Саратовская быль

   Юрий       Чуйкин









 





Уважемые читатели!  Если кто-то узнает себя в прочитанном тексте, то откликнитесь,  пожалуйста, напишите письмо, почтовый ящик :gv61t47@mail.ru






      

                САРАТОВСКАЯ               
                БЫЛЬ             
                ( о детях  военного  времени)












 Ул. Мясницкой  в  Саратове.
посвящается















  В  НАЧАЛЕ


Наверное, детство у меня было счастливое. Семья наша долго на одном месте не жила. Отец как человек военный возил нашу семью из одной воинской части в другую, то есть ту-да, где продолжал службу в армии. Постоянные разъезды мне нравились, впечатлений - мо-ре. И с каждым разом они интереснее и интереснее. Помню: катаюсь на качелях - это случи-лось где-то под Краснодаром в станице Абинская - вдруг летит! На птицу не похожа, она та-кой огромной не бывает, крылья длинные, чёрные, торчат в разные стороны, но не машут. Смотрю во все глаза, а черная птица с не машущими крыльями тихо скрылась где-то за са-дом. Спросил у взрослых, кто она такая. Сказали - аэроплан.
На Дальнем Востоке, где отец воевал с японцами, мать повела меня купаться на озеро Ханка. А на озере белый большущий пароход. Стоял – и не шевелился, высотой с громадный дом. Мать позже рассказывала: "На Ханке тебя потеряли. Встали утром, а тебя нет. Догада-лись, пошли на озеро. Ты - там. Прилив подкрался, пятки лижет, а ты знай, спишь, свернув-шись в комочек". Как спал на озере, не помню, но матери верю.
На Урале мне стукнуло четыре года. С тех пор помню всё сам. Смотрю в окно: по огороду хозяйки, на квартире которой мы ютились, ползёт, может, крадётся, лиса, зарываясь мордоч-кой в снег. Тру стекло, чтобы лучше её видеть. Вдруг из сарая громыхнул выстрел. Лиса под-прыгнула, кувыркнулась и замерла. Хозяин внёс её в избу, говорит: "Вот она, воровка". Я удивился:  это лисица, а он, её почему-то назвал воровкой.
В тот зимний год долго не появлялся в доме отец. Как-то открывается избная дверь – вхо-дит военный в шлеме, в шинели, на плечах снег. Смотрю – да это же мой папка! Мама броси-лась к нему, слёзы текут, не вытирает, а он ей говорит: "Помоги раздеться". Мама осторожно снимает шлем, голова у папки вся в бинтах. Расстёгивает шинель – под шинелью привычной для меня гимнастёрки нет, вместо неё белая нательная рубашка и тоже на ней бинты крест-накрест, а рука подвязана к шее. Впервые вижу отца таким. Спрашиваю маму:
– Это у него так на службе бывает?
– Он воевал с финнами, – ответила мама.
После финской войны мы переехали в Саратов, где отец стал работать в военкомате. А в Саратове жили дед с бабкой. У них мы и поселились на улице Мясницкой в доме 137.
Улица – загляденье. Столбы держат провода, на дороге гладенькие камешки – мостовой называются. А по ним утром и вечером коз гонят. Смотреть на стадо – одно удовольствие. Козы идут плотно, улицу перегораживают. Сзади пастух кнутовищем крутит, а как дернет им – выстрел от кнута застревает в ушах надолго. Козы блеют, торопятся, наваливаются друг на друга. А пройдут – везде кучки из шариков. Это мне не нравилось. Я гонял по улице колесо – обруч от бочки – а на этих кучках того и гляди, поскользнешься, упадешь. Гоню вечером ко-лесо, кучки перескакиваю, а колесо умчало далеко вперед и закатилось в палисадник чужого дома. Тетя вытащила его, подала мне, пальцем погрозила. Иду домой, а навстречу – стадо. Прижался к забору. Жду. Козы поравнялись со мной. А один козел рогатый застыл около ме-ня, уставился глазами. Глаза вытянутые и столько в них молчаливого презрения, будто я обя-зан  ему что-то дать, но не даю. Козел нагнул голову и уперся в меня. Я проваливаюсь между рогами, а он голову поднимает, трясёт ей и подпрыгивает, потом падает на колени и  кланяет-ся. Я обхватываю его шею руками, чтобы не упасть. Тут вижу, как с забора спускается маль-чишка. Он слез и, расталкивая коз, приблизился ко мне, ухватил козла за спину. Козел кла-няться перестал, поднялся на ноги, а этот храбрец сдернул меня с рогов, и мы вышли с ним к забору. Когда стадо прошло, мой спаситель спрашивает:
– Ты где живешь?
– Вон там, - говорю и показываю пальцем на дом.
– А-а, знаю. Это вы недавно приехали.
Я мотнул головой. Он взял обруч. Веду его к нашей калитке. У калитки лежал камень. Мой спаситель присел около него, вынул из кармана рашпиль, чиркнул им по камню - искры по-сыпались во все стороны.
– А валун-то кремневый. … На, попробуй, – предложил он.
Беру рашпиль, рассматриваю: железка тяжеленькая, шершавая, холодная. Бью по камню, но даже слабой искры не вижу. Тогда он снова повторил свои движения рашпилем по камню - посыпались огненные снопы.
– Здорово! - восхитился я и посмотрел на него тепло, по-приятельски.
– Тебя как зовут? - вдруг спросил он.
– Юрок.
– А меня Сотик. На улицу не выходи, когда стадо идет. Запыряют.
    Он сунул руки в карманы, пошел по улице, наверное, к себе домой.
Смотрю ему вслед, а чувство у меня какое-то необыкновенное, стою и не шевелюсь.
Хлопнула калитка. Подошла бабушка.
– Где тебя носит? А ну, домой! Ужинать.
Входим с бабкой в комнату. На диване сидит отец, в руках у него газета.
– Мать, – говорит отец бабуле, – взгляни-ка: в газете фотография моего взвода. Идем в штыковую на японцев. А они ростом малы, но ловкие, черти. Близко их не подпускай: вмиг из рук все вышибут и на нож посадят
     Смотрю на фотографию. Не понятно, где японцы? Бегут военные, а в руках у них обыкно-венные винтовки. После ужина бабка взяла меня за плечи, повела в сени.
– Постель чистая, а ты всю грязь собрал. Иди, толстопятый, вымой ноги в тазу.
– Кто? Я толстопятый?
– А кто же еще? Всех, кто в Пензе родился, издавна зовут толстопятыми.
      Рассматриваю пятки, ничего в них толстого не вижу. Вымыл ноги, пошел спать. Заснул не сразу. Сначала представил себе своего спасителя, его рыжеватую челку, нос и щеки с корич-невыми точками. И глаза… а они - голубые-голубые и добрые. Вот с кем бы дружить, да не согласится, он взрослее меня намного.





ТЁТЯ   


Однажды к нашему дому подошла почтальонша и протянула дедушке письмо. Почталь-онша знала, что дедушка умеет читать, а бабка Дуня читать не умела, но зато могла склады-вать и вычитать цифры в уме в большом количестве. Я видел, как дедушка подойдет к ней с блокнотом и карандашом и говорит:
– Дуня, давай арифметикой займёмся, сложи мне, – и он называет цифру,  которую я и запомнить не смог.
Бабушка покрутит головой и даёт ответ. Дед подпрыгнет на сиденье и восклицает:
– Здорово! И как это ты умеешь, не пойму?
Вот такая у меня была бабушка! А читать не умела, потому почтальонша и отдавала письма деду.
Дедушка нам сообщил:
– К нам едет Клава. Вот её письмо.
Кто такая Клава, я не знал, не разу о ней не слышал и не видел её. Ну что же, приедет – посмотрю, дедушка зря говорить не будет.
Через неделю вижу: к нам во двор входит какая-то тётя, а на руках у неё девчушка, та-кая малюсенькая. Бабушка говорит:
– А вот и Клава приехала.
Я начал всматриваться в неё: «Стоп! – думаю – так эту же тётю я помню. Приезжала она к нам в станицу Абинская и подарила мне заводного мышонка. Помню, бабушка отвела меня с мышонком в соседнюю комнату и сказала:
– Играй здесь.
Я забрался под стол, на котором лежала большая скатерть, ключиком завёл мышонка и пустил его по полу бегать. Чтобы видеть хорошо, как бегает мышонок, мне мешала бахрома, которая свисала со скатерти. На подоконнике лежали ножницы. Я их достал и всю бахрому срезал. Теперь мышонок был виден везде, ничто не мешало мне его видеть. Через некоторое время меня заинтересовало, а как, почему эта железная мышь бегает? Я беру ножницы и ост-рыми её кончиками расковыриваю мышь. Заглянул во внутрь: внутри колёсики, пружинка и ещё какие-то маленькие железки. Я долго их рассматривал, пытаясь понять, как они застав-ляют бегать мышонка. Входит в комнату тётя Клава с гостями, говорит:
– А, ну-ка, покажи нам, как мышь бегает?
Я показал ей разобранную мышку. Она наклонилась, посмотрела, встала и увела гостей.  Позже пришла бабка, убрала бахрому с пола, меня шлёпнула по заднице. Я понял, за что она меня шлёпнула. Бабуля подобрала с пола ножницы и ушла. Я перестал играть в мышонка: он был поломан, разрушен, собирать его не хотелось.
Вот так я запомнил эту  тётю Клаву. Сейчас она нянчила свою девчушку. У бабушки спросил:
– Бабуля, а как эту девочку зовут?
– Виола.   
Вскоре к нам прибыл муж тёти Клавы. Как я узнал позже, он летел на самолёте. Впере-ди сидел лётчик, а он сзади в качестве стрелка-радиста. С их самолётом что-то случилось. И они вынуждены были сделать посадку в поле.  Лётчик и муж тёти Клавы пострадали. Их за-брали и отвезли в Саратов в военный госпиталь. После того, как дядя Саша подлечился, он пришёл к нам. Дядя Саша знал, что тётя Клава здесь, в Саратове, у своих родителей. А дядю Сашу звали, если говорить правильно, Исаак Моисеевич Залманович. Но нам было проще на-зывать его дядей Сашей, и он не возражал. Дядя Саша показывал нам различные снимки, от-снятые с самолёта. Мы рассматривали их, дивились. А вот и узнали знакомые нам овраги, возвышенность и бугор, где располагался наш пруд, даже признали сады, в которых мы воро-вали яблоки. Но дяде Саши ничего не говорили. А он всё показывал и показывал нам свои снимки. Мы поглядывали на него. Дивились его крупному носу, зубастой улыбке. Нравился он нам, мы все его очень уважали, любили. А уважали мы – пацаны – особенно за то, что у него на шее висел фотоаппарат, которым он всё, что показывал, снимал на какую-то плёнку.  Однажды дядя Саша попросил всех нас рассесться на скамейке у дома под окнами. Мы рас-селись, и он нас сфотографировал. Это был 1940 год. Вот она, эта фотография
 

Фотография Залмановича  Исаака  Моисеевича.






ША Л О П А Й


Тётя, у которой я повредил в палисаднике два цветка, жаловалась на меня моей бабке Ду-не. Они стояли у калитки, разговаривали. О чём шла речь, я уловил и прошмыгнул мимо них во двор. В сенях в приготовленном тазу помыл ноги, забрался в постель.
Мои братишки давно уже задавали храпака. Вскоре слышу, как дедушка зашумел умы-вальником. Помыв руки, он прошел на кухню, и бабушка пискливым голосом заверещала:
– Федя, что будем делать? Наш непутёвый – настоящий шалопай. Он у соседки в пали-саднике испортил все цветы. Приструнить бы его  да покрепче!
Ворочаясь в постели, я возмущался: надо же такое придумать – все цветы…А слова-то ка-кие – непутёвый, шалопай, приструнить да покрепче. Заснул, и во сне на меня навалилась чёрная туча, заполыхала молния. Но это не страшно: я видел их наяву. Даже шариковую мол-нию углядел, махонькая такая. Она осторожно огибала ветки кустарников. Вдруг ринулась к земле. Раздался взрыв. Ложусь в траву, жду, что будет дальше. Посыпал мелкий дождь – бегу быстрёхонько домой.
          А сны сочинял сам: вот лечу на ковре-самолёте, рядом – старик с седыми космами, а под нами мелькают горы, долины, причудливые буераки с водомоинами и бурьянными тра-вами. Это снилось после просмотра кинофильма "Багдадский вор". А вот про Непутевого, про Шалопая снов не было: фильмов про них ни разу  не видел.
          Проснулся утром, чувствую, как на меня навалилась грусть и досада. Надо же, как баб-ка вчера на меня наговорила. Теперь, когда дед придёт с работы, порки не избежать. Грустно. А досада брала потому, что дедушка у бабки был очень послушным. Он всё выполняет, о чём она его просит.
          Вечером этот "послушный" подходит к моему столу. Улыбается!   Ставит передо мной три деревянных кубика, на каждый сверху кладёт крупные буквы, то же самое делает около себя.
– Будем осваивать игру в шарик. Игра похожа на бильярд, – пояснял он. – Вот этим ша-риком попадёшь в букву, которую назову – с меня конфетка.
          Я удивился. Похоже, порка отменяется. Старательно прицелился в кубик, на котором сверху стояла буква, щелкнул пальцем по шарику – попал! Ура! Дедушка вынул из кармана леденец, завернутый в бумажку, подал мне. Брат Гена тут же подсаживается к столу, очевид-но, ожидая своей очереди игры. Я щелкнул ещё, снова попал в кубик с буквой "Б". Дед рас-щедрился,  дал леденец мне и Гене. За спиной у дедушки послышался чмокающий звук. Это Витёк в деревянной кроватке требовал своей порции. Дедушка  налил в бутылочку молока, на горловину натянул соску и подал просящему. Витя, лёжа на спине, зачмокал губами и закру-тил голыми ножками так, будто он ехал на велосипеде.
           Теперь каждый вечер после ужина мы играли в шарик.  Однажды дедушка подходит, широко расправляя усы, говорит:
– Смотри, – и положил передо мною четыре буквы. – Это слово, его нужно прочесть. Произноси буквы плавно, не торопясь.
       Делаю попытку одну, вторую… И вдруг произнеслось: стол! Дедушка снова кладёт бук-вы передо мной. И они звучат: стул! деда! баба! Буквы ожили, только надо их поставить ря-дом – они сами рассказывают. Удивительное открытие! Лучшей игры я не знал!
       Но вот беда: бабушка замучила деда просьбами – то ей отпили, то припаяй, то прибей гвоздями, и он подолгу хозяйничал, не выходя из сарая. Потому игра в слова приостанови-лась.
       Однажды в газете увидел заголовки. Они все из крупных букв. Попробовал читать – по-лучилось! Дедушка принесёт газету, просмотрит её, подаст мне, хитровато улыбаясь. Я са-жусь на стул, принимаю достойную позу –  как дед закидываю ногу на ногу и углубляюсь в прочтение заголовков.
       Подходит как-то мама, отбирает газету.
– Надо же, как дедулька замутил тебе голову. На-ка вот, коли ты такой охочий, –   и по-дала мне книжечку. – Читай!
       Читаю: "Гадкий утёнок".
       С этого дня я не отставал от матери, просил: дай ещё, дай ещё…Дедушка как-то говорит бабуле: "Смотри, как наш шалопай взнуздался, от книги не оторвать".






П Р О В О Д Ы
    

        Как-то дедушка пришел с работы раньше обычного - не узнать его, весь взволнован. Го-ворит: "Немцы идут. Война". - И заходил  по комнате из конца в конец. "Имел я с ними дело,  серьёзные вояки", - добавляет он и уходит к себе в комнату. Там долго рассматривает геогра-фическую карту, будто видел её в первый раз. А она всегда висела над его кроватью. . К нему пришёл папа, и они о чём-то долго говорили. Я подслушал у них слово «аккупация», что оно означает, я не знал. Вдруг папа куда-то исчез, перестал приходить домой из военкомата. Куда исчез? Мне было непонятно. Обычно в таких случаев мама здорово переживает, а тут молчок, вроде, так оно и надо. Я хитрый, догадывался: они между собой договорились, потому мама  и – молчок.   
     Слово «война» все вокруг изменило. Улица обезлюдила, куда-то подевались прохожие. Почему-то по вечерам у калиток не сидели бабушки. Даже коз перестали гонять, вернее, сна-чала стадо уменьшилось, потом не появлялось вовсе. Мать пояснила: «Пастухов забрали на фронт, пасти некому». Взрослые тоже изменились до неузнаваемости.
    Лишь мы, мальчишки, не менялись. Нам бы солнышко  светило, да взрослые не мешали нашим похождениям. А похождения оставались прежними - это лазанье по бесчисленному множеству оврагов. Сказочные их лабиринты завораживали своими таинствами, не выпуска-ли нас почти до вечера. Природа умница, она знала, что преподнести вездесущим пацанятам.
Вот тут самый раз надо внести некоторую ясность - обрисовать географию Саратова: го-род по нашему мальчишескому разумению располагался в огромной яме, ну, скажем, – в ни-зине, так, пожалуй, понятнее. А эту низину окружают полукольцом возвышенности. Волга широченная река с множеством островков как бы замыкает это полукольцо. И все же в горо-де в глаза бросаются две особенности. Одну величают уважительно Татарской горой. Солнце утром брызнет лучами – зеленая шапка на ней так и переливается изумрудами всех оттенков. Смотришь и забываешь, что на горе татарское кладбище. А у второй горы название похожее на кличку или прозвище. Лысая! Хотя она такой и видится с улицы Мясницкой: ни одного кустика, ни одного деревца, вроде ее раз и навсегда постригли наголо.
Сегодня солнце продиктовало: вперед, на пруд, купаться! С приятелями  Вовой и Генком  поднялись по террасам возвышенности, поросшей кустарником, а эти террасы заканчивались как раз там, где находился наш пруд. С него виднелся аэродром, где взлетали и делали посад-ку самолеты. С другой стороны пруда тянулась через все поле проезжая дорога. Она зигзаго-образно сходила в город. В её конце и начиналась мостовая улицы Мясницкой.
     А пруд замечательный! Он не глубокий, воды всего-навсего по грудь. Купаемся часами. Одно плохо – тины много. Нырнешь с берега – голова воткнется в жижу дна. Вынырнешь, а с головы стекает грязь, лицо становится  как у того негра-мальчишки, которого в кино «Цирк» показывали. После одного такого прыжка я отмываю лицо и вдруг слышу голос дяди:
– А где тут мальчик …
И он назвал мое имя и фамилию. Поднимаю глаза: военный! Самый настоящий!
Говорю, что это я.
– Пойдем. Тебя отец зовет.
Моему удивлению нет конца. Откуда отец знает, что я здесь? Да он сам не появлялся дома уже много дней. И где же он, если меня зовет? Смотрю на дорогу: по ней тянутся две колон-ны, идут вроде как строем, но почему все в гражданской одежде? За плечами какие-то мешки. Мы подходим к дороге ближе. Отец увидел меня, окликнул. Я к нему подскочил.
– Быстро домой, – говорит он мне. – Скажи матери и бабушке, что скоро подойдем, пусть приготовят обед.
   Я все понял и порскнул прямиком через кустарник на Мясницкую к дому. Влетаю на кух-ню, говорю матери с бабушкой, в чем дело. Бабка ухватом тут же из печки вытаскивает здо-ровенный чугун с каким-то варевом, мать стелет скатерть на стол. Дело сделано! Выскакиваю на улицу. Из-за поворота на мостовую выходят две уже знакомые мне колонны. Вскоре они поравнялись с домом. Раздалась команда:
– Привал! Харчевать!
Новобранцы (так их мама назвала) расселись у мостовой на травянистом склоне  рядом  с телеграфными столбами, начали развязывать узлы своих мешков.
    Отец с двумя военными вошел в дом. Но, прежде чем войти, он обнял меня, сказал: «Мо-лодец» и повел с собой. Конечно, папа ошибся: разве мог я усидеть дома, если на улице та-кое! Это получше, чем козы с пастухами. И я вернулся за калитку, сел на валун. Из дворов высыпали ребятишки, вышли женщины и те же бабули. Они передавали новобранцам что-то завернутое в полотенцах, в кулечках. Я догадывался - это гостинцы. Мое зрение с жадностью схватывало все происходящее. Вон ковыляет на деревянной ноге мужчина, обвешанный связками сушеной рыбы. Он с улыбкой, с любящим взглядом кладет эти связки около вещ-мешков новобранцев. Две цыганки прижимают пальцы к губам, и что стряхивают с них на новобранцев, к ногам обедающих кладут цветы.
Из дома вышли отец и военные. Раздалась команда:
– Строиться!
В считанные  секунды колонны приняли свой прежний вид. Под слова «Левой! Левой!» мостовая гулко заухала. По обе ее стороны выстроились ряды жильцов.  В поднятых женских руках - машущие платочки. Женщины махали ими и ими же утирали слезы на глазах.
Я понимал, -  это проводы. Так провожают близких, родных, дорогих людей. И, может быть, провожают навсегда. Я видел, как у бабушки, у мамы текли слезы, а они все смотрели и смотрели вслед уходящим колоннам. Кажется, дошло и до моей разудалой мальчишеской го-ловы, что война - это слезы, много слез. И сегодня я видел только начало.




