Гастролёр

Прошло ещё целых два года жизни в Больших Чепурниках верхом на бомбе. Сразу после Нового 1955 Года мама уехала в город за братиком. Всю жизнь потом все, кто нас знал – путали наши с братом дни рождения. Младший брат родился за день до моего дня рождения. Поскольку я был на четыре года старше, то восьмое число автоматом приписывали мне, а девятое января – "кровавое воскресенье" - приписывали брату. Если мы были рядом, то страшно возмущались этой путаницей. Случалось, что и родители грешили этим. А если к этому ещё прибавить и пятое января – день рождения нашей старшей сестры? Вот то-то и оно. Не захочешь, а перепутаешь. Кроме того я был обречён всю жизнь за день до моего дня рождения поздравлять с днём рождения своего младшего брата, который норовил всегда выступить с ответным тостом. На, что я ежегодно обижался и просил всё сказанное в мой адрес повторить завтра и у меня в доме, на моём законном дне рождения.
    Шёл пятьдесят шестой год. Уговоры отца начали брать верх, что весна в Молдавии на два месяца раньше, и осень на два месяца позже. Одних огурцов у дома вырастет вдвое больше. А земля такая, что ткни палку – и она зазеленеет. На валенках, только, какая экономия, и ватные штаны на работу не нужно. И дом отцовский стоит не на бомбе. Братья и сёстры помогут.
   Короче, пересилил тёщу. Отправил контейнер с домашней утварью малой скоростью по железной дороге, взял в руки два тяжеленных чемодана с самым необходимым и вынес к калитке. Посидели мы на чемоданах с минуту. За эту минуту я вспомнил, что на крыше остался мой самолёт, который мы с отцом переделали во флюгер, когда он сломался. Но уже всем было не до него. Мы встали и уехали на полу грузовой попутной машине в Сталинград. Там мы переночевали у тёти Нади и, согласно купленным билетам, наутро расположились в плацкартном вагоне на всё плацкартное отделение. Нас было шестеро. Шестой была наша овчарка немецких кровей. С паспортом и намордником, но полулегально. Потому, как "не положено!"
   Паровоз, просвистел, громыхнул, и мы поехали.
Далеко!
Навсегда!

   Когда отец сказал, что следующая станция наша, я приготовился увидеть нечто похожее на сталинградский вокзал. Но поезд притормозил в чистом поле, и из всего поезда вышла только наша семья. Слезать было непомерно высоко. Взрослые просто спрыгнули. Нас, детей, спустили на руках. Собака скулила разрываясь между страхом высоты и страхом остаться без нас. Где-то в стороне был путейский домик и водонапорная башня. И ничего похожего на город. Только уходила одна дорога в непонятную неопределённость. Вот по этой дороге мы вошли в город пешком с, названного позже «северным», вокзала. Дорога была длинной и не скоро появились дома на горизонте.
     Расположились временно у довоенных папиных знакомых, и он пошёл искать съёмную комнату недалеко от отцовского дома. Но всё сложилось не так, как хотелось бы. Все его родственники заблаговременно, перед освобождением Молдавии, уехали с отступающими Румынскими войсками. Уехали со всеми документами на дом и домашними ценностями. Кроме того многие зажиточные молдаване в послевоенное время "осваивали Сибирь". В родительском доме уже жили в оприходованном государством брошенном доме самозахватчики из местной бедноты. Собственность на строение в те дни, мягко скажем, властями не приветствовалась. Это ж надо вернуть всех высланных в их законные дома. А куда деть заселённых?
   Словом, невзирая ни на какие свидетельства о рождении и показания живых свидетелей – соседей, никто не собирался возвращать отмеченному боевыми наградами фронтовику его собственное жильё. Невзирая на троих несовершеннолетних детей. Ну, чтобы не создавать прецедента.

