Поцелуй Персефоны. Глава 32. Ожившие покойники

"Если первое рождение происходит в пещере, то выходу «за пределы Космоса» должен соответствовать выход из пещеры, символизирующий в этом случае сумму возможностей, присущих Космосу; именно эти возможности и преодолеваются в ходе «третьего рождения», для которого «второе рождение» оказывается лишь исходной точкой".
«Алхимия. Алхимические смеси», Рене Генон

— Это што такое?! — нависал надо мною уже готовой меня смыть за борт волной Анчоусов, потрясая папкой, в которую я собирал печатные и легендарные сведения о деревне Кусково и произведённом ею на свет «землячестве». — Это кто вам давал такое задание?! Да вы понимаете, что достаточно одного мановения пальца Золотогоркина, чтобы мы все полетели в тартарары?! Всё! Ты уволен! — опять перешёл Анчоусов на «ты».
Вернувшись в кабинет, я в скорби начал собирать скарб, понимая, что папку из моей котомки умыкнул кто-нибудь из своих же. Если не Серёга Туркин, то Княгиня или Киска. А уж Курочка тем более могла расстараться. Но в этот день произошло ещё одно судьбоносное событие. О банкротстве «Городских слухов» уже шли разговоры по кабинетам и вне их, но в тот день разговоры материализовались вполне в духе сочинений литературной группы ВОЛКИ. Когда возившая шваброй по полу уборщица Маргарита увидела одного за одним выходивших из лифта коммерсантов Уткина, Лосева, Зайцева и банкира Дубова, она грохнулась в обморок. Ожившие покойники перешагнули через труженицу ведра и тряпки, направляясь в кабинет Анчоусова.

И всё бы ничего -Маргариту с грехом пополам откачали подоспевшие на помощь два Мастера бестселлеров -я и Серёга. Он приложившись к её посиневшим устам сделал искусственное дыхание способом изо рта в рот(эти манипуляции он производил и прежде, запершись с Маргаритой в кабинете), я произвёл ей массаж сердца, нажимая на грудину(что мне приходилось делать и прежде), но это воскрешение покойников навело меня на мысль: а не один ли из них и я? Ведь в запарке творческого процесса я подзабыл про вездесущего Цензора Соглядатая. Про угрозы -обрезать уши, подстрелить, отоварить молотком по темечку в тёмном подъезде,закопать. И пока ожившие жертвы киллеризма бушевали в кабинете главреда, а я потрошил ящики своего двутумбового, мне явственно представилось, как, обливаясь кровью, я ору, зажав в кулаке отрезанное ухо, как падаю щекой на шершавый асфальт вслед за грохотом выстрела, как в непроглядной темноте опускается молоток на мою макушку-и сверкает, как сыплется земля на моё лицо - и я всё ещё вижу глумливых киллеров и довольных заказчиков над собой на краю могилы, на фоне облаков.

Я отрешённо перебирал онемевшими пальцами содержимое ящиков письменного стола-всю эту недопереваренную редакционным кишечником труху- не пишущие шариковые авторучки, экземпляры "завёрнутых"  зав. отделом  заметок, катушки с измочаленной литерами печатной машинки лентой, в той ленте мне мерещилась траурная лента на венке , возложенном моими коллегами на мою скромную могилку.А воображение гнало меня ещё глубже - в пучины химер подсознания, где Анчоусов преображался в Кашалотова и , занырнув на океаническую глубину, вонзал зубы в акулопёра Ивана Крыжа. Пусть даже этот самый Крыж дорос до размеров гигантского кальмара и мог одним ударом своего ужасного клюва выбить властелину пучин глаз, Кашалотова не страшили щупальца и присоски чудовища - и он готов был перекусить его одним щелчком ненасытной пасти.

Со свирепостью маньяка, выходившего тёмными ночами на лондонские улочки, я продолжал потрошить ящики письменного стола.Я знал, что в нижнем прячется Главврачь с парочкой дюжих санитаров и машиной с красным крестом на боку-и поэтому нарочно придавил ящичек кроссовком, чтобы не случилось непоправимое. Но давление изнутри ящика было настолько велико, что я не совладал- и понужаемые эскулапом медбратья вырвались наружу, чтобы запеленать меня в смирительную рубашку, кольнуть внутримышечно - и поминай как звали. И всё же я не спешил прощаться с моим узилищем раба-галерника. Отчего-то мне дороги были и набившее  мозоли весло, и натёршие запястья "браслеты" кандалов и даже свист опускаемой на спину плети. И потому, согнувшись в три погибели, я всё ещё бвл готов грести. По инерции, по привычке, ради похлёбки  в погнутой медной плошке и чёрствого куска хлеба. Я уже давно забыл про перо чернилку, пергамент в котомке, а тем паче  про лютню...

