Меня бы примирила ты... о первой любви поэта

 Статья опубликована в сб. "Лермонтовские чтения на Кавминводах - 2010. Материалы международной научной конференции: ПГЛУ, 20-22 мая 2010 г." (с. 17-32)
               
                МЕНЯ БЫ ПРИМИРИЛА ТЫ…

(О первой любви в жизни поэта и отражении ее в его творчестве)               

   В 1826 году в Париже вышла книга французского консула в Тифлисе о его путешествии по Кавказу, в которой автор, Ж.-Ф. Гамба, назвал Крестовую гору «горой святого Кристофа».  Сердце русского человека вздрогнуло и возмутилось, узнав, что речь идет о Крестовой горе, название которой происходит от русского слова «крест».
   Но не с таким ли поверхностным взглядом на вещи сталкиваемся мы сплошь и рядом, когда учеными комментируются кавказские произведения русских классиков? Без учета знаний местных обычаев, традиций, менталитета… Отсюда либо скупые комментарии к произведениям, либо их искаженная трактовка, либо полное их отсутствие. Произведения Лермонтова, на которых мы сегодня остановимся, из их числа. И, перечитывая их, мы обнаружим с вами совершенно новую для лермонтоведения тему: поэт и Черкешенка. Дань ли это романтической традиции или за образом Черкешенки стоит реальная девушка, нам и предстоит установить. И не только это. Но обо всем по порядку.
   «...В каждом его произведении чувствуется личный опыт пережитого и передуманного. А вторское «Я» в его юношеской лирике настолько многозначительно и реально (а не условно, как в традиционной лирике того времени), что ее анализ оказывается в то же время изложением его автобиографии»1, – писал Б.М.Эйхенбаум.
   Не оспаривая слова ученого, годы посвятившего изучению жизни и творчества поэта, позволим себе уточнить, что речь должна идти не только о юношеской лирике…  Хотя именно с нее мы и начнем. А точнее – с первой любви поэта. Его музы.
   Последний раз на Кавказе Лермонтов был в 1825 году, а 8 июля 1830 года он напишет короткую записку, содержание которой хорошо всем известно. Обратим внимание на следующие строки: «…Мы были большим семейством на водах Кавказских… К моим кузинам приходила одна дама с дочерью, девочкой лет 9. Я ее видел там. Я не помню, хороша собою была она или нет. Но ее образ и теперь еще хранится в голове моей; он мне любезен, сам не знаю почему. …Это была истинная любовь: с тех пор я еще не любил так. О! сия минута первого беспокойства страстей до могилы будет терзать мой ум. …Я не хотел говорить об ней и убегал, слыша ее названье (теперь я забыл его).  Я не знаю, кто была она, откуда, и поныне, мне неловко как-то спросить об этом». [Л-VII,VI,385].         
   «Эта девочка была моя мать, она помнит, как бабушка ходила в дом Хастатовых в гости к Столыпиным и водила ее играть с девочками, и мальчик брюнет вбегал в комнату, конфузился и опять убегал, и девочки называли его Мишель»2 - будто бы со слов матери, пишет в своих воспоминаниях, Евгения Акимовна, дочь Эмилии Шан-Гирей, но с точностью передавая ситуацию из Записки поэта.
   В то же время в ЛЭ исследователи пишут, что «по утверждению Евгении А. Шан-Гирей, Мария Ивановна была знакома с семьей Е.А. Хастатовой и гостила у нее в Горячеводске с дочерью Эмилией в 1825 году, когда там же проводила лето Е.А. Арсеньева с внуком». (с.83)
  «Приходить» к кузинам, «ходить в дом Хастатовых» в Горячеводске и «гостить» у Хастатовых, согласитесь, это не одно и то же. Либо женщина с девочкой должна была быть из местных, тогда им незачем было гостить у соседей, либо она должна была быть приезжей, тогда понятно, почему она гостит у Хастатовых.
  Что из себя представлял в то время Горячеводск, который только через пять лет в 1830 г. получит свое нынешнее название Пятигорск? «К 1825 город состоял из одной главной улицы и трех поперечных, застроенных домиками правильной архитектуры. Вокруг П. располагались казачьи пикеты для защиты его от горцев» (ЛЭ, с. 459)
  Что мы на тот момент знаем о матери Эмилии?  Мария Ивановна, по первому мужу Клингенберг, овдовев в Тифлисе, переехала с малолетней дочерью в Пятигорск, купила себе здесь домик, а вскоре, познакомившись с местным симпатичным вдовцом П. С. Верзилиным, вышла за него замуж и в 1826 году родила ему дочь Надежду. Т.е., при желании, Мария Ивановна могла жить хоть на два дома (у себя и в доме мужа) в городке, состоявшем из 4 улиц.
   К сожалению, во всех источниках  указываются только годы и никакой конкретизации по месяцам, иначе мы могли бы установить, носила ли Мария Ивановна летом 1825 года под сердцем дочь Надежду. Это многое упростило бы в данном случае. С другой стороны, могла ли жена вечно занятого первого наказного атамана Кавказского линейного казачьего войска, уходя частенько в гости, не брать с собой 3-летнюю Аграфену, свою падчерицу, (1822 г.р., ЛЭ, с. 84) которая тоже с удовольствием играла бы в куклы с  кузинами Мишеля?
