Поц. перс. Глава 30. Разбуженное чудовище

 
...«Третьему рождению» предшествует «вторая смерть», и поэтому «рождение за пределы Космоса» всегда отождествляется с «воскресением». Для того чтобы это «воскресение», или выход из пещеры, стало возможным, камень, закрывающий вход в «гробницу», должен быть отодвинут.
 «Алхимические смеси», Рене Генон

— Может быть, вы объясните мне — что это? — тряс перед моим лицом диссидентскими бумагами Давид Палыч. — Это на кого вы досье собираете?
Боря Сухоусов хмуро прилаживал к носу фрегата кливер и бушприт, потому как всё описываемое в его романе «Абордаж» он производил в натуре — и если что-то обламывалось или обрывалось в тексте, он воспроизводил это и на макете. Перемещая по палубе слепленных из жевательной резины человечков в пиратской форме из пластилина и устраивая между ними настоящие баталии, он как бы совершал очень важную работу.

После особенно ожесточённых абордажей Флинту не хватало жвачки — и ему несли её все. Бывало, вынув изо рта опреснённый комочек, Киска, Курочка или Княгиня удивлялись тому, что получилась готовая ручка, ножка или головка. Флинту оставалось лишь скрепить эти запчасти и облачить их в пластилиновые сюртуки, штаны и треуголы, нацепить на бок сабельки, шпажки и вложить в руки кремневые пистолеты. И снова, постреливая из пушечек, наша посудина кидалась в бой, пронзая бушпритом времена.

А времена подоспели тяжёлые. С тех пор, как был профинансирован проект Голливудского Продюсера, в трюме нашего устремляющегося к заветному острову галеона кончились припасы. Крысы давно доели сухари и выгрызли дыру в вахтенном журнале. Вино обратилось в уксус. Пресная вода! Эту гадость невозможно было пить без рвотных позывов. Заветный остров оказался миражом. Газетные ларьки вытеснялись иконными лавками, этими форпостами незримой битвы в небесах. Гонорары таяли. Зарплату не выплачивали по три месяца. Корректор Аркадий Тихий потихоньку доедал герань на подоконнике. Эта склонность открылась в нём с тех пор, как Анчоусов объявил ему строжайший выговор за недогляд по части замены букв в фамилиях героев триллеровых сериалов.