...В тот день, выглянув из окна, можно было видеть, как у парадного входа выстроилась шеренга навороченных иномарок. Оттеснив нашу редакционную колымагу к фонарному столбу, три джипа, «мерс» и «Ауди» агрессивно поблёскивали фарами и бамперами, набыченно хмурились капотами. По редакционным кабинетам пополз слух о том, что вслед за посетившим Анчоусова накануне Ненасытиным явились кредиторы, вкладывавшие деньги в издательство для лохов, и потребовали отчёт. Дебет не сошелся с кредитом, коммерсанты Уткин, Лосев, Зайцев, банкир Дубов и барахольный мафиози Китаец включили счётчик. Тем же грозили металлургический магнат Корявый, хлебный барон Кукушкин и водочный король Лихой. Это только в подписанных псевдонимом Александр Дымов опусах они пали от пуль таинственных киллерш, в реальной же жизни они оставались активными и полными желания получать прибыль с оборота здравомыслящими людьми. Умиления по поводу изображения их в качестве героев романов ужасов хватило ненадолго. Получив по покетбуку, спонсоры призадумались о прибыли с продаж.

Тут-то и выяснилось, что с возвратом вложенных капиталов швах, покетбуки зависли на издательских складах, книжные магазины отфутболивают, а попытка навешать книжки подписчикам «Городских слухов» в качестве нагрузки вызвала негодование читательской аудитории и падение тиража. В тот же день Серёга Тавров выдал на первой полосе лебединую песню своего паранормального цикла — письмо жителя села Павшино о том, как из-под земли вырываются неопознанные объекты, уносящие в просторы Вселенной замурованных в них VIP-персон, и в теснинах редакционного кишечника от несварения всего в него вошедшего образовалось вздутие-подозрение на тот счёт, что Анчоусов, Дунькин и Туркин на редакционные деньги скупают саркофаги в подземелье метрополитена. (Увы, технический персонал от корректора до уборщицы, включая компьютерщиков, воспринимали наши дикие фантазии за достоверную информацию: газета же!) В тот же день, после отъезда оживших покойников, собрался синклит — главный, его замы, доросшая до кондиций заведующего рекламного отдела Курочка и явившийся из торсионного вихря мэр Гузкин. И «Городские слухи» замерли, понимая, что, запершись в редакционном кабинете, эти пятеро членят кормилицу. А если этого не сделают они, ту же операцию произведут другие. Всё притихло и съёжилось в ожидании удара зависшего над нами брокерского молотка.
Я продолжал очищать ящики стола, сгружая в котомку так и не расшифрованные кассеты с посланиями оттуда и пожелтевшие кожи рукописей, когда в кабинет ворвался Анчоусов с пистолетом-зажигалкой, одолженной у друга детства. За его спиной стоял потупившийся Шура Туркин.

