Реинкарнация

                Глава 1


                Сначала разверзлось небо, и пепел пал на землю.
                Крупинка каждая стала частицей чужого счастья.
                А Бог наблюдал сквозь звёзды – глаза многоликой свободы,
                Свободы столь необъятной, сколь и непостижимой;
                Сквозь дождь, размывающий землю, пепел с грязью смешавший;
                Сквозь тьму непроглядную ночи, хранящую шорохи смерти.
                Сгоревшие люди не гибнут, их ветер приносит с неба.
                Они проникают в душу частицей чужого счастья.

- Ты помнишь меня?
- Я… Я не знаю. Должна, но не знаю!
- Ты знаешь кто я?
Искромётное видение, вспышка – клыки, шерсть…
- Нет. Не могу вспомнить.
- Себя ты помнишь?
Белая, белая кожа – гордость…. Светлые одежды…. Ароматы цветов…
- Кто я? Скажи мне. Скажи!
- Я жду тебя.

Она проснулась в поту, не готовая принять реальность. Ночь была душной. Да и этот сон, вечно один и тот же! Всё вокруг ещё такое чужое, видение же это более материально, чем окружающие предметы – в нём есть чувства глубокие и страсть всепожирающая, жадная до разрушений, но чересчур нетерпеливая для созидания. Что всё это значит? Словно воспоминания, словно….
Аня села в кровати, шлёпнув босыми ногами о пол, стянула со стула халат и, накинув его на худенькие плечи, поплелась к двери.
- Милая, ты уже встала? – Послышалось с кухни.
- Да, мама, доброе утро.
- Доброе. – Отозвался ласковый голос. – Умывайся и можешь идти к столу.
Аня прошлёпала в ванну, включила струю едва тёплой воды и умыла лицо. Руки по-прежнему казались ватными, в затылке от долгого сна застрял кусок снаряда, разорвавшего пограничное состояние между сном и реальностью. Ведь и в пробуждении, как в любом прочем событии, есть свои закономерности. Мы пробуждаемся ото сна, зная, что сон окончен и помним его, и чувствуем себя великолепно оттого, что не терзает нас необъяснимое чувство незавершённости. Но если всё происходит стремительно и рывком, словно могучей рукой некто злонамеренно вырывает нас из мира грёз, то и сон едва помнится нам туманной дымкой, больше ощущением, нежели конкретными образами. Так бывает обычно. На этот же раз всё вышло несколько иначе. Аня помнила сон настолько детально, что вопреки голосу здравого смысла всё ещё никак не могла отделаться от ощущения его не меньшей реальности, чем, скажем, собственного отражения в зеркале. И это притом, что сон был прерван внезапно и, уже пробудившись, она ещё какое-то время не могла осознать собственной причастности к объективной действительности мироздания. Несколько выбитая из калии, Аня всё же помнила, что подобное состояние с ней не впервые. Этот сон уже являлся неоднократно на протяжении, пожалуй что, последних двух лет. Каждое его действие не было абсолютным подобием предыдущего, в том смысле, что каждый новый сон обнаруживал несколько иное построение событий, однако, не терял при этом узнаваемости. Она всегда могла узнать, что вот он вновь, тот самый сон, который она и рада бы прогнать, выкинуть из своей головы и навсегда позабыть, но не может этого сделать. Ни раз она ловила себя на мысли, что сон этот по-своему сладок и тогда, пугаясь собственной открытости, начинала бояться этого сна. Ни от того ли он так часто ей и снился, что был её насущным кошмаром. Насущность его была, правда, не ясна Ане, но что-то должно было пробуждать к жизни эти видения, столь яркие и полные контрастов. Что-то, вероятно, из далёкого прошлого или даже из туманного детства тревожило её и наполняло душу необъяснимым беспокойством. От чего же только сон этот был по-своему сладок? Это оставалось загадкой, разгадать которую, означало нарушить табу, ибо сладость была запредельной и недозволительной, даже не сладостью, а вожделенным сладострастием. Аня непроизвольно краснела каждый раз, когда мысленно возвращалась к пережитому ощущению. Так должно быть чувствовала бы себя женщина, что будучи замужней и при детях, за порогом зрелости вдруг обнаружившая в себе непреодолимую тягу к другой женщине. Чувство позора и примешанное к нему восторженное ощущение близости запретного плода, даже когда предмет вожделения и не доступен вовсе.   

                Предмет вожделения.
Даже когда предмет вожделения и не доступен вовсе, тогда мы ещё более грешны потому, что в фантазиях своих уже овладели им липкими пальчиками «потнорукой» похоти. И чем более не доступным кажется он нам, тем более изощрёнными становятся наши фантазии. И в этом естественный порядок вещей, ибо нет ничего менее противоестественного, чем удовлетворение собственного «хочу». И все понятия греховности нами же и изобретены для того, чтобы в исключительных случаях мы имели возможность испытать особое наслаждение, нарушая запреты.
- Аня! – Настойчиво позвал из кухни ласковый голос мамы, и Аня очнулась от размышлений. Она всё ещё стояла, склонившись над раковиной, подставив струйке тёплой воды руки.
- Да, мам, сейчас иду.
Мама поставила на стол только одну тарелку, говоря о том, что дочь встала поздно, и она уже позавтракала, не дождавшись её пробуждения.
- Что у нас сегодня?
- Что Бог послал. – Улыбнулась мама (это было её излюбленное выражение) и выложила в приготовленную тарелку несколько блинчиков аккуратно свёрнутых конвертиком с джемом внутри. – Что-то ты сегодня не в духе.
- Да. Из-за долгого сна, наверное. Ничего, думаю, разгуляюсь.
- Вот и отлично. Разгуляйся, а заодно сходи в магазин.
- Я не так буквально имела в виду. – Засмеялась Аня.
- А я так. Знаешь, это ненормально, когда девушка в твоём возрасте целыми днями сидит дома.
- На улице нечего делать. Все мои друзья поразъехались. Лето в городе - мёртвый сезон.
- Ну, так самое время завязать новые знакомства, а не перенапрягать глаза, уставившись в это чудо техники.
- Да ну, чудо. Я и от компьютера устала, но заняться-то больше нечем.
- Вчера Виталик звонил, что ж ты отказалась пойти с ним гулять.
- Он звонил вчера?
- Ну конечно, ты ничего не слышишь. Когда-нибудь я выключу этот компьютер и спрячу от тебя, чтобы не соблазнял. Днём вчера, я же тебе говорила, звонил Виталик. Ты на меня только буркнула, я и подумала, что ты его звонка не ждёшь.
- Буркнула. – Озадачено повторила Аня. – И чего ты ему сказала?
- Как всегда: ты в ванной. А он мальчик скромный и не перезвонил больше.
- Эта скромность больше на идиотизм похожа. Не перезвонил! Надо было бы, перезвонил непременно.
- Ты подумай, стоит ли так с людьми обращаться и судить их по себе.
- Ладно, мам, не заряжай по новой. Я всё слышала, всё поняла. Хорошо, я позвоню Виталику и извинюсь за то, что вчера не смогла.
- Вот и молодец. И кстати, в магазин ты всё равно сходишь. И на меня не смотри, я не могу, я стирку затеяла.
- Затеяла. – В задумчивости, Аня по привычки повторяла слова мамы. – Ну, ладно схожу, только чуть позже.
- Виталика как раз с собой позови.
- Ну, уж в этом я как-нибудь сама разберусь.
- Разбирайся, только ты ему серьёзно не забудь позвонить, а то неудобно получается, как будто я тебе не передала.
Прикончив пять конвертиков с джемом и запив их стаканом молока, Аня вернулась в свою спальню. Не убранная постель немедленно напомнила ей о прошедшей ночи, и воспоминание это начертало на её лице надломленную улыбку, выразившую одновременно не то тяжёлую печаль, не то сладостную истому. Безумная улыбка. Точнее улыбка безумца – поправила себя Аня. Как велика разница. Безумной улыбкой при определённых обстоятельствах может воспользоваться кто угодно, улыбкой же безумца – лишь сам безумец или талантливый актёр, по сути, способный явить миру лишь тень безумца. И достаточно ли в тени образности, чтобы возможно было назвать её копией достойной оригинала. И снова сон – клыки, шерсть! Что во всём этом настоящее, а что лишь образы? И почему эта таинственность так её возбуждает? И почему, вопреки страхам, ей хочется думать об этом вновь и вновь? Кто говорил все эти странные слова? Кого она никак не могла вспомнить, когда должна была эта сделать? Ей снова хотелось вернуться в то самое, пусть и душное, пусть и сумбурное, но от того не мене прекрасное забытьё, снова увидеть это лицо, пышущее страстью, извергающее огонь, и этот безумный гипнотический взгляд – взгляд безумца. Но самого безумца она ещё так и не видела – всё это была только тень, словно воспоминание, прорвавшее пелену запредельности, но оставшееся весьма неразличимым в общем хаосе прочих воспоминаний. И от чего это желание, и от чего все эти образы? Подумать страшно, что сказал бы обо всём этом Фрейд.

