Письмо

                Письмо


                рассказ





















                Париж, 1901

                «Папа!
Я очень горда и упряма, ты знаешь. Я долго-долго делала вид, что все хорошо, я справлюсь, и мне не нужна твоя помощь. Любые попытки пожалеть себя, посоветовать что-то я отвергала. Внушила себе, что я лучше всех знаю, кто мне действительно нужен, убедила саму себя, что Этьен – это моя судьба, мой крест, и нет у меня другой дороги, и быть не может. И кроме меня, его не поймет никто, я просто обязана, несмотря ни на что, быть ему опорой.
Но я больше так не могу. Я его просто выдумала – влюбилась в мечту, в его образ, и этим жила. Стараясь объяснить все странности его характера, все перепады настроения и самые чудовищные поступки так, чтобы это выглядело романтичным. У женщин это легко получается, если они действительно очень хотят убедить себя в чем-то. Хотя и скрывают это от окружающих за беззаботной невозмутимой маской. Критика человека доходит до их ума, но не до сердца – что-то внутри противится банальным сухим и ясным объяснением поведения того, кто им дорог.
Помнишь, как я противилась тому, чтобы ты сам нашел мне подходящего мужа? Так вот – я согласна на все. Кто угодно, лишь бы избавиться от этого человека. Я буду так благодарна «избавителю», что готова любить его без взаимности, делать для него все, что попросит. Пойду на любые условия. Этьена я ненавижу настолько, что слов нет – меня буквально трясет, когда я пишу его имя.
Теперь я думаю, что не видеть его, никогда больше не слышать о нем – это великое счастье, и мне этого достаточно. Я раньше не верила в бога, теперь готова молиться целыми днями и повторять только одно: «Господи! Пошли мне избавление».
Но, я боюсь, не поможет. Бескорыстные молитвы бог слышит, а истерические причитания вроде моих – это не вера, а просто бред доведенного до крайности человека. Сил моих больше нет выносить мужа. Развод – это все, чего я хочу. Если ты считаешь, что мне нужно побыть какое-то время в монастыре, я отправлюсь туда с превеликой радостью. Остаться там до конца дней моих? Я останусь.
Верно, ты не узнаешь меня в этом письме – я сама на себя не похожа. Сломалась. Исчерпана. Ничего не осталось от прежней гордыни.

                твоя дочь Полина»

Жорж несколько раз внимательно перечитал послание. Он не был удивлен – этого следовало ожидать. Но что-то его смущало – нет, почерк похож, стиль – тоже. «И все-таки что-то не так… только что?» - думал он.
Конечно, Полина не подумала, как следует…  это был порыв. Но если бы она писала с холодной головой, сообразила бы: шило на мыло не меняют. Несколько лет назад он хотел выдать ее замуж за человека, чей нрав очень напоминал Этьена. И если бы дочь послушалась, результат был бы тот же самый. Ошиблась не только она, справедливости ради стоит заметить – и он, человек опытный и отнюдь не восторженный романтик, тоже заблуждался на счет своего знакомого.
 Сейчас ей кажется, что она готова на все – но это временное состояние. Не настоящая Полина. Она может быть одна, но не с человеком, навязывающим ей свое мнение, – или прямо и грубо, как это делал Этьен, или с помощью психологических трюков, используя тонкую лесть, как изощренный манипулятор Андре. Не так быстро, но она и его «раскусила» бы.
И все же письмо настораживало Жоржа. Насколько он знал Полину, она могла бы набросать эти строки, но потом смутиться, порвать письмо и уничтожить – так, чтобы следов не осталось. Она слишком скрытная. То, что она все же решилась отправить свое послание, его удивляло… да она ли сделала это? Может, Этьен сам решил избавиться от жены, потому что уже потратил все ее деньги и нашел новую «дойную корову» в виде богатой наследницы? Тогда он довел ее до истерики и сам с готовностью отправил этот конверт?
Кстати, он – литератор, умеет подделывать стиль, превосходно копирует почерк. В переписку с Этьеном Жорж вступать не собирался. Платить ему – тоже. Чего он, собственно, хочет? Чтобы приехал разгневанный Жорж и забрал свою дочь? Это не трудно. Он в любой момент мог это сделать. Но очень уж не хотелось становиться марионеткой, которую дергают за веревочки. Сама Полина на обман не пошла бы… хотя как знать, не изменила ли ее жизнь с Этьеном? Жорж с горечью осознавал, что готов к примирению, но простить дочь, для которой этот проходимец оказался важнее и дороже отца, он не в силах. И это ему мешало. «Больше, чем что-либо другое, - думал он, - уж не ищу ли я в тексте то, чего нет, потому что боюсь ей поверить? Тогда я считал, что она меня предала».

