Поцелуй персефоны. Гл. 25. Роковой пентакль

…Мы воспользуемся таким известным в зарубежной литературе понятием, как «магический пятиугольник»…
«Выживание населения России», «Проблемы «Сфинкса XXI века», В.П. Казначеев, А.И. Акулов, А.А. Кисельников, И.Ф. Мангазов

 Случалось, проваливаясь в прошловековье, я заставал свою спутницу в положениях неудобоприятных. Как-то, возвратясь с охоты на фазанов, я застыл в дверях обвешанный тушками и уронил на порог арбалет. Лучше бы я остался у ручья и продолжал любоваться, как плещутся форели в мельничной запруде, чем видеть такое! Для того ли оставил я келаря в крытой дубовым корьём и соломой избушке, чтобы он зашёл так далеко в своих куртуазных поползновениях! И это за то, что я обучил его удить рыбу, ловить птиц, вить мордушки и клетки из ивовых прутьев, чтобы зарабатывать на жизнь продажей карпов и щеглов на рынке! Уходя, я велел ему набрать хворосту, заложить его в очаг, развести огонь. Это было не просто потому, что пучки моха и трута следовало запалить на улице, а так как в хижине не было ни единого окна, келарь мог воспользоваться отполированным стеклом, чтобы поймать им солнечный луч, лишь выйдя на поляну перед нашим убогим жильем.

 Подходя к нашему убежищу, я увидел, как курится дымок над трубой, и уже мысленно похвалил мальца, но когда я отворил двери, тех похвал и след простыл. С моею чернилкой, гусиным пером в руках и ещё неиспользованным пергаментом на коленях нахал возлежал в постели, декламируя сонет (вот на что он употребил преподанную ему мною учёбу складывания рифм!), а на его груди лежала златовласая головка моей пастушки. Даже щеглы в клетках попритихли от такой наглости. Всё было, конечно же, не совсем так, и я могу доверить манускрипту лишь аллегорический слепок происшедшего, проницательный же читатель поймёт, почему в то мгновение мне показалось, что в постели с моей красоткой резвится даже не келарь, уже успевший обзавестись пушком над губой и мяконькой бородкой, а осёл-трудяга, не жалеющий сил в пору, когда ему приходилось запрыгивать на того и ждущих ослиц. Вполне возможно, всё это было игрою отражения в большой выскобленной до блеска сковородке;, висевшей на стене над очагом, в которой мы жарили украдкой от герцогских егерей подбитую дичь, но, возможно, морочившие меня фантастикумы населённого эльфами, гномами и злыми духами леса тут ни при чём. А ведь были времена, когда мы резвились с моей Хлоей, как две форельки в чистом ручье!
В другой раз, в другом веке, я оказывался обморочен вызванным мною с помощью инкунабулы духом, представшим мне вначале в виде крылатого полифера, но затем обретшего черты вполне сформировавшегося юноши в камзоле, плаще, со шпагой на боку, в парчовом берете со страусовым пером. Лучше бы я не вызывал его в свою пропахшую снадобьями, серой, сурьмой, ртутью и ядовитыми смолами лабораторию. И как я не внял написанному мелким шрифтом предупреждению под картинкой крылатой, веретёнотелой гадины с щупальцами на морде, рядом с которой были изображены фазы воплощений этой мерзости в человека?! Для чего не доверился грозности выведенного по латыни memento?! Существо свободно проходило сквозь стены — и тут же просочилось в соседнюю спальню, где почивала под балдахином моя спутница. Дух овладел ею, какие бы ни произносил я заклятья. А вся сила его в том, что даже воплотившись, это существо сохраняет связь с окололунным пятном, которое описано многими чернокнижниками и некромантами и будто бы представляет собою своеобразный туннель, ведущий к небесным сферам, описанным у Платона. Нет сомнения, что та же сущность шла по нашим стопам, когда, раздобыв череп сибирского шамана, мы заперлись в комнатах на набережной Мойки, и, произнеся страшную клятву, попытались вступить в связь с духом Брута при помощи кристалла, завещанного князю Елгину самим Калиостро.