                Фрейд.
О, великий Фрейд, ты, посвятивший себя миру грёз и тайных желаний, что знал ты о реальном мире? Неужто каждая дочь и впрямь имеет тайное сексуальное влечение к собственному отцу, а каждый сын к матери? Быть может, просто в юношестве не любили девушки вспыльчивого еврейского мальчика, или, может быть, всё дело в том, что мать твоя сама годилась твоему отцу в дочери? Но извини, конечно же, это не моё дело.
- Вот именно – не ваше. – Отвечает Фрейд. – А до ваших колких домыслов, мне, если желаете знать, дела вообще нет.
Новые великие труды, должно быть, зреют в голове Первого психоаналитика.
«Первого» - с большой буквы, но скорее как титул, нежели просто долг, отдаваемый первооткрывателю.
Что сделали великого твои последователи, чтобы прославиться? Что доселе неведомого и грандиозного по значимости своей привнесли они в науку психоанализа?  Но кто они? – Всего лишь невольные рабы твоих теорий, им неведома та жажда славы и денег, которую испытывал ты. Они лишь пошли по твоим стопам и научились извлекать из этого выгоду. Немалую выгоду! Но сказал ли ты им? Посвятил ли их в свой секрет? Знают ли они самое главное?
- Зачем? – Удивляется Фрейд. – Рассудите сами, узнав правду, они станут слишком слабы под натиском возникнувших противоречий. Главное, я знаю, что способен превращать камни в хлеб, и знание это даёт мне тайную власть над всем этим миром. До моих последователей же мне нет никакого дела, равно как и до вас.
Ты отождествил себя с Богом! Отождествил?
- Конечно, нет! Это глупость. Иисус мог накормить мир, но не сделал этого. Прошли тысячи лет, а многим и до сих пор невдомёк, что не сделал он этого из сострадания. Я же не испытываю сострадания, чувство это чуждо моей натуре. Психоаналитик вообще должен быть лишён всяческого сочувствия, потому что оно разрушительно, оно губит, оно подчиняет человека себе, и лишает его права оставаться беспристрастным.
Оттого они и не знают?
- Именно оттого – мне их не жаль.
Не жаль?
- Нисколько! Их прадеды, мои сверстники, смеялись и дразнили меня в школьные годы, потому что я не был похож на них, потому что тянулся к наукам.
Уже тогда ты жаждал славы?
- Скорее мне просто хотелось выбиться в люди, ведь семья моя была бедна.
А ты полон амбиций.
- Да. Я был полон амбиций, которые были мне не по карману. Но дело даже не в этом. Сверстники мои и позже смотрели на меня свысока. Тогда мне было двадцать с небольшим, и я гордился тем, что работал в институте физиологии.
Но работа эта почти никак не оплачивалась.
- Так неужели значимость работы определяется оплатой! Я был увлечён. Мне казалось, что я нашёл своё призвание.
Призвание? Это когда ты занимался изучением половых органов угря?
- Не вижу в этом ничего достойного порицания.
О, великий Фрейд, всё же обиделся! Ты не теряешь амбиций. Но успокойся, в твоих увлечениях, конечно же, не было ничего зазорного. Твоя проблема лишь в том, что людям этого никогда не понять. Они с большим пониманием отнесутся к тому, кто испытывает сексуальное влечение к домашней собаке, нежели к тому, кто изучает яички угрей. В этом и суть, они любят всё красивое и презирают уродство.
- Но, Боже мой, в природе не бывает уродства. Они же сами всё строго разграничили, не оставив даже пространства для полёта фантазии.
Но ведь не для того же, чтобы разоблачить их ограниченность ты занимался теми изученьями. Тебе было важно другое. Помнишь, что сам тогда говорил? – «Никто ещё никогда не видел яички угря»! Ведь именно в этом всё дело, верно? Ты продолжал жаждать славы!
- К чёрту яички угря!
Так раскрой правду всем своим многочисленным последователям. Расскажи им, как всё обстоит на самом деле. Ведь сейчас именно они ищут у угря яички.
- Пусть продолжают, мне нет до них дела.
Но можешь ли ты сказать хотя бы мне.
- Нечего говорить.
Брось, Зигмунт, скажи!               
- Но это лишено смысла. Узнай мир правду, он всё равно не откажется от меня. Люди и без того понимают, что их повсюду окружают виртуальные реальности. Всё зиждется на вере в существование этих реальностей. От веры же этой люди никогда не откажутся, потому что в противном случае им придётся признать себя обманутыми, и их ограниченность будет разоблачена.
Libenter homines id, quod volunt, credunt! – Люди охотно верят тому, чему хотят верить! И всё же скажи. Произнеси это вслух.
- Психоанализ – чушь собачья! Я выдумал его!

