На круги своя по спирали

                GALAVERA
                Галина Чеснокова


На круги своя по спирали   (сдано в печать )

Подобно тому, как писатели и поэты рано или поздно обращаются к самоанализу и самоинтерпретации своего творчества и творчества своих собратьев по перу, у учёных и педагогов со стажем возникает потребность оглянуться на пройденный путь, посмотреть на него со стороны и передать молодым коллегам свой опыт, свои наблюдения и мнения о плохом и хорошем, признать ошибки и, наконец, просто заявить о себе, рассказать о том, что побудило его заняться своей профессией, наукой, какие тернии встают перед молодым учёным, и как удаётся их преодолеть. Поводом для первой публикации такого рода послужил юбилей – семидесятилетие автора и полвека со дня вступления на стезю науки и образования. Другая причина – случайное или нет совпадение названий, эстафета двух петербургских вузов, один из которых был для автора ALMA MATER, а другой стал LAST BUT NOT LEAST.

Самое интересное  в том, что, случайно обратившись к тексту мемуаров В. В. Набокова «Conclusive Evidence», я обнаружила вот такие строки - «Спираль- одухотворение круга… Цветная спираль в стеклянном шарике - вот модель моей жизни». Между этими словами - рассуждения синэстета о гегелевской триаде и природной спиральности вещей в отношении ко времени.


1956год  ЛГУ им. А. А. Жданова

       В Ленинград я приехала в середине лета 1956 года из сибирского города Кемерово. Ирония судьбы - лет в 50 я узнала, что моя мать, оказывается, работала в юности, в 30-е годы , в типографии в Москве, где бесконечно печатали какие-то списки, но говорить о них было запрещено под страхом смерти, потому рабочие не знали, что они набирали и печатали. Ирония судьбы – отец работал в партийных органах, но, имея мой непримиримый характер, быстро был изгнан из рядов райкомовских и горкомовских работников, направлен в райком «по зоне МТС», где вновь получил «шары» на выборах из-за привычки «жаждать справедливости» и вынужден был, имея за плечами школу ВПШ и личных врагов среди партийной номенклатуры, согласиться в конце 50-х пойти в Политотдел УИТУ (того же управления, но не лагерей, а «исправительно-трудовых учреждений»). «Клиенты» этого Политотдела валили лес в Сибири, и не все там были политические, много было уголовщины, расхитителей государственного имущества и тех, кого бы мы сейчас назвали «незаконными предпринимателями». Отец дома не разговаривал о делах служебных, знаю только, что однажды его и другое начальство чуть не убили в зоне, куда они поехали усмирять «уголовный бунт», знаю, что в колониях были школы, свои печатные издания, в том числе литературные. Одну «повесть» из зоны отец дал мне отредактировать. Как сейчас помню, это была исповедь отца, осуждённого за сожительство с собственной дочерью. Помню, как ясным зимним днём мы ездили в какое-то глухое село под Мариинском, вручали Красное знамя передовикам производства, а ещё помню фотографию отца в компании с прототипом главного героя «Педагогической поэмы» Макаренко. Да, по- своему отец был педагогом. Мне он говорил: «Учись, голова у тебя светлая» и был страшно горд, когда я защитила диссертацию в 1971 году, пригласил на банкет своих сослуживцев – УИТУ- шников . Полковника он так и не получил (что-то в биографии было не то), а некролог о его смерти, который я пыталась опубликовать в местной газете, не взяли. Оказывается, он был «дзержинцем», хотя и критически настроенным к начальству и власти. У меня долго хранился портрет Феликса Дзержинского, подаренный отцу в день рождения «колонистами», инкрустация на дереве с портретом Ленина, тоже выполненная «колонистами», и цветное изделие из оргстекла - надгробный памятник со щитом и мечом, который колонисты дарили начальству «ото всей души», а начальство принимало эти знаки внимания, не вникая в подтекст. Искусно изготовленные шахматы с фигурами мифологии (отец был шахматист с высоким разрядом) моя мать оставила в больнице на память об отце. Жаль. Кому он был нужен там, в больнице, размещённой прямо у городского кладбища? Хоронили отца с воинскими почестями – зелёный свет, почётный караул у гроба в машине, последний салют - и всё. Мой чёрный атласный платок поверх надгробия, а через несколько лет – такой же платок на могиле матери рядом и мои горькие слова: « Прости нас, мама, обижали мы тебя».
       Единственная информация, полученная от матери, связанная с периодом их пребывания в Сибири уже без меня (после 1956 года)- это их тайная дружба с женой Бухарина, которая доживала последние годы в Сибири где-то в Яе или в Тяжине Кемеровской области. Она научила мою мать делать домашний сыр и фаршированную щуку, еврейское национальное блюдо.


Экзамены в университете и обоснование в городе

       Экзамен я сдавала всего один, в июне или июле, так как была серебряной медалисткой, но среди медалистов тоже был конкурс -7 человек на место. Помню, с каким ужасом я увидела на стенде свою фамилию и рядом - четвёрку по сочинению. Отчаянию не было предела, я ехала в трамвае и плакала. Но на другой день оказалось, что я принята, потому что у остальных абитуриентов были тройки. Меня сагитировали учиться на афганском отделении, впервые открывавшемся в университете. Помню, как я раздобыла где-то энциклопедию и прочитала малюсенькую статью «Афганистан». Сочетание «фг» мне не понравилось, не понравилось оно и моим родственникам, у которых я остановилась на первое время. Это была семья сестры моего отца, тёти Дуси. Они жили на Кировском проспекте на Петроградке, тётка - медсестра-фронтовичка, дядя- директор НИИ каких-то металлов. «Мы не можем поселить тебя у себя,- сказали родственники как-то за столом на даче в Зеленогорске,- у нас дети». А я и не собиралась жить у них, но надо же было остановиться у кого-то, пока в университете пройдут экзамены.

Обязательные сельхозработы

       Но ближе к делу. Летом 1956 года я дважды ездила на сельхозработы. В июле - вместе с будущими геологами – мы работали на Карельском перешейке где-то за Приозерском. Был сенокос, мы собирали сено граблями в валки, потом - в копны и, если было сухо и жарко, складывали всё в большой стог. Конечно, нам помогали местные механизаторы, и где-то рядом работали, как и мы, курсанты. Здесь я впервые увидела «волокушу», какие-то приспособления с зубьями для перевозки «копёшек», здесь я впервые взгромоздилась на широкую спину лошади и въехала в амбар, куда свозили сено. У амбара было два выхода- входа, и когда он наполнялся доверху сеном, мы устраивались в нём на ночь, строили себе норы в сене и засыпали сном счастливых младенцев, не боясь мышей, пауков и других ночных гостей. Это было прекрасное лето. Нас было много, но работали почему-то поодиночке, в разных концах луга или поляны. Грабли - наше основное орудие труда, нравятся мне и сейчас. Купались в голубых озёрах, а если был дождь, не прятались, такой он был тёплый и ласковый. Позже я услышала песню со словами: «Долго будет Карелия сниться, будут сниться до сих пор остроконечных елей ресницы над голубыми глазами озёр». Всё в стихе хорошо, кроме «до сих пор» и «долго». Надо что-то одно. Ещё остались навечно в памяти большие низкие звёзды в ночном небе Приозерска (или ещё какой-то станции), когда мы покидали Карелию.


Песни трудового семестра

       С нами была девушка Валя, приехавшая из Воркуты. Она ушла после первого курса, но песни, которые она пела, а мы подхватывали, остались. Это был лагерный фольклор. Тут были и « Начальничек, ключик- чайничек», и «Я сижу в одиночке и плюю в потолочек», и знаменитый позже маркинский «Сиреневый туман». За годы учёбы к лагерному фольклору присоединился фольклор восточников, среди них - «Гимн востоковедов»: “ Жил один студент на факультете, о карьере будущей мечтал, о жене столичной, о машине личной, но в аспирантуру не попал”. Часто пели пикантную песенку про индейчика в бамбуковой хижине, про студента, опустошающего чужую мошну, про американца, шедшего из Алабамы «до своих родных краёв, до своей любимой мамы, до жены и до братьёв». Часто в общежитии гремел припев: «Эге-ге-гей, Сюзанна, любимая моя, после долгих лет разлуки я пришёл в твои края». Впечатляла песня «Пыль». Уже в зрелом возрасте я обнаружила её в сборнике переводов англоязычных поэтов. Кажется, это был Р. Киплинг: «И только пыль-пыль от шагающих сапог, и отдыха нет на войне солдату, пыль…». В то лето мне было только шестнадцать. В Сибири мы ничего не слышали ни о репрессиях, ни о лагерях, ни о Гулаге.


