Ретроспектив

***

На пороге появились двое. На одном пенилась красноармейская гимнастерка с выцветшей полоской на месте орденской планки. Другого отличала богатая пальтишка, под ярмом которой виднелся гайтан с крестиком.   

Тот, что  в гимнастерке, сделал огромный шаг вперед.  Смял буденовку в руках, бросил её,  как будто подати не дождавшись,  и замер, расставив шпальные руки. Звали его Безя Мромарь.
 
Мамка вздрогнула тогда, схватилась  в радостные, ползучие слёзы, как пестовала моя нянька,  и кинулась ему на руки благоухать и «цвесть». 

Так они обнимались,  целовались, почти, что целую неделю.

Душа уходила  триста раз в пятки от завываний, какие неслись по всему дому. 
Душа словно выглядывала из пяток,  нарочито испрашивая «всё ли?».
 
Потом Безя ушел в один день, и больше не появился.

-Убили его  Елена Петровна, - шептала нянька, - убили. На встрече убили...

Второго гостя с пастозным лицом звали Ерофан Буба. 
Выпученными базедовыми глазами,  он обшаривал всю площадь нашей жалкой «коммунки», как только возникал на пороге, и всякий раз громко и широко зевал. 

Ерофан почти не разговаривал. Мать положила его у двери.  И он не беспокоил никого, кроме меня. Жил себе.

Каждое утро Ерофан, как старая собака корчился,  тянулся на своей тужурке, чесался. Вставал на задние лапы, брал  пятидесятилитровую бочку воды, выходил с ней  во двор. Там приседал с бочкой,  раз пять-шесть, обливался из неё же,  кричал нечеловечески диким матом на всю округу, мочился  на дерево.

Я  тогда забивался подальше в угол, пугаясь этого здоровяка, как сил небесных и начинал постыдно хныкать.

Нянька вытаскивала меня из-под шкафа, отирала наскоро рот тыльной стороной руки,  размазывала мои нюни по всему личику, ругала за плач  и тащила волоком за стол.

Кормили, конечно,  самой гадкой в мире кашей,  которую я помню, пожалуй,  так хорошо, что лучше об этом умолчать навсегда.

После завтрака  держа  меня кухонными рукавицами под мышку,  нянька отмывала мой голозадый монумент с мылом и лупила до смеху.  Окунала с головой в таз меня и выпроваживала, закутанным в платок ждать, пока они с  Ерофаном не случаться и не выйдут настежь курить.
 
Тогда-то я и забегал быстро во внутрь.  Хватал  кусочек сахару и пыльно разбрасываясь шагами, забирался кубарем под шкаф.  Это было моё укрытие. Засада.

Как-то раз, когда нянька отходила за кочанами на рынок,  Ерофан, лазил по комнате и простукивал стены.   
Я с криком выпрыгнул в самый неподходящий для него момент, укусил его за ногу и так напугал, что вскоре он уехал, забрав с собой мамину швейную машинку и топор.

Мамка работала до поздней ночи, и возвращалась, когда последняя шавка на дворе переставала гавкать от дурного сна. Она целовала меня, спящего бутуза, переложенного в кровать из укрытия,  и шла курить с нянькой на общую кухню.

Там пила чай, смолила, и сетовала на угрюмую, убогую жизнь, которую живет исключительно ради меня и нередко засыпала прям за столом...

Её шнурованные сапоги до колена, шубку с изъеденным молью песцовым боа, мозолистые, мужские руки, я запомнил на всю жизнь.