Абстракции

                «Я нахожусь все еще в той стадии, которая уповает»
                (с) Венедикт Ерофеев


***

Небо везде разное. Сколько бы ни говорили ученые умники о его однообразии, в каждой точке мира оно имеет свой вкус. Оно меняется с каждым твоим шагом и по причине этого шага. Но человек так редко смотрит наверх, что иногда удивляешься, как он еще не превратился в червя и не зарылся в землю задолго до собственной смерти. Впрочем, с некоторыми это происходит – только они этого не замечают. Там, под землей, у них свои королевства с лампами накаливания, и каждый живет в своей личной раковине, где ему все просто и доступно. Он методично собирает в свою нору все новые и новые комья грязи с бирками известных брендов. Он пролагает все новые и новые тоннели, переходы и создает настоящие подземные мегаполисы. Он искренне считает, что строит себе путь к счастью, но и не догадывается, что закапывает себя еще глубже. Он ест, опорожняется, начищает потолки до глянцевого блеска, и ему наплевать, что снаружи его раковина покрывается плесенью и липкой паутиной.
Когда мой отец умирал, я заперлась в соседней комнате, чтобы не слышать его криков. Он просил меня не смотреть на его смерть, а я всегда была послушной девочкой, которая очень боялась боли. Распахнув настежь окно в двадцатиградусный мороз, я перебирала гитарные струны синими пальцами. Мне не становилось от этого легче, но холод помог заморозить отчаяние, а музыка не давала потерять контроль над собственной животной болью.
Но после его смерти мне кое-что стало понятно. Есть такие моменты, когда нужно убить человека, чтобы ему стало понятно - он живой. Когда мир падает на тебя, нужно проглотить огромный булыжник, чтобы не оказаться сплющенным тестом. Все остальное, кроме булыжника, можно уничтожить.
Уничтожить, чтобы построить себя заново.
Окончив школу, я уехала из своего города. Мне пришлось собирать вещи тайно – мачеха не хотела отпускать меня. Она приехала за мной на вокзал и повисла на моей сумке, не позволяя мне вскочить на подножку поезда. Она очень боялась остаться одна, а меня пугала даже сама мысль о том, чтобы остаться в своем захолустном городке, где теперь все казалось чужим и до омерзения холодным. Мне казалось, даже воздух там был пропитан смертью, а я очень хотела жить.
Человек привык подчиняться. Он даже не представляет, насколько сильна его зависимость от навязанных стандартов и привычного графика жизни. Порой даже тот, кто внешне свободен от условностей, ограничен ими внутри. Он скован правилами, которые создает для самого себя, и следует им часто даже себе во вред.
Понятия долга и обязанности для меня всегда были понятиями относительными. Главным ориентиром для меня была собственная польза, а что касается моральных принципов, то в неоднозначных для себя вопросах я всегда полагалась на логику и интуицию. Отец не читал мне сказок и высмеивал религии, а с появлением новой жены у него перестало хватать на меня времени. С мачехой отношения у нас не сложились, и я замкнулась в себе. Многие отмечали во мне цинизм, но мне это даже нравилось – никто и не пытался залезть грязными пальцами ко мне в голову. Я подпускала к себе людей только на расстоянии вытянутой руки. Они все казались мне безмозглым стадом, обезьянами, которые умеют только передразнивать. Впрочем, потом я поняла, что ошибалась. Они не были обезьянами. На самом деле они были намного хуже.
