Поцелуй Персефоны. Гл. 26. Пещера

Услышав это, Ирод царь встревожился, и весь Иерусалим с ним.
«Евангелие от Матфея», гл.2, стих 3

В «Лепестки» мы захаживали и с живописцем Копейкиным, чтобы, заправившись пивком, удалиться в его затёртую среди асфальтовых льдов улицы Полярников — громко будет сказано — мастерскую. Громко потому, что в прибежище вдохновения, холстов, опустевших бутылок и тюбиков из-под масляной краски была обращена обычная, являвшая собою реликт былого великолепия полуподвальная конура малевальщика афиш для кинотеатра. С тех пор, как кинотеатр отремонтировали, оснастив его долби-стерео, на первом этаже соорудили зал игровых автоматов, а на втором — ночной клуб, Копейкину приходилось разрисовывать огромные полотна, на которых он воспроизводил грандиозные сцены гладиаторских боев, взятия Жанной Д’Арк Орлеана, коллажи из персонажей «Звёздных войн», «Властелина Колец» и «Гарри Поттера». Афиши были столь велики, что подвал превратился в заурядную подсобку для хранения краски, кистей и краскопультов. Для того чтобы намалевать седую бороду Гендальфа, приходилось изводить ведро белил. На наивно-всепобеждающую синеву глаз Фродо уходила банка ультрамарина. Полотно рекламного плаката Андрюха расстилал по сцене — и ползал по нему на четвереньках, как муха по белому потолку. По старой агитпроповской привычке он старался особенно выразительно изобразить глаза. Когда-то подрабатывавшему на производстве  транспарантов, ему особенно удавались ленинский прищур, брежневская осмысленность, андроповская аналитичность, горбачёвская решимость действовать. Он так мог расписать на афише Владимира Высоцкого или Олега Даля, что все говорили: как живой! Некоторые столицесибирцы обращались к психиатрам, жалуясь: их преследуют глаза с афиш. Глаза Гендальфа или очочки Гарри Поттера могли возникнуть в самых неожиданных местах. К примеру, обнаружиться на лице ведущего местных теленовостей или на носу губернатора.
С тех пор, как на экран безраздельно вторгся Голливуд, Андрюха стал захаживать в церковь, покупать литературу и свечки в иконной лавке и начал мыслить библейскими сюжетами. Свои христианнейшие видения он воплотил на стенах подвальной каморки. Одну из стен Андрюха расписал, взяв за основу сюжет Тайной Вечери, на другой тщательно выписал звезду Рождества над яслями с младенцем, задумчиво склонившимися над ним Волом, Ослом и молитвенно замершими Волхвами. Отсюда, как аквалангист — с борта субмарины, я уходил в житейские пучины, чтобы внедриться в сообщество привокзальных бомжей. На гвоздь, вколоченный в Вифлеемскую звезду, я вешал свои курточку и джинсы, облачался в засаленные лохмотья, Андрюха подмалёвывал мне гуашью фингал и следы проказы на лице — и вот уже на первом же привокзальном газоне мне открывался Клондайк опорожненных бутылок и распахивался вход в подземелье живописных мутантов эпохи перемен. Как раз с меня, загримированного под бомжика, Андрюха Копейкин срисовал  апостолов Петра и Павла, и Фому, и Иуду, и всех других, включая центральную фигуру композиции Тайной Вечери. Он считал, что двенадцать апостолов — это просто двенадцать клонов Христа, вот и размножил мой лик, чтобы получить целостную картину. Правда, потом он стал забавляться тем, что, закрашивая прежние лики, пририсовывал на их месте физиономии наших сослуживцев. Носителя благой вести не трогал. А вот Иуде подрисовал рожу Дунькина, а Петру — Анчоусова. Остальные фигуры обзаводились головами прозаика Лёни Глушкевича, драматурга Олега Гумерова, поэта Вити Тугова и юмориста Кости Глотова по мере их увольнения из редакции. На третьей стене подвальный Пиросмани запечатлел нечто вроде Дантова Ада — уходящую в подземелье разветвлённую систему ходов, начинающуюся, как перевёрнутое дерево или уродливое корневище, с канализационного колодца, в который заглядывал по-садистски улыбающийся Мальчик. Девочка была изображена в трех фазах: падающей в земляную дыру, лежащей на подобном инквизиторскому колесу вентиле — ещё не расчленённая, дрейфующей по канализационному кишечнику. Падение происходило оптом, дрейф — в розницу: отдельно — голова с широко распахнутыми глазами, отдельно — рука, отдельно — нога и так далее. Под потолком юная мученица была изображена распнутой на чердачных стропилах. Для пущей ужасности Копейкин срисовал эту девочку с Галины Синицыной; мы с ней здесь бывали. И когда в чёрной тоске из-за того, что Синицыну сейчас трахает какой-нибудь заказавший пресс-конференцию директор элеватора, засыпая ей в бункер своё семя, или хозяин молзавода, взбивая из сливок сметану, или хуже того — вождь какой-нибудь партии, вожделеющей поять чресла парламентских кресел, я глядел на кочующую по канализационной трубе голову Галины. Не вынеся этого ужаса, я бежал наверх, чтобы, втолкнув карточку в первый попавшийся таксофон, звонить Даше, Любаше, Кате, Мэри…