   И наконец, если бы первой любовью поэта была Эмилия, падчерица боевого генерала П.С.Верзилина, сослуживца А.П.Ермолова, то среди взрослых еще не раз непременно прозвучало бы и ее имя, и имя ее матери. Но взрослые не придали этому инциденту особого значения и предпочли, вернувшись с Кавказа, начисто забыть о детском увлечении, поэтому Михаил, даже спустя пять лет, не знает, кто она была и откуда?
  Может, могли бы внести ясность в этом вопросе воспоминания А.П. Шан-Гирея? «Все мы вместе приехали осенью 1825 года из Пятигорска в Тарханы, и с этого времени мне живо помнится смуглый, с черными блестящими глазками, Мишель, …с клоком белокурых волос надо лбом, резко отличавшихся от прочих, черных, как смоль»3, - пишет троюродный брат Михаила.
  В 1825 году Акиму П. было 6-7 лет. (1818 г.р.) Кузины, которые «смеялись и дразнили» Мишеля, должны были делать это у него  на глазах.  Однако о девочке Аким не вспоминает вообще! Но уже тогда (подчеркивая, что это было в Пятигорске! И осенью, а не летом!) из всех детей он выделил именно смуглого мальчика, яркого брюнета, который, надо полагать, сильно отличался от него самого и от других детей, что подчеркнула и Эмилия, вспоминая себя ребенком.
   То что Аким П. Шан-Гирей не входил летом в свиту Арсеньевой, мы узнаем, заглянув в «список посетителей Кавказских Вод», опубликованный в августовском номере «Отечественных записок» П.П.Свиньина: «Столыпины: Марья, Агафья и Варвара Александровны, коллежского асессора Столыпина дочери, из Пензы, Арсеньева Елизавета Алексеевна, вдова порутчица из Пензы, при ней внук Михайло Лермантов, родственник ее Михайло Пожогин, доктор Ансельм Левиз, учитель Иван Капа, Гувернерка Христина Ремер... Шангерей Павел Петрович, отставной штаб-капитан, из Кизляра.., Хастатов Макар Захарович, титулярный советник из Астрахани.., Столыпин Александр Алексеевич, коллежский асессор из Симбирска, его супруга Екатерина Александровна.., Петров 3-й Павел Иванович, командир Моздокского казачьего полка, подполковник из Наура, жена его Анна Екимовна, дочери Катерина и Марья... Гнедич Николай Иванович, коллежский советник, Императорской публичной библиотеки помощник библиотекаря, из С.Петербурга...»4.
  Как видим, опубликованы имена не только взрослых, но и детей, однако Акима среди них нет. В. Мануйлов сокращает этот список, останавливаясь на «гувернерке Христине Ремер»5, справедливо полагая, что нет смысла его продолжать...
   Можно не сомневаться, насколько хороша была ребенком «роза Кавказа», но Михаил подчеркивает, что он этого «не помнит». Мальчику это было не важно, потому что,  конфузясь, нельзя разглядывать человека в упор, но «ее образ»!..  «Он мне любезен, сам не знаю почему…» - пишет Лермонтов, очевидно, как в зеркале, увидевший в ней, яркой брюнетке, себя. Но имя ее, которое не раз, наверное, произносили кузины, обращаясь к девочке, он так и не смог запомнить.  «Слыша ее названье…» - пишет он в Записке.  Не имя, а название. И как бы сильно образ ее не отпечатался в его памяти, «название», т.е. – имя ее,  он окончательно забыл.
   Давайте посмотрим, когда Лермонтов в своих произведениях заменяет имя человека словом «название»? В пьесе «Азраил» (1831): «…Азраил. Так ли тебя зовут, мой друг? - спрашивает Дева: и садится рядом.  «Что до названья? Зови меня твоим любезным…» - отвечает Азраил любимой девушке;  в ст. «Великий муж! Здесь нет награды…» (1836): «И, услыхав твое названье,/Твой сын душою закипит» - говорит сын, обращаясь к своему отцу; в стихотворении «Ребенку» (1840): «Бледнея, может быть, она произносила /Название теперь забытое тобой… /Не вспоминай его… Что имя? – звук пустой!», - говорит отец о себе, о своем имени, обращаясь к сыну. 
  Итак: как видим, на протяжении почти десяти лет, Лермонтов, использует слово «название», вместо слова «имя» или самого имени, в отношении своего отца, отца младенца и любимого человека женщины, которая либо носит под сердцем его младенца, либо уже приходится матерью его малыша. Почему Лермонтов не прописывает хотя бы слово «имя», если не дает своим героям имена? Это очень интересная и большая история, о которой речь должна идти отдельно.  Сейчас нас интересует, что Лермонтов впервые относит слово «название» не к лирической героине, а к девочке, которую считает своей первой и единственной любовью, по крайней мере, эти последние пять лет. А что предшествовало  откровениям в Записке?
  В 1829 Лермонтов пишет стихотворение «Черкешенка». Опустим первые несколько строк, в которых поэт лишь подступает к главному, и начнем со слов:

Но, там, где Терек протекает,
Черкешенку я увидал, -
Взор девы сердце приковал;
И мысль невольно улетает
Бродить средь милых, дальных скал…
Так дух раскаяния, звуки
Послышав райские, летит
Узреть еще небесный вид;
Так стон любви, страстей и муки
До гроба в памяти звучит. 

   Не узнаете, поэтически переложенную строчку из Записки: «О! сия минута первого беспокойства страстей до могилы будет терзать мой ум»?    
   Стихотворение  впервые было опубликовано только в 1889 г., когда уже и спрашивать-то не совсем уместно у оставшихся в живых современниках поэта о делах давно минувших дней. Где пролежал этот стих почти полвека – вопрос отдельный, нас интересует комментарий к нему: «в 1825 г. Михаил мог видеть на празднике байрам горянку в Аджи-ауле и отдал дань традиции романтической…». (ЛЭ, с. 613)
   Конечно, для будущего великого поэта литературные направления святы в любом возрасте. И, наверное, 14-летний отрок мог, спустя три года, дозрев, так сказать, выразить свои чувства словами, да к тому же непременно в романтическом ключе, «отдавая дань…».  Все может быть.  Но!..
  В 1830 году Лермонтов пишет стихотворение «Любил с начала жизни я…» или  «Н.Ф. И…вой», как оно стало известно в окончательной редакции. «Это «первое стих. ивановского цикла, в котором Л.  обращается к возлюбленной как к человеку соизмеримого с ним душевного опыта, способному его понять…» и т.д. – читаем мы в одном источнике, (ЛЭ, с. 345) а в  комментариях к другому источнику узнаем, что  в первой публикации в «Отечественных записках» (1859, №11) стихотворение «было озаглавлено «М.Ф. М…вой»  – возможно, по настоянию самой Ивановой»6. 
   Что смутило редакцию «Отеч. Записок», переадресовавших это стихотворение другой девушке, и почему лермонтоведы заподозрили, что на этом могла настоять сама Наталья Иванова? 

Вернемся к стихотворению:
Любил с начала жизни я
Угрюмое уединенье,
Где укрывался весь в себя,
Бояся, грусть не утая,
Будить людское сожаленье; - кто в этих словах не узнает самого поэта?
……………………………..
Мои неясные мечты
Я выразить хотел стихами,
Чтобы, прочтя сии листы,
Меня бы примирила ты
С людьми и буйными страстями; -

можно было бы здесь найти параллели с пушкинским: «Она одна бы разумела, /Стихи неясные мои…».  Но Лермонтов никому не подражает. Ни здесь, ни в других своих произведениях. Его предшественники придают ему смелости проговорить то, на что он не сразу решается. Вот и в этом стихотворении она для него больше, чем девушка, которую он любит.  В ней, и только в ней, он видит свое спасение! Тайна, которую автор этих строк пока не собирается раскрывать, увлекает нас, заставляя задаваться вопросами. Избравший «угрюмое уединение» с самого «начала жизни», поэт, едва встретив ее, готов выйти из своего затворничества, но надежда, которую он на нее возлагает, более чем странная: она одна могла бы «примирить» его «с людьми»! Кто она, эта девушка, которая вызывает в нем такое доверие?  Ответим на этот вопрос чуть позже. А пока посмотрим, поняла ли она, какую роль могла сыграть в жизни поэта?
 
