От равнодушной метрополии вдали

               
  “Все великие поэты похожи друг на друга 
   своей неповторимостью, своими неповторимо
   трагическими судьбами, своей непохожестью
   на кого бы то ни было...”
   
    (Л.Мартынов, "Воздушные фрегаты")


    Продолжая свои сибирские этюды, не мог не остановится на одной из самых колоритных поэтических фигур России второй половины века минувшего. Речь идёт об Аркадии Кутилове, но не только и не столько о нём, сколько о вольных ветрах Прииртышья, которые надували творческие паруса не одному поколению поэтов и писателей обширного края.
     К сожалению, обо всех них приходится говорить в прошедшем времени, в том числе и о Кутилове, по сути – бомже, прибитом на смерть в одном из центральных скверов Омска. К нему, как и к некоторым другим его землякам – писателям Сибири - так и просятся в эпиграф слова из известной народной песни “...и никто не узнает, где могилка моя...” К этому мы ещё вернёмся.
    Увы, жернова Хроноса перемалывают всё, что на них попадает без разбора. Нам остаётся лишь перебирать отрывочные данные и случайные воспоминания, а иногда – чуть ли не “археологические изыскания” внуков и правнуков о том или ином персонаже, не оставившем после себя даже адреса захоронения.

    В самом деле, кто сейчас из тридцати – сорокалетних может что-нибудь рассказать современникам об Антоне Сорокине, Юрии Сопове, Георгии Вяткине, Леониде Мартынове, Иване Тачалове, Александре Новосёлове, Павле Васильеве и многих других поэтах и писателях Прииртышья?.. Разбудить воспоминания трудно ещё и потому, что люди эти, за малым исключением, не мелькали, не мельтешили в центре метрополии, почти не издавались и не переиздавались в столицах, зачастую совершенно равнодушных к тому, что делается там – в далёком от них далеке.
    Хронологические вехи здесь, наверное, не имеют особого значения, как и последовательность событий. А вот суммарная составляющая наводит на раздумья: массив данных, как выразились бы нынешние социологи, вполне достаточен.

    Возьмём того же Антона Сорокина. На сегодняшнем языке, если судить только по внешнему поведению, он был самый отъявленный пиарщик. Можно вспомнить его так называемые «скандалы Колчаку», его самовыдвижение на Нобелевскую премию и письма, разосланные главам государств по этому поводу... Но в то же самое время в его приветливом доме собирались молодые писатели и поэты, местная интеллигенция. Сорокин давал приют отдельным бедолагам, бежавшим от ужасов войны в Сибирь. Вместе с автором будущего “ Бронепоезда” Всеволодом Ивановым, работавшим наборщиком в типографии колчаковской газеты, выправлял им поддельные документы, чтобы они могли свободно появляться на улицах “ временной столицы России”.
    Это он, Антон Сорокин, на похоронах молодого поэта Юрия Сопова, погибшего в результате взрыва в резиденции Колчака, заявил: “ Мы, русские люди, делаем всё возможное, чтобы убить, заморить и посадить в тюрьму наших оригинальных, самобытных талантов. Я знаю, что мало счастливых писателей в России, но нечто роковое тяготеет в особенности над сибирскими писателями...”


     Между прочим, рукопись этой надгробной речи Сорокина написана была красными чернилами и, словно кровью, был пропитан его реквием по судьбам А.Митрича, И.Тачалова, А.Новосёлова, Ю.Сопова и других, ушедших безвременно в небытие. Весь этот перечень относится в основном к тем, кто не дожил и до сорока лет, погиб на улицах Омска, как позже и Аркадий Кутилов. Вся разница между ними в сроках, да ещё в том, что могила Новосёлова, к примеру, имеет точный адрес, а погребение Кутилова до сих пор не найдено.
   