 Хотелось в буфет, но в долг уже не наливали. Кинувшись по стопам Шуры и Галины в обласкавшее их издательство со своей космической эпопеей, мы с Серёгой наткнулись на выскользнувшую из помещения бывшей прачечной Киской под руку с котоватым меценатом. Очередная мастерица бестселлеров загрузилась в «мерс» — и отчалила на читательскую конференцию.
— Да какой дурак будет читать ваши бредни! — бился в падучей Ненасытин. — Вы знаете, что фантастика, а особенно — мистика, вообще не канает! Ох уж эти безденежные писаки, маргиналы без роду и племени! Да известно ли вам, что Густав Майринк был банкиром?! Что вникавший в религиозные тонкости Лев Толстой имел поместье и крестьян, которые на него па-ха-ли?! А сам-то он за плужок вставал, лишь чтобы Илье Ефимычу Репину попозировать!
Как ошпаренные, мы выскакивали из чертогов Ненасытинского логова и натыкались на Курочку с выглядывающей из сумочки рукописью и быковатым, готовым ринуться в бой, её бой-френдом из рекламодателей, с которым она путалась тайком от Анчоусова. На крыльце грассировала создательница романа об эротике закулисья Княгиня с очередным фаворитом. В этом конвейере будущих покорительниц читательских сердец успокаивало лишь одно: все они, спёкшись на третьей главе, в один прекрасный момент являлись ко мне — и Иван Крыж получал очередной заказ, загружал им литературную группу ВОЛКИ — и мы в кратчайшие сроки выдавали продукт. Девочкам же лишь оставалось найти мецената. Что, в сущности, несложно: ажурные чулки, мини-юбка, напомаженный бутон губ, ресницы-мотыльки; встала у обочины дороги, по которой шуршит шинами поток авто, подняла свёрнутую в виде полицейского жезла рукопись — и вот визжат тормоза, отпахивается дверка, и меценат в кармане. А там Пен-клуб, Париж, встреча Путина с Шираком на фоне античного хора литературных знаменитостей.
У первой взлетевшей на вершину скандальной славы Галины Синицыной пока был творческий штиль. Цедя «Мускат» из бара в стенке, совмещённой с книжным стеллажом, куря сигарету за сигаретой, держа под подушкой Патрика Зюскинда, Макса Фрая и Дэна Брауна, большая писательница загнивала в саргассовых морях депрессухи. Металлург уже отпылал доменной страстью, зерновой спекулянт опустошил закрома, водочный король, потратившись, пребывал в финансовом похмелье. Но мы продолжали творить, потому как открывались новые неиссякаемые источники финансирования. В силу специфики жаждущей заглянуть в потаённые извивы женской души читающей публики, женская литература оказалась золотым дном. С изощрённостью сетевого маркетинга наши Снегурочки находили Дедов Морозов с мешками — и дело нашей по-бурлацки могучей литературной артели крутилось. Изрядно подхалтуривали и на грязном PR. Как только стало ясно, что в пошивочной заказухи можно сшить смокинг для выхода на люди, до того прижимавшие деньгу стали раскошеливаться, чтобы придать себе благообразности и лоску. Да и подвергнуть словесной атаке неугодного конкурента-оппонента нашлось немало охотников. Так что с некоторых пор преследовавший меня киллер-соглядатай то ли слился со мной, став частью моей сущности, то ли вселился в меня, следуя неумолимым законам перетекания душ из переполненных сосудов в опустевшие. И хотя винтовка в этом разе была чистой аллегорией, а стрелял я словами пасквилей грязного PR, суть-то была та же, потому как имелись в наличии и заказчик, и снайпер, и живая мишень. К тому же с некоторых пор нечто непонятное стало твориться с Интернетом. Да и диктовки во время поездок в метро обрели не присущую им дотоле сюжетность. Отныне, собирая заготовки для остросюжетных сериалов, я стал обнаруживать среди них куски, как бы в виде ответного импульса посланные из глубины сетей.
— Что это? — спросил я Олежку Гумерова.
— Кто-то или что-то нам помогает!
— Может, кто-то отрабатывает новую компьютерную программу? Случаем, не Осинин с Лидой Лунёвой прикалываются?
— Может, и так. А может быть, мы вступили в прямой контакт с производящей очередную трансформацию Геленией…
— Да это мужики в Силиконовой Долине чудят. Там все наши, академгородковские. Хакеры подсознания, блин! А Кол Осиновый с Лидухой только высасывают их файлы, — прервал наш глубокомысленный диалог Костя Глотов.
Так родился сюжет романа «Хакеры подсознания».
Овладевший мной торсионный вихрь протащил меня мимо укутанного в кокон метели храма, в котором светились окна-бойницы и кого-то отпевали. Ударил колокол — и я опять оказался пред грозными очами Главного.
— Неупокоева и Зубов вчинили иски Ненасытину и нам! Суд вынес решение: произведения Александра Дымова и Галины Синицыной изъять из продажи в счёт нанесения морального ущерба и сжечь, — шевелил синими губами зелёный Анчоусов. Шура и Дунькин молчали. — Если бы не ваши, Иван Крыж, репортажи (переход Анчоусова на «вы» не сулил ничего хорошего), можно было бы сослаться на художественность и всё такое, а так… Если в наших публикациях кой-где менялись буквы в фамилиях героев, прототипами которых послужили реальные люди, то в книжном варианте… Никто не может этого объяснить. Я давал команду всё перепроверить, и она была выполнена, но… Аркадию Тихому я, наверное, напрасно впаял выговор. Программисты полагают, что либо кто-то злоумышленно влез в программу, либо ещё что, но в книгах все фамилии и имена оказались идентичны реальным. Скандал! Сейчас одна надежда на то, что этим скандалом заинтересуется Голливуд. Вот сценарий, предоставленный Майклом Джоем. Он уже связался с Джонни Деппом и получил согласие…
Взглянув на листы сценария блокбастера «Тьма подземелья», я узнал в них кое-как сброшюрованную макулатуру распечаток продукции литературной артели ВОЛКИ. И до меня дошло, что значил обнаруженный мною однажды взлом балкона и беспорядок в моей бальзаковской мансарде.