На подвальной диораме были видны молитвенно задравшие головы к дыре колодца Мальчики-садисты с носами клоунов и антеннками инопланетян на их головах. С такими поролоновыми носами и кружочками на рожках-пружинках на столетие столицы Сибири ходило полгорода, а первую девочку изнасиловали, сбросили в колодец и расчленили как раз в этот день. Здесь же — в коллажном совмещении — были изображены толпы ликующих язычников, уродина-Обинушка, ублюдок-Городовичок, парящий над толпой Дирижёр в одном фраке без штанов, припавший щекой к деке в виде венерина холмика Скрипач, вставивший между ног голую бабу и водящий смычком по её ягодицам Виолончелист. Это были зримые образы творящейся в мире какофонии. В память об ужасном жертвоприношении и создал Андрей свою «Гернику». Копейкин считал, что город подвергся психотронной бомбёжке, а изнасилованная и расчленённая девочка — лишь результат этого. Параллельно штудируя Библию и «Розу мира», Андрюха был убеждён, что СМИ, Голливуд и паралитература совершают ужасающие трансмутации в облике небесной России. Что демон государственности воплотился в кровожадных, требующих жертвоприношений монстров, что античеловечные Шрастры стремительно трансформируются, а игвы и раругги, до сих пор высиживавшие в астральных городах, уже вторглись к нам вместе со своей демонической техникой.
Такова была его живописная версия происшедшего с очередной девочкой, чей расчленённый труп сантехники обнаружили во время ликвидации канализационного засора. В своей подвальной фреске Копейкин хотел передать религиозно-фантасмагорический смысл сатанинского обряда, заставившего содрогнуться канализационные трубы. И ему это удалось. Мальчики держали в руках окровавленные кухонные ножи — каждый луч этой пентаграммы должен был вонзить своё стрекало в лежащую на вентиле жертву. Они ждали лишь того, когда по скобам лесенки к ним спустится пятый.
 
 Здесь нашлось место и Гене со Светой, и Кеше с гармошкой и нищенкой-пуштункой, и одноногому Вите, и сирой мамане с надписью на картонке, взывающей подать на пропитание ребёночку, и бабушке, требующей вернуть льготы, и толкинисту Тимофею с девочкой при кепке-подойнике, в которой виднелись кругляшки монеток. На этой же стене, в её самой нижней части, были изображены ужасающие химеры подсознания, посещавшие Андрюху во время похмелий и раскумарок (Копейкин покуривал травку). Среди тех химер заглатывающая людей и переваривающая их на фекалии, оснащённая когтистыми лапами и гребнем рептилии электричка метро была самым безобидным из существ. Довершали картину выглядывающие из пролома гробы и скелеты в том месте, где туннель, по которому скользил Змей, ответвлялся в сторону Осиновой рощи. Воплощённым ужасом выглядели свечения и оскаленные хари в районе рынка, будто зоопарк не перевезли за город и не разместили среди сосен, а закопали под землей после того, как он провалился туда, подобно вышедшему из строя атомному реактору-капсуле. Эта аллегория была особенно дорога её создателю, потому что Андрюха Копейкин был убежден: Зверь засел в нас всерьёз и надолго. И никакими молитвами не выгнать этого рогато-когтистого паразита. Лик же самого страшного из ужасов этой фрески лишь маячил в самом дальнем углу, высунув оттуда саблезубые клыки и окровавленные бивни, напоминая об арестованных на таможне археологических ценностях, которые контрразведка не давала вывезти за рубеж.
 Для ню, которыми Андрюха торговал у входа в метро, ему позировали некоторые из моих привокзальных собутыльниц. Приукрасив их формы подобно тому, как я приукрашивал речи косноязычных монстров пресс-конференций и судебных заседаний, он получал в итоге очень даже приличные типажи «обнажёнок». Эти «нюни» шли не хуже плодоовощной фламандщины натюрмортов. Андрюха мечтал, чтобы ему попозировала Галина Синицына, но почему-то стеснялся ей даже предложить стать моделью для полотен. Ведь она как-никак была заметной в городе фигурой, популярной писательницей, её то и дело казали по телеку среди участников пресс-конференций, а он свои картинки продавал возле метро.