       Вторая поездка

Вторая поездка в «колхоз» в этом году была в сентябре, после вступительных экзаменов. Я уже знала, что на афганском отделении (иранского в тот год не было) будут учиться 7 человек, но в «колхозе» я была, насколько помню, со студентами других отделений и факультетов. Нам выделили добротный дом на краю села возле речушки, на другом берегу которой росли сосны. Хозяйка дома, пожилая женщина, вставала очень рано, топила печь, зажигала лампады возле икон, а иконы стояли на полочках над нашими головами (спали мы на полу и лишь избранным иногда разрешалось лечь на остывающей русской печке, за трубой). Однажды нас угостили пирогом с клюквой, а в другой раз кто-то из тюркологов сварил пшённую кашу по всем правилам кулинарного искусства, с многочасовым томлением в печи (по-видимому, печь была русская, если на ней можно было спать и томить кашу в духовке). Спали мы, укрывшись простынями, а вот где их брали - не помню. Однажды устроили «тёмную» мальчику- востоковеду, который имел привычку ночью подсматривать за нами в дыру снизу из коровника. Кто был этот юноша, не помню, но досталось ему здорово.
       Когда получали по утрам задания на работу, видели средних лет интеллигентного мужчину, который о чём-то тихо беседовал с нашим руководителем и со старшекурсниками. Потом выяснилось, что это был один из ссыльных ленинградцев, отбывавший срок на Карельском перешейке. С нами был, кажется, Н.Д. Андреев, мы знали, что он занимается машинным переводом и что он, вроде бы, не в чести у начальства. Другим нашим вожаком был светлый романтический юноша, любивший песню «Журавли». Он часто пел:  ”Из какого же вы из далёкого края прилетели сюда на ночлег, журавли?” Особо удавались ему строки: ”Здесь под небом чужим я как гость нежеланный, слышу крик журавлей, улетающих вдаль , сердце бьётся сильней, и всё громче рыданья, перестаньте рыдать надо мной, журавли” .Песню пел юноша, но то страдание, которое звучало в словах, связало в моей памяти песню с этим молодым человеком и со ссыльным мужчиной в светлом плаще, тихо беседующим в стороне с кем-то из наших студентов.

Жизнь «в углу»

       Общежитие мне не дали, в стипендии тоже отказали, хотя я была медалисткой и поступила вне общего конкурса. Причина - «Ваши родители- сельские жители и у вас своё хозяйство». Увы! Они не знали и не хотели знать, что отец до мозга костей городской житель, что его только что перевели на обустройство в район и у них не было не то что своего хозяйства, но даже своего жилья, огорода, живности. И никого не касалось, что мать отказалась посылать мне деньги, так как я уехала против её воли. Не знаю, где я раздобыла 150 рублей (или 15, не помню) на оплату «угла», который мне удалось снять на улице Петра Лаврова в квартире, где проживала еврейка Фаина Абрамовна с дочерью Фанечкой и братом, немного странноватым и толстым. Я  несколько раз видела его позже в библиотеке Института Востоковедения, в то время в читальных залах библиотек Питера сидели свободные от земных дел евреи и читали газеты на родном языке. Кроме угла мне предоставили голую железную кровать и тумбочку. Матрац с подушкой я привезла с собой от своей московской тёти Тони (во время эвакуации молодая тётя Тоня, Антонина Иосифовна Передкова, жила с нами в Сибири, была фактически моей нянькой, потому в годы учёбы, живя с семьёй в Подмосковье, она и муж её Михаил Петрович опекали меня, как могли). Уходя на работу, Фаина Абрамовна говорила мне: «Галя, проследите, чтобы Фанечка поела». А Фанечка выливала какао в раковину, бросала котлету под кровать или под диван и просила не говорить об этом ни матери, ни дяде. Я слово держала, и у меня текли слюнки от запаха котлеты и вида какао, но я ни разу не попросила у Фанечки ни кусочка, ни капельки («Гордыня!»). Были дни, когда я не могла пойти в университет, потому что сильно хотела есть, и единственное спасение было - укрыться с головой и спать. Несколько раз, правда, я совершила воровство, каюсь. Я залезла в старые хозяйкины банки из-под варенья и соскребла засахарившийся сироп со стенок, а в другой раз съела варёный голубец (у хозяйки их было штук 8 на тарелке, стоявшей на полке меж входных дверей).
       Однажды ночью на меня из-под драных обоев в комнате с потолка упала крыса. И если бы не кот, который давно наблюдал за нею, я бы умерла от страха. Но кот схватил её мгновенно, как только я соскочила с кровати. Как звали кота, не помню, но его очень любил брат хозяйки. Этот брат меня уважал за то, что я училась на Восточном факультете. У нас был договор - я натирала ему паркет в комнате, а он давал мне билеты в филармонию. Благодаря этому «бартеру» я сразу окунулась в мир классической музыки, полюбила оркестр Е. Мравинского и симфонии П. И. Чайковского. До сих пор звуки 5-ой симфонии вызывают во мне чувство содрогания от какого-то торжества рока, судьбы.


Евреи и другие

       Иногда в гостях у Ф.А. была целая община евреев, они любезно приглашали меня разделить с ними трапезу и выражали глубокое уважение ко мне и моему интересу к Востоку и языкам. Такое же уважение я чувствовала, будучи в гостях у эстонцев в местечке Раквере, когда просматривала их альбомы и книги эстонских писателей. Они говорили, что русские обычно не интересуются их культурой и языком, а я - другое дело. До сих пор я не могу понять, как это многие русские женщины- жёны военнослужащих, дипломатов, инженеров, работающих за рубежом или в другой республике, не могут за 2-4 года пребывания среди чужого народа выучить хотя бы несколько разговорных фраз, не говоря уже о языке в целом. У них нет желания делать это. Я убедилась в этом, работая в Афганистане в конце 60-х годов. Наверное, у них такая установка - не говори, не общайся. Меня чуть было не выслали в 24 часа из Кабула по доносу моей знакомой, которая увидела, как я объясняю русскую грамоту афганскому торговцу в его лавке и как я «гуляю», по её словам, с афганскими офицерами по улицам афганской столицы (это меня провожал вечером мой ученик- курсант Военной Академии - можно было стать жертвой грабителей).

Космополиты и обыватели

       Если бы я жила во времена И. Ю. Крачковского или даже в середине 40-х годов, меня бы за мои мысли и высказывания упекли в тюрьму, обвинив в космополитизме. Страх укрепился в сознании людей, даёт о себе знать и сейчас, и давал знать в 60-е. О прогулках с афганскими офицерами я уже говорила. Несколько других примеров: в начале 60-х годов мы, студенческая компания из иранистов, арабистов, китаистов (всего 7-8 человек) подружились с арабскими кинематографистами, у которых наши мальчики были переводчиками. Один из этих работников кино, Дауд Ассамарайи, мне очень нравился. Он был старше меня намного, неуклюжий, кажется, косолапый, какой-то беспомощный. Одним словом, я влюбилась - той романтической влюблённостью, которая не позволяет преступить законы морали и нравственности, но которая будоражит душу и сердце. То ли в шутку, то ли всерьёз (скорее, в шутку) Дауд предложил мне руку и сердце, прислав письмо из Москвы с приглашением поехать с ним в Ирак, где он жил. По простоте наивной и по неопытности, я написала об этом родителям в Сибирь. И я получила такую отповедь! Отец, и без того запуганный историей с Власовым, невозможностью вернуться к родственникам в Москву или Ленинград за какие-то грехи, дал категорическую оценку моему «проступку»: «Ты нам не дочь, если сделаешь это». Спасибо, конечно, что он это сказал, а то, быть может, я давно погибла бы под руинами иракских городов или стирала бы бельё первой жены и её детей. Но… Саднящее чувство несправедливости, поруганности осталось. Чувства были светлые, романтические. Мне было тогда 20 лет.
       Ещё пример. Моя подруга, тоже востоковед, ныне проживающая в Ближнем Зарубежье, в бытность нашу студентами имела несчастье полюбить немца, аспиранта из Карлмарксштадта. Любовь, насколько я знаю, была взаимной. И вот - беседа с работником КГБ, предупреждения о последствиях и вынужденный разрыв. Всё. Поломана жизнь, поломаны чувства, она так и не нашла свою судьбу, свою половинку, остались горечь и боль. На всю жизнь. Наверное, не только нас стращали « последствиями», но и ИХ - тоже. Один почтенный врач из Афганистана, находясь у нас в Питере на стажировке, проводил свободное время в компании аспирантов, среди которых была и я - специалист по Афганистану, знавшая оба его языка, татарочка Неля из Казани, дочь известного в Татарстане врача, и Галочка- филолог, специалист по поэтике Прокофьева. Воспылал он почему-то ко мне, рассказывал о своей семье, о детях, плакал на концерте русской народной певицы Людмилы Зыкиной, приглашал к себе на родину в гости, обещал покатать по всей стране на собственном автомобиле. И что же? Через 4 года встречаю его в Кабуле, вижу, что узнал, но испугался, даже не поздоровался и быстро- быстро исчез из поля зрения. Видимо, тоже «предупредили».