Напрасно я рвал на кафтане кружева, топтал парик на паркете и целился в инфернальное существо из пистолета — оно овладело воплощением моих грёз, влезши в постель под балдахином. Пока я сидел у конторки с горящей свечей, золотящей колдовским светом корешки томов Вольтера, Руссо и Монтеня в книжном шкафу, пока я ворошил листы инкунабул, в одной из которых нашел старинный рисунок друидического ритуала (на лесной поляне меж дубов, на камне, лежала прекрасная обнажённая, а вокруг неё стояло пять жрецов с занесёнными для удара жертвенными ножами), всё это и произошло.

Инкунабула была полна таинственных намёков о грядущем расчленении империи Гипербореи. Готический шрифт перемежался с рисунками, среди которых более всего моё внимание привлекли вписанная в Пентакль Ева и распнутый на Звезде Давида Адам. Текст описывал соответствие числа конечностей мужского и женского тела этим двум символам. А то место, где говорилось о приходе времен последних, было проиллюстрировано тремя гравюрами. На одной — пять купидонов целились из луков в символическое сердце. На другой — пять злобных карликов терзали девочку, прижимающую к груди куклу, на третьей — пять ведьм рвали на куски кучерявого младенца мужеского пола, чтобы, выварив его в котле, приготовить мазь для левитации.

 Так я сидел в спальне, за столом со свечой в канделябре, пока отлетала в мир сновидений моя возлюбленная. Вдруг что-то метнулось мимо. Запахло серой. Впрочем, то, что было увидено мною в зеркале, было не совсем человеком — то ли разросшийся, обретший подобие юноши, свечной огонь, то ли сгустившийся из дыма фантом! Не лучше было обнаружить того же хлыща, предлагающего моей возлюбленной прокатиться на велосипеде. Отворивши однажды двери в боковую комнату лаборатории, где хранились звёздные карты, глобус, секстант для измерения параллаксов, телескопы, я очутился в пространстве, заставленном этажеркой с книжками Льва Кассиля и Эренбурга, патефоном на комоде и с солнечным утром в окне. Выглянув в распахнутое окошко на улицу, я увидел мою суженую в крепдешиновом платьице, а в сторонке, возле сарая покуривающего «Беломорканал» велосипедиста из агентов КГБ в расстёгнутой на волосатой груди клетчатой ковбойке. Вполне возможно, я принял за мою подпольщицу какую-то другую значкистку ГТО из-за сверкания никелированных ободьев (они просто ослепили меня) — и всё-таки горечь измены влилась в моё сердце. Тем более, что, когда пришли изымать мои, порочащие строй писания, в горшке, из которого клетчатый ковбой вырвал фикус, обнаружились две рукописи: вторая принадлежала незнакомому мне автору, а именно: велосипедисту, который после того, как зажевало штанину и отломилась педаль, стал неумеренно восхвалять индустриальный Запад; с ним мы и пошли по этапу, деля одну самокрутку на двоих.

 Что-то не совсем понятное происходило во всех временных коридорах, лучами звезды расходящихся от мгновения настоящего. Из златовласого юноши с арфой я перетёк в лысого, картофеленосого философа, чья ворчливая жёнушка корила меня за нехватку сестерций и надрывалась, принимая роды афинских рожениц в три смены. Из лютниста-арбалетчика я перерос в занудливого чернокнижника, чья златокосая дива-возлюбленная обернулась в зловредную каргу. Из придворного мудреца при академии Екатерины Дашковой — в старого, сломленного сибирской ссылкой графа, кропающего небылицы для своей подслеповатой Софьюшки, утисканной всеми её расплывшимися, как барабинская грязища, формами в подбитую ватой кацавейку и в чепец, чтобы греться у камина. Опять-таки я грешил на зеркала и картины, которыми украсила графиня гостиную.

 Были тут и в золочёные рамы обрамлённые живописные сцены, и призрачно мерцающие зерцала с потускневшей амальгамой, и отражающиеся в них полотна с аллегорическими сюжетами: старец, занесший нож над юношей, женщина, подносящая голову на блюде. Все эти персонажи начинали двигаться при свечном огне, тем более что вечерами, после того, как мне довелось поучаствовать в кампании двенадцатого года и ознакомиться с трудами лорда Байрона, я выкуривал порою кальянчик с опиумом. Но к этим калейдоскопическим хороводам миражных образов я попривык. А вот провалы в будущее (с некоторых пор они участились) меня по-прежнему удручали. Там люди вынуждены были жить в больших усыпальницах, в коих зимою тепло поддерживается не живым каминным огнем, а опутавшими всё дьявольскими путами из железа. Огромные котлы, для разогрева коих на манер жидкости в реторте, грохочущие анаконды на колёсах въезжают в подобные пастям Гаргантюа хайла непомерных каменок, построенных навроде русских бань, — вот их подобные пузатым Буддам боги! Так вот и греются, накаляя железо!