 
ПОДЖИГИ


      Всё, что случилось вокруг, нам было понятно – война! Но зачем немцы на нас лезут? У нас вон сколько новобранцев. Они дадут немцам прикурить. И немцы  пожалеют, что залезли в чужой огород.
     Калитка открылась,  входит Вова Гущин. Он подошёл ко мне поближе, нажал на резинку своего монтика – монтик издал выстрел, похожий на хлопок пастушечьего кнута. Я понял, Володя присоединяется ко мне и тоже показывает, как бабахает его монтик. Володю я любил, уважал и был рад его приходу. Теперь мы с ним вдвоём побабахаем. Я сидел у завалинки и набивал свой монтик серой, отламывая кончики гребенчатых спичек. Да, в начале войны ста-ли выпускать спички, похожие на гребешки. В верху гребешков – сера, похожая на головки спичек. Вот такие гребешки мы и использовали.  А монтик ( да пусть будет всем известно) – это медная трубочка, сплющенная до половины молоточком на наковальне. Сплющенный конец загнут, а в трубочку вставляется стальная проволока, это что-то вроде шомпола, конец которого тоже загнут. На загнутые концы надеваем тонкую резинку. Как только в монтик на-толкаем серы, оттягиваем резинку, шомпол ставим на край медной трубочки. Всё! Монтик готов к выстрелу. Для этого стоит нажать на резинку, шомпол резко входит в трубочку – сера вспыхивает, раздаётся звук, похожий на выстрел.
Калитка открылась, входит к нам Генок. Похоже, он в своей беседке услышал наши вы-стрелы, перешёл дорогу, решил вместе с нами побабахать. В руке у него тоже был монтик. Генок мне очень нравился. Он был обходительный, никогда себя не навязывал. Это он научил нас делать монтики. Похоже, в Прибалтике, откуда они с мамой приехали, эти монтики дела-лись в большом количестве.
Теперь мы втроём бабахали во дворе. Дома из взрослых никого не было. Братья Гена и Витёк катали по полу мяч, им было не до нас. Тут я увидел, что на заборе кто-то висит. Да это же Сотик! Тот смелый пацан, который спас меня от рогатого козла. Кричу ему:
–   Заходи, заходи!
Сотик перелез через забор, подошёл к Володе Гущину, взял у него монтик, начал рас-сматривать, даже два раза им щёлкнул, не заряжая его, и вдруг говорит:
–   Настоящая ерунда! Теперь я покажу вам настоящую вещь – поджиг!
И он вынул из штанов железяку в виде трубочки с деревянной ручкой. Направил желе-зяку на забор, держа её за ручку, резко провёл черкушкой по головке спички, торчащей у трещины трубки, спичка вспыхнула. Громыхнул ужасной силы выстрел. Рука у Сотика под-скочила вверх. Все птицы с яблонь вспорхнули. Мы с Генком вскочили на ноги. Братья высу-нулись из окна. А Сотик подошёл к нам, говорит:
–  Теперь давайте посмотрим на доски забора. Посмотрим, как я по ним шарахнул.
Подошли к забору. В одной доске дыра, в других двух торчат какие-то острые осколки. Володя спросил:
–   А это что за железки?
–  Надо уметь заряжать поджиг: сначала я в трубку сыплю серу от спичек. Чтобы сера не высыпалась, сую туда куски бумаги, бумагу трамбую вот этой палочкой. А потом в трубку кладу чугунные осколки, набитые из старой сковородки. А вот сюда вставляю, – и он начал пальцем показывать на трещину трубки, чуть ниже которой торчала скобочка из проволоки, – вставляю запал из спички. Стоит по ней чиркнуть черкушкой, спичка загорается, огонь попа-дает в трещину трубки, сера в ней вспыхивает,  и все чугунки вылетают и бьют наповал.
Мы пришли в восторг от его пояснений. И Володя спросил:
–    А как нам сделать эти настоящие штуковины?
–   Сначала заимейте такие вот трубки, - и Сотик показал пальцем на трубку поджига.
–     А у нас есть!- воскликнул я и подошёл к сараю, открыл дверь.
В углу сарая валялись обрезки водопроводных трубок. Сотик подошёл, заглянул и при-шёл в восторг:
–    Да тут всё имеется! Трубки, наковальня, кувалда, тиски, пилы разные и даже квад-ратный лом с остриём.
Хотел я сказать: «Да это всё спасибо дедушке. Он у нас деловой, всё делает, что его баб-ка попросит». Но промолчал: боялся, что Сотик испугается дедушки и не станет нас учить, как делать поджиг. А Сотик взял один отрезок трубки, зажал его в тиски и металлической пилкой стал пилить. Он всё повторял, как делал мой дед: отпиленные три трубочки сложил рядом у тисков, обрезки стряхнул в мусорное ведро. Потом на наковальне сплющил кувалдой концы трубок.
–    А теперь,- говорит,- нужны деревянные ручки.
–   А на горе, в лесочке их много. Мы сейчас сбегаем и пилкой отхвати их, сколько ты скажешь.
Сотик меня перебил:
–   Зачем на горе? Вон сколько сухих веток у яблонь, - и он взял ножовку, подошёл к яб-лоне и стал пилить ручки.
К нему подскочил Володя, начал помогать –  от отпиленных веток стал отрезать ненуж-ные сучки. Я подумал: «Какой же молодец Володя!».
Сотик принёс подготовленные ручки, дал каждому из нас трубки со сплющенными кон-цами, затем треугольные напильники.
–    Теперь надо кромкой напильника у трубочек заточить канавку, потом остриём гвоздя проткнуть в канавке дырочку – и запал готов! – Так закончил нас поучать старший друг.
Мы долго точили канавки у трубок. Меня удивил Генок: он первый заточил эту против-ную канавку и трубку передал Сотику. Сотик осмотрел внимательно работу Генка и сказал:
–   Хорошо. Сейчас надо закрепить трубку на эту вот ручку.
Он почему-то посмотрел в небо, прикрыв глаза рукой,  и вдруг говорит:
–     А мне к маме пора. Она лежит больной. Ей кушать надо дать.
Мы не стали возражать. К маме, так к маме, ей надо, конечно, помочь. А Сотик продол-жил:
–   Я приду к вам завтра, и мы закончим делать наши поджиги.
Сотик ушёл. Перелез через забор и ушёл. Мы тут же завернули все железки и ручки в тряпку и сунули всё это под нижнюю ступеньку крыльца, чтобы взрослые ничего не замети-ли. В сарае я навёл порядок. закрыл дверь на замок. Всё! Дедушка ничего плохого не заметит. И мы довольные спокойно разошлись по домам.
На другой день, как только взрослые разошлись по своим делам, мы снова все собрались у завалинки. Сотик остриём гвоздя пробил дырочки  в пропиленных полосках трубок, пока-зал, как надо крепить трубки проволокой в трёх местах на деревянные ручки и сказал:
–    Всё! Теперь берите их, заряжайте, будем бабахать.
Я помнил, что нужны чугунные осколки и тут же Сотику говорю:
–  У нас дома одна чугунная сковорода, её трогать нельзя. Узнают – меня дедушка здо-рово выпорет. А Сотик:
– Зачем сковорода? Вон в углу сарая здоровенная свинцовая труба, из неё нарубим ос-колки.
Я пришел в восторг! Какой Сотик молодец! Но рассказывать, как из неё дед вынимал проволоку и в сенях делал проводку для электрической лампочки, не стал.
Из свинцовой трубы вынули два оставшихся провода, на наковальне зубилом нарубили из неё осколки и стали заряжать поджиги так, как учил нас Сотик. Запас свинчатки рассовали по своим карманам. Сотик сидел у завалинки и молча наблюдал за всеми нашими действия-ми.  Когда всё было у нас готово, наш старший друг вдруг снова сказал:
–    А мне нужно к маме, кормить её. – И он ушел.
Мы зарядили поджиги, как нужно. Каждый из нас подошёл к забору и из поджига ша-рахнул свинчаткой. От выстрела рука подскакивала вверх. Всё получилось! Володя даже прокричал: «Ура!». Теперь было главное – как и куда наше оружие спрятать от взрослых? Генок предложил:
–   Спрячем под сруб, он стоит в нашем переулке. Построен до войны, в него никто ни-когда не ходит.
Мы так и сделали. Маленькой лопаточкой внутри сруба подрыли под бревном землю, за-вернули поджиги в тряпочку, сунули поджиги в эту канавку, засыпали её землей. Володя да-же утрамбовал землю ногой. Счастливые мы разошлись. Но в эту ночь я плохо спал, волно-вался, а что если поджиги украдут. Утром пошел и проверил. Поджиги на месте. Заметил: мои друзья тоже ходили проверять –  в сохранности ли поджиги.







РЫБАЛКА


Война войной, а почему по хлебным карточкам стали выдавать хлеба всё меньше и меньше. Почему? Я не понимал. Бабушка стала пропадать на базаре подолгу. Придёт вече-ром, вынет из сумки пять картошек. И это всё, что мы могли кушать. А нас шесть человек. Бабуля, когда чистит картошку, дерёт её щёткой, как дедушка свои сапоги, а кожуру от неё в мусорный ящик не бросает. Оказывается, и кожура годится для еды. Этого раньше я не знал.
Дед, как всегда на заводе, и бабка подсунула мне его работу. Я должен наточить ей ножи. Ну, что же? Могу! Достаю из сарая большущий точильный брусок, приношу и кладу его у завалинки, ширкаю ножом об его конец. Точу и слышу, что калитка, вроде, хлопнула. Взглянул: на калитке со стороны улицы висит мой друг Генок. Нос просунул между пла-нок и глядит на меня. С ним я подружился недавно. Он приехал с мамой Леной из Прибал-тики, поселился в доме напротив нас, и мы сдружились. Генок нравился мне тихостью, ни-когда не лезет вперёд, не рвётся быть первым. Совсем не похож на приятеля  Вову Гущи-на, который родился в Саратове и здесь вырос. Он давно бы ввалился во двор и начал де-лать свои хитрые замечания.
Генку кричу:
          –  Заходи! Чего медлишь!
Он подходит ко мне, даю ему второй нож, говорю:
          –  На, поширкай о брусок, бабушка просила заточить.
Он начал точить нож с другой стороны бруска, а сам какой-то хмурый, не улыбчивый. На него это не похоже. Спрашиваю:
         –  Что случилось?
         –  Моя мама сегодня в школу не пошла. Вчера вечером дала мне хлеба, а сама съела чего-то другое. Утром затошнило, рвёт её. В школу не пошла.
Я знал: у Генка мама учительница. Хорошая, добрая тётя. Мне стало её жалко. Го-ворю Генку:
– Давай твою маму накормим рыбой…
– А как?
– Да просто: мой дед на заводе. Возьмём у него на чердаке удочки, сходим на Вол-гу, наловим рыбы. Твоя мама Лена сварит. Вот и хорошая ей еда!
Генок загорелся моим предложением. Мы забрались на чердак, а там под крышей много бамбуковых удочек, взяли две. В огороде накопали червей, сунули их в банку и от-правились рыбачить на Волгу. Рыбалка для меня – дело знакомое. Дед часто брал с собой. Зайдём с ним за Татарскую гору – вот она и Волга. Но прежде чем мне с удочкой сесть, он набрасывал на мою голову сетку от комаров. Их на Волге уйма! И мы рыбачим.
В этот раз я повёл Генка другой дорогой – через возвышенность, вдоль садов, мимо огородов, бахчей. Дорога здесь короче, да и комаров нет. Это я слышал от взрослых дядей, заядлых рыболовов, живущих в переулке, где стоит дом Вовы Гущина.
Наконец, кончились эти сады, огороды, и мы подошли к берегу Волги. А берег за-вален брёвнами. Это значит, как я понимал, когда лес сплавляли, брёвна не хотели плыть по середине реки, лезли друг на друга, наваливались и загородили воду аж до половины Волги. Мы с Геной долго прыгали с бревна на бревно, пока не добрались до чистой воды. Глядим: здесь уже сидят рыбаки, все брёвна у воды заняты. Мы долго смотрели на них, свободных мест не видно.
Генок ко мне повернулся и удочкой показывает на воду между брёвен. Говорит:
– Давай ловить здесь. Там рыбаки переловили всю рыбу, а здесь рыбаков нет, зато рыбы много.
Я полностью с ним согласен. Здесь рыбка есть нетронутая, можно её и половить. Рассматриваю воду между брёвен, ищу место, где нам с удочками сесть. Генок опережает:
– Вон бревно торчит из кучи. Заберёмся на него, сядем и забросим удочки.
«Верно», – подумал я.
Мы так и сделали. Уселись на конец бревна, на крючки нанизали червей, поплевали на них, как нужно, и лески забросили в воду. Не шевелимся, ждём, когда рыбка клюнет. Генок вдруг наклонился, смотрит под бревно.
– Смотри! – говорит, – вон щурёнок плавает.
Я нагнулся, смотрю: точно! Вдоль бревна плывёт маленький щурёнок. Мы оба ста-рательно рассматриваем это чудо. Потом крепче обхватили наше сиденье рукой, опустили головы ещё ниже, и смотрим, смотрим. Эта узенькая рыбёшка со светлой полоской на жи-воте скользит на боку вдоль бревна, под него заглядывает, на нас не обращает внимание. Вдруг случилась беда: наше бревно с другого конца вывернулось и шлёпнулось в воду вместе с нами. Плавать мы не умели, никто этому не учил. Как только я вынырнул, вижу: мой друг с вытаращенными глазами, выплёвывая изо рта воду, хватается руками за пла-вающее бревно, а оно крутится и крутится, зацепиться за него нельзя. Я ухватил его конец, держу. Бревно перестало вращаться. Кричу Генку: «Давай сюда! Делай, как я!». Генок пробрался ко мне, ухватил торец бревна двумя руками, говорит: «Бултыхай ногами, по-плывём вот туда». Конечно, я всё понял  и забил ногами изо всех сил, Гена тоже. Вскоре головой упёрлись в бревно. Потрогали – оно не шевелится. Забрались на него, вылезли из воды. Мои шорты так отяжелели, вот-вот оборвут последнюю лямку. Уцепил их рукой, поддерживаю. Трусов-то нет. Не любил я трусы, они мешали бегать. Взглянул на удочки: они плавают. Почему-то вслух сказал: «Теперь порки мне не избежать». Генок взглянул на меня, стал выкручивать на себе штанишки и рубашку. До дома мы добрались почти сухи-ми. Солнце палило нещадно. Добрались до дома без удочек: они остались плавать между брёвен…
На другой день я снова точил у завалинки ножи. Подходит Генок, спрашивает:
– Дедушка порол?
– Он ночевал на заводе. Всю ночь его не было дома.
– А моей маме лучше. Сегодня пошла в школу.
Я вынимаю из-за пазухи два кусочка хлеба, протягиваю их Генку.
– Возьми, спрячь. Утром подсунешь маме. Пусть скушает. Рыбу-то не наловили…    






К Р Ы С Ы
   

      Война продолжалась. Казалось, ей не будет конца. Молодые дяди один за другим уходили на фронт. Теперь у колонки за водой стояли одни бабки.
    После очередной прогулки возвращаюсь с друзьями домой, подхожу к калитке – дивлюсь. На крыше дома  мой отец и дед  заменяют замшелые доски на новые. "Если папа дома, зна-чит, война кончилась", – восторженно подумал я. Вбегаю в комнату, радостно сообщаю:    
– А папа на крыше с дедушкой!
– Он из госпиталя, – говорит мама. – Его ранило, с недельку поживёт у нас и снова – на фронт.
    А я, чудак, обрадовался: война кончилась. Ровно через неделю папа оделся во всё военное и был готов к новому походу.
    Бабушка уже у двери проговорила:
– Давайте, присядем на дорожку.
    Все расселись, где кто мог.
– Всё, –  сказал отец.
И мы встали. Во дворе еще раз попрощались. За калиткой я взобрался на валун, чтобы по-дольше его видеть. Кое-кто из соседей тоже вышли из своих дворов и долгим взглядом про-вожали моего папу. 
    В декабре сорок первого года мама получила от отца письмо, прочитала его вслух. В пись-ме говорилось: "Мы недалеко от Ржева. Впереди немцев не видно. Но и наших войск нет ни справа, ни слева. Идём в разведку". И это было последнее, что он нам написал.
    Перед Новым годом мама с бабушкой читали похоронку, обливались слезами: отец погиб. Брат Гена прижался к их коленям, Витя на руках у бабушки таращил глазёнки, ничего не по-нимая. Ему было около двух лет.
      Я помню, как мой папа в мае перед войной повёл нас всех в фотографию, там сделали снимок, и я решил найти его и посмотреть на папу. Нашёл фотографию и стал рассматривать отца. Папка вынул из брюк какие-то конверты, и попросил меня куда-нибудь их спрятать. Сказал: «А то я их в карманах своих штанов могу помять». Я конверты взял и сунул их  за лямки своих штанов. Вот она, эта фотография.