О любви к чужестранцам

       Подобных историй можно собрать много. Ещё одна - о любви дочери российского адмирала и чешского парня Вацлава, Вашека. Их было двое - чехов, в нашем общежитии –Карел и Вашек. Старый и молодой. Молодой был длинный и имел ботинки очень большого размера. И была любовь Галочки и Вашека, но был и папа- русский адмирал, и надвигался политический кризис в Чехословакии. И поломалась любовь. А папа, увидев родную дочь с сигаретой в зубах, от изумления крикнул, как кричат солдатам и матросам: «Отставить!». Вот это « отставить», думаю, долго ещё висело в атмосфере послекультового Ленинграда. Помню, как то ли в конце 56-го, то ли в начале 57- го года ректор ЛГУ А. Д. Александров выступал перед студентами и отвечал на вопросы о Сталине, о Хрущёве, о культе личности и др. Помню, как он однажды ответил на записку: «Товарищи, ну сколько можно об одном и том же?». Потом Александров куда-то исчез. Говорили, что его отправили в Новосибирск в Академгородок.


Голод не тётка

       1956 год до самого своего конца был для меня голодным. Что же заставляло меня оставаться в городе, в Университете? Ни стипендии, ни общежития, ни денег из дому. Наверное, не хотелось уезжать побеждённой, не хотелось слышать «Я же тебе говорила, ты не послушала…». Может быть, в самом деле, надо было уехать и поступить (но было уже поздно) в только что открывшийся медицинский в Кемерове? Многие мои одноклассницы теперь - врачи. Наташа Пикус- хирург в областной больнице Кемерова, кандидат наук, Нина Перова- доктор наук, профессор Медакадемии… Да, доктор из меня получился бы толковый, аналитик. А вдруг нет? Ведь всему этому- толковости, умению аналитически и системно мыслить я научилась здесь, в ЛГУ. И не потому, что моими учителями были профессора и академики. Нет. А потому, что привычка добывать знания в книгах, в библиотеках, в рукописных хранилищах, наконец, в незнакомом до того языке - всё это сформировало творческие способности, чуть- чуть подогретые генами. Говорят, один мой дед был крепостным семьи Гончаровых в Полотняном Заводе, где и родился мой отец, а другой дед- потомок лица неустановленного, неизвестной национальности и вероисповедания, потому как прабабушка Аграфена унесла с собой тайну рождения сына и причину отлучения от церкви. Быть может, есть тому причина, почему в детстве я боялась татарских песен, часто исполняемых по радио, почему у моей бабушки Кати и у её сестёр, живших где-то в Рязанской губернии, смуглая кожа и заметные «скулушки» на лице, и, наконец, откуда у меня такая тяга к Востоку и симпатия к «лицам нерусской национальности»?

       И вот я иду по Шпалерной, направляясь к Смольному монастырю, чтобы увидеть великолепный памятник зодчества, набережную (многие набережные в то время были перекрыты и закрыты заборами). Иду и тайком изучаю в кармане старенького пальто монетки. Сколько их? Мне стыдно вынуть их из кармана и пересчитать, потому я наощупь определяю цвет и достоинство монеты, набираю 22 копейки и покупаю долгожданное пирожное Эклер. Оно такое большое и пахучее. И всегда с тех пор, покупая пирожные, эклер или картошку, я сравниваю их с тем чудом, которое я вкушала на Шпалерной за 22 копейки. В профкоме, видимо, узнали о моём бедственном положении, потому что очень скоро мне и эстонцу Круминьшу, музыканту из ресторана, поступившему по какой-то разнарядке на наше отделение, выделили матпомощь в размере 100 рублей каждому. Круминьш деньги тут же прокутил, а я купила фотоаппарат «Смена», и с тех пор была признана официальным фотокорреспондентом всей группы и всего курса. У многих есть мои фотографии. Моя приятельница Н. Забурова (ныне Мусихина), по- видимому, написала моей матери о моём нищенстве, и мать стала высылать мне, правда, с большим скрипом и нерегулярно, по 300 рублей. Однажды я получила от неё посылку с салом (бывшим поросёнком Нюсей), и этим салом да ещё концентратом «суп гороховый» я питалась почти год. Моя хозяйка ворчала: «Опять этот запах свиньи!», но терпела, все-таки я платила ей 150 рублей в месяц за «угол». А я заработала гастрит.

Наставники. Анна Зиновьевна

       А потом зам. декана А. П. Векилов  заставил меня написать заявление на общежитие и долго ругал за какую-то ошибку в тексте, которую я сделала от волнения. Общежитие мне дали. Я поселилась в большой комнате на 2-м этаже левого крыла факультетского корпуса на Университетской набережной, мы жили в этой комнате год и, по-моему, у нас была коммуна. Но весь этот год , а мне было 16- 17 лет, я тосковала по матери, я думала о ней, сидя на кровати в общежитии, на лекции в аудитории и, может быть, по какому-то странному фрейдовскому импульсу, я увидела черты моей матери в Анне Зиновьевне Розенфельд, которая вела у нас таджикскую диалектологию и ещё что-то персидское, курировала наш курс и опекала нас как член партбюро и член ещё каких-то организаций. Ей обязана я своей первой публикацией, своим первым печатным художественным переводом, своей диссертацией, работу над которой я хотела бросить, вернувшись из-за рубежа и погрязнув в личных неудачах. Она написала мне: «Вы талантливый человек, Вы должны закончить свой труд и защититься. Не падайте духом. Соберитесь, и сделайте ЭТО!». Just do it!- так говорил Учитель своему ученику Джонатану Ливингстону Сигалу - Чайке, и тот летал снова и снова, пока ему не открылись Небеса. Это я поняла, написав через много лет статью о социуме в сказке Ричарда Баха. Just do it!- « Делай, и у тебя всё получится».
       А.З. присылала мне в Афганистан новые публикации, свои и своих коллег, я была у неё в гостях в коммуналке на улице возле Таврического сада, ела сушёный инжир, слушала рассказы об экспедициях в Среднюю Азию ( А. З. волновалась, рассказывая всё это мне, показывала старые бухарские халаты, когда-то подаренные учениками и аспирантами, книги, статьи и записи своих учеников), говорила с её домработницей, которая умела печь вкусные пироги, была знакома с её дочерью, тоже Галей, читала статьи её супруга Н. Кислякова и знала о его трагической смерти в питерском трамвае. Н. Кисляков работал в Институте этнографии и был известен среди ученых Университета и ИВАН-а. Однажды, уже в конце 80-х годов, приехав со студентами- иностранцами в Питер на экскурсию, я позвонила А.З.домой и услышала, что ей очень плохо и, если я не приеду, будет уже поздно. Почему-то я отложила визит на 2 дня, а когда позвонила вновь, Анны Зиновьевны уже не было. «Я же Вам говорила, что Вы можете не успеть,»- сказала её дочь. Мне было стыдно, что я не поняла всей суровости первого разговора. В моём альбоме есть фотография А. З., рядом с фотографией моей покойной матери. И я плачу, когда смотрю на обеих.




       Первые навыки научного общения

Не одну меня опекала А.З. Насколько помню, в её доме всегда были гости из Таджикистана, с Памира. Таджикские говоры – вот страсть Анны Зиновьевны. Она рассказывала нам, как в молодости со своим мужем Н.Кисляковым они исколесили все тропы в горах Таджикистана и Памира, перешли сотни черных ручьёв, ведя за повод строптивого осла. На нашем курсе учились два памирца - Савлатшо Мерганов и Додар Мирзоев. Оба потом работали над диссертациями. Во время практики на 3 курсе мы побывали на родине одного из них, в родном его кишлаке, и воочию увидели быт горных таджиков, услышали их язык. Училась у нас дочь известного писателя Икрами, и А. З. попросила меня помочь ей в учёбе и написании дипломной работы. Они все слабо владели научным стилем речи. Это был мой первый опыт работы со стилем, который потом пригодился и был неоднократно востребован при написании диссертаций иностранными аспирантами и даже российскими гражданами – преподавателями нашего кавказского вуза, выходцами из республик Северного Кавказа. Конечно, я им помогала, если обращались. Мне пришлось составлять философский словарь вместе со студентами- афганцами и доцентом из Дагестана, править диссертации по истории образования Афганистана ( супруги Пештаз сейчас оба доктора наук и процветают где-то в Голландии или в Германии). Стиль исторической науки пришлось осваивать и учить других при работе с учёным туркменом. Практика работы с Икрами положила этому начало.