 Я увлёкся игрой с переодеваниями. Мои репортажи о жизни городского дна шли влёт. Это, случалось, надолго освобождало меня от тягостной обязанности посещать пресс-конференций, на которых кроме фуршетов с обильными холодными закусками и десертами ничего интересного не было. В мастерской Копейкина я хранил целый гардероб, что-то вроде костюмов профессионального карнавальщика времен Франсуа Рабле. Многократно задерживаемого в обличии бомжа, рвущегося на рок-концерт подростка-наркомана, подозрительного лица кавказской национальности, всякий раз открывающего свой розыгрыш, когда уже были пройдены все круги ментовского досмотра — ой как не любила меня привокзальная милиция! Как раз тогда, когда в редакцию звонила богомолка и сообщала о стрельбе, это была никакая не богомолка, а одна из натурщиц, позировавших для Андрюхиных ню, предпочитающих прогуливаться голыми вдоль по улице Полярников. Мало того, что о. Святополк тут же заподозрил образование новой секты, пришла в движение репрессивная машина — и нудисток поставили на учёт в ФСБ. В прилетевшего по звонку меня переоделся Андрюха, а меня он загримировал под бойца бригады «центровых». Одолжить ненадолго «Тойоту» мы договорились с выпивающими братками. Игра им понравилась. Подурачить ментов — это их пивом не пои! И вот на глазах у прущих на молебен Андрюха сделал это. С пластмассовым пистолетиком в руках он взорвал парочку петард-хлопушек, я упал у колеса «Тойоты», рвя на груди презерватив, наполненный красной краской, а Копейкин, забежав в подъезд, переоделся в заготовленные заранее одежды репортёра. Ружьё с прицелом соорудили, примотав к воздушке позаимствованный у Эрика детский калейдоскоп.
В темноте чердака и пылу расследования детектив Зубов всё принял за чистую монету. С нашими неформальным отношениями было покончено. Теперь, разгоняя далее волну скандала, можно было делать прокурорскому детективу дальнейшие гадости. И детектив  клевал.

 Упаковав туфтовую винтовку в мешок, он  отсылал ее на экспертизу, и пока суд да дело — материал об очередном убийстве на том же самом перекрёстке уже был в номере. А там — станут ли прокурорские работники обнародовать свои оплошности? Опровергать. То же самое и с изуверами-мальчиками и расчленённой девочкой вышло. С ещё раз повторённой мистификацией-инсталляцией, переросшей в нехилый хеппенинг. Голову девочки, ручки, ножки Андрюха Копейкин отлил в своей мастерской из силикона, раскрасил, получились как настоящие. Говядинки прикупили (как, бывало, с Серёгой — свининки) на центральном рынке, детское бельишко в первом попавшемся отделе детской одежды — всё это разбросали в канализационном колодце в художественном беспорядке, измазали стропила чердака кровью, нацеженной из мясца, — и вот уже версия, выдвинутая отцом Святополком, публикация, очередное рукопожатие Анчсоусова, премия в конверте.
Розыгрыш удался и в первый, и во второй раз. Как и в случаях, когда мы готовили их с Серёгой. Даже то, что и киллерский выстрел, и сатанинская оргия произошли на одном и том же чердаке, в запарке  никого не насторожило. Наоборот. Это, подобно заевшей пластинке, повторяющееся единство места придало происшедшему большей зловещести. «Лепестки» стали пустеть. Закрутилась следственная машина. Начали распухать дела. По газетам, теле- и радиоэфиру прокатились волны публикаций и репортажей. Первая инсталляция вышла вполне в духе придурка, навалившего кучу в Третьяковке под «Боярыней Морозовой». Понаехало телевидение, завертелось уголовное дело. Хеппенинг-перформанс раскочегаривался на всю катушку: меня уже повезли в морг, надо мной уже занёсся заинтересованный скальпель искателя свежих органов для пересадки их денежным дядям, когда я проделал обычный трюк с предъявлением удостоверения. Вторая инсталляция и того не потребовала. Просто пропили с Андрюхой мой повышенный гонорар — и всё.