 — Так, значит, это всё ты, негодяй, террорист, шут гороховый! — навёл он на меня дуло. Я понял, что понурый, словно только что вынутый из петли Шура, как только его прижали к стенке на предмет расходов на издание и невозврата средств, раскололся на тот счёт, что, мол, не он писал, а Крыж, с него, дескать, и взыскивайте! И слава Богу, что, веруя в мою способность исписывать бумагу со скорострельностью автомата Калашникова, мои вышестоящие начальники пока что не догадывались о существовании артели литературных маргиналов, составленной из аутсайдеров «Городских слухов».
В редакции властвовала экстрасенсша Изабелла Ненидзе. Она восседала в кресле под Гималаями в бобровой шубке и заячьей шапке, словно только что явившись из рериховской пещеры, и вещала хмурому Велемиру Дунькину.
— Что такое коридоры времени? Да просто цепь тел, через которые струится поток реинкарнации. Это и есть коридоры. А временные дыры — входы в них…
— Покойники! — буркнул Дунькин.
— Ну, не совсем так. Но почти так. Потому что цепь срабатывает в момент смерти…
Типографский блюминг всё ещё извергал романы и репортажи о монстрах и не мог остановиться. Как только милицейские наряды собрали все босоножки и колготки, разбросанные нами с Серёгой по лесопосадкам, генерал МВД что-то поумолк. Общественность попритихла. Ластоногая рептилия погрузилась в спячку под своим панцирем из стёганых ватных одеял. И Анчоусов предпринял новые попытки поднятия стремительно падающего тиража. Газетный цепень шевелился в брюхе города, и, уже не зависимо от обожравшегося чудовища бездн, читательское цунами пенилось, накатывая. В который раз вопрошали про «минет» и «пару палок», воспроизводя лексику очередного опуса Дымова (Шура круто правил поверх моих довольно целомудренных сюжетных линий, подпуская жёсткого порно), а хуже того — вездесущий читатель продолжал вопрошать: а какими средствами изгонять поселившихся в туннелях под городом вползающих по ночам людям в рот омерзительных слизняков? Обывательский океан просил подтвердить или опровергнуть,в самом ли деле мэр, губернатор, следователи Зубов, Неупокоева и депутат Госдумы Крайнов ночуют в гробах под землёй в одном из боковых ответвлений метрополитена, являющемся к тому же запрятанными белогвардейскими конюшнями времён Колчака?
Затем и топтался я у иконной лавки, затем и копался в наставлениях отцов церкви, среди которых попадали и сногсшибательные квантово-православные откровения о. Святополка, ворошил американскую фантастику и руководства по прогнозированию и рихтовке кармы, что тут я всегда мог пересечься с Андрюхой Копейкиным и Тимохой толкиенистом. Мой корабль был на мели. Кит изверг Иону из чрева. На следующий же день после второго пришествия угрожающего тростью-клюкой ветерана ВОВ Анчоусов дожал меня до подачи заявления об увольнении.
— Ты ещё здесь? Так оказывается — всю эту бредятину писал не Александр Туркин, а ты?! Знал бы я! Ведомо ли тебе, что Уткин, Лосев, Зайцев, Китаец и Дубов не просто предъявили нам иск, а в оплату его мы теперь должны будем пиарить их на всех полосах?! Известно ли тебе, что манекенщица Юлия Хлудова отсудила у нас последнюю полосу и теперь в течение полугода мы должны давать её портреты в нарядах и без? А Корявый с Кукушкиным требуют отдать под восхваляющие их дифирамбы целые развороты!
— Я хотел вам сообщить, — дёрнул меня черт за язык, — что голливудский продюсер — это мой сосед, актер ТЮЗа Дмитрий Глумов, а предоставленный им сценарий — отходы производства, умыкнутые им через балкон из моей квартиры.
— Во-о-он! — затряс жабрами Анчоусов.
Я знал, что в этот момент Боря Сухоусов тянет ниточку, переброшенную через рею на мачте игрушечного галеона, чтобы вздёрнуть факира. Что Дунькин законтачил рубильник — и, сидя на «электрическом стуле», моё второе я не только дымится, но и обугливается, превращаясь в скелет.