       
   
       Вскоре в память отца дедушка увеличил фотографию моего папы в военной форме. В са-рае изготовил специальную рамку, в которую поместил эту фотографию, повесил её над кро-ватью у мамы. Бабушка, глядя на портрет, смахнула фартуком слёзы с лица и вывела нас из спальни. Я понял, что больше никогда не увидим в доме нашего папку. Вот она, война, вплотную подошла  к нам.
   Мама как-то подзывает меня к себе и говорит:
   – Ты у нас совсем взрослый. Тебе скоро исполнится семь. Остаёшься в доме за старшего. Мы с бабкой идём на швейную фабрику шить телогрейки, ватные штаны. В наши зимы по-пробуй, повоюй-ка в шинелишках.
    Я маму понимал, но быть старшим у моих братьев – это непросто. Неслухи они, никаким уговорам не поддаются, каждый сам по себе.
    Теперь днём хозяйство держалось на мне: я растапливал печь, подогревал еду, кормил ре-бят. Витек захнычет - сажаю его на горшок. Туалет-то во дворе, а там холодно. Но вот беда: появились крысы. Хотел выйти в сени, а через приоткрытую дверь пронырнула в комнату крыса величиной с большую варежку. Гоню ее кочергой, а она зубки показывает, уходить не желает. Пытаюсь ударить, да все мимо. Увертливая! Наконец, ей надоело мелькать передо мной, или я все же зацепил её кочерёжкой, она метнулась в дверной проём и исчезла. Дверь захлопнул, набросил крючок. Посмотрел на ребят: Гена взобрался на сундук, Витя выгляды-вал из своей кроватки.
    Я все рассказал деду. Он заделал в сенях дыры. Крыс это не смутило. На другой день вече-ром хотел вынести горшок - три крысиных морды уставились на меня, зубы осклабили зло, требовательно. Невольно дернул на себя дверь, закрыл. Вечером спросил у деда: 
– Откуда они берутся?
– Из амбара, что рядом с нашим домом. Там расплодились. Хозяин Осип хранил крупы, держал лошадей, умер, теперь в амбаре пусто, а голод – не тетка,  эти грызуны  и к другим в дом повадились. Соседка Марфа жаловалась: проснулась ночью от визга Миши, бросилась к нему, а из щеки - кровь. Крыса вцепилась в сонного мальчика.
После услышанного я с коптюшкой в руке заглянул под кровать: нет ли там заготовленных крысами дыр. Днем прочистил от снега тропку к двери сарая, в сарае нашел подходящую палку, почувствовал себя во всеоружии. Еще до сумерек (зимой рано темнеет) зажег лампу, поставил ее у двери на скамейку. Подошло время выносить горшок. Только приоткрыл дверь – здоровенная крыса, будто ждала этой минуты, боком пролезла, села на порог, обнажила зу-бы, вроде как она здесь живет, а я ей мешаю войти. Столько в ней самоуверенности! Ну, хо-зяйка пришла, да и только, а я, непутевый, еще и дубинку сую под нос.
     Крыса подпрыгнула, перескочила мое оружие и – к ноге. Целится вцепиться. Вот наглая! Отскочил. Вскипело во мне возмущение. Прыгаю из стороны в сторону, громыхаю палкой по полу. А она явно ждет: не выдержу и на плиту запрыгну. У меня как азарт охотничий появил-ся: набрасываюсь, кувыркнул ее, наподдал еще. Наконец нахалка сообразила, что меня не одолеть, повернула к дверному проему. Тут уж я не сплоховал: потянул дверь на себя, при-жал наглячку к косяку, а она вон чего – пищит! Давлю, что есть мочи. Гляжу: вроде затихла, признаков жизни не подает. Выталкиваю не шевелящийся комок в сени, но дверь закрыть не могу – что-то мешает. Нагнулся – так это ее хвостище на пороге. Выпихнул хвост, дверь за-пер, сел на скамью. Оглядел комнату. Братья на своих прежних местах. Героическое чувство колыхалось во мне, гордость распирала грудь, а рассказать некому, чтобы выслушали  с по-ниманием.
    В этот раз дедушка принес две крысоловки, расставил их в сенях с приманкой. Крысоловка хлобыстнет – на одну крысу меньше. Мои сражения  с ними закончились.





П Е Р В А Я     Б О М Б Ё Ж К А
   

        Где-то к концу зимы сорок второго года от деда узнаю: под Москвой немца крепко рас-чихвостили, но он не сдаётся, повел наступление на юг. Сам дедушка поздно стал возвра-щаться с работы, а то и вовсе ночевал там. Меня удивляло – зачем надо на заводе ночевать? Бабушка пояснила:
   – Срочный заказ. Дед изготавливает гильзы для снарядов. А снаряды нужны пушкам. Из пушек бьют по немецким самолётам.
   Ах, вон оно что! Дед-то у меня, оказывается, тоже военный! Гильзы, снаряды и – по само-лётам! А пушки я видел. Много их  вокруг аэродрома! Стволы длиннющие, зенитками назы-ваются.
   Как-то просыпаюсь от звона тарелок на кухне и слышу разговор.
   – Немец на Кавказе, в Крыму, подходит к Сталинграду. Сталинград не удержим, а от него до Саратова рукой подать. – Это был голос деда.
   – Ничего, ничего, – заговорила мама, – соберемся с силами – у немцев только пятки замель-кают.
   – Дай Бог, дай Бог. Скорей бы, – подытожила разговор бабка.
   Я уснул, и мне снились бегущие немецкие пятки, но почему-то они все  похожие на мои.
    Забота о братьях по–прежнему оставалась на мне. К лету они немного подросли, но игры теперь признавали только военные: подавай им пушки, танки, самолеты. Леплю эти игрушки из глины, ставлю на дощечки. Они их расставят вдоль забора – и пушки  бабахают, самолеты гудят, бомбы взрываются. 
Однажды утром, когда из взрослых дома не было никого, а ребята развлекались самодель-ной войной, загудела сирена. И сразу с возвышенности, где был аэродром, забили зенитки. Осколки от рвущихся снарядов застучали по  крыше. Быстро увожу пацанят в дом. Для на-дежности забрался с ними под кухонный стол. Такой стрельбы не ожидал, напуган не меньше их. Когда  ужас прекратился, мы продолжали сидеть под столом, боясь, что все повторится. Там-то  нас и нашли бабушка с мамой. Дед пришел позже, он тоже был взволнован, рассмат-ривал ребят, убеждался, что с ними все в порядке.
Страх страхом, а любопытство превыше всего. Спрашиваю деда:
– А немца сбили?
– Нет. Он летел еле заметной точкой. Снаряды его не достали. Но это разведка, теперь на-до ждать пташек покрупнее.
   Вот тебе раз! Опять дед вывернул мудрёное слово – "пташки покрупнее". Да ребята все  хо-рошо знают, что пташек крупных не бывает, они всего-навсего только пташки. 
     Взрослые из сарая вынесли лопаты и втроем стали рыть в огороде яму. Для чего, зачем? Не ясно. Копая яму, дед ворчал:
– Говорил же вам, говорил. А вы?
– Да кто же знал, что так скоро начнется?
– Репродуктор надо слушать, репродуктор …
Сверху ямы положили бревнышки, их покрыли дерном. Получилась землянка.
 Вскоре над Саратовом появились  немецкие бомбовозы.
Глубокой ночью просыпаюсь от шума, беготни по комнате. Бабка заворачивает младшего (Витюшку) в одеяло, мама хватает подмышку Гену и – на выход! Около меня стоит дед.
– Быстренько одевайся.
Спросонья не найду где рубашка, где штаны. Оделся с трудом. Прихватил одеяло. Вышел во двор: в небе метались лучи прожекторов. В землянке, закутавшись в одеяло, сел рядом с бабушкой, дед - ближе к выходу. Спать хотелось страшно. Я привалился к стене. Послыша-лись далекие взрывы. Немцы сбрасывали бомбы. Спиной чувствую, как колеблется земля. Трудно сказать, сколько продолжалась бомбежка. Но вот наступила тишина. Мы вернулись в дом. Лежа в постели, я продолжал ощущать плечами подрагивание земли.
Солнечное утро развеяло ночные страхи. Ко мне пришли Генок с Вовой. Мы направились в переулок к срубу. Под нижним его венцом в углублении у нас  тайник. В нем мы хранили драгоценности –  поджиги. Но их извлечь не удалось: здесь отдыхало двое мужчин. У одного правая рука заканчивалась культёй, культя раздвоенная, мужчина ухитрялся ею держать ды-мящуюся самокрутку. Второй мужчина примечателен тем, что не мог говорить, но все слы-шал и понимал. Его называли немым.
Неожиданно из двора, что напротив сруба, вышли двое военных, между ними  третий че-ловек в черном пиджаке с короткими рукавами, брюки  галифе, голенища сапог смяты в гар-мошку. В руке одного военного наган, у второго  собака на поводке. Прошли мимо нас. По-вернули на улицу.
– Сволочь, – говорит мужчина с культей, – сигналы подавал фонариком ночью в огороде.
    Я этого сигнальщика узнал сразу. Два дня назад играли в «чижик». Чижик залетел в ого-род. Я перелез через забор, ищу его, а сзади слышу: «Что надо? А ну, пошел вон!». Обернул-ся: в распахнутом окне женщина, закутанная в платок, а голос у нее вроде как мужской. Мы знали, что в этом доме никто не живёт, бабка давно умерла. А оказывается, здесь вон какая тётя с грубым голосом. Я посмотрел на приятелей: у них в глазах тоже удивление. Случай с чижиком и необыкновенной тётей нам запомнился. А эта тетя только что прошла в штанах и оказалась очень даже высоким дядей.
Немой, что стоял рядом у сруба, явно разволновался. Он взял в рот самокрутку и начал высекать огонь, чиркая рашпилем по кремню. Но трутень не хотел загораться.
– Чего мучаешься, – замечает мужчина с культей. – Вон завод «Крекинг» с ночи горит. Огня-то сколько! Сбегай да прикури.





   П О С  Т О Я Л Е Ц


       Мама перестала ходить на швейную фабрику, занялась хозяйством по дому. На мой во-прос, почему она оставила работу, бабушка ответила:
– Мама на сносях. Ждет ребенка.
Я не вдавался в подробности, главное – мама с нами, теперь я свободен от младших брать-ев, могу ходить на улицу, когда хочу.
А улица для нас, ребят – второй дом. Только этот дом интереснее, разнообразнее. Кино-фильмы смотреть любим: выпросим у матерей денег на ириски (их бабка на углу продает), а сами бегом в кино – «Маугли», «Багдадский вор», "Мы из Кронштадта"…  Да много их по-смотрели. Но улица лучше: здесь ничего не происходит без нашего участия.  Обидно и горь-ко, когда за окном прослушивается какое-то действо, а мать удерживает.
   – Не пущу, – говорит. – Там жулики саратовские женятся. Одного в армию забирают, вот он и отплясывает напоследок со своей невестой.
   Наконец, приходят мои друзья – Генок и Вова. Мама не прекословит, отпускает меня. Мы вошли в переулок, чтобы  поиграть в чижик. К нам подошел военный, не простой солдат-боец, а сразу видно – командир! На нем галифе широченные, торчат в обе стороны, как большущие хлопушки. Сунь туда по арбузу, не заметишь, что они там есть. Сапоги горят ог-нем, на поясе наган. Ростом невысокий, но широкий в плечах на удивление. Лицо пухлень-кое, реснички белые-белые, как усы у моего деда.  Подошел, говорит:
– А ну-ка дай, я  вдарю.
Генок протянул ему палку. Военный чиркнул ей по чижику - чижик взлетел. А военный как поддаст ему еще – и он лучше всякой птички взвился и сел далеко в переулке.
– Вот так! Знай наших! – и  он  протянул Генку палку.
Вова, как самый находчивый и сообразительный,  задал вопрос:
– А почему на углах улиц стоят бойцы с винтовками?
    – Ловим дезертиров. Вчера бежали двое с железнодорожной станции.
– А штыки у винтовок есть?
– У бойцов карабины. Вместо штыков на поясе ножи.
    Каждый из нас все понял, по крайней мере, других вопросов не было. Мы проводили ко-мандира благодарным взглядом. Он вошел в дом, который стоял рядом со срубом. Удиви-лись: раньше этого военного здесь не видели.
Всезнающая бабушка пояснила:
– Это постоялец. Их много просилось к нам, но у нас негде.
Через два дня мы снова встретились со знакомым нам постояльцем, но уже в боевой об-становке.
Было утро. У Генка в беседке играли в шашки. Спасибо Сотику. Это он обучил нас увлека-тельной игре. Но в этот раз игра не клеилась: Володе не до шашек, вчера пришла похоронка, у него   тоже отца не стало. Он вертел в руках поджиг, и, поднимая его вверх,  выдыхал: «Пиф! Паф!» Рука вздрагивала, будто от взаправдашнего выстрела. Неожиданно по ушам ре-занула сирена, в квартире завыл репродуктор. Налет! Скорей в щели! Осколки не пощадят. Я помчал через дорогу к дому. Еще не добежал до калитки, как режущий звук летящего осколка повернул меня к телеграфному столбу. Прижимаюсь к нему спиной, вытягиваюсь в струнку. Тут же у ноги – шлепок! Осколок врезался в грунт рядом с босоногой пяткой. Не удержался, раскачал его, выдернул и уже с ним влетаю во двор. У забора моих братишек нет. Ныряю в землянку – они там с мамой. Хвалюсь осколком: тёпленький! И что же? Получаю по шее.
Уханье зениток зверело. Подвинулся к выходу, чтобы видеть небо. Над Татарской горой летел немецкий разведчик ниже обычного. Клубы дыма от рвущихся снарядов кружили око-ло него, а он летел и летел. Вдруг задымил. Наконец стрельба прекратилась. От самолета что-то отделилось. Над падающей точкой раскрылся парашют, на стропах повис человек. Немец спасал  жизнь. Он натянул часть строп, парашют наклонился и, планируя над территорией кирпичного завода, скрылся за узкой полоской леса.
Мать вышла с ребятами из землянки, увела их в дом.
Во двор вбежали Генок и Вова.
 – Видел?
– Видел! Он сел в овраге, где ласточкины гнезда. Айда немца ловить. От нас он не уйдет. Берём поджиги!
Мы мчим по переулку, проскакиваем территорию кирпичного завода - перед нами обры-вистая стена. Отсюда рабочие брали глину, сейчас работ нет. По выступам стены, известным только нам, взбираемся наверх. Поверху добегаем до начала оврага, ложимся на его край в полынную траву. Поджиги наготове, но впереди пока никого не видно. Терпеливо ждем.
Взрослые всегда мешали вершить нам подвиги. В важнейшие минуты они появлялись, как из-под земли. Вот и теперь от лесочка, что рос около аэродрома, шли военные: трое с караби-нами и собакой, четвертый с кобурой на боку. В один миг узнаю – это знакомый постоялец. Он-то и подходит к нам:
– Вы зачем здесь?
– Немца ловим!
– А ну, марш домой!
В глазах у него такая строгость, что ослушаться невозможно. Хорошо, что поджиги спря-тали. Мы поплелись к лесочку. Жаль, рядом Сотика не было, умел он говорить со взрослыми на равных.
Как только военные сошли в овраг, мы тут же вернулись и заняли прежнюю позицию. К нашему удивлению по дну оврага   вели немца другие, но тоже с карабинами и собакой. А немец в черной блестящей одежде шел, наклонив голову, руки держал за спиной. Военные встретились, и все они вошли в поворот – мы знали, теперь выйдут у аэродрома – там конча-ется поворот оврага.
    Генок после всего увиденного рукояткой поджига стал колотить по стеблям полыни, белая челка подскакивала на его лбу.
    – Немца перехватили, немца, – проговорил он. – Обидно.
    Вова руками обнял колени, сидел неподвижно. У меня тоже было такое чувство, что взрос-лые поступили несправедливо: мы первыми увидели самолет, первыми заметили парашюти-ста, а нам «марш домой!».
Володя нарушил гнетущее молчание.
– Пойдем в овраг. Там есть пещера. Стрельнём в нее.
Это была не совсем пещера: часть стены оврага как бы раздвинулась, соединилась клином в своем конце, а там зиял провал, похожий на начало пещеры. Лицо обдавало холодной вла-гой.
Мы подошли к провалу. Я первым направил ствол поджига в этот провал. Провел черкуш-кой по запалу, грохнул выстрел.  Из провала ухнул оглушительный второй и покатился по всему оврагу, то приближаясь, то удаляясь. Постепенно он затих. Володя улыбался: вот, мол, куда я вас привел. Генок тоже пальнул – громыхание повторилось. Это показалось изуми-тельным чудом. Звук колотился между извивами стен. Ласточки всполошились, с криком взмыли и недоуменно кружили над местом своего обиталища. А мы стреляли и стреляли…
Вдруг Вова говорит мне:
    – Ты стреляй еще, а мы пойдём, послушаем там, в самом овраге, потом и ты
выйдешь.
     Они ушли. Я пальнул в пещеру –  гул снова покатился, взрываясь рядом и повторяясь где-то вдалеке и утихая.
    Выхожу из расщелины. Вот те на! Ребят не вижу, а ко мне подходит  командир – постоя-лец, с ним боец.
  – Быстро дай сюда! – скомандовал постоялец и протянул руку.
    Я подал ему поджиг, внутри стало холоднее, чем в том провале пещеры. Вдоль спины чув-ствую, как гуляет дедушкин ремешок. А этот командир осмотрел поджиг, говорит бойцу:
– Взгляни, чем оглушили нас.
 А я вижу: по верху оврага мои ребята удирают, как говорится, без оглядки.
Военный еще раз обдал меня строгим взглядом.
– Веди к родителям!
Я повел, хотя для меня это самое ужасное. Когда вошли во двор дома, постоялец взглянул на братишек, на их занятия – пушки стреляли, самолеты гудели, бомбы взрывались. Он пона-блюдал, спрашивает:
– Дома кто есть?
    На крыльцо вышла мама. Живот у нее откровенно поднимался. Это, как говорила бабка, она в интересном положении.  Командир замер. Белёсые его ресницы растопырились. Мать спросила:
– Вы что хотели?
Командир продолжал молчать. Наконец проговорил:
 – А у вас на постое есть наши товарищи?
Вот это да! Что за вопрос? Он вел меня сюда,  я знал зачем. И  дедушкин ремень уже чув-ствовал на своей спине. А командира, оказывается, интересуют постояльцы.
– Постояльцев у нас нет. Без них тесновато.
– Прошу извинить.
И военный вышел с бойцом за калитку и унёс с собой мой поджиг.