     Воспитанный в Сибирском кадетском корпусе, Александр Новосёлов вернулся вскоре сюда воспитателем интерната для подготовки детей Сибирского казачьего войска в кадеты. В этот период он издал три повести- “ Иртышский казак”, “ У старообрядцев Алтая” и “ Лицо моей родины”... В своём докладе, посвящённом 80-летию Григория Потанина, всестороннего исследователя Сибири, Тибета и Монголии, Новосёлов очень точно начертал обобщённый потрет сибиряка:

     “Коренной сибиряк не представляет собою какой-либо особой ветви славянского племени, но нельзя оспаривать того, что всё же он образует особый этнографический тип, созданный путём известного отбора. Создала его ссылка и безграничная любовь к свободе... Борьба с этой природой, вытекающая отсюда привычка к самостоятельности и независимости выковали не только здоровое тело, но на диво здоровый дух...”

      Свободолюбие, свободомыслие – беспокойный, в полном смысле этого слова испепеляющий жар души. Они неотделимы от обострённого ощущения своего человеческого достоинства. Такое имущество не бесхозно, оно передаётся, скорее всего, по наследству... Это на квартире у Антона Сорокина прозвучали впервые слова Георгия Вяткина:  “ Верую – силой твоей, человек,/Жизнь безотрадную,/Пошлую, серую/Преобразишь ты навек./Верую!”...

     За ним, признанным сибирским поэтом, прошедшим большую школу мужества, приехали ночью в октябре 1937 – го... И могилу Георгия Вяткина до сих пор не могут найти внуки и  правнуки.

     В том же, 37-ом, добрались и до Павла Васильева, самого молодого на ту пору из омских поэтов, уже признанного Россией, но ошельмованного столичной прессой. Как и Сергей Есенин, выходец из деревни, Павел Васильев мог гульнуть с широким размахом, а мог сесть на табурет к подоконнику в общежитии и в несколько ночей сотворить “ Песнь о гибели казачьего войска”. А в результате толстые журналы повествовали читателям о “стихийно-талантливом, но совершенно чуждом для нас, русском, но не советском поэте”... А журнал «Знамя» даже спустя 20 лет после насильственной гибели сибирского поэта гнул всё ту же линию: “ Романтизация патриархально-кулацкого быта, чуждая, реакционная поэтика...” А не в пример журналу –  комсомольцы города Омска, категорически не согласные с выводами метропольных хулителей, пишут в свою молодёжную газету:
    “ Мы в долгу перед ним, поэтом редкого и самобытного дарования, оставившем людям стихи прямо-таки бешеной ярости, потрясающего чувства жизни...”Девятнадцатилетний Павел Васильев восклицал:

                “ По указке петь не буду сроду, -
                Лучше уж навеки замолчать!..”

     Молодёжь с берегов Иртыша на своих слётах скандировала у степных костров строки Павла:
                “Ты расти с дубами в лад
                Вымни травы сорные.
                Пусть глаза твои звенят,
                Как вода озёрная!
                Подрастай, ядрён и смел,
                Ладный да проказливый,
                Чтобы соколом глядел,
                Атаманил Разиным!”

     Да, свободолюбие, широта сердца и души – категории не только нравственные, но и наследственные. Им на узком мещанском бугорке, на причёсанном газончике не вырасти... По поводу расстрела в московском каземате Павла Васильева другой сибирский поэт Иосиф Уткин в кругу близких друзей лишь повторил из ранее написанного: “Мальчишку шлёпнули в  Иркутске ,/ему шестнадцать лет всего./Как жемчуга на чистом блюдце/ блестели зубы у него...”. Васильеву не было и двадцати семи. Белозубый, с широкой улыбкой во весь рот, - таким он запомнился молодёжи в родном Прииртышье...

     А через три года, в 1940-ом, на сибирской земле родился и вырос другой большой российский поэт. Имя его – Аркадий Кутилов. О нём, сибирском самородке, можно и нужно говорить с удивлением и грустью, читать его стихи с придыханием, писать с нежностью и скорбью.

