От идеи к реализации

От идеи к реализации: художественные произведения,      «страдающие» некоторой схематичностью
 
( размышления о романах Л.Н. Толстого «Воскресение» и Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание»)

Идея произведения может быть выражена обобщенно: к примеру, писатель замыслил семейную сагу, повествующую о разных поколениях, или решил рассказать о том, как то или иное историческое событие (война или революция) отразилось на жизни людей всех сословий. В этом случае автор свободен – он может, что называется, «передумывать», т.е. менять задуманные сюжетные линии, дополнять или трансформировать характеры персонажей так, как ему угодно. И, если коррективы будут внесены во все детали, то такая перемена останется не замеченной читателем или будет воспринята им как должное – интересный и неожиданный поворот сюжета, психологически объяснимые духовные перерождения героев.
Но, если идея выражена предельно конкретно и должна быть реализована четко по схеме «гордыня-отрицание бога-преступление-наказание-очищение-покаяние» или «грехопадение-искупление своей вины-нравственное перерождение-приход к христианским ценностям», такой свободой писатель не обладает. И, замыслив определенные эмоциональные состояния героя, нельзя гарантировать, что у читателя появится на них именно тот эмоциональный отклик, которого ожидает автор.
К примеру, в раскаяние Раскольникова не верят многие – ощущение, что самый конец просто вынужденный, потому что Достоевский всегда подводил своих героев к принятию христианства, появилось не у одного критика. Герой полюбил Соню, и он просто обязан принять евангельские истины, раз они дороги ей. Но в романе Достоевского эта эмоциональная «натяжка» чувствуется мной лично только на последних его страницах.  Раскольников буквально «заражает» своей энергетикой разрушения, чистейшей ненавистью, злостью высокой пробы (которая на самом деле является тоской по несуществующему идеалу). Его гнев, ненависть к самому себе, отвращение к жизни и непринятие бога трогают больше, чем проповеди князя Мышкина или Алеши Карамазова. (Так часто происходит с его персонажами-бунтарями, которые, вероятно были глубоко сродни ему самому не менее, а, может, и более чем прирожденные праведники.) Признание в преступлении, каторга, вызов обществу – все это от гордыни, презрения к человечеству, и о раскаянии Родиона Раскольникова вплоть до самых последних страниц романа нет ни слова.
Не лучше ли было бы поставить в конце эмоциональный вопросительный знак? Оставить мысль незавершенной, чтобы в романе не ощущались фальшивые ноты? И философская идея принятия бога через мучительное чувство вины и глубокое раскаяние, хотя и не реализовалась бы вполне на страницах романа, но и не воплотилась бы в художественном отношении несколько искусственно.
Герой романа «Воскресение» Нехлюдов должен был от барского высокомерия прийти к смирению. Сначала, увлекшись идеей душевного очищения и искупления вины, он решает, что просто обязан, отринув сословные предрассудки, жениться на соблазненной им много лет назад Катюше Масловой, воспринимая это чуть ли не как героизм, хотя, возможно, не признаваясь себе в этом. Одно то, что он пренебрег разницей в общественном положении, и ее статусом подсудимой, - уже в его тогдашнем, еще, по мнению Толстого, суетном состоянии души, обозначало поступок с большой буквы. И, прочувствовав, как обидно оказаться такому, как он, отвергнутым женщиной с ее прошлым, Нехлюдов решает лучше понять мотивы ее поведения, и глубже погружается в изучение христианства. Результат вполне предсказуем: он еще больше кается, еще больше смиряется и падает ниц перед высокой истиной, пролившей свет на всю бездну его гордыни. В финале – заповеди, и восторженное принятие всем существом Нехлюдова  евангельского учения.
Нехлюдов обрисован, как представляется мне, с достаточной долей иронии. Это человек, интересный по большому счету только тем, что жизнь его оказалась связанной с Масловой. А в обрисовке этой героини Толстой как художник оказался предельно чутким, ни один штрих в ее литературном портрете не воспринимается как лишний, необязательный или формальный. И в ее речи, простонародной и безыскусственной, несколько огрубевшей, эта ирония по отношению к Нехлюдову ощущается. Нет в ее облике ничего искусственного, тогда как он воспринимается лично мной как некая схема.
То, что в натуре его уживаются два человека, – предельно эгоистичное животное и всепрощающий, жаждущий света евангельской истины, христианин – мысль, для Толстого типичная. Только в любви к Катюше Масловой Нехлюдов смог соединить этих двух людей – простодушного ребенка («не будете, как дети, не войдете в царствие божие») и чувственного мужчину. Она была единственной, кто пробуждал в нем и то, и другое. Он, таким образом, обретал цельность, которой как будто бы был изначально лишен.
Стиль Толстого – длинные сложные предложения, в которых повторяются одни и те же слова и выражения (этого он, судя по всему, ничуть не страшился как некого стилистического недостатка) – воспринимается, если читатель настроен на некую эмоциональную волну. Тогда все эти повторы, которые при умозрительном отстраненном анализе могут быть поняты как проявление небрежности или неряшливости, ощущаются совершенно иначе. Они служат определенной цели и должны «врезаться» в память, способствовать максимальному прояснению и идеальной прозрачности – будто пишет он для детей, которые иной раз лучше взрослых осознают и воспринимают стиль проповедей, которые так любил цитировать Толстой, именно к такому эффекту он и стремился.