Мимо нее проходили красивые девушки – они весело щебетали, оглядываясь по сторонам. Полина на них любовалась – издалека. Никакой ностальгии по юности она не испытывала. Вернуться назад, совершить те же ошибки?
«Они думают, что румяные щечки, тонкие талии, модные платья и шляпки сделают их счастливее. Когда-то так думала я, но все это обман, ошибка, игра природы. И ничего, ничего не дает!» - она закрывала глаза, чувствуя себя древней старухой. Красота – для чего она? Как легко жить людям, которым наряд поднимает настроение, собственное отражение в зеркале радует и дает силы жить. А ей было все безразлично. Лучше она выглядит, хуже – не все ли равно? Это ничего не меняло в ее внутреннем состоянии.
- Депрессия – классический случай. Человек «заражается» апатией, безразличием ко всему. У него исчезает тщеславие, даже нет эго. Ему невозможно польстить, не знаешь, какой комплимент сделать – настолько он равнодушен к любым проявлениям жизни, - заметил врач. Полина чувствовала, что он осторожно подбирает каждое слово, и ему удалось все понять. С посторонним человеком бывает гораздо легче и проще, чем с лицом заинтересованным. Он объективен, не склонен к домыслам и фантазиям, у него нет симпатий и антипатий, им движет желание помочь. И только. Она для него не друг и не враг. Пациентка.
- У меня слишком завышена внутренняя требовательность к людям, а внешняя – пожалуй, занижена.
- А у большинства людей – наоборот.
Стоило ли удивляться, что ей было так трудно найти понимание? С подругами, родственниками, об Этьене и говорить не приходилось. Она была слишком погружена в себя, детально изучала и анализировала малейшие движения души человека, но внешний облик его ее интересовал очень мало. Она практически не придавала ему значения. Это касалось всех – мужчин, женщин. Она могла восхищаться чьей-то красотой, но не стремилась к успеху, победам. Ей нужно было совершенно другое. В Этьене она полюбила изломанную изуродованную душу, которую, как наивно считала, сможет когда-нибудь исцелить. Наивно и глупо. Смешно и нелепо. Но именно так и было.
- А вы смогли бы заговорить о своем отношении к мужу тогда, когда чувства к нему еще не прошли?
- Нет. Когда это каким-то образом еще живо во мне, говорить об этом я не могу. Только полностью отстранившись от ситуации, я в состоянии найти нужные слова. Но меня больше не мучают воспоминания.
Агрессию по отношению к себе Полина воспринимала не как что-то личное, она понимала, что люди, искалеченные жестоким воспитанием, ненавидят весь мир и хотят отыграться на первом встречном. Она очень долго терпела насмешки, издевки, ей даже казалось, они совершенно ее не задевают. Но свои силы она переоценила – незаметно для самой Полины они истощились. Никто не в состоянии изменить уже сформировавшегося человека, чье сознание закостенело. Сирот, подобных Этьену, надо усыновлять, как только они родились, тогда есть шанс, что они вырастут не такими, как их родители. А отцом Этьена был извращенец, садист. Сын унаследовал его нрав, но не физическую силу. Если отец получал удовольствие, избивая тех, кто слабее, то сын тренировался в психологических опытах над людьми – ему доставляло особое удовольствие их обманывать, унижать, оскорблять, находить «слабые места» и наносить болезненные удары. Это давало рыхловатому и трусливому юноше ощущение собственного превосходства, заменяющее физическую силу.
Пытаясь разобраться в том, как себя вести с Этьеном тогда, когда у нее еще не угасли чувства к нему, и ей казалось, что не бросать его – ее долг, и она обязана оставаться с ним, несмотря ни на что, Полина, листая научно-популярный журнал, наткнулась на статью человека, исследовавшего эту сложную проблему:

               «Выходки в стиле воспитанников приюта для сирот

Человек, выросший даже в самой неблагополучной, но все же семье, отличается от того, кто вырос в приюте. Там нет понятия «частное пространство», чтобы выжить, надо ото всех отгораживаться бетонной стеной лжи, надевать маски и скрывать свои истинные интересы, цели, симпатии, антипатии. Это входит в привычку, становится второй натурой. Иначе – высмеют, выставят напоказ. Чтобы выжить, все надо скрывать. А то каждое слово обернут против тебя. И будут издеваться. По любому поводу. Потом такие люди вооружаются теми же приемами борьбы за существование. Для них рыться в чужих вещах – это нормально. Выискивать, выслеживать и вынюхивать подобности жизни других – естественное поведение. А иначе общаться они не умеют. С ними нельзя откровенничать даже на самую нейтральную тему погоды и природы – они привыкают к своеобразной модели общения: выискивать поводы для издевательств, причем совершенно искусственно, буквально из пустоты. Лучшая защита – нападение. Превентивные удары. Месть всему миру за сломанную психику. В этом, естественно, все виноваты. А не те, по чьей милости, они там вообще оказались.
Чувства вины у них очень часто вообще не бывает и быть не может. Это перед ними все и всегда виноваты. За все, что им пришлось пережить. И это – оправдание любым их словам и поступкам. Мир и все человечество изначально для них – подсудимые. Их обидели незаслуженно в том возрасте, когда они действительно еще были невинными существами. И все им должны за это ответить. Простить – для них нереально. Хотя изобразить они это могут. Но на самом деле это даже не нужно, в случаях таких глубинных психических травм прощение не возможно. Доверие к людям немыслимо. Любовь к людям в полноценном эмоциональном (не только физиологическом) смысле слова – тоже не возможна, хотя они могут говорить такие слова. Если они были исключительно одарены и очень разносторонне развиты, то тем сильнее обида. И велико желание компенсировать то, что было отнято. Безо всяких угрызений совести. Любой ценой. Любым способом. Перед ними все провинились, и все им что-то должны. Понять и принять их по-настоящему могут только те, кто прошел через те же испытания в детстве. Поэтому проще всего им с подобными, пусть даже менее одаренными. С остальными – взаимный дискомфорт в общении. Ощущение инопланетности. Параллельных миров. Хотя возможно общение по интересам – шахматист с шахматистом, спортсмен со спортсменом, актер с актером и т.п. Но строго в рамках исключительно профессионального. Хотя с ними все непредсказуемо, потому что рамок и границ они не приемлют, их тянет нарушить все правила и сделать назло. А в оправданиях они не нуждаются, потому что по определению никогда не могут быть виноваты. Они всегда жертвы.
По сравнению с тем, что пережили они, страдания всех остальных – ерунда. Это несоизмеримо. И, возможно, объективно так, если совсем абстрагироваться от эмоций и уйти в область чистой абстракции.
Помня о них, мысленно выстраивайте вокруг себя железобетонную стену и никогда больше не позволяйте им даже в своем воображении проникнуть сквозь нее».