Но взор спокойный, чистый твой
В меня вперился изумленный,
Ты покачала головой,   
Сказав, что болен разум мой,
Желаньем вздорным ослепленный. –

А вот здесь придется остановиться подробнее. Реакция девушки неожиданна для поэта. Разве любовь то чувство, которое может оскорбить?  Но «спокойный, чистый» взор девушки рядом с юношей, которого переполняют самые нежные чувства к ней, говорит о том, что она и мысли не допускала, что может просто даже понравиться ему, как женщина, не говоря о большем... Потому она и подпустила его так близко к себе. Как нового друга. Как гостя. Как соседа, наконец. Потому ее взгляд в ответ на его откровения не скользнул по нему, а «вперился изумленный»: как можно?..  У нее не сразу даже нашлись слова: она «покачала головой» и все же нашла подходящие к этому случаю слова: нужно иметь «больной разум», чтобы быть ослепленным таким вздорным желаньем!.. Серьезное обвинение. Разве поэт не дворянин, если перед нами девушка из высшего света? Более того,русской девушке  не только польстило бы ухаживание русского юноши, к тому же пишущего стихи, но самолюбие ее было бы уязвлено, если бы стоящий рядом юноша не проявил к ней такого интереса. Другое дело та, которая иначе и взглянуть не могла на подобные признания.  Поэтому для нее это «вздор», «больной разум» русского, посмевшего ее желать! Не узнаете Бэлу? Перед нами Черкешенка поэта! И ничего нет странного в том, что именно повесть «Бэла» поможет нам разобраться в данной ситуации, которая произошла лет на 8-9 раньше истории героев повести.
   Если бы Печорин не похитил Бэлу, а признался ей в своих чувствах на ее территории, то мы были бы свидетелями такой же сцены, как здесь (притом что с первого взгляда на него она не только оценила его по достоинству, но и, по ее признаниям, грезила о нем в своих снах!) Но Бэлу, в отличие от  этой героини, поставили перед фактом. К ней прикоснулись чужие мужские руки. (Печорин похищает Бэлу вместе с Азаматом)  Для чеченца и сейчас достаточно схватить девушку за руку при свидетелях, и ее родители сами обяжут его на ней жениться. Либо, если дочь против этого брака,  возьмут с него большой выкуп, чтобы смыть в глазах людей нанесенное ей оскорбление. Бэле Лермонтов не оставил выбора. Почему? Интересно, что ответ на этот вопрос находится в следующих строках  данного стихотворения:

Я, веруя твоим словам,
Глубоко в сердце погрузился,
Однако же нашел я там,
Что ум мой не по пустякам
К чему-то тайному стремился, -

поверив ей, что эта любовь невозможна, поэт не анализирует хладнокровно ситуацию и ее отказ. Он погружается в свое сердце, глубоко погружается. Однако не находит там то, что расходилось бы с его умом, поскольку есть у поэта нечто тайное от всех и от нее тоже,  что позволяет ему любить ее, а ей - ответить ему на это чувство. Что это за тайна, лежащая так глубоко в его сердце? К чему стремился поэт умом?

К тому, чего даны в залог
С толпою звезд ночные своды,
К тому, что обещал нам Бог
И что б уразуметь я мог
Через мышления и годы. –

Тайну свою, что загнала его в «угрюмое уединение», поэт хранит с детства, потому что он еще ребенком не желал видеть, по отношению к себе, «людское сожаленье». Но только  «через мышления и годы» он должен был «уразуметь» то, что допустил в его отношении сам Бог, который допустив одно, дает в залог другое! Т.е. он должен был понять с годами: кто в нем сидит больше – чеченец или русский? И что же он «уразумел»?

Но пылкий, но суровый нрав
Меня грызет от колыбели…  -

Опять «от колыбели»!.. Почему Лермонтов настойчиво проводит это слово почти во всех своих автобиографических произведениях именно в этом контексте? Вспомним хотя бы: «Люди угасить в душе моей хотели огонь божественный, От самой колыбели горевший в нем, оправданный Творцом…».  Опять – с рождения, и опять – воля Творца.
   «Пылкий и суровый нрав», который «грызет» поэта с момента рождения, позволяет ему, без всяких сомнений, принять одну сторону – он знает, кто он на самом деле, но живет он не в той среде, чтобы явно мог в этом признаться. А «людское сожаление» - это не то чувство, которое он хочет вызвать к себе, посвятив их в свою тайну. Обратим внимание на этот переход с противопоставлением: «Но…»,  позволяющий нам самим восстановить всю конструкцию предложения, которую поэт дает в усеченном варианте, дабы не проговорить свою тайну: Что бы там я ни уразумел, проведя в размышлениях не один год, но уже сейчас могу сказать твердо, что по характеру и темпераменту я другой, я не русский.  Чуть ниже в другом контексте фраза эта утратит свое значение противопоставления. Не забегая вперед, признаем пока очевидное:  ей поэт мог бы сказать об этом, потому что она с ним одной крови, но здесь есть другая проблема - она ему не поверит: 

