находиться по эту сторону.

Как Сашке нравится, что дядька назвал его воспитанным! А то maman постоянно твердит: «Ты самый невоспитанный, самый неопрятный, самый непослушный!..» – Вспомнив о матери, Сашка хмурится и задает себе, уже в который раз, горький вопрос: «За что меня maman не любит?.. На Олюшку-то она так не нападает! И нянчится с Колей… Зато сестру не пускают гулять по Москве! А я, на святой неделе, с Никитой опять ходил на гуляния у стен Новинского монастыря! Видел возы с сеном, что прибывали отовсюду на праздник», – нашел и для себя утешение.
С любопытством он следил тогда, как возы выстраивались по обеим сторонам площади, оставляя между собой свободное место.

– Это дорога для карет господ, – предупредил дядька вопрос.
Подхватив и молниеносно подсадив его на плечи, Никита буркнул хриплым от нежности голосом: «Смотри! Теперь все-о-о увидишь!»

Держась за него, Сашка сверху озирает эту изменившуюся от людского потока площадь. Вдруг он дергает дядьку за ухо, и указывает на молодого симпатичного цыгана, виртуозно перебирающего струны желтой обшарпанной гитары…

Яркие краски этого праздника вызывают у него другие воспоминания, и опять он теребит дядьку:
– Никит… Никита! А скоро зима настанет?

–  Ско-о-о-р-о, барчук, уже ско-о-о-р-о.

– Я хочу на масляной неделе опять кататься с ледяной горы, – кричит он в многострадальное ухо дядьки.

Тот басит в ответ:
– Ну… покатаешься… даст бог, если позволят приспособить под ледяную горку склон Кремлевского холма. Как в прошлый раз... Помнишь?

Но Сашка его не слышит.
– Ой!.. Смотри-и-и! Стр-а-а-а-нные какие!

– Это подвижные ложи в каретах! – объясняет Никита, оглядывая их с любопытством и сам.

Ни секунды не переставая вертеть головой во все стороны и боясь упустить что-нибудь интересное, Сашка ёрзает на его плечах, иногда вскрикивая от восторга.

– Ну-ну!.. Смотри!.. Увидишь еще много чего… – улыбается в усы Никита. Он рад восторгу мальчика: не часто ему такое счастье выпадает!..

Сашка любит рано вставать. Все еще спят в доме, а он уже с Никитой гуляет на послепраздничной площади. Сорвавшись с места, мчится к колокольне и начинает карабкаться наверх. Дядька не отстает от него. «Зря-я-я!.. Ведь я ловкий, как обезьяна! И не сорвался ниоткуда ни разу», – хитро улыбается постреленок и продолжает лезть все выше.
 
Вдруг оборачивается, указывая вбок:
– А вон, князь Ша-а-аликов идет... Друг дя-я-ядюшки… Никита, ну гляди же! Уже заходит в кондитерскую. – И смотрит на него с удивлением: – А разве взрослые сладости едят?

– Конечно, едят! Некоторые даже любят только самое вкусное, сладкое, лучшее! – Никита ворчит. – Им это ничего ведь не стоит!.. Отчего же не покушать

http://www.proza.ru/2010/10/13/1393