                Дети.
Летом часто возникает желание буквально стянуть с себя кожу и провентилировать внутренности. Особенно сильным бывает это желание в те дни, когда воздух недвижим, отчего становится душным. В такие дни мы сетуем на природу, наивно полагая, что враг наш – жара, когда на самом деле настоящим врагом для нас является отсутствие источника прохлады. И мы злимся, и порой говорим, что некто, там наверху, поступает с нами несправедливо. А некто сверху глядит на нас опечаленным взглядом и только качает головой: почему же во все другие дни мы забываем благодарить Его за то, что Он одаривает нас ветерком?
Аня шла всё ускоряя шаг, тем самым искусственно создавая для себя едва ощутимый обдув. Тонкая почти прозрачная блузка, скорее наполовину обнажившая, нежели наполовину прикрывшая её молодое красивое девичье тело, легонько развивалась, приятно щекоча живот. Обутая в сандалии ножка ритмично чеканила шаг, маршируя по узкой асфальтовой дорожке. Казалось, нагрейся воздух ещё на пару градусов, и асфальт растопится, и вязкая масса поглотит каждого, ступившего на её поверхность.
Аня проговаривала про себя фразы, которые и до сих пор, два часа спустя, никак не выходили у неё из головы. «Ты знаешь кто я?… Ты помнишь меня?…». Избавиться от их навязчивого присутствия было невозможно, она и не пыталась.
Магазин, в который Аня держала путь, располагался на пересечении двух улиц. Там же, по соседству с ним - её прежняя школа, которую отмучила она и закончила два года назад на «хорошо» и «отлично». Друзей среди одноклассников она практически никогда не имела, как собственно, не имела и врагов. «Посредственность» - говорили о ней другие девчонки, при том немало завидуя её успехам в учёбе. При обстоятельстве этом, удивительно, что также никогда она не была любимицей учителей, возможно потому, что позволяла себе мыслить чересчур вольно и не скрывала этого. Педагоги, вероятно, считавшие нрав её бунтарским, в свою очередь лишь поражались неавторитетному и скромному месту, что отведено было ей в классной иерархии. Имея все задатки прирождённого лидера, она, тем ни менее, не старалась вызывать у сверстников благодатные чувства любви и уважения к своей персоне, напротив, казалось, что жаждет она уединения, и все заботы и радости переходного возраста ей безразличны.
Сама Аня вспоминала школьные годы с усмешкой. Ужасный возраст: мальчики докучливы и скучны, девочки озабочены проблемами моды и любви. Что привлекательного может быть в этих субъектах? Ограниченность мышления делает их интересными друг для друга, но человек, смотрящий на них со стороны, видит лишь группу школьников, безыдейных и безличностных. Высмеивая всех и вся, они и не подозревают как сами смешны со своими низменными интересами и маленькими радостями жизни, как глупы, когда упиваются полной свободой и не видят за ней общественного безразличия. В этом возрасте им позволено всё. Большинство родителей смотрит на своих чад поверх головы, им думается, пусть отгуляют своё и образумятся. Но сами не знают они, на что закрывают глаза и как наивны бывают, заявляя, что мол «в их возрасте мы тоже шалили». Шалости отцов, новому поколению представляются теперь детскими забавами. Дерзкие идеи прежних лет сменились безыдейной политикой анархизма и вседозволенности. Тайком слушать записи Битлз вышло из моды, поколение next марширует по миру с лозунгом «долой запреты»; наркотики, секс, деньги – вот их кумиры, их страсть, их любовь.
«Может быть я чересчур критична – размышляла Аня – Но и что с того?» Нет на свете жестокости более непосредственной, чем жестокость детей, возомнивших себя взрослыми. И если существует в природе зло в чистом виде, то есть зло, совершаемое без сочувствия и без сожалений, то именно такое, каким наблюдала она его в своих одноклассниках. Так мама какой-нибудь девочки, отпуская ту на ночную дискотеку, говорит ей «много не пей» и тем самым уже позволяет ей выпить. И закрывая за ней дверь в ночь, думает она: «Вот я – прогрессивная мама, не то что мои родители. Моя дочь будет меня любить». И садится она тихонечко у окна и вспоминает счастливые минуты жизни, когда впервые увидела этот маленький сморщенный комок жизни, безотчётно ищущий тепла материнской груди, когда впервые услышала долгожданное «мама», когда часами проводила всё свободное время в бесконечной очереди под дверью педиатра, когда провожала дочурку в первый класс. А дочурка, между тем, вырвавшись на свободу, распускала крылья и провозглашала: «долой запреты». Этой ночью ей хотелось попробовать всего, и зачем иначе жить, если не принимать всех радостей этой жизни. Она встречалась с друзьями и подругами и высмеивала при них и вместе с ними свою невероятно доверчивую и сентиментальную мать. Как просто её обдурить, какая же она глупая. И лишь изредка находился кто-нибудь, кто возражал: «тебе повезло с мамашей, мои-то предки мне спуску не дают». А девочка лишь сердито хмурилась, с чего это ей повезло, что её мать дура?

                Гастроном №37.
Вход в магазин выгодно располагался со стороны проезжей части, чем обеспечивалось его посещение не только жителями близлежащих домов. Торговый зал был велик, и при входе создавалось некое ощущение пустоты и незащищенности. На протяжении последних десяти-пятнадцати лет, со времени смены в стране политического режима, хозяева магазина сменяли друг друга так же часто, как часто возникали в лоне государства новые партии и движения. Сменялись вывески и витражи, кассовые аппараты и кадры сотрудников. Но, что удивительно, название его так и осталось прежним – «Гастроном №37». Лишь однажды, некий уже лысеющий армянин, выкупивший магазин у прежнего владельца за бесценок, вознамерился преобразовать его в современный «маркет» и дать название «Вертикаль». В течение двух месяцев, под его неусыпным контролем, бригадой рабочих был полностью сменён фасад здания и его начинка. Перед входом появились широкие ступени, выполненные под мрамор, и над ними крупными буквами засветилось новое название магазина. Прежние прилавки были убраны, и место их заняли аккуратные стеллажи и морозильные камеры. Широкие витражи, загрязнённые любительскими натюрмортами – рисованными огурцами, баклажанами и синюшными цыплятами, сменились затемнёнными стёклами, застланными яркими рекламными плакатами. И уже одного только этого, казалось вполне достаточно, чтобы привлечь внимание людей, голодных до всего яркого, нового, того, что так напоминало им элемент западной культуры, далёкой и привлекательной. И вдруг, в довершение всего, в день открытия магазина была объявлена грандиозная и доселе невиданная рекламная акция: розыгрыши, подарки, два товара по цене одного и прочее и прочее. На рекламный трюк попались все, и едва ли кто-то задумался, что мог, приобрести, скажем, две бутылки минеральной воды не по цене одной, а в обычном порядком в другом магазине, и притом за меньшие деньги. Но кто может похвастаться тем, что ни разу не становился жертвой рекламы. Если встретите такого человека, пожмите ему руку и скажите ему, что неведение его блаженно. Теперь, если говорить о «Вертикали», можно предположить, что не прошло бы и полугода, и магазин этот был бы обречён растерять большую часть клиентов и вероятно перестать окупать затраты на своё содержание. Однако всего этого не случилось, потому что в реальности просуществовал он меньше месяца. На то, вероятно, была своя причина, которая для нас, как и для многих других навсегда останется загадкой. Впрочем, всё это и не важно, а важно лишь то, что супермаркет был реорганизован (Как модно сейчас употреблять это выражение, даже в тех же рекламных целях: «Сенсационная распродажа товаров, в связи с реорганизацией магазина») и прекратил своё существование. А уже через каких-то пару-тройку месяцев к магазину вернулось прежнее название, а вместе с ним и то убожество, какое в России неискоренимо.
Интересно и то, какое волнение вызвало в народе закрытие «Вертикали». Больше прочих, что и не удивительно, возмущалось пожилое поколение. Бабульки, так и не сообразившие, в чём, собственно говоря, была хитрость, наперебой заговорили о том, что кому-то помешал этот хороший человек, имея в виду хозяина-армянина. «Мы же всё понимаем, не настолько ещё из ума выжили. – Продолжали они. – Мы видим, что происходит. Мы все здесь на виду друг у друга». И дальше начинались обычные пересуды. Словом, поворчали и так бы, наверное, обычными пересудами дело и закончилось, потому что ежедневное обсуждение одной и той же темы и бабулек может утомить, но тут, как нельзя кстати, вдруг появляется одна барышня и привносит в историю новые краски и обстоятельства. Барышней этой была жена участкового милиционера – женщина колоритная в идейно-форменном содержании, и знавшая обо всём не понаслышке, а непосредственно из первоисточника. Она-то и наделала шуму среди непросвещённой общественности, чем, вероятно, немало позлила собственного мужа, впрочем, обладавшего над ней властью не большей, чем рабочий муравей в муравейнике над маткой-прародительницей. А поведала жена участкового следующее: Спустя восемь дней после официального закрытия «Вертикали» останки её хозяина – лысеющего армянина – нашли в кювете у дороги, близ самого магазина. И слово «останки» здесь как нельзя более уместно, ибо тело его было изувечено до неузнаваемости. Его обрубленные конечности были аккуратно «расфасованы» в целлофановых пакетах. При этом, что немаловажно, перстни, украшавшие его пухлые пальцы тронуты не были. Бумажник убиенного также остался лежать в кармане его пиджака. А самое ужасное – лысая голова армянина, также отделённая от тела, была расколота на две части, словно орех, и к ней прилагалась записка: «две по цене одной». 
               