Первые поездки в экзотические места

       Как- то раз А. З. пригласила меня с собой в экспедицию на Памир. Я оформила все документы в Жёлтом Доме, получила разрешение на въезд в погранзону Памира, приготовила платье с длинными рукавами, платок на голову и чулки на ноги, чтоб не смущать местное население, но поездка почему-то не состоялась. Наверное, я чем-то не понравилась пограничникам и КГБ. Хотя через несколько лет я уже самостоятельно отправилась к тем же границам, только южнее, в Афганистан, на работу в качестве преподавателя при Министерстве Образования и Министерстве Обороны тогдашней ДРА. Правда, числилась я почему-то аспиранткой института им. Мориса Тореза, зарплату по приезде получала от этого института и налоги со всевозможными взносами платила там же. На таможенном досмотре в Шереметьево у меня сначала изъяли все микрофильмы рукописей ЛО ИВАН СССР, по которым я собиралась работать над диссертацией, задержали самолёт, а потом микрофильмы отдали, обратив внимание на коды университетской ЛАФОКИ (кинофотолаборатория ЛГУ). На обратном пути спустя почти 3 года у всех пассажиров досматривали багаж, нет ли контрабанды (золото, драгметаллы, нейлоновые платки, порнокарты и ручки, каракулевые шкурки и прочее). Мой багаж не тронули, зато перетасовали все мои бумаги, все рукописи и тетради, все фотографии (думаю, что кто-то из своих донёс о моих контактах с афганцами. А как не общаться, если они были моими студентами? Многих курсантов уже нет в живых. Была война).
Диссертация

       На рукопись моей диссертации покушались несколько раз. Во- первых, придирчиво изучали на таможне (как будто кто- то что- то соображал в афганском суфизме 17 в.), во- вторых, моя знакомая кошка пани Кисаревская ( так я её назвала, потому что она была благородных кровей - помесь домашней кошки и рыси, у неё даже были кисточки на ушах) вздумала рожать на моих записях и так всё изорвала когтями, что мне пришлось многое воспроизводить по памяти, а ведь это была текстологическая обработка рукописей! И, наконец, когда я передала единственный экземпляр готовой рукописной диссертации своему научному руководителю профессору М. Н. Боголюбову, он долго меня избегал, а потом под нажимом А. З. признался, что у него на даче был пожар и рукопись сгорела. Я была в шоке. Именно тогда я уехала на родину, в Сибирь, и хотела всё бросить. Но… рукописи, как известно, не горят, хотя и не возвращаются. Каким- то чудом я восстановила написанное (потому что всё было своё, всё было в голове, ведь компьютеров в то время не было), опубликовала несколько статей, в том числе с помощью А. С. Тверитиновой (Москва), три статьи у меня были изданы в Афганистане на языке пушту, а ещё об одной публикации я и не знала и до сих пор не имею выходных данных. Сообщил мне о ней покойный ныне В. В. Кушев, который завершил начатое мною дело по обработке рукописей афганского фонда ЛО ИВАН АН СССР (ныне СПб ФИВ РАН). К своим документам он прибавил обнаруженные мною рукописи Принстона (США), Кабула (Афганистан). А до индийской рукописи мы не добрались. Далековато. У меня сохранился текст моей диссертации, в который я иногда наведываюсь, чтобы лишний раз удивиться огромности и капитальности исследования и спросить себя: «Как же это я смогла всё сделать? Это же каторжный труд, но я это сделала!- JUST DO IT!».

М. Г. Асланов и другие

       Мне очень приятно, что В. В. Кушев, которому по праву принадлежит честь первооткрывателя афганского фонда рукописей, упоминает мои исследования и включает их в мировые каталоги и библиографию. В отношениях с проф.  М. Н.Боголюбовым, моим учителем персидского, пушту, средних и древних иранских языков, моим официальным научным руководителем, в какое-то время образовалась трещина. Началось это с того, что я, опять- таки по своей наивности, попробовала отказаться от его руководства и обратилась к московскому афгановеду, автору большого афганско- русского словаря М. Г. Асланову.  Мои учителя в ЛГУ очень удивились такому выбору, но разрешили съездить в Москву и поговорить с Аслановым. Я нашла его в Институте Востоковедения, в одном из душных кабинетов. Он был очень стар и еле ходил. Мы вышли на свежий воздух и стали разговаривать. Мартирос Григорьевич был очень польщён, рассказал историю с цензурой своего словаря. Оказывается, он всю жизнь собирал материал и составил картотеку для словаря. Кто этим занимался, тот знает, что системность расположения слов предполагает аккуратность и тщательность обработки карточек, определённый порядок их расположения и точность справочно - библиографического аппарата. И вот, когда Словарь был готов к изданию, автору предложили изъять все статьи и слова, связанные с религией. Что это значило, можно себе представить. Сотни слов, сотни названий реалий, сотни арабских заимствований и т. д. Асланов изъял религию из словаря. Это стоило ему здоровья и душевного равновесии. Автор чуть было не загремел в один из лагерей Гулага. А, возможно, он там был, он мне не сказал. Наука лишилась исламской терминологии, и только недавно СПБ ФИВ РАН под руководством арабиста, моего друга по Университету С. М. Прозорова (ныне зам. директора Санкт-Петербургского филиала Института востоковедения Российской академии наук) предпринял издание «Энциклопедии ислама» в 4-х томах. Точно так же, по совету М. Н. Боголюбова, я изъяла из диссертации все главы, посвящённые суфийской идеологии. И, наверное, мы сделали правильно, сознательно избежав лишних каверзных вопросов на защите. Ведь я не была ни историком, ни, тем более, историком религии. М. Г. не мог быть моим руководителем хотя бы потому, что я не учла финансовую сторону вопроса - кто бы ему платил за руководство? Он был стар, удручён и, по-видимому, избегал общения с коллегами, как и они с ним. Я вернулась в Ленинград под «крыло» М. Н. Боголюбова, но трещина образовалась. К тому же, он вспомнил, что после окончания учёбы в 1961 году, получив свободный диплом, я, по совету своей московской тётушки Тони, обратилась с письмом в проходивший тогда съезд профсоюзов по поводу отсутствия работы по окончании вуза. Моё письмо, соответственно правилам переписки с гражданами, переслали по обратному адресу в ЛГУ, а меня вызвали в Смольный и вежливо разъяснили, что как только работа появится, мне её предоставят. А Михаил Николаевич при встрече пробормотал: «Вы письма какие-то пишите…» В общем, не в обиду будь сказано этому талантливому и известному иранисту, прекрасному педагогу и красивому мужчине, как отмечают все выпускники ЛГУ, я писала диссертацию самостоятельно, консультируясь иногда у работников библиотеки ЛОИВАН , работала в архиве АН СССР с фондом академика Б. Дорна и только недавно узнала, что Б. Дорн на самом деле- это саксонец по происхождению Йоханнес Альбрехт Бернгард. Перед защитой Боголюбов посоветовал мне: «Вы оставьте что - нибудь посмеяться». И они, т. е. члены совета, нашли, над чем посмеяться - в одном из афганских четверостиший я не смогла разобраться в залоге- кто кого поцеловал, он её или она его. Моими оппонентами были корифеи востоковедения - Иосиф Михайлович Оранский, Николай Дворянков и В.Лившиц. Всё прошло замечательно. Нина Петровна Рычкова, заслуженный работник культуры, с возмущением говорила о несоблюдении ГОСТ-а в библиографии, к тому же оказалось, что при переплёте были перепутаны страницы, и мне пришлось клеить новые номера, так что том диссертации стал кривобоким и распухшим на один конец, отзывы собирали в спешке, так как я приехала впритык к защите (моей дочери было всего 4 месяца) и уехала сразу после банкета. Я недаром спешила - у моей дочери без меня обнаружили двустороннее воспаление лёгких, и я её чуть не потеряла.