 С О Т И К
   

       К концу лета немцы чаще засылали в небо своих разведчиков.  Вот и сегодня налёт по-вторился. Когда прозвучал сигнал отбоя, мама вывела ребят из землянки, увела их в дом, я уселся на крыльцо. Солнце огромным шаром висело над городом. После уханья зениток ти-шина как бы давила на уши. «Фронт где-то близко,– подумал я. – Когда же мы этих фрицев шуганём?"
   Ко мне подошел приятель Сотик. Мы все знали: это прозвище. Настоящего имени никто из нас не знал. Он протянул мне осколок.
    – Возьми. Такого у тебя нет. Смотри, какой он рваный, колючий, как ёж, еще тепленький.
     Сотику было известно, что я собираю осколки, разные по форме и размерам, выкладываю их в песочек у забора. Приятель был старше меня. Ему двенадцать лет, мне - семь. Он со мной дружил. Я этим гордился. Обычно веселый и шутливый, сейчас он выглядел озадачен-ным.
    – Юрок, пойдем в сады за яблоками. Мама просит чего-нибудь кисленького. Ей плохо.
    Тетя Зина, его мама, давно лежит в постели, болеет. Отца у Сотика убили немцы в про-шлом году.
– Сейчас прихвачу сумку, и пойдем, - говорю я.
– Зачем сумка? А пазуха на что? Смотри, сколько можно сюда
 положить, – и Сотик оттянул на груди гимнастерку, подпоясанную широким армейским ремнем.
А на мне была безрукавка, штаны – шаровары с резинкой в поясе. Много я не унесу.
– А как пойдем? По дороге или мимо бахчей? А после бахчей сады начинаются
    – Нет, – прервал Сотик, – по дороге опасно. По ней ездит объездчик. Мы зайдем с другой стороны, – он махнул рукой в направлении Татарской горы, – обогнем гору, выйдем к Волге, вдоль берега доберемся до дома объездчика. Я посмотрю, где он. А дальше видно будет, что делать.
    После его слов направились к Татарской горе. Впрочем, гора – это громко сказано. Но то-гда, в нашем возрасте, любая возвышенность казалась горой.
     Мы вышли к реке и направились вдоль берега по узкой полосе, усыпанной галькой. Поло-са тянулась между гладью реки и скалистым обрывом. Местами из под скалы сочились род-никовые струи. Раскаленная галька жгла ноги, а родниковые струи холодили ступни. Было щекотно. Мы проскакивали эти места бегом. Наконец высокий обрывистый берег пошел на убыль, и впереди сквозь густую зелень увидели крыши, ставни окон. Это и было жилье объ-ездчика.
– Юрок, посиди здесь, я схожу на разведку.
Сотик ушел, вскоре вернулся.
– Никого, ни души. Даже собаки нет.
Мы подкрались к изгороди,  нашли лаз и через него забрались в сад.
– Давай сюда. –  Сотик показал на раскидистую яблоню.
    Пазухи быстро наполнились плодами. Я уже хотел сказать: «Все, пора домой». А Сотик тронул меня за плечо:
– Тихо. … Слышишь? Скрип. … Не шевелись.
Я застыл. Сквозь листья увидел лошадь, запряженную в телегу. Мужчина шел по дороге, держа в руках вожжи. В голове пронеслось: «Попались!». Сердце екнуло. Приятель уловил мое состояние, шепнул:
– Не трусь. И ни звука!
Мужчина подвел подводу к воротам, въехал во двор. Двор хорошо просматривался сверху. На телеге громоздились мешки, чем-то наполненные.
– Пока он распрягает, мы потихоньку спустимся вниз. Давай сначала ты, –
сказал Сотик.
   Я начал спускаться. Яблоки мешали держаться за ствол дерева. Они перекатывались под безрукавкой, оттягивали резинку, проваливались в штанины, падали на землю, издавали глу-хой звук. Я замирал, потом снова полз вниз.
    Вслед за мной бесшумно и легко спустился Сотик.
– Вдоль берега идти нельзя. Увидит хозяин, – предупредил он.
Я это понимал. Мы выбрались из сада на дорогу и мелкой рысцой побежали прочь от опас-ного места.
– А теперь можно шагом, – дал команду Сотик.
   Когда кончились сады, перед нами открылся простор: по правую сторону дороги тянулись бахчи. Их не охватишь глазом. С левой стороны – пустыри и овраги. Места знакомые. Бро-дить по оврагам – любимое наше занятие. Они причудливо извивались, пересекались между собой.
   Вдали на бахче виднелся шалаш, рядом с ним вился дымок. Меня насторожило, что нам на-встречу ехал какой-то дядька верхом на лошади.
   Я остановился, чтобы лучше рассмотреть его.
   – Да не бойся ты, – бодрил меня приятель. – У нас не арбузы, а яблоки. Чего нам бояться?
Сотик меня успокоил. Человек на лошади поравнялся с нами. Одного глаза у него не было.
– А, наворовали! - грозно произнес он. – А ну, бегом к шалашу!
Одноглазый приподнял плетку, а лошадь направил на нас.
– Бегом!
   Мы побежали. Дыхание лошади я чувствовал затылком. На мгновение повернул голову – лошадиная морда была страшной, черные губы вывернуты натянутой уздой, слюна пеной срывалась и летела под копыта.
Всадник подогнал нас к шалашу. У костра сидело двое мужчин. Они что-то ели.
– Вот полюбуйтесь, – пробасил одноглазый. – Сопливые, но уже удалые!
    Караульщик, что был ближе к нам, встал, продолжая жевать. Я вижу: одна нога у него де-ревянная.
– Расстегни-ка, молодец, ремень, – обратился он к Сотику.
Сотик ремень расстегнул – яблоки рухнули на его босые ноги.
   – Какое примем решение? – спросил мужчина с деревянной ногой, обращаясь ко второму караульщику.
Второй что-то допивал из зеленой фляжки. Потом откусил арбуз, пожевал и произнес:
– А чего с ними цацкаться? Время военное. Вредителей и ворюг –  к стен-
ке!
Он встал, вошел в шалаш и вынес из него ружье с двумя стволами.
– А ну, становись, – и поставил нас рядышком у дороги.
Отошел, опустился на одно колено, ружье наклонил и втолкнул в него патроны. Потом его направил на нас, прицелился. Сотик быстро стал впереди, загораживая меня от выстрела.
– Не трогайте Юрка! Я его взял с собой. В меня стреляйте!   
    – Уберите этого,– проговорил караульщик с ружьём, – я их по отдельности кокну.   
   Мужчина с деревянной ногой подковылял и увел от меня Сотика. Я смотрел на двустволку, ожидая, что она вот-вот полыхнет огнем, и не выдержал – отвел взгляд в сторону. Вдруг слы-шу:
– А у этого большака, видать, ремень ворованный?
    – Ремень не дам, он папин, не ворованный, а папу немцы убили.      
    Сотик вцепился в ремень двумя руками. Мужчина, что сидел на лошади, вмешался:
– Я еду в город. Возьму ребят с собой и сдам их в милицию. Нечего на них патроны тра-тить.
И добавил, обращаясь к нам:
    – Еду впереди, вы за мной. Не отставать, а не то. – И он поднял и показал плетку. Затем тронул коня, поскакал по дороге в город. Мы побежали за ним что есть духу. А одноглазый повернется в нашу сторону, поднимет плетку и ей погрозит. Но быстрее бежать уже не было сил.
– Сигай в овраг! Там он нас не догонит! – крикнул Сотик  и сам первым прыгнул с обрыва.
 За ним и я. Летели кубарем. На дне оврага врезались в крапиву. Ноги обожгло огнем. Но мы замерли, вслушиваясь в цокот копыт. А он все тише и тише. И совсем стих.
В овраге нашли ручей, вымыли лицо, руки, ноги. От крапивы  вскочили волдыри по кула-ку. Когда, наконец, пришли в себя, Сотик спросил:
– У тебя яблоки остались?
– Только два.
Сотик из карманов штанов достал еще два яблока. И это все, с чем он мог идти к своей больной маме.
    У моего дома мы расстались. Я открыл входную дверь, вошел в комнату. Дома - никого. Перекусил, вышел на крыльцо и вижу: ко мне идет Сотик. Подошел, сел на ступеньку - голо-ва опущена.
– Мама умерла, – с хрипом выдохнул он.
Его слезы лились на руку, в которой он держал яблоки.   
   Соседи похоронили тетю Зину. За Сотиком приехала родственница и увезла его с собой. Больше никогда я своего друга не видел и никогда о нём не слышал.


 ВОРЫ   В  МИЛИЦЕЙСКОЙ   ФОРМЕ


Подошла осень. На кустиках торчат желтенькие листочки. Особенно во дворе у Генка над беседкой. Подхожу и глазею – красота!
А недавно прошел слух, что нашу соседку Полякову обворовали. И как могли воры пере-лезть забор? Ума не приложу. Забор высоченный, лопату поднему – до края не достаю. Даже сарай, который тянется вдоль нашего дома, громадный, его не перелезешь. И как эти воры ухитрились забраться во двор?
Вокруг все твердят: обокрали. Я крепко задумался: почему этих воров не видел? Двор Поляковых рядом, я глазастый, всё и вся всегда вижу, а тут промахнулся. Пошел к крыльцу Поляковых, сажусь и рассматриваю забор. В заборе большие ворота, но они никогда не рас-пахивались. Крыльцо, на котором сижу, пристроено к двери. А дверь почему-то называют парадной. Да здесь всё глухо, закрыто. Не понятно, как воры могли попасть в квартиру?
Смотрю: от дома идёт Генок. Он перебегает дорогу, подсаживается ко мне. Я спрашиваю:
– Слыхал?
– Слыхал. Тётю Граню обокрали. ( Так звали соседку Полякову).
Из-за угла её дома вышел Володя. Подошел и распластался на крыльце во всю длину, тут же заявил:
– Я всё знаю, мама рассказала. Она дружит с тётей Граней.
Мы подсели к Володе ближе, ожидая от него услышать подробности.
– Два дня назад вечером вот сюда подъехала машина. – И он ткнул пальцем в место неда-леко от крыльца. – Из машины вышли три человека, одетых в милицейскую форму. Постуча-ли вот в эту парадную дверь. Тётя Граня открыла, спрашивает: «Чего хотите?».  «Хотим про-верить комнаты: ваш сын сбежал с фронта, прячется у вас». Тётя Граня впустила их, провела в квартиру. В квартире была только её дочь. Один переодетый милиционер завёл тётю Граню и её дочь на кухню и стал их караулить, никуда не пуская. А два других выносили из боль-шой комнаты и спальни ковры, радиоприёмник, из шкафа костюм умершего дяди Осипа. Брали всё, что им нравилось, и складывали в машину. Дочь тёти Грани в одном переодетом узнала студента института, в котором она тоже училась. Утром они  всё рассказали в мили-циии и про переодетого студента тоже.
То, что Володя нам сообщил, было страшно интересно. Нас мучил вопрос: «А воров этих поймали?». Вова ответил:
– Не знаю. Мама об этом не говорила.
Я твёрдо заявил:
–Теперь поджиг буду заряжать каждый вечер и прятать его под подушку. Попробуй, ук-ради – сразу бабахну!
Володя тяжело вздохнул и сказал:
– Я делал уже так. Мама утром нашла поджиг под подушкой, отняла его, в овраг выбро-сила, а меня по заднице отшлёпала. Как бы мне этот поджиг снова изготовить? Сначала надо найти кусочек трубки, из чего бы я мог начать делать…
– У меня есть такая трубка, - говорю, - пойдём, дам.
Втроём вошли в наш двор. Я открыл сарай. В углу сарая Володя подобрал подходящий обрезок трубы. Генок спрашивает:
– А дед пороть не будет?
Я на всякий случай перемешал все обрезки в углу, говорю:
– Теперь не будет. Вон как всё запутал…А мой дед однажды нашел мой поджиг под крыльцом и выбросил его в туалет. Я сделал себе новый и прячу его под крышу.
      Достаю из под крыши своё оружие, показываю. Володя осматривает поджиг, восхищает-ся:
– Вот это ручка! Хорошо загнутая. Бери и – стреляй!
Хочу друга выручить до конца. Говорю:
– Вон яблоня сухая. Бери ножовку, пили. Там таких ручек много.
Володя схватил пилку, перелез через забор к соседу, отхватил загнутый сучёк, очень под-ходящий для поджига, и вернулся к нам. Спрашиваю его:
– А наковальня, тиски дома есть?
– Есть! Всё есть. Мама помешает. Надо ждать, когда она уйдёт на базар.
Я продолжаю выручать друга. Говорю:
– Давай-ка, здесь сделаем. Вот кувалда, наковальня, тиски…
И мы дружно втроём сплющили конец трубки, загнули его. Примерили к Володиному сучку. Подходит! Проволокой прикрутили трубку в трёх местах к сучку, трёхгранным на-пильником расточили щель. Без щели поджиг не стрельнёт. Щель вытачивал Генок, очень аккуратно, не касаясь накрученной проволоки. Около щели закрепил скобочку для спички. Спичка от черкушки вспыхнет, огонь попадёт в щель – поджиг бабахнет. Всё,  оружие гото-во! Надо его опробовать. Володя наломал спичечных головок, высыпал их в ствол поджига, сунул туда кусочек тряпки, утрамбовал её. Я подаю ему два свинцовых шарика. Он заложил их в ствол, снова утрамбовал тряпкой. Мы сделали всё так, как нас учил Сотик. Володю под-водим к забору. Я ему говорю:
– Стреляй в эту доску.
Он прицелился, мы встали за его спину. Володя чиркнул коробком о голову спички – поджиг громыхнул! Его рука подпрыгнула вверх. Мы бросились к забору. Видим: в доске две дырки. Ура! Всё получилось! Поджиг молодец!
А Володя нам говорит:
– Я тоже спрячу его под крышу, а то мама найдёт и снова выбросит в овраг.
Я не удивился слову « в овраг»: дом-то его стоял около оврага.
После всего мы разошлись, каждый к себе.
Вдруг ни с того ни сего приходит дедушка. И сразу ко мне:
– Почему в сарае кавардак? Инструмент валяется, где ни попадя.
Вот это здорово! Значит, порки не избежать. А дедушка продолжает:
– Ещё раз увижу, выпорю, как сидорову козу.
«Слава богу, всё обходится, - думаю. А кто такая сидорова коза, я не знаю, и как её порят, не видел».
Через три дня приходят ко мне Генок с Вовой. Володя сообщает:
– У тёти Грани приехал сын с фронта. Дядя Гриша. Он сидит на крыльце у дома.
Я тут же выбежал со двора за калитку, взглянул: точно, на крыльце у Поляковой сидит военный ко мне спиной, а около него привалились к дому два знакомых мне мужика. Это – один с культёй, второй немой.  Дядя Гриша о чём-то с ними разговаривал.
Мне подумалось: «Теперь тёте Грани нечего бояться. Вон у дяди Гриши сзади на ремне кобура с наганом. Из него он любоё жульё перестреляет».      






 В Ы Л А З К А     З А     Д Р О В А М И

– Все бы ничего, -  заговорила бабушка, как бы сама с собой, - да вот дедушка захворал.
     А дед лежал, свесив голову с кровати, и выплёвывал кровавую харкотину в банку, под-держиваемую бабкой.
    – Подбрось-ка в буржуйку, –  обратилась она ко мне, –  похолодало.
    Слово чудное…  буржуйка! А похожа она на железную кадушку, только вот ножки к ней приделаны. И труба торчит из неё, загибается в форточку. Я открыл дверцу и в топку бросил несколько чурок.
    Кашель у деда приостановился. Бабка помогла ему сесть на постели, подала чашку с тём-но-коричневой жидкостью. Мне было понятно – это лекарство. Дед выпил две чашки, лёг. Бабушка накрыла его одеялами, сверху набросила шубу. Так, мол, теплей! Вышла в сосед-нюю комнату.
    Дед лежал с закрытыми глазами. Лицо у него осунулось. Нос заострился, щёки впали, усы отрасли и прикрывали рот. Я подошел к настенным часам. Дед о них говорил: "Швейцарские, с музыкальным боем…" Давно уже не слышу музыкального боя, стрелки острыми концами смотрели на одни и те же цифры. Наладить часы некому, хозяин их болел.
    Приоткрылась дверь соседней комнаты. Голос бабушки предостерегающе прозвучал:
–  Размазня остывает. Иди, поешь…
     Во второй комнате тоже топилась буржуйка. Около неё сидели мама с сестрёнкой на ру-ках, а рядом, за столом, два младших брата. Они уплетали размазню. Бабка вошла, присела, кашлянула в кулачёк и мечтательно произнесла:
     – Сейчас бы дровишек да побольше, да протопить бы печки хорошенько. Помолчала, до-бавила.
     – Стены просырели, а влага для деда вредная.
Дедушка снова закашлялся, бабушка ушла к нему.
    "Дровишек да побольше, - эти слова молоточком застучали в моём сознании. А где же их взять? В прошлую зиму мы  с дедушкой разобрали на топку заборы, которые отгораживали нас от соседских огородов"..
      Соседи делали то же самое. Лютая зима всех подкузьмила.
      – Как стемнеет, – обратилась ко мне мать, – пойдём за дровами…
  – Куда?!
– К бункерам, которые на территории кирпичного завода. Когда их
строили, с высоты площадок сбрасывали куски досок, обрезки бревёшек. Вот за ними и пой-дём. Лопатка саперная  после отца осталась, есть чем откапывать.
       – Наверху часовой, стрельнуть может.
       – Не стрельнёт… А ты на что? Будешь стоять… Как это у ребят говорится?       Стоять на васаре.
       "На атанде," - хотел её поправить,  но не стал: она укуталась в шаль, на        клонилась и стала кормить грудью сестрёнку Галю.
       Доедая размазню, подумал: "Светлая голова у моей мамы, я ни за что бы не догадался, где взять дров, хотя с Генком и Вовой любили наблюдать в конце прошлой весны, как из вы-рытых пещер,  будущих бункеров,  на тачках  вывозились обрезки досок, бревёшек. И всё это сбрасывалось вниз. Обрезки кувыркались по обрыву стены, некоторые из них выкатывались  на территорию завода. А завод не работал, трубы его давно не дымили. Это и понятно: кому нужны кирпичи на фронте? Самолётов побольше бы да пушек… 
    Я помнил слова деда: "Наши военные власти большие умницы. Они загодя соорудили бун-керы – надёжное бомбоубежище, ни одна бомба его не возьмёт, а там запасная электростан-ция  для аэродрома. И часовой прохаживается,  так что лазутчику вражескому туда хода нет."
    Мне и моим друзьям хорошо известно, что такое пещера, не раз в них побывали – стены из скользкой глины, жить там невозможно, а покрытые деревом – это уже  жилище. Но почему взрослые называют их бункерами? Слово какое - то взрывчатое, хотя впечатляет.
    Стемнело. Бабушка зажгла керосиновую лампу. Затем внесла в комнату телогрейку, ватные штаны, шапку – ушанку и передала их матери. Начала облачать меня, готовя к ночному по-ходу. Поверх моего пальто она накинула шаль, обернула её вокруг меня, концы шали стянула узлом на груди. Внутри возник протест: "Что я? Женщина?". Смотрю вопросительно на баб-ку.
   – Ты один остался мужчина, – сказала она и подоткнула бахрому шали под шапку. Теперь бахрома не мешала глазам, но протест остался.
   Я сел у двери, смотрю на мать: ватные штаны делали её широченной, телогрейка дополняла громоздкость, дедовские валенки уменьшили рост, и она росточком, казалось, подравнялась со мной.
     Мы вышли во двор. Мороз вцепился в щёки невидимыми иголками. Эти иголки знакомы. А вот луна… Она не понравилась, смотрела во все глазищи, словно догадывалась, куда и за-чем идём.
     Пересекли Мясницкую улицу, вошли в переулок. Он светился. Белизна такая, будто это был день, а не ночь. Вокруг тишина, только снег под ногами похрустывал предательски. Кое-где в окнах пробивался свет каптюшек. Он напоминал тлеющие угольки.
     Я снова посмотрел на луну, поискал глазами хоть какое-нибудь облачко. Небо дышало морозом. Пары от дыхания замирали, не успев подняться.
    –  Мам, может, вернёмся. Ведь стрельнёт, - ещё раз высказал я опасение.
    –  Ничего, ничего, – успокаивала мать и шагала так, будто шла в гости.– Принесём дров, – продолжала она  пояснять важность нашего похода, – бабка натопит печи, и деду станет лег-че.
     Переулок кончился. Мы остановились у последнего дома. Перед нами территория завода. С левой её стороны – склон. В средней его части  – площадка. По ней ходит часовой. В руках у него винтовка наперевес со штыком. Подмечаю новизну: с обеих сторон площадки спуска-ется провод, закреплённый на металлических столбиках. Внизу он соединяется, и на нём ви-сит фанера – щит! – с крупной синей надписью: "Запретная зона". 
      Чего уж тут запрещать? Один бугристый снег. Ни одной деревяшки не видно.
      Мама начала разворачивать мешки. Я ещё раз посмотрел на площадку и чуть не вскрик-нул, показывая наверх стены:      
      –   Мам, смотри, сколько их там.
      Мама взглянула:      
      –  У них смена часового, – Очень спокойно ответила она.– И это хорошо. Подождём не-много… А твои действия такие: как только часовой зашагает к дальнему фонарю, окажется к нам спиной, ты встанешь вот здесь, на видном месте, и я поползу.  Часовой повернётся – ты уходишь, прижимаешься к стене дома – я замираю.
      Мать несколько раз повторила, как мне вести себя. А зря. Я понятливый. Ребята всегда выставляли меня в караул, когда шли в огороды за морковкой, за репой или в сад за яблока-ми.
      Часовой остался один и направился к дальнему фонарю. Мать подхватила мешки и поче-му-то пошла в глубь территории завода, а не сразу к щиту с надписью. Потом повернулась ко мне боком и, пригнувшись, засеменила мелкими шашками к проволоке. Я всё понял: да, светлая у мамы голова, ей так меня виднее. Вскоре она легла, поползла, зарываясь в снег. Те-перь я не мог её видеть. Она слилась с белизной.
     Время шло. Морозные иголки уже не чувствовались. Всё внимание – на часового. Я строго повторял свои действия, в точности соблюдая наставления. В тишине послышался странный звук, вроде что-то хрустнуло, треснуло, отвалилось, покатилось вниз. Часовой явно слышал. Он подошел к краю площадки, присел, стал всматриваться как раз туда, где должна быть ма-ма. Я вжался в стену, а этот караульщик откинул у шубы полу, вскинул винтовку и пальнул из неё вверх – в воздух! Снова пригнулся. И – о ужас! - ствол винтовки опустил, прицелился, выстрелил. Я оттолкнулся от стены дома, с криком бросился вперёд : "Не стреляй! Там ма-ма!" Кажется, помогло: часовой выпрямился, огляделся и зашагал к дальнему фонарю.
     Я продолжил повторять свои действия, хотя мысль ворошила мозг: "Если попал, надо к ней ползти, выручать". Тут подмечаю: в стороне, уже далеко от запретного щита, какое-то движение - вроде большой снежный ком перемещается. Соображаю: это не ком, а мама с мешками. Ногами распихиваю снег, подхожу к ней. Боже, она вся в белом. Хватаю за край мешок, помогаю тащить. А мать второй отпустила, и мы выволокли один мешок в переулок. Потом вернулись за вторым. Он волочился тяжелее первого. Стало жарко, будто мороза не бывало. В переулке мать выпрямилась, чуть передохнула, подала команду:
     –  Быстро к бабке. Пусть санки даст.
     А бабка давно стояла у дома, ждала нас, и санки – рядом с ней. Взрослые всегда удивляли: какие-то они догадливые. Бабка как бы подслушала слова о санках, и вот они – рядом. А на них – это не волоком тащить. Мы легко и просто перевезли мешки в сарай, и бабушка тут же заухала топорищем. Чтобы поскорее согреться, с мамой вошли в дом, присели у буржуек.
     Печки затопились не сразу, вроде как отвыкли от дров, но к утру всё наладилось. Мы с братьями лежали на полатях, откинув одеяла. Жарко! Это непривычно. Я спустился с печки на скамью, оделся, подошел к маме. Она говорит:
    –   Завтра снова пойдём за дровами. Когда с мешками возвращалась, натыкалась на круг-ляшки. Они далеко от запретного провода. Их можно откапывать днём… А часовой, смотри-ка, попал, – и мать показала край ватной штанины.
    Смотрю: ах, вон он куда стрельнул. Хорошо, что штанины широченные. Пуля сделала две дырки, но мама их уже зашила.
    Дырки от пули бабуля всё же обнаружила и, потрясая штанинами перед лицом мамы, шу-мела:
    –  Что это такое?! Не попал, говоришь?.. Я же просила: сходи в военкомат, там должны помнить отца. В его память они привезли  бы дров. А ты стесняешься. Боишься. А не боишь-ся оставить сиротами четверых детей, лезешь под пули. Такие дрова не нужны..
      Бабка присела, задумалась.
      –  Схожу сама, – подытожила  разговор. – Там поймут. Найдут для ребят дровишек.
       Мама помалкивала.
       После этого разговора дня через три я увидел через окно, как во двор въехала полуторка. С её кузова военные сбросили настоящие дрова – брёвна, а не какие–то кругляшки – обрезки.
        До конца зимы мы блаженствовали в тепле. Стены просохли. Дедушка начал поправ-ляться. Приближалась весна.