                Марго.
В будние дни посетителей в магазине всегда немного, за исключением, конечно, вечера, начиная часов с шести и вплоть до самого закрытия магазина, когда незапасливые граждане, закончившие очередной рабочий день, выстраиваются в длинные очереди за продуктами питания. Иной раз, глядя на них, стороннему наблюдателю невозможно удержаться от реплики: «Радостные, они оставили за плечами коммунизм и перестройку, но по-другому жить так и не научились». Но кто будет услышанным, когда скажет им: «Друзья! Теперь вы живёте в новом мире. В мире прав и свобод. В мире капитализма. В мире дорогих машин, частных коттеджей и, что особенно важно, в мире бесплатной доставки на дом всего, чего только пожелаете. И это действительно важно. Важно не потому, что это облегчает жизнь или позволяет реже отрывать свой зад от дивана перед телевизором, но просто потому, что это существует, и вам нужно об этом знать». Сами же граждане, похоже, видят окружающий их мир иначе, и ничто в этом случае не способно изменить их жизненного уклада. Они загружают свой день делами и проблемами, чтобы меньше оставалось пустого времени на отдых, в звенящей тишине которого, за пределами суеты, порой рождаются странные мысли. Русская душа намеренно чуждится этих мыслей, а идея отдыха так сладка и заманчива, что невольно напоминает её хозяину мир капитализма, мир запретный, но от того всё более сладостный. Отчего запретен этот мир теперь, в наше время, объяснить трудно, но к миру этому хочется тянуться, но прикоснуться к нему по-настоящему страшно. И смотрит русская душа на него вожделенно, так как смотрит «зашившийся» алкаш на бутылку водки.
Аня переступила порог магазина и тут же ощутила легкое прикосновение холодка, которым скупо одарил её громоздкий кондиционер над входом. Помимо неё, в магазине присутствовало пять посетителей, со скучающим видом разглядывавших витрины, словно находились они не в гастрономе, а на выставке. По всему было видно, что выставленные продукты питания, аппетита, в них, по крайней мере, не вызывают. Головы их, казалось, занимали высокие мысли. Что хотел сказать автор, выложив колбаски именно так, а не иначе? Какие неровные дырочки в сыре, как хаотично они расположены, и как странно угадывается в образе этого сыра тяжёлая человеческая судьба. А вот и примитивизм, Малевич дремлет, чёрный квадрат отдыхает, что может быть гениальнее простого круглого красного помидора?
Аня прошла вдоль овощного ряда и замерла в нерешительности. За прилавком колбасного отдела она увидела знакомое лицо. Эх, если бы она чаще ходила в магазин, то, наверное, знала бы, какой малоприятный сюрприз может её здесь ожидать. Молодая продавщица в белом халатике и голубом чепце была её прежней одноклассницей. Марго! Это имя всегда ассоциировалось у неё со злыми насмешками и холодным призрением. В школьные годы, и особенно в выпускном классе, Маргарита была единственной, кого она по-настоящему ненавидела и боялась. И именно эти гнетущие чувства побудили её вычеркнуть ненавистное лицо из общей фотографии в классном альбоме. И вот, вдруг, такая неожиданная встреча! Хуже и придумать невозможно. Да и как некстати, ей нужно купить два сорта колбас, а значит дважды обращаться к этой стерве с просьбой: «грамм четыреста или полкило», и ещё добавлять «пожалуйста». Ну уж нет, «пожалуйста» ей говорить она не станет, всё, что угодно, но это уже чересчур.   
Аня неприметно пристроилась за спиной гражданина, справлявшегося о качестве «докторской», и, устремив взгляд в потолок, ждала своей очереди. Между тем вспоминались ей слова матери, услышавшей где-то о том, что человек в сложную минуту, обращающий взгляд свой вверх, как бы ожидает помощи от Всевышнего. «И ты, скрытая верующая» - говорила ей мама, зная все её повадки. – «Твой взгляд в потолок, вовсе не взгляд в потолок, а обращение к небу». Аня никогда не соглашалась с подобными выводами, и решительная убеждённость мамы в своей правоте, немало её раздражала. «Тебя невозможно переубедить» - Горячилась она тогда. – «И спорить с тобой совершенно невозможно».  «А ты и не спорь» - Отвечала мама. – «Я знаю, о чём говорю». И Аня оказывалась проигравшей, потому что авторитетная фраза «я знаю, о чём говорю» всегда ставила жирную точку в подобных дискуссиях.
А пока мысли уносили Аню прочь от реальности, мужчина, неохотно приобретший таки триста грамм «докторской», исчез со сцены. И Аню пробудил от задумчивости пронзительный голос голубого чепца.
- Вам что?
Аня повернула голову, и голубой чепец подпрыгнул от неожиданности.
- Привет! Ты меня не узнала, что ли?
С минуту Аня вглядывалась в лицо девушки из колбасного отдела, нарочито растягивая паузу.
- Маргарита! – Наконец выпалила она, стараясь выразить удивление. При том она назвала её полным именем, зная, что ей это не понравится. - Извини, в этом наряде тебя трудно узнать.
Марго густо покраснела.
- Как поживаешь? – Невозмутимо продолжала Аня.
- Да, потихоньку. Не плохо, в общем. Как сама?
Аня повела плечами.
- У меня всё отлично. Вот зашла колбаски купить, что-нибудь порекомендуешь?
Марго покраснела во второй раз.
- Варёной или копчёной? – Всё же сдержано поинтересовалась она.
- Не решила ещё. – Протянула Аня, словно какая-нибудь привереда. – Ты мне, пожалуй, советуй, а я выберу.
И Марго, смущаясь, начала подробный рассказ о продукции колбасного отдела «Гастронома №37». Доклад её, совершенно лишённый всякой последовательности повествования, состоял целиком из заученных фраз, и Аня его не слушала. Когда же Марго закончила, Аня достала из кармана бумажный листок, исписанный аккуратным почерком мамы, и, сверившись с ним, произнесла ледяным голосом:
- Полкило чайной и ветчины свиной грамм четыреста.
Онемевшая и совершенно подавленная Марго исполнила заказ с кротостью циркового пуделя, но Аню это не подкупило. Она молча расплатилась и направилась к выходу из магазина. Уже около самой двери она всё же остановилась и не оборачиваясь крикнула через весь зал:
- Дурацкая у тебя работа, бросай ты её.
И вышла.

                Личина.
Она шла не спеша, погружённая в раздумья, и глядела лишь под ноги, отчего время от времени наталкивалась на встречных людей. И эти соприкосновения с их потными телами, вызывали в ней физически ощутимое отвращение. Её начинало тошнить каждый раз, когда чьё-то плечо касалось её плеча. Она поднимала взгляд и видела в тот момент их взмокшие лица, осуждающие её за невнимательность, их взмыленные шеи, их щербатые носы, покрытые капельками вязкого пота. Но каждый раз она опускала взгляд вновь, чтобы снова наткнуться на чьё-то плечо. И вовсе неприятны были ей эти столкновения, и вовсе не выражала она тем самым какого-либо протеста, просто знала она, что есть у неё право глядеть лишь себе под ноги, и есть оно у неё не случайно.
И вот ведь виделся мир ей наполненным человеческими телами, сырьём человеческим, что несутся, каждое по своим делам, что ведомы. И нет в этом хаотическом движении ни смысла, ни пророчества. И движет каждое из них личина, что полагает, что она и есть человек и сидит в этом самом теле. И имеющие право смотреть лишь себе под ноги, отчего-то вынуждены они всё время озираться по сторонам.