 Закрывая за собою двери кабинета, бросаю последний взгляд на неудавшегося писателя-фантаста Серёгу Таврова. И вижу, как, ухайдакавшись от чёрного пиара, выборных технологий и безостановочного поглощения алкоголя, он проваливается — на манер детей сериала про Фредди Крюгера — в тартарары сквозь односпальный редакционный письменный стол, на котором писали заметки, пили, нежно любили и порнографично трахались два-три поколения журналюг. Там, в этих снах, соискатели депутатских мандатов Уткин, Волков, Лосев, Китаец и Дубов, должно быть, являются ему в обличии Фредди — в полосатых свитерках, с когтями-лезвиями, прикрепленными к перчатке (видимо, всё-таки не сбежавшая из зоопарка рысь, а они, мучаясь какой-нибудь сексуальной фобией, оставляли страшные отметины на лицах ночных бабочек). А может быть, я ошибаюсь. И, упав фэйсом на список несостоявшихся выборов, несостоявшийся писатель-фантаст видит прорывающихся через подземные норы и овладевших дотоле пустыми оболочками манекенов полиферов, амбилегов, телетян и дринагов.
Серёга дрых, а невыбранные кандидаты, желающие радовать народ своими великими деяниями, смотрели из квадратиков на развороте, как с обелисков на кладбище.
Оглянувшись, я увидел, что Серёга действительно спал, смяв щекою не только разворот с непрошедшими кандидатами, но и баночку из-под «Балтики-семёрки». Что же могло ему сниться? Может быть, так и не прорвавшийся к печатному станку писатель-фантаст и роковой денди в этот момент видел нечто, вполне реалистичное? К примеру, жену свою, Галину, садящуюся в джип своего нового избранника, сынульку Вовчика с тромбоном в футляре на заднем сиденье, чемодан с вещами у его ног? Ну а чем не видение — молоденькая девушка-практикантка, цокающая по редакционному коридору в сторону двери с символичным изображением существа в юбочке, наискосок от заплота нашего кабинета, где мы томились с Серёгой все эти годы, униженные низким гонораром и оскорблённые нелюбовью этой девушки к нам? Может быть, ему снится её заголяемая над санфаянсом махагойевская попка? Кто знает?! Но уж она-то, сдёргивая-натягивая свои трусики, подрагивает, ёжится, пупырится на бёдрах молочной кожею от оконного сквознячка, твердеет сосочками под лифчиком и дыбится каждым волоском на одуревающем, зауживающимся вниз бугорке под вмятиной пупка не по нам с постаревшим Серёгой, а по кому-нибудь из упакованных в железные жучила на колёсах, этих вечно живых покойников. Эти жуки, разгоняясь, поднимают металлические надкрылья и взлетают, чтобы гудеть на высоте наших этажей. Они — суть отвердевшие алкоголические галлюцинации моего увенчанного огромным рогом коллеги. По крайней мере, выше его почивающей на ворохе недочитанных свежих газет с сообщениями о катастрофической неявке забубённой головушки с торчащими на рано плешивеющем затылке трогательными волосками, над этим розоватым тонзуроподобным темечком, над ухом, по-детски завитым в моллюскоподобную раковину, настроенную на восприятие первозданной гармонии мира, а вынужденной улавливать апокалиптическую какофонию, — крыши домов, шиферные, похожие на стиральные доски летом, снегом, как гипсом сломанная рука отыгравшегося пианиста, обложенные, — зимой. А дальше наблюдаемым с высоты восьмого этажа издательства миражом, сновидением, галлюцинацией расстилается, размазывается, растекается город. Телевышка как бы вырастает из темечка Серёги Таврова великолепным ажурным рожном единорога, гуляющего в садах у стен замка, где вместо травы произрастают «зелёные», а вместо автопроституток разгуливают Прекрасные дамы. Этот рог! Этот беспрерывно посылающий в эфир декадентские флюиды неудовлетворённости серым существованием бивень из ажурного металла! Ну разве можем с ним соперничать мы, расплющенные типографским блюмингом до плоскостопия газетного листа?! Он, этот прокатный стан, громыхает там, под нами, в мрачном замковом подземелье, огромным испанским сапогом сдавливая наши поэтические фантазии: досыл, подвал, колонка в номер, как в номера, где пахнет протухшими простынями. Он, как давно отпылавшая печь, в которой отгорели все наши поэтические порывы: пошуруди кочергой — и ничего не обнаружишь, кроме перчатки с лезвиями, которой в пору пугать детей, заявляясь в их никем не защищённые сновидения.

 Прощайте, кабинетные теснины! Развалясь в продавленном кресле с постоянно выпадающей ножкой, мне уже не медитировать, глядя на маячащий на фоне синеватых небес рог телевышки. Придёт другой. А следом за ним — ещё кто-то. Этот рог всё ещё будет маячить на том же месте.
Ещё секундочку — и ухожу. Был — и нет. Нажатие на кнопку, ветерок — и лишь торсионное завихрение — молекулы да атомы, уже не наделенные никакими признаками непостижимого я. Пора! А то Боря уже вздёрнул игрушечного факира, а я всё топчусь у порога. Само собой, вертухай нажал на спусковой крючок и теперь наблюдает со своей вышки, как я падаю лицом в снег, как кровавое пятно растекается по телогрейке. Пламя лижет ноги, ландскнехт поправляет копьём охапки хвороста, пододвигая их поближе к моим пяткам. Но у меня ещё есть немного времени.

