А и Б сидели на трубе
Говорили только о тебе
А упала от счастья,
Б пропала в ненастье
И сгорел от страсти,
Кто остался там.
(с) Ольга Арефьева
Гул в голове от всевозможных искушений,
Пророк ведёт к своей мечте,
Но дует ветер из ошибок и сомнений,
И ты стоишь на пустоте...
Уж очень странный этот путь,
Душа растёт, но давит грудь.
Любовь поможет нам вздохнуть,
Купить нетрудно что-нибудь,
Лекарство выпить и уснуть.
В своей душе ищи ответ...
Из темноты идёт рассвет,
Весь мир однажды произвёл
Какой-то чудный рок-н-ролл...
О, где купить можно лестницу в небо?
(с)очень вольный перевод Led Zeppellin «Stairway to heaven»
Пролог
D и Труба
- Не хватает пока что сил, - говорит D, спускаясь по железной, уже начинающей ржаветь лестнице на землю. Его руки и ноги заметно дрожат, так сильно, что даже сквозь бинт я вижу это довольно четко и могу предположить, что его лицо все в испарине и на бритой голове заметно пульсируют вены. Он делает буквально пару шагов и садится на землю рядом с трубой. Какое-то время D продолжает дышать с присвистом, затем достает сигарету и прикуривает. Сделав пару затяжек, нервным движением утирает пот со лба и бритой макушки и следом вытирает ладонь о левое крыло.
- Дерьмо какое, - на выдохе произносит D и снова делает затяжку, более глубокую чем две предыдущие. - Черт, я почти вскарабкался! Но там, наверху, такой ветер, что практически невозможно удержаться!
Я стою, прислонившись спиной к трубе, и молча смотрю, как D сокрушается. Из-за бинта его голос, как и все прочие звуки, кажется глухим и далеким, монотонным и даже равнодушным. Я подхожу и сажусь рядом, повернув голову к нему тем местом, где по идее находится мое лицо. Он в свою очередь поднимает на меня глаза и пристально смотрит. Дыхание с сипом вырывается у ангела изо рта - он ещё не успел отдышаться.
- Я правда почти добрался, - тихо произносит он и я с трудом различаю слова, не говоря уж об интонации. Я глубоко вздыхаю, насколько позволяет бинт.
- Говорят, оттуда не возвращаются, - произношу я и чувствую, как мне тут же становится душно. Когда дышишь ртом, под бинтом все преет мгновенно. Мой голос звучит как всегда так, будто я жую тугую ириску или жесткое мясо - бинт затянут на моем лице излишне туго.
- Да! - иронично восклицает он. - Я тоже не знаю ни одно ангела, кто, побывав там, вернулся бы обратно. Говорят, что оттуда мы попадаем домой. Если, конечно, умудряемся докричаться...
- А я слышал, что небо пожирает каждого, кто поднимается на верхушку трубы, - глухо и жевано добавляю я. Как будто мой голос крутят в замедленном воспроизведении. Впрочем, откуда мне знать, какой у меня на самом деле голос?
D взрывается хохотом, резко запрокинув голову и закрыв глаза. Затем также внезапно успокаивается.
- Да, - соглашается он. - А ещё говорят, что если будешь плохо кричать и звать, тебя затянет в трубу. Но пока что я не знаю никого кроме тех, кто упал и разбился и не добравшихся до верха неудачников, - он вздыхает. - Я даже ни разу не слышал, как они кричат, те, кто добрались. Видимо, с земли этого не услышать…
Я поднимаю руку и дотрагиваюсь до его огромного серого крыла. Вероятно, при другом освещении оно было бы серебристым.
- Почему ты их не обрежешь? Они же такие тяжелые, тянут тебя к низу, когда ты лезешь по лестнице.
Ангел отрицательно качает головой.
- Никто из нас не способен на такое, - он медлит, задумавшись и глядя на дым, поднимающейся от выкуренной на половину сигареты. - Крылья - единственное что у нас осталось. Пусть даже они и не могут поднять нас больше в воздух, - его ответ звучит так, будто он давал его уже много-много раз, и чаще всего - себе самому. Я судорожно вздыхаю, мне снова стало душно. - А ты бы сорвал с себя свой бинт? - риторически спрашивает D следом.
- Я могу сделать это хоть сейчас, но боюсь, что после тебе будет некому жаловаться на неудачи, - монотонно говорю я, и он понимающе фыркает. Это правда. Попробуй я сорвать этот бинт, моя кожа и плоть сойдут вместе с ним, неотделимые и прилепленные намертво к шероховатой ткани.
- Порой мне кажется, что мои крылья что-то вроде твоего бинта. Мешают всему, чему только можно, а избавление от них приведет исключительно к летальному исходу...я слышал что те, кто рисковали их отрезать, тут же умирали.
- Значит, бывали и такие? - тихо и прерывисто спрашиваю я. Лицо невыносимо зудит от пота. Душно.
Он медленно кивает.
- Мой приятель U говорил, что как-то видел ангела, избавившегося от крыльев как раз с той самой целью - долезть до верха трубы налегке. Сначала он бегал три дня в поисках того, кто бы согласился ему их оторвать. Никто, разумеется, не соглашался. Тогда этот парень начал заниматься самоизуверством, бился о стены как бешеный, пока не сломал себе кости. U говорит, что орал он, наверное, раза в три громче тех везунчиков, кто добирается до верхушки трубы. - D делает паузу и издает короткий смешок. - Сломал себя ради неба. Уж не знаю, чем он думал, но избавившись от крыльев, этот ненормальный кинулся лезть по лестнице и не поднялся даже на свой рост, как рухнул замертво.
- Может быть, сердце не выдержало? Или болевой шок...
- Ты что, наши сердца даже не бьются, а умереть от боли мы просто не способны. Да даже если и способны, то не мог он умереть так быстро. - D медлит, чтобы затушить окурок о землю. - Во всяком случае, никто больше не пытался повторить это, насколько мне известно.
Я оборачиваюсь и смотрю на трубу, что высится над нами словно чей-то выставленный указательный палец, и ловлю себя на мысли, что свети сейчас солнце, то тень от неё была бы очень длинной. Но с тех пор как я здесь, я не помню, чтобы был хоть один солнечный день. Бинт стягивает лицо ещё сильнее, мне снова становится трудно дышать, и я возвращаюсь в исходное положение, сутулюсь, уткнувшись взглядом в землю.
- А ты вообще помнишь, что ты раньше на них летал? - не поднимая головы, произношу я.
- Не-а, не помню, - D отвечает так, словно я спросил его, помнит ли он, сколько сигарет выкурил за последние дни. - Вообще ничего не помню. Сам порой не понимаю, какого черта лезу с таким рвением наверх. Может, и не было никакого бога, рая и полетов в небе. В Другом небе. Может быть, я просто гребаный мутант с парой красивых рудиментов за спиной или жертва неудавшегося эксперимента. Но все равно лезу...заставляет что-то, - на его лице появляется ухмылка и он начинает теребить свой черный галстук. - Может быть, какое-то дурацкое чувство долга неизвестно перед чем, а может быть, мания, коллективная такая мания или вообще - видовой признак...
Я снова поворачиваю к нему голову.
- Ты с этими крыльями как сраный инвалид.
Он прыскает со смеху. Другой бы, скорее всего на месте D обиделся. Ангелы не любят когда им лишний раз напоминают о том, что пара красивых крыльев у них за спиной абсолютно бесполезна в этом месте. Да и с чувством юмора у них, откровенно говоря, хреново. D в этом смысле особенный.
- Ты чертовски прав, мой бинтоголовый друг! Сам-то не хочешь рискнуть?
Я еле сдерживаюсь чтобы не рассмеяться в свою очередь. Сдерживаться, откровенно говоря тяжело, но приходится, потому что засмейся я - это станет последним что я сделаю в своей жизни. Задохнусь в два счета, если не раньше. Ещё в более короткий срок я задохнусь, если полезу вверх по лестнице. Бинт задушит меня, как только я слегка превышу усилия. И мой приятель отлично про это знает.
- Ладно, - выдыхает ангел, отсмеявшись. – Скоро, кажется вечер. Бинтоголовым выродкам и крылатым импотентам пора по домам. - D поднимается на ноги и поправляет свой черный галстук. Удивительное дело, но его белая рубашка никогда не мнется и не пачкается, не смотря на то, что большую часть времени ангел упорно пытается залезть на верхушку какой-нибудь трубы, собирая по пути стружку, ржавчину и пыль.
Я медленно встаю вслед за ним и ещё раз смотрю на трубу. Отсюда она кажется бесконечно высокой колонной, сваей, на которую опирается низкое серое небо. Сколько ангелов разбилось, упав с неё? Сколько добралось до цели? Сколько докричались до того, до кого хотели докричаться, если их не сожрало небо? Вряд ли труба скажет. Хотя она, наверное, могла бы.
Я коротко жму руку D, он разворачивается, чтобы идти, но внезапно останавливается в полуобороте.
- Слушай, а зачем ты каждый раз приходишь и ждешь меня внизу? - слегка прищурившись, спрашивает он.
Я не сразу отвечаю, снова смотрю на трубу, а затем перевожу взгляд на D и в очередной раз думаю, а какое у меня сейчас выражение лица? Какой взгляд? Действительно ли он выражает то, что я думаю? Вряд ли я смогу получить ответ на этот вопрос. Но, по крайней мере я могу честно ответить D.
- Потому что хочу однажды уйти, не дождавшись.
- Наверное, именно поэтому я и возвращаюсь всякий раз. Ладно, давай, амиго! - с этими словами он поворачивается спиной и уходит, что-то напевая себе под нос и слегка пританцовывая. Серые крылья волокутся за ним по земле и резко контрастируют с изящным силуэтом ангела, кажутся двумя глыбами, которые D, словно какой-нибудь раб в древнем Египте, тащит для возведения чего-то псевдо-значимого. Может быть, завтра он снова попытается залезть на трубу, не на эту, так на другую, которая, вдруг? окажется не такой высокой. И может быть, тогда я смогу забыть о том, что где-то есть другое место, не похожее на то, которое вижу каждый день. И дурацкую мысль о том, чтобы все-таки рискнуть взобраться туда вслед за D я тоже выкину из своей забинтованной головы. Может быть...
Я разворачиваюсь и медленно иду вглубь города. Он всегда пустеет под вечер и на какое-то мгновение начинает казаться, что это самый обычный город с узкими улочками и невысокими домами. Если не смотреть и не замечать трубы, то можно действительно подумать что мы живем в самом обычном городе. В самом обычном городе Иерихоне.
Толстый о музах
- А я тебе говорю, она вчера прямо вот здесь, вот надо мной, вот на таком расстоянии пролетела! - толстяк пытается показать руками расстояние, о котором говорит, но тут же заходится кашлем и оседает на землю. Он слишком возбудился, разговаривая со мной, и бинты сыграли с ним давно известную злую шутку. Теперь толстяк захлебывается и кряхтит, сидя своей необъятной задницей на земле и схватившись руками за забинтованную голову. Он явно с трудом сдерживает инстинктивное желание сорвать с себя бинты и задышать во всю грудь. Я прекращаю спорить и молча стою рядом, жду, когда он немного придет в себя. Именно мой дурацкий спор и сомнения и довели толстяка до этой чертовой иерихонской астмы, которая грозит каждому из нас, начни мы терять контроль над собственным дыханием. Хорошо бы, чтоб бедняга сейчас не задохнулся... впрочем, может быть, для него так будет только лучше. Я отворачиваюсь от него и смотрю на стену ближайшего дома, из-за которой виднеется труба. Дурацкий перст, указующий на не менее дурацкое небо, то ли насмехаясь, то ли отвечая на вопрос «кто тут крайний?». Низкое серое небо, похожее на крышку гроба абсолютно пусто и не располагает к мыслям о том, что там мог кто-то пролететь. Разве что вниз, с трубы сорвался какой-нибудь очередной X или Y ангел.
- Ну, ну почему ты мне не веришь-то, а? - слегка отдышавшись, но, все еще тяжело пыхтя, спрашивает мой неуклюжий приятель. Вместо ответа я медленно опускаюсь на землю рядом с ним. Мне стыдно, если можно так назвать то угрюмое чувство, которое периодически усиливается в связи с какими-нибудь немногочисленными событиями, происходящими в Иерихоне. В данный момент это чувство вызвано тем, что я довел толстяка до того, что тот едва не помер. А все, похоже, от безделья, а отнюдь не от упрямства или желания отстоять иную точку зрения.
- Я не могу сказать, что я тебе не верю, - говорю я, нарочито спокойно. - Просто я ни разу их не видел, как и мой знакомый ангел, с которым я часто вижусь, ничего такого не замечал. А уж он, с трубы-то мог увидать хоть одну...
- Это все потому что ты не веришь, - кажется, опасность миновала, и толстяк говорит уже практически без одышки. - И потому что освободиться не желаешь... знаю я таких, как ты. Видать, вас слишком крепко перебинтовывают в трубах, прежде чем сюда выпустить...
Его слова могли бы меня задеть, но мне по-прежнему немного неловко, и я стараюсь пропустить данное замечание. Не смотря на то, что он, вероятно, прав. Скорее всего, прав.
- Откуда ты вообще про них узнал? Откуда эта легенда о прекрасных девах? - я захожу издалека, чтобы задать единственный интересующий меня вопрос после, когда толстяк окончательно успокоится и сможет мне ответить. Не смотря на то, что я сотню раз слышал об этой легенде и прекрасно знаю ответ.
- Ну как откуда, дебил, это же каждому из нас известно! Они здесь всегда были, как и ангелы эти увечные! Только музы...они из другого мира, совсем. Они сами себе хозяйки, вот и плевали на законы, даже иерихонские!
"Мы, вообще-то, вроде как тоже из другого," - думаю я и вздыхаю, насколько позволяют бинты на моем лице, понимая что разговор из информативного все равно скатится к риторическому.
- Ну и зачем им это, по-твоему? Приходить в это гребаное место и спасать всяческих мудаков от их проклятия? - я стараюсь нейтрализовать порцию яда в голосе искренней любознательностью.
- А зачем такому как ты, их понимать? - он все-таки огрызается. - Музы иначе мыслят, нежели мы с тобой, у них мозги бинтом не перетягивали, они летать умеют и вообще! Мы с тобой два комара, пытающихся постигнуть, зачем кошка ловит мышь.
Я устало наклоняю голову и провожу рукой по забинтованному затылку. Бинты на ощупь неприятные - жесткие и слегка колючие. Я пытаюсь вспомнить, как выглядит кошка или хотя бы мышь, и у меня не получается. А толстяк-то, интересно помнит или сказанул что-то левое, как с ним часто бывает? И вообще, какая-то кривая метафора у него вышла, что он имел в виду, я честно говоря так и не понимаю, поэтому задаю следующий
вопрос.
- Ну ладно, допустим они приходят откуда-то... - начинаю я, но он тут же меня перебивает.
- Из-за неба они приходят, говорю тебе! Но не оттуда, куда эти импотенты крылатые заползти по трубам пытаются, а совсем-совсем из другого места!
"Да мы тут все импотенты" - мельком думаю я и опускаю голову. Похоже, я все-таки сильно задел своего собеседника, раз толстяк никак не может прекратить обороняться и огрызаться. Я замолкаю и снова поворачиваю голову к нему, надеясь, что он расценит это как приглашение к дальнейшему разговору. Я уже много раз слышал это все от других, но стоит сознаться себе, - каждый раз я словно слушаю забавную сказку.
- Музы так живут, понимаешь, - продолжает наивный бедолага. - Для них это также естественно как для остальных дыхание. И честно тебе скажу, даже если я неправ, знать истинную причину я не хочу. Потому что она не важна, понимаешь, не важна... когда в этом сером безысходном аду вдруг появляется девушка невероятной красоты, да еще и умеющая летать, не то, что эти курицы нещипанные! И мало того, что она улыбается тебе, она еще и берет и своими нежными руками снимает с тебя вот этот вонючий, заскорузлый бинт!!! - толстяк снова начинает задыхаться, красноречиво указывая пальцем на свою огромную забинтованную голову. Когда-то раньше я пытался представить себе лица, которые скрывают бинты. Наверное, у толстяка крупный нос картошкой, пухлые губы, выпученные или, наоборот, заплывшие глаза и полное отсутствие подбородка. Даже не знаю, почему я таким его вижу. И мне крайне сложно представить нежные девичьи руки, снимающие бинт с этой грубо сбитой головы.
- И главное, знаешь, главное, - он делает драматическую паузу. - У тебя под бинтами оказывается лицо... твоя кожа и плоть удивительным волшебным образом не отрывается вместе с этой пакостью, как это бывает во всех остальных случаях! Разве, ну разве это не здорово, а? - он коротко смеется. Ему похоже стало смешно от моего неверия и скепсиса. «Да, черт возьми, и вправду здорово», - так и хочется ответить ему, но что-то мне мешает. Скольких я знал, кто, не выдержав, пытался сорвать с себя бинт и в итоге обрекал себя на неминуемую гибель? Бинт словно оживал и оказывался намертво припаянным к лицу, но людей это не останавливало. Начав, они уже не могли прекратить, и сдирали с себя собственные лица, кровь заливала их серые бесформенные хламиды, и несчастные вскоре падали мертвыми на землю. Я видел это столько раз, что сама мысль о том, чтобы снять бинт стала отдаваться жжением на замотанном лице. А потом вот этот толстяк, до хрипоты и одышки готовый доказывать мне существование девушек, которых почему-то здесь принято называть музами. Муза прилетит и выберет тебя, протянет руки и станешь собой. Станешь свободным. Сможешь дышать полной грудью, смеяться и улыбаться и даже плакать, не опасаясь, что лицо скрутит судорогой или оно начнет гнить от пролитых слез под душным бинтом.
- А что дальше? - все-таки подаю голос я. - Ну освободит она тебя, и что?
И тут толстяк хихикает и пожимает плечами.
- А что дальше? - передразнивает он следом меня. - Валишь отсюда, держась за её беленькую нежную ручку в другие края. Будто вдохнув полной грудью воздух Иерихона ты тут захочешь оставаться? Ну не смеши меня!
- Ты знаешь хоть одного, кого бы освободила муза?
- Да, разумеется, - без замедления отвечает толстяк. - Моего друга увела с собой муза с вооот такими вот синими крыльями, по ним еще тянулся золотистый узор, диковинный такой, знаешь...и еще одного приятеля тоже увела муза. Только не знаю, какие у неё были крылья.
- Ты видел своих друзей... освободившимися? - я чувствую, как у меня перехватывает дыхание на мгновение, словно я вдруг допускаю что толстяк сейчас скажет что-то такое, что может заставить меня изменить свое мнение, но в глубине души я знаю, будь это так, он бы уже давно впечатывал мой забинтованный нос в подобные факты.
- Нет, они рассказывали о музах которых видели в небе. А спустя какое-то время исчезли и мы с ними больше не виделись, - отвечает толстяе, немного потупившись, видимо, в кои-то веки понимая всю слабость своего довода для меня. Я сдерживаюсь, чтобы не усмехнуться, но не оказываюсь способным удержаться от вопроса.
- А с чего ты взял, что их не забрала Ночная Пустота? Такое сам знаешь, бывает. Кто-то всегда не успевает вернуться домой до заката, а твои друзья вообще могли решить, будто музы назначили им свидание ночью у трубы, - я чувствую, как мне самому становится тошно от своих слов, но ничего не могу с собой поделать. Я продолжаю втирать ему возможные версии того, почему могли исчезнуть его друзья, и толстяк ничего не говорит мне в ответ и не перебивает меня. Я чувствую, как ему становится не по себе от моих слов, но все равно не могу остановиться. И я заканчиваю свою тираду на предположении о том, что, в конце концов, в этом гребанном городе не имея ни имен, ни номеров, ни лиц, а только серые бинты и еще более серые бесформенные хламиды, мы способны отличать друг друга разве что по размерам и габаритам. Да и то не всегда, и он попросту мог забыть своих приятелей, потерять их в толпе таких же забинтованных. Толстяк молча дает мне договорить и окончательно почувствовать себя полным дерьмом. И куда делось его рьяное стремление обратить меня в веру в прекрасных небесных дев?
- Тебе все-таки слишком туго перебинтовали голову, - говорит он после некоторого молчания, встает на ноги и разворачивается, чтобы уходить.
- Подожди, - прошу я, понимая, что хорошего я ничего точно не скажу. - Послушай, если ты её видел, почему она не освободила тебя? - я наконец-то задаю вопрос, который хотел задать сразу. Толстяк молча стоит ко мне спиной и я понимаю, что все это время мне удавалось узнавать его только благодаря его размеру, да и небольшой хромоте в походке.
- Я её видел, но она меня ещё нет, - с каким-то горьким торжеством отвечает он и оборачивается ко мне. На мгновение мне кажется, что сквозь щели между бинтами я вижу, как блестят его глаза. - Но она обязательно меня увидит, - с этими словами он снова разворачивается и медленным, немного хромым шагом, скрывается в переулке, за ближайшим домом. Я смотрю ему вслед и затем машинально перевожу взгляд на трубу, виднеющуюся за домом. Темно-коричневая от ржавчины и облапанная множеством увечных ангелов, палец руки, которая, как мне почему-то начинает казаться только сейчас, сложилась в непристойном жесте, адресованном небу. Я какое-то время смотрю на неё и, развернувшись, ухожу в направлении, противоположном тому, куда ушел толстяк.
Больше я его никогда не видел.
Ночная элегия бинтоголового
В комнате могло бы быть темнее, если бы мой дом находился не у основания одной из труб. Точнее сказать, в комнате вообще не было бы видно ничего, с учетом того, что из-за бинтов я и так полуслепой и вижу все темным и размытым. Спасибо воле случайности, что мне досталась эта маленькая хибара, а не что-то вроде квартиры в многоэтажном доме.
По ночам Иерихон становится похожим на пещеру со сталагмитами. Черные изваяния домов, монолитные в своей темноте, освещаются огнем, вырывающимся из труб. Столпы пламени режут низкое небо, но, то ли из-за странного оптического эффекта, то ли из-за чего-то еще, огонь поднимается над трубой на несколько десятков метров и резко обрывается, а не уходит в высь. Нет никакого дыма, только болезненно-желтый свет. Трубы становятся похожими на гигантские свечи, но едва ли они способны осветить собой путь.
Ведь никакого пути нет и быть не может - любой, кто выйдет ночью из дома или не вернется домой до заката, просто исчезнет, мгновенно растворится в воздухе, от него не останется даже бинтов. Горожане называют это Ночной Пустотой. Она приходит сразу же после заката и объявляет комендантский час. Каждую ночь, так или иначе, несколько людей пропадают. Неизвестно, что с ними происходит, - они просто исчезают, раздается треск и щелчок, и всё, никаких следов и напоминаний о том, что тот, кого ты знал, действительно существовал еще секунду назад.
Впрочем, уверенности в том, что ты вообще кого-то здесь знаешь, тоже ни у кого нет. Серые бинты и хламиды и отсутствие какого-либо номера, имени или просто знака обезличивают всех. Бывали такие, кто хотел как-то идентифицировать друг друга - придумывали имена или рисовали грязью или кровью знаки на бинтах и хламидах. Но выдуманные имена вносили еще большую путаницу, а знаки стирались с бинтов практически через пару часов. Редкий случай, когда удается запомнить и приметить кого-то благодаря нестандартным габаритам или походке, но даже тогда не может быть полной уверенности что видишь перед собой того же человека, которого видел вчера. Поэтому я не могу точно сказать, скольких я знаю, сколько моих знакомых канули в пустоту и сколько трагично погибло, сдирая с лица злосчастный бинт.
Пламя трубы освещает улицу, и она кажется слишком тихой и пустынной. Ни шороха, ни шага, ничего, кроме периодически доносящихся до меня щелчков - извещения о ком-то, кто опоздал или опрометчиво вышел на улицу. И правда, глядя вот так в окно, сложно сразу поверить что там, снаружи, происходит нечто подобное.