После защиты

       Банкет организовали в «Астории» и продолжили в столовой Института востоковедения на Дворцовой набережной. Помню, что неумолчно говорил В. Лившиц и все смеялись без удержу, а мои мысли были о крошечной дочери там, в Сибири. Сразу после банкета мы отправились на телеграф и дали весёлую телеграмму родным, а по приезде домой я увидела на стене коридора напротив входной двери поздравление и родители подарили мне хрустальную вазу. Потом меня поздравляли в институте, где я преподавала английский язык. Это была первая диссертация в том вузе, и мне тоже подарили хрустальную вазу, потом мне пришлось устроить банкет и для сослуживцев, так что все деньги, что я накопила, работая в Афганистане, ушли на «обмывание» диссертации. Помню поздравление, в котором были вот такие слова: «…И диссертация, и дочка, Вы, Галя, просто молодец!».Да, если бы не диссертация и степень кандидата наук, если бы не учёное звание доцента, я повторила бы судьбу многих моих подруг- безработица и печальная старость пенсионерки. Со степенью и званием мне было легче устроиться на работу, меня ценили, хотя были свои трудности - я долго работала с русским языком, с русским как иностранным (РКИ) и последние 15 лет- с английским. Солидная общелингвистическая база и обращение ко многим языкам позволили мне читать курсы языкознания, общего языкознания, современного русского языка во всех его аспектах, стилистики, теоретические курсы грамматики и фонетики английского языка. Однажды мне было поручено разработать и прочитать невиданный до того курс «Введение в языкознание английского языка». Условия вуза позволили мне назвать курс по- своему как «Введение в индоевропеистику и германистику» и успешно его осуществить. В списке моих печатных работ - статьи по афганским рукописям, по редкому архивному фонду арабских рукописей, по русистике, текстологии, английскому синтаксису, лингвистике текста. В последнее время в связи с разработкой проекта фонда Сороса, в рамках Ставропольского научного семинара «TEXTUS», приходилось много работать в краевом архиве с рукописями, бывшими до недавнего времени в спецхране. Мне нравилось открывать новое и разбираться в том, что могло быть не под силу другим специалистам. Самая последняя по времени публикация об афганском суфийском поэте Рахмане на страницах международного научного журнала Ирано-Славика свела меня с моими наставниками и коллегами - научным руководителем академиком РАН М. Н. Боголюбовым, которому сейчас более 90 лет, моим коллегой-иранистом акад. РАН И. М. Стеблиным-Каменским, моим  однокурсником  проф. Л. Г. Герценбергом, моим оппонентом проф. В. Лифшицем и познакомила меня с д. филол н. Н. И. Пригариной. Ещё раньше, когда я и не думала возвращаться даже мыслью в востоковедению, судьба подарила мне знакомство с прекрасным энтузиастом, арабисткой Р. Шарафуддиновой. И буквально на днях прозвучал звонок из Дагестана -  известнейший арабист, исследователь рукописей Шамиля Гимри акад А. Шихсаидов хочет прислать мне в подарок новый свой труд за исследования редких рукописей ставропольского архива, в котором обнаружены арабские рукописи периода Шамиля и кавказских войн. И вот здесь пора сказать о моём втором наставнике, которого я приобрела уже в довольно зрелые годы. 
 
   Вузовские будни

       В начале 90 –х годов судьба свела меня с талантливым и неистовым учёным- доктором филологических наук профессором Штайн Кларой Эрновной. Если бы не её инициативность и её участие, я бы так и осталась рядовым преподавателем английского языка с базовым образованием безработного востоковеда- филолога и недюжинными способностями администратора( мне приходилось служить в качестве зав. кафедрой, декана факультета, ученого секретаря диссертационного совета). Клара Эрновна увидела во мне учёного, оценила мои способности к анализу и кропотливому копанию в тексте. Озабоченная ранее тихой и бесполезной борьбой с административной системой в образовании, я за последние 10 лет ожила и имела столько публикаций, серьёзных и важных, сколько не имела за весь предыдущий период, кроме диссертационного. Я вернулась к рукописям, к текстам, к языку и смотрю на них с новых, современных позиций, осваиваю актуальную в научном мире филологов тематику и терминологию, подтверждая тезис: «Век живи, век учись».Я полюбила английский синтаксис, о котором не имела представления в годы учёбы на Восточном факультете, я полюбила сложные и интересные тексты английских классиков на их родном языке, но классические приёмы текстологии, в основе которых лежат идеи академиков Д. С. Лихачёва и И. Ю. Крачковского, остаются по-прежнему востребованными. С удовлетворением я читаю в текстах воспоминаний первых послевоенных выпускников ЛГУ строки о неординарных методах преподавания и изучения языков , практикуемых профессурой ЛГУ в 40- 50-е годы, и узнаю себя. Никто меня не учил и не заставлял применять методы анализа сложнейших синтаксических конструкций длиною в целую страницу, ни у кого я не заимствовала методику изучения грамматики и языка в целом по тексту. По-видимому, дух творчества витал в коридорах и переходах факультета, проник в моё сознание и ожил в зрелые годы. Я «мучаю» своих студентов логико - грамматическими схемами сложных предложений, выкапывая их из английской и американской художественной литературы, и считаю эту методику обучения синтаксису более эффективной и интересной, нежели заучивание правил и тренировки на упражнениях. Ветераны бывшего ЛГУ отмечают, что подробнейший синтаксический анализ текстов был замечательным средством изучения языка . Всё возвращается на круги своя- вот и я, как 50 лет назад, целиком поглощена воспоминаниями о востоковедах и востоковедении, называемом редким словом ОРИЕНТАЛИСТИКА , а завтра мне читать лекцию по английской теорграмматике, которую я люблю за плюрализм мнений и каждый год открываю в ней новые горизонты. Люблю аспект «Синтаксис английского предложения» за возможность проникнуть в глубины творческого сознания писателей. Не люблю «Теоретическую фонетику» , потому что её не любят и не понимают студенты, а мне не удаётся разбудить в них жажду познания. Нынешний студент считает лишней информацию о лабиальных и глоттальных, он равнодушен к проблеме дифтонгов и трифтонгов, он смеётся над термином «ротическое произношение», считая его искажением другого, более понятного слова, он зевает над вариантами английского произношения и языка и уж, конечно, не станет запоминать, чем отличается фонема от звука. Когда я учила афганцев, они говорили: «Языкознание, муаллем сейб (т. е. госпожа учительница), очэн интресна, но, азвините, очэн тэрудна». И они старались учить, учиться и от усердия изобретали новые имена в языкознании вроде Бодуэн де-Щерба. Нынешний студент не хочет знать не только Бодуэна, но и Щербу.



1964-1967 Афганистан

Начало экзотического путешествия в страну афганцев

Лето 1964 года. Ленинград. Мне 25 лет. Я аспирантка ЛГУ им. А. А. Жданова, уже третий год. В университет пришла бумага из Министерства высшего и среднего специального образования. Нужен преподаватель в Афганистан для работы с афганскими курсантами и офицерами и служащими Министерства печати и информации. Не знаю, кто предложил мою кандидатуру, только уже через несколько дней я собирала чемоданы и оформляла документы. Предстояла поездка в Москву для оформления и проверки всех документов, а затем - через Ташкент- в Афганистан. Мы собрались у Женьки ( Е. И. В.) , купили вина, закуски, позвали друзей-журналистов и стали прощаться. Поезд на Москву отходил поздно вечером. Кажется, это была Красная стрела. Да, это была она или что-то более современное, потому что мы сидели в вагоне, как сейчас сидят в электричке, только сидения были мягкие. Говорили много, много давали напутствий, мне вручили фотоаппарат Зенит, который потом очень пригодился. Кстати, все мои снимки в Афганистане сделаны этим аппаратом. Напиваться не стали, потому как мне - в дорогу. Я расцеловалась с журналистами, соседями, взяла сумку, мужчины подняли чемодан, и тут случилось Нечто. Собака Нерка стала выть. Она выла и выла, она плакала. Она подняла голову кверху и выла с такой тоскою, что всем стало жутко. Слёзы градом покатились из глаз моих. Я вытирала их рукавом, а они всё лились и лились. А собака выла и металась растерянно по коридору, чувствуя, что кто-то из нас покидает её навсегда. Мы вышли в холодную ночь, пошли к метро , а сзади нас раздавался и преследовал нас тяжёлый утробный вой собаки.


Поезд отходил во- время. Провожающие удалились, я осталась одна со своими мыслями, их было много - одни связывали меня с оставшимися друзьями, другие - рисовали картины будущей жизни за рубежом, жизни неизвестной и странной. Но как только я представляла себе Нерку и вспоминала её растерянные глаза и жуткий вой, мне становилось плохо. Я сидела на мягком сидении вагона и ревела всю дорогу. Люди не спрашивали меня ни о чём. Они только посматривали в мою сторону и поджимали губы. Но я заметила всё же, что на меня не отрываясь всю дорогу смотрел молодой человек в черном костюме и галстуке, он часто выходил в тамбур курить и оттуда тоже смотрел на меня, и рядом с ним появлялись ещё двое таких же молодых людей в черном и они тоже смотрели на меня и молча переглядывались. Когда поезд подходил к Москве, молодой человек в чёрном подошел и вежливо предложил помочь поднести чемодан. Он никуда не убегал, как можно было бы предположить, спросил причину столь долгих слёз, и, услышав, что они – из-за собаки, посочувствовал мне и Нерке. Слово за слово- и он уже знал, что я уезжаю за рубеж, в Афганистан, что мне предстоит ещё дня два пробыть в Москве, что остановлюсь я у бабушки на Юго-Западе…Ещё через несколько минут мы оставили мои вещи в камере хранения и, держась за руки и весело подпрыгивая, бежали по мостовой , радуясь солнцу, хорошей погоде и внезапно вспыхнувшей симпатии друг к другу.