И, в жизни зло лишь испытав,
Умру я сердцем не познав
Печальных дум печальной цели.  –

Он покорно принимает свою печальную участь, хотя «обещал» ему Бог нечто большее. Сердце его не займет никто. Но «зло» в своей жизни он «испытает» сполна. Разве все произошло иначе?
   Могла ли Наталья Иванова согласиться, чтобы в этом посвящении увидели ее? Но история поэта имеет свое продолжение и в том же 1829 году.
В стихотворении «К другу» поэт признается:

Любовь пройдет, как тень пустого сна.
Не буду я счастливым близ прекрасной;
Но ты меня не спрашивай напрасно:
Ты, друг, узнать не должен, кто она. –

узнаете испанца в «Исповеди»(1831):

Кого любил? Отец святой,
Вот что умрет во мне, со мной…»
               

Навек мы с ней разлучены судьбою, 
Я победить жестокость не умел. 
Но я ношу отказ и месть с собою! -

подытоживает поэт свою горькую правду. Лермонтов отомстит своей Черкешенке. Он выдаст ее замуж за Печорина и, завернув предварительно в покрывало, нанесет ей смертельный удар в спину рукой Казбича. Так Лермонтов отомстит и тому «Казбичу» из реальной жизни, которому досталась его Черкешенка: убить горянку, вышедшую замуж за христианина, для горца, по крайней мере - для чеченца, – закон,но нет для него большего позора, чем нанести удар в спину даже заклятому врагу!  Месть Лермонтова беспощадная. Откуда в нем эта «жестокость», которую он не смог победить в себе? Откуда в нем эта мстительность? Говорят: гони природу в дверь, она влетит в окно! Чеченец по рождению и мироощущению, Лермонтов все же был воспитан по-русски и на русской культуре. А в русском обществе не знали другого чеченца, кроме «злого», который «ползет на берег, точит свой кинжал», как поется в известной «Колыбельной» молодой казачки. Не потому ли у поэта во всех его ранних кавказских поэмах («Хаджи-Абрек», «Каллы», «Аул Бастунджи»), кинжал очень активен и беспощаден в руках героев?
   Вернемся к нашей фразе, которой мы хотели  найти органичный контекст. Для этого нам нужно вспомнить слова признания поэта в любви к Кавказу и продолжить их: «От ранних лет кипит в моей крови твой жар /И бурь твоих порыв мятежный», поэтому «пылкий и суровый нрав /Меня грызет от колыбели».  Вот здесь союз «но» неуместен. Здесь поэт перед нами такой, каким был. Он горяч, как горец. Его темперамент – темперамент горца. Однако лермонтоведы, установив, что это  «стих. раннего Л.», обращенное к «Д.Д. Дурнову», усмотрели в нем свое: «Возможно, стих.  явилось отзвуком разговоров друзей на философские темы…» (ЛЭ, с. 209) Признаться, странная тема для философии…
   В 1830-м году Лермонтов пишет стихотворение «Ночь».  И в нем та же узнаваемая ситуация:  девушка, которую любит поэт, сейчас не рядом, а только в воспоминанье, что возвращает нас к «Черкешенке», которую он обещался помнить до гроба. «Кровавая пелена», о которой говорит поэт,  отсылает нас на Кавказ, на вечную войну, туда, куда указывает перст... Среди «скелетов прошлых лет», что «Стоят унылою толпой»,  (а это скелеты в шкафу его памяти: мать, отец и все, кто связан с этой семейной историей) «есть один скелет», который «обладал душой» поэта. (Она тоже для него навсегда умерла – это запретная любовь)
  «Как мог я не любить тот взор?/ Презренья женского кинжал  /Меня пронзил, но нет - с тех пор Я все любил - я все страдал. - /Сей взор невыносимый, он /Бежит за мною, как призрак; /И я до гроба осужден /Другого не любить никак».  – Опять до гроба… А значит, это все та же Черкешенка!
   Поэт завидует тем, кого не гнетут тайны, которые навсегда похоронены на дне его души…  Отсюда «сердечная пустота», которая даже смех его делает «тяжелым, как свинец». И поэт вновь за этими своими сердечными муками видит не свой выбор, но волю Творца:

О, боже! вот что, наконец,
Я вижу, мне готовил ты.  –

Он готов идти, и идет за Волею Всевышнего, но идет, не спеша открыться людям и ей, потому ему не уготовано ничего, кроме «угрюмого уединенья». Переложив свой страх перед людьми на Бога, он принимает свое затворничество как Его волю.

Возможно ль! первую любовь
Такою горечью облить;
Притворством взволновав мне кровь
Хотеть насмешкой остудить?  -

Она могла отвечать ему только дружбой, но он принял это за любовь, которую она  обещать не могла! Потому он «притворство» относит не к ней, а к играм Бога с ним.