 Но вот беда. Частенько эти розыгрыши перемежались с небольшими кислотными путешествиями. Правда, за неимением ЛСД, которым пользовалась ливерпульцы, приходилось довольствоваться такой гадостью, как насвай или херовенький героинчик, но что есть, то есть… Бывало, я, Андрюха, Кеша-гармонист, гитарист Гена и блюзмен Тимоха, покинув «Лепестки», устраивали мальчишник в пивной «Ливерпульская четвёрка». Эти свои уходы на дно я таил в полной тайне от Галины и членов братства по «Чёрному скарабею». (Знал бы я, что в конце концов буду предан и стану жертвой их розыгрыша!) Благо, пункт сдачи стеклотары был рядом, напротив рынка, — и когда я разыгрывал бомжа, то нагребал «пушнины» по окрестным помойкам и урнам вполне достаточно для того, чтобы угостить пивком друзей. Ну и им кой-чё кидали на чехол и в коробки из-под китайских кроссовок. К тому же крышующий пуштунку Кеша-гармонист огребал деньгу, да и Гена по полкружки из того, что шло на пропитание мальца, отсыпал в свой карман, чтоб не рос шибко быстро — на большого дадут меньше на столько же, как на обутую в протез культю. Ну и Тимофей-толкинист не зря толкался в переходе возле облсовета, Федерального казначейства и Внешторгбанка.
Под приглядом барменши и ливерпульской четвёрки мы что-то сильно затосковали по большему кайфу — и чтобы заодно с репортажем о бомжах, уличных художниках и привокзальных проститутках набрать фактуры и для цикла натуральных очерков из жизни наркоманов, я пустился во все тяжкие. Луч Вифлеемской звезды воткнулся в вену, и по нему, смешиваясь, потекли образы со стен Андрюхиной каморки. Натурщица с висевшей над моей холостяцкой постелью картины, соскользнув с полотна, материализовалась. Гитара обрела черты вполне плотские. Беженки Надя и Вера, наплюхавшись в ванне и вылив на себя весь шампунь, оказались крашенными Андрюхой молоденькими стервами. К тому же я узнал в них Монашку и Ведьму, для отвода глаз приторговывающих в метро духовной литературой и макулатурным ширпотребом. Бывало, открыв томик Блаватской или Гурджиева, можно было обнаружить аккуратно вырезанный в страницах тайничок, где были уложены пакетики с белым порошком. Так что недаром книгочеи толклись у лотков. Да и кой-какие фолианты с жутью и детективами содержали такие же схроны. Так шла бойкая торговля наркотой прямо под носом у милиции. Присев на корточки прямо на ворс коврика, девахи выдавливали из себя целую кучу капсул, будто, начитавшись Алистера Кроули, как и он, считали свой кал священным. Они ликовали и бесились. Менты лоханулись, начав их оформлять в ночлежку, проявляя заботу о выдаче пособий. Не всё, видать, ладно было в компьютерном хозяйстве оборотней в погонах. И вот на зелени коврика лежало целое состояние. Кал если, гной еси, но деньги, позволяющие бить балду, есть и пить не хуже дядек, разглагольствующих на пресс-конференциях для того, чтобы светиться в телеке, жить не хуже их жён и пассий, а на самом деле — по очереди трахать Галину Синицыну. Мою Галину. Во мне бурлил Ревнивый Мавр. Пора было мстить. Я возлежал на своём греко-римском ложе и мог наблюдать, как эпохи проплывают мимо в виде подвижных цветных фресок. И пусть, вполне возможно, этим кино, сидя за компьютером, управлял научившийся манипулировать временем Коля Осиновский, было интересно. То в квартиру лезли оливки и ливанские кедры Иудеи и пробегал гонящийся за кем-то крепкоикрый легионер, вооруженный сверкающими мечом и щитом. То из угла выскакивал взбесившийся бык и, бросаясь на красную тряпку с серпом и молотом, бодал её под умопомрачительное фламенко. Гитара льнула ко мне, розетка шестиструнной сжималась и превращалась в третий глаз вагины;.
Два глаза одного четвероного-четверорукого существа из глубин подсознания смотрели на меня разинутыми влагалищами. Два алых, зияющих глаза сверлили мою плоть, прожигая. Это была заурядная групповуха, с помощью каких Великий Зверь — Алистер, не заботясь о последствиях, сотворял новые эоны.
Посвечивание тех глаз увидел я в темноте, куда ступил подпихиваемый в спину стражем. С тех пор, как легионер вырвал из моих рук пергамент, отшвырнул перо и вылил мне на бороду все чернила, он зачем-то вёл и вёл меня по этому подземелью, над которым в выбитой в горе зарешёченном углублении томился в соседстве с рыкающими львами несчастный факир, обещавший рассказать мне о том, что будет через две тысячи лет. А он пророчествовал, что мне предстоит погибнуть в подвале замка от наложения щипцов на детородные органы, мыть золото в норах Колымы, оказаться привязанным к койке в больнице для умалишенных и много ещё чего… Я успел записать лишь несколько заклинаний да фразу о том, что большие железные змеи подземелья будут пожирать людей и высирать их невредимыми, потом появится рыцарь и рассечёт дракона пополам, как налетел этот фанатик веры в Юпитера-вседержителя и похерил мои труды.