НОВЫЕ  ДРУЗЬЯ
       Весна наступила. Я смотрел в окно на белый кипень. Он окутал ветки вишен, растущих в конце огорода. Впечатление такое, будто вновь легли белые снежинки. Мне исполнилось во-семь лет и, наверное, впервые начал понимать, как прекрасна весна в своём цветении.   
      Мама в этот момент гладила сестрёнкины распашонки, изредка бросала взгляд в мою сто-рону.
       – Твои приятели что-то перестали к тебе захаживать. – Вы что же, за-бросили  ваши по-сиделки?
    Второй раз слышу, что крыльцо, на котором крутим волчки, она называет посиделками. Я промолчал, про себя подумал: нынче посиделок не будет. У нас появились новые друзья. Они старше нас. Это Шура, Слава, Боря. Глядя на наши поджиги, они предложили пострелять на-стоящими патронами. А откуда они у них?
    Приезжала воинская часть, разместилась в палатках за прудом. Среди бойцов были и жен-щины. Их связистками называли. Спрашиваю Володю:
    –  Почему связистками?
–  А они провод связывают, – пояснил он, – видел, как одна скрутила провод и в трубку кричит: "Как меня слышно?" Да её и без трубки за километр слышно.
     Воинская часть уехала, осталась гора ненужных вещей, коробок разных. В одной их них друзья обнаружили патроны. Шура, чтобы нас убедить, раскрыл тряпочную сумку и показал их. Говорю ему:
       –   А без винтовок не стрельнём…
     –  Стрельнём! Костёр на что? Каждый принесёт газеты, два три полена. Поднимемся  на  верхнюю площадку возвышенности, разведём костёр. От хворостинок да прутиков толку не будет. Нужен жар, тогда патроны сами стрельнут.
     –  Могут в нас попасть.
         –  Не попадут. Спрячемся в котлован, никакие пули не достанут, а выстрелы хорошо ус-лышим.
      Шура говорил правильно, и мы дали согласие завтра, то – есть уже сегодня, пойти с ними на возвышенность.
      Прежде чем описать предстоящее стрельбище, хочется чуть-чуть рассказать о новых друзьях. Сдружила нас с ними Жучка. Как-то крутим на крыльце волчки, подошел Шура, вы-нул из кармана еду и бросил её собачке. Наверное, это была какая-то вкуснятина. Впредь стоит Шуре появиться около нас – Жучка тут как тут. Высунет красный язычок, смотрит на Шуру влюблёнными глазами и принимает со всей собачей благодарностью очередное угоще-ние. Шура понравился и нам: никогда не командовал, не высказывал каких-то особых требо-ваний, был улыбчивым, ровным в обращении. Общаясь с Жучкой, часто прыскал со смеху. И она в ответ выдавала ему своё обязательное: "Тявк!". Вроде у них это разговор такой. Был момент, когда мы все хохотали без удержу: Жучка принесла косточку, положила её у ног Шуры, мол, я тоже угощаю, и радостно закрутила кисточкой хвоста. Даже Слава смеялся долго, не закрывая рта, хотя был пареньком чрезмерно серьезным, едко насмешливым.
   Однажды принёс Слава за пазухой колоб – прессованные с кожурой семечки, разломит его об угол крыльца, угощает.
          –   Это шоколадка,  только сосать её надо подольше.
    Ни к кому он не обращался по имени, всем придумал прозвища: Володя у него – Гуща  (от фамилии Гущин ), Генок – Облупленный ( плечи шелушились от загара ), мой брат Гена - Се-дой клок ( на голове виднелись светлые пятнышки волос ), я – Цыган (догадываюсь: он видел меня в кругу цыганят). Даже к Шуре обращался странно:
        – Шнурок, когда дашь почитать "Белого клыка?".
      Третий друг Боря отличался от приятелей росточком, был пониже их, полненький, я даже сказал бы - толстячок. Нижняя губа у него отвисала, он то и дело вытирал её задней стороной ладони. А заговорит – брызги вокруг. Смешно! Но мы не смеялись. Он добрый, обращался уважительно, знал, что мы умеем читать, при встрече интересовался, какую новую книжицу прочли.
     Пока  в мыслях перебирал новых друзей, мама закончила гладить  распашонки. Невольно посмотрел я на часы. Мне пора! Нарочно хитроватенько-угодливо спрашиваю:
    –  Мам, так я пойду на посиделки?
    –  Ступай, ступай, чего медлишь…
    В сенях взял газеты. Их бабушка хранила между сундуком и стеной. В сарае подобрал че-тыре крупных полена – и вышел за калитку. Смотрю: ребята все в сборе, ждут меня. У каждо-го, как говорится, необходимое снаряжение под мышкой.
    Мы поднялись по травянистым террасам на последнюю площадку. Шура наклонился, по-шарил рукой в траве.
    – Вот здесь углубление, – говорит, – траву нужно убрать, и место для костра готово.
     Быстренько освободили углубление от травы и стали наблюдать за дальнейшими дейст-виями старших приятелей. Я никогда не видел, как готовят дрова для костра. Печку растап-ливал, если братьям надо было подогреть обед. Это просто: подбрасывай полешки в топку, да подбрасывай. А здесь вон как кладут - сначала мелкую щепу выкладывают шалашиком, затем вокруг ставят щепу покрупнее. Наш Вова и в этот раз проявил смекалку, начал подавать Шу-ре поленья с каждым разом всё крупнее и крупнее. Тут и я начал догадываться, что костёр сооружают так для того, чтобы пули, когда патроны начнут стрелять, летели вверх по на-правлению полешек.
     Шура поджег горку нарванной газеты внутри этого шалашика. Костер разгорелся, вскоре пламя охватило крупные поленья, Под них–то Борис со Славой и вытряхнули из сумки па-троны. После чего мы залегли в котловане, стали ждать результата. Вскоре один за другим выстрелы резанули тишину. Лица у друзей явно выказывали удовольствие. И снова тарарах-нули патроны да так часто, будто это стрельнул пулемёт. И опять тишина. Тут мы услышали женский крик. Вынырнули из котлована, видим: по террасам, но в стороне от нас, поднима-ется женщина, в одной руке у неё длинная палка, она на палку опирается и что-то кричит.
     Володя выбрался совсем из укрытия и, показывая рукой, прокричал:
    –   Смотрите, да там же коза!
    Козу мы увидели: она дёргала шеей, изворачивалась, пыталась сорвать привязь с кола. А выстрелы продолжали ухать. Женщина поднималась всё выше, не переставая что-то выкри-кивать. Это была явно хозяйка козы. Старшие друзья, пригнувшись, касаясь почти рукой земли, побежали к козе. Добежав до неё, они легли около кола и начали распутывать привязь. Патроны изредка ещё постреливали.
     Володя предложил:
     –  Если песком засыпать костер – стрельбы не будет. 
      И он первый наполнил свою тюбетейку песком,  с ней пополз к костру. Мы с Генком сде-лали то же самое. Володя резкими движениями вытряхнул песок из всех трех тюбетеек. Мы замерли. Прошло минуты две-три – стрельбы не было. Решили взглянуть на костёр. Его вид меня удивил: обугленные поленья разбросаны в разные места. Значит, патроны не стреляли, а взрывались, разбрасывая всё вокруг.      
     Посмотрели в сторону старших друзей: а они уже провожали козу и хозяйку к дому. А дом её первый, угловой. Спустились вниз и мы, подошли к ним. Лица у ребят сумрачные, молча-ливые. Нам – ни слова. И всё же Володя спросил:
     –  А чего эта бабка кричала?
     –  Чего, чего…"Мою кормилицу убивают" – вот чего.
     Мы молча возвращались домой и, кажется, каждый думал: к патронам более не прикос-немся, даже если снова попадутся в коробке. В этот момент подбежала Жучка. Она присела впереди Шуры и тявкнула, вернее, затявкала. Отбежала, тявканье повторила. И так несколько раз. Про себя я подумал: даже собачка  понимает, патроны – не игрушка, ими стрелять нельзя





  Н А Х О Д К А
 

          Я сидел на ступеньках крыльца, ожидая Вову с Генком. Вчера им поведал, что дед с бабкой уехали. Куда? – не знаю, в какую-то саратовскую деревню. С завода деда отпустили. Я спросил бабку: "Почему отпустили?" Она ответила:
     – У него чахотка.   Лечебниц поблизости нет, авось деревенский воздух поможет..
    Обидное чувство ворошило грудь: без деда жизнь какая-то не настоящая, дом вроде опус-тел. Хорошо, что есть у меня приятели. 
    Краем глаза замечаю: из-за угла высунулась беленькая головка – это Генок, вторая потем-ней – это Вова.
Они подошли к крыльцу. Володя поправил сползшую с плеча единственную лямку шор-тов, заговорил о главном:
    –– Жарища-то какая. На Волгу бы, да порыбачить.
Он удивлял меня решительностью и точностью суждений. Да и загорал как-то убедитель-но, плотно, не то, что Генок, у которого вечно спина и плечи шелушились.
На Волгу, так на Волгу! Предложение понравилось. Но сначала нужно забраться на чер-дак, где дед хранил бамбуковые удочки. Мы их иногда потаскивали. Порыбачим и до прихо-да дедушки возвращаем удочки на место, иначе порки мне не избежать. Но дед уехал. Втроем поднимаемся на чердак. Ужас! Желанных удочек нет. Похоже, он увез  их с собой.  Осмотре-ли все пространство под крышей чердака. В глубине, за второй печной трубой, темнела ка-кая-то горка. Подошли – да это же книги, сваленные в кучу. Но, боже, какие они пыльные. Приношу тряпки. С Генком протираем, а Вова складывает книги в стопки.
Вот это находка, так находка! Читай – не хочу! Про удочки забыли. Каждый выбрал по книжке, и мы спустились с чердака в промежуток между домом и соседним амбаром. Со сто-роны улицы дом и амбар соединены забором всего–то из трех досок. А  больше и не нужно: промежуток-то узкий. В одной доске выпал сучок, образовалось отверстие, и через него мож-но наблюдать, что происходит на улице. Но пока этого не требовалось.
    Сидя в закутке – между амбаром и домом – Вова протянул книжицу, сказал:
–  Читай вот эту. Здесь картинки, а в других их нет.
Читаем на переменку с Генком про Змея Горыныча.  Когда чтение закончилось, Володя вынул поджиг, с которым не расставался, убедительно проговорил:
 –   Если из него пальнуть, никакие головы у Горыныча не выросли бы.
После этих слов он присел, показывает пальцем:
–   Смотрите, Жучка!
Да, это была знакомая нам собачка. Не смущаясь нашего присутствия, она поднырнула под нижнее звено амбара.
–    Зачем ей туда?
–    У неё там кутята.
    –    Завтра  принесу им еду, - пообещал Вова.
     Время было обеденное. Мы расстались. Генок унес книжку в  черном переплете, у меня осталась такая же.
 В ней рассказывалось, как полиция ловила мужчину, который продавал целебный баль-зам. Она так и называлась: «Чудодейственный бальзам Тона Бенгве». Кто её написал, не пом-ню. Да в те времена мы не запоминали авторов. Зачем? Для нас главное – действие! Но в этой книге встречалась незнакомая буква. Потом я узнал, у неё было название "ять", хотя читать не мешала.
      В этом году найденные на чердаке книги здорово выручали. Наш закуток на время заме-нил "посиделки" на соседском крыльце. Любознательная мама как-то заглянула к нам и ойк-нула.
 –  Какая грязь, пыль, а вы днями здесь пропадаете.
– Зато никто не мешает читать, – после этих слов Володя привстал с завалинки, показал книги, на которых во всю длину обложки красовался серебристый крест.  Мама взяла одну, раскрыла её.
 –  Так это церковная книга. И вы читаете?
Она хмыкнула в ладонь, как это делала бабушка, и ушла.   Генок тут же взял эту книгу, стал рассматривать.
   –  Откуда она? – возмутился он. – На чердаке таких нет.
   – Откуда, откуда, – язвил Володя. – С моего чердака, вот откуда! Там тоже есть книги. А картинки во какие!
    Он показал раскрытую страницу – на ней икона. Глядя на неё, я вспомнил: перед отъез-дом в деревню бабушка водила меня в церковь. Там поясняла: "Это изображение лика Спасителя. Крестись". Этот лик я и увидел на странице Володиной книги.
    Случайный разговор со старшим приятелем Славой навсегда отбил у меня охоту думать, говорить о церкви. А было это так: где-то под вечер из переулка выкатился мяч, к нему подскочил Слава. Увидел меня и с удивленными глазами спрашивает:
         –   Ты где был? Весь день тебя не видать.
    Я гордо ответил:
    –    В церковь ходил.
    У Славы радостно расширились глаза.
    –   Здорово! Ходил в цирк?
    –   В церковь, - поправил его я.
    –  А-а-а…  – как-то противно затянул он, наморщил лоб и пренебрежительно махнул ру-кой.
     Я замер в недоумении. Слава зря не пошутит, хоть и едкий, но чтобы соврать – это не в его духе. Решаю: впредь в церковь – ни ногой, а в цирк пойду. Церковные книги более в руки не брал. Но наш настырный Вова продолжал шнырять по чужим чердакам. Как-то пришел в закуток с головы до ног в паутине, зло сообщил:
     –   На соседних чердаках такие же, с крестами, а ещё попадались с полумесяцем на ку-полах крыш.
    Вскоре наш друг загрустил, слушал рассказы с неохотой, больше общался с Жучкой, ко-торая привела ему двух подросших щенят – один с белым пятнышком на лбу, весь в маму Жучку, второй сплошь серый и покрупней своего собрата. Нам нравилось Вовино увлече-ние, но Генок всё же спросил:
     –   И чего это ты перестал рассказы слушать? Похоже, скучные для тебя?
     Володя посмотрел куда-то вверх и с горечью выдавил из себя:
     –  Вам хорошо. Осенью  нас поведут в школу, вы к школе готовы, а я ни бельмеса…
      И правда, похоже, таких  школа не берет. Жаль, дед уехал, а то бы он вмиг обучил Во-лодю грамоте. А читать есть что, чердак полон книг.





    С О С Е Д К А
    

 Однажды за чтением чердачной литературы меня застала соседка тетя Клава, молодая жен-щина. Она и раньше удивляла: недавно выросла из девчонок, а уже с большим животом.
Соседка наклонилась надо мной и жалостливо произнесла:
–   Бедненький,  что ты читаешь? – погладила меня по голове.
Где ты взял эту книжицу?
Я промолчал. Мне не понравилось, что она прижала меня  к  животу.
Тетя Клава часто приходила к маме. Зайдет  на минутку – и разговоры у них бесконечные, не остановить, даже спросить ничего нельзя. Только начну, а мама развернет меня, толкнет в затылок:
      –   Ступай, ступай, - говорит.
Я раз  с пристрастием  допытывался:
 –   Мам, почему при тете Клаве твердишь: ступай, ступай?
 –   У нас женские разговоры, а ты мешаешь.
 Но соседку я полюбил: она принесла толстенную книгу - "Русские народные сказки". И мы с приятелями читали её, не замечая, как проходит день.
А соседка приносила еще и еще ...
Володя полюбопытствовал:
–   А с какого чердака она берет их?
Я задумался: и правда, с какого?
С этим вопросом подхожу к маме.
–   Откуда у тети Клавы книги?
–   Из библиотеки. Она там работает.
–   А библиотека ... Что это такое?
–   Большой красивый дом, где выдают книги желающим читать.
Мне тут же представился дом-дворец с резными ставнями, а наверху у раскрытого окна сидит девица-красавица. Это, конечно же, тетя Клава. А к ней скачут на конях королевичи, и один доскакал, и она выдала ему книжку.
Я рассказал друзьям об этом дворце. Слушали, открыв рты. Под конец Володя пообещал:
–  Найду, заберусь и каждому дам по книге.
Чтение нас захватывало. В чижик перестали играть, реже бабахали из поджигов, даже не шастали по улицам, хотя на них стало спокойнее: немецкие самолеты больше не бомбили, по землянкам мы не прятались, но что правда, то правда – было голодно, потому бродили по ов-рагам, собирали позднику. Это такая крупная ягода, как смородина, сладкая, сладкая.
Возвращаюсь вечером домой, объевшись поздники, вхожу во двор – на крыльце мама и те-тя Клава. У тети Клавы в руках какая-то бумажка. Приветливая и улыбчивая, сейчас она не-узнаваема: волосы растрепаны, глаза зажмурины, с каждым выдохом хватающий за сердце звук. Она рыдала. Пораженный, я остановился,  мать заторопила:
   – Проходи, проходи. На столе еда, кушай. И покачай сестрёнку, если проснётся… Умойся.
Поел, выглянул в окно: мать вела соседку к ее дому.
Вернулась она не скоро. К тому же привела с собой двух чумазых моих братьев. Вымыла им лица. Подошла ко мне и, опережая мой вопрос, сказала:
   – У нее мужа немцы убили, а они недавно поженились, – и подала мне книжечку.
От кого она, я понял. На обложке красивый заголовок – «Приключения Тома Сойера и Гекльберифина». Хотел почитать, но не читалось: перед глазами заплаканное лицо тети Кла-вы.
Утром с Генком и Вовой забрались между амбаром и домом для чтения, но слухом улови-ли: на улице что-то происходит, там  какое-то движение. Приникли к отверстию в доске забо-ра - из дворов выходили люди и смотрели на дорогу. Не сговариваясь, мы выбежали из укры-тия и стали впереди окон дома. Бабка с мамой были уже здесь. По Мясницкой шла колонна военнопленных. Вот они, фрицы, попались! Я всматривался в их лица. У всех они одинако-вые, серые, грязные, как и шинели на них.
Две женщины, на много старше мамы, развернув тряпочки,  передавали передним хлеб. Немцы хватали, торопливо запихивали хлеб в рот, жадно жевали. Зрелище жалкое. Жучке, когда дашь кусочек, с благодарностью смотрит в глаза, осторожно берет зубами и уносит угощение под амбар.. А тут люди, пусть даже немцы.
     Мама произнесла:
–   У-у, вояки…
А в голосе у неё столько негодующего презрения…
   Раздался женский крик. Из дома выбежала тетя Клава, бросилась к идущей колонне, вцепи-лась в крайнего немца и стала бить его рукой по лицу. Немец не сопротивлялся. Большой се-рый платок соскользнул с ее плеч, упал под ноги. Она продолжала кричать и наносить удары. Конвоиры с большим трудом освободили из ее рук жертву. Мама и еще две соседки подхва-тили истерично кричащую тетю Клаву, повели к дому.
      А немцы шли и шли молча. Мы долго смотрели в их спины. Володя вынул поджиг, и вдо-гонку им прозвучали его: «Пиф! Паф!».
Ближе к вечеру, когда мама вернулась, я узнал, что соседку увезли в больницу. Нам, ребя-там, было обидно за неё. Долгое время её не видели, скучали по ней. Мать успокаивала: "Да придёт она, придёт скоро".