Желал я на другой предмет
Излить огонь страстей своих, -
Но память, слезы первых лет!
Кто устоит противу них? – 

и он не может ни устоять, ни вытравить ее - свою первую любовь - из  сердца. Что могли сказать исследователи в ответ на этот «огонь страстей» юноши? Что стихотворение посвящено Сушковой?..  Давайте посмотрим, как меняются настроение, интонация, язык, стиль поэта, когда он обращается к девушке из высшего света.
   1831 год. Стих. «К ***» («Всевышний произнес свой приговор…»). Исследователи считают, что оно посвящено Наталье Ивановой.  Нам важно, что оно действительно посвящено девушке из высшего общества. О чем этот стих?
   Юность сделала свое дело: Лермонтов попытался полюбить ту, которая рядом. Но что из этого получилось? - она не предназначена ему Небом, и они оба не вольны что-либо изменить.  – Всевышнего рука меж ними, и это рука мести за то, что он пошел против Воли неба. «Ты изменила - бог с тобою!»  - легко переносит он ее кокетство и флирт с другими…
  «Я б не решился проклянуть!..»  -  говорит ей поэт, для него святы эти «волшебные глаза, и эта грудь…»  - обратите внимание - не взгляд-кинжал, а глаза, и они волшебные…  В них нет «презренья», «изумленья»… Потому он легко позволил себе сорвать поцелуй с ее уст, хотя для него этот поцелуй оказался пропитан ядом страданья, но только потому, что не повторится более, потому что она изменила ему. -  Однако рядом с Черкешенкой, с ее «чистым» взором, и поэт  - другой...  Испытав однажды настоящую любовь, он уже может отличить это чувство: «Я знал: то не любовь - и перенёс…»  «Веселый миг тебе дороже!» - говорит он ей без горечи и так же легко отпускает: «Прости! - вот все, что я желаю...»  -  поэт уверен, что с этой изменой он справится...
   «Ко смеху приучать себя нужней: /Ведь жизнь смеется же над нами!»  – подытоживает помудревший Лермонтов,  принимая свою участь: по-другому в его жизни не будет, к чему пытаться идти против воли Неба? Вспомним: И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, такая пустая и глупая шутка…». Шутка. 
 
Я не унижусь пред тобою,
Ни твой привет, ни твой укор
Не властны над моей душою.
Знай: мы чужие с этих пор.
Ты позабыла: я свободы
Для заблужденья не отдам;..
Я горд!- прости! люби другого,..
Я не соделаюсь рабом…» -

будет он отныне легко сходиться и расходиться без сожаления со всеми девушками и женщинами из высшего света, потому что они не созданы для него, а он – для них.
   Стихотворение «К * * *»  (Мы снова встретились с тобой… ) впервые опубликовано в 1889 г, в собрании соч. под редакцией Висковатова (т. I, с. 21). «Кому  адресовано – не установлено» или «Адресат его  не установлен», - пишут исследователи почти в каждом источнике, в частности, в ЛЭ. (С. 206) И не может быть установлено, поскольку датируется 1828-1836 годами, а не 1837 годом, как должно было бы быть. О чем оно?

Мы снова встретились с тобой…
Но как мы оба изменились!..  -
Года унылой чередой 
От нас невидимо сокрылись. –

Это сколько времени должно было пройти со дня их последней встречи, чтобы поэт так удивился переменам, происшедшим в них обоих! Но разительные перемены, такие чтобы можно было всплеснуть руками, обычно бросаются в глаза тогда, когда, расставшись отроками, люди встречаются в расцвете лет, или, когда жизнь разводит в молодости, и сводит уже испещренными морщинами и убеленными сединой.  В случае с поэтом, это первый вариант. Однако ничего стоящего внимания в их жизни не произошло: она, как всегда, живет в условиях войны, а значит, лишений и тревог, а он, так и не получив высшего светского образования и не женившись, вновь вернулся на Кавказ, но уже ссыльным.