 …Наехало грохочущее чудовище, пахнуло розами и хризантемами, сыростью подземелья, гробовым тленом, и мы с моим провожатым милиционером оказались в ярко освещённой комнате, заваленной цветами. Цветы стояли в вёдрах, лежали в ванночках, в каких купают младенцев, они торчали из старинных античных ваз, египетских кувшинов (в таких хранятся мумифицированные органы фараонов) и хрусталя. Тут же по углам были навалены иконы, свечи, библии, труды эзотериков, детективы. Склад удивлял обилием ассортимента и пересортицей. К чему тут бивни и саблевидные клыки? Ведь им же место на таможне? Или их так и не отправили в музей? А картина Айвазовского «Корабль на мели» что здесь делает?
Помещение представляло собою что-то вроде заброшенной резервной диспетчерской, подземной конюшни или того самого командного пункта, из которого можно долбануть по орбитальной Линзе-плазмоиду. По крайней мере, на одной стене видна была карта звёздного неба. На другой располагалась схема метро с мигающими лампочками, показывающими, где и как движутся электрички. Эти мигалки могли означать и колодцы с запрятанными в них нацеленными на околоземную плазмоидную субстанцию ракетами. Под картой и схемой горбился пульт. Когда сидевшая за ним обернулась, я узнал в ней цветочницу Свету.
— А! Привет! Вовремя! Сегодня как раз родительский день — видишь, сколько товара…
Над головой заскрежетало — открылся люк, в нём на фоне одинокой, тянущей лучик-ниточку звёздочки в непроглядье неба показалась мордочка бомжика.
— Принимай, Света!
Верёвка с крюком опускала в подземелье огромную корзину, пахнуло нарциссами.
— Ну что — ещё ходку?
— Давай! На Заельцовском и на Плющихе полно товара. Датчики запаха так и семафорят!
Только теперь я понял: передо мной не диспетчерский пульт, а что-то совсем другое…
— Ну, чё уставился? — ухмыльнулся майор и, расстегивая пуговицу на милицейском кителе, подошёл к зеркалу над раковиной, возле которой торчал из стены кукиш теплодуйки. — Мы тебя для чего сюда привели? То-то… Чтобы ты нам пиар организовал! Это хорошо, конечно, что ты писал про Кешу, Гену, Свету… Теперь ты должен знать, что мы надумали двигать своего человека в Думу, — изобразил он думу на челе, — чтобы лоббировать свои интересы. Ну а роль гитариста, воспевающего нашего кандидата, будешь играть ты. Вместо Гены. Ты ж тоже на гитаре бренчишь. И очень любишь менять профессии. Так что впишешься вполне гармонично. Мы тебе ещё и афганского колориту придадим. А лучше чеченского… Вон у нас тельников — целый тюк. Бартер это. А лучше, если мы тебе создадим легенду о журналисте, потерявшем ногу в Ираке… Поначалу ногу будешь подвязывать, а потом мы тебе её отрежем. Ты ведь, кажется, пишешь женские романы? Так что если не шибко нравится идея насчёт отрезанной ноги, можем произвести операцию по смене пола, чтобы тебе не так сложно было вживаться в образ. Всё будет, как надо. Титьки можем трансплантировать из твоих же ягодиц, ну, немного силикончика подкачаем, а вот от мужских излишеств придётся избавиться…
Майор снял китель, смыл грим — и я узнал в нём героя своего трогательного рассказа из возлюбленного завом отдела цикла «Картинки с натуры» — «Гитарист и цветочница» и что самое удивительное — металлургического магната, Сёмена Сёменовича Корявого, — тоже.
— Да не смотри ты так, Иван, — глядел он на меня из зеркала.— Мы тут все взаимозаменяемы. Вон, видишь — протез в углу. А вон — гитары на стене. А вон там — «ляльки», в пелёнки замотанные… Народ бежит, торопится — ему хоть пим дырявый в пелёнку заверни — кто будет присматриваться, тем более милиция наша. Им лишь бы откат был во время. Суешь в пелёночки диктофончик, чтоб пищало, — и денежки посыпались…
— Но ведь я видел — чумазенькая девочка просила подаяние, ребёночек соску сосал. Эрик-то — ваш отпрыск. Твой и Светы.
— Да долго ли за бутылку водки чумазенького ребёночка на прокат взять? Пуштунчика-тушканчика. Или младенчика у мамаши-алкашки одолжить? А если мамочка сопротивляться будет — расчленить, как ту девочку, которую мальчики… Хе! Это у нас налажено. Зато приварок — наш. Ты думаешь, мы такие нищие? Кто тебе сказал? Видел — иномарки у выхода из метро в ряд стоят? Все наши. У меня квартира в двух уровнях с бассейном, сын в Гарвардском университете учится… Ну, и контрольный пакет акций металлургического комбината я недавно купил — ты же был на этой пресс-конференции, — подмигнуло его отражение в зеркале, конечно, имея в виду шашни с Галиной. — Ну, а с конкурентом разобраться — это без проблем… Вон видишь — винтовочка с оптикой в углу.