Мой новый друг взял адрес моей бабушки и поклялся вечером прийти за мной, чтобы погулять по вечерней Москве. Мы тепло расстались и я на крыльях влетела к бабуле и поведала ей о своей поездке и о приятном случайном знакомстве. Бабушка молча меня выслушала, а потом сказала: « Послушай, Галя! Ты ведь едешь за рубеж. У тебя документы, деньги, билет на самолет. Ты вообще сознаешь, что твоё знакомство с молодым восторженным юношей сейчас - лишнее? Давай-ка, ты никуда не пойдешь с ним.» Да, она была права, моя покойная ныне бабушка Катя, мудрая и хлопотливая бабушка Катя. Откуда я знала, чего хотел юноша? Был ли он работник КГБ, сопровождавший меня из Питера до Москвы, был ли он аферистом, которому нужен был мой билет, виза и мои документы? Или это был тот счастливый случай, который называется судьбой? Я этого не узнала. Я позволила бабуле открыть дверь, когда юноша позвонил вечером, я позволила ей сказать, что меня нет дома и не будет допоздна. Может быть, меня бы и в живых не было, если бы не моя мудрая бабушка. 

А на следующий день я ходила в ЦК КПСС, беседовала с каким-то дядечкой, который устроил мне политический экзамен ( всё-таки я уезжала в капстрану с чуждой идеологией), беседовала с инструктором, только что вернувшимся из Афганистана, который сомневался - пускать или не пускать меня в капстрану, и я запомнила его слова - Вам понравятся эти фиолетовые горы, когда летишь на самолете, и за бортом внизу - горы , горы и горы. Да, действительно, под крылом самолета были горы, горы, горы. И ещё облака иногда.

Казус случился при посадке в самолет в аэропорту Шереметьево. Провожали меня бабушка и её сын Николай, мой дядя. Я чувствовала, что они слегка гордились – племянница и внучка едет за рубеж!! Тогда ведь эти случаи были весьма редкими. Я сдала багаж и прошла в зал ожидания. Ждать пришлось недолго. Меня вызвали по радио в специальную комнату и спросили, развернув мой чемодан, откуда у меня фотопленки с какими-то арабскими текстами. Я разъяснила, что это микрофильмы рукописей афганского суфийского поэта Рахмана. И я хотела бы поработать над диссертацией в Кабуле. Микрофильмов было три или четыре, и , о ужас, один был со штампом американской библиотеки Принстона. Рейс самолета задержали, пришел какой-то дядечка в очках и долго изучал при мне мои микрофильмы, потом сказал офицерам- таможенникам, что всё в порядке и угрозы для безопасности страны нет. Мой чемодан упаковали, я прошла в самолет и долго махала рукою бабушке и дяде, которые, как выяснилось несколько лет спустя, страшно переживали из-за задержки самолета и боялись моего ареста. Хи-хи!!

В Ташкенте в самолет сели афганские женщины- жёны дипломатов. На них на всех были лёгкие каракулевые шубки, их малолетние дети были очень красиво одеты. А у младенцев между ног были невиданные нами ранее пакеты, которые потом мы стали называть памперсы. Самолёт приземлился в аэропорту Кабула. Всю процедуру таможенного досмотра я не помню, но помню, что в зале ходил высокий русский мужчина и выкрикивал моё имя. Я подошла. Это был сотрудник посольства, встречавший меня на новой земле, мы сели в лимузин и покатили по широкому, залитому солнцем шоссе Джадейе Майванд. Я смотрела на экзотические растения по бокам дороги, на экзотических женщин в чадрах и без, на осликов и верблюдов, мерно шагающих вдоль дороги, на высокие строения Королевского дворца, на огромный фонтан в центре площади Пуштунистан и полицейских в коричневых галифе и белых перчатках, на чумазых ребятишек, бегущих рядом с машиной и что-то кричащих нам вслед. Остановились у гостиницы Кабул в центре города. Здесь мне предстояло пожить некоторое время, пока господа из консульства не найдут мне место для проживания.


Первое знакомство с жителями Кабула 

   Окна гостиничного номера, в котором посели меня после прибытия в столицу Афганистана, выходили на все стороны, кроме той, что за спиной. Впереди начинался  Пуштунистан Ват, или проспект Пуштунистана. Справа виднелась перспектива Джадейе Майванд, улицы, названной в честь победы афганцев при Майванде. Слева-   начиналась улица Шахри нау, ведущая в квартал под таким же названием, что означало   Новый город. В Кабуле, как и в любом другом восточном городе, конечно же, должен был быть и Старый город. Экскурсию по нему я запланировала на ближайшее время. Начала всех трех магистралей    сходились в одном пучке, и это была площадь Пуштунистана, посреди которой красовался фонтан и полицейский возле него в сиреневых галифе и белых перчатках.

          В просторном номере гостиницы, который на время стал моим жилищем, стояла большая двуспальная деревянная кровать, устланная белыми простынями и каким-то древним паласом.  Я не сообразила, что кто-то мог уже наслаждаться до меня белизною простыней, и улеглась отдыхать после длинного путешествия. Мне пришлось позже пожалеть о своей опрометчивости, но дело прошлое. Забудем. Полуденный зной сморил меня очень быстро и я очнулась только тогда, когда в дверь постучали. Старый афганец в тонких шароварах и национальной безрукавке  предложил мне полдник- бутылку холодной воды, сыр и какую-то европейскую булку .В дальнейшем я уже сама спускалась в бар в холле гостиницы и покупала чудесный ананасовый сок в банках. Бармен с усмешкой смотрел на меня, но аккуратно открывал банку и говорил Бефармойид- пожалуйста. Я чувствовала себя важной персоной, попавшей из бедной и нищей России в страну ананасного сока  и любезных служителей гостиницы. Позже я узнала, что каждая выпитая мною баночка ананасного сока могла бы быть красивой шерстяной кофточкой. Увы, я была одна, и никто не мог мне подсказать, чем отличается рубль от афгани, какова стоимость кофточки  и как эту стоимость соотнести с ценою прохладительного напитка. Всё позади. Пусть будет так, как оно было.   

     Мои русские друзья и коллеги напрочь позабыли обо мне. Меня могли украсть, меня могли изнасиловать, меня могли продать в рабство (!!!), увы.. никто не вспоминал обо мне примерно дней пять-шесть. У меня были несколько купюр афганских денег ( на первый случай) и я не знала, как отвечать на вопросы  афганского чиновника, кто будет оплачивать мой номер , долго ли я буду жить здесь,  и есть ли у меня вообще деньги. Позже выяснилось, что я должна была оплатить стоимость проживания в гостинице сама, за свой счёт, кроме того, я должна была за эти 5-6 дней найти себе комнату или дом  и снять его в аренду, а поскольку мне никто ничего толком не объяснил, я продолжала жить легкомысленной жизнью провинциальной гурии, попавшей в райские кущи (или пущи??).

        Соседей по номеру не было. Появился однажды толстый пожилой немец. Он сел рядом со мной в вестибюле гостиницы и стал говорить по-английски. И вот тут случился лингвистический парадокс. Казус. Я его прекрасно понимала, поскольку все-таки английский изучала. Я поняла, что он из ФРГ, предприниматель и остановился здесь по делам.  Отвечать по-английски я не могла, потому что моё языковое сознание было настроено на Афганистан, на языки пушту и дари.   И вот какой диалог у нас получился:
      -Are you from Russia? What do you do here?
     - Бале. Ман аз Русийя амадам. Ва муаллимейе лисане руси хастам.
Немец изумленно смотрит на служивого афганца, и тот ( неграмотный, забитый афганский крестьянин, спустившийся с гор!!!) переводит   с дари на английский:
      -Yes, sir, this girl is from Russia and she is a Teacher of Russian language.
      - Really? It’s interesting. How long will you stay here?
  - Такрибан ду сал, сейб, – отвечаю я, усиленно пытаясь вспомнить соответствующие английские слова, которые я знаю, знаю, черт возьми, но персидские слова и фразы опережают мои воспоминания и лезут вперёд. И вновь афганец переводит мою фразу немцу, говорящему на английском. Вот таков был мой первый диалог с иностранцем в Кабуле. Помню, как-то раз на улице меня спросила американка (кажется, это была американка) – Where is the American hostel here? Я показала рукой на маячившее вдалеке здание американского общежития или гостиницы , но вслух сказала-  Ан тараф аст. ( Вон там).