Приехав в чужой город, я устроилась работать продавцом в большой магазин детских игрушек. Каждый день мне приходилось видеть орущих детей, в истерике топающих ногами, требуя у матери дорогого слона из шерсти новозеландских овец или кукольного домика из сандалового дерева. Я видела равнодушных отцов, привозивших своих детей на иномарках из рекламы и пытающихся изобразить любовь, доставая из кармана пачку долларов. Мне приходилось видеть и маленьких оборванцев, которые отчаянно смотрели на огромных плюшевых медведей и наборы оловянных солдатиков, а покупали только пластинку детской жевательной резинки.   
- Психологи проводили такой эксперимент, - рассказывал мне Толик, продавец  из соседнего отдела. – Группу детей поместили в комнату со стеклянными стенами, за которыми было море ярких дорогих игрушек, а в самой комнате находилось только несколько потрепанных кукол и старых игрушечных машинок. Все стены завесили шторами, и дети не видели, что находится за ними. Они стали играть со своими скромными богатствами, и выглядели при этом вполне довольными и счастливыми. Но как только шторы открыли и дети увидели, что находится за стеклянной стеной, они тотчас же забросили свои старые игрушки и столпились у стены. Не зная, как попасть в желанную комнату, дети начали плакать и толкать друг друга, дело дошло до драки и истерик.
- И что из этого следует?
- Следует то, что между ребенком и взрослым человеком разница только в содержании мыслей. Форма остается та же – окружить себя яркими фантиками и потреблять их содержимое. Это такая пища для самолюбия, доходящая иногда до абсурдной мании. 
Толик мне нравился. Он был одним из немногих, кто понимал меня и умел формулировать мои бессвязные потоки мыслей в слова и предложения. Есть такой тип людей, с которыми чувствуешь себя на своем месте. Я иногда ощущала себя бабочкой-однодневкой, а он заставлял меня понимать, что день будет и завтра, и послезавтра, а думать о них надо сегодня, но чтобы думать, нужно знать о вчера как можно больше.
С каждым днем работы в магазине игрушек я все лучше узнавала детей. Большинство из них было мечтателями в чистом виде, и смотрели на все с таким восторгом, как будто еще ожидали от мира чего-то хорошего. Мечты были для них винным паром, и они казались абсолютно, беспрецедентно пьяны им. Игрушки были для них ступенькой в их личный Версаль, уникальную страну фантазии и воображения. Но что касается другой категории детей, то здесь все обстояло иначе. Меня невероятно злил их идеализм с налетом алчности. Каждый раз, продавая игрушку, я смотрела, как в их глазах вспыхивает вожделение. Они прижимали к себе предметы торговли, как мать прижимает к груди своего ребенка. Все остальное их не интересовало и казалось досадной помехой на пути поклонения единому богу Игрушек и детской Жевательной Резинки.
- Так и с взрослыми людьми, - сказал мне Толик, когда я поделилась с ним своими наблюдениями. – Представь, что в мире есть только два состояния – идеальное и материальное. Для кого-то материальное – это средство для достижения идеального, а кто-то живет по принципу – материя ради материя. То есть для него это просто как средство для удовлетворения низменных потребностей. Слышала про пирамиду Маслоу?
Про пирамиду я не знала, но благодаря подобным разговорам я все чаще стала читать книги. Впервые это вызывало у меня интерес – я заметила, что качество образования всегда основано на личном эгоизме. Чем больше человек осознает для себя пользу знаний, тем легче принимает информацию и тем шире для него становится мир.
Шире, но совсем не понятнее.