У Этьена была не такая тяжелая ситуация, его не отдали в приют – воспитанием занимались дальние родственники, равнодушные черствые люди. Они время от времени угрожали мальчику, что откажутся от него и выкинут на улицу – в порядке устрашения. Но, учитывая его чувствительность, этого было достаточно, чтобы вырасти тем, кем он вырос.
Статья казалась субъективной, пессимистичной. Но это единственное, что хоть как-то ей помогло. Полина осознала, что если она хоть немного любит себя, должна побороть ложное чувство долга, жалость к талантливому, но исковерканному человеку, и разорвать эти узы. Этьен ее не любил. Просто он понимал, что другая его вряд ли вынесет, или с ней придется все время притворяться, скрывая свою истинную натуру, а надолго его не хватит.  Да и вообще – не такой уж он хороший актер. Слишком вспыльчив и импульсивен.
Разлюбить Полина смогла, а вот сумеет ли «собрать» себя заново? Ей казалось, что внутри не осталось «живого места» – одни ссадины и синяки, и все кровоточит. И даже странно было смотреться в зеркало – лицо не менялось, казалось спокойным и отстраненным, «выдавал» ее только взгляд. Он стал затравленным, беспокойным. И не возвращалось прежнее безмятежное выражение.
- Очень тяжело жить так, как вы: загонять все внутрь, не жаловаться, изображать безразличие, бесчувственность. Делать вид, что вы из железа и стали. Это тупик, - сказал врач.
Она понимала. Ей даже с ним тяжело было говорить. Жаловаться надо сразу же, высказывать недовольство в тот момент, когда оно есть, – потом накапливается столько эмоций, что их даже не знаешь, как выплеснуть. И никто не поймет. Она слишком долго молчала.
Полина знала: отец любит ее, но хочет быть авторитетом в глазах единственной дочери – непререкаемым и абсолютным. Эта вполне понятная родительская «слабость» мешала им понять друг друга. Им было легче «на расстоянии» - забывались обиды, неловкости сглаживались, острые углы исчезали. Тогда образ другого представал в смягченном виде, казался милее, приятнее. А встречи, общение давались с трудом. Но сейчас она чувствовала, что нуждается вовсе не бездне интеллекта (когда-то своей явной неординарностью привлек ее внимание Этьен), а в доброте – безыскусственной, самой обыкновенной, простой, будничной, ясной, понятной. А отец, как и Этьен, стремился доказать, что он умнее, проницательнее, лучше во всем разбирается. Соревнования такого рода были ей не нужны. Сама она никогда не стремилась что-то доказывать. Ей хотелось легкости, непринужденности, простоты, а ее не было.

Жорж не понимал, что такое – любить кого-то больше, чем себя. Ему это было не дано. Он увлекался, но собой все-таки дорожил больше. Самопожертвование считал глупостью – люди, как правило, этого не заслуживают, а если учесть, что влюбленные слепы, то получалась глупость вдвойне. Мари Клер никогда не докучала ему ни ревностью, ни претензиями, не требовала к себе повышенного внимания, в его присутствии тушевалась, побаивалась своего блестяще образованного мужа, сторонилась его друзей, была тише воды, ниже травы. Но он знал, что она, не задумываясь, отдаст за него жизнь, пренебрежет своим добрым именем, не испугается бросить тень на свою репутацию. Если его оклеветали бы, могла взять вину на себя.
Это не всегда делает людей счастливыми, даже если и льстит, но Жорж понимал, что ему повезло. Другие женщины – красивее, талантливее, умнее, ярче – давали ему понять, что он что-то им должен. Мари Клер, его законная жена, - никогда. Дочь унаследовала склад ума Жоржа и сердце матери – к его величайшему сожалению. Потому что такие женщины счастливы не бывают.
Или, может, доступно им собственное, непостижимое для других, ощущение счастья? Если заложен в человеке некий механизм, психологическая программа, то она требует реализации. Люди с потребностью жертвовать собой, как правило, это сделать стремятся.  Но выходит нелепо, бессмысленно. Как и следовало ожидать.
Было бы в ней другое – так понятное и близкое его духу стремление побеждать. Но нет – она могла бы заявить о себе и в науке, и в высшем обществе, если бы захотела, процесс тормозил, останавливал ее вечный вопрос: «А зачем?» Что значит – зачем? Для других не существовало такой постановки. А ей нужно было объяснять, зачем выделяться, обращать на себя внимание. Полине если и доставляло удовольствие демонстрировать свои достоинства, то крайне редко. Находить их в других ей казалось куда более интересным занятием, будто собственное ее «я» было слишком слабо выражено, казалось несуществующим. И тут проходила черта непонимания между ней и ее знакомыми. Он, так нуждающийся в признании, славе, и она, ничуть не тяготящаяся тем, что ее считали лишь его Тенью.
Каким образом в ней сочетались подчеркнутая независимость с не броскостью, замкнутостью, нелюбовью к публичности? Или это была независимость того рода, что не нуждается во внешней атрибутике или формальных подтверждениях? Ее не интересовало, что пишут в газетах о ее муже, о чем болтают их общие знакомые. Жоржа задевало ее равнодушие к сплетням – казалось, что дочери наплевать на то, что даже имя отца ее склоняют пустословы и бездельники. А что ее вообще задевает?
Даже Этьена ему было проще понять. Амбиции, бахвальство, неуравновешенность, мелкие пакости и интриги – довольно банальный набор человеческих качеств. Все «сглаживалось» его литературной одаренностью и чувством юмора. Такое бывает – как человек весьма зауряден, как писатель – возможно, что нет. Но рано или поздно одно поглотит другое – талант без трудолюбия и самодисциплины быстро себя исчерпает. И от отблесков его юношеской красоты тоже мало что останется – он не перейдет в другое качество, не превратится в мужчину, а так и останется нытиком-переростком с капризами малолетнего барина.