 А хуже того — обморочены изобретением англичан и французов — газетами. Не зря, вступив на престол, Бонапарт закрыл 86 парижских газет! Но они опять расплодились, как инфузории — в капле воды на предметном стекле микроскопа-бинокуляра в моей лаборатории! Однако видел бы Джузеппе Бальзамо усовершенствованным свой графин с водой для прорицания, который люди будущего называют созвучным с именем сына Одиссея Телемаха теле-визором! Он понял бы, что как в воду глядел! Но — проглядел… Само собой, я понимал: зеркала, свечи и всё такое, чем баловались на Святки дворовые девки, запершись в бане, чтобы погадать на суженого, не зная, что я подглядываю, всё это — игра воображения! Но то, что я увидел в закуржавелый продух в расставленных ими зеркалах и отверзшихся в них огненных коридорах, заставило меня сильно пожалеть, что однажды я материализовал коварный, изменчивый дух.
 
 То ли это опять-таки чудеса отражения в трюмо, на котором была, как грим в гримёрной, навалена кучками косметика, а на похожих на оторванные головы болванках красовались парики шатенки, блондинки и брюнетки, то ли обманное трепетание свечи в подсвечнике рядом с томиком Пастернака, помноженное на похмелье, но то и дело, просыпаясь и обнаруживая на груди голову моей мастерицы бестселлеров, я видел в зеркале меняющиеся лики Поэта, Драматурга, Прозаика и Юмориста-Сатирика.

 Продолжаясь, этот кошмар преподносил другие сюрпризы. Скрежетал ключ, отворялись двери, и на пороге появлялся похожий на только что принявшего душ по полной зимней выкладке в кроличьей шапке и подбитом ватином пальто мокрого Яковлева муж, чтобы уличить в безнравственности не успевшего ещё натянуть штанов эскулапа-гитариста с веником в портфеле подмышкой.

 Да. Отворивши однажды двери в свою однокомнатную, я застал Галину в творческих муках с Прозаиком — мы прошли с Гумеровым на кухню, приняли за воротник, — и вот тут-то и состоялась неожиданная дуэль. Белели лосины. Синели мундиры. Но пистолет системы Кохенрайтер дал осечку. Шпага отлетела в сторону, отброшенная ловкой рукой фехтовальщика — поверженный каратистским ударом, я повалился на гусарские шеренги порожних бутылок в мышином углу. Впрочем, только падая, я разглядел, что это вовсе не Прозаик, а барахольный мафиози Китаец, застукавший меня в постельке со своей подружкой-пианисткой, и происходит это не в моей однокомнатной на девятом этаже, а совсем в другой — на четвёртом, хотя, заглядывая ещё дальше за цепь свечных огней, я мог обнаружить, что мордастый хмырь из другого зеркала тычет мне в зубы кулаком с зажатым в нём брелоком и ключами от «Харлея», а из третьего, фехтуя, норовит проткнуть заострённой палочкой дирижёр. Только тогда до меня доходило, что произошло совмещение пентаклей: в случае с демоническим хороводом вокруг Галины было пять мальчиков, одна девочка, в случае с моими метаниями между чужих жён и любовниц — пять девочек, один мальчик.
 
 Возвращаясь то из лесопосадок, то из морга и повернув ключ в замке, я то и дело заставал Галину в постели, а, заглянув под койку, обнаруживал там одного из писаришек нашего штаба по производству макулатурного чтива. Впрочем, может быть, всё это была морочь зеркал. Потому как, ухватив любовника за шкирку, я вытаскивал из под ложа сладострастия пушистого дымчатого кота Калиостро. И всё же, вполне возможно, чтобы подбросить сублимативного жара, Галина разогревала предвкушениями секса не только меценатов, но и исполнителей проекта. И я был любимой женой мужеского пола в её шахиншахском гареме.
 