***
Мне нравилось ездить по городу на общественном транспорте – ездить просто так, без цели. Я была среди массы людей, но чувствовала себя автономно от нее, и могла наблюдать за всеми вокруг, не привлекая к себе внимания. Толпа быстро утомляла, как надоедало и движение по бесконечным городским тоннелям в земле и на поверхности. Я чувствовала ритм большого организма с непонятным устройством и странным составом, и иногда хотелось вырваться из него больше, чем быть признанной там важным компонентом. Толик говорил, что у меня слишком многогранное восприятие мира, а я предполагала, что под этим научным опусом он имеет в виду слово «извращенное».
Как-то мне вспомнилась одна из фантастических историй, где люди создали роботов в помощь себе, а механизмы вышли из строя и захватили власть человека - эта история напомнила мне мир вокруг. Природа сделала человеком творцом и подарила ему мысль, а он распорядился этим с единой целью – думать и создавать для того, чтобы однажды механизмы думали и создавали за него. Толпа ненавидит тех, кто думает иначе, и ненавидит не потому, что не понимает. Она чувствует свое бессилие, ясно чувствует – что-то утеряно, безвозвратно и глупо, что-то, что не имеет никакого отношения к ее счетам за квартиру и хлюпающим ботинкам.
Людям постоянно мерещится, что наступит завтрашний день, который изменит градус счастья в термометрах их душ, а из-за далеких гор прилетит волшебник с целым списком подарков, причитающихся им за годы терпения и ожидания Великого и Всемогущего мифического чуда. Они слишком мало видят и слишком много принимают на веру. Они стали похожи на живых кукол театра марионеток, добровольно набившими свои головы ватой и зашившими рот шелковыми нитками. Они листают книжные страницы и видят в них лишь отражение своего бессилия и скудности своих мыслей, окрашенных в модные попсовые хиты и палитру американских гамбургеров быстрого мозгового умерщвления. Они прожигают сегодняшний день, не задумываясь, что ничтожны не их жизни, а сами они - ничтожны, запертые в своем уютном мирке с треснутой скорлупой.
Мне всегда нравилась осень. Когда проходил ливень, и в воздухе отчетливо пахло дождем и мокрой листвой, я проводила вечера в городском парке. Усевшись на влажную траву, я играла любимые мелодии на своей старой гитаре, иногда придумывая новые комбинации аккордов, клала стихотворные строки на музыку, словно пытаясь отразить в звуках то, что шумело и летало в моих мыслях. Однажды в паре метров от меня остановилась девочка лет девяти, и, не решаясь подойти ближе, слушала мои мелодии издалека, облокотившись о ствол толстого дуба. Я пригласила ее подойти.
- Как тебя зовут?
- Надя. Можно я вас послушаю?
- Да, конечно. Тебя не будут искать?
- Не будут, мне мама пока не разрешит домой идти, - девочка покачала головой и, уловив мой вопросительный взгляд, пояснила. – Она иногда вечером бывает занята. Говорит, что ищет мне папу, и не хочет, чтобы я ей мешала. Велит мне идти гулять.
- Мама велит тебе гулять одной? - я невольно сглотнула.
- Она не говорит, с кем гулять. Я играла с Машей, но потом папа позвал ее и она ушла. А мне пока нельзя домой. Надо еще подождать. Мама сказала, можно идти только когда стемнеет и еще два часа пройдут.
- Сколько тебе лет?
- Одиннадцать. Споете мне песню? Не так скучно будет…
Ничего не ответив, я взялась за гитару, и в глубине темнеющего парка разлились осторожные звуки струн. Надя задумчиво перебирала в руках мокрые листья. Я не видела ее глаз, но мне казалось, что она не слушала, погрузившись глубоко в себя. Но когда я закончила, попросила меня сыграть что-нибудь еще – словно боялась тишины.
Этот вечер сохранился в моей памяти как одна мелодия, потонувшая во влажной зелени темного парка. С тех пор, приходя в парк по вечерам, я иногда заставала там Надю. Она как маленький призрак бродила среди деревьев и терла замерзающие пальцы – каждый день небо серело, а ветер становился холоднее. Я стала приводить ее к себе домой на время, в которое она не могла быть дома.
- Зачем ты привязываешь ее к себе? – укорял меня Толик. – И так в магазин каждый день дети толпами ходят, чего тебе еще не хватает? Остановись, пока девочка не напросилась к тебе в приемные дочери.
- Что, по-твоему, вообще ни к кому привязываться нельзя? – огрызалась я.
В ответ он только пожимал плечами.
Эта девочка стала первой, кто мне по-настоящему полюбился после смерти отца. Ответственность меня не тяготила, а совесть пострадала бы больше, если б я оставила Надю в роли невольного ценителя прогулок по ночному городу. Она не любила рассказывать о себе, и я никогда не настаивала на этом. Мы говорили обо всем, что видели вокруг себя – о ветре и Луне, об искрящемся снеге, о сказках и звездах. Но Толик оказался прав в одном – странная дружба между мной и ней была очень хрупким стеклом, которое могло разбиться от любого неудачного движения извне. Однажды Надя просто исчезла.
Я искала ее везде, где мы появлялись вместе, часами бесцельно гуляла по парку, ожидала у своего дома, но она так и не появилась.
Впереди каждого человека всегда горят огни, и всю жизнь он идет на их свет. Они уплывают и приближаются, путаются, играют и мелькают перед глазами как шелудивые дети, которые знают, что как бы они себя не вели, на них все равно направлен чей-то внимательный взгляд. Но когда какой-то из огней потухает – по неосторожности или по осознанному движению мысли – у человека наступает временная слепота, и длительность ее зависит от размеров потухшего света. Вернуть зрение, а значит и дорогу, можно только тогда, когда на горизонте зажжется новое пламя, возвратив силы идти и удивляться. Я не знала, что такое тоска, но была уверена, что она наступает тогда, когда гаснут огни.
Огонек маленькой Надежды обратился призраком.