К А Т Я  -  К А Т Е Р И Н А
   

     Пособий, которые мама получала на наши четыре рта, не хватало. Она занялась подработ-кой: на швейной машинке, перелицовывала старые вещи, несла их на толкучку. Вот и сегодня ушла на базар со своими поделками.
    А мы с Генком и Вовой взялись за Тома Сойера и Гекльберифина. Книга не понравилась. Там мальчишки совсем непохожие на нас.
    Когда мама вернулась с рынка, глаза у неё сияли. "Ну, - подумал я, - удачно продала", а она говорит:
    –  Пойдёмте, навестим тётю Клаву, с малышкой из больницы вернулась. 
    Вот это здорово! Выскакиваем  во двор, мчимся к её дому, у двери остановились.
–  Заходите, заходите, – говорит подошедшая мать и открывает перед нами дверь
      Входим в избу – тетя Клава стоит нарядная, в цветастом платье, на грудь свисают запле-тенные косы, улыбка счастливая, в глазах радость.
   –  Проходите, кавалеры, – и тетя Клава подводит нас к кроватке.–Знакомьтесь, это Катя-Катерина. Сейчас спит, а проснется, всем жару задаст.
    Мы смотрим на завёрнутый кулёк. С одной стороны он открыт, и там просматривалось крохотное личико. "Какое малюсенькое. А почему жару задаст?"– подумал я. Катя просну-лась, захныкала и вдруг подняла писк такой, что мы тут же отошли. Обе мамы засуетились около неё.
    Генок толкает меня в бок и показывает рукой в глубь комнаты. Там стоит шкаф, сверху до-низу наполненный книгами. Шкаф потянул нас к себе, как магнитом. Тетя Клава подошла, тронула меня за плечо.
 –   Нравится?
 –   Очень.
  Она распахнула стеклянные двери шкафа.
 –   Выбирайте!
 –   Нам бы про войну, - подал голос Вова.
 –   Ишь, чего захотел. Мало вам здесь войны.
 Генок начал выбирать. Пальцем поддел толстущую книгу. Я мысленно его похвалил: та-кой книги надолго хватит. Он показал мне обложку. На ней крупно: "Война и мир".
  –  Вот эту, про войну, – говорю я и повернулся к тёте Клаве. 
У неё глаза сузились, она хохотнула, нагнулась, выдернула совсем тоненькую книгу.
  –  Вот эта для вас. Учитесь у неё.
  Читаю: "Тимур и его команда".
  Тимура и его команду унесли в наш закуток. Генок - молодец! Читал выразительно, как артист перевоплощался то в одного, то в другого.  Смотрю на него и невольно подумал: вон как учат в Эстонии читать. У меня так не получалось.
   Когда чтение закончилось, Вова опять с горьким сожалением высказал свою прежнюю мысль   
   –  Вам хорошо, вы к школе готовы.
   С Генком очень сожалели, что Володя не умеет читать,  но в остальном нас превосходил, как бы был взрослее, рассудительней. Даже мой дед отметил, слушая его рассуждения.
        –  Вот растёт настоящий мужчина.
     А читать Вова научился, в школу пошел, зная грамоту. Оказывается, он захаживал к тёте Клаве, но  помалкивал.  Случай его выдал. Как-то мама говорит:
       –  Отнеси соседушке угощение. Ей с малышкой некогда этим заниматься.
     Она подала кастрюлю с оладьями из картофельной кожуры, и я понёс оладьи к соседке. Избная дверь у неё была открыта. На пороге я замер: спиной ко мне стоял Володя, на руках у него  Катя. Он баюкал её и бочком прохаживался вдоль стола, за которым сидела тётя Клава и показывала ему листки с крупными буквами азбуки. Кастрюлю я поставил на скамейку у входа и тут же ушел, не желая смущать приятеля. Дома говорю маме: "Я видел Вову с Кате-риной на руках". Она не удивилась:
    –  Твой Володя давно к ней ходит. Хороший мальчик. Нянчит девочку, осваивает чтение.
    В середине лета Вова пришел в наш закуток – как бы  сдавать экзамен:    читал принесён-ную книгу. Запинался, переповторял. Но не это главное, а важно то, что  Вова  к школе был готов.
   Я подумал: ай да Катя-Катерина, помогла нашему другу овладеть грамотой.





  Ш К О Л А               
   

 До школы оставалось немного времени. Сколько?  Трудно сказать. По действиям мамы чув-ствовалось, что скоро. Она сантиметром измерила меня в поясе, измерила длину ноги и по-просила держать за край старые дедовские  брюки, стала их распарывать. Догадывался, гото-вятся мне брючата для школы. Рубашка раньше была сшита из чего-то тоже очень и очень знакомого.   
     Ожидания изменений в нашей жизни пробуждали в нас новизну в поведении, рождали не-обычные оценки предстоящего торжества   - первого дня посещения школы. Мы по-мальчишески пытались всё себе объяснить, растолковать. Для этого собирались в нашем за-кутке. Володя утверждал:
    – Каждому ученику должны дать по учителю. Если на всех дадут одного, он не справится. У нас вопросов, как семечек в кармане.
    И в подтверждение этого Володя из штанов выгреб горсть, отсыпал нам  понемногу на ла-донь. Я полностью с ним был согласен, но Генок говорил другое:
   – Где  столько учителей найдёшь? Моя мама всю жизнь ходит в школу учителем одна.
    Подобные вопросы обсуждались нами много раз. Володя ко всему относился очень серьёз-но. Как-то появляется в закутке одетый во всё новенькое.
    –Вот таким пойду в школу, – пояснил он. – Точно знаю, понравлюсь своей учительнице.
    Глядя на его одежду, я позавидовал: надо же, как здорово позаботилась о нём его мама.
    В день похода в школу меня тоже облачили во всё новое, но чувство было такое, будто за-брался я во что-то чужое, неудобное.
    А по улице уже шли старшеклассники, шли гурьбой, без перерыва гоготали. Вышли и мы. Мама взяла меня за руку, в другой руке несла портфель. Я видел впереди девочек и ребят та-ких, как я. Их тоже вели мамы или бабушки. А вот ни одного дедушки не видно.
   Неожиданно слышу сзади резкие мальчишечьи слова:
    – Отдай портфель! Сам понесу. Я не маменькин сыночек.
    Оборачиваюсь. Так это же Вова командует. Ох, любит он всё делать сам.
     До школы идти квартал. Она напротив магазинчика, куда часто мама посылает меня ку-пить хлеб по карточкам, причём говорит каждый раз так: "Сходи, отоварься".
      Во дворе школы мы столпились около высокой учительницы. Её называли завучем. Она группу за группой разводила по классам.
Её причёска мне казалась странной. Это какой-то клубок волос шишкообразно закрученный на затылке. Она и нашу группу ввела в класс. Смотрю: Вова и Генок тоже здесь. Значит, сно-ва вместе. Около завуча стояла невысокая седенькая женщина.
       – Это ваша учительница. Зовут её Раиса Петровна. Прошу любить и жаловать.
      После этих слов завуч вышла, наши взгляды замерли на учительнице. Она рассадила нас по партам, сама села за стол, положила на него изрядно старый большой портфель и начала каждого опрашивать: кто он, с кем живёт и есть ли у него любимые увлечения.
      Прошел месяц, как мы посещали школу. Володя признался:
      – Нравится мне наша первоклашка. У неё буду учиться только на хорошо.   
     Слово Володя сдержал, задания выполнял тщательно. Раиса Петровна часто перед классом раскрывала Вовины тетради по правописанию, показывала, как надо писать. Мы тоже с Ген-ком старались, но у нас так не получалось.
      Мои друзья часто задерживались в школьной библиотеке. Они выбирали себе книги, хотя подобное им разрешили не сразу, а после того, как узнали, что они умеют читать и читают, как кто-то сказал, взахлёб. Старшеклассники шутили над ними: "Вот пришли книгоглотате-ли". Я заметил, что Володя стал очень охочим до изобретения новых слов: вместо того, чтобы сказать: "Пойдём, выберем книгу" - говорил: "Пойдём, пошаманим, авось, попадётся новое чтиво". Меня называл "отщепенцем" за то, что я не оставался с ними после уроков, а сразу шел домой. На мне держалось ещё домашнее хозяйство: надо дров из сарая принести, печь растопить, подогреть еду. У мамы на руках была малышка, управиться со всем этим ей было трудно, и я ей помогал, потому и стал "отщепенцем". А малышку звали Галя…





   М А Р Г А Р И Т А 


       Наступила арбузная пора. Конечно, в выходные дни, свободные от занятий, мы объеди-нялись и охотились за арбузами. Их возили с бахчей по нашей улице Мясницкой. Мы стояли у мостовой, поджидая, когда поедет машина пятитонка, груженая ими. А наверху арбузной горки, как правило, сидел дядька. Ему крикнем: «Дядь, кинь! Дядь, кинь!» Он сталкнёт трой-ку громадных полосатых кавунов.
      Вот и сейчас едим самозабвенно эту прелесть. Вова лицом утонул в большой арбузной корке, выхлебывая жижу, выкусывая мякоть. Я делаю тоже самое. Вкуснотища!.. ум отъешь, как говорила моя бабка. Генок, сидя
на корточках, пальцем поддевает красные комочки, кладёт их в рот, губами выстреливает се-мечки. Вот он наклонился и из-за Вовы стал всматриваться в начало улицы. "Еще едет!" - вы-крикнул Генок. Пятитонка поравнялась с нами, чуть проехала, и мы с возгласами: "Дядь, кинь! Дядь, кинь!" ринулись за ней. Дядька столкнул ногой один за другим три здоровенных арбуза с рисунчатыми темно-зелеными полосками. Они грохнулись на камни мостовой, раз-валились на части. Бери и ешь! Готовенькие, резать не надо. А какие красные! И вроде при-сыпаны белой  пудрой. Так и хотелось тут же сесть и начать пиршество. Но нельзя. Дорога, а по ней то телеги, то машины…
        В два захода перенесли яства к валуну. Он служил нам скамейкой. Разложили всё вокруг него. Дали братьям – Вити с Геной. И тишину снова озвучило дружное чавканье. Генок по-прежнему  выстреливал семечки губами. Вдруг губы у него замерли. Он повернул лицо и стал смотреть через дорогу. Невольно посмотрел туда и я. Вижу: за нами наблюдает девчуш-ка. Это Рита. Она живет на той же стороне, что и Генок. Выглядит всегда взрослее своего возраста. Может быть, потому, что старенькое платье, оставшееся после матери, широкое, длинное до пят делало её такой, и взгляд – строгий, молчаливый, взгляд взрослого      челове-ка заставлял думать, что она намного старше нас, хотя мы не знали, сколько ей лет на самом деле.      Генок, как самый сердобольный и внимательный, пересек дорогу с куском арбуза и передал его Рите. Она его приняла и, кажется, была готова  проглотить с коркой эту сладость. Генок привел ее к нам, усадил у забора, подал еще арбуз. Она кушала, наклонившись, под-держивала ладошками арбузную корку. Неудивительно, что Вова перестал грызть свой ло-моть, уставился на девочку, не оттого, что она девочка, а вот как ела – взахлеб, слизывая с рук текущую жидкость. Генок подавал и подавал ей порции. Глядя на них, я находил сходст-во: носики вздернутые, брови темные и стрелками, будто их мазнули тонкой кисточкой, во-лосы пшеничного цвета, у нее они распущены, длинные, у него -  коротенькие, местами тор-чат. А вот глаза… У Риты темные, как две спелые вишенки, у Генка – радужные с синевой. Я всегда удивлялся: что за имя? Рита! Так и хотелось подразнить: "Рита, Рита, где твое коры-то?". Мама поясняла: "Вырастет – будут звать Маргаритой.  Имя красивое, изумрудное". А мне оно все равно казалось странным.
       Дом Риты рядом с домом Генка. Только у Генка он угловой, с него начинается переулок, ведущий к кирпичному заводу, а у Риты дом в глубине огорода. Да какой там огород! Это пустырь, заросший крапивой да поздникой, обрабатывать-то некому. Отец без вести пропал на фронте, мать чем-то болела, умерла в первый год войны. Осталась ветхая бабка да два бра-та: одному – пятнадцать лет, второму семнадцать. Никогда не видел их с лопатами в огороде, зато много слышал о их похождениях. Моя мама как-то рассказывала: "Старший в кровати валяется с проломленной головой. Прошлой ночью, видать,  крепко им досталось. Будут знать,  как лазать по чужим квартирам". Соседи не осуждали, помалкивали,  наверное, пото-му, что братья куролесили  в противоположном конце Саратова, а не на ближайших улицах. Вот такие братья у Риты. Не верится, что она их сестренка. Тихая, молчаливая, стоит обычно в сторонке и смотрит, смотрит, будто впервые видит нас. Сейчас кушает арбуз и – ни слова, только всхлипы…Может, первые кавуны, которыми нас одарили добрые дяди, мы ели также. Наблюдательный Генок снова известил: "Еще едет!". Мы снова в беге повторяем: "Дядь, кинь! Дядь, кинь!" В этот раз слышу сзади голосок Риты: "Дяденька, киньте! Дяденька, кинь-те!" Оглянулся: она  бежит, подняв длинное платье, а строгий её взгляд очень даже был про-сящим. Дядя столкнул арбузы. Теперь вчетвером понесли их к месту пиршества. А здесь мои братишки - Витек и Гена - с вожделением смотрели на приношения, сложенные около валуна. Конечно, мы им бы выделили куски, как и в прежние разы. Но Рита удивила: она подошла и подала им по огромному ломтю, вроде они тоже ее братья, присела к валуну, протянула нам по куску. Мы расселись. Я чувствовал, что живот мой надулся, есть не хотелось. Мои друзья держали куски на коленях и смотрели на Риту. Она съела небольшой кусочек и, как бы спо-хватившись, положила в подол своего платья здоровенную половинку арбуза, понесла ее че-рез дорогу. "Это теперь братьям", - решил я.
      Вова смотрел ей вслед, приоткрыв пухлые губы. К своему куску он так и не притронулся. Как всегда искренне - прямолинейный,  изрек вдогонку уходящей Рите: "А я бы с ней не як-шался". Но мне она понравилась. В ней что-то свое, не похожее на нас, вот уж точно -  девча-чье, как кто-то говорил.
      Следующая встреча окрасилась новыми чувствами. В ее огороде дымил костер. Из него Рита вынула печеную картошку и принесла её нам в беседку, где мы играли в шашки. Она отодвинула шашечную доску и из лотка высыпала перед нами угощение. Обжигаясь, мы ели это горячее чудо. Перепачкались. Рита подолом платья утерла нам носы, смахнула остатки со стола и молча удалилась.
      Мы продолжили игру в шашки, не говоря между собой ни слова, вроде так должно и быть.
      Позже, дня через два, мы увидели Риту совсем другой, непохожей на прежнюю. Изжевав по горсти фиников, вернулись домой. А финики - это такие шарики на колючих кустах, а кус-ты эти растут на возвышенности недалеко от аэродрома. Вошли в  переулок и у дома Генка решали, во что играть - в клёк или чижик? Вова настоял: "В чижик!" Но не тут-то было. Уви-денное зрелище на другой стороне улицы, у моего дома, спутало все наши планы. Рита, оде-тая в коротенькое зеленое, яркое-яркое платье, с листиками на голове, как у папуасов – вен-ком называются – вытанцовывала и пела перед моими братишками. Они внимательно её слушали, на головках у них красовались такие же папуасенки. Удивительно, как сумела Рита уговорить  моих хулиганишек надеть на себя это кружево?
       А она на разные лады приплясывала перед ними, руками размахивала вокруг своего вен-ка. И пела.
    "Ах, Самара-городок,
 Неспокойная я"…
       Песню эту знал весь Саратов. Нам в песне ничего нового не слышалось, но то, что наша молчунья пела и что одета она необыкновенно, удивляло до полного непонимания.
      Я смотрел на ее тонюсенькую шейку, а на ней подскакивали, перекатывались шарики из стороны в сторону. Это бусы, оказывается. У меня рот был открыт,  как и у моих друзей, за-мерших около. Вспомнились мамины слова: "Вырастет - будут звать Маргаритой". И я поду-мал: "Да вот она, Маргарита, уже выросшая".