 Другой пентакль как-то сам по себе составился из соблазнённых и покинутых Серёгой Тавровым практиканток, чьих имён уже не упомнить. Эти безымянные жрицы любви, представлявшие собою сублимативное топливо (что-то вроде вытопленного жира младенцев, используемого ведьмами и ведьмаками для левитации), выглядывали из-под простынок, охорашивались перед зеркалом, выпархивали из ванны, обмотанные полотенцами, курили сигареты, стряхивая пепел прямо на ковёр, когда, пропахнув формалином морга, где производились вскрытия жертв киллеризма, я вваливался в свою хижину, ключи от которой имелись и у Серёги, и у Олежки с Лёней, и у Кости с Витьком. Собственно, в моей квартире и происходили эти занятия практиканток, набирающихся уму-разуму у тёртых калачей второй древнейшей. Я понимал, что квартира превратилась в притон, а жизнь — в нескончаемый бардак, но ничего не мог поделать. Тем более что сосед по лестничной площадке Митя Глумов вёл не менее (а скорее — ещё более) богемный образ жизни. Бывало, весь цыганский табор с гитарой и девочками перетекал в соседнюю ячейку пятиэтажки, и там учинялись оргии с прогонами пьес Драматурга и читками стихов, отрывков прозы и реприз Поэта, Прозаика и Юмориста. Не всё было в лад. Не всё впопад. Соседи стучали по трубе центрального отопления. И настучали. Приезжала милиция. Делала предупреждение. Выпивка кончалась. Закусывать было нечем. Однажды заявилась мама практикантки и пригрозила подать в суд за совращение малолетних. Потом ворвался папа другой юной и непорочной и наставил фингалов Серёге, вывихнул челюсть Олегу, рассёк губу Витьку.
 
 Галина исчезла, покинув вертеп, соблазнённая металлургическим магнатом-магнитом и, видимо, наставляла рога из финиковых пальм мне и  жене-магнатихе где-нибудь на острове с жёлтым песком, омываемом лазоревыми волнами. Как бы там ни было, но в нашем творческом союзе всё больше ощущалась дисгармония.

 И я снова шёл на свидание в дворцовые чертоги метро. На этот раз подруга чеченского контрактника опережала арфистку, и, выхватив её из метрополитеновской толчеи назло путающейся в сарагасовых водорослях Галине, я увлекал очередную сексуальную экстремалку на горный склон постели, чтобы падать с нею вниз на сноуборде великолепных оргазмов. Впрочем, не исключено, что я всего лишь навсего опережал кого-нибудь, дышащего мне в затылок. Чересчур уж торопились мои подружки увлечь меня с места встречи в людскую толчею. Так что вполне возможно, соединившись, мы представляли собою более или менее случайную комбинацию частиц двух встречных потоков.
 
 Пока обвитая махровым драконом подруга ветерана чеченской кампании, усевшись у трюмо, красила ресницы, я усаживался за компьютер, чтобы длить сюжетные линии романа с продолжением, который жадно выклёвывали из почтовых ящиков и выцарапывали из газетных ларьков игуано-пингвинистые существа. На этот раз литгруппа ВОЛКИ разрабатывала сюжет под брендом «Украденный шедевр»
 
 Возвещая о новых подвигах детектива, который из ЗуДова незаметно для главного преобразовался в ЗуБова, двигался по вагону электрички с пачкой «Городских слухов» материализовавшийся из торсионного вихря столыпинский переселенец в нагольном тулупчике. Хлыщ в треуголе протягивал ему пятак сузунской чеканки с екатерининским профилем и, развернув пахнущий свежей типографской краской лист, к всеобщему изумлению садоводов-огородников воспламенял газетный лист взглядом. На экстрим с заменой буквы  я пошел, чтобы подразнить своего прототипа. Это документально-достоверное «б» я протащил в очередной  бестселлерочек  контрабандой, по-садистически испытывая своего источника информации криминальных репортажей на ответную реакцию. Небезынтересно было, уже уставшему безымянно вкалывать на литературных галерах Мрачному Иронисту и то, как затрепыхается редакционное начальство, когда прославленный расследователь заказняков вкатит «Городским слухам» иск за оскорбление чести и достоинства.   
 