 Но и это бы полбеды, если бы опять не поднялось из пучин дремавшее в рептилианской чешуе ватных одеял, обпившееся корвалолом чудовище. Многорогая рептилия грозила перебить нашу ещё держащуюся на поверхности лоханку одним ударом тяжелючего хвоста. Её пасти клокотали. Её когти норовили процарапать дыру ниже ватерлинии. К Анчоусову опять явился тот же ветеран ВОВ (а может, и другой — они все на одно лицо, эти всунутые в пропахшие нафталином, украшенные орденскими планками пиджаки трясуны) и, положив перед ним на стол свежий номер газеты, принялся гнусавить, качая права подписчика.
— По его губам текла кровавая слизь, он ощутил, как ещё трепещущий комочек вырванного из груди сердца движется по пищеводу! — сделал бровями «хенде хох» участник штурма Рейхстага — и полез за валидолом.
И тогда в ущерб славе Шуры Туркина Анчоусов двинул в вёрстку уже отягощавшую его стол космическую эпопею, автором которой был астрофизик Николай Остров. К такому трюку прибегли мы с Серёгой, получив от ворот поворот в издательстве для лохов. Эту мистификацию мы обставили с не меньшей тщательностью, чем приколы с расчленёнкой и изнасилованными в лесополосах.
Второе пришествие старшего соратника Давида Анчоусова по босоногому детству в селе Ново-Кусково Пафнутия Мыченка с требованием продолжать печатание «Замшелого колодезя» вылилось в сцену, достойную включения в сценарий уже профинансированного бухгалтерией блокбастера. Ворвавшись в кабинет друга детства на правах старшего товарища (шёл парнишке в ту пору восемнадцатый год, когда Давид ещё постреливал из рогатки по воробьям), Пафнутий Мыченок выхватил из внутреннего кармана пиджака пистолет и кинулся к Анчоусову. Нервы главного были на взводе, потому не вполне адекватно, в духе вестерна и воспринял Анчоусов предупредительное желание детективотворца помочь Давиду Палычу прикурить уже вставленную в губы и забытую там сигарету. И хотя Пафнутий Мыченок явился с вполне мирными требованиями продолжить печатание детектива, он всё же не преминул пустить в ход грязный шантаж: или страшная история о странностях вокруг колодца на краю деревни будет напечатана в полном объёме без купюр, или он подаёт в суд за кражу сюжетов! Того отвратительнее учинил сцену Трофим Кондаков, первоначально объявив, что Туркин (Дымов) — это Туркинд. И, являясь турецким евреем, он проводит линию исламско-сионистского заговора по уничтожению духовности и православной ментальности русского народа. Но, посидев за бутылочкой с Шурой Туркиным, чей псевдоним, понятно, раскрыла папе Анна Кондакова, Кондаков-отец взял свои слова обратно и явился к Анчоусову с другой причудой. Он подписал ему твёрденькую книжечку, под обложкой которой классик-почвенник красовался в пиджаке с галстуком и устремлял вдаль многомысленный взгляд, и попросил начать печатать с продолжением его роман «Марьин камень». Грозясь в противном случае подать в суд за плагиат, Кондаков представил Анчоусову неопровержимые доказательства сюжетного приоритета. Упавшую на дно ущелья рядом с камнем и пещерой Марью вначале изрубили на пять частей пятеро садистов-белогвардейцев — есаул, хорунжий, прапорщик, атаман и штабс-капитан, а затем растащили по косточкам волки, природа которых, само собой, была люциферианской. К тому же в романе-эпопее имелось упоминание о секретаре крайкома, который пытался управлять продразверсткой, возлагая руки на бюст Карла Маркса. Не преминули явиться с обвинениями в плагиате Феофан Трухлявый, Нонна Присухина и Клим Чалдонов. Феофан утверждал, что тот же сюжет присутствует в его рассказе о том, как пять голодных свиней сожрали оставленного в зыбке под черёмухой младенца. (Этот же сюжет у него повторяется в повести о том, как пять щук разорвали на куски отправившуюся купаться в камыши девочку.) Нонна же, закатив глаза, прочла:
Пять звезд на небе засветились,
в колодезь глядя, в донышко,
вот здесь с тобою мы любились,
а был ты пятым, донюшка.