Я не знаю, что неприятней - эти удушающие бинты на лице, ангелы-калеки, Ночная Пустота или низкое безысходное небо. Есть и такие, кто верят, будто бы те, кто вышли ночью на улицу, не погибают, а оказываются в лучшем месте. Будто бы преодолев страх и предрассудки, они получают избавление. Ну, избавление они действительно получают, но насколько это в итоге хорошо для них, лично я предпочитаю не проверять. Может быть, когда-нибудь, когда я пойму, что мне совершенно все здесь осточертело, я и рискну посмотреть, что там, за ночной пустотой. Но пока мой приятель ангел D лазит по трубам, и находится кто-нибудь, толкающий сказку про крылатых муз, я пожалуй не буду спешить. Во всяком случае, вялое любопытство и интерес - единственные чувства, которые мне остались от прежней жизни. Которые, похоже, вообще мне остались.
Я подхожу к окну и смотрю на крышу ближайшего высокого дома, освещаемого пламенем трубы. Где-то там, на крышах, по ночам укрываются ангелы. Возможно, мой друг D сейчас находится как раз где-нибудь поблизости, пережидает ночь. Непонятно, по каким причинам, но Ночная Пустота щадит ангелов и не трогает их, если они успевают подняться достаточно высоко над землей. Из-за атрофированных крыльев им приходится преодолевать каждый вечер больше десятка этажей по лестницам в подъездах многоквартирных домов и выбираться на крыши через пыльные чердаки. Как это, вероятно, унизительно для них, но ничего больше не остается.
Я опускаю глаза и смотрю на свою ладонь. В свете трубного пламени она какая-то болезненно-желтая и искаженная. Забавно, но от этого пламени никогда не бывает теней, из-за чего все вокруг кажется каким-то двумерным и ненастоящим. Я не знаю, впрочем, как и никто не знает, зачем это пламя загорается каждый раз после заката солнца. Некоторые думают, что это для того чтобы поджарить добравшихся наверх, но так и не докричавшихся до Бога ангелов. Другие говорят, что они для того, чтобы уничтожать крылатых муз, которые словно бабочки, ведутся на все яркое. Я не имею понятия об этом, и честно говоря, не хочу иметь.
Я знаю лишь что ночь закончится и пламя погаснет, и я снова выйду на улицы Иерихона. Пожалуй, это всё что мне известно на данный момент.
Глава 1. Ожоги первой и второй степени
Всю ночь мне снились чьи-то стоны и вскрикивания. Кажется, голос был женским, в чем я не до конца уверен. Во-первых, звуки доносились до меня весьма смутно, будто я находился под водой. Это само по себе странно, поскольку в Иерихоне ни у кого не бывает снов. Во-вторых, за все время пребывания в Иерихоне я успел напрочь забыть (если вообще помнил) звук женского голоса, - бинты вокруг голов делают все голоса боле менее похожими - глухими и монотонными. К тому же, отличить женщину от мужчины в нашем городе вообще весьма затруднительно из-за бесформенности хламид. И тем не менее, почему-то мне подумалось что голос был женским. Кромешная темнота и эти непонятные стоны и всхлипывания. Как все-таки странно. В Иерихоне никто не плачет, это попросту опасно - лицо может сгнить под толстым слоем бинта, если слез будет слишком много. И кричать здесь тоже никто не может - дыхание перехватывает слишком быстро. Значит, это действительно был сон. Что ж, если иерихонские сны - такие, то я предпочту и дальше обходиться без них.
Я открываю глаза и как всегда вижу мутный потолок своей комнаты. Мутный из-за бинтов и из-за того, что он просто мутный. Я впрочем уже привык к этому. Прошло четыре дня с момента последнего кормления, значит я могу еще три дня спокойно существовать, как раз до следующей порции. Впрочем, не велика разница, пройдет семь или десять дней - голода я не чувствую, а состояние пришибленной вялости здесь перманентно. Очередной день, названия которому нет. Труба за окном как всегда отливает ржавчиной и пылью, а идущая вдоль неё лестница как последняя призрачная надежда непонятная на что, напоминает мне про D. Вероятно, сегодня я его не увижу. А если не увижу завтра и еще несколько дней, то может быть, даже попробую не думать о том, что он разбился или сгорел в ночном пламени трубы.
Когда я выхожу за порог, первое, что заставляет меня дернуться, - прикосновение к моей ноге. Несмотря на то, что все ощущения в этом месте в десятки раз притуплены, почему-то это короткое касание пальцев я ощущаю очень отчетливо, и это не может меня не всполошить. Если какой-нибудь ангел рухнул с трубы и приполз ко мне под дверь подыхать, то проблем с ним не оберешься. Однако, я не успеваю как следует встревожиться на этот счет, когда вижу, что передо мной отнюдь не ангел.
Она лежит в пыли лицом вниз, прямо возле моего порога, распластавшись словно тряпка. Её ноги в крови и копоти, насколько хватает глаз, а глаз хватает ровно до подола её короткого платья голубого цвета, цвета, про который я уже порядком подзабыл. Платье без рукавов едва достает ей до середины бедра, что позволяет увидеть её сильно изодранные и не менее обожженные руки, одну из которых она вытянула вперед как раз чтобы дотронуться до меня. Непонятного цвета остатки волос обугленными клоками торчат на её голове, кожа сильно покраснела, но судя по всему, девушке повезло и ожоги оказались не слишком глубокими. Я смотрю на её спину и мне сразу вспоминаются все эти дурацкие истории толстяка и других местных дармоедов. На уровне талии торчат два обугленных обрубка шириной едва ли в ладонь, напоминающих собой тонкое стекло у основания, которое, видимо, чудом не сгорело. И даже в этом тусклом иерихонском свете эти обгоревшие остатки непонятно чего искрятся изумрудным цветом. Она что-то стонет и я понимаю, что именно эти звуки я слышал сквозь сон.
Я стою, не шелохнувшись, глядя на неё сверху. Она упорно протягивает ко мне обожженную руку, силясь приподнять голову. Не знаю, сколько времени проходит, прежде чем я все же сажусь на корточки и осторожно приподнимаю за плечи. Мне не хочется думать, что толстяк был прав про этих своих прекрасных крылатых дев. Мне не хочется вообще к ней прикасаться, может быть, это какой-нибудь долбанувшийся психикой ангел, вздумавший напялить на себя женские шмотки - говорю я себе. Может быть, это просто какая-то гребаная причуда Иерихона, очередная насмешка. Плечи у неё полыхают огнем, мои пальцы скользят по столь непривычной для них поверхности - обнаженной теплой коже. Чужой коже. Я порываюсь отдернуть руки от неё и еле подавляю это желание, когда вдруг голова девушки запрокидывается и она открывает глаза. Бровей и ресниц у неё, конечно же, не осталось, поэтому огромные зеленые глаза на обожженном красном распухшем лице смотрятся особенно жутко. Ссадины на скулах и запекшаяся на губах кровь. Какая жуть. Ничего подобного я не видел в этом городе и поэтому мне с каждой секундой все сильнее хочется отшвырнуть её куда-нибудь подальше и смыться. Отнести её куда-нибудь подальше от своего порога или оставить валяться тут? Я в замешательстве.
- Помоги, - внезапно еле слышно шелестит она. - Я не могу летать, - и тут она поднимает обожженную руку и дотрагивается до бинтов на моем лице. Это становится последней каплей, и я отскакиваю от неё как ошпаренный и захожусь кашлем от резкого вдоха. Она с глухим звуком шлепается на землю и тут же снова пытается приподняться. Зачем-то умоляюще на меня смотрит. Если сейчас появится какой-нибудь псих, верующий в прекрасных избавительниц или, чего еще веселее, синий бинт, история будет иметь для меня неприятные последствия. Я оглядываюсь по сторонам, понимая, что оставить её здесь все же не получится, как и оттащить куда-нибудь в другое место. Я снова подхожу к девушке и, стараясь лишний раз не прикасаться к её коже, рывком за плечи поднимаю с земли. Она коротко вскрикивает, похоже, я сделал больно, и её ноги снова подкашиваются. Обожженная девица безвольно повисает на мне, успевая схватиться руками за ворот моей хламиды. Я втаскиваю её в дом, добираюсь до кровати и сдергиваю девушку с себя. Она падает на спину, резко выдохнув, и закрывает глаза. Какое-то время я смотрю на неё, лежащую на моей кровати, - на её обгоревшее во многих местах голубое платье, на обожженные руки и ноги, на вздувшиеся волдыри на шее. Похоже, «муза» угодила ночью в пламя иерихонской трубы и лишившись крыльев свалилась вниз. И по воле случая, поджарившись именно на моей трубе, черт бы её побрал, свалилась как раз к моему дому. Ничего не скажешь, счастье с неба на голову. Толстяк на моем месте наверное обосрался бы от радости. Она, судя по всему, засыпает, продолжая постанывать. Я смотрю на неё, как она хмурится отсутствующими бровями, и понимаю, что мне жутко хочется есть. Впервые за очень долгое время. Я разворачиваюсь и выхожу из дома, хлопнув дверью. Ещё три дня до моей кормежки, поэтому придется что-то сделать чтобы отвлечься и пересилить себя, а заодно и забыть на время про сегодняшний утренний эпизод. Надеюсь, когда я вернусь, она исчезнет как дурацкая утренняя галлюцинация.
Я довольно скоро начинаю задыхаться, не заметив, что иду недопустимо быстрым для этого города шагом. Бинты снова напоминают о себе, вцепляясь в лицо, и я понимаю, что если буду думать слишком много о произошедшем эпизоде, то, скорее всего сдохну от иерихонской астмы.
Дурацкий толстяк и все остальные, кто выдумали легенду о прекрасных крылатых дамочках. Может быть, они и впрямь существуют, эти милые мамзели, но являются совсем не тем, чем их считают местные идиоты. Вполне вероятно, что они - такая же часть Иерихона, как и все остальное, и не несут в себе на самом деле никакой особой надежды. Ангелы тоже по идее должны хранить и вселять надежду, но здесь они своим понурым видом и увечными крыльями лишь усиливают ощущение тотальной бессмысленности и безнадежности. А может статься, эта обгоревшая стрекоза и впрямь моя галлюцинация, вызванная остатками чувства вины перед исчезнувшим Толстяком. Говорят, что иногда такое бывает из-за недостатка воздуха или слишком туго затянутого на лице бинта. Впрочем, вообще глупо судить о том, что в этом месте галлюцинация, а что нет. С тугим бинтом на морде один черт, на что смотреть.
Я останавливаюсь, стараясь отдышаться, и сажусь на землю. Мимо меня неспешным шагом проходит несколько людей, зная, чем чревата гонка. Впрочем, я это тоже прекрасно знаю и, тем не менее, умудрился заработать себе иерихонскую астму. Ощущения отвратительные: грудь словно сдавливает стальной обруч, во рту появляется вязкая горечь, воздух, и без того дефицитный под бинтом, и вовсе куда-то исчезает, а лицо распухает, и кажется, что бинты врезаются в кожу. Это может длиться достаточно долго и не редко заканчиваться плачевно. Земля холодит мой зад сквозь грубую ткань рубища и мне не слишком приятна мысль, что я могу стать сейчас таким же холодным, если не приведу в порядок дыхание. Впрочем, постепенно давление стального обруча начинает уменьшаться, и я чувствую, что в этот раз легко отделался. Мимо меня проходят ещё несколько человек, пока я встаю на ноги, стараясь не спешить, чтобы не начать задыхаться по новой.
Когда я прохожу мимо трубы, замечаю сидящего у основания ангела с рыжими короткими, торчащими ежиком волосами. Судя по выражению его лица, он только что сорвался вниз при попытке взобраться к небу, и, похоже, сорвался совсем не высоко, раз остался целым по крайней мере с виду.
- Ублюдок замотаный! - кричит он мне и кидает в меня комок земли. Комок недолетает пары метров, хватка у парня совсем ослабла. Затем он подается всем телом назад и намеренно ударяется головой о перекладину лестницы. - Видеть вас больше сил нет! - рычит он и ударяется еще раз. Я стараюсь не замедлять шаг и прохожу мимо. Таких, как он можно встретить каждый день. Все-таки нестабильная у этих куриц психика и характер препаршивый, и мой друг D в этом смысле удивительное исключение со своим вечным сарказмом и иронией.
- Да у тебя под бинтами ****о страшнее чем у Вельзевула! - доносится мне уже в спину и я подавляю желание вернуться и сказать ему о том, что он хренов трубосос и лучше бы вместо того чтобы каждый день пытаться оттрахать небо, завел бы себе приятеля в своем неощипанном курятнике. Дурак пернатый. Небесный импотент. Я произношу про себя еще несколько ругательств, прежде чем замечаю, что снова ускоряю шаг. Черт бы побрал это утро, сплошные всполохи бреда в царстве абсурда.
Впереди маячат палец трубы, из которой идет дым. Нет, мне туда не нужно, кормежка только через три дня. Я смотрю на трубу и понимаю, что был бы не против, если бы моя кормежка была сегодня. Совсем не против. В животе непривычно бурчит, а во рту какой-то солоноватый привкус. Вот черт. Таково никогда не случалось, чтобы мне хотелось есть раньше срока. Как правило, осознание того, что было бы неплохо перекусить, приходит ко мне в дни самой кормежки и последующие семь дней вообще не напоминает о себе. Я отворачиваюсь от трубы, чтобы её дым не мозолил мне глаза, и сворачиваю в ближайший переулок. Может быть, мне повезет, и я встречу D, а может быть, повезет D, и я его не встречу? Как правило, если он не пытается штурмовать очередную трубу, его можно увидеть в совершенно неожиданном месте. За время знакомства с этим лысым ангелом я так и не понял, где он предпочитает ошиваться в дневное время. Однако, переулок пуст также, как и, по-видимому, мой желудок. Я нарочито не спеша миную нависающие стены домов, чтобы, упаси небо, не начать задыхаться снова. Из-за бинта и царящего здесь сумрака совсем не ясно, какого цвета здесь стены, но предполагаю, что серо-коричневые, как практически везде. Квадратные прорези окон зияют пыльной мглой, неровные по краям, словно их нервно и в спешке вырезали ножницами. Кажется, из окна последнего этажа кто-то высунулся и смотрит вниз. Чья-то бинтованная башка, насколько мне позволяет судить зрение. Надеюсь, кто бы там ни был, он не вздумает выброситься. Такое тут часто случается.
Я выхожу из переулка на небольшую площадь. Площадь безлюдна, за исключением небольшой группки людей, скопившейся неподалеку от входа в переулок. Как обычно, неясно, кто мужчина, а кто женщина, если не подойти поближе и не начать всматриваться. Хотя смысла всматриваться лично я никакого не вижу. Приблизившись, я слышу голос и понимаю, что, скорее, всего он принадлежит человеку, сидящему в центре их кружка. Он сопровождает свою речь активной жестикуляцией.
-... В зависимости от глубины повреждения кожи различают четыре степени ожогов: первая степень ожога, - с этими словами он выставляет вперед указательный палец. – Это повреждение поверхностного слоя кожи – эпидермиса...
- Ого, какие ты помнишь слова! Эпидермис! - перебивает рассказчика один из слушателей, по виду тот еще громила с кубической башкой.
Рассказчик отмахивается и продолжает.
- Признаки и симптомы такого ожога, это в первую очередь покраснение кожи, отек...
Перед глазами у меня проносится утренний эпизод. Черт, может быть мне все-таки привиделась эта обгоревшая мамзель? Ресницы задевают бинт, когда я часто моргаю, стараясь отогнать дурацкое видение. Я подхожу совсем близко к людям. На меня никто особо не обращает внимание, всем похоже очень интересна информация про ожоги. Правда, мне не совсем пока ясно, зачем она им. Забинтованным ожоги вряд ли грозят - единственный источник огня - это трубы, и мне действительно сложно поверить, что кто-то может рискнуть на них взобраться.
- При ожогах второй степени происходит более глубокое поверхностное повреждение кожи - отслойка эпидермиса...
При слове "эпидермис" амбал снова взрывается хохотом, на сей раз его смех подхватывает еще пара слушателей. Рассказчик терпеливо дожидается, когда все успокоятся, и продолжает свою лекцию. Его энтузиазм меня несколько забавляет.
- ...образование пузырей, наполненных прозрачной жидкостью. Первая помощь при ожогах... - тут он делает многозначительную паузу. - Охлаждение места ожога и устранения раздражающего фактора, однако, если этим фактором является кусок одежды, убирать его не рекомендуется...
Я пытаюсь рассмотреть сквозь бинт находящиеся в постоянном движении руки рассказчика, и отмечаю что у него изящные и ловкие пальцы с отросшими грязными, кое-где обломившимися ногтями. Выпирающие суставы придают его кистям рук какой-то особенный вес, и каждый жест стремится обладать особой значимостью.
-...впоследствии можно ежедневно промывать обожженное место водой с мылом раз в день, а остальное время носить защитную марлевую повязку...
Я перевожу взгляд на слушателей. Все они сидят в кружке, поджав под себя ноги и подавшись вперед. Неясно, почему им так важна информация, которую выдает этот тип. Более того, половина из того, что он говорит, никому из них непонятна и является поводом для смеха или недоумения. Однако, они все равно продолжают слушать. Какая-то тотально бессмысленная увлеченность...D наверное поржал бы.
Между тем, ожоговая лекция похоже заканчивается, и тип с изящными узловатыми руками, замолкнув, кивает амбалу. Повисает пауза, во время которой амбал сидит, подперев голову. Затем, видимо решившись, он начинает говорить.
- Посетители баров бывают нескольких видов, прежде всего это усталые обыватели...
Я издаю смешок, и все почему-то на меня сразу оборачиваются. Амбал замолкает и подается вперед. В воздухе повисает ожидание. Предполагается, что я что-то еще скажу, но я молчу.
- Простите, - заговаривает предыдущий рассказчик. Голос у него гулкий, как и у всех, но в нем слышится какая-то непонятная вежливость. - Что вас так насмешило?
Я не сразу отвечаю, обвожу взглядом слушателей. Бугай, щуплый малец, тип с узловатыми изящными пальцами и похоже, две женщины, судя по нетипичным для мужчин тонким шеям. Все на меня косятся. Естественно, я в их компании чужой, хотя совершенно непонятно как они могли стать настолько своими, чтобы напрягаться при чужих.
- Вы тут занимаетесь чем-то непотребным, - наконец говорю я и издаю еще один смешок. Слова буквально вырываются из меня. - Зачем выдавать никому не нужную здесь информацию?
- Вы не понимаете, - начинает тип, рассказывавший про ожоги. - Мы здесь пытаемся не забыть то, что помнили когда появились в Иерихоне. То, что знали из наших прошлых жизней.
- И нечего разевать хлебало, коли тебе не предлагали! - добавляет амбал и я понимаю, что он крайне расстроился, что я прервал его рассказ.
- Ну почему же? - примиряющим тоном возражает ему предыдущий оратор. - Вы можете рассказать нам сами что-нибудь, после того как мой друг закончит свой рассказ, разумеется.
Я чувствую, что меня пробирает на хохот, но сдерживаюсь. Хватит с меня на сегодня астмы.
- А я ничего не помню. - отвечаю ему я и понимаю следом, что только что фактически нанес этому типу с изящными руками непростительное оскорбление.
- Как не помните? Ведь воспоминания – все, что у нас осталось!
- А что они вам дают? Лично мне - ничего.
- Тебе просто завидно, что ты все забыл. Видимо настолько скучной и унылой была у тебя там жизнь! - кажется, это говорит кто-то из женщин. Я чувствую, что терпения у этой компании скоро станет столько же сколько волос у D на голове.
- Нет, просто я не идиот чтобы добавлять бессмыслицы и в без того бессмысленную ситуацию, - отвечаю я ей. Между тем, амбал поднимается с места и закатывает рукава. Его все-таки очень огорчило, что я прервал начатый рассказ.
- Вы не понимаете, - продолжает первый рассказчик, видимо, все еще надеясь унять начинающееся веселье. - Благодаря этим воспоминаниям мы не теряем окончательно нашу индивидуальность, противостоим забвению и обезличиванию. Прошу вас, отнеситесь к этому иначе, в конце концов, вы тоже житель этого города.
- Вот именно, я житель этого города и это - единственная известная мне реальность. Мои воспоминания бессмысленны как и ваши, мне совершенно не нужно помнить и знать какие бывают ожоги и как их лечить, потому что обгореть в нашем городе невозможно, не будучи крылатым ползающим по трубе идиотом, как и баров я тут как-то не замечал. Индивидуальность здесь не нужна. Мне здесь вообще ничего не нужно, кроме кормежки раз в семь дней да места где спать! А вы сидите и дрочите на поблекшую картинку, хотя сами прекрасно знаете, что даже кончить не сможете!
- Ты у меня сейчас сам дрочить будешь! - с этими словами амбал подходит ко мне и резко схватив за шиворот поднимает на ноги. Сильный, скотина. Я вижу, как он замахивается, долго и нудно, совершенно предсказуемо. Женщины что-то вякают, не повышая голоса, но будь у них возможность поорать, наверняка бы уже звенели, спасибо бинтам, порой они все-таки полезны. Интеллигентный ожоговый хрен кажется бормочет что-то про достоинство, а кулак амбала между тем едет прямо мне в голову и я в последний момент успеваю увернуться. Слышится треск ткани, и кусок моей хламиды остается у него в кулаке. А затем мое колено впечатывается ему ниже пояса. Амбал рычит вместо того чтобы согнуться пополам, видимо, я слегка промазал, и его кулак снова кувалдой летит в меня, на сей раз в солнечное сплетение. Плохо! В Иерихоне такой удар фактически смертелен. Мне не удается уйти также красиво, как в первый раз, и мои ребра трещат. Я делаю подсечку и в следующий момент сам оказываюсь на земле, сшибленный его тушей. Вокруг что-то галдят бывшие участники кружка по мемориальному онанизму. Я пытаюсь встать, но амбал внезапно выкидывает руку вперед и хватает меня пальцами за лицо, с совершенно четким намерением вцепиться в бинты. Кожа натягивается под его пальцами, и я понимаю, что бинт и мое лицо превратились в одно целое. Он начинает сжимать пальцы и голову опаляет огнем. Кажется, я слышу собственный стон. Ничерта не видно за его потной дланью, и я наощупь пытаюсь ухватить его за что-нибудь, но ловлю пальцами лишь пустоту. Сейчас, видимо, мое лицо останется в руках у этого козла и этот гребанный совет памяти получит себе ещё одно воспоминание на будущее...
- Оба быстро прекратили, или будете валяться у трубы до следующего утра! - рваный и ржавый голос. Рука на моем лице цепенеет, хватка слабнет, кровь отхлынывает от лица. Я кошу взгляд в ту сторону, откуда раздался голос. Ну конечно же, синие бинты. Два человека, внешне отличающиеся от нас только цветом бинта на голове - синим - стоят рядом со всей нашей экспозицией, поигрывая в руках небольшими стальными дубинками. Получишь удар такой хренью - и кулак в солнечное сплетение покажется легким поглаживанием. Амбал отпускает мою голову и встает с земли, почтительно отходя подальше. Я сажусь и понимаю, что снова недалек от того, чтобы получить астму. Душный какой-то день сегодня... очень душный. И мутный.
- А теперь оба сгинули отсюда. Быстро! И все остальные тоже! - снова рваный ржавый голос, которого нельзя ослушаться. Амбал разворачивается и резвым шагом, на удивление резвым, удаляется из поля видимости даже не попрощавшись со своими приятелями. Все остальные в молчании не менее быстро ретируются. Я остаюсь сидеть на земле и стараюсь отдышаться.
- А тебе что, персональное приглашение нужно? - один из парочки блюстителей порядка подходит ближе ко мне, акцентируя мое внимание на дубинке у него в руке. Черт вас побери, синеголовые, вмешаться-то то вы вовремя вмешались, но не насладиться своей властью сполна не можете. Разумеется, ведь через несколько дней вас сменят уже другие.