 
 «Следователь прокуратуры Антон Зубов внимательно рассматривал прямоугольник на стене. Этот геометрически правильный островок невыцветшей штукатурки остался на том месте, где висела исчезнувшая минувшей ночью картина. Дело было тёмной ночью. Кто-то отключил сигнализацию, вскарабкался по стене, выдавил стекло на втором этаже — и умыкнул шедевр кисти Айвазовского «Корабль на мели» вместе с багетовой рамой.
— А это портрет Петра Зубова! — донёсся до Антона голос экскурсоводши. — Того самого, что стукнул табакеркой по голове императора Павла, а потом душил его шарфом…
Зубову было не очень-то приятно слышать свою фамилию в речевом обороте с обвинительным уклоном. К такому он не привык. Но в этом Екатерининском зале вообще творилась какая-то чертовщина. А тут он ещё в Рериховский заглянул и проторчал, как олух, битых полчаса среди сизовато-фиолетовых и голубовато-беловатых Гималаев, размышляя о том, что всё это изобразил человек, серьёзно верящий в реинкарнацию, трансмутацию и бестелесные перенесения в пространстве. Но не инфернальная, а вполне реальная сила совершила ограбление музея.
Экскурсия продвинулась дальше. Посторонясь от атласного подола Екатерины II и надменно-бесстыжих глаз Дашковой (с холста в багетовом обрамлении она смотрела, как живая), Антон Зубов подошел к портрету своего однофамильца. Пронизывающий взгляд придворного вельможи вошел в следователя, замерцала бриллиантами звезда на камзоле — и Антон решил, что на сегодня хватит.
 Спустившись по лестнице, он протянул гардеробщице номерок и, всунув коченеющие руки в рукава плаща, застегнулся на все пуговицы. Направляясь к выходу, он поблагодарил дежурившего на вахте милиционера за содействие следствию — и очутился на улице. Накрапывал дождь и, чтобы не намокнуть, пришлось развернуть зонт. Нырнув в двери первого попавшегося кафе, Антон заказал вина. Это был подвальчик, оформленный в пиратском стиле. Трюм галеона. Бочонки. Пушки. Ядра. Модели бригов и каравелл. (Их изготовил какой-то газетный работник, свихнувшийся на парусном флоте.) Клочок карты с крестиком, где закопан клад, — под стеклом. Скелет, указывающий направление поиска, — в витрине. Гостеприимно раскрытый сундук с пиастрами и драгоценными каменьями — рядышком. Штурвал. Корабельные снасти. Официанточки в тельняшках, с абордажными пистолетами за кушаками и всё такое. Но самое главное, из-за чего зарулил сюда сыщик, это было название трактира — «Корабль на мели». Копия картины великого мариниста украшала небольшую кают-компанию с иллюминаторами вместо окон.
 Зубов сел под картиной, чтобы как следует изучить произведение не по репродукции, а по «списку», сделанному рукой профессионала.
— Вам известен художник, рисовавший эту копию? — спросил Зубов посасывающего трубочку шкипера.
— Кто ж его не знает? Копейкин! Он и карикатуры в газете такие рисует — закачаешься! И афиши, а главное — ню! — хмыкнул директор-затейник.
— Слышали про кражу в картинной галерее?
— Как не слышать? Но это, начальник, туфта, а не Айвазовский — клеёнка, — и, постучав мундштуком по полотну, он позволил убедиться в том, что с изнаночной стороны полотна наличествует накатанная станком мелкая клеточка.
— Ну что! Детектив! — плюхнулась рядом жена Клавдия, поблёскивая глазами княгини Дашковой. — Опять без меня калган не варит? Ну что ты на эту мазню уставился!
Зубов знал, что со своими подругами-биатлонистками, которых он застал однажды за питьём крови молодого волка, она может всё.
В голове его что-то вспыхнуло, словно хворост, зажжённый лучами, исходящими из глаз галерейного цареубийцы. В свете этого пламечка Зубов отчётливо увидел, как подъезжает к зданию галереи микроавтобус, на котором они ездили на охоту. Как выгружаются из него девушки в костюмах экстремалок, в масках, с лассо и привязанной к нему «кошечкой». Как одна из кисок карабкается по стене, выдавливает стекло, проникает в зал, снимает картину с гвоздика — и… Обычно, правда, вырезают и кладут в тубус. Но то — профессионалы. А это — дилетантки, домохозяйки, которым что Айвазовский, что клеёнка! Слово «клеёнка» обожгло. В выходной на даче — что за новенькая клеёночка лежала на столе? А, Зубов? Голубенькая с пенными волнами, с корабликом, завалившимся на бок, рыбарями, шествующими по отмели? Зубов не донёс бокала до губ. Выходит, опять она устроила ему розыгрыш со стопроцентным раскрытием для повышения по службе!
— Ну что — дотумкал? — подмигнула Екатерина Дашкова? Это была никакая не жена, а трактирная шлюха с оголённым плечом, на котором красовалась татуировка: корабль, лежащий на боку, мель, рыбаки, набегающая волна… Чайка сорвалась с плеча и, кинувшись в пучину морскую, выхватила из неё серебристую рыбку. Диджей крутил штурвал и напевал хриплым голосом пиратскую песенку. Зубова потянуло потрогать пиастры в сундуке. Пообщаться со скелетом. Но почему-то руки лезли под тельняшку усевшейся к нему на колени, нахлобучившей ему на голову треугол официантки с перевязанным глазом.
Пользуясь дедукцией, Зубов узрел на стене капитанскую подзорную трубу и сразу понял: картина — в ней! Всё-таки вырезали… Вот эта официантка в тельнике залезла по вантам и ножом выпластала из рамы, а рамку умыкнули сторожа. Он рванулся. Он сорвал трубу со стены. Он глянул в неё. Увидел корабль на мели у самого горизонта — и, выдавив линзы, хотел вынуть заветный холст, но полотна там не было… Потом скелет, указывающий дорогу к сокровищу, направил Зубова в гальюн. Там он увидел изваянные из уплывающих через таможню бивней родины унитаз и бачок — и вырвал их с корнем…
— Вам, Антон, счёт пришёл за повреждение сантехники и бутафории кафе «Корабль на мели»! — нахмурился районный прокурор Павел Табакеркин. — Чем платить будете? Пиастрами? Зарплату-то который месяц задерживают…»