 Г А Н И Н Ы


        В свободное время мы продолжали играть в волчок на соседском крыльце. Крыльцо ровное, как стол, волчок юлит долго, не скатывается. Как-то подошел брат Риты. Его она на-звала Толиком. Он посмотрел на крутящиеся шпульки (а волчки мы делали из шпулек) вынул из кармана зубчатое колёсико, крутанул его, зубчики слились, будто их чем-то размазало. У нас волчки попадали, а этот зубчатый всё вращался и вращался. Толик заметил наше восхи-щение, усмехнулся, подхватил колёсико и молча ушёл. Внешне он похож на Риту, но немно-го: у него такие же вишнёвые глаза, брови стрелками, а вот нос тонкий, остренький, волосы тёмные, всклокоченные, вроде давно не стригся. Моя мама говорила, что ему пятнадцать лет, но мне он казался старше: вон какой высокий, руки длинные, заграбастые. И повадками не похож на Риту. Хвальбишка! Часто подходит к нам и дразнит колёсиком. 
      Возвращаюсь домой после игры в волчок и вижу: дедушка вернулся из деревни. Я обра-довался! Но моя радость оказалась преждевременной. Мама пояснила, в чём дело, сердито осуждая деда за то, что он ещё, мол, не здоров, а взялся за восстановление мельницы в дерев-не, и вот приехал за инструментом.
      Да, дедушка у меня такой, это в его характере. Без дела не может жить, несмотря на свою болезнь.
       Сейчас он в передней комнате разбирает швейцарские часы, смазывает колёсики, шесте-реночки. Скоро услышим их музыкальный бой. Я первым делом - к деду. А на столе – кучка зубчатых колёсиков. Мысль заюлила во мне – стибрить одно, вон их сколько, и для часов хватит. Я незаметно взял одно колёсико, замер у стола. Но дедушка похоже заметил. Он по-правил очки, повернулся ко мне.
   –   А ну-ка, покажи руку, разожми пальцы.
   Деваться некуда, разжал.
   –  Хочешь часы изучать?
   –   Хочу, деда, хочу…
   –   А ремня не хочешь?
   Стибрить колесико не удалось. Пошел к Толику, он как раз сидел на завалинке, что-то де-лал. Подхожу -  в руках у него обрезки проволочек. Это спицы для клеток. А клетки с птич-ками висели между ставнями в два ряда. Толя взглянул на меня, сказал:
   –   А Риты дома нет.
   –   А я к тебе…
   –   Хочешь птичку купить? Бери щегла, грудка красная, а поёт как!.. И клетка домиком, за-гляденье.
   –   Мне бы колесико…
    Толик пошарил в кармане, вынул колесико, побросал его с руки на руку, покачал на ладо-ни, как бы взвешивая, посмотрел через него на солнышко и спрятал снова в карман. Ничего не понимая, я еще немного потоптался около и пошел домой ни с чем.
    У дома меня встретил дед, глаза строгие, необычные, он сразу выбросил нехорошие слова:
    –   Зачем к Ганиным шляешься, крутишься возле них? Еще увижу - всыплю, как следует, и ты поймешь, – к ним ходить нельзя. Они – ворьё. Есть Указ – ребят в двенадцать лет за нару-шения  судить, а за значительные  – к расстрелу. Вот так. Помни это.
      Я вошел во двор. Меня возмутили слова: "почему крутишься возле них?". Я не волчок, чтобы крутиться?
      Дня через два снова иду к Толе. Дедушка, слава богу, уехал. Порка не грозит. Но прежде чем пойти, на всякий случай заглянул во все окна: не подсматривает ли кто. Никто не под-сматривал. Перебежал дорогу и сходу говорю Толику:
      –   А ремень тебе нужен? У деда в сарае висит с  блестящей бляхой. Принесу, а ты колеси-ко дашь.
      Толик заулыбался, сел на завалинку.
    –   Молодчина. Неси, нужен, – и он по-свойски, вроде я тоже его приятель, стал показывать цыпки, в которые только что вставил спицы. А цыпки – это клетка, ей ловят птичек.
      Из сеней вышел старший брат. Его звали Гера. На голове у него кепка–семиклинка, ворот нараспашку, а из-под ворота выглядывают синие полоски, как в кино у матросов, на ногах вместо сапог – какие-то бахилы, под мышкой что-то тяжелое завернутое в тряпку.
   –   Толян, пошли, Серый ждет, –  сказал Гера и добавил, – ты прохоря сними, там глина, а дождь всю ночь лил.
   Толя сменил обувь, спрашивает у Геры:
   –   А его возьмем? – и показывает на меня.
   –   Бери, если хочешь…
   –   Пойдешь?
   –   Пойду, – даю согласие, хотя не представляю, куда и зачем? Главное – берут с собой. Внутри всё заликовало, теперь будет что рассказать Генку с Вовой!
    Мы обогнули дом, вошли в какой-то кустарник, раздвинули его, поднырнули под проволо-ку. Это забор такой. Вышли в проулок, а по нему – в знакомый переулок, а вот и территория кирпичного завода. Здесь ждал нас дядька. Это был Серый. Он смотрел, повернув голову вполуоборот, низенький, плечистый, руки почти касались земли, на спине какой-то бугор, будто там что-то запрятано. При его виде  я насторожился, ликование исчезло, хотелось пор-скнуть куда-нибудь прочь. Я стал в сторонке, глаз не спускаю с Серого. На нем темная одеж-да, лицо землистое, торчащие вперед брови серые, глаза бесцветные. Своим бугром он мне кого-то напоминал. Вспомнил! Кино! Там с такой же спиной дядька прятал девушку в церк-ви. Я мысленно называл его – Горбун. Названия фильма не помню, оно длинное, предлинное.  Помню только одно слово – Париж!
      Почему-то мысленно я стал называть Серого Горбуном, как в кино. Он смотрел вверх на почти отвесную стену. А она из глины и каких-то мелких, а иногда из крупных белых камней. С одной стороны у неё пологий спуск, на нём ступеньки. С Генком и Вовой мы взбирались по ним не раз. На высоте последней ступеньки поперек стены расчищена широкая площадка, по сторонам её – две двери, взрослые их называли входами в бункер. Мы пытались открыть, но двери даже не шевельнулись. Раньше здесь расхаживал часовой с винтовкой, но теперь его нет, а щит с надписью "Запретная зона" остался висеть на проволоке.
      Толя махнул мне рукой. Это означало: пошли. По скользким ступенькам добрались до площадки. Горбун подошел к первой двери, Гера протянул ему толстую крючковатую желе-зяку, он вынул её из подмышки. Горбун подцепил ей дверь, нажал, что-то хрустнуло, дверь открылась. Мы вошли – темень страшная. Вспыхнули лучики света. Это загорелись карман-ные фонарики. Замечаю:  с левой стороны тёмного коридора небольшие ступеньки вели куда-то вниз. Но мы, касаясь ладонями стены, поскользили вглубь темноты. Стена влажноватая, потому именно "поскользили". Остановились у какой-то ещё двери. Горбун и её поддел желе-зякой. За дверью странная комната, узкая, длинная, на одной её стороне сверху донизу мел-кая сетка, а на ней огненный человеческий череп, под ним две кости крест-накрест и тоже светятся. Толя подтолкнул меня. "Иди, иди, - шепчет на ухо.- Ничего не трогай. Убьет". Му-рашки пошли по телу. Из светящейся темноты вышли в другую комнату. Здесь горели две лампочки. Но она пустая, нет ни стульев, ни столов, на стене железная коробка, а из неё тор-чат два рычага, на полу вдоль стены лежит труба.
      Горбун нагнулся, потянул трубу на себя, она изогнулась. Гера подал ему топор, он тоже нёс его подмышкой, а сам ухватился за рычаги, надавил на них - лампочки потухли. Снова засветили фонарики. Горбун прицелился и ухнул топором по трубе в нескольких местах. Ви-жу: это вовсе не труба, внутри блестящие точки, а светлые края напоминают свинчатку, ко-торую мы мельчили кусачками для стрельбы из рогаток. А для чего они рубили эту свинчатку - никак не мог взять в толк. Тяжелое чувство легло камнем внутри, острое желание уйти от сюда толкнуло к двери, но Толя прижал меня к себе, фонариком осветил руки Горбуна. Гор-бун завернул обрубки в тряпку вместе с топором и железякой, повел нас на выход через вто-рой вход в бункер. Вышли – солнце резануло по глазам. Нехорошее чувство продолжало ос-таваться во мне. Невольно еще раз взглянул на щит с запрещающей надписью. Когда спусти-лись с площадки вниз, я не пошел за ними в проулок, а сразу к себе домой.
      Шли дни. Мне не терпелось рассказать Вове с Генком о своём хождении в бункер, но что-то удерживало. Снова часовой с винтовкой заходил по площадке, ступеньки спуска и низ стены были огорожены колючей проволокой.
       Мама сегодня рано вернулась с рынка, сообщила нехорошую новость:
       – Слух разнесся: главаря воровской шайки Серого забрали. Его банда из взрослых ребят вооружилась кастетами и ночью ограбила дом, который недалеко от цирка, а старуху со ста-риком пришибли до смерти, хотя у старика ружьё было, не помогло…
        Здорово, подумал я. Вооружились кастетами? А как из них стрелять? Они же в дырах. Видел такой кастет у Толи. Он хотел достать для меня из кармана зубчатое колёсико, да ему что-то мешало. Он всё выгреб и положил рядом светлую железку с четырьмя отверстиями. Спрашиваю: "Что это?". – "Кастет", – ответил Толя и тут же затолкал его в карман. Но своим блеском кастет напомнил мне обрубки, которые Горбун заворачивал в тряпку.
        Зубчатое колёсико, подаренное Толей, не показывал друзьям. Не дай Бог, увидят, и до-тошный Вова замучает вопросами, а врать им не хотел, потому играл с ними в обычный вол-чок из шпульки. Сегодня игре помешало всхлипывание. Это Рита плакала, сидя у забора на краю своего огорода. Мы заспешили к ней, узнать, почему плачет? Может, кто обидел? Ми-гом зададим ему перцу!
     –    Ты чего, Рита?– спросил Генок.
    Она перестала всхлипывать, вытерла глаза ладошкой - на щечках остались полосы. Руки, явно, испачканы печёной картошкой, кожура от неё лежала у ног.
    –  Геру увели. Вчера вечером, – наконец ответила она.
    –  Кто?
    –  На машине приезжали. Милиция.
Мы с Вовой присели рядом.
–  А Толя где? – снова спросил Генок.
–  Не знаю, не ночевал дома…
Я посмотрел через огород на Ритин дом, ставни почему-то были закрыты.
– Сейчас принесу, – проговорил Генок, поднялся, нырнул под проволоку на свой участок двора, а что "принесу" не сказал. Вскоре появился с куклой в руках, гладенькой, желтень-кой, как вылепленной из воска, ножки болтаются во все стороны, руки одной нет. Он по-ложил эту калеку рядом с Ритой.
      Она ещё изредка всхлипывала, но слёз уже не было. Куклу взяла не сразу: провела паль-чиком по голове. Вместо волос у куклы выпуклые коричневые завитушки. Рита подняла её, обняла и стала покачивать, баюкая. Вот так и наша мама укачивала сестрёнку Галю.
       Володя  наклонился ко мне, сказал: "А теперь Рита осталась одна со своей больной баб-кой". И я впервые  почувствовал неприязнь к милиции, к их синей форме, к их машинам, за-крытым сверху серым брезентом.





   Д Е Д У Ш К А   П Р И Е Х А Л
   
      
          Сегодня, как всегда, возвращаюсь из школы один, кручу вокруг себя портфель. Он лег-кий. В нём одна книжка, две тетрадки в клеточку для правописания. Других тетрадей не да-вали, их в школе не было. Издалека вижу, что у дома происходит что-то необычное: вдоль забора стоит телега, рядом распряженные лошади. Они опустили головы, что-то жуют у сво-их ног. Подхожу – калитка открыта, на крыльце сидят дедушка и незнакомый мужчина с лы-сой головой, о чем-то говорят, дымят самокрутками. Вхожу во двор, вежливо здороваюсь.   
      – А вот мой старший внук, – говорит дедушка незнакомцу. – Школьник. А ну-ка, загляни в сарай, – он обратился ко мне, – посмотри, что мы из деревни прикатили.   
       Дедушка отгадал моё желание узнать, что привезли.
Вхожу в сарай, а там бочонки разной величины, мешки с мукой, глиняные кувшины с чем-то, рядом ещё что-то неразгруженное. Слышу, как незнакомец говорит дедушке:   
       – Петрович, тебе памятник надо ставить на селе. Сельчане прошлый год голодали, мель-ница не работала. Ты её исправил, теперь у всех мука, жить можно. А ты помнишь, что обе-щал? Помочь, если с мельницей снова что-нибудь случится.   
      –  Конечно, помню. Помогу, как обещал.      
      – Петрович, а мне пора ехать, боюсь, как бы склоки не было без меня из-за дележа муки.    
      Я смекнул, что дедушка вернулся насовсем, значит, бабушка тоже дома, без неё как же он?  Вхожу на кухню – мама с братьями кушают блины, бабушка у плиты разливает из по-ловника на сковородку тесто. Увидела меня, обхватила, подняла, поставила на скамью.   
         – Ну-ка, ну-ка, какой ты? Подрос за лето, подрос. Мой руки, садись за стол.      
       Я тоже оглядел бабушку: по-моему, и она подросла, но только в ширину, еле умещается между плитой и стенкой. А говорливой стала – спасу нет, рассказывает без остановки про кур, утят, поросят. И откуда они у неё в деревне? Дедушку с завода отпустили на свежий воз-дух, чтобы грудь подлечил, а она - про кур, утят, поросят…      
        К вечеру в сарае всё уложили, сели ужинать. Было приятно, что снова все вместе. В этот вечер на посиделки я не пошел. Мне не терпелось расспросить про деревню. Похоже, жизнь там другая, какая-то лечебная, лекарственная. Дедушка не жалуется на грудь.      
       Пользуясь тем, что остались одни, говорю бабуле:         
      –  А лысый дядя зовёт  дедушку в деревню…   
     Бабушка кашлянула в ладонь, подсела к столу, стала пояснять:
      – Лысый дядя и есть председатель колхоза. Он как узнал, что дедушка строил дранку… а это было давно, во времена НЭПа, предложил нам поселиться в хате мельника. Мельник умер в прошлом году, жена его к родственникам уехала, а два сына на фронте воюют. Хата пусто-вала. Но председатель просил, как у дедушки со здоровьем будет получше, наладить мельни-цу.   
       –  А мельница…Что она делает?    
       – Муку. Из зерна мелет…Дедушка чуть поздоровел – взялся за работу. Председатель дал ему двух помощников. Один колченогий…    
       –  Как это? Колченогий…    
       – Хромой. У второго - кила, то есть грыжа, это опухоль такая. Других мужичков на селе не было, всех крепких на фронт забрали. Втроём к концу лета они плотину поправили, нала-дили отвод, по которому вода бежит на мельничное колесо. Стали приезжать сельчане с зер-ном, а уезжали с мукой.   
        – Бабуль, а ты  дедушке помогала?   
        – Я стряпуха, кормила работников. Жили мы, считай, на хуторе, мельница-то в трёх ки-лометров от деревни. А подворье там богатое: высокий забор, наполовину соломой покры-тый, изба пятистенная, около мельницы пруд.  Я разводила утят, кур, поросят. Нравилось хо-зяйствовать.   
    Подворье мне сразу нарисовалось, и появилась мысль:   
         – Бабуль, а ты осталась бы там, и мы никогда бы не голодали. Даже хлебные карточки  стали бы не нужны.         
         – Нет, я от дедушки – никуда, я за ним, как нитка за иголкой, вместе любые дыры за-штопаем.      
         – А дядя председатель сказал, что дедушке памятник поставят на селе.       
         – Памятник, не памятник, а провожали нас хорошо. Сельчане просили: Петрович, ещё приезжай!      
        Перед сном всё время думал: завтра после уроков угощу своих приятелей блинами, ба-бушка не откажет. Рите отнесу муки, она сумеет напечь блинчиков. А когда уснул - снилась деревня, посреди неё – памятник дедушке, во рту у него самокрутка, она дымит, дедушка, как живой. Завтра всё расскажу Раисе Петровне.





 П О Р К А


            Посещение школы стало потребностью. Улица забыта, не шляемся по ней, как раньше, творя разные козни себе в удовольствие.  На уроки шли, как на праздник. Я приходил по-раньше, чтобы поговорить с ребятами. А в классе ученики не только русской, но и татарской национальности, и цыганской. Со мной за партой сидел как раз цыганёнок, мы с ним раньше подружились, когда в соседском саду обирали вишни. Но одно оставалось загадкой – почему среди учеников нет девочек?
           А учительницу мы полюбили. Раиса Петровна улыбчивая, ласковая, внимательная. Ко всем обращается на "Вы", отчего чувствовали себя повзрослевшими. Седовласая, широкая в плечах, одетая в коричневое платье из плотного материала, с большим портфелем она входи-ла в класс – тут же затихал ребячий гомон, все рассаживались по своим партам.
        Сегодня в моём портфеле спрятан подарок для Раисы Петровны - это мука, которую на-сыпал в большую тряпочную сумку. Во время урока учительница частенько бросала взгляд в мою сторону. Возможно, заметила, что я ёрзаю за партой как-то необычно. Я ждал скорейшей перемены. Наконец - звонок! Учительница подала команду:
   –  Всем встать! Вы свободны.
  Ученики выскочили из класса в коридор, а я подарок понёс к столу Раисы Петровны. Она удивлённо спросила:
   – Что это такое?
       –  Дедушка приехал. С мельницы муку привёз. А это Вам, он просил передать.
        Врать я умел. Иной раз так красиво совру, что сам себе дивлюсь. Учительница заглянула в сумку и попросила от её имени сказать дедушке большое спасибо.
          –  Скажу, – пообещал я, – и ещё… – но тут  как бы на словах споткнулся и заторопился в коридор. В коридоре подошел к Генку с Вовой. Мимо нас прошмыгнули, подскакивая то на одной, то на другой ноге, два старшеклассника. Они выкрикивали:
          –  Раиса Петровна – горбата, неровна!
         Володя тут же сжал кулаки и шепнул:
          –  Подрасту, я их всех оплеухой отоварю…
         Мы молча согласились.
         Прошел месяц за месяцем. Зима завьюжила. Ударили крепкие морозцы. Вторую неделю Раиса Петровна, не снимая с себя ватника, подсаживалась к столу и начинала вести уроки. Это понятно: в школе после бомбёжки не отремонтированы ещё некоторые окна, наспех за-деланы фанерой, а на уцелевших стёклах оставались ещё приклеенные  бумажные полоски, напоминающие букву "Х". Они не позволяли стёклам трескаться от взрывной волны, хотя давно уже не слышно взрывов. Ремонт окон затягивался, и мы, ученики, сидели на своих мес-тах в пальто.
          Сегодня учительница была явно чем-то озадачена. Она записала что-то в журнал. По-том подняла голову, спросила:
         –  Кто из вас поможет напилить дров? Моя мама совсем обессилила. Да и я не умею это делать.
         Вова первым поднял руку, за ним – Генок. Поднял руку и я, посмотрел вокруг: ещё пя-теро ребят давали согласие. Нам по восемь лет, но мы уже кое-что умели. А дрова пилить – дело знакомое.
         Пришли к Раисе Петровне. На козлы взвалили бревёшки и начали их кромсать двуруч-ной пилой. Получалось ловко. Затем здоровенным топором кололи чурбаки на поленья. Из них выросла горка. Перенесли поленья в сарай, и Раиса Петровна пригласила нас в дом по-пить чайку. Мы расселись за столом. К нам вышла мама Раисы Петровны, сухонькая старуш-ка. Она подсела к столу. Как позже я узнал, ей было около девяноста лет. А чай… Меня он удивил. Это же горячая вода, закрашенная соком моркови, вместо сахара сахарин.  "Ну и жи-вут", - подумал я.
       Вернулся домой, а дома, как всегда, – никого. На свой страх и риск пошел в сарай. А там висели полосы свиного сала.. Я отхватил солидную полоску и принёс её Раисе Петровне, опять красиво соврал: вот, мол, дед с бабкой просили передать, кушайте на здоровье.
        На другой день, когда обнаружилась кража, бабка обвинила мою маму в небрежности и поучала, что сарай надо запирать. Я заступился за мать, пояснил, куда подевалось сало. А бабка ещё пуще: "Маленький, а ворует. Без спросу берёт. А ну-ка, дед, вложи ему ремнём на будущее". Дедушка хмыкнул, поправил усы, говорит мне:
        – Пойдём в сени.
 В сенях спрашивает"
        – Пороть каким ремнём? Узким или широким?
        – Широким, им не так больно.   
Дедушка подвёл меня к сундуку.
        – Ну, держись, – говорит, а сам как ахнет ремнём по крышке сундука. – Да ты кричи, кричи, – шепчет мне на ухо.
        Я всё понял и после каждого удара очень даже зычно вскрикивал. Бабка приоткрыла дверь:
        –  Ну, хватит, – возмущенно произнесла она, – тоже мне… разошелся.
        Дедушка перестал хлобыстать по крышке сундука, взял меня легонько за ухо и со слова-ми: "Без спросу брать нельзя" ввёл в комнату. А у самого была улыбка, растянутая во все усы, в глазах блеск с лукавинкой. И вообще его вид говорил о чём-то другом. Я нутром чув-ствовал, что его грозные слова произносятся скорее всего для бабушки, чтобы изобразить из себя строгого деда, а своей улыбкой, лукавинкой в глазах намекал на мою смекалку, догадли-вость, в полной надежде, что я пойму его более правильно. Конечно, спроси что-нибудь у ба-бушки – откажет, потому всегда брал без спроса, но так, чтобы комар носа не подточил.
          А вот с салом вышла обидная промашка. Причина? Взрослые сказали бы так: "вынуж-денные обстоятельства". Это слово слышал от деда: он  взял на заводе большие ножницы для резки металлических листов. К нему пришли, а он им: "вынужденные обстоятельства". Де-душку я любил за прямоту и,  когда он порол меня, себе пояснял – это " вынужденные об-стоятельства".