Я, шатаясь, встаю и стараюсь как можно быстрее уковылять в переулок, давя искреннее желание сказать им что-нибудь про то, куда они могут засунуть себе свои дубинки. В переулке меня раздирает кашель и я снова сажусь на землю, прислонившись к стене. Совершенно неверный день.
Я открываю входную дверь своей хибарки, прохожу в комнату и снова вижу её. Титаническим усилием подавив желание смотаться обратно на улицу несмотря на надвигающуюся Ночную Пустоту, я закрываю за собой дверь и иду мыть руки. Она больше не спит. Она сидит на моей кровати, поджав под себя ноги, и смотрит на меня в упор своими огромными глазами. На обожженном опухшем лице застыло непонятное мне, неидентифицируемое выражение. Руки, все в ожогах и кое-где волдырях, сложены на коленях. Дурацкое обгоревшее платьице едва вписывается в грань приличия. Я поворачиваюсь к ней спиной и начинаю сосредоточенно мыть руки.
- Почему ты не убралась отсюда? - спрашиваю я, будучи неуверенным, что она услышит.
- Мне некуда идти, - спокойно отвечает девушка. Голос у неё низкий и звонкий.
- Это твои проблемы, уходи, - я закрываю кран и поворачиваюсь к музе. Она не двигается с места и продолжает меня рассматривать. В клоках обгоревших волос её голова напоминает то ли репей, то ли какое-то ещё растение, о котором я умудрился не забыть. Её глаза опускаются ниже, и на обожженном лице вдруг появляется улыбка, режущая припухшие в красных ожогах скулы. Жутковатое зрелище для тех, кто привык видеть непроницаемые бинты.
- У тебя волосы на груди черные, - говорит она и я рефлекторно хватаюсь за грудь. Ну да, конечно же, тот урод, едва не прибивший, меня забрал себе на память кусочек моей хламиды и я теперь вынужден ходить со слегка оголенным торсом до ближайшей кормежки, где могут выдать новую одежду. Черт, и вправду, что ли, черные? А я даже о себе этого и не знаю, сквозь бинты рассматривать волосы у себя на груди от нечего делать мне как-то не доводилось. Я снова резко отворачиваюсь, понимая, что меньше всего на свете мне хочется смотреть на неё. Поганая галлюцинация или очередная иерихонская насмешка.
- Уходи, - снова повторяю я, стоя к ней спиной. Я бы мог просто взять эту девицу за шкирку и вышвырнуть, но она скорее всего будет сопротивляться и неизвестно, чем это кончится. Судя по её виду, она уже не настолько слабая какой была с утра. С меня хватило уже драк на сегодня.
- Я могу починить твою рубашку, - говорит муза, и я чувствую её взгляд спиной. - Правда.
- Что за чушь ты несешь? Здесь ни у кого не бывает швейных принадлежностей. Если ты конечно не в курсе.
- Позволь мне хотя бы попробовать.
Я вздыхаю и провожу ладонью по стене. Свалилась на меня с неба история. Ведь если она её починит, то выгнать эту красоту отсюда мне точно не удастся. Хотя с другой стороны, кто заставит меня чувствовать себя обязанным? А в драной рубахе ходить не очень хочется.
Я разворачиваюсь и под её пристальным взглядом снимаю рубаху. Молча подхожу и протягиваю девушке мятую тряпку, которую ношу изо дня в день. Она бесцеремонно рассматривает меня и осторожно берет рубаху обожженной рукой. Я смотрю на красные пятна у неё на запястьях, щеках и шее, на волдыри на плечах. Она садится ко мне вполоборота и раскладывает рубашку на кровати, и я вижу что на спине чуть ниже шеи у неё тоже волдыри. Что-то похожее на обрывки крыльев все так же искрится изумрудным оттенком, несмотря на отсутствие прямого освещения в комнате.
- Ожоги первой и второй степени лечатся охлаждением и устранением раздражающего фактора, а также рекомендуется промывать их ежедневно холодной водой с мылом и ни в коем случае не прокалывать волдыри... - судя по всему, я говорю это вслух. Она не реагирует на мои слова, совершая какие-то непонятные движения рукой и только через пару минут протягивает мне рубашку, совершенно целую, без вырванного куска. На её лице спокойная и довольная улыбка.
- Иди, вон там раковина, - сам не зная зачем, говорю я, одевая рубище. - Уже вероятно несколько поздно, но промыть тебе свои ожоги в любом случае не помешает.
Она молча встает и проходит к раковине. Раздается звук журчащей воды. Она встает ко мне спиной и начинает проделывать какие-то манипуляции на подобии умывания. Когда она подается вперед, её и без того короткое платье задирается еще сильнее и я стараюсь отвернуться. Эту ночь, похоже, придется передержать её у себя, а там... может быть она сама уйдет, поняв, что здесь ей не место. Ужасно хочется есть...
Глава 2. Пернатые твари не умеют летать
Я просыпаюсь и сажусь на кровати и непривычным для меня жестом провожу по бинтам на лице. Шершавые и мягкие одновременно, плотные настолько, что лицо совершенно не чувствует прикосновения. Сны. Какого-то черта всю ночь мне снились сны. Совершенно непонятные места, которые я в жизни не видел, ни в этой, ни даже в прошлой. Какие-то лица и голоса, цвета и звуки. Кажется, там был странный зверь, одетый в цветное платье и выплясывающий нечто непостижимое, смеющиеся лица стариков и разукрашенные лица детей. Синее-синее, переходящее местами в фиолетовое небо оказывалось перед моими глазами, а затем я оказывался в лесу среди опавших разноцветных листьев и тут же переносился на вершину золотого купола, с высоты которого было почему-то видно целые страны. Я медленно закрываю и снова открываю глаза, стараясь отогнать эти образы, все еще висящие на внутренней стороне моих век. Сны. Просто замечательно. На кой хер они мне тут?! Я вскакиваю с кровати и только тут замечаю, что на мне одни трусы. Какое-то время я стою в полном недоумении, и следом на меня кувалдой обрушиваются воспоминания о вчерашнем дне. Обгоревшая "муза" у порога, которую непонятно, честно говоря, зачем я решил затащить к себе в дом, а следом даже позволил остаться на ночь. Видимо, зря.
- Ты такой худой, - слышу я голос за спиной и, резко повернувшись, вижу девушку сидящей на подоконнике. На её лице улыбка, кажущаяся мне совершенно неуместной. Она сидит, притянув одну ноги к себе и обнимая себя за колено, а другую - вытянув во всю длину. Её длинные ноги все в ожогах и паршивое платьице почти ни черта не прикрывает. Ожоги уже не такие красные и отек с лица немного спал. Во взгляде совершенно непонятная мне искра, а улыбка отдает чем-то хищным. Вот дрянь поджаренная...
- Где моя одежда? - спрашиваю я сквозь зубы, понимая, что ещё немного, и все-таки решусь ухватить её за шкирку и вышвырнуть за дверь. Муза как ни в чем не бывало кивает на спинку кровати, и я вижу рубаху и штаны.
- Спать в одежде не хорошо, хуже спишь, - спокойно констатирует она, пока я торопливо одеваюсь. Что там она про меня сказала? Худой? Ей-то какое дело? Я подхожу к ней и снова еле сдерживаюсь, чтобы не столкнуть девицу с подоконника, на котором она так нагло расселась.
- Не смей больше притрагиваться ко мне, - из-за бинтов процедить фразу не получается, и звучит она обыденно монотонно. - И проваливай уже отсюда! - я слегка повышаю тон. Улыбка с её лица сползает и на нем появляется непонимание. Брови хмурятся, а уголки рта идут к низу. Боже, ну и гримасничает же она! Муза непонимающе на меня смотрит и не двигается с места. Неужели все-таки придется снова с ней возиться?
- Мне некуда идти, - она отворачивается и смотрит в окно.
- Это твои проблемы, я уже говорил.
Она ничего не отвечает и продолжает смотреть в окно. Я молча стою напротив неё, чувствуя бесполезность попыток ей что-то разъяснить. Абсурдная девица... я до сих пор не уверен, что у меня не галлюцинации вследствие недостатка кислорода. Муза, несущая свободу и избавление... тьфу, пропасть. Я опускаю взгляд и снова вижу блеск остатков крыльев за её спиной. Крыльев ли? И впрямь она что ли летала раньше и спалилась в прямом и переносном смысле?...
- Хочешь, я освобожу тебя? - она резко поворачивает голову и смотрит мне в лицо. Я снова испытываю острое желание схватить её в охапку и выкинуть из своего дома. Расселась тут даром небесным...
- Я, кажется, сказал, чтобы ты уходила. Ещё вчера. - повторяю я твердо и чувствую, как в горле что-то начинает скрестись. Черт, как же хочется есть, невыносимо просто...
Она вздыхает и, свесив ноги с подоконника, спускается на пол и идет к умывальнику. Включает воду и начинает снова обрабатывать свои ожоги. Я ловлю себя на том что, пристально смотрю, как капли блестят, стекая вниз по её шее и обнаженным плечам. Она задирает одной рукой подол платья, чтобы промыть ожоги на ногах. Я срываюсь с места и быстрым шагом иду к выходу.
- Чтобы тебя здесь не было, когда я вернусь, - бросаю я на выходе, не обернувшись, и хлопаю дверью.
Я резко сбавляю темп, оказавшись на улице. Мне совсем не хочется повторения вчерашнего астматического дня. Я сглатываю поток слюны, голод становится просто невыносимым. Черт, кормежка только через два дня. Придется как-то их перетерпеть, хотя со мной такое впервые за все время пребывания в Иерихоне. Вчерашний день отдается в ребрах тупой болью, похоже, что амбал все же оставил мне знатную гематому, если не трещину в кости. Впрочем, не велика здесь такая беда, как увечье. На черта мне в этом городе здоровье, а так же потенция, бодрость духа и хорошее настроение? Здесь оно вообще бывает, это настроение? По-моему, нет. Хорошо хотя бы, что наши лица просто бинтуют, а не закатывают в гипс...
Впереди высятся пальцы иерихонских труб. Я перевожу взгляд с одной трубы на другую, стараясь не смотреть на ту, из которой идет дым, чтобы не чувствовать в очередной раз приступ голода. Каждый раз, видя трубы, я пытаюсь сосчитать их, ведь говорят, что все трубы видно из любой точки города, вообще все, какие здесь есть. Но сколько бы я ни пытался, у меня никогда не получалось точное число. Они все совершенно одинаковые, во всяком случае мое зрение не способно отличить их. Высоченные колонны, подпирающие серое небо, на котором никогда никто не видел солнца. Железные темно-коричневые сваи города Иерихона. Люди считают, что именно из труб и появляются в городе новые жители. Мы попадаем в Иерихон, как отбросы по канализационным протокам и... как это забавно, трубам. И непостижимым никому образом приходим в себя уже возле трубы. Я живу рядом с трубой, через которую попал в Иерихон. Я ничего не помню из того, что было до того. Есть болтуны, уверяющие, что у них сохранились воспоминания о том, как им бинтовали голову и что в трубе тебе последний раз дают посмотреть в зеркало. Твоя задача - запомнить свое лицо. Я не помню своего лица. Совершенно. И также не имею понятия, как могут люди попадать по трубам в Иерихон - их поверхность совершенно гладкая, нет ни намека на дверь или вход. Но, тем не менее, люди так считают...
Я сворачиваю налево и иду почти в точности по такой же улице, с которой только что сюда попал. Честно скажу, я до сих пор не понимаю, как здесь не плутают люди и каждый раз умудряются возвращаться к себе домой. Так просто получается. Лучше даже не задумываться. Здесь лучше вообще не задумываться...
- Эй, бинтоголовый! - слышу я окрик откуда-то сверху и, резко остановившись, задираю голову и никого не вижу. - Слепой бандажник, тут я, внимательнее смотри! - слышится знакомый смех, я поворачиваюсь вокруг своей оси и наконец вижу крылатую фигуру на крыше высокого здания. Удивительно, какой у него все-таки громкий голос - с высоты двадцати этажей и слои бинтов докричаться до меня. Я замираю и смотрю на D, стоящего на краю крыши, то ли в победоносной, то ли в надзирательской позе: широко расставленные ноги, прямая спина и сложенные на груди руки. Впрочем, отсюда не видно, что это мой приятель, большое расстояние и бинт позволяют мне идентифицировать лишь крылатую фигуру. Но тем не менее, я все-таки знаю, что это он.
- Осторожнее, придурок, не навернись! - кричу я, сложив руки рупором и тут же захожусь в кашле. Слишком громко. D снова смеется.
- Давай, забирайся сюда, как откряхтишь своё! - и делает приглашающий жест рукой, насколько мне позволяет судить зрение. Псих обритый, да на подъем туда у меня не меньше часа уйдет! Кричать ему сейчас что-то вразумляющее у меня просто не хватит дыхания, поэтому я отрицательно качаю головой и делаю в свою очередь приглашающий жест, надеясь, что D догадается спуститься вниз.
- Да что ты там дрыгаешься? Давай уже поднимайся, я тебя дождусь!
Я снова отрицательно качаю головой.
- Какой ты скучный! - D неуклонен и сегодня, похоже, в неугомонном настроении. Какая-то очередная дурь въелась в его лысую башку, и я удивительно кстати подвернулся ему под бесполезное крыло. Но надо признаться самому себе, именно его мне сейчас хотелось видеть больше всего. Поэтому, дождавшись, когда дыхание успокоится, я захожу в подъезд и начинаю подъем по лестнице.
В подъезде царит сумрак, освещаемый тусклым светом из окон. Одинаково угрюмые двери квартир смотрят на меня с безразличием, как и на все вокруг. Как и их жильцы, как правило, смотрят на все с отсутствием, если вообще смотрят. Я медленно поднимаюсь по ступеням, камень непривычно холодит мои пятки. Как правило, я хожу только по земле и деревянному полу в своем доме, которые относительно теплые по сравнению с этой лестницей. Впрочем, подхватить здесь простуду ещё никто не умудрялся, как и что-нибудь другое из ряда смутно знакомых заболеваний. Я останавливаюсь, чтобы передохнуть после первого этажа, и вскоре снова продолжаю подъем. После каждых двух пролетов мне приходится делать передых, иначе дыхание слишком учащается, грозясь перерасти в успевшую достать меня астму. И как эти ангелы лазят вверх по своим лестницам?... Я и пары этажей пройти не могу! Все-таки мне повезло с жильем гораздо больше, чем обитателям подобных зданий.
Неизвестно сколько проходит времени, когда я ,наконец, выхожу на крышу и вижу серые крылья и бритый затылок D. Он сидит на краю свесив ноги. Услышав мои шаги, оборачивается и приветливо ухмыляется.
- Все-таки ты это сделал! Молодчина, рекордсмен! - с торжественной иронией говорит ангел. - Давай, топай сюда. Отсюда самый терпимый вид на этот город открывается...
Я подхожу к краю крыши и сажусь рядом, свесив ноги на тот же манер, что и D. В следующий момент в глазах темнеет, и я чувствую сильную руку на своем плече.
- Но, но, герой, осторожнее! Коли не привык к таким видам, лучше не делай резких движений!
Я стараюсь сфокусировать зрение и успокоить сердцебиение. Да, D прав, к такому я не привык. Все-таки ни разу не подняться выше первого этажа - оплошность с моей стороны. Даже этот стремный город выглядит несколько иным с такой высоты. Небо становится выше, а однообразные улицы остаются немного в ином месте и кажется, что трубы не такие высокие и, да, у ангелов есть шанс добраться до верха. Я не привык, что может быть столько места. И я прекрасно помню, что все равно из города мне никуда не деться, но по крайней мере, оказавшись здесь, я вдруг замечаю, что чуть лучше понимаю толстяка и других поклонников баек про иные, прекрасные места.
- Какая-то... прямо иллюзия простора, - медленно произношу я, и ангел прыскает со смеху.
- И не говори! Мне впрочем эта иллюзия уже воот где сидит. Каждое утро один и тот же вид, задолбало невероятно! - он продолжает держать меня за плечо. – Ну, ты как, оклемался слегка?
Я киваю и продолжаю смотреть перед собой.
- Как твои упражнения на трубах? - спрашиваю я спустя какое-то время и, повернувшись, смотрю на своего крылатого приятеля. Он морщится и неодобрительно качает головой.
- Пока что никак. Последний раз, правда, не дополз каких-то двадцать метров, руки онемели и словно горели огнем, перекладины выскальзывали из пальцев, и мне пришлось спуститься, - он усмехается. - А я лучше с чистой совестью рухну в жерло трубы, когда окончательно сорву себе голос, добравшись-таки туда, чем разобьюсь, как все эти слабаки и неудачники, переоценившие свои силы.
Я продолжаю смотреть на D. Порой мне кажется, что его наверх влечет давно уже не вера в Бога, а собственные амбиции и спортивный интерес. Я почему-то иногда склоняюсь к мысли, что его цель - не небо, а результат. Добраться до верха, доказать себе и остальным что он это может. Но кому в этом городе нужны подобные доказательства?...
- А ты что скажешь? - спрашивает D и вопросительно кивает головой. Я какое-то время не отвечаю, а затем понимаю, что он - единственный кому я могу рассказать о произошедшем вчера. Как и вообще поднять вопрос, касающийся всей это бредятины о музах-избавительницах.
- D, скажи, ты слышал что-нибудь о музах? - начинаю я, и ангел на удивление живо реагирует.
- О, ты об этих внезапных бабочках? - он осклабляется. - О тех, что выбирают себе кого-нибудь, да освобождают от проклятия Иерихона и уводят в прекрасные миры? - он делает многозначительную паузу. - Не видел ни одной ни разу, а что такое? Тебе стало совсем невыносимо, раз ты вдруг задумался над тем, что всегда считал бреднями нытиков?
Я заминаюсь. D чертовски прав, я всегда считал всю эту байду про муз сказкой для ноющего тряпья, неспособного принять свое существование в Иерихоне. И то, что случилось вчера, кажется натуральным издевательством и иерихонской провокацией...
И тем не менее.
- Послушай, - говорю я. - Похоже, одна из этих дамочек свалилась на мою голову.
D делает круглые глаза и смачно присвистывает.
- Дорогуша, а у тебя случаем не глюки от кислородного голодания? Может, во время кормежки попросишь бинт тебе слегка ослабить?
- Не в этом дело, - огрызаюсь я. - Я и сам так думаю порой, но вчера я подрался и мне порвали рубашку. Это уж не могло мне померещиться. А она её вечером мне починила. Безо всяких там швейных принадлежностей, которых тут отродясь не было, - я оттягиваю ворот хламиды и показываю его D. Ухмылка на его лице плавно переезжает в другой ракурс.
- И... ты хочешь сказать, у тебя появилась подружка? - спрашивает он уже не так уверенно, слегка заворожено разглядывая мой воротник.
- Вчера утром я обнаружил её у своей двери, похоже, она поджарилась ночью на одной из труб. У неё из спины, вот тут, - я хлопаю себя ладонью чуть выше пояса. - Остатки крыльев. Когда я уходил, она все еще ошивалась у меня в доме. Я пытался её выгнать, но ни в какую...
D поднимает брови и, вздохнув, проводит себя ладонью по лысой голове.
- И впрямь... дела... - тянет он, глядя перед собой. - Ну... и чего же ты все еще тут? - его голос снова становится веселым и задорным. - Она же муза как-никак! Освободит тебя в два счета, да и унесет на своих крылах в прекрасную страну.
- Ты совсем сдурел? - более резко, чем мне хотелось бы. И как это D, ни разу не видевший этих "дивных" созданий, вдруг сразу поверил в их чудесные свойства. - Откуда мне знать что она и впрямь такая, как о них говорят? Мне от неё и так постоянно не по себе, ты даже не представляешь. Попытайся она до меня дотронуться, я ей пальцы переломаю...
- Но-но! - D все еще улыбаясь, грозит мне пальцем. – Ты, конечно, тот еще бинтоголовый придурок, но ломать пальцы прекрасным девам - это уже как-то совсем...
Я не нахожу, что на это ответить и опустив голову, смотрю вниз. Черт, а отсюда высоко лететь. Для ангела, помнящего, как это - нырять в высь со скалы, большой соблазн прыгнуть отсюда и рухнуть камнем вниз на атрофированных крыльях. Они и так постоянно бьются, срываясь с труб...
- Послушай, - продолжает D. - А она хоть красивая? А то про них рассказывают такое, что ух! - D смешно ерзает и подпрыгивает задницей на месте. Тоже мне, ангел. Я вообще забыл, что такое - красота. Не могу идентифицировать прекрасное, и ангел отлично об этом знает, поэтому в ответ я просто жму плечами.
- Сам разбирайся, - внезапно став серьезным, добавляет он и отводит взгляд. - Не мое это дело - что-то тебе вдалбливать, - он делает паузу. - К моим делам эти бабочки отношения не имеют, а я уже не тот ангел, который хранит и отвечает за веру грешников в прекрасное... Но всё же, - он снова усмехается. - Всё же пальцы ей не ломай. Как-никак, барышня починила тебе рубашку, охламон! - он хлопает меня по плечу и я слегка вздрагиваю. Силу рассчитывать надо, лысый. Накачался, ползая по трубам...
Сзади нас раздается шлепанье босых ног и, обернувшись, я вижу двух совершенно одинаковых ангелов, одетых в черные футболки и белые джинсы. Их крылья с оперением более острым, нежели у D, висят такими же бесполезными рудиментами. У них каштановые волосы до подбородка, обрезанные идеально ровно. В ухе у каждого - по серьге с красным пером и блестящим шариком. На их лицах скучающее и слегка любопытное выражение.
- Хохо, ребята! - D вскакивает на ноги и идет к ангелам чтобы похлопать каждого по крылу. - Что-то вы рановато пришли! Знакомьтесь, это мой бинтоголовый безымянный друг, а это ангелы W. У них одна буква на двоих, поскольку они близнецы.
Близнецы смотрят на меня с мирным безразличием, но в воздухе висит легкий оттенок недовольства. Человек на территории экс-прислужников божьих... Ангелы не слишком расположены к нам. Некоторые даже уверены, что крылатые создания оказались в Иерихоне исключительно по нашей вине, и не будь нас, эта пренеприятная участь миновала бы их.
- Скоро начнет смеркаться, - говорит один из близнецов. У него глухой и низкий голос. - Я бы советовал твоему другу убираться отсюда.
D не обращает на его ремарку никакого внимания, а я понимаю, что лучше мне сейчас помолчать. Я действительно не на своей территории и даже не на территории людей. И сцепляться с хозяевами попросту глупо и бессмысленно.
- Видишь ли, братья W верят, что вдвоем им будет проще взобраться на трубу и кричать сразу в два голоса. Они уверены, что тогда Бог совершенно точно услышит их. Я себе с трудом представляю, честно говоря, как они полезут друг за другом по лестнице. Вот что будет, если один из вас падая, зацепит другого и никто не доберется из-за этого до верха? - спрашивает он и с любопытством смотрит на ангелов. Я не совсем понимаю D, высмеивает ли он своих собратьев или просто дружески подтрунивает в свойственной ему манере.
Между тем на крыше появляются и другие ангелы. Видимо, и вправду скоро вечер и мне стоит ретироваться отсюда. Ангелы смотрят на меня с неприязнью или недоумением, но никто почему-то не заговаривает. Их черно-белые одежды и безумные прически - единственная возможность обрести хоть какую-то индивидуальность или хотя бы отличительный признак - оставляют у меня ощущение балагана. Атрофированные крылья двумя мешками за спиной. Курицы поднебесные просто...
- Мы не упадем, - со спокойной уверенностью отвечает второй близнец. У него голос выше и звонче. - Для этого мы и тренируемся каждый день. Если кто-то из нас начнет падать, второй его поймает. Мы будем подниматься на трубу друг за другом, соблюдая дистанцию до тех пор, пока тот, кто идет впереди не устанет. Тогда он остановится, чтобы дождаться второго, и отдохнуть за это время. Затем второй останется на месте до тех пор, пока первый не наберет заново дистанцию.
D прыскает со смеху.