С когтем дракона — на левой и пастью — на правой груди из ванной выходила пианистка Катя и садилась за трюмо, чтобы подправить собственные когти Галининой маникюрной пилочкой. В это время мне, едва обмотанному простыней, будто Сенеке, вознамерившемуся сочинить ещё одно письмо к Луцилию перед тем, как вскрыть себе вены, приходилось трудиться в поте лица. И я усаживался за компьютер, чтобы хоть что-то сдать к завтрашнему дню в номер. Репортаж о митинге возле облисполкома хотя бы. О том самом митинге протеста, куда подошедший народ нахлынул, словно тесто, вылезшее из кастрюли.


«Депутат Павел Крайнов дошел до края. Как и доведенный до туда же народ. Иначе бы не явился он на этот митинг. Не стал бы грохотать в мегафон. Толкаться среди кумачовых полотен, чёрных серпов с молотами в белых кругах. Но пришлось. Не улежал в своем саркофаге, в склепе, овеваемом запахами роз и хризантем. И хотя это был не совсем прежний Крайнов, а его неожиданное воплощение, явление его народу  было вызвано нарушением запрета-табу. Он бы не пришел на эту, выпавшую на крещенские морозы, акцию в столь неожиданной ипостаси, но жена Клавдия не выполнила его наказа: не продавать после смерти его старое депутатское драповое демисезонное пальто. Ох, уж это видавшее виды пальтишко — почти как дедовская проеденная молью будёновка в шкафу, повидавшая и кремлёвские звёзды, и иглу адмиралтейского шпиля. Подлатанная верой в имперское могущество, подстёгнутая подкладкой надежд на социальную справедливость! В гроб не положишь, с собой на тот свет не унесёшь!
И вот драповая ипостась Павла Петровича Крайнова на атласной подкладке стоял на крыльце обладминистрации и ощущала, как магнетизм электората наполняет ее обновлённой энергией.
Потрясала лозунгом на картонке Пульхерия Гребешкова: в толчее людской было всё веселей, чем на ступеньке перехода, где, ровесница подвига Челюскинцев, она давно превратилась в пингвиниху.
 Фёдора Терпугова требовала не отдавать Курилы, низом брюха ощущая, что негде будет нереститься рыбьим косякам. Инесса Стойкер, следуя традиции Инессы Арманд, настаивала на сексуальном раскрепощении. Коля Б. и Юля Д. разбрасывали листовки с изображением коловрата-солоноворота, призывая не допустить вырождения русской нации. Дирижёр держал плакатик с требованием отправить оркестр в заграничное турне. Толкинист Тимоха в полном облачении витязя с мечом на боку и его подруга Оля развернули транспарант КПРФ с требованием отослать в отставку антинародную власть.
Старуха с куриной лапой в руке клекотала, обращаясь к собравшимся и осеняя их когтистой закорюкой, напоминающей коготь на шлеме тевтона.
Митинг развивался хоть и несанкционированно, но вполне в рамках, когда вдруг со стороны ступеней здания бывшего Сибкрайкома образовался торсионный вихрь, пыхнуло снегом. Некоторые даже говорили потом, что увидели не то лик Николая Рериха, не то зрак легендарного Эйхе. Впрочем, при жизни Крайнов чем-то походил и на того, и на другого…
Когда в рядах собравшихся появилось пустое драповое пальто с мегафоном над обрёмканным воротом, по транспарантам, знамёнам и лозунгам пробежал озноб. Возгласы ужаса вырвались у пенсионерок. Представители казачества и православной общины осеняли себя крестными знамениями.