        Меня часто принимали за американку. Я была худая, стройная и симпатичная. Гуляла одна. Это было рискованно. Однажды я, увлеченная фотографированием экзотических сцен на улочках и в переулках, забрела  в какой-то тесный закуток между стенами домов, из окон  которых стекали прямо на улицу  потоки мутной жижи, а между стен были развешаны огромные, только что вынутые из чанов с краской куски материи.  Меня привлекли огромные кучи арбузных корок , красивые до изумления—зелёные блестящие полосы с красной сочной мякотью и черными блестящими глазами-семечками. Корок было так много, что куча походила на пирамиду Хромого Тимура, сложенную из черепов убитых воинов. И только я нацелила объектив своего Зенита на цель, как аппарат дрогнул, чья-то рука отвела его в сторону и чей-то голос произнес по-английски:
- Stop here. Are you from the USA?
 -No! I’m from Russia.
- Russia? We are friends with Russia. Why are you taking these  pictures? И дальше разговор пошел по - русски. Видимо, я наткнулась на   афганца, побывавшего в России.
--Ведь мы в России не снимали на фото ваши помойки и злачные места. Мы уважаем вашу страну и ваш народ. Зачем же Вы снимаете наши помойки? Это могут делать американцы. Но Вы-то?
Мне стало стыдно за свой эстетический порыв, и я с сожалением выполнила просьбу афганского патриота - я засветила всю пленку, на которой у меня уже было достаточно много интересных кадров с афганской экзотикой.
      
  В один из жарких дней я вышла на улицу, чтобы посетить Старый город. Я не знала ещё, что рискую быть побитой камнями за свои голые руки, ноги  и голову без платка. За мной бежали чумазые ребятишки  и кричали «Соча! Соча!»  К местному диалекту  я ещё не привыкла, потому эти выкрики казались мне ужасными оскорблениями вроде как « Прости-господи!!». Но я выдержала  кричание молодежи и вошла в квартал с низкими  глинобитными зданиями, с какими-то верандами на склонах холмов, с осликами, стоящими возле домов на привязи. И тут в меня действительно полетели камни. Получив болезненный удар по ноге, я решила ретироваться и ушла от греха подальше. И правильно сделала. Никто из советских женщин, как оказалось, не решился  до меня пройтись    по старому городу в одиночку. Я спросила вечером у старого бабЫ в гостинице, что означает выкрик СОЧА!. «А ничего особенного. Это они спрашивали у Вас, сколько времени,  – СОАТ ЧАНД аст ??»

    Прошло пять дней. Я стою в саду советского консульства и с тихой радостью  рассматриваю мелкие деревья, сплошь покрытые красными плодами. Это поспела черешня. Я срываю несколько ягодок и кладу в рот. Вкусно. Работник консульства разъясняет мне, что отныне я буду получать обыкновенную советскую зарплату   преподавателя такого-то разряда, но в виде афгани. За жилье и мебель, ежели такая мне потребуется,  должны платить афганцы. Столько –то процентов моей зарплаты будет отчисляться на мою сберкнижку в Москве, а по приезде на родину мне надо будет не забыть  заплатить все взносы во все организации . После беседы с консулом, который не рекомендовал мне писать откровенные письма родным и близким, я пошла к своему афганскому начальству, с которым мне предстояло работать     три года с небольшим.  Во дворе этого начальства росло огромное дерево- ШАТУТ. Это огромная раскидистая шелковица, но не обычнаю какие растут у нас в Краснодарском крае или в Крыму, а королевская. У неё были большие фиолетовые плоды, похожие на      крупную    ежевику. Под деревом – пятна от падающих плодов. Тоже фиолетовые и большие. Посыльный в офисе набрал целую чашку этих плодов. Смочил их водою (помыл немного) и поставил передо мной.  Я отметила про себя, что в консульстве никто не предлагал мне отведать сладкой черешни.

         И вот старый баба несет на своих тщедушных плечах пыльный ковер в мою комнату, которую я заняла рядом с другими шестью или семью комнатами советских специалистов, поселившихся в старом доме  престарелого дипломата в районе Шахри Нау. Мне привезли кровать, стол для приготовления пищи, печку- буржуйку для зимних холодов, Дрова мне ещё предстояло покупать самой. Когда я попросила ещё и письменный стол, чиновники страшно удивились и предложили писать на прикроватной тумбочке.     Но стол все-таки я выбила позднее. А на чем бы я писала свои статьи и диссертацию? Привезли мне и платяной шкаф.   Всё было в ажуре. Вот только когда  пошли дожди, оказалось, что крыша и потолок текут, и мне пришлось первое время спать под зонтиком, обороняясь от мутной холодной жижи, капавшей  с потолка прямо на меня и на мою постель.  Мне пришлось залезть на крышу, замесить глину с соломой, заделать дыры и уплотнить тонкие слои крыши.  С этих пор ежемесячно в положенное время приходил баба, приносил мне деньги на уплату аренды, и я давала ему БАХШИШ, то есть вознаграждение за услуги. Деньги за аренду я собирала со всех хозяев и относила нашему хозяину. Он меня полюбил, потому что я могла читать Коран, говорить с ним на дари и пушту и слушать его рассказы о былой дипломатической жизни. Он показывал мне свои фотографии, где он сидит рядом с послами Ирана, Индии, США, он показывал мне свои одежды, развешанные у него в парадной комнате по стенам. Вот в этом костюме он был на приеме у такого-то, в другом- у такого-то и т. д. Старый дипломат продержался недолго. Однажды нам принесли  поминальный обед - очень вкусный плов, сладости, мороженое. Мы забрались на крышу дома своего и наблюдали, как в соседнем дворе слепые  хафизы пели свои стихи- молитвы над телом усопшего дипломата. Само тело лежало на большой деревянной тахте во дворе хозяйского дома, укрытое чёрным покрывалом, расшитым белыми арабскими буквами.
Мои пацаны

С 1964 по 1967 год я работала преподавателем русского языка на курсах при Министерстве Печати и Информации Афганистана. Моими слушателями были курсанты и офицеры Военной Академии Афганистана и несколько штатских человек- сотрудники Министерства . В их числе- Рона Губар, дочь бывшего премьер-министра Афганистана при правительстве 1921 года, оппозиционерка и очень умная женщина, Карим Мисак- будущий министр финансов ДРА при правительстве Амина .  Карим был представителем национальности уйгуров , осевших в Афганистане и по сути позднее представлял национальные меньшинства в правительстве. Рона - прогрессивная афганская женщина, получившая образование в Европе, позднее уехала учиться в СССР , а ещё позднее- в ФРГ. Дружила со мною и, как мне показалось, пыталась влиять на мое политическое сознание.

Основная масса моих учеников в Афганистане были  пуштуны. На каникулы уезжали почти к самой границе Афганистана с Пакистаном. Парни почему-то всегда посмеивались над Мустафой. Возможно, потому что звук Ф произносился как П - Мустапа. Это было диалектное произношение. Замена Ф-П очень часто встречается и в других языках ( Филипп- Пилипенко, фокус- покус, и др). другого  мальчика звали Гуль Ахмад. Именем Гуль часто называют девочек. А тут вот мальчик. Гуль Ахмад привез мне из Пакистана большого попугая. Я назвала его ТУТИГАК, что означает - попка, попугайЧИК. Он жил у меня долго и оставил страничку в воспоминаниях.

Здание наших курсов находилось во дворе гостиницы Кабул.  С молодежью я занималась по утрам, а с офицерами - после обеда, в самую жару. Мальчишки хорошо усваивали русский язык, интересовались культурой и обычаями русских, при случае всегда показывали книжки на русском языке или просто учебник. Гордились. Помню, когда приезжал Л. И. Брежнев в Афганистан, и все собрались его встречать на стадионе, многие афганцы пришли с русскими книжками в руках и, увидев праздничный кортеж с гостями , подняли книжки кверху и закричали ура!!!. Иногда пацаны отпрашивались на уроке в туалет, но я знала, что они выходят покурить или пожевать наркотик под названием план- это коричневого цвета пластинка, выжимка из какой-то травы типа конопли. Парни возвращались в аудиторию с покрасневшими глазами, хихикали и клали головы на плечи друг друга. Но до скандалов с начальством дело не доходило. А когда был рамазан, пост, многие курильщики страдали - нельзя было ни курить, ни пить, ни глотать слюну. Парни были злые, как черти, и мне было с ними трудно.