                Почта.
Начинать эту главу со слов «как показывают исследования» совершенно нелепо, потому что и без всяких исследований известно, что в наши дни всё реже пользуются люди услугами почтамта. Это и не удивительно, если принять во внимание все те новшества, какие возникли со времен Пушкина или даже Пастернака. Вести утомительные длительные переписки нынче вышло из моды. Пользуйтесь дорогие граждане, в вашем распоряжении все достижения науки и техники начиная с конца девятнадцатого века: радио, телефон, интернет. Кажется, придумать что-либо ещё, что способно сделать общение между людьми проще и доступнее, уже невозможно, но будьте спокойны, придумают! Придумают и продадут, а когда уже и акции «два по цене одного» перестанут себя окупать, придумают вновь.
Для возвращения домой Аня выбрала другую дорогу, чтобы хоть как-то разнообразить своё изнурительное путешествие. Теперь шла она дворами жилых домов и тосковала, наблюдая беззаботные игры детей на детских площадках. Нет в их юных телах ещё никакой личины, думала она, но прав больше чем у кого бы то ни было.
 И миновав очередной дворик, не смогла она не остановиться и не прервать своих раздумий, чтобы взглянуть на небольшую постройку серого цвета. Постройка была старой и слово «почта» выложенное ровными буквами над её входом давно выцвело. Но смотрела на это здание она с уважением, словно на последнее прибежище вымирающей в наше время романтики. Словно здание это было элементом древней, изжившей себя культуры, и, не смотря, на низкий свой рост, возвышалось оно над прочим миром, но прочий мир давно перестал его замечать.
Аня дрогнула, и глаза её наполнились обжигающей солью. Боже, как это грустно!
И может быть разразилась бы она слезами и поняла вдруг глобальный смысл всего вокруг происходящего, если бы в этот самый момент не окликнул бы её знакомый голос.
Это был Виталик. Отчего-то сильно запыхавшийся он подбежал к ней и радостно поприветствовал.
Аня ответила ему сперва коротким кивком, потом же, уже очнувшись, протянула «привет».
- А я случайно проходил мимо. – Вкрадчиво, словно оправдываясь, заговорил Виталик. – И вижу, ты идёшь.
- Пробегал. – Шутливо поправила его Аня.
- Что?
- Пробегал, наверное. Ты же весь в мыле, как загнанная лошадь.
Виталик отчего-то покраснел, и возражать не стал.
- Куда направляешься. – Поинтересовался он всё так же вкрадчиво.
Аня едва заметно улыбнулась. Вспомнилась ей Марго, что не более десяти минут назад старалась завязать с ней беседу посредством тех же банальных фраз. И она почему-то почувствовала жалость к Виталику, почти ту же жалость, какую вот только сейчас ощущала к зданию районного почтамта. Но жалость эта не вызывала у неё слез, напротив, применимо к человеку, она оказалась жалостью презрительной, не знающей пощады – жалостью к жалкому.
- Я никуда не направлялась, и с чего ты это решил?
Виталик пожал плечами и не нашелся чего ответить.
- Я просто стояла на этом самом месте, – Продолжала Аня с той интонацией, с какой, наверное, объяснялась бы в разговоре с неполноценным ребёнком. – Стояла и смотрела на здание почты.
Но Виталик всё ещё продумывал ответ на вопрос его смутивший.
- Куда-то же ты направлялась прежде, чем остановилась здесь? – Немного невпопад рассудил он.
- Все мы беспрестанно куда-то направляемся, - Нарочно заумствовала она, - во времени, в пространстве, в мышлении. Все мы стремимся к чему-то, но стремления наши тем пусты, что лишены чувства. Если призадуматься, то жизнь любого человека можно представить в виде сложного векторного уравнения, в левой части которого будет расположено бесчисленное множество суммирующих величин, а в правой всегда только ноль. И знаешь, почему ноль?
Виталик, не сообразивший не только «почему ноль», но и «почему векторное уравнение», оторопело покачал головой.
- Ноль – это та величена, которую даст нам суммирование, это путь, пройденный нами в итоге от рождения до смерти. Понимаешь? Без чувств, все наши стремления совершенно путы. В этом-то и есть великая уравновешивающая сила физического мира. Чувство же по своей природе величена скалярная, не имеющая протяжённости. К примеру, нельзя стремиться к любви, можно либо любить, либо нет. Когда же ты понимаешь, что стремишься к любви – это уже процесс осмысления. И так, к несчастью каждое чувство мы научены осмыслять, и задавать тем самым ему некую величину и направление, перетягивая его из мира чувственного в более нам знакомый мир физический. Если бы призыв «освободите разум» хоть единожды бы подействовал на кого-то, то человек этот уподобился бы Богу. Но мысли тянут нас на дно, и друг друга мы тянем на дно. Вот я сейчас просто стояла на этом месте, смотрела на это здание, и во мне возникло некоторое столь сильное чувство, что невозможно передать словами, а потом пришёл ты и спросил, куда я направляюсь.
Закончив монолог, Аня впервые заглянула в глаза Виталика, и ей сделалось не по себе при виде отраженного в них непонимания. На мгновение, лишь на мгновение ей стало жалко и саму себя.
- Ладно, забудь! – Подытожила она. – Ты извини, я тебе вчера не перезвонила.
- Это ничего. – Словно нарочно произнёс Виталик с печальным придыханием. – Всё равно ничего важного не случилось.
- Славно! – Улыбнулась Аня. – Ну, я пошла, меня мама ждёт.
Они коротко распрощались и разошлись.
               
                Лист.
Не просто складывались у Ани отношения с окружающими. Примечательно, что саму её всегда это волновало лишь постольку, поскольку причиняло ей какие-либо неудобства. Куда как большие тревоги испытывала по этому поводу её мама. Она видела в этакой нелюдимости оторванность своей дочери от реального мира, от действительности. Она была убеждена, что дочь её страдает и не решается открыться кому-либо в своих страданиях. Комплексы, страхи – всё это мать приписывала детской травме, которая, к примеру, могла быть вызвана ранним уходом отца, насильно вырвавшим себя из любящих сердец обеих женщин. Так думала мама поначалу, потом же «к примеру» переросло в «наверняка», а затем утвердилось в позиции «определённо». И с тех пор, её первый и единственный муж стал объектом её презрительной ненависти, которую она хранила уединённо в своём сердце, и которой ни с кем не делилась. Аня же отца не помнила совершенно, и потому он представлялся ей абсолютно чужим человеком, некогда сыгравшим важную роль в судьбе её матери, но никак не в её собственной. И вовсе она не страдала, или не знала, что страдает, что в данном случае одно и то же.
А мамины тревоги (И тем усиливались они, что с некоторых пор испытала она духовное единение с дочерью, словно бы на двоих делили они одно страдание) с годами превратились в едва ли не панику. И она назидала, и назидала дочери. Пыталась воздействовать на неё напрямую и, что называет исподволь подводила к волновавшей теме. Влияла словами и поступками. Но всё было бесполезно. «Пойми, наконец,» – В отчаяние говорила мама. – «Человек-одиночка, он как лист оторванный от дерева – непременно завянет раньше остальных». И Аня злилась, но молчала, потому что за каждой фразой слышала недосказанное и авторитетное «я знаю, о чём говорю». А потом исполнилось ей шестнадцать, и был её день рождения, немало всего изменивший.
Но неправдой было бы сказать, что слова матери никак не действовали на Аню и не рождали в душе её смятения. Подолгу порой размышляла она о своей жизни и пару раз даже плакала навзрыд, а потом просто приняла для себя как факт свою непохожесть на прочих её окружающих и примирилась таким образом зараз и с непониманием и с одиночеством, которое никогда не было ей в тягость.
Страстная поклонница Байрона, она ответила на слова матери стихотворением, по её собственному мнению, на Байрона нисколько не похожим, что лишь доказывало принятый факт.