Нехлюдов переменился: из крайности в крайность, как это часто бывает с героями Толстого. Восторженный юноша-идеалист превратился в законченного эгоиста, гедониста, ценящего в жизни исключительно физическое наслаждение.  И, естественно, он должен был пресытиться и прийти к ощущению утраты – прежнего, неиспорченного «я». Возвратить его невозможно. Но есть человек, который обладает способностью вызывать у Нехлюдова всю гамму эмоций одновременно, и это Катюша Маслова. Она огрубела, утратила свою наивность, застенчивость, непосредственность, больше не смотрит на него снизу вверх. Нехлюдова удивляет, что она, казалось бы, потеряв все, чем стоит дорожить женщине – положение в обществе, репутацию, знакомства и связи – стала увереннее в себе. А это как раз естественно – только в такой ситуации человек понимает, может ли он на себя опереться, нуждается ли в других людях, выстоит ли в одиночку. И если понимание это в какой-то момент приходит к нему, то это – самое дорогое и ценное, что только может быть в жизни, и ничем другим он так уже не дорожит, и ощущение это ни на что не променяет.
Молоденькая девушка, Катюша, зависела от своих благодетельниц, если бы удалось удачно выдать ее замуж, она бы зависела от благосклонности и настроения мужа. Боялась бы огорчить или разгневать соседей, знакомых и родственников. Утрата привычных ориентиров обернулась для нее приобретением – веры в свою способность выстоять, вопреки всем и всему.
Сочетание возвышенного (в понимании Толстого) и низменного для художника, тяготеющего к крайностям и, судя по всему, из романа в роман описывающего собственную тягу к соединению их в нечто органичное и нераздельное, характерно в описании грехопадения Нехлюдова и Катюши.  Пасха, очарование ее юного образа в церкви (все это относится к «хорошему» проявлению любви Нехлюдова) и в этот же день верх одерживает вожделение («дурное», если бы говорил ребенок, он мог выразиться именно так). Лично мне этот момент романа представляется образцом схематичного решения. Хотя в обрисовке самой девушки ничто не кажется натяжкой, искусственен здесь Нехлюдов. Его внутренние монологи кажутся излишне патетическими, создается впечатление, что он все преувеличивает и драматизирует, может, поэтому возникает ощущение авторской неприкрытой иронии: «А между тем в глубине своей души он уже чувствовал всю жестокость, подлость, низость не только этого поступка, но всей своей праздной, развратной, жестокой и самодовольной жизни, и та страшная завеса, которая каким-то чудом все это время, все эти двенадцать лет скрывала от него и это преступление и всю его последующую жизнь, уже колебалась, и он урывками уже заглядывал за нее».
Тургенев, даже используя готовые идеи в романах, тем не менее показывал то, насколько живые люди не вписываются в придуманные заранее схемы («Рудин») – им могло в какой-то момент просто стать скучно, сердцем или умом они, по выражению Куприна («Олеся»), обладали «холодным и ленивым». Это, на мой взгляд, можно отнести к Нехлюдову – ему было скучно жить, он искал новых ощущений. И они не были настолько сильны, чтобы заставить его измениться. Так же вяло, уныло и посредственно, как он делал все, Нехлюдов решил воплотить в жизнь евангельское учение и уподобиться одному из христовых апостолов.
Иронизировал ли Толстой, когда описывал этого героя? Судя по последнему абзацу романа – именно так: «С этой ночи началась для Нехлюдова совсем новая жизнь, не столько потому, что он вступил в новые условия жизни, а потому, что все, что случилось с ним с этих пор, получало для него совсем иное, чем прежде, значение. Чем кончится этот новый период его жизни, покажет будущее».
Новый период. Новое увлечение. Новый этап.
Сознательно или нет Толстой обрисовал настолько незначительного человека, чтобы все, происходящее с ним представлялось лишенным какого бы то ни было интереса, хоть обратись он в католичество, протестантизм или мусульманство? (В этом смысле Нехлюдов полная противоположность Раскольникову, который светит не отраженным светом.) Возможно, и да, и нет. Он мог заметить то, каким получается персонаж, уже в процессе работы. Отсюда – вполне логичное завершение. Чехов считал, что вместо финала цитируются божьи заповеди. Но это не так, финал есть.
Только стоит ли такой персонаж того, чтобы быть героем именно романа, а не короткого рассказа или небольшой повести? И хорошо ли, когда второстепенные или эпизодические герои кажутся кому-то (как Чехову) интереснее главных?  Я так не думаю. Хотя так часто бывает.
Замысел романа, основанного на философской или религиозной идее, может загнать автора в ловушку: персонаж должен испытать то-то и то-то, прийти к такому-то или такому-то умозаключению, сделать то-то и то-то. И отступать от задуманного плана нельзя – иначе исчезнет стержень произведения. Сложно реализовать это так, чтобы читатели прониклись каждым поворотом сюжета, и ничто им не казалось искусственно выстроенным, существующим на страницах романа исключительно ради того, чтобы идея была полностью реализована, и произведение представлялось законченным.