Расталкивая митингующих, драповое пальто двигалось в сторону крыльца и — по всему было видно — готовилось прорваться к губернатору. Милиция ощетинилась дубинками. Блюстители порядка сомкнули ряды. Впрочем, по смиренно обвислым рукавам можно было судить о том, что драповое пальто не помышляло о насильственном свержении губернской власти.
Обернувшись к народу всеми своими пуговицами, пальто поднесло витающий в воздухе мегафон к выемке над воротником. И в громкоговорящем устройстве возник голос Павла Крайнова:
— Товарищи! — обратился он к народу. — Вы похоронили меня полгода назад. Я пал от киллерской пули. И знаю, кто прострелил мой драп, но дело не в этом, товарищи… Моё тело сейчас лежит на кладбище, его же нетленная субстанция, согласно учениям Рериха и Блаватской, отделилась, перераспределилась и теперь значительной своей частью пребывает в специальной нише метрополитеновского подземелья, в саркофаге рядом с другими избранными, готовящимся к дальнейшим трансформациям. Но в этой части я, товарищи, с вами. И могу продолжать свою деятельность в виде желеобразной, растёкшейся по лабиринтам подземелья массы. Мы поднимем эту массу на протест. Масса уже закипает и скоро попрёт из ливнёвок и канализационных колодцев…
— Анафема ему! Инфернальный Поп Гапон! — раздался голос.
— Заткни свою дырку от пули, драп, молью недоеденный!
— Паша! Я с тобой! — ринулась из толпы женщина с лицом ещё не старой Надежды Константиновны Крупской.
 Милиция лязгнула наручниками. Оттесняя старое демисезонное пальто к площади Свердлова, спецназ открыл огонь на поражение. Брякнул алюминиевый колокол мегафона. Из него продолжал вещать голос. Изрешечённая ткань не сдавалась, продолжая призывать к бессмысленному и беспощадному русскому бунту. Тогда плеснули бензина и подожгли. Вращаясь на месте и корчась, пальто всё никак не могло угомониться, выкрикивая лозунги антиправительственного содержания. Потом повалил густой чёрный дым, разверзлись облака на небесах, и двигаясь по образовавшемуся сизо-голубому лучу, астральное тело драпового пальто отбыло в объятия орбитальной Линзы…»

Процесс созидания репортажа прервал звонок по телефону. Некогда иронично-игривый голос Зубова прозвучал официозно отчужденно, даже враждебно:
- Ваша газета, гражданин Крыж, с макулатурных художеств на потребу нископробной публики скатились на прямые издевки! Я только что звонил Дымову, который перевирает ваши криминальные репортажи в своих триллерочках. А я получается – источник всего этого вранья.  Коллеги надо мной потешаются: ты чего это, дескать, отпрыск рода цареубийц, сосланных когда-то в сибирскую каторгу?
Я понял, что моя провокация достигла цели. Нашим неформальным отношениям пришел конец. Еще немного понакаляв пластмассу плохо скрываемым гневом, Зубов ушел по ту сторону гудков. В едва водруженной на место трубке образовался  голос моего литработадателя. Пожурив меня за несанкцианированную замену буквы в фамилии героя детектива, на которую он не обратил внимания,  Шура Туркин требовал следующую главу «Монстров подземелья». Один триллер с продолжением шел в ежедневных номерах, другой в еженедельной «толстушке». Надо было торопиться. Блуждая одной рукой по эрогенным зонам разлегшейся на ложе пианистки, другой я принялся набивать текст.