Ночь. И тишина. И вязкий свет луны,
То призрачный, то столь открытый – даже жутко.
И я стою одна на перепутье.
Одна из тех, кто летом ждёт весны.

Уж птицы спят, и шелест перьев их
Сплетает шелест листьев, что в смятенье.
Лишь ветер налетит и близится мгновенье,
Когда и пышнокронным не снести главы.

И всё вокруг полно небытиём туманных фраз.
И руки в кровь, и ноги в кровь, и даже кашель кровью.
И в пепле голова. О ночь, я вся полна тобою.
Куда зовёшь меня ты в этот поздний час?

Стихотворения этого мама так никогда и не услышала. Аня ответила им на все её слова, но ответила только самой себе. И едва ли смогла бы мама понять из этого стихотворения всё, что должна была бы, потому что с некоторых пор лишь она знала, о чём говорит. 

                Глава 2

                Шестнадцатилетие.
А потом исполнилось ей шестнадцать, и был её день рождения, немало всего изменивший.
На кануне этого дня, 13 апреля, в угоду матери она обзвонила нескольких девчонок, из тех, что меньше всего вызывали у неё раздражение, и пригласила их к себе. Не стоит, наверное, и оговаривать, что ни одна из приглашённых не являлась ей подругой, и каждая была только знакомой. Знакомой из числа тех, что не прочь поесть и повеселиться за чужой счёт, особенно если счёт этот оплачивает фигура малозначительная и потому не обязывающая к взаимности. Да, и так уж повелось, что смотрели сверстницы и одноклассницы на Аню с презрением и злобой, но была в них ещё и не ясная зависть, что рождала раздражение. И казалось, всё у Ани должно получиться, было бы желание. Она и способная ученица, и отличный собеседник. Но она неизменно держалась со всеми холодно и особняком, словно бы из пущей необходимости лишь сосуществовала с ними. И раздражалось «общество», полное злобой и презрением, вовсе не потому, что была она от него отстранённой, а потому что не предоставила ему возможности самому её отстранить. И словно бы тем самым Аня больнее всего ранила, и будто бы в том и состоял её злой умысел, воспринимали её окружающие с опаской и нелюбовью.
Не стоит однако заблуждаться и на счёт Ани, вовсе и не питавшей сколь либо скромных иллюзий по поводу отведённой ей ниши. Она отлично знала и понимала и, что важно, принимала как факт состоявшееся к себе отношение со стороны окружающих. Ни сколько её не волновало, что именно станут думать о ней сверстницы после этого дня, одного лишь было жаль – она всё же даст им повод полагать, что теперь именно они отстранились от неё, а не наоборот, как было прежде. Однако это казалось меньшим из зол, зло с которым нужно были лишь примириться. Главное утолить наконец душевные терзания мамы и доказать ей, что дочь её не асоциальна, а именно к такому термину прибегла отчаянно разгорячённая родительница в последнем, запомнившемся Ане разговоре. Важно заметить, что для Аниной мамы, женщины исключительно интеллигентной, подобное «выраженьице» было верхом всех грозных обид, припасённых для дочери, и тем ни менее произнесённое, оно лишь доказывало неизмеримую глубину её внутренних переживаний. Скорее всего, она долго собиралась с духом, прежде, чем решилась обозвать дочь «ассоциалкой», и надо думать, долго впоследствии переживала по этому поводу, возможно, много дольше, чем оскорблённая ею дочь. Но какое же счастье нарисовалось на её преждевременно состарившемся лице, когда Аня сообщила, что намеренна пригласить в день своего рождения в гости нескольких подруг. Подруг! «Только самых близких» - скромно добавила Аня, чем привела маму в восторг.
И мама начала приготовления. Сначала она готовилась принять гостий в их маленькой квартирке, но затем рассудила, что самой ей некуда будет податься, чтобы оставить девочек одних (небезосновательно она полагала, что присутствие взрослого человека немало стеснит саму атмосферу праздника). И пару последующих дней все мысли её были заняты решением этой проблемы. И, наконец, оно было найдено!
- Придумала. – Сообщила Ане мама, в день за неделю до намеченного празднества. И это «Придумала!» вырвалось у неё таким восклицанием, каким, наверное, вырвалось у гениального бородача с картинки в школьном учебнике по физике «Эврика!» - Я нашла вам подходящее место. Это небольшой ресторанчик. Он уютный и недалеко от дома.
Лишь на секунду Аня побледнела, и мысли тяжёлым локомотивом понеслись в её голове с невероятной скоростью. Ресторанчик! Вот, что придумала мама! Мама! – Скромный государственный служащий с мизерным окладом. Оплатить посиделки дочери с подругами в ресторане, пусть даже в ресторанчике, для неё означало не просто протратиться, а спустить на ветер в одночасье сбережения нескольких лет! Спустить всё ради глупой фантазии, ради выдумки. Оплатить развлечение малознакомым людям, которые даже и не придадут этому никакого значения, потому что их родители способны позволять себе подобное довольно часто.
- Ресторанчик? – Только и переспросила она.
- Да. Я думаю, этот день должен стать особенным.
Дыхание Ани внезапно участилось. Она хотела что-то сказать, но лишь закусила губу, и это «невысказанное» опустилось в живот и отозвалось изжогой.
- Спасибо, мама. – Почти простонала она и обратила бурю нахлынувших эмоций в жар удушающих объятий.
Мама, как могла, сдержано улыбалась. То был её родительский триумф.
Тогда, несколько последующих дней Аню терзало непреодолимое чувство вины. Время от времени она помышляла честно во всём раскаяться и отменить пока не поздно запланированное мероприятие. Но каждый раз, как только видела она этот огонь в глазах матери, слова застревали у неё в горле. Было уже поздно. И Аня дала себе обещание, во что бы то ни стало вернуть маме потраченные деньги, и тогда же впервые она самой себе солгала.
А между тем наступил день её шестнадцатилетия. Она плакала проснувшись. Она натянуто улыбалась и дрожащим голосом благодарила, принимая от мамы скромный подарок – набор канцелярских принадлежностей и книгу Сэлинджера «Над пропастью во ржи», которую уже давно хотела прочесть. Ей становилось всё хуже и хуже. А мама смеялась и шутила, источала заботу и нежность. А потом был вечер, и, снабдив дочь достаточной суммой денег, мама назидала ей: «Спрячь подальше, чтобы не потерять». «Хорошо» - Отвечала Аня.
- И много не пей.
- Хорошо. – Отвечала Аня.
И мама улыбалась, закрывая за ней дверь в ночь.