- Ну ребята, вы загнули, столько сложностей! И как это, по-вашему, вообще влияет на подъем?... Отдыхать можно и в одиночку, смысл во втором ангеле на трубе? Вы же не потащите друг друга.
Близнецы переглядываются и на их лицах появляется улыбка.
- Это мы тоже тренируем. На случай, если кто-то совсем устанет. Наши крылья не работают, но за них все равно можно держаться, - снова говорит близнец с глухим и низким голосом. - И ты не понимаешь главного, D, когда делаешь что-то не в одиночку, всегда получается лучше.
Зачем D дразнит своих собратьев, я не понимаю, но чувствую, что меня тоже начинает забавлять история этой флегматичной двойни.
- Угомонись, лысый, - я слышу резкий и надменный голос. - Ты слишком много ошиваешься среди забинтованных, раз мыслишь столь приземленно для ангела.
Толпа пернатых быстро расступается и к нам подходит высокий ангел с длинными черными волосами на одной половине головы. Другая половина черепа гладко выбрита. На нем трико в черно-белую клетку, как шахматная доска. Обтягивающая одежда подчеркивает отсутствие гениталий, из-за чего он выглядит как-то убого при его мускулистом теле и широких мужественных плечах. "A. А. А." - доносится до меня и я понимаю, что передо мной неофициальный лидер и авторитет ангелов - ангел A. D часто говорил о нем. Как о полном отморозке и мизантропе.
- А что, - D смотрит на него с вызовом, но тем не менее делает небольшой шаг назад. Я понимаю, что мне действительно пора. - С людьми мне хотя бы не скучно. А то ваши разговорчики о трубах сидят у меня уже вот где.
- Ты хочешь сказать, что не лазишь по трубам каждый день? Трусливо спускаешься вниз, не смея залезть на самый верх и боясь, что потом не сможешь уже вернуться? - в голосе ангела яд и насмешка.
- Зато ты каждый день только и нудишь о том, как докричишься до Бога, а сам все время сидишь здесь на своей клетчатой заднице, - парирует D, но тем не менее, я слышу по тону его голоса что слова этого фрика в трико его задели. - Или давай, кричи, я буду рад если он тебя услышит и ты отсюда свалишь! - D похоже не на шутку взъелся.
- Ты, клоун бритый, видимо и забыл, что такое быть ангелом, раз считаешь разговоры о Боге пустым и бессмысленным занятием. Понимаю, почему ты не поднимаешься на верхушку трубы. Боишься, что он тебя испепелит когда увидит твою богохульственную морду!
- Да скорее он испепелит тебя за твою ненависть к людям. Забыл уже, что они были созданы по образу и подобию в отличие от нас? Забыл?..
Я смотрю на их перепалку и понимаю, что она вот-вот скатится до глупой детской разборки. Все что говорят D и А выглядит лишь прикрытием для гораздо более серьезного конфликта.
Я не сразу замечаю, что все ангелы с какой-то легкой тревогой смотрят на меня. И лишь в следующий момент понимаю, почему. Ангел A замечает меня и сильно меняется в лице.
- Кто притащил сюда эту безголовую тварь? - спрашивает он и медленно подходит ко мне. Его взгляд мог бы меня, наверное, прорезать насквозь, если бы я лучше видел сквозь бинты. Все вокруг молчат. - Хотя, среди нас есть лишь один кретин, который водится с этими ублюдками. - А поворачивается и, ухмыляясь, смотрит на D. - И это ты называешь подобием божьим? - в его голосе помимо насмешки чувствуется тупая злость, которая закипает с каждым мгновением все сильнее. - Он даже разговаривать из-за своих бинтов нормально не может!
- Зато в отличие от тебя он говорит порой дельные вещи, - на лице D снова появляется наглая ухмылка. Однако, его слова что-то перевешивают.
- Тогда катись отсюда вместе со своим дружком! - ангел А хватает меня за голову и резко швыряет вперед. Кретин пернатый, бесится, словно я его кровный враг. Силы у него оказывается немерено и я, пролетев несколько метров, падаю лицом вниз и чувствую, как в глазах темнеет. Удивительно, что эти курицы успели-таки расступиться, чтобы я приземлился прямо башкой на цемент. Когда я прихожу в себя и с трудом,из-за сильного головокружения, встаю на ноги, D и А во всю уже дубасят друг друга у края крыши. Ангелы стоят вокруг и молча смотрят на них. Никто не предпринимает попытку вмешаться или разнять своих собратьев. На их мраморных лицах застыло выражение равнодушного интереса - того самого, с которым люди смотрят порой на спортивные соревнования. Стоп... какие соревнования?... не важно. Дурацкое воспоминание мелькнуло перед глазами и исчезло, а два ангела не перестали с остервенелостью пытаться повалить друг друга на слегка покатую крышу. Их лица стали багровыми от прилившей крови, а из ненужных крыльев сыпались перья, придавая драке неуместно комичные ассоциации с потасовкой в курятнике. В их движениях не было ни капли изящества или красоты, они вцеплялись друг другу в крылья, выдавали удары в челюсть, живот, лягались, стараясь попасть под колено, и в конечном итоге упали и покатились кубарем к краю крыши. Перья взмыли в воздух, словно серая пыль.
- Не хочешь помочь своему другу, бинтоголовый? - ангел с белыми волосами заплетенными в косу скосил на меня один глаз и вопросительно поднял бровь.
- Я никогда не вмешиваюсь, если меня не просят, - глухо, как и всегда, отвечаю я. - А почему вы не поможете своему лидеру?
- Он только думает что он наш лидер, - ангел коротко улыбается. - И помогать им - унижать их достоинство. Ангелы - не люди. Лишь Бог имеет право вмешиваться в их дела.
Всё происходит очень быстро. В следующий момент A хватает D за ворот рубахи и откровенно пытается швырнуть его с края крыши. D делает выпад рукой и вцепляется своему противнику в волосы. Тот рычит и пытается вырваться, но D следом ударяет его коленом в живот и скидывает с себя словно тряпку. Всё-таки из них двоих именно D постоянно лазил по трубам и качал себе мышцы, в то время как A сидел на заднице и разглагольствовал об увечности забинтованных. A сваливается с крыши и, видимо, лишь пролетев пару этажей соображает, что произошло. Раздается неприятно высокий вопль, который довольно скоро обрывается. Пернатые твари не умеют летать. D поднимается на ноги, тяжело дыша. Его белоснежная рубашка разорвана по швам, черный галстук съехал в малопонятном направлении. Он поворачивает голову и смотрит с края крыши туда, куда только что отправил ангела А.
- Бывай, шахматный педик... - с тяжелым сожалением говорит он. - Печально, что так вышло, ей-богу, но ты сам нарвался... передам от тебя привет Богу. Как-нибудь.
В голосе D слышится искреннее сожаление. Я в первый раз вижу своего друга таким. Он что, и впрямь жалеет этого полуобритого мудака в трико? Я никогда не сомневался, что D может, если что, постоять за себя вплоть до того, чтобы прибить своего противника, но не мог и подумать, что он способен о чем-то сожалеть.
- D, ты совершил преступление против своего брата! - раздается чей-то голос, чей обладатель явно пытается быть внушительным. Из толпы ангелов навстречу моему другу выходит тот самый тип с белой косой. Значит, когда была драка, они стояли не шелохнувшись, а теперь D совершил преступление?... Отвратные курицы. D усмехается в ответ и разводит руками.
- Вы сами видели какой он был милый, но, несмотря на это, я не хотел, чтобы так вышло, - он проводит рукой по вспотевшей лысине.
- Это не важно, D, преступление есть преступление. Важен результат, а не намерение.
D хмурится, он явно в курсе местных закидонов.
- Ты опять за свою демагогию взялся, Z? Сам не видел, что ли, что он творил?
- Это не важно, D, важно лишь то, что ты спихнул его с крыши. Я думаю, ты и сам отлично понимаешь что теперь тебе надо покинуть это место и больше никогда сюда не возвращаться
Все взоры устремлены на D. В них нет упрека или печали по поводу случившегося, лишь какой-то непонятный и неуместный интерес. Радуйтесь, пернатые, свалилась на вас драма...
На меня уже никто не смотрит. Теперь D – гвоздь программы. Они хотят увидеть драму, комедию или трагедию, эти злобные крылатые импотенты?.. Я не понимаю их. Совершенно не понимаю. Ангелы в этом городе такие же странные, как и все остальное. В воздухе висит напряженное ожидание и чувствуется провокация. Может быть, они хотят, чтобы он снова разозлился и убил кого-нибудь из них? Может быть, они так себя все ненавидят, себя и друг друга, что хотят умереть, а на самоубийство не хватает силы хребта? Или они снова хотят почувствовать величие и власть и посмотреть на его мольбы не выгонять его из стаи?.. Точно курицы над воробьем...
D внезапно ухмыляется и хлопает по плечу ближайшего к нему ангела.
- Да я с радостью, голубки! - с этими словами он уверенно проходит сквозь толпу и кивает мне. Пора сваливать. Ангелы в недоумении поворачиваются и смотрят ему в спину. Раздается ропот возмущения и разочарования. Видимо, такого они не ожидали даже от него, хотя даже я не знаю, бравада ли это или истинное отношение D к ситуации. - Счастливо кудахтать о Боге, мальчики! - он не оборачиваясь поднимает ладонь в знак прощания и исчезает в проходе на лестницу. Я иду следом за ним и, обернувшись, в последний раз смотрю на эту толпу крылатых импотентов. Пернатые твари. Не умеют летать. По толпе все еще гуляет возмущенный ропот, и только ангелы W почему-то со спокойствием на лице молча машут нам руками. Я непонятно зачем делаю взмах им в ответ и исчезаю в проеме двери вслед за D.
- Скоро стемнеет, - констатирует D в начинающихся сумерках. - Ты прибавь ходу, бинтоголовый, а то попадешься Ночной Пустоте.
Ангел больше не усмехается и не высмеивает случившееся. D во многом непредсказуем, особенно в своем настроении.
- До моего дома идти две минуты, - отвечаю я и понимаю, что скорее всего мрачен он потому, что не успеет найти себе пристанище переждать ночь. - Советую тебе остаться сегодня у меня.
Он коротко смеется, похоже, ничуть не удивившись.
- Предлагаешь мне посмотреть на свою девочку?
- Какую... - и тут я снова вспоминаю об этой чудо-барышне и понимаю, что мне совершенно не хочется чтобы D её видел. Неизвестно, как она себя поведет и чем это может закончиться. Вообще неизвестно. - Ч-чёрт... ты об этой девке непонятной...
- Но-но! - D снова вздевает указательный палец. - Ты, бинтоголовый, что-то совсем на неё обозлился. За что, приятель?
Я ничего не отвечаю. У меня нет вариантов. В любом случае я должен помочь D после того, как он фактически из-за меня лишился своего привычного места обитания. И ,вероятно, он наоборот сможет помочь мне разобраться в этой дурацкой истории. Я ловлю себя на том, что чувствую себя виноватым перед D за случившееся. Не надо было подниматься к нему на крышу. Да и он, дурак, на кой черт это устроил? Хотел развлечь меня или себя? Все-таки несмотря) на то, что D - особенный ангел, он все равно остается ангелом.
Я открываю дверь в сгущающихся сумерках и прохожу в дом. Света у нас по ночам не бывает, не предусмотрено, и пламя на трубе еще не зажглось, но я почему-то сразу понимаю, что муза ушла. Я прохожу на середину комнаты и в недоумении оглядываюсь.
- И где же наша прекрасная поджаренная леди? - спрашивает D с сарказмом. - Бинтоголовый, может у тебя все-таки глюки были от недотраха?
Я сдерживаюсь, чтобы не прыснуть со смеху. Говорить про недотрах в нашем городе также абсурдно как о дожде в пустыне. Нельзя сказать, что мы абсолютные импотенты, но феноменальных попыток кого-то с кем-то совокупиться было за время существования города по пальцам перечесть. В Иерихоне просто этого не хочется.
Я продолжаю озираться в недоумении. Куда она могла деться? Ещё утром было сомнительно, что мне удастся выдворить её даже силой, а теперь... куда она могла пойти? К другим людям? Черт. Я разворачиваюсь и быстрым шагом прохожу помещение по периметру, непонятно зачем заглядывая во все углы. От музы и след простыл. Я иду обратно ко входной двери и выхожу за порог, оглядываюсь по сторонам в почти наступившей темноте. И тут сильная рука хватает меня за загривок и втаскивает обратно в дом. В следующий момент загорается пламя на трубе. Если бы не D, то я бы оказался поглощен Ночной Пустотой.
- Ты что, совсем сдурел?! - восклицает ангел и я удивлен волнению в его голосе. - Бинтоголовый, я думал у вас уже на уровне рефлекса вжиматься в дома за полчаса до наступления темноты! А ты чего творишь?!
Я сконфуженно молчу. Я и сам не понял, что я только что устроил. Действительно, фактически ломанулся в Ночную Пустоту. Зачем?..
D внезапно устало вздыхает и толкает меня в сторону кровати.
- Иди-ка ты спать, красавец, - он разворачивается и уходит в дальний угол. - Посижу здесь. В этом углу хотя бы какое-то время не видно идиотского города.
Я ничего ему не отвечаю и ложусь в кровать. Интересно, сегодня мне снова что-то будет сниться? Ангелы, в отличие от нас никогда не спят.
- D, - спрашиваю я спустя какое-то время. - Ты подрался с ним из-за меня?
Из угла раздается смех, от которого становится немного жутко.
- Ну у тебя и самомнение, дружище... - смеясь говорит он. - Ангел А довольно давно бесил меня своим идиотизмом, да и эти пернатые идиоты явно нуждались в разрядке нашего пафосного напряжения. Так что так, приятель, - он делает паузу. - Но, если честно, сегодня он меня разозлил больше обычного, когда приложил тебя головой. Ладно, умник. Спи давай.
Я закрываю глаза и понимаю, что больше мне не хочется есть.
Глава 3. Муза в городе.
Последние две ночи мне ничего не снилось, а сегодня под утро опять пошел круговорот видений. Бескрайние просторы, очень много воды и какие-то отдаленно знакомые средства для передвижения по воде... как же они называются... Я просыпаюсь от того, что слышу какой-то непонятный звук. Спустя пару мгновений я понимаю, что это пение, несмотря на то, что ни разу его не слышал. Я открываю глаза. Она вернулась. А я уж было осмелился начать верить, что у меня были галлюцинации. Или я снова тронулся умом на почве событий последних дней? Драка двух ангелов, убийство, изгнание D, и все это во многом из-за меня.
С тех пор прошло два дня. D исчез на утро после того вечера, и больше мы не встречались. Я как обычно шатался по городу и периодически ввязывался в мелкие склоки с другими жителями. В Иерихоне мелкие сколки - практически нормальный стиль общения. Два дня прошли как один, слившись для меня в привычное туманное облако иерихонской жизни. Я даже не чувствовал голода. И, похоже, начал снова забывать о произошедшем и жить сегодняшним иерихонским днем.
Она сидит на подоконнике и что-то напевает себе под нос, проделывая какие-то манипуляции руками. Приглядевшись, я вижу, что она сматывает что-то вроде ленты в клубок. На ней все то же короткое платьице, и еще похоже она что-то сделала с остатками своих волос - они больше не торчат обгоревшими клоками, на голове у музы короткий и ровный ежик. Ожоги почти зажили и отек с лица спал.
Я сажусь на кровати и какое-то время молча смотрю на неё. Голос у неё низкий и звонкий, на удивление выразительный, я слышу это даже сквозь бинты.
В чем ты виновата,
Знаешь только ты.
Очи – опиаты.
Волосы – цветы.
Внезапно она прекращает петь и смотрит на меня. На её лице появляется улыбка. Мне становится не по себе, и я тут же отворачиваюсь.
- Зачем ты вернулась?
Она не сразу отвечает, и я чувствую, что улыбка сползает с её лица.
- Мне некуда больше пойти, - отвечает она наконец. Ну, отлично просто.
Я встаю с кровати и понимаю, что меня тут же скручивает от резкого приступа голода. Да, сегодня наконец-то день кормежки. Наконец-то. Я направляюсь к выходу, стараясь думать только о том, что сейчас я дойду до трубы, где выдают еду и смогу забыть об этом на ближайшие семь дней.
- Подожди, - она соскакивает с подоконника и я слышу шлепок босых пяток о деревянный пол. - Можно я пойду с тобой?
Я резко останавливаюсь и оборачиваюсь.
- Ты совсем сдурела, что ли? Хочешь устроить панику и хаос в толпе своим появлением?
Видимо, ей мало того дурдома и недоумения что она внесла в мою жизнь. Она коротко качает головой в знак отрицания и поднимает с пола груду тряпья, которую я до этого не заметил.
- Я оденусь как местные жители, - просящим тоном говорит она. - Я даже бинт на голову намотаю!
Я с удивлением смотрю на рубаху и штаны у неё в руках. А, значит та лента, которую она накручивала на руку, была бинтом... И откуда она их интересно взяла? Впрочем, я не успеваю задать этот вопрос, поскольку голод снова напоминает о своей первостепенной важности. Она, видимо, расценив отсутствие ответа как согласие, хватается за что-то у себя сбоку. Раздается какой-то странный жалящий звук и девица начинает поспешно стягивать с себя платье через голову. Я ловлю себя на том, что завороженно пялюсь на её оголяющиеся бедра и округлый живот и спохватившись резко отворачиваюсь. Нет, совсем бесстыжая...
- Давай скорее, я жрать хочу, - говорю я ей и утыкаюсь взглядом во входную дверь. За моей спиной начинается шуршание и суета, во время которых я продолжаю задаваться вопросом, зачем ей собственно надо со мной куда-то тащиться? Зачем она вообще вернулась? Наверное, будь на моем месте кто-нибудь другой, то он был бы счастлив. Может быть, даже рискнул бы попробовать снять бинты. Только вот что дальше?
- Ну, ты скоро там? - поторапливаю её я, обернувшись, и вижу, как она неуклюже пытается замотать себе голову бинтом. Бинт соскальзывает и оседает кольцами вокруг шеи, словно не хочет оказываться на её голове. - Дай сюда, - я подхожу к ней и берусь за концы белой марли. Я никогда этого не делал, но, тем не менее, почему-то в моих руках шершавая материя ведет себя гораздо послушней. Случайно касаюсь её лба и порываюсь отдернуть руку. Голова у неё словно раскаленная. Огромные глаза смотрят прямо на меня, и мне снова становится не по себе. Она моргает, когда бинт ложится поверх глаз, оставляя маленькие щелочки для обзора. Её дыхание учащается, когда я заматываю ей нос, и щекочет мне пальцы. Я снова порываюсь отскочить на пару метров, непривычные ощущения начинают меня выкашивать. Она вся напрягается, борясь с собой - бинты ей явно не по нраву - но девушка сама захотела составить мне компанию, так что пусть привыкает. Незамотанным остается низ её лица. Я беру её за подбородок и поворачиваю голову так, что почти забинтованное лицо смотрит прямо на меня. Даже в бинтах и иерихонском рубище её чужеродность нашему городу бросается в глаза. Безумие какое. Муза, освобождающая и дарующая новую жизнь, сама теперь оказалась в бинтах. А что, если бинт прирастет к её лицу и она больше не сможет его снять?.. Я неосознанно провожу большим пальцем по еще не забинтованным губам. Мягкие и теплые...
- Хо-хо, бинтоголовый! Да ты себе, я смотрю, чику все-таки завел! - я дергаюсь, как от удара дубинки синих бинтов, и отскакиваю от музы на два шага. В проеме входной двери, облокотившись на косяк, ухмыляясь во всю свою ангельскую рожу стоит D и внимательно на нас смотрит. Я отмечаю, что рубашка на нем снова белоснежная и гладка, черный галстук повязан ровно по центру. Пауза висит в воздухе пару секунд, затем он вдруг перестает ухмыляться, быстрым шагом пересекает комнату и внимательно смотрит на музу. - В жопу мне рога Люцифера... - выдыхает он. - Она же... не из ваших! - D обходит музу вокруг, внимательно разглядывая. - Черт, ты зачем красоту такую нарядил в ваш ****ый иерихон-стайл?
Я не успеваю ответить, как до D вдруг доходит основное.
- Стоп... так это и есть твоя мифическая муза? - он останавливается напротив девушки. Муза внезапно раздвигает бинты у себя на глазах чтобы получше рассмотреть D и неожиданно показывает ему язык. Ангел прыскает со смеху. - Ну ты парень, дал... выходит, не твоя выдумка вся эта история! Ну что ж, так даже интереснее! Только вот зачем ты все-таки её нарядил в этот хлам?
- Это не я, - отвечаю я несколько резко. Муза молча наблюдает за нами и терпеливо ждет, когда кто-нибудь закончит с бинтом у неё на голове. - Она хочет составить мне компанию, просто...
Мои слова звучат как-то по-идиотски, и я жду очередного саркастического комментария от ангела. Но он вместо этого понимающе кивает.
- Тогда давай заматывай её, я собственно сюда пришел, чтобы тоже составить тебе компанию. Давно я не видел бинтоголовых в большом количестве!
Мы идем по иерихонским улицам к дымящейся трубе. Именно там и происходит каждый раз выдача пищи иерихонским жителям. Я медленно шагаю по брусчатке, стараясь не замечать некоего внимания со стороны прохожих. Несмотря на гребанный "камуфляж", наша троица выглядит весьма нетипично - начиная с ангела, идущего в одной компании с человеком и заканчивая тем, что этот ангел улыбается во всю рожу. Муза идет между мной и D, то и дело спотыкаясь. Ей, похоже, ужасно неприятно в иерихонском костюмчике, а от бинтов, судя по всему, вообще становится дурно, и то мне, то ангелу приходится её поддерживать и уберегать от неминуемого падения. Мне не по себе, все время кажется, что еще немного, и кто-нибудь начнет тыкать в нас пальцем, а если появятся синие бинты, то я вообще не представляю, как быть. Пока что, во всяком случае, не представляю. Между тем, у D настроение совсем шальное из-за того, что он нашел очень веселым и забавным факт существования кого-то еще кроме забинтованных и ангелов. Вероятно, он даже жалеет, что у него нет члена. Впрочем, какая мне разница...
- Прошу вас, - говорит D и предлагает музе взять его под руку после того как она в очередной раз чуть не падает, запнувшись. Муза, как ни в чем не бывало, берет его под руку, но продолжает молчать. До меня доносится её тяжелое дыхание. Да, девочке явно ненавистен этот бинт, да и откуда у неё может быть привычка к нему? Сопит и мучается... на черта было с нами идти?...
Впереди показываются первые ряды людей, стоящих вокруг трубы. Слышится равномерный гул от разговоров жителей, монотонный и глухой, как и всегда. Я озираюсь и не сразу замечаю пару синих бинтов, маячащих у основания трубы и достаточно далеко от нас. Пока что можно не беспокоится, но если они окажутся в непосредственной близи, то скорее всего заподозрят что-нибудь неладное. Как бинтом ни заматывайся, иерихонцем не станешь, если не являешься им изначально, и я не представляю, что будет, когда музу запалят, на сей раз уже иерихонцы. D тем временем, похоже, получает какое-то непонятное удовольствие от пребывания в толпе людей. Он склабится во всё лицо и с интересом рассматривает окружающих. Муза стоит рядом, её слегка шатает, видимо, от духоты, вызванной спертым воздухом. Многие люди поворачивают головы в нашу сторону. Мне не разобрать, что они говорят, но я чувствую, что появление ангела вызывает если не настороженность, то во всяком случае недоумение.
- Вы все охренеть одинаковые! - выдает D и начинает смеяться. - И как ты только не путаешься, где ты, а где все остальные? Идеальное единение с толпой и коллективный разум просто!
- Это у тебя надо спросить, как ты меня узнаешь всякий раз, а не заговариваешь с незнакомыми людьми, ввергая их в шок своей персоной... - я чувствую, что ухмылка режет мне лицо. Все-таки D неподражаем.