- Это ты написала?
- Да. Но отправлять не хотела. Думаю, это злая шутка Этьена. Последние фразы добавил он – сам признался. Он понял, что это конец. Я просто вела дневник – поболтать с кем-то надо. Он вырвал листок оттуда.
Сходство дочери с Мари Клер Жоржа тревожило – такой она выглядела незадолго до смерти: напряженной, при этом неожиданно словоохотливой, как будто решила высказать все, что накопилось за долгие годы. Полина похудела, профиль ее стал более четко очерченным, строгим, голос – глухим, лишенным всякого выражения. Говорила она монотонно как заведенная пластинка.
- Наш ребенок родился мертвым.
- Я знаю.
- И в этот момент что-то рухнуло во мне…  Я смотрела на этого красивого младенца и ничего не чувствовала. Сожаления – ни капли. Подумала вдруг: «Слава богу!» Этьен расстроился, а я – нет. Я – чудовище?
- Дочка, ты просто больна.
- Я не люблю его, папа. Я никого не люблю. Я даже насчет тебя не уверена… видишь, что я говорю? Я совсем перестала стесняться – раньше из меня слова не вытянешь, теперь все подряд болтаю. Сама еле выжила… даже не знаю, откуда вдруг столько слов – похоже на лихорадочный бред. У меня ко всему отвращение – ко всему и ко всем. И не говори, что ты этого и ожидал, я и сама понимала… какой-то частью сознания понимала – даже тогда, когда уходила из дома… я знала, чем кончится.
Ей казалось, что само чувство изначально было каким-то нездоровым, гнетущим, мертворожденным, искусственным, будто навязанным ей. Как наваждение, с которым Полина не справилась. И бессильна оказалась вся ее воля.
- Любить других нелегко, дочка, но себя… любить себя – это же так просто. Но не для тебя… почему так, не знаю.
- Я прежде любила.
Полина растерянно смотрела на отца. Что-то внутри нее сдвинулось с мертвой точки, она поняла, что случилось. Пошатнулась основа основ – ее вера в себя. Тогда кажется, человеку нечего дать другим, он пуст, он исчерпан.
- Ты, наверное, мне не поможешь, - прошептала она. – Если бы можно было вернуться назад, стереть мою память… Это не те ошибки, на которых учатся, такой опыт лучше бы не иметь. Он ломает, корежит.
- Но все-таки что-то дает, - вдруг вырвалось у отца. Неожиданно для него самого. Любил ли он дочь? Он и сам не знал. Так должно быть – люди привыкли думать, что любят детей, а дети – родителей. Но кто признается: «Я не знаю, что чувствую»? К этому взрослому человеку. Родной он, чужой?
Чемоданы ее были собраны. Казалось, ничего не может быть естественнее ее возвращения – а неделю назад Жорж думал: пройдут долгие годы, прежде чем они заговорят хотя бы на нейтральную тему. Он не был уверен, что это вообще случится. А все оказалось так просто.
- Я уже думала, может, мне стоит начать писать тебе письма? Уж дома-то их никто не прочтет. Никому теперь дела не будет до моих мыслей – и, слава богу. Мне еще к этому нужно привыкнуть.
То, самое первое в ее жизни, она «вынашивала» несколько месяцев, прежде чем приступить к написанию. Время… год, два – сколько нужно знакомым Этьена, чтобы забыть о ней? Это случится когда-нибудь – может, скорее, чем она может представить.
- Забвение. Это все, что мне нужно.
«Тогда я вернусь», - как будто шепнул ей кто-то, утраченный и забытый. Она подошла к зеркалу. В глазах промелькнуло что-то, похожее на узнавание. Своего прежнего выражения. Спокойные волны, растворяющие суетливость, нервозность.  Гасящие тревожные огоньки. Один за другим. Восстановление ее линии жизни.