Я прикрываю глаза — и сквозь веки вижу её, стоящую на подоконнике. (Анчоусов вот-вот опять ворвётся. А может быть, он уже звонит, вызывая группу захвата, ОМОН, СОБР, неотложку психушки?) Она, такая же пронзительно красивая, как и все ежегодно соблазняемые Серёгой Тавровым практикантки, в чей ловеласов трал они прут косяками ставриды из недавно переведённого одним соратником по перу английского стихотворения Иосифа Бродского. Вот она стоит в оконном проёме, чуть придерживаясь за раму, и, обернувшись ко мне лицом лунатички, хрипит, шевеля посиневшими губами, словно она только что сорвалась с электрического провода, который вёл к лампе дневного освещения, а теперь — ни лампы, мерно гудящей дросселями, ни света — и она стоит с обрывком двужильного, медного, в хлорвиниловой оболочке на шее и шелестит: «Сейчас выброшусь!» Милая! Прекрасная, как стих Цветаевой про окно, где не спят и ждут… Кажется, что-то такое где-то уже было. Хари из «Соляриса» хватанула жидкого азота и обледенела так, что хрустела под руками кинувшегося к ней пилота Кельвина. Потом она оттаивала, опять становясь сгустком нестабильных, удерживаемых полем мыслящего Океана, нейтрино. У неё, конечно же, великолепные, прямо-таки подиумные ножки. А под приподнявшейся юбкой нет трусиков, потому что ты, валя её на стол, их только что содрал с неё здесь, вот в этой клетушке на этом этаже, на восьмом небе… Я открываю глаза — никого нет на этом самом подоконнике, и никто не собирается бросаться из-за твоего вездесущего члена на крыши припаркованных внизу иномарок. Да и какие практикантки зимой? В декабре. В сочельник. В канун Рождества. Одни только ведьмы, ломящиеся сквозь зеркала на трепыхание свечного пламечка…

 Ни практикантка, ни представительница второй древнейшей из рекламного листка, что закамуфлировался в вентиляционной комнате, ни пианистка Катя, ни арфистка Мэри, ни Галина Синицына, ни валькириеподобная бухгалтерша Марта Скавронова…
Я открываю глаза. Вот он — этот металлический рог, проросший из темени лысой горы, на которой когда-то собирались вызываемые местными шаманами духи. В масштабах планеты Земля это сооружение из металла, по всей вероятности, мистически соответствует парижской Эйфелевой башне. Но это не Париж. Хотя в снах Серёги Таврова пошловатое, похожее на банальный высоковольтный столб творение поспешной инженерной мысли вполне имеет вероятность дорасти до величия шедевра Эйфеля… Ну, хотя бы горизонтально уложенного над водами великой сибирской моста, положившего начало этому скопищу нелюдимых домов. Собственно говоря, вполне возможно, Серёга Тавров — это что-то вроде моего второго сумеречного «я», пресловутое altеr ego. Как и этот самый Голливудский Продюсер. Фрак. Цилиндр. Трость. Штаны со штрипками. Красноватые отсветы в зрачках, если снять зеркальные очки. Острые клыки, взблёскивающие при улыбке. Как третье, четвёртое, пятое я — все, смытые дотоле за борт, сожжённые на костре, расстрелянные из вохровской винтовки Поэт, Прозаик, Драматург, Юморист-Сатирик. Их тут нет. И не существует никаких доказательств, что они здесь были. Я не уверен даже в том, был ли здесь я. Вполне возможно, и Анчоусов с Дунькиным, и даже бухгалтерша с уборщицей и корректором Тихим — некие мои ипостаси. И я сам себя уволил. Тем более что, продолжая творить в жанре апокрифа, в заявлении об увольнении я не преминул написать, что увольняю Анчоусова с должности своего руководителя. Прощайте, палуба, скрип румпеля, вонь шкиперского табака, ворвань, коптящая в плошках трюма! Я отправляюсь в чрево левиафана! Неиссякаемого вам восторга и ликования, булыжная площадь с пиками храмовых шпилей, толпа с пляшущими в глазах огоньками, палач, из милосердия тюкающий меня по башке дубинкой, чтобы я не слышал запаха собственных жареных пяток. Пребудьте вовеки — барачные прямоугольнички с затхлым запахом баланды, ржавая колючая проволока, маячащий на вышке мужик с винтовкой в тулупе и шапке-ушанке.

 Снежная струя холодила лицо — и, удаляясь от обелиска издательства по улице Мейерхольда, я опять дезинтегрировался. Я-первый сидел в курилке на колченогом стуле и, впадая в жестокий драйв, распевал, ощущая, как брякают кости в «сундуке мертвеца».
Я болтаюсь на рее среди облаков,
я таращусь в безбрежную даль,
весь как есть — от макушки и до каблуков
на ботфортах, которых не жаль.
Я, конечно, немного уже подразбух —
на жаре на такой мудрено ли?
Но пусть всё же учтёт корабельный главбух,
Что хоть в этом-то я не виновен.