                Подружки.
«Самых близких» Аниных подруг оказалось пятеро, хотя изначально запланировано было десять. Троих Аня сразу же вычеркнула из списка, когда прикинула, во сколько обойдётся маме каждый лишний рот. Двое из оставшихся семи придти отказались, даже не удосужившись обозначить причину своего отказа. Аню, однако, ничуть не расстроило подобное обстоятельство – к такого рода выходкам она была привыкшей, да и к тому же ещё двумя лишними ртами меньше.
Так «ближайших подруг» осталось пятеро. Условный час настал. Деньги от мамы были приняты. И дверь в ночь затворена.
И вот, Аня уже шла неспешно вечерней улицей, не смотря на то, что неопознанное и всёвозрастающее возбуждение подстёгивало её едва ли не бежать со всех ног. О чём думала она на подходе к ресторанчику? – Тосковала! Сейчас ей в действительности не хватало всего лишь одного по-настоящему близкого человека, которому она могла бы обо всём рассказать, которому могла бы довериться. Не доставало ей друга, с которым могла бы она поделиться, в прямом смысле – поделиться, своими бедами, чтобы облегчить собственные страдания и услышать в ответ что-нибудь ободряющее. Но то была лишь минута слабости, неизбежная порой и для самой крепкой духом личности.
А между тем обозначилась уже и финишная прямая. Ещё один поворот, и за ним уже верно ждут её яркие представительницы современной молодёжи, ложно названные подругами, отвергнутые обществом, но и не нашедшие единения с самими собой. Аутсайдеры, да и только! Во всём – аутсайдеры. Отстающие в учёбе, потому что в погоне за авторитетным местом в среде сверстников, нет места пустым занятиям; не поспевающие в развитии, потому что следом за «пьянками и гулянками» - предложными стимулами «истинного» авторитета – неизбежно и вполне оправданно следует полная деградация; и, наконец, плетущиеся в хвосте самой жизни, потому что за неверным раскладом ценностей, настоящая жизнь им и вовсе не видна. Таковыми предстали Аниному взору её «подруги на час» ещё прежде того, как она увидела их сидящими в ресторанчике.
Сама атмосфера ресторанчика оказалась на удивление приятной, и даже как будто располагала к душевному дружескому разговору. Из колонок под потолком по залу разливалась ненавязчивая музыка, приглушённый свет таинственным образом создавал ощущение уюта, а лёгкая сигаретная дымка окутывала столики, словно уединяя их друг от друга, и тем самым лишь добавляла романтики. Словом, место было как нельзя более подходящее для того, чтобы с удовольствием провести вечер в кругу друзей. Жаль только, что друзей-то и не было. Правда, в какую-то минуту Ане показалось, что другие девушки ощутили то же, что ощутила она сама, и должны были пропитаться тем же теплом, каким сама она вдруг пропиталась помимо воли, однако надежда её была развеяна первой же неуклюже брошенной репликой.
- Ну, рассказывай, как дела?
И Аня тупо уставилась на девушку, задавшую ей столь банальный вопрос.
«Нет. Чуда не произошло! И она опять одинока и сейчас даже больше, чем когда бывала по-настоящему одна. Друзья так не разговаривают. Нет! Не тот оборот. Не та интонация. И это обременительное в голосе «ну», и это обязывающее «рассказывай». Пожалуй, что нет более неприятной ситуации, чем когда тебя просят говорить что-то те, кто совсем не способен тебя услышать и тем более понять».
- Всё нормально. – Выдавила она. – Берите меню. Заказывайте.
- Круто. У тебя сегодня день рожденья, и ты угощаешь.
- И что? – Нахмурилась Аня.
- Ну…. Ты такая самостоятельная. Мы тут смеялись, думали, ты нас так, по мороженному угостишь и всё. Тебе предки разрешают, да? Наверное, твой папаша прилично зарабатывает.
В ту же секунду говорившую девушку толкнула в бок её, видимо, более просвещённая подруга, но Аня проигнорировала этот жест.
- Я не знаю сколько он зарабатывает. – Честно ответила она. – Давайте уже будем заказывать что-нибудь.
Так, или почти так (время стёрло из памяти многие детали) начался для Ани тот самый праздничный вечер в канун её шестнадцатилетия.
А дальше…. Дальше все ели, выпивали и говорили наперебой на всевозможные темы, ни одна из которых не могла заинтересовать Аню, и потому в общем разговоре она почти не участвовала. Подружки, взирая на неё теперь, должно быть, находили её ещё более странной и нелюдимой, чем прежде, или, кто знает, приписывали её молчаливую сдержанность робости и застенчивости натуры. Аня же просто терпела. В тот вечер она осознанно принесла себя в жертву обществу, которого остерегалась и не любила, ради и во имя спокойствия матери. И лишь воодушевляющие и осознанные благородные устремления, ради которых затеяла она весь этот спектакль, сдерживали в ней огонь непримиримой ярости по отношению к беспросветной глупости и затхлой компанейской манерности. Когда смотрела она на подружек, глаза её ядовито смеялись, потому что за видимой общительностью и яркой псевдоиндивидуальностью, не укрылись от них всё же пролежни неповоротливых натур – гниющих недоразвитых эмбрионов человеческого «я».

                Поклонник.
 Вечер, описанный выше по Аниным воспоминаниям фразами и образами порой довольно простоватыми, вырванными из мира мозаичного подросткового мировоззрения, так и мог бы закончится короткими недомолвками и тлеющим душу раздражением, если бы, как это обычно и бывает, не вмешался его величество случай. Случай, правда, сыграл здесь весьма эпизодичную роль – роль паромщика, приведя в тот же самый вечер, в тот же самый ресторан одного довольно странного господина, на которого Аня сперва даже и не обратила внимание. Но Случай хитёр, и прежде, чем вверить «подопытных» в руки судьбы, он совершил ещё всего лишь один стратегический ход, вложив в уста одной из глупых подружек малозначительную и стремительно короткую фразу, заставившую Аню вернуться к реальности, от которой она было совсем уже удалилась в своих раздумьях.
Произошло это как раз тогда, когда количество выпитого спиртного уже вполне располагало к странным поступкам, но ещё не к безумствам беспамятства.
- Смотри-ка, - Бросила Ане одна из девушек. – Этот мужик на тебя уже полчаса пялится.
 Аня повернула голову и увидела за столиком неподалёку одинокую фигуру мужчины, облачённого в старое потёртое, но ещё не потерявшее вида пальто. Мужчина, и вправду смотревший в их сторону, немедленно поймал Анин взгляд и немного надломлено ей улыбнулся. Смутившись, Аня тут же отвернулась.
- И прикольно ему здесь торчать в одиночестве? – Подхватила одна из подружек.
- Даже пальто не снял. Пойди, спроси, не холодно ли ему. – Засмеялась другая.
- Не-е, это пусть Анька у него спросит. Спросишь?
- Зачем? – Удивилась Аня.
- Да он же с тебя глаз не сводит, я тоже заметила. Ну, давай, прикольнись над ним.
- Это глупо. – Рассердилась Аня.
- Конечно, глупо, зато весело. Или может, ты женщин любишь?
Все рассмеялись, а Аня отчего-то покраснела.
- Некоторые рождены для того, чтобы умереть девственницами.
Новая волна смеха.
Аня молчала. Сейчас она никак не могла понять, насколько серьёзно всё это говорится. Не часто ей приходилось оказываться объектом насмешек, а когда и приходилось, она всегда знала что ответить, а тут вдруг растерялась. И чувствовала Аня, что щеки её так и пылают огнём позора. Но с какой стати? С какой стати – позор? Эти пустышки вечно шутят друг над другом и даже не понимают, что могут серьёзно ранить человека. Может быть, эта шутка с их стороны даже проявление дружбы, некоего доверия? Но к чёрту такую дружбу! И снова щёки в огне.
А подружки, между тем, уже разговаривали и шутили на другие темы.
Аня снова украдкой посмотрела на своего «поклонника» и действительно узнала во взгляде его хищника – старого, больного, беззубова и оттого вечно голодного. Томимый желанием, разлагаемый им, словно проказой, возвышался он над столиком, окутанный клубами сизого дыма, время от времени заказывал себе водку и, верно, упрекал себя в собственной робости и порицал в слабости.
На вид было ему лет сорок, сорок пять. Судя по крупному торсу, был он довольно высок и немного сутул. Лысеющее чело давно уже, как видно, определило его из категории «узколобый» в более почётную, но менее привлекательную – «чуть не мыслитель». По-своему он был приятен и даже симпатичен женскому глазу, одно лишь обстоятельство отпугивало – во взгляде его присутствовало некое безумство. «Безумство страдальца». – Предположила Аня. Что ж, когда-то и он был молод. Сейчас же порок его тем более ужасен и тягостен, что находится под гнётом лет, по тонне за каждый год жизни. И окрылённый не ангелом, но бесом в тщетных попытках своих всё старается он изыскать любови нимф, оттого и безумство его проистекает от безысходности. Не понятый окружающими и вынужденный скрываться, ждёт он конца своим страданиям, но страдания его бесконечны, ибо всё существо его уже поражено безумием.