 И у Клима Чалдонова, как у автора исследования «Волки Барабы, Салаира и Алтая» было по поводу уворованных сюжетов полным-полно претензий. Явившись к Анчоусову, он водил по книжке пальцем мумии героических пятилеток и зачитывал, зачитывал, зачитывал. Да, это он был первособирателем легенд о том, как пастухи Чаттор, Онгон, Газрин и Бузур обрели способность обращаться в острозубых хищников и стали великими шаманами. Это он первым изложил трогательную историю про ведунью гор и предгорий, кочевницу Айчу, предсказывающую будущее. Что касается Марка Шеклевича, то в перерывах между полётами «за большую воду», тусовками на Брайтоне и в ЦДЛ, он совершил несколько визитов к главному и раз за разом убедил его: всё, что касается орбитальной Линзы;, Наблюдателей и астральной слизи, списано с его романа «Империя галактических Наблюдателей». Но это всё было бы безделицей, ежели бы вслед за вышеназванными классиками не повалил в редакцию и прочий люд. Пенсионерка Пульхерия Гребешкова заявилась с воспоминаниями, в которых присутствовала некая деревенька с колодцем, оборотни, всякая другая чертовщина. Учительница литературы Фёдора Терпугова написала эротический роман — и опять вампиры, ритуальные соития и прочая. Домохозяйку Инессу Стойкер растащило на детектив. В довершение ко всему наркоман Коля Б. (его вначале приняли за уже приехавшего осуществлять кинематографический проект Джонни Деппа, но потом поняли, что обознались) высказал желание надиктовать роман «Ломка».
— Я буду, по типу, житуху свою излагать без гнилого базара, а вы стопудово записывайте. Гонорар поделим пополам, и чтоб без понтов, — сказал он и попросил в качестве аванса на дозу. Его спровадили в бухгалтерию в надежде на выгодное вложение средств.

 Приспело времечко разобраться — что же с нами происходит? Выяснить — какую роль в охватившей «Городские слухи» графоманской эпидемии играют череп шамана, учёный-археолог Константин Эдуардович Селенин, компьютерщики Николай Осинин с Лидией Лунёвой и Орбитальная Линза. Грань между реальным и вербальным настолько истончилась, что сделать это было просто необходимо. Теперь я стал засиживаться в редакции для того, чтобы пошариться в редакционной сети. Я искал ответы на мучавшие меня вопросы — и не находил. И чем дальше я погружался в исследования со мной происходящего, тем более терял грань между перетекавшими друг в друга реальностью и вымыслом. Увы, мои выводы были не только неутешительны — они ужасали. Вполне возможно, все мои многочисленные подружки были уродливым преломлением картинок, скачанных с порнографических сайтов (на них я заходил, чтобы завестись для создания «постельных сцен»). Честно говоря, у меня не было стопроцентной уверенности и в том, что мои амурные похождения не плод моих перемещений на грани сна и яви в тексты охватившей редакцию романной эпидемии. Засиживаясь вечерами за дисплеями, поутру, одержимые немедленным признанием, писательницы собирались в курилке и, зачитывая отрывки с листа, доводили себя до экстаза, восторгаясь собственными талантами. При этом мне доставалась роль презренного потребителя произведённого. В романе Ани Кондаковой «Закулисье» я фигурировал в качестве сексмашины, на которой катались между репетициями жена скрипача и любовница Мэри-арфистка и пианистка Катя. В творении «Крутой переплёт» Тани Кислицкой я воплотился в героя-любовника, которого одним ударом отправляет в полёт сквозь барьеры оконных переплётов стихоплёт-сочинитель хоку Китаец («Когда зацветет сакура, красные птицы слетаются и рассаживаются на чёрных ветках. Нежданные плоды весны!») В том же произведении меня сбивал на перекрёстке носящийся по городу на «Харлее» мучимый чеченским синдромом ревнивец. В творении Майи Курнявской «Бартер на тот свет» я просто не мог не стать соблазнителем рекламной дивы Даши, променявшей солидного банкира на хлыща-журналистишку.