***

- Политика – это сфера, которая вмешивается в наши жизни вне зависимости от нашего желания. Твои индифферентные взгляды никого не интересуют. По правде говоря, всем плевать на любые твои взгляды, если ты вовремя платишь налоги. Открытые двери – это мираж в пустыне, демократия – большой воздушный шар в серых облаках, а наше светлое будущее – Бог для атеистов. Все реально, но призрачно, возможно, но недосягаемо, доступно, но не существует. Верьте только себе и будьте готовы ко всему, что только можете себе вообразить. Помните - совершенно ко всему.
Во время лекций престарелого профессора политологии среди студентов всегда стояла абсолютная тишина. Он был выразителен, в меру эмоционален и умел жестами, паузами и взглядом в полной мере отражать то, о чем говорил. А говорил он, как казалось нам, заочниками первого курса, очень увлекаемо. Собственно, на этот факультет я поступила не столько из-за материалов курса, сколько из-за потребности сформировать свои чувственные домыслы в реальные представления и убеждения. Я была уверена, что цель любого образования - воспитать в серой толпе людей самостоятельно мыслящих личностей, и именно это привлекало меня в подобных лекциях, пусть с некоторыми суждениями мне не хотелось соглашаться.
- Вы можете идти, - обведя аудиторию взглядом, сказал профессор.
Точно сонные мухи, очнувшиеся от оцепенения, все медленно стали собираться на выход.
А за дверью обнаружилась неожиданность в лице Толика с большим букетом красных роз. 
Я никогда не любила цветы. Они казались мне чем-то бестолково-пестрым, раздражающим мое сознание и не вызывающим во мне никакого эстетического восторга. Цветы, – атрибут свадеб, похорон и разбросанных по календарю красных цифр, гордо именуемых праздниками, – всегда умирали, а мне не хотелось дарить и получать в подарок смерть. Гораздо ценнее были бы дары вечности – идеи, мысли, крылатые слова, которые, разлетевшись по миру, заставили бы мир летать вместе с тобой.
За спиной суфлерским шепотом говорили однокурсницы, и одному небу известно, каких усилий вежливости им стоило не показывать на меня пальцами, а мне – не обернуться и попросить их засунуть свои упакованные тела на десять метров левее.
- Привет, - сказал Толик, протягивая мне розы, - решил сделать тебе небольшой подарок. Надеюсь, ты свободна сейчас и не будешь против того, чтобы со мной прогуляться.
Я смотрела на него настороженно и чуть иронично. После того, как он сменил работу, мы практически не общались, лишь иногда созваниваясь по телефону. Такого цветочного опуса с его стороны я никак не ожидала, и трудно сказать, что мне было это по душе.
- Прости, не смогу. Я обещала быть на работе.
- Жаль. Разреши тогда тебя отвезти, - если он и расстроился, то умело это скрыл.
На заднем сиденье его автомобиля лежал букет цветов, а по салону разливался едкий запах дорогих сигарет. Разговор шел натянуто. Иногда бывает так, что после некоторого времени, проведенного врозь, людям довольно трудно снова найти точки соприкосновения, но у нас дело было не в точках, а в мрачно-задумчивом настроении Толика и в моей фоновой усталости.
Когда мы приехали, и я собралась выходить, он положил свою руку на мою.
- Останься на минуту, - попросил он, - я хочу поговорить.
Говорить мне не хотелось.
- Хорошо, о чем? – спросила я, мягко освобождая свою руку.
- Раньше ты была догадливей, - нервно усмехнулся Толик.
Мы помолчали. Он постукивал пальцами по баранке руля.
 - Послушай, я… - начал Толик.
- Не нужно ничего говорить, мне и так все понятно, - тихо сказала я. – Поезжай к своей жене, посидите вместе, поговорите. Подари ей красивое платье, посмотри, как блестят ее глаза. Сходите с ней в кино, возьмите сладкий попкорн и бросайтесь им, как в детстве, помнишь? У вас все будет хорошо, вот увидишь. Правда.
Кажется, он рассердился.
- Замолчи! Не все так просто. Ты не знаешь, о чем говоришь. Понимаешь, каково это? Приходить в дом, от которого сводит скулы? Я всего лишь хочу быть счастлив…
- Толик…  Посмотри на все иначе, и тебе откроется много того, о чем ты раньше не подозревал. Может быть, ты счастлив сейчас, только пока не знаешь об этом?
- Очень сомневаюсь, - криво усмехнулся он, отвернувшись.
Потом, когда я вспоминала тот момент, мне постоянно чудились сладкий аромат роз и морозный бархат весеннего дня. Толика с тех пор я больше не видела. 