   Пришлось смириться отцу с этой мыслью и всё начинать с нуля.
   Работу он нашёл довольно быстро. Дело в том, что городок был старым и начисто лишённым городских коммуникаций. Городу ещё только предстояло стать городом в правильном смысле этого слова. Предстояло проложить магистральный водопровод , а главное, проложить сливную канализацию. "Золотари", конечно, хорошо зарабатывали, выгребая по ночам отхожие места. Но эти свежевычищенные места ещё пару суток издавали неописуемый "аромат" на пару кварталов по ветру. А в организации, созданной для реализации  выше поставленных задач, стоял новенький экскаватор ОМ-202 с обратной лопатой, и не было ни одного специалиста, способного оживить и заставить работать это механическое высокопроизводительное чудо инженерной мысли из города Омск.
   После предъявления трудовой книжки и соответствующего удостоверения он оживил экскаватор и заставил его танцевать на весь двор СМУ. Начальство было в восторге. В мгновение ока сама собой решилась давно не решаемая  проблема. На радости пообещали жильё в первую очередь.- "Как только закончат побелку – сразу выдаём ордер, и можете въезжать!"
   Скоро сказка сказывается… Все суды связанные с наследством на дом съели ещё год. Параллельно были и запросы о поиске потерянных в войну родственников. Ответ регулярно приходил один: "Данных нет. Розыск продолжается!"
   Зато нашелся двоюродный родственник. Один раз он был у нас в гостях, а в другой раз проездом. Он оказался попом. В связи с  повышением, ему сменили приход в Дондюшанах на приход в Кожушно, что под Кишинёвом. Проезжая через Бельцы он предложил, пока у нас нет жилья, отдать меня к нему в дом на всё лето. У него самого было пятеро детей. Но старшие двое уже стали студентами в Кишинёве. А я, такой маленький, не буду помехой у них в доме. Где три рта – там и четыре. Позвали меня и спросили моё мнение. А я себя ощущал себя уже большим; в эту осень мне предстояло пойти в школу. Тем более, что со мной советуются, как с большим. Я подумал и согласился, но с условием; гармошка со мной.
   И в тот же вечер ночным рейсом мы уехали в Кишинев. Рано утром пересели на другой автобус, до Кожушно. Когда мы вошли в церковный двор меня ожидал сюрприз. Прихожане, матушка и какой-то церковный чин хлебом и солью встречали нового Батюшку. А я всё это видел впервые.
   И потекло последнее беззаботное лето моего детства. Церковный двор был огромен. Дьяк исправно выкашивал вокруг церкви траву и складывал аккуратные стожки. Я уходил за церковь, когда нет службы, и играл на гармошке.
   Было несколько старушек, которые после службы оставались, чтобы навести после службы чистоту в церкви и блеск. После службы и уборки они шли в ореховый сад, где была пристройка и летняя открытая кухня. Печка под навесом.
    Прослышав во время уборки, что я играю на гармошке, одна из них обошла церковь и позвала меня с собой; помочь с печкой. Я, как был с гармошкой, так и пошёл с ними.
   А там, в пристройке, что-то загудело. Я вошёл и увидел впервые каменный жернов. Одна из старушек крутила палкой, вставленной в отверстие в доске у потолка, в каменном круглом углублении круглый, как колесо, камень с отверстием  в середине и углублением сбоку для гвоздя вращающей палки.  Периодически она подкидывала в среднее отверстие левой рукой горсть кукурузных зёрен, а по краям круга выступала почти белая кукурузная мука. У неподвижного камня была выдолблена леечка, откуда вся смолотая мука ссыпалась в подставленную мисочку. Когда мука была готова, я занялся тем, зачем меня позвали. Я сидел на скамеечке у топки и равномерно подсовывал хворост, чтобы огонь был ровный. А на чугунной плите с частично снятыми кольцами варилась свежесмолотая мамалыга, да на сковороде шкварчало порезанное ломтиками сало, ожидающее, когда его накроют приготовленными яйцами. Когда мамалыга дошла, а яйца перестали шипеть, все уселись за деревенский, с ножками накрест, стол на длинные скамейки. Казан перевернули на досочку и ловко разрезали мамалыгу ниткой на ломтики. Каждый брал ломтик, макал в свиной жир с яйцами и ел.
   Или это была свежесмолотая мука, или специальный сорт кукурузы, или мне просто так показалось, но я больше никогда не ел такой душистой и вкусной мамалыги.
   Когда с мамалыгой, салом и яйцами было покончено, они попросили меня поиграть на гармошке. Разве я мог им отказать?
Потом это стало почти ежевечерней процедурой. Кроме поста и службы. Бывали дни и без застолья. Я просто играл, а они, молча, слушали.
   Приближалось первое сентября. Уже был назначен день моего отъезда домой. Все мои престарелые слушательницы пришли в полном составе и, как на парад; чисто одетые и в белых платочках.
Всё прошло, как обычно. Я играл, а они, молча, слушали. Когда наши посиделки подошли к концу, каждая бабулька положила на стол деньги. Последняя взяла пачку денег, повернулась ко мне и сказала: "На, спрячь и ни кому не показывай до самого дома! Понял?"
   Не смог я отказать им и в этот раз. Их много, а я один. Я заговорчески кивнул головой.
   Утром Батюшка посадил меня с гармошкой и сумкой моих вещей на автобус до Кишинёва и дал водителю деньги на билет до города Бельцы.
   Билет тогда стоил двадцать один рубль в мягком автобусе типа "Турист". Шофер в Кишиневе подвёл  меня к автобусу, поговорил с коллегой и помахал мне ручкой.
   Это уже были городские люди. Свободных мест не оказалось, и я ехал стоя рядом с водителем. Люди выходили, входили, а я всё стоял. И даже в Лазовске, когда много пассажиров вышло, никто не сказал, что есть сидячие места. Зато были счастливчики, занимавшие оба места сразу. Когда за Лазовском я подвинул такого «счастливчика» во втором ряду, то увидел в его глазах такую обиду, будто я занял его законное место, или это он, двухметровый детина, приехал из Кишинёва, стоя на ногах.
   Но через двадцать минут я уже это не вспоминал. Потому, что я стоял перед мамой с вытянутой рукой, сжимавшей пачку денег. За последнюю неделю, уже из нового дома, мы, долго примеряя, купили мне школьную форму мышиного цвета с ремнём, как у суворовца с бляхой, форменную фуражку с кокардой, как на бляхе, в форме буквы "Ш", портфель, тетрадки, пенал, цветные карандаши и обувь. Я был полноценный первоклассник.
   Начальную школу я осилил с похвальным листом.