— Значит, это всё ты! — рванулся я.
— Спокойно! — брезгливо отвернулся он, в то время как у меня на руках повисли два мордоворота.
— А как же Эрик? — всё ещё надеялся я, что это очередной розыгрыш.
— Да какой, блин, Эрик! Зациклило тебя. Маратом я его назвал в честь героя французской революции. Я ведь до всей этой перекройки-перестрелки, пересадки историю в школе преподавал. А до этого кандидатскую защитил по языческим культам, но попёрли с кафедры за общежитские дионисийские оргии и эксперименты с жертвоприношениями. Ну, там, бардовские тусовки, рок-фестивали, вялотекущая, психиатрические репрессии… Долго рассказывать. В общем, оказалось, что в прошедших своих жизнях я был факиром, магом, чародеем. Тем самым, которого заточили в клетку со львами. Помнишь? Вначале мне в числе других волхвов довелось поднести дары самой Марии, потом меня посадили за решетку с этими кисками, которых я загипнотизировал, а потом — ну ты же читал об этом у Ренана и Сухоусова: корабль, пираты, плен, верёвка на шее, рея. Свои паранормальные способности я обнаружил совершенно случайно, когда после увольнения с кафедры работал дворником в зверинце. Света тогда там ветеринаром трудилась. Ашот директором был. Зашла в клетку к приболевшему льву, а он как кинется — и сшиб её. Я, не думая, влетаю с метлой в вольер. А лев и завилял хвостом, как ручной. Вот так. А потом уж, когда стал штудировать источники, допёр, что я — реинкарнация того мага, ага. Я и на крокодилов так же действую. У нас и серпентарий есть. Змеи, знаешь ли. Яд. Древнее целебное средство. Мы тут их разводим в тепличке с бассейном. И змей, и крокодилов. Небольшой филиал зоопарка. Упрятали под землю. Мы щас как раз под тем местом, где раньше был зоопарк. Ну, а подкармливаем рептилий теми, кто шибко выпендривается. Кстати, насчёт Эрика. Это ты нам подсказал идею, когда в заметке написал и слегка приврал. А нам эта идея понравилась. Мы со Светой и её мужем Ашотом сразу на этот сюжет ставку сделали. Хорошо ты на слезу даванул… Потом этот рассказ в трёх газетах появился, телевидение клип сняло — и посыпались денежки… А ты думаешь, почему этот клип с такой охотой ставили, съёмочную группу напрягали?
 — Я думал — мне удалось ухватить типаж. Угадать, что у людей слезу вышибает… Но теперь вижу — я создал кого-то очень устраивающий миф. Проходящие мимо сильно переживают насчёт того, что им когда-нибудь придётся просить в метро подаяние…
— Так-то оно так, но пусть не переживают, — вклинилась в разговор Света. — Здесь все места забиты. Ашот никого не пустит. Наше ноу-хау — продавать цветы по два-три раза… А чё им зря пропадать на могилках да у монументов? Когда они совсем ещё свеженькие…
— Так вот, — продолжал майор, вешая китель на стояк с крюками, который вполне можно было использовать в качестве орудия инквизиции, — твой рассказ три раза напечатали лишь потому, что я откупил место в газетах. Это, кстати, окупилось, когда тут телевизионщики по следам фильм сняли. Реклама попёрла, а это уже солидное бабло. Так что теперь можно и в депутаты двигать… Наша партия называется «Ритуал»… Вот и заказняк, о котором ты писал — его совершил сын Светы и Ашота. Кстати, лишь для того, чтобы показать, что наши ритуалы сильнее церковных. Вон сколько народу сбежалось, все газеты написали, телевидение показало, только ты переврал… Ну, а потом мы решили повторить ещё и ещё… Чтобы закрепить успех. Тем более — вы с Серёгой начали дурить. Да и Андрюха Копейкин, Микеланджело недоделанный, встрял. Ты даже не удосужился поинтересоваться тем, что было на том же самом месте возле «Лепестков» и на тех же самых чердаках через час после того, как вы сначала с Серёгой, а потом с Андрюхой закончили свои розыгрыши: а всё повторилось. Только по правде.
— Теперь всё ясно! — дёрнулся я из рук мордоворотов. И провалился в моё прошловековье.