Ищу в глазах твоих огня,
Ищу в душе своей волненья, -
Ах! Как тебя, так и меня
Убило жизни тяготенье!..  – 

Здесь нет ни намека на какие-то близкие отношения в прошлом, потому что их и не было. Чистые, светлые, хорошие чувства, приятная встреча двух молодых людей, которым дорого общее прошлое. Но что-то все же произошло при этой встрече после такой долгой разлуки. Что? Ответ, как всегда у Лермонтова, лежит в другом стихотворении. И на этот раз в ст. «Кинжал».
   Стихотворение написано «сразу же после возвращения из ссылки» - пишут исследователи в комментариях к нему. (Речь о ссылке 1837 года) Подарок этот в равной степени приписывают и Н.А. Грибоедовой, хотя и с оговоркой: «высказывалось предположение…», (ЛЭ, с. 221) и поэту Павлу Катенину7, коменданту Кизлярской крепости в 1837 году. 
   Может быть, и они подарили поэту и офицеру, уезжающему с Кавказа, самый распространенный здесь мужской подарок.  Почему нет? Но какое отношение они имеют к данному стихотворению, где речь о кинжале, «лилейною рукой» поднесенном молодому офицеру «в знак памяти, в минуту расставанья»? «И в первый раз не кровь вдоль по тебе текла, /Но светлая слеза - жемчужина страданья» – вспоминает поэт ее образ. Разве здесь не узнается Черкешенка, с которой они «снова встретились», а значит, вновь предстоит разлука? 
   Борясь с чувствами, она не смеет поднять на него взгляд. На кинжал в ее руках падает слеза: друг детства стал дорог Черкешенке. Теперь она расстается с ним со слезами на глазах, и ему тоже дорого это преображение в ней. Но он все еще не смеет принять это за любовь: тогда она пресекла его взором-кинжалом, сейчас она держит кинжал в руках. «И черные глаза, остановясь на мне»,  - пишет поэт, подчеркивая, что не сразу встретились их глаза. Ей понадобилось время справиться с собой.  Она медленно поднимает голову и, останавливает свой взгляд на нем. В ее глазах нет слез, они исполнены «таинственной печали», и то «тускнеют», то «сверкают», как сталь этого кинжала, на которую упала ее слеза–жемчужина – символ чистоты и невинности, символ целомудрия... 
   Черкешенка никак не выразила словами свои чувства, она дала ему «любви залог немой»… Но поэт в эту минуту об этом еще не знает.  Он принял это как «знак памяти». Но потом, когда поэт вновь встретится с чеченцем Ботой Шамурзаевым, с 1834 года «служившим переводчиком при начальнике левого фланга  Кавказской линии» (ЛЭ, с. 617),  и признается ему, что получил из рук девушки кинжал, Бота, может быть, в шутку скажет ему, что это не просто кинжал, а залог любви.
   (В 1837 г. Бота – воспитанник Г.В. Розена и великого князя Константина - сопровождал Лермонтова с Терской линии в Кизляр и обратно, куда они ездили для встречи с П. Катениным8)
   Несмотря на то, что еще ребенком Бота был вывезен из сожженного чеченского села Дада-Юрт, он помнил и язык свой и обычай, который жив до сих пор. Чеченка, если  непременно хочет выйти замуж за  своего избранника, но желает отсрочить этот день на какое-то время, может (и даже должна) дать жениху в залог своей любви золотое украшение (как правило - кольцо, часы). Если же она передумает выйти за него замуж, у жениха есть право предъявить «залог любви» ее родителям и увести ее из родительского дома с их благословения.   
   Лермонтов, похоже, узнал об этом обычае от Боты либо в дороге, либо уже в столице, вот почему он будто клянется вдогонку:
«Да, я не изменюсь и буду тверд душой,   
Как ты, как ты, мой друг железный».
   Лермонтов понял свою Черкешенку правильно, поскольку он знал ее хорошо: это мог быть ее намек на то, чтобы он оставался тверд душой и устоял от соблазна на запретную любовь, не искушая ее более.
  Во всяком случае, он не изменился ни душой, ни сердцем. И рядом с черноокой Сушковой он вспоминал ту, которой заставил себя переболеть: 
Нет, не тебя так пылко я люблю,
Не для меня красы твоей блистанье:
Люблю в тебе я прошлое страданье
И молодость, погибшую мою… - пишет он, нисколько не задумываясь над тем, что девушке это будет неприятно и читать, и слышать. Вглядываясь в ее черные глаза, он, не смущаясь, признается, что не слушает ее, поскольку «таинственным» он занят разговором с той, с которой сердцем говорит. А кто она? «Подруга юных дней», - называет ее поэт, черты которой он ищет в чертах той, которая сейчас стоит перед ним.  Но поскольку Лермонтов был не только поэтом, но и писателем, посмотрим, какое  место его Черкешенка занимала в его прозе?