- А с чего ты взял, что такого не случается? - весело спрашивает D. Люди вокруг настороженно замолкают, головы повернуты к нам, видимо, все смотрят на ангела. Ангел, снизошедший до разговора с жителем уже что-то особенное, ангел, говорящий с ним на равных, нечто вообще из ряда вон выходящее, а ангел, пребывающий в толпе людей по собственной воле является чем-то ещё более немыслимым, чем дарующая свободу муза.
- Может быть, я успеваю потрепаться за день ещё с десятком таких, как ты и благодаря собственным талантам умудряюсь заставить каждого думать о собственной уникальности! - ангел смеется, кто-то в толпе что-то недовольно бурчит на его слова. "Курица ощипанная!" - слышу я и невольно ухмыляюсь. Присутствие D все же идет на пользу - на фоне лысого ангела-весельчака никто не замечает девушку с нетипично забинтованной головой. Как ни крути, она чужеродно смотрится среди нас и бинты сидят на ней крайне неестественно. Муза слегка пошатывается , и судя по часто вздымающейся и опадающей груди, ей тяжело дышать. Запыхавшийся иерихонец вследствие опрометчиво быстрого шага - это повседневная ситуация. Но когда такое происходит в состоянии покоя, кто угодно может заподозрить неладное.
Очередь двигается к трубе, как ни странно, достаточно быстро для такого количества людей. Система подачи еды как-то усовершенствовалась за последнюю неделю или же сегодня пришло меньше народу? Синие бинты все также маячат прямо у подножия трубы. Нехорошо, слишком нехорошо.
- Боже мой, - тянет D подойдя ко мне поближе. - Нет, ну как вы все живете с такими мордами? Такими темпами и впрямь начнешь придумывать красивых девочек с цветными крыльями!
- Я видел музу! - внезапно пищит кто-то слева от нас.
- Отлично, я тоже! - незамедлительно выдает D и подмигивает тому, кто это пропищал. У меня в горле снова что-то скребется. Муза стоит рядом, продолжая тяжело дышать. Видимо, треп D ей уже не важен и она тупо старается не свалиться в обморок. Иерихонские бинты действительно плотные. Через них плохо видно, слышно и твоя речь сводится к монотонной бубнежке. И дышать в них непросто. Впоследствии, конечно, привыкаешь и бывает даже, перестаешь их замечать на своем лице, признаешь в бинтах вторую кожу. Но для неё, всю жизнь прожившую с открытым лицом, не просто оказаться запеленованой в сероватую шершавую материю.
- Эй, ты, лысый придурок! Одолжи крылья покрасоваться, тебе они все равно ни к чему! - внезапный выпад какого-то громилы, незаметно нарисовавшегося у D за спиной. Люди слегка расступаются. Уровень напряжения резко подскакивает вверх. Ангел, разумеется, отвечает на это все с той же улыбкой.
- А тебе-то они зачем, мастодонт? Девок заинтриговывать или, может, карнавал устроить хочешь?
- Умойся, импотент несчастный! - гремит здоровяк. - В отличие от тебя мне есть на что девок цеплять!
В толпе раздается глухой, механический смех. Иначе здесь смеяться никто не может. Пока что препирательства ангела и иерихонца-громилы не перешли в конфликтную стадию, но балансируют на грани.
Мы подходим все ближе к трубе, и я уже вижу свободную пластиковую трубочку, идущую из её основания. Я снова смотрю на синих бинтов. Они совсем близко и я мысленно благодарю D. Все их внимание, как и внимание толпы, устремлено на моего друга. В руках у синеголовых стражей порядка их удивительные дубинки, от удара которых, будь это даже не удар, а легкое прикосновение, тело пронзает невыносимая боль. Если D доведет все-таки до открытого конфликта, они вмешаются и пустят их в ход.
- Поправь бинты, - говорю я музе, видя что те сидят на её лице уже не так плотно. - Хотя нет, лучше я сам.
Я захожу ей за спину и незаметно тяну за концы бинта, завязанные в узел. Вряд ли это поможет, но вероятно убережет бинт от окончательного сползания с её лица.
Я встаю перед ней, стараясь максимально спрятать от синих бинтов. Черт, зачем я согласился взять её и ангела с собой?...
Я поднимаю с земли свободную пластиковую трубку толщиной с мизинец. Процесс кормления в Иерихоне совершенен и прост. Раз в неделю ты приходишь к трубе, из которой идет дым, вставляешь такую трубочку во внутренний сгиб локтя, и через неё в твое тело поступает все необходимое для поддержания жизни еще семь дней. Жидкость и все нужные вещества. Ровно на семь дней, а потом ты снова идешь к дымящейся трубе и запускаешь эту пластиковую змею себе в вену. Прийти на кормежку раньше можно, но это не будет иметь смысла. Непонятно, каким образом, но труба "узнает" тебя и через её щупальце желанная доза всего необходимого просто не будет поступать тебе в кровь. Ты простоишь как дурак в ожидании и ничего не получишь. Я чувствую легкое жжение, когда маленькая игла прокалывает мне вену, а следом стремительно начинает уходить тот острый голод, что начал доканывать меня еще за три дня до кормежки. Я закрываю глаза и вздыхаю настолько глубоко, насколько позволяют бинты. Голоса людей вокруг меня становятся совсем далекими. Вместе со всеми необходимыми веществами в мою кровь поступает спокойствие и безразличие. В висках появляется знакомый гул - им всегда сопровождается процесс кормежки. Низкий и утробный монотонный гул, перекрывающий собой все остальные звуки, обволакивающий словно кокон. Может, это и есть легендарный голос трубы, я не знаю. Мне вообще-то все равно, что это такое. Важно лишь, что оно дает спокойствие.
Внезапно я чувствую, как кто-то берет меня за рубашку на спине. Гул прекращается, а трубка с какого-то черта отваливается от моей вены, хотя я отлично знаю, что всю свою порцию я ещё не получил. Я открываю глаза и понимаю, что это муза вцепилась мне в спину. Я резко разворачиваюсь и вырываюсь, собираясь сказать ей, что она охренела, но тут по толпе проносится ропот, удивление и оторопь в котором настолько сильны, что сквозят даже сквозь бинты. Толпа начинает расступаться, люди, так и непривыкшие толком друг к другу, наталкиваются один на другого, кто-то падает. D и громила замолкают, ангел переводит взгляд в ту сторону, откуда идет движение и его глаза округляются, ангел разевает рот, продолжая, однако ухмыляться. Я всматриваюсь и то, что я вижу, заставляет меня передернуться.
Сквозь толпу идет человек в одном исподнем. Он шатается из стороны в сторону, то и дело начинает что-то бормотать и хвататься за голову. На нем нет бинтов. Его лицо - лицо молодого парня - искажено гримасой. Он дотрагивается периодически до своих каштановых волос и начинает смеяться. Странный, очень странный режущий и громкий звук. Люди шарахаются от него, пока он на удивление быстро приближается к трубе.
- Ужасный, отвратительный город! - различаю я слова. - Зачем вы здесь все?... - его голос доносится до меня сквозь бинты, и я отчетливо слышу в нем сильное отчаяние, нехарактерное для иерихонца, как и любое сильное чувство. - Боже... - он поднимает голову и сильно щурится. Его глаза не привыкли смотреть на свет без бинта. - Боже, забери меня отсюда!!! - повышает он голос и хватается за голову. Я замечаю какое-то движение у трубы. Да, черт возьми, синие бинты все же выходят из ступора или же у них врубается защитная реакция, и они нерешительно, но целеустремленно направляются к парню. Я завороженно смотрю, как медлительны их движения по сравнению с его обретенной, но бессмысленной резвостью. Парень снова начинает смеяться.
- Вы! - восклицает он и хватает ближайшего к нему иерихонца за шиворот. Тот рьяно пытается вырваться, но парень, похоже, не из слабых. - Да вы идиоты! Вы приходите сюда жрать свою дурь, не будучи способными даже на то, чтобы нормально дышать! Даже ангелы смеются над вами, а сами ангелы...- он делает паузу, глядя на D и снова начинает истерично смеяться, тыча в него пальцем. - Они летать не умеют! Ангелы не умеют летать! Твари крылатые... - он снова смеется и хватает несчастного иерихонца, тщетно пытающегося высвободить ворот своей рубахи, свободной рукой за лицо. - Что, больно? Больно тебе, урод?! А мне не было больно, когда с меня сняли эту серую гадость, зато больно теперь!!!
Муза цепляется пальцами за мой рукав. Её дыхание учащается и она будто слегка сгибается под невидимой ношей. И тут я понимаю, откуда у неё взялись сегодня бинты и иерихонские шмотки...
- Да ты просто большая молодец... - тихо произношу я, почему-то будучи уверен, что она услышит. Пальцы сильнее сжимают рукав моей рубашки. - Что ты меня-то трогаешь? - я резко вырываюсь. - Иди вон, его трогай...
И тут синие бинты синхронно атакуют своими чудо-дубинками. Раздается оглушающий вопль. Бинтоголовые никогда не слышали такого крика - истошного и отчаянного, тем более никогда не кричали сами. Они бы не успели и задохнулись бы до того, как издать подобный звук. Я вижу как несколько людей от шока и неожиданности падают на колени, закрывая ладонями и без того забинтованные уши. Другие продолжают роптать, третьи насколько могут стремительно покидают площадь. Недвижимы и спокойны лишь те, кто все ещё получает свою дозу от трубы через пластиковую трубку. Бывший бинтоголовый продолжает кричать. С каждой секундой дубинки синих бинтов опускаются на него все рьянее и решительнее. По началу он пытается сопротивляться, но постепенно начинает оседать на землю и, в конце концов падает, сворачивается клубком. Я успеваю поймать его совершенно отчаявшийся и бешеный взгляд. Он замолкает, и до нас продолжают доноситься лишь глухие звуки ударов. Я перевожу взгляд на D. Он больше не усмехается, его рот кривится в брезгливой гримасе, брови нахмурены. Он поворачивается, будто почувствовав, что я на него смотрю, и вдруг срывается с места к нам. Никто этого не замечает, те кто в ужасе не разбежались, поглощены созерцанием столь слаженной работы синих бинтов по устранению причины беспокойства жителей. Ангел хватает меня за плечи и встряхивает.
- Убирайтесь отсюда. Оба, - цедит он сквозь зубы, близко придвинувшись к моему замотанному лицу. - Быстро!
Я стою на месте, не шелохнувшись. D непонимающе на меня смотрит.
- Ты что, сейчас же начнется такое! Ей тут нельзя оставаться!
Я пожимаю плечами.
- А мне-то что? Сама виновата.
D отстраняется и продолжает смотреть на меня с недоумением.
- Ты кретин, сейчас тут может начаться шоковое безумие, хочешь, чтобы и тебя задело? Бери её и проваливай, я сказал!
D пристально смотрит на меня. На лице ни тени его вечной клоунской ухмылки.
- Не указывай мне, - я разворачиваюсь чтобы уходить.
Муза стоит на месте, слегка согнувшись и обнимает себя за вздрагивающие плечи. Её руки тоже трясутся и до меня доносятся непонятные звуки. - Ну? - говорю я. Она выпрямляется и снова пытается схватить меня за рукав. Я уворачиваюсь. - Прекрати и иди сама. - говорю я ей и направляюсь к ближайшему переулку, не оборачиваясь. В толпе кто-то кричит. "Муза! Муза в городе!" - слышу я чей-то высокий голос и его кто-то следом подхватывает.
Я ухожу вглубь переулка и шум постепенно начинает стихать. До меня доносятся лишь все те же странные, извлекаемые идущей за мной музой звуки. Спустя пару минут я понимаю, что это всхлипы.
Подойдя к дому, я всерьез задумываюсь о том, чтобы не пускать её больше, но следом понимаю, что если оставлю на улице - неизвестно что начнется и сколько ещё несчастных припрется на свою погибель к дымящейся трубе. Идиотка недожаренная. Все-таки толстяк был прав. Они действительно могут снять бинты. Только вот нахера это делать?
Я прохожу в дом и сажусь на кровать. Муза, шатаясь, заходит вслед за мной и порывисто стягивает с себя бинт. Слышится треск рвущейся ткани, осыпаются кусочки нитей. Она глубоко и облегченно вдыхает, освободившись. Вот значит как... для неё бинт просто тряпка, противно намотанная на лицо и мешающая нормально дышать, но не более того. Глаза у музы красные и распухшие от слез. Девушка с омерзением швыряет бинт на пол и идет к подоконнику. Я сижу все это время на кровати не шелохнувшись, спиной к окну и не вижу, но почему-то знаю, что она садится на подоконник и роняет лицо в ладони. А толку-то? Роняй - не роняй, парня уже не вернуть.
- Я просто хотела ему помочь, - заговаривает она спустя какое-то время. Я так и знал, что она решит передо мной объясниться. - Я хотела его освободить, ведь именно за этим мы и приходим в Иерихон.
- И как? Освободила? - отстраненно спрашиваю я, не поворачиваясь к ней.
- Да! - слегка повышает голос она, и я невольно удивляюсь. В её восклицании слышится одновременно и вызов, и отчаяние. - И он был счастлив, понимаешь, он этого хотел...
- Да, я заметил...
Муза какое-то время не отвечает, явно сдерживаясь и стараясь хоть немного успокоиться. Сколько экспрессии. Слишком много. Я не привык.
- Понимаешь... - она снова начинает говорить. - Когда мы освобождаем кого-то из вас, мы забираем его отсюда. С собой.
Муза медлит, ожидая, видимо, моей реакции. Когда её не следует, она продолжает:
- Но у меня сгорели крылья... - её голос, и без того давящий, становится тяжелее еще раза в три. - Я не могу не то, чтобы кого-то забрать... я сама не могу уйти отсюда!
Я пожимаю плечами, все также сидя к девушке спиной.
- Найди кого-нибудь из своих подружек.
- В Иерихоне не может находится более одной музы одновременно! - восклицает она, и я понимаю, что затронул и без того волнующую её тему. - И я не знаю, способны ли мои крылья снова вырасти! Никто не оставался в живых после того, как попадал в пламя иерихонских труб!
- Тогда стоило, наверное, об этом подумать, прежде чем обрекать парня на такое?
Она спрыгивает с подоконника, судя по звуку шлепка пяток о пол, и, обойдя кровать, становится напротив меня и пристально смотрит. Во взгляде даже сквозь бинты я вижу отчаяние, сожаление и что-то ещё, от чего мне становится не по себе и в то же время возникает непонятное и дурацкое стремление. Я подаюсь вперед и протягиваю руку, но что-то снова тянет меня назад. Какие глупости. Вся эта история такая глупость. Не на того парня она свалилась.
- Тебе не идет эта одежда. Ты зря раздела несчастного.
Муза в недоумении хмурится, явно не понимая, зачем я это говорю и не находится, что ответить.
- Я спать, - добавляю я и ложусь на кровать, отвернувшись от неё. Смеркаться начнет не скоро, но почему-то я чувствую ужасную усталость и желание отключиться от всего происходящего.
Какое-то время она продолжает стоять напротив меня, затем снова идет к подоконнику и садится на него, притянув колени к груди. Серая рубаха, чересчур большая для неё, вырез отходит слишком сильно, так, что видно ключицы и ямку между грудей. Дрянь бесстыжая. К тому же ещё и опрометчивая.
Я закрываю глаза.
Глава 4. Не напарники
Мне снились каменные гребни скал, покрытые снегом, а потом ребенок, моющий голову в струе воды, льющейся из водосточной трубы в грозу. Кажется, ещё были чьи-то руки, нажимающие какие-то кнопки, и животное, которое я смутно помню как кошку. Я просыпаюсь от того, что чувствую тяжесть в правой руке от чужеродного предмета. Я открываю глаза и резко подношу руку к забинтованному лицу. Все вокруг обретает синеватые тона. На запястье у меня - стальной браслет, к которому на толстой цепочке прикована синяя дубинка. Я не сразу соображаю, что происходит, а когда соображаю, рывком сажусь на кровати и сжимаю дубинку в руке. Синий бинт. Значит, на сей раз быть стражем порядка выпало мне. Черт, как это все не во время... Я поворачиваю голову и вижу музу. Она все там же, на подоконнике, в иерихонском тряпье. Девушка удивленно смотрит на меня. На её лице - немой вопрос. Я встаю с кровати и перехватываю смертоносное орудие поудобнее. Она продолжает молча меня разглядывать. Я делаю к музе пару шагов и снова останавливаюсь. Дубинка наливается тяжестью в моей руке. Вчера именно такими приспособлениями на площади у трубы был забит несчастный, которого она обрекла на муки, сняв с него бинты. Муза выжидающе молчит. Я чувствую, как мое дыхание снова учащается. Она передергивается как от холода и будто бы пытается закутаться в рубище того несчастного парня, поджимает ноги под себя. Я могу выгнать тебя в две секунды одним ударом дубинки. И забыть про всё что случилось. Про все эти чудеса. То, что для одних - чудо, для других может стать тем еще проклятием... впрочем, видимо, бывает и так, что чудом и проклятием можно быть одновременно...
Муза переводит взгляд на дубинку и, судя по всему, отлично понимает, что я хочу и собираюсь сделать. На её лице появляется улыбка. В ней чувствуется одновременно и насмешка, и сочувствие, и что-то ещё. И я понимаю, что ударь я её, она все равно будет смотреть на меня с этой снисходительной всезнающей улыбкой. Безумие какое... Я перевожу взгляд на дубинку и понимаю, что только что, прямо сейчас, мне на секунду захотелось оторвать её от себя вместе с рукой.
- Никуда не выходи, ясно тебе? - говорю я музе. - И в ближайшие дни тоже. И не вздумай никого... разбинтовывать.
Я разворачиваюсь и ухожу, не дождавшись от неё ответа.
Я вижу дым, выходящий из трубы, что находится в нескольких кварталах от моего дома. Нужно идти туда и найти второго синеголового. Кажется, было в прошлой жизни такое слово "напарники"... так вот, это не про синих бинтов. На весь Иерихон их всего двое - жители, чей цвет марли вокруг головы синий в отличие от всех остальных, серых. У каждого из них по дубинке, удар которой приносит сильнейшую боль, словно ломает разом все кости в теле и отдирает плоть. Несколько таких ударов - и ты труп. В городе, где люди неспособны даже быстро ходить, не то что по-настоящему драться, в городе, где нет никакого оружия, таких псевдо-мер вполне достаточно. Наверное, будь синие бинты все время одними и теми же людьми, ситуация в городе как-то менялась бы. Но неизвестно по какой причине, как впрочем, и все в Иерихоне, синими бинтами становятся только на семь дней и всего раз в жизни. Все происходит именно так. Ты просыпаешься, на голове у тебя синий, вместо серого, бинт, а на руке - дубинка. Предполагается, что синие бинты следят за порядком в городе. Предотвращают склоки и драки, не допускают конфликты между жителями, даже, вероятно, ангелами и людьми. Но в конечном итоге каждый раз все понимают свою задачу по-разному. Я не знаю, могу ли называть эти "уникальные" семь дней свободой. Я не знаю, что я испытываю по этому поводу. Почти каждый иерихонец мечтает побыть синим бинтом, думая, что это даст ему хотя бы какое-то развлечение и индивидуальность. Но я не вижу ничего особенного и веселого в том, чтобы шляться по улицам и прикладывать кого-нибудь дубинкой. Мне это неинтересно.
Ещё по дороге к площади, где сейчас идет кормежка, я начинаю замечать перемены и понимаю, что да, бинт на моей голове действительно синий. Увидев меня, люди стараются ускорить насколько возможно шаг, вжаться в стену дома, исчезнуть в ближайшем подъезде. От них исходит опаска и озлобленность. Некоторые наоборот подходят слишком близко и бормочут себе под нос какие-то ругательства. Иерихонцы. Хоть бы один подошел и сказал мне все открыто. Вся гадость в соблазне. Дубинка висит на моей руке и все время напоминает о возможности дать себе волю. Приложить того, кто меня раздражает. Но мне это неинтересно... по крайней мере было до сегодняшнего дня. Они бы смотрели на меня как на опасного зверя, будь у них возможность смотреть...
Я выхожу на площадь и довольно скоро вижу своего "собрата по орудию" на ближайшие семь дней. Он стоит у самой трубы, среди замерших иерихонцев, потребляющих в данный момент через трубочку все самое необходимое. Всё дело в том, что синие бинты оказываются как-то связаны друг с другом и ходить по отдельности они практически не могут. Какая-то неведомая сила рано или поздно столкнет их, уж не знаю зачем. Они ни разу не напарники и, скорее всего, гораздо лучше чувствовали бы себя по одиночке. Доверие и взаимовыручка? В этом городе даже дышать толком невозможно. Доверие и взаимовыручка нужны лишь там, где есть свобода выбора или хотя бы возможность полноценно действовать. Мы просто вынуждены будем ходить по городу вместе до темноты и изображать из себя блюстителей спокойствия...
Я иду сквозь людей, и до меня доносятся их разговоры. Сегодня более оживленные, чем обычно, гораздо более оживленные. Некоторые даже срываются на кашель. При моем приближении разговоры резко стихают, но до меня тут же доносится чье-нибудь бормотание из группки людей подальше.
- Вы слышали, слышали? Муза в городе!
- Да кто вам такую чушь сказал? Вы сами её видели?...
- Вчера синие бинты забили парня, которого она освободила...
- Это все происки ангелов!
- Да, вы видели того лысого козла? Приходил поглумиться над нами, недооперенный...
- Дайте мне вашу музу, я её на х** насажу! Чтоб неповадно было!
- Да кому нужно освобождаться, что вы в самом деле? Это же Иерихон!
- Онанисты хреновы, нечего на сказочку дрочить!
- Уроды несчастные, как вы не понимаете, муза, это же муза!
- Да, я видел вчера одного типа с девушкой, у которой бинт как-то странно сидел...
Весь этот гомон доносится со всех сторон. Муза стала причиной городского беспокойства и первой темой для обсуждения. Все дело в том, что раньше никто действительно толком их не видел, как и тех, кого они освобождают. Как выясняется, на все есть свои причины. Иерихон. Дивное свойство города делать незаметными пропажу и появление людей. Как же все меняется, когда случается что-то вроде надежды. Или просто что-то, не вписывающееся в серые иерихонские будни. Тема для обсуждения...
Я подхожу к трубе и смотрю на второго синего. Он выше меня ростом и намного крупнее комплекцией. Фактически, атлет. Даже сквозь бесформенную иерихонскую хламиду видны его бицепсы и бугристая от мышц спина. Атлет поворачивает голову в мою сторону.
- Приветствую, счастливчик! - голос у него грубый и хрипловатый. - Ну что, слыхал уже о том, что тут вчера случилось? Да уж наверняка слыхал, пока к трубе тащился, - он усмехается. Я молча смотрю на него. - Ну, чего такой кислый? В кои-то веки, похоже, можно повеселиться в этой серой бадье.
- И что же намечается веселого? - равнодушно осведомляюсь я.
- Ка-ак?! Ещё не понял? Муза же в городе!
Я пожимаю плечами в ответ, хотя чувствую, что от постоянного упоминания о ней мне становится как-то не по себе, как и от мысли, что виновница беспокойства обосновалась у меня в доме. Не по себе и почему-то немного... забавно.
- Я её не видел, - говорю и понимаю что мне хочется смеяться от того, что я первый раз за время пребывания здесь кому-то соврал.
- Я тоже как понимаешь, иначе уже притащил бы её сюда людям на радость.
Я чувствую, как хмурюсь - брови трутся о бинт. Это что ещё за новости такие?
- Хочешь устроить массовое освобождение города?
- Нет, ты что! Скорее публично ликвидировал бы причину беспорядков.
Что за чушь он несет?..
- А не боишься, что тебя бы смела толпа недовольных и жаждущих освободиться?
Он снова усмехается.
- Смела?.. Да от этой дубинки любая толпа убежит, - он делает паузу и вертит головой, похоже, что пытается представить что будет, если хотя бы половина присутствующих здесь людей кинется на него. - Ну, впрочем, можно обойтись и без публичной ликвидации.