 «Губернатору Золотогоркину всё же хотелось понять — кто он? Плавающее в телевизоре, взирающее с газетных полос, вещающее из радиоприемников нечто или всё же человек во плоти? Эта проблема стала для него особенно жгучей с тех пор, как во время сдачи станции метрополитена «Осиновая роща» ему показали колумбарий, где он обнаружил в гробу самого себя, обложенного со всех сторон цветами. И сколько потом его ни уговаривали, объясняя, что это была святочная шутка и в гробу лежал не он, а изготовленная для музея восковая персона, так же, как и персоны мэра Гузкина и депутата Крайнова, он не мог отделаться от ощущения, что всё ещё лежит в гробу с атласной подкладкой, и его сложенные на груди ладони покалывают шипы роз, а в носу свербит от густого запаха тех же роз, гвоздик и хризантем.
 
 Если прежде Золотогоркин раздавал интервью направо и налево, то теперь у него появилось предубеждение, что, говоря что-то в микрофон, он словно бы отдаёт часть себя. Его томило ощущение, что  набалдашнички с сеточками вытягивают из него нечто, что, утекая по проводам, улетая в эфир магнитными волнами и растекаясь по экранам, обращается в сгустки чего-то, ему неведомого, живущего самостоятельной жизнью. С некоторых пор он стал верить в рассказы про обитающие под городом трансформирующиеся субстанции и подумывал — не есть ли он сам часть этой субстанции?
Золотогоркину становилось легче, когда он выезжал в поля, на посевные и уборочные. Но, пролетая на вертолёте над золотистым жнивьём, он обнаруживал непонятные круги и треугольники, истолковываемые, как следы деятельности полтергейста, пришельцев и НЛО. Глядя на селян, он всё чаще убеждался: как же похожи они на персонажей раскольнических легенд — скрытников! А тут ему ещё приснилось, что он манекен в самом большом супермаркете города — ДУМе — и с ним воюет какой-то выживший из ума охранник!
Вот и выходя на эту пресс-конференцию по итогам проведения мероприятий, связанных с пронёсшимся над Западно-Сибирской равниной ураганом, губернатор ждал, что его могут спросить о таинственной природе бури, её связи с геопатогенными зонами и легендой о Змее Подземелья.
— Скажите, Виталий Викторович, — задала первый вопрос Майя Курнявская, — как вы относитесь к слухам о том, что пространство под городом изрыто неведомыми существами, что нарастают геопатогенные факторы, из недр поднимаются родоновые массы — и в перспективе город если не провалится, то превратится в лепрозорий мутантов?
— В природе есть много ещё не изученного! — начал губернатор. — Вот и академики Азначеев и Митриев свидетельствуют. А это всё-таки наука…
Он говорил и чувствовал, как, вливаясь в микрофоны и входя в объективы кинокамер, его второе, преобразованное в проводах, я проницает пространства и предметы и как светящимися сущностями оно врывается в отверстые устья подземки, чтобы, влившись в них, метаться по туннелям крылатыми тенями. В эти мгновения он, в самом деле, ощущал связь с кем-то лежащим в гробу в склепе подземелья и готовым выйти оттуда по первому зову.
— Что вы думаете о связи последних изысканий археологов и уфологов в районе Змеиногорска и ставшим гибельным для нашего сельского хозяйства ураганом?
— Ну что я думаю! Нужна помощь федерального бюджета. Нужны субвенции. Потрепало льны, побило овсы, вымолотило рожь и пшеницу. Поднимало на воздух коров и комбайны. У многих сорвало крыши…
Поняв, что он изъясняется двусмыслицами, Виталий Викторович умолк.
— На этом, пожалуй, всё! — обернулся он к лучезарно улыбающейся ведущей Галине Синицыной. — Об этом лучше прочесть в романах наших знаменитых писателей Галины Синицыной и Александра Дымова, которым я уполномочен вручить премию имени Гарина-Тугарина…
 Усаживаясь в свою служебную, сработанную под пробойник пси-пространства серебристую «Волгу», Виталий Викторович  принял машину за уже готовый к отправке в подземелье саркофаг. «Неужели так обыденно!» - мелькнуло …»