     Цитирую воспоминания его омских друзей и однодельцев. Только они могли написать так проникновенно: “ В отечественной литературе, пожалуй, ещё не было значительной личности со столь необычной творческой и жизненной судьбой: семнадцать лет непризнания, гонений, абсолютной бездомности в конце концов сделали своё дело... Но эти же тяжёлые годы сформировали в лице Аркадия Кутилова поистине уникальное явление современной русской поэзии. Уникальное – до невероятности, до светлой зависти к тем ценителям стихов, которым ещё предстоит радость открытия его имени...”

     Они, эти парни с берегов Иртыша, могли, помимо всего, ещё и хорошо рисовать. Действительно, одного миропомазания, одних творческих судеб и устремлений – и Всеволод Иванов, и Леонид Мартынов, и Вяткин, и Сорокин, сумевший, кстати, оставить на одном из заборов недалеко от колчаковской резиденции изображение адмиральской фуражки с вороной, сидящей на ней как на толчке... А Кутилов – тот даже учился живописи в юности. И однажды появился в центре Омска с портретом генсека Брежнева, оправленном в сиденье от унитаза. Власти, конечно, такого не забывали...

      Но пора, наконец, коротко пройтись по биографическим вехам Аркадия Павловича Кутилова. Родился он в таёжной деревеньке Рысьи в Иркутской области. Большая часть детства и юность прошли в посёлке Бражниково под Омском... В порядке отступления от темы: это ведь тоже особая российская действительность – нести в своих фамилиях, в названиях местности производные наименования от чисто русской беды... Но продолжим. Армейскую выучку проходил в Смоленске, на земле Александра Твардовского, где и был замечен автором “Тёркина”. Выступал со своими стихами в местных газетах, написал текст гимна города Смоленска... После групповой попойки, закончившейся смертью всех собутыльников ( пили антифриз ) откомиссован из армии в тяжёлом состоянии. А Твардовскому, позвонившему по этому поводу в полк, ответили, что Кутилов умер. С конца 60-х и до самой смерти Кутилов сотрудничал в районных газетах, но в основном бродяжничал. Нашли его труп в одном из скверов Омска в 1985 году. Захоронение неизвестно... Стихи Аркадия Кутилова вошли в антологии “Русская муза ХХ века”и “Русская поэзии ХХ столетия” (Лондон, на английском языке), “Строфы века”.      

     Посмертно вышла книга Кутилова в местном издательстве “Скелет звезды”... И добавим: в Новосибирске в 80-х годах был сделан телефильм о Кутилове... Много это или мало при таком образе жизни поэта? Ответим: не столько мало, сколько отрывочно. И ещё добавим:  осуждать легче, чем понять и простить. Да и не нуждается этот большой русский поэт в земном прощении, когда его рабочим кабинетом были подвалы, чердаки, узлы теплотрасс...

      В “Скелете звезды” Аркадий Кутилов думал не только о небесной канцелярии,- при некой блоковской недосказанности в книге звучит чисто кутиловская мудрая, добрая усмешка в концовке – это его, так сказать, фамильный приём:

Скелет звезды? Паучьи ножки?
Корона древнего вождя?..
Да нет, я пальцем на окошке
Рисую атомы дождя.
Я знаю всё! Ничуть не меньше.
Я свой в космических краях.
На Марсе – явно нету женщин.
А наше Солнце – в лишаях.
Рисую знаки Зодиака...
( И вдруг подумаю о том,
куда
         бежит
                вот та
                собака -
      с таким
                торжественным хвостом?!)

      Или вот такое, с полушутливой, беззлобной подначкой:

  Люблю собираться в дорогу,
  рукою ласкать чемодан...
  Соседи напутствуют: - с Богом!..
  Далёко?
  - Пока что в Руан...
  оттуда – в Париж мимолётом,
  оттуда – в Мадрид на денёк,
  оттуда – в Бомбей самолётом,
  оттуда – на Дальний Восток...

  От зависти плачут девчонки,
  скрываясь в тени, за углом...
  ( Я ночью сажусь на трёхтонку
  и еду в райцентр – за стеклом).