- И зачем тебе это нужно? - я не удивлен. На самом деле я совершенно не удивлен. Для синего бинта появилось серьезное дело.
- Труба сказала мне... чтобы я нашел музу и избавил город от неё.
- Труба?.. - теперь я все-таки удивлен, но немного. У синеголового атлета помутнение рассудка и галлюцинации? - С тобой труба разговаривает?...
- Когда я ел сегодня, она мне об этом сказала, - задумчиво тянет он в ответ. - И значит, мы с тобой будем искать музу. Пока не найдем.
Все это звучит как полная нелепость. Труба ему сказала. Как же. Не в трубе вовсе дело, и эту онтологическую чушь атлет городит просто чтобы отбить у меня желание спрашивать его о чем-то ещё. Но важно не это, а то, что синий бинт, похоже, настроился на поиски.
- Сейчас мы будем сидеть тут и смотреть, не устроит ли кто беспорядка, - холодно поправляю его я. - Пока все не разойдутся с площади.
Он ничего не отвечает, но я чувствую, как синеголового атлета охватывает раздражение и нетерпение. Я прислоняюсь к трубе и складываю руки на груди. Он продолжает слегка топтаться на месте, жадно впитывая все, что говорят про вчерашнее происшествие. Интересно, что бы было, столкнись Толстяк с этим ненавистником муз? Без ударов дубинкой точно бы не обошлось... только где сейчас интересно мой толстобрюхий приятель? Неужели и вправду ему повезло уйти с музой, у которой в отличие от моей, крылья были на месте? Впрочем, какая теперь разница и смысл задаваться подобными вопросами...
Возле трубы достаточно тихо - люди со вставленным в вены пластиком застыли блаженными изваяниями, отключившись от внешнего мира. Зато чуть подальше оживленное обсуждение последних событий все более выходит за рамки простой беседы. Я смотрю на них, как они машут руками и сгибаются напополам от приступа кашля, как отвешивают друг другу оплеухи. Труба холодит мне спину, и я чувствую, как вместе с холодом сквозь меня проходит какая-то еле-заметная вибрация. Прислушавшись, я понимаю, что в моих ушах уже какое-то время стоит гул, заглушающий остальные звуки. Бинтоголовые неподалеку от меня продолжают сгибаться от кашля, отвешивают друг другу затрещины, машут руками... даже сквозь бинты и гул в ушах я слышу одно и то же повторяющееся слово. "Муза...муза...муза..." - твердят они. А я даже не знаю её имени. Не знаю даже есть ли у оно у неё. В конечном итоге... в городе может быть лишь одна муза единовременно. Так есть ли смысл в имени?
Гул в ушах нарастает, и я почти перестаю что-либо слышать. Спине холодно, но я все также прислоняюсь к трубе. Я закрываю глаза. Темно. Совсем темно и ничего не нужно. Из темноты меня вырывает резкое встряхивание. Гул прекращается и другие звуки резко врываются мне в голову. Кто-то стонет, ещё кто-то причитает. Я вижу перед собой своего "ненапарника", именно он и встряхнул меня за плечо. Я перевожу взгляд в сторону. В давешней группке, где велся ярый спор о музе, все притихли и как-то сжавшись замерли. В центре их небольшого кружка лежит человек и ритмично подергивается.
- Мне пришлось вмешаться, - констатирует атлет помахивая («помахивая») дубинкой. - Они что-то слишком расшумелись. Только вот какого хрена ты тут замедитировал и не вмешался, я не понял?! - в его голосе упрек в нарушении наиважнейших обязанностей.
- Я не вмешиваюсь пока меня не просят, - спокойно отвечаю я ему. Он в ответ фыркает и отпускает мое плечо.
- Ты теперь синий бинт. Ты обязан вмешиваться!
- А кто меня к этому обязал?
Он хочет что-то ответить, я чувствую, как слова долбятся о зубы у него во рту, но в итоге сдерживается. Атлет поворачивается ко мне спиной и оглядывает площадь. Людей заметно убавилось, ещё немного и возле трубы никого не будет, основная часть иерихонцев уже получила свою порцию сегодня. Сколько же я пробыл в странном трансе?...
- Ну что ж, - снова заговаривает синеголовый. - Подождем ещё немного и пойдем искать?
- Кого искать? - не сразу врубаюсь я.
- Ты чего, трубного газа надышался? Музу эту сраную искать пойдем.
- На черта? - спрашиваю я равнодушно, однако в горле какого-то хрена что-то снова начинает скрестись.
- Что за странные вопросы? - возмущается атлет. - Она нарушительница спокойствия! А наша с тобой задача, как и задача всех синих бинтов - устранять все подобные нарушения и нарушителей.
- Мне лень, я лучше все семь дней проторчу здесь, - мой голос звучит убедительно монотонно и глухо.
Он не сразу отвечает. Смотрит на меня, судя по ракурсу головы, пристально.
- Ну смотри. А я займусь поиском, - с этими словами он разворачивается и исчезает в ближайшем переулке. Я рефлекторно делаю шаг вслед за ним и останавливаюсь. Площадь стремительно пустеет. Иерихонцы отсоединяются от трубы, получив свое, и уходят. Только та компания, так активно спорившая про музу, продолжает с угрюмым видом смотреть на своего неудачливого товарища. Он уже не дергается, а предпринимает вялые попытки встать. Значит, атлет приложил его дубинкой от силы пару раз. И то хорошо... Странные все-таки эти товарищи. Их друг пластается на земле, а никто не подаст ему руку. Я оборачиваюсь и смотрю на удаляющуюся фигуру синеголового, затем снова перевожу взгляд на утихомиренную им компашку. Они косят головы в мою сторону и чувствуется, что после инцидента с дубинкой ждут от меня всего самого худшего. Я срываюсь с места и, насколько это возможно, спешу догнать атлета.
- О, так ты все-таки передумал? - не особо удивляясь, спрашивает он, когда я оказываюсь рядом с ним.
- Я подумал, что раз все равно нечего делать, то можно составить тебе компанию.
Я захожу в дом и устало сажусь на кровать. Я и понятия не имел, что иерихонец может быть настолько активен. Оставшуюся часть дня я шлялся по улицам вместе с атлетом и, надо сказать, искренне потешался тому, как он пытается вести поиск. Заглядывать во все темные углы и не догадаться поспрашивать у прохожих - это было действительно смешно. Такой бугай, да и к тому же синий бинт, вел себя так, словно ищет потерявшееся домашнее животное. Пару раз он доставал дубинку и прикладывал ей тех, кто ему вдруг почему-то не нравился или вызывал раздражение. Оба раза я не заметил в этих людях ничего такого, за что их следовало бы угомонить. А ещё он постоянно треплется. Треплется и треплется о чем-то, что я перестал запоминать после первого же часа снования по улицам. Я поднимаю правую руку и смотрю на болтающуюся на цепи дубинку. Сегодня мне не довелось пускать её в ход.
Я поворачиваю голову и смотрю на музу. Она сидит там же, на подоконнике, поджав колени и опустив голову, трет себе пальцами виски. На мой приход она даже не отреагировала.
- Что, голова болит? - спрашиваю я. Она кивает, не поднимая на меня глаз. Как-то странно. Причина всех беспорядков последних дней сидит у меня на подоконнике и мучается от головной боли. Впрочем, что тут такого?
- Я никогда не освобождаю, если меня не просят... - тихо говорит она. Значит, до сих пор переживает вчерашнее происшествие и зачем-то пытается передо мной оправдаться. Я пожимаю плечами.
- Бывает, что люди сами не знают, о чем просят.
На это она не отвечает. Я встаю с кровати и подхожу к ней.
- Тебя кстати ищут, - сообщаю я музе. Это заставляет девушку все-таки поднять голову и удивленно посмотреть на меня. - Такой же, как я, - я показываю пальцем на цвет своего бинта. Она продолжает удивленно смотреть, но, кажется, частично начинает понимать о чем я. Хоть бы спросила что-нибудь. - Ты же знаешь о синих бинтах?
- Да, - она внезапно отворачивается и смотрит в окно. - Мою подругу они забили до смерти.
Я ничего не говорю какое-то время. Значит, музы все-таки смертны? Я перевожу взгляд на дубинку, прикованную к моей руке, затем снова смотрю на музу. Она, по-видимому, ничуть не боится меня, несмотря на мою метаморфозу, хотя прекрасно знает, что я могу сделать. Или, может быть, ей стало наплевать после вчерашнего случая, когда она осознала, что, по сути, её пребывание в Иерихоне абсолютно бессмысленно и даже разрушительно.
- Ты что, совсем не боишься, что он тебя найдет?
- Ну, ты же меня уже нашел, - снова смотрит на меня. Я ничего не отвечаю, какое-то время медлю, стоя напротив неё.
- Я тебя не искал, - наконец говорю я и иду к кровати.
Зато синеголовый завтра снова будет её искать.
На второй день моего пребывания в статусе синего бинта я просыпаюсь и думаю о том, что пока что ещё держусь, но уже начинаю ощущать подкрадывающийся голод. Как быстро. До кормежки ещё пять дней. Я ухожу, напоследок сказав музе, чтобы не сидела на подоконнике - её могут заметить с улицы в окне.
Я иду к дымящейся трубе и нахожу атлета на том же месте. Люди вокруг не настолько возбуждены, как вчера, то ли он уже успел поприкладывать их дубинкой, то ли, как и всё в этом городе, происшествие с разбинтованным парнем начало забываться.
- Сегодня они меньше шумят, - приветствует меня синеголовый, помахивая дубинкой. Значит, скорее всего дело в мерах по привнесению порядка, а не в забывчивости иерихонцев. - Я подумал, наверное, стоит пораспрашивать людей, не видели ли они что-нибудь странное, как ты думаешь?
Чтобы это понять, ему понадобился целый день. Сообразительный парень, ничего не скажешь. Я пожимаю плечами в ответ на его вопрос и сажусь на землю возле трубы, оказавшись словно в лесу - вокруг меня застывшие иерихонцы с лианами трубочек в сгибах локтей. От них веет спокойствием и какой-то невыносимой завершенностью. Не знаю, почему невыносимая. Странно, что я все еще помню, что такое лес и лианы. Обрывки воспоминаний приходят во снах, которые стали мне сниться с того самого дня, когда утром я обнаружил обгоревшую музу у своих дверей.
Дурацкие сны, оставляющие ощущение несуразицы и недоумения, как, впрочем, и вся эта история.
Дубинка, прицепленная к моему запястью, напоминает о себе легким покалыванием в пальцах. Блюститель порядка. Как же это нелепо и смешно, может быть даже забавно. Пойти и огреть кого-то становится единственным развлечением для обладающих хоть какой-то властью.
Не знаю, сколько проходит времени, прежде чем я встаю и оглядываюсь. Вокруг все статично - люди говорят в обычной для них монотонной манере, никакого кашля или размахиваний руками. Даже скучно - после всплеска последних двух дней. У меня возникает абсурдное желание пойти и расшевелить народ ударами дубинки. Вот уж будет им потом, что пообсуждать - взбесившийся синий бинт. Впрочем, синих бинтов они постоянно обсуждают и осуждают. Даже те, кто ещё вчера мог быть из их числа. Я перевожу взгляд на своего долбанного компаньона. Ему явно неймется продолжить поиски.
Весь день мы снова шатаемся по улицам, останавливая каждого встречного с одним и тем же вопросом - не видели ли они музу? Большинство людей со страхом отвечают отрицательно, некоторые начинают нести чушь про крылатых избавительниц, но в основном всё это тот ещё балаган. Синеголовый атлет так увлечен процессом, что порой забывает о моем присутствии. Я же лишь молча следую за ним, наблюдая, как он выспрашивает иерихонцев одно и то же. Периодически в профилактических, по его словам, целях применяет дубинку, когда кто-то вызывает слишком сильные подозрения или же особо восторженно реагирует на вопросы о музе. Я наблюдаю за их судорогами после удара и пару раз ловлю себя на неосознанном желании добить несчастных. Дубинка в моей руке словно начинает оживать и подначивать меня, но, в конце концов, я просто прохожу мимо. Мне не нужно никого запугивать. И эта псевдо-власть мне тоже ни к чему. Я не из тех, кто каждую ночь засыпает в надежде проснуться с синим бинтом на голове. Мой «ненапарник»,судя по всему, из тех, для кого происходящее - дар небесный. Не знаю уж зачем, но такое чувство будто каждый раз, ударяя кого-нибудь, атлет ведет свой личный диалог с Иерихоном. И вовсе не обязательно, что он пытается сказать что-то недовольное. По-моему у этого громилы несмотря на недостаток мозгов есть четкие убеждения. Интересно, а что бы сказал про него D?
Мы петляем по паутине улиц, все так же бессмысленно вылавливая прохожих, пока один из них - сутулый иерихонец с хриплым голосом - не говорит нам о том, что да, он видел девушку в голубом платье, прекрасную как Марлен Дитрих. Кто такая Марлен Дитрих?... Понятия не имею или не помню. Он говорит, что она слегка хромала, а платье на ней было каким-то оборванным, "все было так хорошо видно!". Также хрипящий иерихонец сообщает важную деталь о том, что у неё не было крыльев. Синеголовый удовлетворенно кивает, и я даже сквозь бинт ощущаю исходящие от него волны адреналина. Словно животное, которое наконец взяло след. Кажется, были такие в прошлой жизни...
В довершение разговора он ударяет случайного свидетеля дубинкой. Тот падает на землю к моим ногам и начинает биться в судорогах.
- Зачем? - спрашиваю я.
- Слишком много ненужной болтовни. Будет знать, как пялиться под юбку нарушителям порядка.
Атлет с сожалением поднимает голову и смотрит на начинающее смеркаться небо. Сегодня ему придется прервать свои поиски. Он коротко взмахивает рукой и уходит в своем направлении. Я какое-то время стою рядом с бьющимся в конвульсиях бинтоголовым и затем, опустившись на корточки, беру его за плечо. Он вздрагивает еще пару раз и начинает успокаиваться. Я встаю и ухожу, стараясь особо не мешкать. Погано, что теперь мой гребаный компаньон узнал что у музы нет крыльев. Теперь уже не настолько забавно будет за ним наблюдать, понимая что часть информации у него все-таки появилась.
- Это все ангелы, говорю тебе.
Я поворачиваю голову и смотрю на синеголового. Сегодня почему-то не так много народу, как обычно, и все какие-то совсем притихшие. Мы стоим у трубы, среди статуй с трубочками в венах.
- Да наверняка её эти крылатые уроды укрывают! Они ж, как-никак, но родственные виды...
Не представляю, с чего он это решил. Совсем не представляю. Ангелы знают о музах немногим больше нашего, да и относятся к ним скорее всего более однозначно, нежели мы. Им-то какое дело до прекрасных избавительниц? Но... так, по крайней мере, его рассуждения снова становятся для меня развлечением.
- Предлагаешь сходить к ним и попытаться разузнать? - скучно интересуюсь я.
- Да, именно это я и хотел предложить! - с энтузиазмом отвечает он. - Только вот... - атлет заминается. - Они же такие... сам знаешь...
- Какие? - спокойно переспрашиваю.
- Ну, стремные они какие-то! Да и сильные, не то, что мы...
Боится ангелов. Как и многие. Да, они действительно сильные, моя голова до сих пор немного побаливает после того, как покойный A приложил меня. Как это любопытно, наверное, постигать, что власть синего бинта и дубинки не бесконечна. И, тем не менее, передо мной ударить в грязь бинтом он не может.
- А если муза скрывается у них?
Синеголовый не сразу отвечает мне, но затем нерешительно кивает.
Пока мы поднимаемся наверх, он спрашивает, знаком ли я с кем-нибудь из ангелов. Атлет описывает мне внешность D - ангела, которого видели на площади в день, когда стало известно о музе. Я молча иду по ступеням, стараясь не запыхаться и давая понять, что сейчас не смогу ответить на его вопрос. Мы поднимаемся на крышу, я чувствую, что лицо под бинтом у меня все вспотело. Атлет вообще близок к приступу астмы. Ангелов на крыше достаточно - каждый чем-то занят и одновременно с этим ничего не делает. Удивительная способность пернатых тварей - симуляция. Симуляция веры и симуляция надежды. Симуляция любви друг к другу, которая быстро заканчивается, когда возникает необходимость вмешаться. Как только мы появляемся на крыше, все тут же поворачивают головы в нашу сторону. Жутковатая синхронность. На лицах - недоумение и неприятное удивление. Какое-то время все молчат, а мы стараемся отдышаться. Атлету явно не здесь не по себе. Он жмется спиной к выходу и сутулится.
- Что вы здесь забыли? - к нам выходит ангел с седой косой и я узнаю в нем Z, того типа, что прогнал D с крыши. Мой гребаный компаньон сжимается еще сильнее и вцепляется в свою дубинку. Z равнодушно и брезгливо смотрит на него. - Зачем было приходить, если вы даже не в состоянии с нами разговаривать? - высокомерие сквозит в каждом слове. Я смотрю на атлета и киваю ему головой, давая понять, что допрашивать потенциальных свидетелей - его призвание. Он продолжает мяться. Z нетерпеливо складывает руки на груди и фыркает. Синеголовый, похоже, и забыл о своей чудотворной дубинке. Мне становится отчего-то весело за всем этим наблюдать.
- Если будешь молчать, кого-нибудь достанешь, и он швырнет тебя с крыши вниз башкой, - слышится голос откуда-то слева и я вижу ангела в черной майке и белых брюках. Его каштановые волосы собраны в конский хвост на затылке, бицепсы на руках бугрятся и впечатляют. На синеголового это, наконец-то, оказывает какое-то влияние.
- Муза, - говорит он, стараясь выпрямиться и вложить в голос побольше твердости. - Она ведь среди вас?
По крыше пролетает неприятно удивленный вдох. Ангелы хмурятся и недовольно переглядываются. В лице Z не меняется ничего. Затем кто-то начинает хихикать.
- Среди нас только мы, убогий. Советую тебе уйти, пока H не засунул тебе твою дубинку в жопу, - Z кивает ангелу с конским хвостом и, повернувшись к нам спиной, идет к краю крыши.
- Пошли отсюда! - шипит атлет и исчезает в дверном проеме. Как мило, он собрал на себя все их внимание и меня похоже даже не заметили. Я собираюсь шагнуть вслед за ним, но тут кто-то хватает меня за рукав, и я вижу близнецов W.
- Как дела у D? - спрашивает тот, у которого голос звонче, в то время как второй внимательно на меня смотрит. Я смотрю сначала на одного, потом на другого и понимаю, что не зря у них одна буква на двоих. Действительно - фактически одно целое.
- Он, кажется, в порядке, - отвечаю я и снова порываюсь уйти. Близнец мне улыбается и снова прихватывает за рукав.
- Передай ему, что труба не любит одиноких.
После этого я наконец исчезаю в дверном проеме и вижу, что атлет не стал спускаться вниз, дожидаясь меня у входа. Я киваю ему, и мы начинаем спуск. Большую часть мы молчим и пыхтим, стараясь не особо спешить, чтобы не свалиться в кашель. Затем, ближе к первому этажу, синеголовый извергает длинную тираду о пернатых уродах без хозяйства и снова замолкает, почти начав заходиться кашлем.
- Кто такой D? - спрашивает меня он, когда мы оказываемся на улице. - Это же ангел, да? Тут ни у кого больше нет таких имен.
- Да, это ангел. Увидимся завтра. - отвечаю я и повернувшись к нему спиной ухожу, прекрасно зная, что он еще какое-то время будет пялиться мне вслед.
Следующие два дня он, одержимый своими поисками, взялся устроить обход по всем домам Иерихона, до которых способен добраться. Крайне глупо, поскольку никто еще ни разу так и не смог очертить границ Иерихона, и есть вероятность, что плутать здесь можно вечно. Силы жителей просто не хватает, чтобы обойти все целиком, да никто особо и не задавался вопросом, есть ли что-то ещё кроме города. Все равно без трубочек в венах не протянуть дольше недели. И, тем не менее, этот синеголовый решил пойти на такое. Мне приходится таскаться вслед за ним, поскольку есть небольшая, но вероятность, что мой дом окажется у него на пути.
За эти два дня он умудряется выяснить, что ангела, которого видели на площади, зовут D. Видимо, мой друг все же пытался заводить и другие знакомства или, и в самом деле несколько раз принимал кого-то за меня и когда его не узнавали, выдавал наивное: "Ты чего, бинтоголовый? Это же я - D!" После этого на меня начинают сыпаться вопросы со стороны атлета о том, какого черта я якшаюсь с убогими курицами и нельзя ли побеседовать с моим другом про музу? Синеголовый отчего-то уверен, что ползающему по трубам ангелу видно больше чем нам. В этом он конечно прав...
Я достаточно легко отмахиваюсь от его расспросов, понимая, что поиски музы уже не кажутся мне такими забавными и начинают откровенно раздражать.
Уходя по утрам я говорю музе, чтобы не сидела подоконнике, но, приходя вечером, застаю её там же.
Вечером муза спрашивает меня, почему я не сдам её. Я интересуюсь у неё, действительно ли ей этого хочется. Девушка не сразу отвечает, а после говорит, что без крыльев от неё все равно нет толка для города. Она обречена оставаться здесь навеки, будучи неспособной увести кого-либо из Иерихона. Я удивляюсь, почему её не хватятся там, в другом прекрасном месте. Муза смеется. В другом прекрасном месте все свободны и вольны делать то, что им хочется, но в Иерихоне может находиться не больше одной музы. И пока она здесь, живая пусть и не совсем невредимая, - никто другой из её народа сюда не сунется.
- Так кого действительно нужно освобождать? - с иронией спрашиваю я.
- Тебя, - отвечает муза и снова отворачивается к окну.
Я не представляю, сколько она уже здесь находится. Прошло всего несколько дней, а мне уже кажется, что она постоянно в этом доме, на моем подоконнике. От ожогов не осталось и следа, её волосы - ровный ежик - постепенно начинают отрастать. Я бы мог освободить девушку от бремени, приведя сюда музоненавистника атлета. Я бы мог освободить её с помощью нескольких ударов дубинкой. Мог бы просто выгнать. Вероятно, я так и сделаю. Вероятно, нет. Теперь я понимаю почему она улыбалась, когда я почти что ударил её дубинкой в первый день своей бытности синим бинтом.
На шестой день, вместо того чтобы кидаться на поиски после дежурства у трубы, мой гребанный компаньон неожиданно садится на землю и устало вздохнув, поднимает голову и смотрит в серое небо. Я молча стою рядом, с небольшим недоумением наблюдая за ним.
- Я уже и не знаю, может, наврал тот хрен, сказавший что у неё крыльев не было? – задумчиво тянет атлет.
- Хочешь её в небе высмотреть? - усмехаюсь я.
- Может быть и так... - снова тянет он. Что-то с ним сегодня странное. Нет и следа энтузиазма. - Но как мне заставить её спуститься? Может быть, попросить освободить меня? Я слышал, они не умеют отказывать, если их о таком просят... вот ведь шлюхи, а?
Он смеется пока не начинает задыхаться. Ну, то, что музы бесстыжие - это точно. Я ловлю себя на том, что улыбаюсь от этой мысли и встряхиваю головой.
- Чем они тебе так не угодили? - равнодушно, как и раньше, интересуюсь я.
Он отвечает не сразу, дожидаясь пока дыхание выровняется.
- Они нарушают порядок Иерихона, - он делает паузу. - Но даже не это главное. Видишь ли, зачем-то нас сюда послали ведь, в этот город, замотали головы, сделали совсем не теми, кем мы были и о чем почти ничего уже не помним. Большинство людей мыслят себе это место как ад и считают бинты - проклятием. Но, по-моему, дело тут совсем иначе обстоит.
Я слегка удивлен. Атлет пытается рассуждать вместо того чтобы выдавать аксиоматические утверждения и команды к действию.
- Мы здесь для того чтобы стать другими, тебе не кажется? Слиться в коллективный разум, отречься от ненужного индивидуализма. Не зря мы кормимся от трубы, присоединяясь к ней и становясь фактически одним существом. Мы идем к чему-то новому.