 Нельзя было однозначно утверждать и насчёт стопроцентной реальности путешествий во времени (хотя и отрицать их не было никаких оснований). Дело в том, что вызвавший меня однажды на «электрический стул» Велемир Дунькин, смущаясь и краснея, как Айседора Дункан — от поцелуев последнего поэта деревни, выложил свой секрет. Оказалось, запираясь в своём кабинете, он не только дул пиво с женой Марией, распевал песенки Окуджавы, Городницкого и Кукина или рыдал по поводу расстрела здания парламента в Москве, но и творил роман «Испанский сапог» — про келаря, осла и трувора с чернильницей на поясе, пергаментом и куском хлеба в суме перемётной. Плодовитость, как и скромность не претендующего на публикации Велемира Дунькина, потрясла. Разбирая его рукопись, я обнаружил в ней заготовки романа из времён Марка Аврелия под названием «Факир», отрывки повести о конфликте масона-иллюмината с Екатериной II «Чернокнижник», наброски лагерной прозы «Побег», неоконченную пьесу «Ошибка диссидента», поэму «Вагант и пастушка» и цикл сонетов, стилизованных под компьютерные игры о рыцарях, магах, волшебниках и ведьмах.
Пробил час, когда и Боря Сухоусов, сделав строгое лицо, вручил мне дискету со своим пиратским романом. Он, конечно, уже окучил и Ненасытина, и пару-тройку московских и питерских издательств, заслав им по Интернету свои маринистские баталии, и даже отправил роман на престижный литературный конкурс на родину флибустьеров — в Англию, но почему-то я в качестве жертвы под названием читатель интересовал его не меньше, чем потомки лордов, пэров и пожизненные земляки Шекспира, Стивенсона и Вальтера Скотта. Все эти обмены рукописями, само собой, производились ещё до того, как набух большой скандал. Имея их при себе, я, в сущности, не мог не использовать эти тексты в своих корыстных целях. Я был заинтересован в том, чтобы в бестселлерах Шуры Туркина Анчоусов и Дунькин узнавали себя — такое щекотание подсознательных глубин начальников было какой-никакой гарантией, что наш с Шурой проект не срубят с полосы. В то же время, я понимал, что это узнавание должно быть неявным. Дунькин и Анчоусов не должны были раскусить меня и раскрыть подпольный цех по производству чтива. Отчего утопленные в детали сюжета парафразы на стихи, врученные мне однажды трепетной рукой Давида Анчоусова, доставляли мне куда большее садомазохистское удовольствие, чем даже перелицовки классиков готического жанра? — не знаю. Но это так. Стихи Анчоусова вдохновляли мою извращённую Музу.
За сарайку я пробрался
по крапиве и кустам
и на яблоньку взобрался,
но кого ж увидел там? —
за оконцем, в щёлку ставни,
разглядел я Клавдию
во гробу, в смертельном саване…
Это было правдою.

Заведясь с пол-оборота, отсекая рифмы оригинала «кора»-«коря» (за то, понятно, что ушла из жизни так рано, не дав насладиться своим белым телом и вынуждая искать части оного под нижним бельем у Курочки), опуская сцену плача на яблоньке, с которой сыпались наземь бело-розовые, как у сакуры, лепестки, осёдлывая корявый стиль, я продолжал:


Прыгнул я, как зверь, с той ветки,
вынес ставни тем прыжком,
отпахнула Клава веки,
угостила Пирожком.
А потом уж впрямь почила —
в самом деле умерла,
Камасутра так учила —
хоть в гробу, а всё ж дала;!
Охотничьи стихотворные циклы Анчоусова не просто просились в парафраз, они доставляли мне такой нестерпимый зуд, что в желании пародировать я просто не знал удержу.

Селезень слетел с воды,
грянул выстрел.
Так вот, видимо, и ты,
кровью выстлал
телорезовые лезвия,
зелень трав,
разве это всё для селезня?
Ты не прав.
Нет. Тебе б лететь до облака,
к небу-куполу,
а вот так, скажи мне, Оленька,
ну не тупо ли?
(Из неопубликованной книги стихов «Звезда на мушке».)