Люди – мелкие зерна, которые ты просеиваешь через ладонь, просматривая и задерживая взгляд, но оставаться почему-то удается не лучшим, а наиболее удачливым, которые тут же пускают корни и навсегда остаются в сердцах цветущим садом или досадным сорняком. Иногда бывает так, что ты сразу и не заметишь в своей душе зеленеющий огород, и тогда начинаются все любовные романы и кошмарные сны, что, впрочем, часто бывает равнозначно.
Ветер принес мне весть от мачехи: по словам соседей, она больше не работала, продала квартиру отца и редко когда появлялась трезвой. Я могла бы потребовать свои права на наследство, но отвращение у меня вызывала не столько бумажная канитель, сколько необходимость вновь оказаться в моем городе, где, наверное, лето до сих пор морозит стекла. Мне не хотелось видеть и мачеху, последним воспоминанием о которой было ее перекошенное лицо, руки, вцепившиеся в мою сумку, и угрозы, сливающиеся с гулом вокзала. Ее жизнь не оправдала сделанных ставок, а дрожащая рука не давала ей выложить новых, образуя замкнутый круг, встревать в который мне было ни к чему.


***

Утро понедельника в тот день было просто утром понедельника, не предвещавшим никакой беды. Ходили поезда, толкались люди, двигались эскалаторы, рутинным ходом создававшие ощущение спокойствия и безопасности.
Наверное, именно в такие моменты и случаются самые глубокие истории в твоей жизни. Как только почва под ногами вроде бы найдена, за поворотом непременно обнаружится яма, досадно не вовремя прикатившееся бревно или случайно обознавшийся снайпер.
Я спускалась по эскалатору, когда увидела в толпе Надю.
Она стояла рядом с молодой женщиной, прижимающей мобильный телефон к уху. Наверное, мой взгляд мог отправлять какие-то магнитные импульсы, потому что девочка, словно почувствовав его на себе, стала растерянно водить глазами по толпе.
Я подняла руку вверх, и она увидела меня.
Ее мать стояла к ней вполоборота и не заметила, что дочь зачем-то бросилась по направлению к эскалатору, расталкивая толпу – как электрический заряд по пустым проводам. Внутри меня что-то предостерегающе шевельнулось. Мне показалось, что свет на станции стал резче, а толпа стала двигаться все быстрее и быстрее.
Все произошло слишком быстро, чтобы мы что-то успели понять. Взрыв прогремел, когда поезд стоял на путях, и все вокруг сразу огласилось криками. После секундного оцепенения толпа ринулась к выходу.
- Мама!
Надя с широко раскрытыми глазами смотрела на взорвавшийся состав, около которого стояла ее мать. После взрыва там можно было разглядеть только упавшие, скорченные тела и красные пятна, растекающиеся по перрону. Все чудилось расчлененным кошмаром – без смысла, сюжета и финала, основанном на одном ледяном страхе, щупальцами проникающем в мозг и уничтожавшим такой знакомый, привычный мир вокруг тебя.
Я крепко схватила Надю за руку, и мы побежали к эскалатору - девочка, пребывая в глубоком шоке, не сопротивлялась. Выбежав на улицу, мы не стали останавливаться у ряда милицейских машин и карет скорой помощи – мне хотелось увести ее как можно дальше от места трагедии, освободить ее глаза от отражения голосящей толпы, крови и ужаса. Я сама была готова кричать и позволить, наконец, панике заполнить разум кипящим безумием, но моя рука сжимала чужую маленькую ручку, и только это позволяло мне не останавливаться.

Я никогда не любила весну – она всегда слишком свежа и весела, полна ложных надежд,  иллюзорных мечтаний и душевного подъема, который обычно исчезает с наступлением знойного лета. Весной мир видится через нежно-розовое стекло, которое с каждым днем темнеет и трескается, пока не разлетится вдребезги или не окажется раздавленным под чьим-то тяжелым сапогом.
Мы сидели у кромки реки. Лед не успел еще сойти полностью, от него веяло холодом, а из-за темных облаков медленно выплывало утреннее солнце. Надя невидящими глазами смотрела на темную воду. Я молча обнимала девочку, свесив ноги вниз и наблюдая за игрой света на ледяных гранях. Мне почему-то вспомнился отец – он улыбался. Из-под гитарных струн летела его любимая песня, и я заворожено смотрела, как он играет, и удивлялась быстроте его рук. А за окном, задувая фонари, горел вечер, папины глаза были очень блестящими, и мне казалось, что внутри меня зажигаются огни, разгораясь и согревая до кончиков пальцев.
Я чувствовала влагу на руке – по лицу Нади скатывались бусинки слез. Все было словно игрушечным – и куда-то спешащая река, и гул улиц, и девочка, съежившаяся в моих руках, и мокрая трава под осторожными шагами, и очертания города, как будто вырезанные у светлого горизонта, да и весь мир – как случайная игрушка, укрытая простыней облаков.
И только небо – настоящее.