Какие он, однако, помнит слова. Я прислоняюсь спиной к трубе и сажусь на корточки, давая понять, что все еще слушаю его в пол-уха.
- Я мало что помню из прошлого, но помню кое-что про бинты. Ими люди закрывали свои раны и увечья, чтобы ускорить процесс заживления. Как ты думаешь, зачем нам бинтуют лица - источник наших невзгод?
- Лицо - это источник невзгод?
- О, в прошлой жизни лицо - это нечто фундаментальное. На него всегда смотрят в первую очередь, когда видят человека. На лице отображаются твои мысли, чувства, желания. По лицу о тебе судят - какой ты. И такого лица, как у тебя, больше нет ни у кого.
- Разве это плохо?
- Да. Лицо - твоя индивидуальность. От неё все беды и несчастья. Иерихон лишает нас лиц, делая едиными, делая одинаковыми. А мы зачем-то сопротивляемся этому, призываем муз и проклинаем ангелов. И музы в свою очередь мешают нам осознать, что город пытается сделать нас счастливыми. Поэтому их необходимо уничтожать, потому что иначе эти шалавы так и будут мешать нам пройти промежуточную стадию. А лица нам бинтуют, чтобы излечить от нас самих.
- И что же хорошего нас ждет?
- Я думаю, ты и сам прекрасно знаешь. То чувство что охватывает тебя, когда ты стоишь пристегнутый пластиковой трубкой к Трубе.
Стать чем-то единым, лишенным индивидуальности. Что за чушь. Откуда он слова-то такие знает. Не хочу я в таком случае и не буду становиться с кем-то единым целым. Ещё чего. Я не доверяю другим настолько, чтобы сливаться с ними во что-то новое и прекрасное.
- В таком случае, тем, кто бинтует нам лица, стоит нас спрашивать заранее, - немного резко отвечаю я.
Он пожимает плечами. Мои слова нисколько его не задели.
Когда я прихожу, я вижу музу, сидящей на моей кровати - прямо как в первый вечер её появления. Она сидит, положив руки на колени, и смотрит перед собой. Я подхожу к ней и выжидательно встаю над душой. Она поднимает на меня свои огромные глаза. Уголки губ опущены, брови нахмурены.
- Скажи, - спрашивает она. - Ты бы убил меня, если бы я попросила? - она делает паузу. - Я не могу так. Когда все бессмысленно.
- Попроси, - отвечаю я, чувствуя, как дыхание почему-то перехватывает. На черта она это затеяла? - Ты можешь попросить, но это не значит, что я обязательно соглашусь, - добавляю я, сам не зная зачем. - Но может быть, тебе просто уйти? Так ты не долго протянешь на улицах Иерихона. Зачем делать из меня убийцу?
Муза поджимает губы, опускает глаза и ничего не отвечает. Чувствуется, что ей стыдно. Удивительное дело, почему-то её лицо даже сквозь бинты я вижу очень четко, в отличие от того же D. Как там говорит мой гребаный синеголовый приятель? Лицо - причина всех невзгод?
Я обхожу кровать и ложусь с другого края к ней спиной. Уже засыпая, я чувствую, как она ложится рядом и утыкается лицом мне в спину.
Сегодня день моей кормежки. И как ни странно чувство голода, сильно напоминавшее о себе последние дни, куда-то пропало. Осталось лишь осознание, что мне необходимо влить в себя очередную порцию рациона. Хотя даже в необходимости я отчего-то сомневаюсь. Забавная потеря "аппетита".
Сегодня атлет весь день то ли слишком спокоен, то ли подавлен. Он молчаливо сидит у трубы и, похоже что даже не собирается пускать в ход свою любимую дубинку. Может быть, все дело в том, что сегодня - последний день, когда мы являемся синими бинтами? Мне-то что, прошло и прошло это время. А вот ему, похоже, будет сильно не хватать возможности огреть того, кто не понравился, да так, что тот потом может и не встать на ноги.
- Будешь скучать по своей дубинке? - лениво осведомляюсь я. Он отвечает не сразу.
- Скука - неуместное слово. Я буду сильно огорчен отсутствием возможности совершать что-то для совершенствования города.
А, он опять о своей теории единого целого или как там...
- Странное совершенствование - путем самой что ни на есть грубой силы и методом угроз.
Атлет пожимает плечами, так и не повернув головы в мою сторону. Видимо, я его перестал интересовать после того, как он убедился в моем равнодушном отношении к "нашей великой семидневной миссии". Или же огорчен, что так и не нашел музу.
- Все великое имеет в своем фундаменте не только кровь, но и дерьмо. - он берется за дубинку и непонятно зачем начинает ей помахивать. - Я думаю, что смогу продолжать что-то делать для города и без этой штуки. В конце концов, никто не помешает мне наводить на верные мысли наших с тобой сменщиков и их сменщиков в последствии тоже.
- Они тебя пошлют куда подальше, а то и дубинкой огреют.
Он тихо смеется и качает головой в знак отрицания. Синих бинтов он по-прежнему считает самым лучшим, что только можно себе вообразить для улучшения жизни.
- И что вы будете делать? - продолжаю я. - Всем скопом муз вылавливать? Может, сачки заведете?
Он наконец-то поворачивает голову в мою сторону.
- Сначала может быть и так. А когда они поймут что соваться сюда бесполезно и не нужно, разберемся с ангелами.
- Ангелы-то тебе чем не угодили? - все также лениво интересуюсь я, не показывая, что его последние слова меня все-таки задели. Люди, конечно недолюбливают и сторонятся ангелов, но об истреблении как-то никто не помышляет. Непонятная тупая агрессия со стороны атлета меня раздражает.
- А зачем они здесь? Убогое напоминание непонятно о чем. Лишь нервируют и пугают людей, скалолазы хреновы.
- И чем они тебе помешали?
- Да хотя бы тем, как они на нас смотрят! Словно мы пыль, мусор, отребье какое-то! А мы - залог будущего великого единства! В отличие от них - рудиментов и атавизмов веры...
Да мы во многом и есть пыль, мусор и забинтованное отребье, не способное даже нормально дышать и раз в неделю присасывающееся к пластиковой трубке.
- Хотя с кем я говорю, - тут синеголовый хлопает себя ладонью по забинтованному лбу. - Ты же якшаешься с ними. Как там его, кореша твоего лысого кличут, B, C или X?
- D. Его зовут D, - холодно говорю я и отворачиваюсь к трубе, не имея намерения продолжать разговор. Я берусь за свободную пластиковую трубку, задираю рукав и впервые понимаю, что нет никакого желания цеплять это к себе.
- Эй, а ты если с ангелами якшаешься, то может, и с музами спишь? - доносятся слова атлета.
- Не сплю, - отвечаю я и щелчком пальцев отправляю пластиковую трубку в свободный полет.
Оставшуюся часть дня я прошатался по улицам один, без этого порядком доставшего меня типа. Неизвестно, куда он ушел, я как-то и не заметил, как атлет пропал с площади. Оно и к лучшему.
Люди по-прежнему сторонятся меня, глядя на мой синий бинт и дубинку в руке, а завтра я буду также сторониться того, кто меня сменит. Какая все-таки глупость. Боятся не человека, а дубинки у него в руке. Сам же человек лишь механизм, приводящий неприятное орудие в действие. Нет по сути никаких стражей порядка, есть причуда Иерихона. Город и вправду обезличивает, и даже возможность выделиться из толпы на семь дней - всего лишь результат поочередного случайного выбора. И многие рады использовать эту неделю, чтобы почувствовать себя кем-то большим, чем амеба в бинтах. Но ведь, по сути, ничего не меняется. Не важно, кто держит дубинку, когда она ударяет по тебе.
Иллюзия возможности, иллюзия силы. Я бы мог выгнать музу и забыть всю эту историю, и порой эта дурацкая штука, прикованная к моему запястью,словно оживала и давала понять, что можно бы и пусть её в ход. Но зачем? В этом городе предпринимать жалкие попытки, чтобы что-то сказать о себе, изначально глупо и бесполезно. Одни верят в муз-избавительниц, другие, как выясняется, в переход к совершенству посредством отказа от лица. А я не вижу смысла ни в том, ни в другом. То, что случается в конечном итоге - оно и случается. Толстяк гонялся за музами все дни напролет, захлебываясь кашлем, и неизвестно, добился ли своего. А на меня она свалилась с неба в буквальном смысле слова. И непонятно только, кому из нас в итоге лучше...
В густых сумерках я открываю дверь и захожу в дом. Ещё немного, и на трубе загорится пламя. Я смотрю на музу и не сразу понимаю, в чем дело, когда она резко спрыгивает с подоконника и напряженно смотрит на что-то за моей спиной. В следующий момент я падаю на пол от того, что тело пронзает острая боль. От макушки до пяток в меня словно впиваются раскаленные иглы, ноги подкашиваются, в глазах плывет. Я изворачиваюсь в судороге и сквозь возникший гул в ушах слышу, как атлет говорит что-то нелепое и пафосное вроде того, что он так и знал, что дело со мной не чисто. И как я мог быть таким невнимательным и не заметить, что весь день эта туша незаметно таскалась за мной? Синие бинты не напарники, но они всегда следуют друг за другом, словно намагниченные. Муза стоит у окна, слегка подавшись вперед, кулаки сжаты. Такой я ещё её не видел. Атлет перешагивает меня, по телу снова проходит судорога. Я не могу издать ни звука, горло словно, но чувствую, как дыхание становится сбивчивым. Я пытаюсь схватиться за дубинку, но пальцы меня совсем не слушаются. Сквозь гул в ушах доносятся ругательства синеголового. Он замахивается дубинкой на музу, девушка отскакивает в сторону. Он выдает что-то нечленораздельное на повышенных тонах и снова замахивается. По сравнению с музой атлет неуклюж и ужасно медлителен. "...****ские крылышки.." доносится до меня сквозь гул. Она пятится назад, продолжая уворачиваться от его ударов, и оказывается рядом со мной. Тут на трубе загорается пламя, и её лицо высвечивается в багровом свете. Муза издает то ли вскрик, то ли резкий вдох и опустившись на корточки, дотрагивается до моего плеча и пытается встряхнуть. Глаза тревожно вытаращены, рот приоткрыт. Меня по-прежнему сотрясает боль, и я не могу отреагировать каким-либо образом. Атлет налетает на неё и сшибает на пол. Девушка пытается вывернуться из под тяжести его туши, и когда синеголовый замахивается в очередной раз, муза перехватывает его за запястье обеими руками. Дубинка останавливается совсем близко от её головы, это приводит синеголового в короткое замешательство, однако в следующий момент свободной рукой он ударяет её по лицу, и девушка снова вскрикивает. Я пытаюсь пошевелиться, понимая, что боль начинает отступать, по крайней мере меня больше не трясет, но пальцы по-прежнему не слушаются. Слышится недовольный рык атлета и я понимаю, что муза двинула ему коленом в пах. Он сгибается пополам, и ей этого хватает, чтобы спихнуть тяжелую тушу с себя. Девушка поднимается на ноги, но в последний момент он хватает её за лодыжку и резко дергает на себя. Она падает, ударяясь головой об пол.
- Как вы достали сюда приходить, - рычит страж порядка. - Только превносите всяческой ***ты и непомерное ****ство духа! И ты - очередное тому доказательство!
Он снова замахивается и снова промазывает. Даже схваченная им за ногу она продолжает уворачиваться изо всех сил. Немудрено, ведь у музы преимущество перед всеми нами - возможность свободно дышать и двигаться. Она пинает его ногой в забинтованное рыло, отчаянно пытаясь вырваться. Лицо музы искажено гримасой - рот оскален, в глазах беснуются огоньки - отражение иерихонского пламени. Я пытаюсь приподняться. Боль снова укладывает меня на пол, однако к пальцам все же возвращается чувствительность. Я стискиваю дубинку в руке и снова предпринимаю попытку встать, и в итоге оказываюсь на четвереньках.
- Ты же муза, дарующая избавление, а ведешь себя как невоспитанная оторва! - восклицает атлет, когда девушка в очередной раз прикладывает его пяткой в голову.
Она ничего не отвечает, продолжая рьяно сопротивляться. В следующий момент синий бинт взвывает от боли - мне все-таки удается не сильно приложить его дубинкой. Муза вырывается, и подбегает ко мне, чтобы помочь подняться на ноги. Кое-как, шатаясь, у меня это получается, но в следующий момент я вижу, как атлет встает и нетвердой походкой приближается к нам. Удар был не слишком сильным, в сотни раз слабее, чем его стремление ликвидировать угрозу для города. Я отталкиваю музу от себя в сторону окна. Она сначала непонимающе смотрит на меня, а затем бодро взмывает на подоконник.
- Ну? - резко выдыхает она. - Иди сюда, и я освобожу тебя от твоих заблуждений! - она протягивает руку. Атлет, не смотря на боль срывается с места и оказавшись у подоконника, снова взмахивает дубинкой. Драка и марш-бросок к окну совсем измотали его, и взмах получается слабый. Муза терпеливо ждет, стоя в проеме окна, озаряемая багровым заревом трубы. Атлет, пыхтя и срываясь на кашель влезает на подоконник, видимо, уже не понимая, что делает и вцепляется обеими руками ей в горло. Девушка издает хрип и хватает его за шиворот, и в следующий момент делает какое-то невероятное па, чтобы перевесить синеголового. Муза дергается всем телом назад и от неожиданности он не успевает среагировать, и оба они вываливаются в окно, на улицу. Их поглощает темнота. Раздается короткий, но громкий щелчок.
Какое-то время ничего не слышно. Я, шатаясь, подхожу к окну и вижу только одну музу, от атлета не осталось даже дубинки. Она сидит на земле и тяжело дышит, пригибаясь, словно на неё упало что-то тяжелое. Увидев меня, девушка подается вперед и подползает к подоконнику. С третьей попытки ей удается подняться на колени и ухватиться за край. Такое ощущение, что силы покидают её с каждым мгновением. Видимо, так на неё действует Ночная Пустота. Нас она просто аннигилирует в мгновение ока, а из муз постепенно высасывает их жизненную энергию. Муза подтягивается на руках, пытаясь залезть на подоконник. Черт, видимо, до двери была не судьба дойти, хотя судя по всему, ходить она уже не в состоянии.
- Ну? - она смотрит на меня. - Может быть, дашь мне руку? - в голосе слышится неявный и легкий укор. Я какое-то время медлю, затем протягиваю руку, внимательно следя за тем чтобы не пересечь границы подоконника. Она хватается за неё и едва не утаскивает меня в Пустоту, как только что утащила атлета. Я резко подаюсь назад, она вскрикивает, ударившись грудью о камень стены, но продолжает подтягиваться. В итоге я вытаскиваю её в комнату. Муза тяжело дышит и повисает на мне безвольной тряпкой. Совсем как в тот день, когда я обнаружил её у двери. Я кое-как ковыляю вглубь комнаты и, стараясь быть осторожным, кладу её на кровать и сажусь рядом на пол. Её глаза закрываются, дыхание начинает успокаиваться.
- Ты же еще вчера хотела умереть, - говорю я спустя какое-то время. - Почему так упорно ему сопротивлялась?
- Он мне не понравился, - сонным голосом отвечает она. И следом добавляет. - Почему ты мне помог?
- Он мне не понравился, - отвечаю я.
- Я не о том, что ты его ударил... - полубессвязно говорит муза и окончательно засыпает.
Я перевожу взгляд на окно, затем смотрю на дубинку, поблескивающую в свете иерихонского пламени. Дурацкая штуковина. Совершенно бессмысленная, как и всё в этом городе. Завтра надо будет найти D.
Глава 5. Решение
- Бинтоголовый, да ты совсем спятил? - D шокировано смотрит на меня без тени улыбки. - Совсем уже мозги под бинтом пропрели и сгнили, ага?
Я пожимаю в ответ плечами.
- Я серьезно, D.
Он качает головой и ударяет себя ладонью по лбу. Похоже, я и впрямь его удивил.
- Да ты там задохнешься на тридцатой ступеньке, если не раньше! И как потом прикажешь мне в глаза Богу смотреть?
Я чувствую, что сейчас начну нервно смеяться. D о ком-то беспокоится настолько серьезно. Это невыносимо странно и забавно. Ангел хмурится и снова качает головой в нетерпении. Я поднимаю голову и смотрю на трубу. Отсюда, у её подножия, верхушки совсем не видно. К тому же, облака сегодня совсем низко, и перекладины лестницы скрываются в них на уровне едва ли не пятого этажа.
- Тебе же нет дела до Бога, - говорю я, чувствуя, что улыбаюсь. D в нетерпении топает ногой.
- Это не значит что ему нет дела до меня и до того, что я творю! - восклицает он и следом вдруг прыскает со смеху. - Не, бинтоголовый, ты точно рехнулся! Это все твоя девочка тебе мозги спасовала в сторону странных идей?
- Нет, мне просто надоел этот город, - спокойно отвечаю я и утыкаюсь взглядом в землю.
- А где твоя девочка? - D вопросительно дергает лысой башкой.
Сегодня утром я просыпаюсь, лежа на полу. Муза ещё спит. Первый раз я вижу её спящей с того самого первого дня, когда я затащил её в дом и оставил на кровати, до сих пор так и не поняв, почему. Она мирно дышит и чему-то хмурится во сне, лежа на спине, рот слегка приоткрыт. На скуле у неё выступил кровоподтек после вчерашней драки. Как и ожидалось, ни дубинки, ни синего цвета на утро со мной уже нет. Как и ожидалось, никакого особого чувства утраты я по этому поводу не испытываю. Я перевожу взгляд за окно и вижу серое небо, сегодня кажущееся особенно низким. Затем я снова смотрю на музу и думаю, что эта ссадина заживет еще быстрее чем ожоги. Она ворочается во сне и переворачивается на бок, что-то бормочет. Я дотрагиваюсь пальцами до её шеи и чувствую биение пульса. Кожа у неё горячая, а жилка бьется отчего-то часто-часто. Я отдергиваю руку, поскольку мне на мгновение кажется, что она сейчас откроет глаза, но муза продолжает крепко спать. Я разворачиваюсь и выхожу из дома.
- Она не моя девочка, - говорю я D и он отмахивается, давая понять, что суть вопроса не в этом. - Она осталась в моем доме, - добавляю я.
- И она ничего не знает о твоей безумной идее?
- А с чего бы ей знать? - я пожимаю плечами. Действительно, с чего бы, если учесть, что мысль взобраться на трубу вместе с ангелом пришла ко мне только сегодня утром. В конце концов, она же муза. Сама обо всем догадается рано или поздно. И в любом случае, я ей ничем не смогу уже помочь.
D подходит ко мне и берет за плечи. Только сейчас я понимаю, какой же он все-таки долговязый.
- Скажи, ну на черта это тебе надо? - спрашивает ангел, пристально вглядываясь в мое забинтованное лицо. - Ты же разобьешься или задохнешься, бинтоголовый.
Я поднимаю голову и смотрю на него. D не может видеть моего взгляда, но я почему-то уверен, что сейчас его глаза смотрят сквозь бинт. Я продолжаю молчать, а D - всматриваться.
- Ясно, - говорит ангел, выдохнув и отступая на шаг. Он достает сигарету и прикуривает. Я молча смотрю, как он глубоко затягивается и кривит рот, выпуская дым и только сейчас осознаю, что за последние дни стал видеть гораздо четче, чем раньше. Ещё десять дней назад я не мог распознавать улыбок или прочих гримас, как и выражения глаз. D поднимает голову и смотрит на трубу. Ангел щурится и снова кривит рот, словно прикидывает, какая у неё высота, несмотря на то, что при такой облачности это бесполезно.
- Не представляю, какая высота у этой дуры, но раз облака густые, есть вероятность, что ветер не такой сильный как обычно.
Он снова замолкает, и делает несколько затяжек, а затем отправляет бычок в свободный полет.
- Близнецы W просили тебе кое-что передать, - внезапно вспоминаю я. D вопросительно поднимает одну бровь. - Они сказали, что труба не любит одиноких.
Ангел фыркает и затем начинает смеяться в голос.
- Ты мне скажи, кого эта ****ая конструкция вообще любит! Может быть, муз? Горячей и пламенной любовью, ага! - после этой фразы я и сам начинаю тихо смеяться, чувствуя, как в грудной клетке что-то отдается эхом. - Ладно, - D резко обрывает смех и подходит к трубе. - Ты сам этого хотел, бинтоголовый, видит Бог. Хотя... скорее всего, не видит. Не отставай.
D хватается за перекладину и легко подтянувшись, начинает свой подъем. Я заворожено смотрю на то, с какой грацией и точностью он преодолевает перекладину за перекладиной. Когда между нами образуется расстояние в два моих роста, ангел останавливается и наклоняет голову вниз, глядя на меня.
- Ты что, передумал, что ли? Давай, карабкайся! Я уже подумал, что с тобой мне хотя бы не будет скучно!
Я протягиваю руки и хватаюсь за перекладину, стараясь делать это так же, как D. Ржавчина крошится под моими пальцами, чешуйки противно колют ступни. Я поднимаю голову и вижу пятки и крылья D.
- Ну? Давай-давай, это просто! Мне тоже было стремно поначалу, - смеется D, и я понимаю что он все-таки рад моей безумной идее. Я перешагиваю одну ступень за другой, понимая, что движусь несравненно медленней, чем ангел. Когда моя макушка чуть ли не упирается ему в пятки, он, коротко хохотнув, возобновляет свой подъём.
- Не вздумай щекотать меня, негодник! Наебнемся оба! - снова выдает ангел. Я чувствую, что улыбаюсь и понимаю, что никогда ещё не видел его настолько веселым.
D легко подтягивается и перехватывает перекладины, чувствуется, что для него это далеко не первый раз. Сколько же ему приходилось поворачивать обратно под угрозой сорваться вниз из-за ослабевших рук? И каковы тогда мои шансы взобраться вместе с ним, если даже тренированному ангелу приходилось отказываться от своей затеи не раз и не два? Скорее всего, никаких. Но, по крайней мере, D не будет скучно по дороге наверх. Ангел снова смеется, и мне передается его лихая и абсурдная уверенность, что сегодня он обязательно достигнет верха трубы. Перекладины под моими ладонями сменяют друг друга, стружки ржавчины осыпаются из-под пяток и облака приближаются к нам с каждой секундой.
D никогда не говорил ничего конкретного про Бога, до которого все ангелы так хотят докричаться, и мне не всегда ясно, что же действительно движет им в стремлении залезть на трубу - цель, единая для всех иерихонских ангелов или же собственное, личное желание что-то себе доказать. Я не слышал от D разговоров о том, как важна молитва и как он хочет вернуться на свое изначальное небо. Всё что было - отчаяние и самоирония после каждой неудачной попытки, шуточки на тему ангельской импотенции и несерьезные байки о пожирающем ангелов небе. Труба для D словно некий соперник, над которым он стремится одержать победу, нежели трудный путь к небу. И сегодня он, похоже, намерен победить. Сейчас он скорее верит в себя и свои силы, нежели в Бога, ради которого по идее должен рваться к верхушке. А я, наверное, верю в D.
Ангел исчезает в облаке. Я останавливаюсь и, повернув голову, смотрю через плечо. В следующий момент я крепче вцепляюсь в перекладины и прижимаюсь к лестнице. Осознание пустоты за спиной только сейчас настигает меня, когда мы поднялись на высоту десятка или больше этажей. Вид отсюда совсем иной, нежели с крыши ангелов. Город внизу раскинулся серой громадиной, единой в своей цветовой гамме, формах домов и улиц. Почти все здания одинаковой высоты, - параллепипеды в десяток или больше этажей, между которыми пристроились кубики домов наподобие моего. Словно кто-то опрокинул стену, из которой торчат трубы - многочисленные пальцы замурованных неведомых существ. Люди плетутся по узким улицам, с забинтованными головами, в серых рубищах и бесформенных штанах ,отсюда похожие на какую-нибудь субстанцию, перекатывающуюся шариками и каплями.