 Монах-палач взял щипцы… В то же время мне казалось, что я сижу на «электрическом стуле» в кабинете Дунькина. Правда, это был не совсем тот стул. Каким-то образом кресло смертника перекорёжилось в гинекологическую дыбу — мои ноги были расшеперены и задраны вверх, ляжки опирались на полукружия костылеобразных подпоров, я прочно был пристёгнут к этому орудию пыток, и Главврач, обряженный в рясу доминиканца, уже приценивался скальпелем к той самой части тела, которая мешает танцорам выделывать умопомрачительные па и помогает поэтам писать стихи.
— А ты думал — почему тебя вызывал на допрос следователь Зубов? Хотя ты-то по глупости счёл, что и в самом деле отправляешься брать у него интервью. Они ведь о том втором трупе и серии заказняков по подсказанному тобой сценарию, прессе — ни гу-гу. Тайна следствия! И с девочками то же самое было. И с изнасилованными в лесопосадках. Я сам Тромбониста нанимал, чтобы под шумок устроенных тобою мистификаций убрать Корявого. Насчет Китайца договаривался с Виолончелистом. С Дирижёром — насчёт инсценировки изнасилований. Пацанов-нюхачей по гаражам собирал и объяснял, что и как нужно делать. Дал им денег, чтобы всё в точности соответствовало твоей писанине, а они уж постарались. У Дирижёра с Виолончелистом был мотив — ревность. Ведь ты трахал их баб. Убрать конкурентов мне нужно было, и ты мне помог, а инсценировки помогли отвлечь внимание сыщиков…
— Не-е-ет! — заорал я, глядя на ухмыляющееся чудовище.
 При этих словах в открывшейся сбоку двери появился чернявый паренёк. В руке у него был футляр, похожий на крепкобёдрую женщину. Сквозь крышку явственно проступали титьки, бёдра, лобок (всем этим я должен был обзавестись в результате трансплантации собственных ягодиц, путем перенесения их с задворков моего бренного тела на его фасадную часть, и избавления меня от моих «янских» атрибутов). Я вспомнил о том, как, присутствуя при убийстве коллеги-журналиста, с которым мы пили пиво в «Лепестках», по настоятельному совету следователя прокуратуры не стал писать о том, что видел, а выпустил в свет утку с переодеванием и откуда ни возьмись явившейся стрелой. Голос милицейского майора возник в телефонной трубке сразу после голоса старушки-богомолки, чьё место сбора подаяния было как раз напротив «Лепестков». Собственно, насчёт стрелы я не соврал. Да и насчёт того, что стреляли в меня — тоже. Вот только переодевания были не совсем переодеваниями, а следствием психофизического явления. Потому что пил-то я на тот раз в «Лепестках» один. Кружечку за кружечкой. Хрустя кириешками. И где-то на пятой кружке, после того, как, по причине нефункционирования отхожего места, удалясь до худфонда, я уже пару раз опорожнил мочевой пузырь, за столом появился этот второй. Коллега. Я не был уверен, что этот самый коллега не я же. Этот второй я обычно появлялся, когда я, жеванув насвайчика и курнув соломки, догонялся стопочкой в «четвёрке». И вот, глядя на купола златые, на сизарей, на крестах сидящих, я увидел, как я-второй вышел из кафе. Я мог видеть, как я-второй подходит к редакционной колымаге, пытается открыть дверцу — и падает, как сизари взлетают, набегает хмурая тучка, отбрасывающая тень на лучезарные купола. При этом я-первый мог наблюдать, как сверкает в темноте чердачного окна так напоминающая мне о намалёванном Копейкиным в подвале вифлеемском чуде звёздочка окуляра оптического прицела. Кроме того, под воздействием искривлённых магнитных и гравитационных полей и коловращения вездесущих торсионных вихрей как раз в этот самый момент происходил перескок во времени — и между лопаток меня-третьего — волхва в заношенной хламиде с обремкавшимися краями — вонзалась стрела. Я-третий падал — по камням катилась чернильница-ракушка, на белые катыши выплескивались синяя жижа, сандалий легионера наступал на колеблемый ветерком пергамент, тяжёлая нога римлянина давила связочку гусиных перьев. В других временах это же событие выглядело так: в келью чернокнижника врывались canis deus*, в кабинет диссидента — сотрудники-гэбисты…
— Вовчик! — покажи, что у тебя в футлярчике и что его ждёт, если он будет дёргаться.
 Чернявенький  открыл футляр. На малиновом бархате блеснула воронёная сталь разборной винтовки с оптическим прицелом. Чернявенький запахнул футляр и, словно механический, задвинулся в зияющую нишу. Следом захлопнулась дверца.