Из-за отсутствия датировок я не могу точно сказать, что в этой игре было сначала — яйцо или курица. Врученные мне некоторое время спустя после того, как «Городские слухи» начали публиковать эпопею о заказанных убийствах Уткина, Лосева, Зайцева и Волкова, стихи Анчоусова заставили меня крепко призадуматься над тем, кто кого пародирует.

Уничтожающие творческую индивидуальность, ужасающие взаимоперетекания сюжетов были налицо. Самое же ужасное было то, что, как потом поведал во время обмывки очередного Шуриного покетбука скромный автор, эти стихи были написаны им в юности. Оленька была юношеской любовью Анчоусова, и лирический герой его стихов — Дафнис с цыпками на пятках — всегда обращался к колхозной Хлое.

Оленька, смотри, как волчья стая
гонит зайца, чтоб он, обессилев,
сдался. Так вот я возле сарая
жду тебя. О, как же я бесился,
глядя на луну. Клыки полезли,
когти прорастились на руках.
Только это было бесполезно.
Мы с тобой простились на века.

Нет! Определённо! Анчоусов был не только газетным Моби Диком, но и чем-то вроде поэтического плезиозавра. И если Дунькин фантазировал себя неким Дункан, то в этой фантазии не хватало лишь одного — смены пола и сексуальной ориентации. У этой полу-Айседоры наличествовал не подозревающий о том псевдо-Есенин.

Лось рога подъемлет, Оленька,
в миг, когда его настигнет пуля,
так и мы с тобою — ой, никак
вместе нам не быть. Так пчёлы в улье
всё толкутся, всё жужжат в цветах,
всё куда-то тащат свой прополис,
но, однако ж, всё оно не так.
Знать, такой вот в жизни я пропойца!

Имажинистско-натурфилософские вирши Анчоусова настолько контрастировали с акмеизмом Дунькина, что даже странно было, как могли уживаться столь разные миры в обличии главного и его зама (пожалуй, слово «замок» появилось в его поэзах как производное названия его должности).

Помнишь, как под стены замка
приносила ты цветы?
А теперь на стенке рамка —
где же ты?
Я играл тебе на лютне,
мадригал тебе слагал,
но зимой дохнуло люто,
и опал цветок, опал.

(Как-то набравшись с редакционными девочками, жена Дунькина, Мария, жаловалась, что Велемир — не может, чему весьма удивлялись Курочка и Киска: с ними он очень даже мог!)

Или вот:
Вертухай на вышке, кровь на рукаве,
нас немного, а патронов хватит,
передай же, Шура, ты привет братве.
Эх, не греет телогрейка! В вате
дырка. И я падаю на снег.
Растекается пятно кровавое.
Лай собак и вышки, как во сне,
ну а сквозь сугроб — трава, трава
на могильном невысоком холмике,
солнышко — как будто на заказ.
Номер на дощечке. Надпись: «Гомики!
Знайте, здесь покоится ЗК!»