 Допев, я вставал, делал шаг-другой и крушил мою видавшую виды шестиструнную об угол. Летели щепки, обламывался гриф. Жалобный «ми-минор» оповещал о конце одного и начале другого исторического периода. Понятно, что при этом гитара продолжала висеть в моей келье в пятиэтажке, над койкой, и обломки кораблекрушения (сглотнув меня, Левиафан не преминул долбануть хвостом по скорлупке) в виде отщеплений деки и обечайки существовали лишь в моём воображении. Но я снова усаживался на стул, снова производил на свет хриплые звуки блюза и, прокричавшись, опять ударял гитарой об угол. Я делал это тем упорнее, что из-под штукатурки проступал нос Анчоусова. Нос проламывал деку, морщился от вонзающихся в него оборванных струн. Отгорел тот визборовский костёр у шаманьего камня. Заплесневели стены того студенческого общаговского коридора. Двери досками крест на крест: «Все ушли в другие времена!»
Пусть мне чайки клюют молодое лицо,
на помин не жалейте свечей-то!

Я ведь самый веселый из всех мертвецов!
Я ваш висельник! Ваш, а не чей-то!
Нет, не надо мне вовсе речей и тирад,
а пальните-ка лучше из пушек.
Выводите-ка всех забулдыг на парад,
да пусть хлынет вино из кадушек.

Помяните, как плавали, грабили как,
как гуляли потом по тавернам,
но таких вот завзятых, как я, забияк
не припомните всё же, наверно.
Ты подумай об этом о всём, капитан,
да бокал осуши поскорее
или, может быть, всё это блажь и обман,
и не я здесь болтаюсь на рее?

А сижу среди вас и винишко цежу
да играю со шкипером в кости.
А не здесь вот, качаясь, на рее вишу,
Весь, как есть, — шкура, мясо и кости?
Вот ведь было не лень — всей командою линь
Враз тянуть, чтоб ногами задёргал я!
В два приема — рывок. Примадонна! Аминь!
Вот и вся-то житуха недолгая.

Раз и два. Вот и вздёрнули ввысь, к небесам.
Ну, скажите, каким ещё боком,
закачавшись средь тучек, — не знаю я сам —
стал я вашим единственным богом?!
Захочу — окроплю. Захочу — потоплю.
Шторм наслав, если надо мне, стало быть.
Пусть он рвёт паруса. Ну а я посмотрю,
как смешно вы снуёте по палубе.

Я над вами, как маятник, — тик да так —
буду мерно качать сапогами.
Извините меня, если что-то не так.
Шутки плохи с нами, с богами.
Я плюю на всех вас со своей высоты.
Я теперь выше всех — над вами.
Я теперь с самим Господом Богом на «ты».
И плюю на всех вас червями.

Эхо катало в коридорном горле треск дерева и звон струн, а Я-второй, утопая пимами в сугробе, убегал по тайге от вертухаев с овчарками. Пуля срезала не меня, а моего подельника и поэтому Я-третий, уже без осла и келаря, продирался сквозь колючки кустарника, спасаясь от вездесущих доминиканцев, сотворяющих жаркое из моих вечных спутников. Я-четвёртый, зажав в руке чудодейственный кристалл и упрятав под полою алхимическую книжку, выпрыгивал в оконце флигелька. Я-пятый всё же не обратился в кучку пепла на гудящем и трясущемся от негодования «электрическом стуле», а, выскользнув из пристяжных ремней, вырубил палача.
 
 Ворвавшейся в открытую форточку струёй подхватило пепел, швырнуло хлопья в лицо Дунькина. Но это был не прах костей моих, а содержимое пепельницы, где высилась кучка окурков, оставленных меня приговаривавшими. Среди них помадой на фильтре семафорил бычок, недокуренный Курочкой. Разметало по кабинету листы «сценария». Дунькин чихнул и, встав на письменный стол, полез закрывать форточку. Брякнувшись с того стола и заработав перелом голени, он и в том обвинил Ивана Крыжа. Примчалась «скорая». Обложили гипсом ноженьку грезившего балетными галлюцинациями Дунькина. В тот же день, подходя к подъезду своего дома, я увидел, как два дюжих спецназовца вытащили из подъезда чуть тёпленького актера Митю Глумова. Следом тащили фрак, трость, манишку, парик с буклями, камзол (бедолага подрабатывал в массовках оперного). Всё это загрузили в спецмикроавтобус. Пыхнуло голубым дымком из выхлопной трубы — и на сердце стало ещё неуютнее.