       Из той же, как говорится, оперы и короткое - под названием «Омут»:
 
  Бездонный омут... Тайны сплошь
  в рассказах сельских мальчуганов...
  Что через омут унырнёшь
  в страну грохочущих вулканов...
  Уйдёшь в Тот свет, скользнёшь в зарю,
  в антимиры откроешь двери...
  Я никому не говорю,
  что омут шестиком измерил...

     Особое место в стихах Кутилова занимает тема охоты. Между прочим, так об этом  занятии мужчин ещё никто не писал, как и об отношении человека к природе: “ Легко живёт топорным счастьем,//листает весело рубли...//Трудолюбив, хороший мастер, - //и тем опасней для земли!..”
 
     Евгений Евтушенко постарался  объяснить молчание вокруг такой поэзии: «Секрет затянувшейся медлительности с признанием Кутилова мне ясен – он надтусовочный поэт, но не наднародный и этим одинаково раздражает и снобов и ультра-патриотов, ибо принадлежит не той или иной группе, а прямиком – русскому языку, русской поэзии и русской совести. А только это и необходимо, чтобы быть причисленным к большим поэтам России...»
 
     Выросший в тайге и на сибирском лесостепном раздолье, Аркадий Кутилов сквозной темой своего творчества выбирает неприятие охоты как промысла. Почти каждая строчка кричит у него о сохранности первозданной природы! – и это на фоне веками привычного браконьерства, неосознанной жестокости в лесах и озёрах Сибири!.. Даже в родном селе его считали “тронутым”.
 
  Я мужик из любопытных –
  Друг пернатых и копытных...
  Шик – ширык! – язык точу,
  Воспевать свой век хочу...
                * * *
 
  ...Зверья не видно... Научилось
  Внезапно прятаться зверьё.
  Любой хорёк, скажи на милость,
  Почует издали ружьё.

  Покоя нет лесному богу,
  Грохочут взрывы круглый год...
  Бульдозер, рухнувший в берлогу,
  Как мамонт пойманный, ревёт.
                *  *  *
   
  Два ствола, как крылья за спиной,
  задевают сосенки да ёлки...
  Освистали рябчики весной
  громовой дебют моей двустволки.
 
  Терпкий вкус черёмух и брусник
  запиваю спиртом или чагой.
  Нагадал мне пьяненький лесник
  Вечно быть охотником – бродягой.
 
  Вечно караулить водопой
  Звёзд и фантастических видений,
  Горевать над дивною судьбой
  Одиноких женщин и растений.
                *  *  *


  Без картинных агоний,
  В тон земной простоте,
  Поклоняются кони
  Лишь траве и воде.
           *  *  *

  Облава... Наследие добрых,
  разгневанных зверем людей...
  ... Трещотки заохали дробно,
  встревожился зверь-лиходей.
  Облава! Народ на охоте!
  Укрой же изгоя, трава!
  ... А вечером в чёрном болоте
  Завыла волчица – вдова...
              *  *  *

     До сих пор, нет-нет да и вычитаешь в каких – либо воспоминаниях воздыхания о так называемой “хрущёвской оттепели”, - пусть недолгой, но якобы значимой. В Москве она, может быть, и пронеслась, эта оттепель, с тёплым весенним ветром... В Сибири её не учувствовали. Её просто не было в далёком далеке от столицы! Были всё те же – “ Давай- давай!.. Пятилетку – в четыре года!..” Кукурузная эпопея!”... И ещё в тот период была большая беда – песчаные бури, накрывавшие серым маревом вздыбленную целину... Но уже начинался Высоцкий, современник Кутилова, который не пел гимнов Системе. Именно в эти годы, когда “безвременье вливало водку в нас”, в это самое кошмарное для Кутилова время он продолжал творить и разумом, и сердцем, и душой.

     Нет, таёжная лирика никуда не делась, но он начинает бросать в лицо власти всю свою накипевшую ненависть. А этого власть никому не прощала, изъяв из обращения, будто их никогда и не было, стихи Кутилова. А он  продолжал их  писать, раздавая друзьям. Друзья читали их своим друзьям и знакомым, те передавали их дальше... Ешё не САМИЗДАТ, но уже кое- что!