 У пуштунов есть разные племена, а среди племён - разные по статусу. Пуштунистан, с которым граничит Афганистан на Востоке, официально - часть территории Пакистана, но она более известна как Полоса племен. Племена всё время ведут борьбу за самостоятельность. В Афганистане есть площадь и проспект, посвященные этой территории, а проще - пуштунским племенам. Племена управляются старейшинами и они имеют (имели) значительный вес в правительстве. Благородных пуштунов представляли  Турхан Мубарез-хан, красивый гордый юноша, и Асадулла Аскарйар, взрослый огромного роста пуштун из афганской жандармерии. 

Файзулла, учитель афганской школы, изучал русский язык, потому что учителям и чиновникам, владеющим русским языком, платили прибавку к жалованью. Охотно разговаривал со мною на разные темы. Особой темой была тема моего незамужнего состояния. Девушка в 25 лет и незамужняя - для афганцев старая дева . Безнадежная старая дева. " А почему Вы не замужем? Вы такая красивая! ",-  часто вопрошал он. Ну что я могла сказать? Моя покойная бабуля в Москве тоже всё причитала - "Девка,  Ты ведь теперь не скоооро замуж выйдешь.."

Женская одежда в Афганистане - особый предмет разговора. Европейские женщины должны были тоже соблюдать национальный этикет- Никаких коротких рукавов. Чулки, перчатки, косынка или платок на голову. Плащик на туловище типа древнего пыльника. Но было очень жарко. Я бы задохнулась во всех этих доспехах. К тому же, все кофточки, что я покупала в лавках, были либо без рукавов, либо с коротким рукавом. Я часто ловила на себе тайные взгляды пацанов, блуждающие по моим складкам на кофточках. Не дай бог было поднять руку выше дозволенного, чтобы оголилась подмышка... Однажды в автобусе мои голые руки стала прикрывать полой чадры афганка, держащая у открытой груди ребенка. Грудь для кормления дитяти оголять прилюдно можно, а руки и ноги- нельзя. Она закрывала мои руки и ворчала- шарм аст, шарм аст- Стыд-то какой !!! Но парни прощали мне мой стыд. А чего это я ходила бы в 25 лет в черной одежде да с длинным рукавом !!!!!

Накануне моего отъезда на родину мы решили сфотографироваться на прощание. Мне пришлось поочередно становиться с каждым из курсантов, чтобы запечатлеть наши образы навечно. Потому у меня так много снимков возле цветка Мальва, который мы избрали для фона. Курсанты по инициативе начальства подарили мне памятный кулон- большой кусок афганского лазурита, искусно вправленного в золотую оправу. Золото- тоже местное. афганское. Лазурит - полудрагоценный камень синего цвета, именно из афганского лазурита сделаны знаменитые вазы и колонны Эрмитажа. Но драгоценный кулон хранился у меня недолго - когда я приехала на родину, в СССР, и пригласила друзей на вечеринку в честь возвращения, кулон исчез навсегда. Я знала, кто его взял, но встретила горячее сопротивление со стороны подозреваемой дамы. Наша дружба кончилась, потому что я не могла забыть блестящую золотую жилку, шедшую вдоль всего камня- лазурита и придававшую драгоценности особый шарм.
 
Был среди офицеров моих учеников  упомянутый уже Асадулла  Аскарйар. Суффикс ЙАР в его имени указывал на принадлежность к пуштунам. Он служил в войсках жандармерии. Запомнился мне этот -ЙАР одним своим блестящим ответом у доски. Мы разрабатывали тему - Мой дом и моя семья. И я купила афганцев: я заставила их выходить к доске, рисовать план своей квартиры или дома и рассказывать, где, что и сколько. Что тут началось!! Они взахлёб говорили о количестве комнат и их назначении, о мебели и паласах, о количестве жен и детей и х размещении в апартаментах победил Асадулла. Его дом был самым богатым, самым большим и самым удобным. В другой раз мне взбрело в голову рассказать афганцам о праздновании дня 8 марта в России. Я рассказала, что мужчины в этот день дарят своим женам и учителям подарки, конфеты и цветы. И я опять их купила, правда, чуть не вылетела из ДРА сама. В день 8 марта ( а разговор был накануне)  каждый курсант просил разрешения встать, затем строевым шагом подходил к моему учительскому столу и клал мне на стол пакет с конфетами. А поскольку все конфеты покупались в курсантской обители, все пакеты были совершенно одинаковые и начинены совершенно одинаковой карамелью. Я была в ужасе - на столе высилась гора пакетов с конфетами. Когда я принесла всё это богатство домой и стала по наивности угощать соседей и рассказывать о процедуре вручения мне подарков, меня обвинили во взяточничестве и на следующий день я получила нагоняй от консула. Вот и весь праздник 8 марта!!!

Летом офицеры надевали белые одежды. На прощание мы поехали в только что отстроенный центр отдыха где-то за городом. Центр был оборудован по-европейски- голубые плавательные бассейны, вышки для прыжков в воду, павильоны для отдыха и развлечений. С нами был наш начальник Пуштун, директор курсов. Пламенные речи, благодарности, подарки и др. Однако мне пришлось задержаться после этого прощания ещё на полгода и даже больше. Из Пакистана пришла эпидемия холеры. В полицейское управление привозили десятками трупы умерших афганцев, повозки стояли во дворе, укрытые грубой тканью , и уныние распространилось по столице. Пить воду было страшно. Ходить на работу было страшно. Границы закрыли, и никто не мог ни выехать из страны, ни въехать в неё более полугода. Мне продлили срок командировки. Я уже давно была настроена на отъезд, потому что я соскучилась по России, по друзьям и знакомым, по матери, но главное - мой любимый мужчина, которого я приобрела в Афганистане, уехал к своей семье в Петербург. Позже я, конечно, поняла, что страдать так не надо было. Однако полгода я жила как в огне. Я хотела домой, и я не могла уехать. Однажды я почувствовала себя очень плохо, и мне стали делать уколы левомицетина в огромном количестве. Я бредила днем и ночью, я хотела пить, но некому было ухаживать за мной особо, только соседи иногда приносили фрукты и плов, от которого меня выворачивало наизнанку. Когда я всё же поправилась и спросила у посольского врача, чем же я болела, он ответил - Ну а чем бы Вы хотели болеть в эпицентре холеры?? Но в медкарте мне записали - паратиф. Так я и не знаю, что же у меня было. Но рогожей меня не закрыли и не увезли на мусульманское кладбище, где мертвые спят под холмиками песка и щебня с камнем в ногах.

Послесловие          20 век :  Новый виток - ЛГУ им А. С. Пушкина

       Всё сказанное - немного грустные реминисценции престарелого востоковеда с широким профилем образования. Ныне, на новом витке спирали, я вновь в ЛГУ. Но это уже не тот Университет, тот стал СПбГУ, исчезло имя А. А. Жданова из названия, появились рядом памятники опальным ранее учёным Н. Сахарову и Д. С. Лихачёву, историки откапывают сенсационные материалы об академике Н. Я. Марре, имя которого мы слышали в университетских аудиториях, но мало знали о его теориях и о нём самом, факультет расширился, облагородилась библиотека, в которую когда-то мы входили через крошечный «предбанник». Новые корпуса, новые общежития, новые специальности, новые люди. А моим последним прибежищем по-прежнему остался ЛГУ, но это уже другой ЛГУ, Ленинградский государственный университет им. А. С. Пушкина. И располагается он в городе великого поэта, и каждый день я проезжаю мимо Екатерининского парка в Пушкине, где когда-то мы проводили студенческие week-end-ы, и в вестибюле университета стоит во весь рост маленький Александр Сергеевич, а пред его взором студенты факультета искусств регулярно устраивают свои творческие выставки, и звучит по торжественным дням университетский хор, такой, какой был когда-то и в прежнем ЛГУ на набережной со сфинксами. Спираль закручена, её концы упираются во внутренности сферы, шар переворачивается в своём космическом движении, и нет ни начала ему, ни конца. Запаянная круглая колба из прозрачного стекла с разноцветной спиралью в её утробе. И, наверное, не случайно витает надо мною дух В. Набокова с его призрачными образами времени, не случайно моя аспирантка загорелась идеей анализа концепта «время» в мемуарах этого то ли русского, то ли американского писателя. Время, мемуары, запаянные гоблины в колбах, родина и чужбина, талант и признание, и многое другое вызывает в сознании идею возвращения. Возвращения «на круги своя», в жизнь, прожитую когда-то и воспроизведённую в памяти, в воображении, которое, по Набокову, нематериально и бессмертно. Ежели вглядеться вовнутрь стеклянного шара, придуманного В. Набоковым, окажется, что, двигаясь по спирали, мы своим движением охватываем только одну половину шара. Вторая остаётся вне нашего досягания. Быть может, именно эту часть нашего существования писатель имел в виду, говоря о двух таинственных и бесконечно непознаваемых субстанциях- former lives и last things, каждая из которых называется eternity of darkness,  или «вечностью тьмы»?