 П Е Р В Ы Е     К А Н И К У Л Ы


          Весна подошла и прошла незаметно. Объяснение простое - всё внимание уделялось учёбе. Учителя собрали нас всех в школьном дворе. Завучем произнесена торжественная прощальная речь, и она отпустила нас по домам до осени.    
         Дома сначала я усердно помогал дедушке пилить на козлах горбыли. Бабуля как "стря-пуха" готовила завтраки, обеды, ужины. Вот и сегодня утром несёт она на стол очередную еду и, как всегда, говорит:
         – Совместное застолье  завсегда укрепляет семью. Кушайте на здоровье!
        За окном раздался зычный свист. Я понял – Володя с Генком вызывают меня на улицу. Спрашиваю:
         –  Мам, я пойду?
         –  Иди, иди, коли покушал, - ответила она и переложила с руки на руку сестрёнку, хит-ровато улыбаясь.
          У калитки Володя протянул свёрток и, как всегда, многозначительно изрек:
     – Это от нас.
          Разворачиваю – поджиг! Вот подарок, так подарок! Ему цены нет! Приятели помнили, как такую драгоценность унёс с собой командир – постоялец. Новый я вскоре сделал, но он получился какой-то корявый. Друзья это заметили и вот сварганили отличный поджиг. Ко-нечно, хотелось тут же из подарка стрельнуть, но у дома нельзя, надо идти в овраг и там ба-бахать.
          Лето в этом сорок четвертом году распоясалось до неузнаваемости. Солнце пекло без-жалостно. Из-за Волги летели горячие песчинки. Не дай бог, одна такая попадёт в глаз – до вечера её не выберешь оттуда. А жара  спадёт – жизнь другая! К тому же каникулы! Заданий нет никаких. Броди, где хочешь. И мы ходили к военнопленным. Интересно на них смотреть. А расположились они рядом за привычной для нас возвышенностью, в широком глубоком овраге на большой площади, оцепленной колючей проволокой, а по краям оцепления выси-лись деревянные строения, на верху которых стояли часовые. Военнопленные ухитрялись не-заметно ползти вдоль колючего ограждения к кустам, где мы их ждали с какой-нибудь едой. Еду передадим, а они взамен через проволоку перебросят алюминиевую ложку с красивыми  рисунками, сделанными, очевидно, острым кончиком ножа.
           Бабушка часто посылала нас к ним, говорила:
          –  Вот ещё, отнесите. Они тоже люди.
           Дедушка заметил и увязался с нами. Мы были удивлены, что он с военнопленными разговаривает. Потом нам пояснил, что это не немцы, а венгерские мадьяры, многие из них говорят по-русски. Спрашиваю его:
            – А мадьяры? Это кто такие?
            Он стал рассказывать, как в далёкие времена угро-финны дошли до Венгрии и стали называться там мадьярами.
            Впервые задумался, почему против нас столько народов воюет? А этих угров не сразу выговоришь.
             С фронта всё чаще и чаще возвращались бойцы. Правда, покалеченные. Сын соседки Поляковой дядя Гриша появился на двух костылях. Он, бывало, выйдет из дома, сядет на крыльцо, на котором когда-то мы волчки крутили. К нему подойдут ещё дво–трое таких же. И у них – разговоры.  Тут уж мы не даём маху, пристраиваемся недалеко от крыльца, вроде отдыхаем от игры в клёк, а сами слушаем и слушаем их рассказы. Таких нигде не вычитаешь. Как-то среди них один фронтовик,  у которого не было левой руки до локтя, осерчал на сво-его товарища:
            – В плен, говоришь, брали? Тоже мне добряки. Этих фашистов со свастикой мы стре-ляли всех подряд. Звери, а не люди. Недалеко от литовской границы мы наступали, сидя на танках. Видим: впереди немцы что-то роют. Дали по ним очередь. Подъехали – лежат уби-тые, на рукавах свастика. Остальные  скрылись в лесистом овраге. Глядим: земля перекопана, по ней ползёт грудной ребёнок, в двух местах почва шевелится. Разбросали её, а под ней женщины раненые, ещё живые. После этого случая, у кого свастика на рукаве, косили всех подряд.  Наш взводный – ни слова, хотя знал, что не положено стрелять, когда в плен сдают-ся.
         Рассказ безрукого нас ошеломил. Живых женщин, детей закапывали. Слово "фашист" стало страшным, мы и произносить его боялись.
         Но одна новость нас обрадовала – у Гены отец живой. Правда, всё это по слухам: отец бежал из немецкого плена, сейчас сидит в тюрьме. За что? Непонятно. Но главное, что он жи-вой. Мы были уверены, вернётся скоро домой. Генок, явно, был счастливым, но много на эту тему не говорил, не распространялся. У нас с Володей внутри торчком стоял вопрос: за что его в тюрьму? Не мог же он что-то украсть. Мама Генка, тётя Лена, рассказывала о нём много хорошего. Это когда они жили ещё в Эстонии.
         Сегодня после завтрака  выхожу за калитку – Володя уже здесь и куда-то пристально смотрит,  не поворачивая головы, даже на меня не взглянул. Я подошел и стал тоже смотреть в туже сторону. Вижу: в глубине Ритиного огорода из труб её дома густо валит дым. Вот это фокус! Как Рита могла растопить две печки, и откуда у неё дрова?
          Володя хлопнул меня по плечу.   
          – Айда к Генку, – проговорил он. – Пусть тоже посмотрит.
          Перешли дорогу пришли к приятелю, увидели: рядом с Генком сидит  Рита на скамье в беседке. Она чем-то его угощала. При виде нас тоже вынула из фартука две маленькие таре-лочки, поставила их перед нами. Вид у неё был хозяйственный. В тарелочки из котелка вы-ложила что-то необычное. Смотрим - каша! Гречневая каша!
           Принялись за еду, а Рита продолжала свой рассказ:
           – Так что папа не пропал без вести. Спасибо партизанам. Они нашли его раненого, подлечили, и он с ними воевал дальше в лесах.…Папа сказал, эти леса Брянскими называют-ся. Где это – не знаю. Главное – вернулся домой, хотя хромает на левую ногу. Его взрывной волной подбросило и ударило о дерево, повредило ногу вот здесь…
            Рита хлопнула ладошкой по сгибу коленки и закончила так:
          – Второй день с бабкой едим гречку. Папа целый чугунок  наготовил  в печке.
            Володя, слушая её,  улыбался. Я смотрел в счастливые Ритины глаза, тоже радовался: хоть у неё отец живой, а то наши папки давно погибли.






    С Е Р Ь Ё З Н Ы Й      Р А З Г О В О Р


     Со своей  бабулей я решил серьёзно поговорить:
         – На фронте не хватает бойцов. Мой папка погиб, а почему дедушка не идёт воевать?
         – Ты что, рехнулся? У него со здоровьем не всё в порядке, а он чего выдумал – на завод опять подался, хотя туда его никто не звал.
         – Здоровье, говоришь? А мельницу вон, какую заварганил, муки на две войны хватит.
     Бабушка продолжала:
     – Его не возьмут: у него возраст. А с немцами он воевал.
     – Это когда же? Что-то не помню.
     – В первую мировую…Тогда тебя ещё не было.
     – Бабуль, ты всю голову замутила. Разве по мировому воюют? Мы, мальчишки, когда дерёмся и то до первой крови.   
       Бабушка хмыкнула в ладонь, более мне – ни слова, вышла в другую комнату. Это оз-начало, что нечего  со мной говорить, потому как я глупыш, несмышленыш. Обидела она меня. Я подпёр щёки руками, задумался.
        Вечером, когда дедушка вернулся с работы, (а я уже лёг спать) подслушал другой раз-говор. Был удивлён. Не разговор, а ругань, скандал. Бабуля деда бранила почём зря:
       – Ты, старый, опять чушь собачью сотворил! И как это угораздило тебя? Только чуть оправился, а тута же – к здоровякам, к станку. Тебе лечиться да лечиться. Пропадёшь ведь…
        – Пусть у станка пропаду, чем сгину дома в кровати. Нет уж, пусть от моих снарядов ещё несколько немецких душ пропадёт.  Вон мальчишкам по шестнадцать лет, а на заводе по двенадцать часов трудятся.
        Я слушал и восхищался: "Ой, как правильно дедушка говорит, пусть сгинут немецкие души. Это им за папку, за нас, мальчишек, за девочек тоже. Вон они, какие голодненькие. Совсем обнищали, побираются на углу".
         Дедушка продолжал:
         – А ты разве не помнишь, каких мне помощников дали для восстановления мельни-цы? Жалко смотреть. Сплошь калеки да инвалиды. А они себе на помощь женщин привез-ли, родственников ближайших. Мужчины жернова запустят, следят за их работой, а жен-щины просеивают помол, чистую муку ссыпают в специальные мешки. Деревня - это тоже фронт, только в тылу. Потому трудились все без разгибу с утра до вечера. Питались отру-бями, чистый хлеб отсылали бойцам. Тыл обязан помогать,  а не валяться в постели.
          Бабушка не подавала голос, значит, она с дедушкой согласна.  Я себя корил, что прошлой весной, когда до школы было ещё далеко, отказался ехать в деревню. Ведь звали. Деревенский фронт посмотрел бы собственными глазами. А виновато зубчатое колёсико, которое очень хотелось заполучить у Толи Ганина.
            Слышу, дедушка снова заговорил, но уже зло:
           – Союзники чего надумали?  Барахла наприслали, расщедрились, тоже мне – амери-канская помощь. А обещали второй фронт открыть. Где он? Открыли  барахлом? А  война  и без них подходит к концу. Грош нам цена, если мы перестанем  помогать фронту.
       Я продолжал восхищаться дедушкой, но американское барахло мне нравилось. Его маме в военкомате дали. Там всем давали, у кого отцы на фронте погибли. В прошлый вы-ходной мама примерила на мне американские штаны: на плечи ложились две голубые лямки, штанины книзу расширялись, а вдоль них с боков тянулись желтые полосы до са-мого конца. Красиво! Такую одежду только на праздник одевать.
     Я с дедушкой во всём согласен, но что касается американского барахла? Вот тут зака-выка. С этой закавыкой я и уснул.





  М А Р Г А Р И Т И Н     П А П А


         Утром проснулся  всё с той же закавыкой. Она как крючок держала моё внимание. Ре-шил, поговорю отдельно с дедушкой на эту тему.
           Когда закончил пить чай, вошел Генок, извинился, что вроде он нам помешал, А сам шепчет мне
– Рита зовёт. Она у нас в беседке. И Володя уже там.
  Такого ещё не бывало: Рита зовёт, очень интересно. Неужто опять хочет гречневой кашей покормить? Нет, думаю, здесь что-то другое.
Когда с Генком подошли к беседке, со мной случился столбняк: рот само собой при-открылся – Рита с головы до пят  вся в белом. Тётя Лена заплетала ей косички, а в конце каж-дой косы приделывала красные бантики. Потом Риту повернула, стала расправлять на платье складки. Что особенно меня удивило – на Ритиных ногах красовались чудная обувь: от пяток отходили белые блестящие шпильки. Догадывался - каблучки, у мамы такие видел. Володя обратился ко мне:
             – Помнишь мою сестру Нину? Когда выходила замуж, вся в белом была.. И Рита как невеста. Вот билеты в кино. Их Ритин папа нам купил.
            Ритиного папу я видел, когда шли к беседке: он стоял посреди огорода, наблюдал за нами.
            У меня невольно вырвалось:
            – А какое кино?
            –"Сильва".
            – Так мы видели этот фильм.
            – Невесту нельзя обижать отказом, – продолжал Володя. – К тому же там Бони, он мне нравится, ради него я пойду.               
           Бони и мне нравился. Даю согласие  сходить второй раз  на "Сильву". Тут тётя Лена обратилась к нам:
             – Ну, кавалеры, одевайтесь по-праздничному. Рита готова. Время ещё есть.
            Мы помчались с Володей через дорогу каждый к своему дому. Маме я объяснил всё в двух словах, Она поняла. Достала американские штаны, свежую безрукавку, школьные сан-далии, дала зелёненькую – это три рубля –  сказала:    
            –На углу у бабули купи ириски. Угощай.
           Одевшись во всё новенькое, выхожу за калитку. Здесь у телеграфного столба стоит Слава,  курит самокрутку. Мы знали, что он наберёт окурков и ими дымит. Слава обернулся ко мне. Я не выдержал, спрашиваю:
             – Ну, как? - и поворачиваюсь перед ним.
             – Тебе только в цирке выступать.
 Его слова меня резанули. 
             – Это почему же?
             – Штаны-то клоунские…
    Я молча пошел к Генку. Себе говорю: "Пусть клоунские, зато нет ни одной заплатки, не то, что у тебя: весь залатанный, заштопанный".
         Моё настроение сразу улучшилось, как только вошел в беседку. Володя и Генок были одеты ещё ярче, чем я.
         Мы вышли из двора. А идти далеко – до улицы Горького. Там этот кинотеатр. Встреч-ные с любопытством посматривали на нас. И это почему-то было приятно. Я увидел бабулю на углу, которая продавала ириски. Вспомнил про три рубля.
     – Володя, - говорю, - мама дала. Купи ириски и угощай. Ты хорошо умеешь это делать.
     Он купил, и я не ошибся. Вова наклонился перед Ритой и угостил её ириской, потом Генка. Я не стал брать. Сладкий кулёк Володя сунул себе за пазуху. Это, мол, на будущее, на потом.
           В кино мы дружно хохотали над Бони. Он вертлявый, как мальчишка. Но вот фильм закончился, возвращаемся  домой. Рита с Генком идут впереди, она напевает мелодию из "Сильвы". Генок держит Ритины пальчики, раскачивает её руку и тоже подпевает.
            Володя наклонился ко мне,  шепчет:
            – У них любовь.
    Я взглянул на него удивлённо, говорю возмущённо:
       – Какая любовь? Разве любовь такой бывает? Рита на голову выше Генка. Когда твоя сестра выходила замуж, её жених был на две головы выше. Вот это любовь, так любовь.
      И мы заспорили, (взрослые сказали бы, зафилософствовались), доказывали друг другу о значении роста в любви  Так и дошли до дома, вернее, до Ритиного огорода. А там сидел её папа, опираясь на клюшку. При виде нас обрадовался и повёл свою дочурку домой. Я заметил, две трубы дымились. Значит, отец ждал Риту к обеду. Только и можно сказать, заботливый у неё отец. Нам он нравился. 
 




  П О   В С Е М   Н А П Р А В Л Е Н И Я.М
 

    Мы все понимали, что наступила зима последняя, и она будет победной. Эти слова слышали от пришедших с фронта инвалидов. Даже дедушка, вернувшись с работы, про-светил нас:
          – Наши войска ведут успешное наступление по всем направлениям.
         Вот эти слова  "по всем направлениям" меня озадачивали: мне представлялось, что войска кружат по кругу взад и вперёд. Но так же не воюют? А переспросить, уточнить, не осмеливался. Засмеёт! Он такой. И я делал умное лицо, что вроде всё понимаю. 
          Мои друзья давно разобрали по рукам подросших щенят. Генок увёл серого. Так и назвал его - Серый, Рита взяла себе белолобика. И тоже назвала его Белолобиком.
          Володя, глядя на опустевший амбар, грустно замечает:
         – Жучка осиротела.
          Я возражаю:
          – Ничего не осиротела. Мама каждое утро приносит  ей хлёбово и косточки..
        Жучка первые дни тщательно проверяла всё пространство под амбаром, подолгу об-нюхивала наше крыльцо. А когда успокоилась, решила, что и у неё есть хозяин – Шура, за которым постоянно она следовала, дружески размахивая хвостиком с пушистой метёлкой на конце.
          Весна в этом году подошла неожиданно, как бы крадучись. Снег резко осел, начал та-ять, потекли реки воды, хотя солнце вроде пока пряталось в туманной пелене. На полянках появились зелёные кончики трав, на склонах оврагов кучками пробилась зелень. Мы с при-ятелями осматривали эти места, примеряясь проникнуть в какую-нибудь пещеру.   
          Наконец небо резко убрало матовую дымчатость, и солнечные лучи  безжалостно  вы-жигали всё подряд. На тропке споткнуться нельзя, того и гляди, отшибёшь на ноге палец. В мае навалилась такая теплынь, что мы прятались постоянно где-нибудь в тени. Чаще всего у Генка в беседке. Там играли в шашки. Вот и сегодня с утра засели в беседке за шашечную доску.
         Генок сидел верхом на скамье, покачивая ногой. Казалось, что он углубился в свои ка-кие-то мысли. Володя поставил кулачки рук друг на дружку, а сверху – свою бородку. Так он любил обдумывать очередной шашечный ход.
         Через открытое окно Гениного дома необычно загремел репродуктор, и диктор торжест-венно возвестил об окончательной победе над фашистской Германией.  Открылась сенная дверь, и тётя Лена, мама Генка с возгласом "Победа!" вбежала в беседку,  закружила нас во-круг себя и всё повторяла: "Мы победили! Мы победили!" Сообразив в чём дело, мы с Воло-дей ринулись сломя голову через дорогу. Каждый мчал к себе домой, чтобы сообщить но-вость. Я влетаю на кухню, кричу:
           – Победа! Мы победили!
          За столом сидели дедушка с бабкой, молча смотрели на меня, около них - мои братиш-ки, у бабушки на руках - сестрёнка.  Мамы рядом не было.
          – А где мама? - спрашиваю.
Дедушка кивнул головой в сторону её спальни. Вбегаю в спальню со словами:
          – Мама, Победа!
     А она, наклонившись, сидела на кровати, руками держала портрет отца. Мама плакала. Я мигом сообразил, в чём дело, и  почувствовал, как  у меня  сами собой  потекли по щеке слёзы. Это первые слёзы за всё время войны. Чтобы не показать их деду с бабкой, я выбежал в сени, а оттуда на улицу и прижался к стене дома. Вижу: из дворов выходят жильцы и по-здравляют друг друга. У всех на лицах радость.  Вышли и мои родственники. Тётя Клава со своей Катей-Катериной подошла к ним, обняла мою мать. Напротив, через улицу, вижу: Рита ведёт своего отца к дому Генка. А у неё на поводке  Белолобик.  Генок с мамой Леной давно уже стоят у калитки. И у Генка на поводке его любимчик – Серый. Всё больше и больше со-бирается народу у дворов. Вот это праздник, так праздник!  Вытираю слёзы. Сегодня им не место,  сегодня – День Победы! Я должен радоваться со всеми. Подхожу к бабушке и прижи-маюсь к ней. Она обхватила руками  троих внучат и повторяла:
     – А я знала, я знала:  нас никому не одолеть…

 


   В М Е С Т О    Э П И Л О Г А.


 Раньше дед с бабкой между собой часто говорили  –  как война кончится, вернёмся на родину – в Пензу. Хватит, мол, в чужих краях обитать. В Пензе поправим могилки родствен-ников, за время войны они, чай, пришли в запустение.
       И вот война кончилась. Все вокруг радовались, а у меня появилась грустинка, что вскоре покину Саратов.
       Однажды к дому подъехал грузовик с высокими бортами – "пятитонка", так мы его назы-вали. Машину загрузили домашними вещами. На вещах разместилась мама с братьями и се-стрёнкой. Дедушка помог мне с колеса забраться на борт. Я уселся рядом с кабиной и оглядел улицу: тётя Клава с малышкой на руках стояла у нашей калитки, Вова, Генок и Рита на про-тивоположной стороне - у забора, дальше Шура, Слава и Боря – наши старшие друзья. Рядом с ними Жучка. Когда пятитонка тронулась, Рита замахала платочком. Чувствую, что заплачу, и я присел, спрятался за борт, не хотел, чтобы меня видели со слезами. Это прощальное чув-ство осталось на всю жизнь. В Пензе я вновь и вновь вспоминал саратовских друзей, дал сло-во встретиться с ними, как только подрасту. Но, увы! Жизнь сложилась так, что встретиться не пришлось. Единственное, что я смог – написать рассказы в честь нашей дружбы  о тех да-лёких не уходящих из памяти годов.