  Ей венчаться хотелось, -
  Ох, заела тоска!..
  Расцвела, разоделась
  в кашемир и шелка.
 
  Сор традиций стряхнула,
  древнеханжеский сор,
  и очами сверкнула
  вдоль зеркальных озёр.

  Друга милого ради
  вспыхнул в сердце огонь...
  Вот шаги по ограде
  и табачная вонь...
   
  Пёс, тяжёлым ударен,
  выл из центра земли...
  Двое – Ленин и Сталин
  во светёлку вошли...
          *  *  *

     Как говорили сотоварищи Кутилова по поэтическому цеху, “ Система на этот раз отреагировала по-своему... cпрятала в психушку, привлекала за бродяжничество...”
     - “ Я опять в плену у своих”- писал Аркадий Кутилов на волю  друзьям – художникам Михаилу Герасимову и Сергею Клевакину.

     Наверное, он, ставший большим русским поэтом, имел право написать эти строки: “Чёрный день, сквозь слёзы юмор,// Астрой машет Ювенал...// Если б Пушкин просто умер,// Мир бы Пушкина не знал!..”
 
      Да, он уже имел право причислять себя к большой поэзии. Но иметь право – это ещё не значит уметь им воспользоваться. Кутилов и сам понимал, что он, скорее всего, не сумеет: из – под ног земля часто уходила... Но он всё ещё продолжал жить надеждой:

  Про счастье мне гадали
                на туза,
  на звёздный дождь, на хохот
                куропачий.
  И ты не прячь
                зелёные глаза,
  моя смешная
                спутница – Удача...
  Когда – нибудь ты
                влюбишься в меня,
  На землю рядом тени
                наши лягут...
  Я вижу свет далёкого огня!
  Давай, смешная,
                чуть прибавим шагу!

 
     Продолжал Аркадий Кутилов надеяться и на то, что Москва его всё равно признает:

  Назло несчастьям и насилью,
  что зло исчахло наяву,
  Земля придумала Россию,
  а та – придумала Москву.
 
  И вечно жить тебе, столица!
  И, грешным делом, я хочу
  стихом за звёзды уцепиться,
  чтоб хлопнуть вечность по плечу.
 
  Живу тревожным ожиданьем,
  бессонно ямбами звеня...
  Мой триумфальный день настанет:
  Москва
                придумает
                меня!

     ... Москве нечего было придумывать. Она, не смотря на свою леность и вальяжность, всё же признала Кутилова, издав книжку его таёжной лирики “Провинциальная пристань”. Но единичный успех для метрополии – капля в море. Она привыкла к шумной известности, к постоянному мельтешению однокорытников, часто неотличимых друг от друга рифмоплётов и текстовиков... За неимением под рукой других, действительно талантливых, подающих надежды, столица возводила серость на пьедестал и тут же начинала петь дифирамбы этим частушечникам под аккомпанемент продажной клаки.
      Аркадий Кутилов испытал всё это на себе ещё во время первого приезда в Москву. Ну а дальше... Дальше было, как со всеми в таких случаях. Москва не любит ни слёз, ни откровенных признаний в бедах. А они у молодого поэта уже случались.

  ... По вытрезвителям мотался –
  был в них всегда желанный гость...
  И вот по пьянке затесался
  на тот Ваганьковский погост.
 
  Напиток бешеной коровы,
  редиска, лук да каравай...
  - Есенин, здравствуй!
  - Ну, здорово!..
  - Давай-ка выпьем!..
  -  Разливай...
 
  Стакан – в себя, стакан – в могилу,
  земля темнела от вина...
  А я шептал:
                - Серёжа, милый,

  не признаёт меня страна!..
 
  Не признаёт?.. Знать, любит мало...
  Ты брось на зеркало пенять...
  Ведь и меня не признавала, -
  петля заставила признать...
 
  Я бросил кость эпохе – дуре,
  Всобачил в памятник грехи...
  Но был бы жив, сейчас бы в МУРе
  лежали все мои стихи...