Но и всё это было не беда, а полбеды. Каково же было Анчоусову, когда, ударившись о неприступную твердыню издательства для лохов, девятый вал бестселлеротворцев, возвратясь, обрушился на палубу нашей дырявой лоханки? Когда, словно услышав команду «Полундра!», все — от гребцов-галерников до последней корабельной крысы — кинулись к нему, требуя печатания романов с продолжением?! Курочка и Киска выбегали из-за дверей его кабинета с размазанными глазами и опухшими губками.
— Так вот в качестве кого я только его устраиваю! — окутывалась облаком курилки Майя, выдавая страшную тайну мадридского стола Анчоусова.
— Гад какой! — ярилась Таня Кислицкая. — Колхозник недоделанный! Разве ему понять настоящее творчество? Чего он смыслит в архетипах? В остросюжетном повествовании?! В эротике?! А в дедукции с индукцией и вовсе ничего не соображает!
— И зачем вы к нему ходите? — мерцала драгоценными ланитами Княгиня, ежесекундно уходя в багетовую раму в екатерининском зале картинной галереи и снова возвращаясь в курилку. — И какое удовольствие — увидеть своё произведение напечатанным в газете? Папа мне посоветовал сразу отправлять роман в Букеровский комитет…
И только некурящая Клара Стукова в равной степени не мечтала спереть у элитарного Карла кораллы престижной литературной премии, как и не помышляла о славе производительницы бульварных романов. Она продолжала воплощать ядовитые горошины своей души в обычные газетные заметки, начиняя эти ядрышки порохом истинного репортёрства. Но не только поэтому её все и боялись. И не только оттого при её появлении на этаже все опять ощущали себя узниками подвала Ипатьевского дома, по которым вот-вот должны сделать залп, а потом, растворив в кислоте, сбросить в шахту, закопать и закатать в насыпь дороги, вдоль которой растут бузина и калина. Поговаривали, будто Стукова стучала. И первым, от кого я это слышал, был Дунькин, который, как это ни странно, кажется, боялся Клару больше других. Было ли это уродливым вывертом подсознания антисталиниста, или же Дунькин сам был законспирированным осведомителем спецслужб ещё с времен она, но зам вздрагивал при стуке её каблучков. А основанием к подобного рода подозрениям стало то, что Клара была первой, через кого мы узнали об образовавшейся в недрах бывшего КГБ пресс-службе, тут же начавшей сообщать о безобразиях на таможне с бивнями мамонтов, вероятном вывозе за рубеж украденного полотна Айвазовского «Корабль на мели», наличии разветвлённых ходов под Ключ-Камышенским плато, явлениях НЛО и полтергейста. Казалось бы, кому, как не Стуковой пёр в руки материал, позволяющий создать столицесибирскую бондиану? Но воспитанная на «Евгении Онегине», «Войне и мире», Тютчеве и Фете, Клара при одном виде покетбуков синела и, казалось, вот- вот должна была упасть с пеной на фиолетовых губах и начать биться в падучей: она на дух не переносила детективов.

— Уже всё написано! — стекленела она очками на носу поры раннего эллинизма. — Есть классика! А это всё зачем? — и брякала дверьми со схематическим изображением существа из кругляшка и треугольника вершиной вверх. Девочки шептались о том, что, запираясь там, она рыдала по Серёге Таврову, но этого не было слышно из за грохота периодически сдёргиваемого сливного бочка и бурления в унитазе.
Курилка гудела, как осиное гнездо. Ходили разговоры, что и Дунькин уламывал главного напечатать один из своих опусов, льстиво нахваливая его стихи и предлагая определиться со спонсорами на издание лирического сборника, но Анчоусов дал Зам Замычу от ворот поворот, мотивируя тем, что газета не резиновая, да и насчёт шедевральности своих буколических творений хитрющий Давид Петрович заподозрил проныру в неискренности. И нарезавший круги возле Анчоусова Боря Сухоусов наконец предпринял решительный абордаж, но удалился в тихую гавань с потрёпанными парусами. Даже подлец Серёга Тавров — и тот пытался всучить Давиду Петровичу какие-то ядерные отходы нашей космической эпопеи, не согласовав своих действий с соавтором. Но Анчоусов отверг атаку летающей крепости, к тому же поставив Серёге на вид, что не по-товарищески изображать вышестоящее начальство в виде бортового компьютера (Анчоусов ощущал себя как минимум полубогом, а тут — какая-то напичканная микросхемами железяка!) Судачили даже, что и корректор Тихий, и бухгалтерша Марта Скавронова, и даже уборщица Маргарита принесли по рукописи, в одной из которых героиня-бухгалтерша, не довезя зарплату из банка до редакции, зарулила в казино, выиграла бешеную сумму и свинтила за океан, в другой скромную уборщицу Маргариту заметил мастер спорта по боксу, грабанувший банк, и, усевшись с ним в сверкающий джип (до этого она ездила на работу на автобусе), Маргарита отбыла в загородный особняк, где полы за неё мыли другие. Что же касается творения, созданного корректором Тихим, то это был роман-палиндром, который можно было читать и с начала, и с конца, как высказывание «Кабан упал и лапу на бок». Все это, в конце концов, и довело Анчоусова до состояния разъярённого кабана: графоманы охотились за ним повсюду. С предложениями напечатать детектив обращались работники аппарата губернатора, мэрии, метрополитена, банков и фирм.