   В 1836 году Лермонтов задумал писать роман, но известные события 1837 года и ссылка поэта отсрочили этот замысел почти на год. Тем не менее, уже в марте 1839 года читатели журнала  могли прочесть первую повесть из задуманной серии под общим заглавием «Герой нашего времени», которая вышла свет в «Отечественных записках». И повесть эта называлась - «Бэла». Несмотря на то, что хронологически «Бэла» должна следовать за повестями «Тамань» и «Княжна Мэри», Лермонтов настоял на своей очередности. Почему?
   Почему Лермонтов, создавая портрет своего современника – гвардейского офицера «на широком фоне столичной жизни», начинает его с Кавказа и с черкешенки? Что могла горянка, и непременно - мусульманка, (горцы ведь не все исповедуют Ислам!) прибавить к портрету русского офицера, которого судьба на короткое время занесла на Кавказ? Почему черкешенка должна была не просто ответить взаимностью на любовь русского офицера, но непременно должна была стать его женой?
   Вспомним пушкинскую черкешенку. Цензура тогда категорически исключила слово «ночей» из текста: «Не много радостных ночей судьба на долю ей послала», заменив его словом - «дней». Над «цензурой нравов» можно было бы сыронизировать вслед за поэтом, если бы цензорам не была дороже объективная реальность: не могла черкешенка, даже в фантазиях поэта, бегать по ночам к русскому пленнику в поисках любви. У Лермонтова все иначе. Его герой, успевший за свои молодые лета устать от  жизни, не устает добиваться любви горянки безумной щедростью и несвойственной его характеру нежностью. Более того, в его попытках понять, почему она непреклонна, есть довольно странный вопрос, на который никто не обращает внимание.
  «Послушай, моя пери,.. ведь ты знаешь, что рано или поздно ты должна быть моею — отчего же только мучишь меня? Разве ты любишь какого-нибудь чеченца? – спрашивает Печорин дочь кабардинского князя, как будто среди кабардинцев не осталось мужчин, или как будто кабардинка должна непременно полюбить чеченца.  Не его ли Черкешенка-чеченка сидит сейчас перед Лермонтовым?..
   «Или твоя вера запрещает полюбить меня?»… «Поверь мне, Аллах для всех племен один и тот же, и если он мне позволяет любить тебя, отчего же запретит тебе платить мне взаимностью?»  - Она посмотрела ему пристально в лицо, как будто пораженная этой новой мыслию; в глазах ее выразились недоверчивость и желание убедиться. Что за глаза! они так и сверкали, будто два угля…» - с «презреньем»? С «изумленьем»?..
«Дьявол, а не женщина! — отвечал он (Максиму Максимычу): — только я вам даю мое честное слово, что она будет моя...». Слово Печорин сдержал, потому что поэт, как мы видели выше, носил «отказ и месть с собою»!
   Но любил ли Печорин Бэлу так же сильно, как поэт свою Черкешенку? Разочаровавшийся в жизни и в любви, приехавший развеять скуку «под чеченскими пулями», не дороживший своей жизнью Печорин, «бледный как полотно», сидит подле умирающей Бэлы, забыв о времени и о себе. Не успела она попросить воды, как он, пишет автор, «схватил стакан, налил и подал ей».  Он боится ее потерять. Он надеется на чудо. Он ждет этого чуда, поэтому не оставляет ее даже на заботливого Максима Максимыча, заменившего ей отца. Но Бэла умирает. И, когда Максим Максимыч попытался утешить его, безутешного, тот  «поднял голову и засмеялся...». Но «от этого смеха мороз пробежал по коже» старого кавказца.
  Как видим, не примирила Черкешенка поэта с людьми и с миром. Это смех автора, который понял, что, как героиня его повести, она сделала свой выбор и при первой же возможности покинула его. Помните, как был удивлен поэт выбором Татьяны Лариной. «Представляете, она вышла замуж за генерала!..» - разводил он руками, как будто она не была его авторским вымыслом. А как был поражен Л. Толстой поступком Вронского,  который вдруг неожиданно для него стал стреляться?..
  Первая и искренняя любовь в жизни Лермонтова усугубила тоску его души. Он обрек себя на трагическое одиночество. Одни считали его гордецом, другие – злым и желчным. А он, поэт, как и его герой, был загнан судьбой в угол.
  Так над чем же смеялся Печорин?
  «И жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг /Такая пустая и глупая шутка…» - смеялся с горечью поэт над своей жизнью. А значит, герой его смеялся над тем же. Шутка ведь. Как тут не смеяться?
  Но - чтобы мороз по коже, нужно потерять то, чем дорожил в этой жизни.
  Черкешенку. Которая могла бы примирить его, сына Бейбулата Таймиева, с людьми… Но!.. Но для этого ему нужно было либо поднять эту тайну со дна своей души, либо дать хотя бы ей заглянуть в эту душу. И кто его знает, может, на этот раз «Спеша на Север издалека», он был бы уже не один, и сбылось бы предсказание старухи, обещавшей ему в жизни «много счастья»…   

М.А. Вахидова
5.05.2010.
Грозный