  -Ты предлагаешь?..
  - Предлагаю...
  - И будет слава?
  - Как не быть...
  А ночь зелёная такая,
  что дико хочется завыть...

  Но встало утро над погостом
  во всю ваганьковскую ширь,
  и кто-то мне напомнил просто:
  - Комедиант, езжай в Сибирь!..

  Комедиант, как это верно!..
  А я – то думал, что поэт...
  Оглоблей – истиной по нервам
  меня хватил какой – то дед.

  Он был не пьян, но чуть с похмелья,
  зато величествен, как шах:
  Есенин я. Зовут Емеля...
  А здесь я вроде в сторожах...

  Гони полтинник за знакомство
  да рупь за добрый мой совет:
  Комедиант, езжай до Омска
  и позабудь, что ты поэт!
 
  ...С бедой, с обидой и с позором,
  с душой, как с нищенской сумой,
 “ пацан” на поезде нескором
  тихонько тащится домой...

      Один из лучших сибирских критиков той поры Виталий Коржев, специализирующийся в поэзии, видимо, уже на ранней стадии оценил талант Кутилова. В журнале “Сибирские огни” благодаря ему появилась первая подборка стихов поэта. А в самом начале 80-х он даже привёз Кутилова в Новосибирск, замыслив очередную передачу, на этот раз с его участием. Но тот, не пробыв и двух дней, сбежал в свой Омск... Так вот, Виталий Коржев, окончивший ранее университет в Москве, рассказывал, что в самом начале 70-х прошлого века на Ваганьковском кладбище появлялся какой-то дед, называвший себя односельчанином Сергея Есенина и даже его однофамильцем... Последнее – сомнительно, но как проверишь? Дед этот иногда  у могилы поэта, “ сшибал “ c посетителей лепту за рассказы о “своём земляке”... Видимо, именно в тот период и угодил “на приём” к нему Аркадий Кутилов...

      Читая ту же “ Провинциальную пристань” поэта, буквально кожей чувствуешь, что между выстроенными составителем издания стихами есть невосполнимые пробелы – вот тут и там, и там... И начинаешь понимать, что всё это удалось собрать, как говорится, с бору по сосенке, иногда почти случайно, перетормошив бывших приятелей Кутилова и застольных друзей ( а это зачастую – почти безнадёжное дело! ), перекопав ворох газетных страниц прошлых лет... Но даже в этой случайности, на диво дошедшей до нас книжице, словно рождаются вновь умолкнувшие звуки, чужая печаль проникает в душу. А ведь всё это создавалось в обстановке самой что ни есть удушающей, сволочной, постоянно бившей под дых! И Кутилов, изнемогая, писал:

  Я - покорённый – непокорен.
  Я не гожусь на колбасу!
  По жизни, вымощенной горем,
  с большим достоинством ползу!..

      По свидетельству друзей поэта, за несколько месяцев до гибели Кутилова, облечённые властью околоточные надзиратели прямо заявляли ему: “ Не угомонишься – прибьём! И никто не узнает, где могилка твоя!..” Что ж, у российских бандерлогов “ при исполнении” что на уме, то и на языке. Нагуляв на государственных харчах жирную требуху, распирающую мундиры, они научились хорошо только одному делу – разбивать о свои медные лбы кирпичи. Это они с удовольствием демонстрируют на своих сходках, и это считается у них признаком высшей доблести...

      А к безадресным захоронениям в Сибири уже давно привыкли. Но могилу Аркадия Павловича Кутилова  надо обязательно разыскать, это дело чести и совести омской интеллигенции.

   ...Загнанный в угол, Аркадий Кутилов, большой русский поэт, знал о своей участи и оставил нам последние прижизненные строки:

  Меня убили... Мозг втоптали в грязь. 
  И вот я стал обыкновенный “ жмурик “.
  Моя душа, паскудно матерясь,
  Сидит на мне. Сидит и, падла, курит!..

      Трагедия, вопреки известному утверждению, далеко не всегда превращается в фарс. Она так и остаётся трагедией.

                *   *   *