— Так что давай, примеряй протез, нахлобучивай парик, гитару в руки — и вперёд, — сушил умытые руки автоматической ветродуйкой с подогревом руководитель разветвлённой подпольной организации. — Твоё место на Гагаринской, там как раз все судьи тусуются, законники хреновы…
Между лопатками текла холодная струйка. Казалось, это кровь, сочащаяся из-под стрелы. А её наконечник покалывал сердечную мышцу. Спина взопрела под колымской телогрейкой. А может, это охранник с вышки достал из винтаря? Плохи дела, если это подтекал аминазин из всаженной под лопатку иглы. Или инъекции для запелёнутых в смирительную рубашку с диагнозом вялотекущая ставят в ягодицы? Неужто трансплантация уже проведена, но только навыворот, -и моя ягодица переместилась под лопатку? Нет, только не туда! Иначе — что делают два явственных вздутия пониже ключиц? Отчего между ног уже ничего не мешает, как после снятия швов?
Взглянув в сторону Гены, я увидел восседающего на золотом троне лысого темноликого жреца в пурпурной мантии. Света (как зовут эту стерву на самом деле, я не знал) нажала на кнопку, и прямо у моих ног распахнулась полость, на дне которой в одной отгороженной секции клубились змеи, в другой плюхались в затхлой воде крокодилы, в третьей и четвертой другие хищники. Можно было разглядеть и валяющегося на камнях недоеденного человека, над которым склонился матерый волк. Створки в полу тут же захлопнулись, но прежде в одной из поднявших голову змей я узнал Клару Стукову, а среди рыкающих представителей семейства кошачьих — жгучую пантеру Киску. Всё произошло так быстро, и я не мог понять, что это — галлюцинация или звериная яма — действительность. В двоих, всё ещё придерживающих меня под локотки, я сильно подозревал дюжих санитаров из-за шкафа Дунькина. Да и благообразный Гена шибко уж смахивал не только на металлургического магната, но и на поклонника творчества сгинувшего от электрического разряда поэта. «Неужели я и в самом деле сижу на электрическом стуле у Зам Замыча?» — кольнуло в ретивое наконечником стрелки.
— Львов, к сожалению нет, — прокомментировал мой многоликий спутник. — Да. Чуть не забыл. В одном из недавних своих воплощений мне довелось быть отцом-доминиканцем. Ох уж эти еретики! А намедни я покинул тело лагерного начальника. Умер в своей постели, обладатель персональной пенсии, окружённый заботливыми родственниками. А ведь было — Колыма, золотые прииски, побеги… Да, в чьих телах я только не поселялся! При Николае Первом довелось поселиться в тело одного из чинов третьего отделения. Усмирял бунтовщиков-кавалергардов, мятежных князей и графьёв, мать их за ногу! Мы, кажется, тогда уже встречались! Припоминаете, граф-поручик, о том, как вас отправили в ссылку в Иркутск? Да и имя масона Елгина и его самоотверженной супруги Софьюшки, если мне память не изменяет, должно вам о чём-то говорить! А в одно из моих воплощений мне приходилось участвовать в теологических дискуссиях. А потом и в атеистических диспутах. Были глупцы, которые утверждали, что вифлеемский хлев — это сердце человека, а обитатели пещеры — пульсирующая в нём кровь. Находились и такие, кто уверял, будто бы возраст распнутого на кресте равен количеству сверженных римских императоров… Всё это такая же ерунда, как и то, что говорят нынче на пресс-конференциях…
— Да! Пресс-конференция, — вскинулся я. — Я опоздал… Мне нужно…
— Никуда ты не опоздал! — отрезал зловещий жрец, гнездясь на выдвинувшемся из стены троне. — Смотри! Все газеты разместили публикации о загадочной смерти на рельсах одного журналиста и его подруги.
Вещатель взмахнул рукой — и с потолка, где не видно было никакой дырки, в которую перед этим спускали цветы, посыпались газеты…
Газеты валились мне на голову. На последней полосе «Городских слухов» я увидел свой портрет в траурной рамке, короткий некролог, начинающийся дежурным «От нас ушел…» и подписи коллег, среди которых фамилия Анчоусова, разумеется, была первой.
 — Убедился? — оскалился главарь глубоко законспирированной организации, вертя в руках банку с заспиртованным излишеством, обладание которым мешало мне стать полноценным членом сообщества продолжательниц славных дел Жорж Санд.
И вдруг вслед за ворохами газет в люке появилась чёрная развевающаяся ряса, а следом за ней — витязь с мечом и гитарой на верёвке, в кольчуге и шлеме. Отец Святополк и толкинист Тимоха бухнулись на газетный холмик и кинулись к садисту. Света — или как там ее? — взвизгнула. Меч долбанул тирана подземелья по макушке…
Я проснулся. И самым чудовищным было то, что сон сморил меня на пресс-конференции.