- Эй, бинтоголовый, не вздумай смотреть вниз! - доносится из тумана приглушенный голос ангела. - Догоняй, смотри, я и так медленно ползу!
Мне уже становится нелегко дышать, а руки потихоньку начинают неметь. Я замечаю это только сейчас. Я медленно выдыхаю и, преодолевая перекладину за перекладиной, скрываюсь в облаке вслед за D. Сразу же становится зябко. Я смотрю вверх и снова вижу ангела - в паре ступеней от меня. Он с ухмылкой смотрит на меня, но в глазах читается беспокойство.
- Ты все-таки не отставай, - говорит он, перебираясь на следующую перекладину. - Как-никак, у нас великая миссия наивного мудизма! Хотя, из нас двоих мудаком можешь быть только ты!
Я фыркаю от его слов, понимая, что они придают мне сил, и поднимаюсь следом. D начинает что-то напевать. "...Наши тени больше чем наши души" - доносится до меня.
- Эй, - говорю я с придыханием. Дышать все тяжелее, а говорить - тем более. - А ты знаешь, что ты Ему скажешь?
D не отвечает мне и даже не оборачивается. Неловкая и тяжелая пауза повисает в тумане, а затем он возобновляет пение. "...Трубач зовет тебя в дорогу. Послушай, леди, ветра песню..."
- Знаешь, что это за песня? - спрашивает D, внезапно прерываясь и глядя на меня сверху.
- Нет, не знаю.
- Я тоже, - он смеется. – Но, правда, красивая?
Я пожимаю плечами. Расстояние между нами увеличилось на несколько ступенек. Железо перекладин холодит мои руки и они немеют еще сильнее, я почти не чувствую пальцев, а бинт на лице становится влажным от тумана.
- Я всё жду, когда же ты спросишь, сколько нам еще ползти, - ангел, похоже, пытается меня подбодрить в своей манере.
- Это бессмысленно, - отвечаю я и тут же захожусь кашлем. Я останавливаюсь и обхватываю лестницу обеими руками, прижимаясь грудной клеткой к перекладине. Ещё не астма, но если так пойдет дальше, я точно задохнусь. Я стараюсь отдышаться, и когда у меня это с грехом пополам выходит, я поднимаю голову и вижу, что ангел не сдвинулся с места. Я киваю ему и продолжаю подъём. Сквозь облака не видно ничего, кроме железной поверхности трубы, лестницы и фигуры D впереди. Город скрылся под нами, словно его никогда и не было. Мир, и без того небольшой, сжался до размеров маленькой комнаты. С каждым шагом я чувствую наваливающуюся на меня усталость, руки и ноги дрожат, новый приступ кашля на подходе. D чувствует это и движется медленнее, сокращая расстояния между нами и то и дело тревожно оглядываясь. Облако давит, будто еще один слой бинта. Наверное, надо почувствовать себя виноватым или опрометчивым. Я цепляюсь за следующую перекладину, и тут у меня подкашивается нога и я едва умудряюсь удержаться от неминуемого падения. Кровь ударяет на мгновение в виски и перед глазами все становится совсем темным.
- Та-ак! - слышу я недовольное восклицание ангела, за которым кроется тревога и страх. - Бинтоголовый, так дальше не пойдет. Стой где стоишь, твою мать! - ангел начинает спускаться вниз.
- Эй, - сиплю я. - Я как-нибудь справлюсь, ты иди.
- Двинься, герой! - сердито бурчит он, продолжая спускаться.
Ангел оказывается на одном со мной уровне - с другого бока лестницы. D шипит что-то нецензурное, приближаясь ко мне, и одной рукой начинает рьяно развязывать свой черный галстук. Я ненароком отмечаю, насколько же он все-таки накачался, лазая по трубам - бицепсы так и бугрятся под белой рубашкой и висеть на лестнице на одной руке не составляет ему никакого труда. Он стискивает в свободной руке галстук, который в развязанном виде оказывается длиной в половину его роста. Ангел подтягивается на руке и зажимает перекладину в сгибе локтя, и следом, проделывая невероятные акробатические манипуляции, привязывает галстук к ремню на своих брюках. Дважды или трижды дергает его, дабы убедиться в крепости узла и протягивает мне свободный конец.
- Привяжи себя за что-нибудь.
Я медлю, толком не понимая его, и таращусь на протягиваемый конец галстука.
- За что?
- Твою анархию, да хоть за яйца! - взрывается D. - За что-нибудь, что под твоим весом, блять, не оторвется!
- Ты... хочешь тащить меня на себе?
- Твою мать, да! В гребаном прошлом я вероятно был хранителем всяким мудакам и, скорее всего, куда большим мудакам чем ты, и не дать тебе ебнуться, попытавшись предотвратить оное - фактически мой рефлекс!
Я не знаю, на кого из нас двоих D злится больше. Я вцепляюсь изо всей силы одной рукой в перекладину, а другой беру галстук. Его длины хватит, чтобы обмотаться мне вокруг пояса и оставить ещё достаточную длину для возможности нормально передвигаться. Я накидываю галстук на талию и пытаюсь его завязать, ангел что-то снова прошипев помогает мне. Мне вспоминается утро, когда я проснулся в одних портках, и муза сказала что я очень худой.
- Хреновая страховка, ничего не скажешь, но другой у нас нет. Ладно, давай, переставляй главное ноги и придерживайся за что-нибудь.
D продвигается на две ступени вверх, его пятки оказываются на уровне чуть выше, чем мои колени, галстук натягивается до предела. Мои пальцы срываются с перекладины, и я рефлекторно хватаюсь за крылья ангела, чтобы не потерять равновесие.
- Вот за них и держись, можешь не стесняться, эрогенной зоны у меня там нет! - с этими словами D буквально взмывает вверх, и я вцепляюсь в его атрофированные крылья ещё сильнее. На что-то они все-таки оказались годными.
Ангел на удивление быстро минует ступень за ступенью, я едва успеваю переставлять ноги, галстук то и дело угрожающе врезается мне в поясницу, и, тем не менее, мое дыхание постепенно успокаивается. Глядя на то, как D легко дается подъем, мне становится непонятно, почему же он до сих пор не забрался на трубу до этого?
Мы выходим из тумана так же резко, как и вошли в него, как мне кажется, сотни пролетов назад. Впереди нас все те же ступени лестницы, идущей вдоль нескончаемой трубы. Следующий слой облаков достаточно высоко от нас. Верхушки трубы до сих пор не видно. Я смотрю вниз через плечо. Туман под нами скрыл весь город. Я оглядываюсь и вижу выходящие из тумана ввысь другие иерихонские трубы. Словно в мире не осталось ничего кроме них и нас.
- Знаешь, бинтоголовый, что странно? - говорит он слегка запыхавшимся голосом. - Вот как, по-твоему, сколько мы уже лезем? Впрочем, можешь не отвечать, я и сам понимаю, что охренеть как долго, а верхушки трубы все не видать.
Я молчу, и он расценивает это как согласие.
- А с земли всегда кажется, что вон она - вершина - рукой подать! И так каждый раз, лезу и лезу, словно таракан по ножке стола...
Он смеется и смотрит по сторонам. Слышится восхищенный свист.
- Ты посмотри, прямо как какой-нибудь древний храм, - ангел кивает на трубы, которые и впрямь напоминают сейчас колонны, подпирающие небо, а огромное облако, закрывающее собой город - мраморный пол. Кажется, я видел нечто подобное то ли во снах, то ли в прошлой жизни...
D между тем не унимается, хотя на него все же начинает наваливаться усталость - в голосе звучит близкая одышка, движения становятся медленней.
- А где у нас, интересно, в этом храме алтарь и где принято молиться? Смешной какой храм, правда? Чтобы помолиться - надо залезть на колонну. Ну не шутник ли был основатель этой религии?
Я держусь за его крылья, из которых периодически вылазит пара серых перьев и улетает, подхваченная ветром. Чем выше мы поднимаемся, тем сильнее он становится. Мокрый бинт противно холодит лицо. Мне снова вспоминается день, когда я нашел музу у своего порога. Интересно, как она умудрилась упасть с самой верхушки и как минимум не переломать себе все кости? Ангелы расшибаются насмерть, сорвавшись с гораздо меньшей высоты, а она лишь отделалась синяками. Странная все-таки барышня...
- Забавно,- говорю я, насколько возможно громко, чтобы перекричать нарастающий шум ветра. - Верхушки других труб мы видим, а нашей - нет.
D вскидывает лысую голову в очередной раз и на мгновение замирает, а затем издает победный клич.
- Да нет, бинтоголовый, все верно как никогда! Посмотри повнимательнее - вон она, верхушка!
Я удивленно поднимаю голову и вижу, что труба и впрямь заканчивается буквально через двадцать или тридцать ступеней. Ангел медлит еще пару секунд, словно смакуя всю прелесть момента, а затем начинает карабкаться с утроенной силой. Я чувствую его эйфорию и предвкушение чего-то важного и значимого. Мне хочется улыбаться, несмотря на ветер и мокрый бинт, порядком натерший мне поясницу галстук и немеющие руки. Ангел снова поет. "Кто-то шепчет: вот-вот песню мир позовет, и трубач приведет всех нас в чувство. Снова солнце взойдет для тех, кто так ждет..." В его голосе звучит убойная доза иронии.
Мы взбираемся на трубу, я отвязываю от себя надоевший, но спасший мне жизнь галстук и сажусь на обод трубы, хватаясь за последнюю перекладину лестницы, которая заходит примерно на расстояние в локоть над трубой. Расстояние от внешнего и внутреннего диаметра достаточно широкое чтобы ходить по нему или устойчиво стоять. Внутренний край весь в копоти от ночного пламени, а в круглое отверстие мы с D можем свалиться одновременно и пролететь вниз, ни разу не задев друг друга, настолько оно широкое Я невольно кидаю взгляд в темноту жерла и понимаю, что эта темнота способна затянуть кого угодно. Ветер гудит и воет гулким эхом, пронизывает насквозь, и кажется, что труба действительно живое существо, поющее свою странную песню.
- Не смотри туда, говорят, если будешь долго смотреть, забудешь все что знал,- ангел старается перекричать ветер, завывающий страшным гулом в трубе.
- Я и так почти ничего не помню, - усмехаюсь я, но ангел уже обходит трубу по краю. Что-то резко меняется в D с того момента, как он оказывается на вершине. Лицо становится серьезным, с него сползает вечное ироничное выражение и дурная ухмылка. Он движется с удивительной точностью и спокойствием, словно бывал здесь уже не раз или же отлично знает как нужно себя вести в этом месте. Или же ведет себя единственным нужным и возможным для него сейчас способом. D останавливается напротив меня, нас разделяет круг бездны. Он поднимает голову и выпрямляет спину, длинные руки против обыкновения висят по швам, а не засунуты в карманы. Передо мной больше не весельчак, способный высмеять всех и вся. Ангел замирает, его взгляд устремляется в низкое серое небо, будто пытается пронизать облака и увидеть то, что за ними. Я сижу, вцепившись в край лестницы и стараясь не думать о том, какой сильный здесь ветер. Крылья ангела болтаются в воздушном потоке словно тряпки, перья летят в разные стороны, но сам D стоит не шелохнувшись. Он ещё не победитель и не проигравший, но он тот, кто смог достичь цели. Однако, достичь цели и добиться результата - две разные вещи. Я ерзаю на бетонной кромке, понимая, что другой бы на моем месте сейчас благоговейно вопил от ужаса или восторга, провозглашая себя первым иерихонцем, добравшемся до неба. Но мне это без разницы. Всё что сейчас важно - я смог увидеть как D достиг вершины иерихонской трубы.
D поднимает руки, складывает ладони рупором вокруг рта и издает протяжный крик. Крик перекрывает гул и свист ветра в трубе, разносится под небом на многие пространства и ударяется в облака. Звук режет мне слух, отдаваясь вибрацией во внутренностях, словно отражаясь от моих легких и сердца. Рот ангела широко открыт, глаза напряженно прищурены. Ветер нещадно рвет его крылья, перья взмывают и мечутся, улетают в тоннель трубы и к небу. D вытягивается, словно нанизанный на нить, приподнимается на носках и кричит ещё громче. Слов не разобрать, но я прекрасно знаю, что в этом ангельском вопле куда больше смысла и значения, нежели во всех словах, что я слышал за свою жизнь. Труба низко гудит, словно оспаривая все сказанное. Ангельский вопль бьётся о молчаливое небо. D кричит ещё громче, доходит до максимальной точки, по щекам у него текут слёзы, а затем он начинает стихать, и как ни странно, ветер слабнет. Ангел кричит все тише, пока, наконец не опускается обратно на пятки и слегка оседает вниз, обмякая. Его глаза закрываются, и в последний момент он едва успевает удержать равновесие, чтобы не рухнуть в глотку трубы. Ветер прекращается совсем. D поднимает глаза на меня, и я вижу на его лице нечто невероятное - печаль. Его губы трогает измученная улыбка, на сей раз совершенно лишенная едкости и сарказма. Вокруг и всюду - тишина ожидания. Ангел снова выпрямляется и переводит взгляд на небо. Ещё немного - и он наконец уйдет туда, откуда пришел. Я бы хотел улыбнуться ему, но он все равно не увидит улыбку из-за бинта, поэтому я просто делаю короткий взмах рукой. D не видит его, он уже не здесь. Он стоит и ждет. Труба снова начинает гудеть, еле слышно, но постепенно гул нарастает. Ангел хмурится и снова смотрит на меня. Ничего не происходит. D недоуменно озирается по сторонам, а затем вдруг срывается с места и быстрым шагом, рискуя упасть, идет ко мне.
- Я так и думал, - выдыхает он, садясь рядом со мной. - Это всё были полные глупости. Чёрт! - он ударяет кулаком по бетонной поверхности.
Другой бы на моем месте кинулся бы утешать и советовать подождать ещё какое-то время, вдруг Бог ответит не сразу? Но я прекрасно понимаю, что это бессмысленно. Небо не ответило ангелу. Если вообще услышало. D смотрит перед собой тяжелым взглядом, стиснув зубы. Достигнуть цели и добиться результата - две разные вещи. - Видимо, недостаточно я хороший ангел,- он вдруг начинает сардонически смеяться и на мгновение я узнаю прежнего D. - А ты что, ничего не хочешь сказать Богу? - он поворачивает голову и смотрит на меня. Я пожимаю плечами.
- Мне нечего ему говорить.
Ангел недоуменно поднимает одну бровь.
- Ты что это, бинтоголовый, хотел войти на небеса, даже не постучавшись?
- Я и не хотел никуда входить.
Недоумение ангела возрастает.
- А...на черта тогда ты всё это устроил?
- Хотелось убедиться, что ты уберешься восвояси, - я чувствую, что рот режет улыбка. D вытаращивает глаза и слегка подается вперед, внимательно меня рассматривая, а затем вдруг начинает неистово хохотать. Он лупит ладонью по трубе, раскачиваясь взад вперед и чуть было не валится кубарем, но в последний момент с характерным "ах, ептыть!" хватается за моё плечо.
- Ну ты даешь, бинтоголовый. - говорит он, успокаиваясь. - Вот уж стоило тебя взять с собой хотя бы ради такой шутки!
Он замолкает, и веселье сходит с его лица, взгляд снова наливается тяжестью. Мы молча сидим рядом на трубе - ангел-неудачник и неприкаянный иерихонец - и смотрим на серое бескрайнее, но богохульственно низкое небо, подпираемое трубами-колоннами. Туман внизу рассеивается, появляются серые кирпичи иерихонских домов и черные нити улиц. Вот значит, каким видят музы наш город, оказавшись здесь впервые. И зачем они только сюда приходят?...
- Ну что ж, - D выдыхает и на мгновение закрывает глаза. - С трубы ещё не возвращался ни один ангел. В отличие от иерихонца, - он поворачивает голову и пристально смотрит на меня. - Закат не за горами, друг, - голос ангела невероятно серьезен. Я смотрю в его голубые глаза и понимаю, что мне стоило этого ожидать.
- Я не полезу вниз, - впервые я ловлю себя на том, что мне бы ужасно хотелось, чтобы на лице не было этого дурацкого бинта. Он глушит мой голос и не дает хотя бы улыбнуться другу или скорчить выразительную рожу.
- Полезешь, полезешь, бинтоголовый, - голосом уставшего наставника говорит ангел и кивает головой.
- Не полезу.
- Хорош херню пороть!
- Ты хочешь поиграть в героя? - я чувствую, что вдруг повышаю голос.
- А ты хочешь бессмысленно сдохнуть?
- Да в этом городе всё бессмысленное! - я срываюсь на кашель. - Черт возьми, D, ты же сгоришь в ****ом пламени, как только стемнеет!
- А ты, значит, решил составить мне компанию?! Мне туда незачем возвращаться, сам подумай! Ангел, которому небо показало жопу - что может быть хуже?
Значит, всё-таки он стремился забраться на трубу не только из спортивного интереса...
- А ты был так уверен, что тебя примут обратно с распростертыми объятиями?
- Твою мать! - ангел вскакивает на ноги. - Идиот, знал бы, о чем говоришь! Вали отсюда, пока я тебя сам пинком вниз не отправил!
- Отправляй, - я снова пожимаю плечами. D в сердцах пинает ногой железную лестницу и прикусывает губу. Затем быстрым шагом обходит диаметр кромки и садится рядом со мной с другой стороны.
- Я не хотел никуда убираться. То есть... конечно хотел, но, блять, это не было первостепенным...
- А чего же ты хотел?
- Чтобы он мне хоть что-нибудь ответил... - ангел подавленно смотрит перед собой. Мы снова замолкаем, глядя, как туман исчезает с каждой секундой. - Бинтоголовый, ты пойми. Я был раньше хранителем. И я просто не могу позволить тебе здесь остаться. Если для тебя это хоть сколько-нибудь важно, отправляйся обратно в город.
Надо же, а говорил когда-то что ничего не помнит…
- Это будет еще один бессмысленный поступок.
- Но это будет поступок, ленивый ты черт!
Я всматриваюсь в лицо ангела и понимаю, что дело тут вовсе не в том, что он когда-то был хранителем. Просто говорить о чем-то таком, что в прошлой жизни призрачно значилось как дружба и забота, в этом абсурдном месте не приходится.
- Как же ты, D?..
- Я как-нибудь сам с собой разберусь. Давай, бинтоголовый.
Он снова пристально смотрит на меня, а я на него, и снова думаю о том, что бинт к чертям поганым не дает мне сказать всего, что я бы мог сейчас сказать. Я протягиваю ангелу руку. Он озадаченно на неё смотрит, а затем улыбнувшись, жмет её. Я встаю на ноги и перебираюсь на лестницу.
- Путь вниз гораздо более легкий и быстрый, уж поверь мне, - напутствует D, поднявшись на ноги. В его голосе звучит неподдельное облегчение и я понимаю, что, наверное, другой бы на моем месте кричал до астмы и силком бы тащил ангела вниз. Но нужно уважать решения своих друзей, если они твердые. Я встаю на перекладину и спускаюсь на два пролета. Ангел с улыбкой смотрит на меня.
- Бинтоголовый, а почему ты не спросил, о чем я говорил небу?
- Это дело твое и неба.
D снова смеется и я понимаю, что слышу его смех в последний раз.
- Все-таки ты сраный уникум!- восклицает ангел и повернувшись спиной уходит по кромке трубы из моей видимости. Я опускаю взгляд и только сейчас вижу, что его галстук так и остался висеть намотанным на мою руку. Я продолжаю спускаться вниз.
Когда я достигаю земли, уже вовсю смеркается. D был абсолютно прав - спускаться вниз несравненно легче и быстрее. Я даже не начал задыхаться, разве что руки под конец совсем онемели и перестали меня слушаться. Я сажусь на землю и прислонившись к трубе, закрываю глаза. Я снова в Иерихоне, рядом со своим домом. И сегодня ночью я постараюсь не смотреть на это гребаное пламя. Труба холодит мне спину, руки и ноги подрагивают. Наверное, я сейчас похож на того ангела-неудачника, которого видел несколько дней назад. Другой на моем месте, наверное, побился бы башкой о бетон, но это было бы бессмысленным и не было бы поступком. Я открываю глаза и понимаю, насколько же меня достал этот бинт. Несмотря ни на что, он меня чертовски достал.
Я захожу в дом и оглядываюсь. Музы нигде нет. Кровать убрана, маскировочный бинт аккуратно сложен и лежит на краю вместе с рубищем, которое она носила все эти дни. Я прохожу вглубь комнаты и оглядываюсь. За моей спиной поскрипывает незакрытая дверь.
Может быть, она опять решила исчезнуть на какое-то время, думаю я и понимаю, что нет, вряд ли. Может быть, её забрали синие бинты? Стали бы они оставлять аккуратно сложенным «иерихонский дресс-код». Впрочем, какая мне, в конце концов разница…какая разница…
Я разворачиваюсь и смотрю на улицу через открытую дверь. На улице почти что стемнело. Ещё немного, и на трубе, где остался D, загорится пламя…
Я подхожу к выходу и, подняв руку, берусь за край бинта на лице. Одновременно я делаю шаг через порог и дергаю жесткую, заскорузлую ткань изо всех сил. Раздается треск, но бинт остается на мне. Я вцепляюсь в бинт второй рукой и тяну материю в разные стороны. Крепкая ткань в итоге поддается, и я резким движением стаскиваю с себя слипшиеся полоски, приготовившись к опаляющей лицо боли.
Я разжимаю пальцы, масса бинтов падает к моим ногам. Боли нет. Я стою за порогом и смотрю на густую темноту вокруг. Лицо непривычно покалывает прохладный воздух, который кажется мне ледяным. Я поднимаю руку и дотрагиваюсь до собственной щеки. Кожа. Мягче, чем на руках, но плотная и упругая. Я провожу по лицу ладонью и вздрагиваю от нового ощущения.
На трубе рядом с моим домом загорается пламя. Я поворачиваю голову и щурюсь от яркого света.
Эпилог. D и Трубач.
Сильный ветер рвет крылья ангела, сидящего на трубе, но D этого не замечает. Он смотрит куда-то перед собой, обхватив руками колени, в голубых глазах застыла тяжелая пустота. Уже почти стемнело и скоро на трубе должно загореться пламя. Ангел поднимает руку и устало проводит по лысому затылку. Его губы начинают шевелиться, но из-за сильного ветра невозможно разобрать слов, хотя если присмотреться и постараться прочитать по губам, то можно заметить, что D повторяет нараспев одну и ту же фразу. "...и она купит лестницу в небо" - напевает ангел и внезапно на его лице появляется недоумение, а затем оно сменяется сильным удивлением. Ангел встает на четвереньки и вытянув шею, смотрит в жерло трубы. Он хмурится и что-то говорит. "...А ты вообще как там оказался?" - слышится в вое ветра. Ангел силится расслышать ответ и до его уха доносится лишь "Трубач" и "спускайся сюда". D ошарашено подается назад и трясет лысой головой. Снизу снова раздается голос, который возвещает о том, что на трубе вот-вот зажжется пламя. Ангел снова недоуменно хмурится, глядя в жерло. Где-то на горизонте начинают загораться первые огоньки. D на мгновение кидает на них взгляд, и вдруг начинает смеяться. Огоньки продолжают разгораться и снизу его снова торопят. Ангел вздыхает и, с улыбкой качнув головой, делает шаг и исчезает в темноте трубы. Через несколько секунд на трубе загорается пламя.
Иерихон. Сон первый
© Copyright: Людмила Крис Мешкова, 2010
Свидетельство о публикации №210100700511
Свидетельство о публикации №210100700511
Рецензии
Повесть заслуживает уважения в данном направления вашей оригинальной идея для осмысления ее более глубокого и детального разбора. Эпилог как раз написан как нужно! В целом есть смысл написать следующее произведение данного автора. Был краток, спасибо.
Константин Лавров 07.10.2010 23:03 • Заявить о нарушении
Константин Лавров 07.10.2010 23:03 • Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.