                Гумберт Гумберт.
Гумберт Гумберт – пожалуй, самый музыкальный псевдоним в художественной литературе. Словно перезвон колокольчиков, беспорядочно вращающихся и сталкивающихся друг с другом: гум-берт, гум-берт, гум-берт. И все мы, люди просвещённые, сочувственно киваем головами в такт их бунтарскому нраву. Гум-берт, гум-берт, гум-берт. И не смущает нас жажда неутолимая, что разрушительной силой вгрызается в наше сознание, жажда чужая, но не чуждая. И каждый из нас…. Стоп! - Табу! Гум-берт, гум-берт, гум-берт! Жажда аморальной свободы – разум свободный от морали.

Каждый читал, но не каждый понял. И вот к чему это привело: всякий знает, что любил Гумберт нимфеток – словно бы медицинский диагноз. Но почему он их любил и какой любовью? – вот вопрос. И потуги уважаемых режиссёров доступно донести до широких масс роман Набокова привели лишь к укоренению этого непонимания. В своих экранных версиях они упустили из виду самое главное, поставили диагноз, не изучив всей истории болезни. Стержень же сей истории, как и корень всех зол главного героя и кроется-то в единственном слове: «любил»! Надо лишь вспомнить - «любил» - и всё становится по местам, и картина ясна. Начните свой пересказ с ключевого слова:
ЛЮБИЛ Гумберт Гумберт, осуждённый впоследствии виртуальными присяжными за убийство, а покладистыми ценителями искусства за растление малолетних, в раннем и трепетном возрасте юную чаровницу, к слову сказать, свою ровесницу. И не была она тогда ещё для него нимфеткой, но стала любовью всей его жизни. Стала она его богиней, или, если хотите, трафаретным образом, укрывшимся в самых недрах фрейдовского подсознания.  Вспомните, как описывает Набоков тот вечер, когда в тени деревьев герой его нежно касался бедра своей музы, когда он несмело приподнимал завесу таинственности, ощущая столь же несмелую взаимность, увлажнённую не разумом, но чувством. Но первый сексуальный опыт Гумберта оказался неудачным. Так и не овладел он объектом своего вожделения, той, что и в грёзах являлась во время первых ночных излияний. Так и не испытал он причастности своей к красоте неземной. И вот отчего он несчастен. Вспомнили? Тогда прислушайтесь, и вот уже совсем по-иному слышится вам тоже трансгипнотическое: гум-берт, гум-берт, гум-берт. 

Сидя в пьянеющем полумраке ресторанчика, всё думала Аня о своём «поклоннике», которого в угоду собственной начитанности она и решила называть Гумбертом. Изредка она поглядывала в его сторону и старалась разгадать его жизнь. И жизнь его, виделось ей, была проста. Тёмный след окислившегося металла на безымянном пальце левой руки подсказал Ане, что Гумберт женат и, судя по толщине этого следа (такие кольца давно уже не в моде), браку его не один десяток лет. Что ещё? - Сегодня он снял кольцо, значит, и вправду, хищник вышел на охоту – безумец! Впрочем, едва ли он по-настоящему на что-то рассчитывает, скорее, просто ждёт чуда. Какова его семейная жизнь? – Скука! Жена его, наверняка, стерва, по крайней мере, в восприятии самого Гумберта. Он не любит её, и едва ли любил когда-то. Много лет назад совершил коварный страдалец отчаянный рывок на встречу размеренной семейной жизни, в надежде заручиться поддержкой заботливой женщины и обрести свободу от себя самого. Надежда рухнула – семейная жизнь осталась. Рутина! Чёрный быт! И он слишком слаб, чтобы преодолеть смятение, и слишком пуглив, чтобы менять что-то на пороге старости. И кто скажет, гореть ему в аду, тому он рассмеётся в лицо, ибо ад его уже наступил, и тело его покрыто ожогами, начиная с того самого на безымянном пальце левой руки. И он спрашивает себя «кто я?», когда им овладевает зверь, и говорит себе в отчаянии «я никто!», когда возвращается человек.
На стуле рядом с Гумбертом стоял тёмный временем потёртый портфель, скрывавший, видимо, не мало секретов от глаз непросвещённых. Что в нём?  - Бумаги, записи, может быть даже литературные наброски – муки нередко рождают творчество. И, должно быть, Гумберт учитель. Почти наверняка, - преподаватель какого-нибудь ВУЗа. Вот он, так и видится Ане, стоит за обшарпанной кафедрой перед целой аудиторией первокурсниц, объясняет новую тему, уже и не задумываясь над смыслом произносимых фраз, и смотрит жадно, и вбирает взглядом в себя подрумяненную стерильность тонких девичьих тел. И зверь говорит ему тогда «ты всесилен над ними. Бери их! Это твоя территория, и ты здесь хозяин ситуации», а человек умоляет и, о, мука – он прав - « Смотри, но не трогай!». И так изо дня в день, бесконечное множество часов вереницей лет. И возвращается домой Гумберт уставшим и напряжённым своим телом, мыслями и духом оставаясь всё ещё в обществе прекрасных «недотрог». И говорит он жене, что слишком устал, уклоняясь от супружеских обязательств. Но Аня видит и знает его уединённое счастье, когда, закрывшись в ванной, он предаётся мечтаниям и рвёт свою плоть и ждёт избавления.
Таковой представилась Ане жизнь странного гражданина, томившегося в одиночестве за столиком неподалёку от того, за которым сама она с подружками отмечала день своего рождения. Подружки вели оживлённый разговор, она же всей своей сутью погрузилась в раздумья. И сейчас же продолжала терзать её глупая шутка, по неосторожности соскользнувшая с языка не соединённого с разумом.

                Поступок.
Существует верно, а если и не существует, то следует её создать, теория, подразделяющая все человеческие поступки по трём категориям: сознательный, неосознанный и неосознанно волевой. Первая категория включает в себя множество человеческих действий, продиктованных ему здравым смыслом и в этом нет ничего сложного. Со второй категорией тоже всё ясно: под понятие действий неосознанных подпадают и рефлексы, и моторика и много ещё такого, что даровано нам и вживлено в гены матерью природой. Что же касаемо третьей категории – тут уже парадокс. Как может действовать человек неосознанно, но при этом проявлять волю к действию? Мы говорим «неосознанно» имея в виду «помимо воли». По общему мнению, воля всегда продиктована здравым смыслом, а здравый смысл разумным сознанием. И всё же, соотносить волю с сознанием также глупо, как интеллект с эрудированностью. К примеру, нередко совершаем мы поступки, которые можно охарактеризовать фразами «пошёл на принцип» или «решил сгоряча», но про которые никак нельзя сказать, что являются они вполне осознанными.

                Лоллита.
Когда жизнь «одинокого страдальца» была окончательно проанализирована, когда подружки и вовсе позабыли о причинённой ими обиде имениннице,  в каком-то совершенно отчаянном порыве Аня подорвалась с места и шагнула на встречу неосознанно волевой глупости.
Подружки замолчали и замерли, глядя ей в след. Воздух в зале замер. Сама Аня замерла, но где-то глубоко внутри, ноги же, более не покорные разуму, подвели её к столику Гумберта, и усадили её на стул напротив него. Гумберт молчал и скользил по её лицу растерянным взглядом. И словно взрыв прогремел в голове Ани, и отзвук его сорвался уже ледяным спокойствием с её губ фразой:
- Вам не холодно?
- Что? – Переспросил Гумберт и облизал мгновенно высохшие губы.
- Вы не обижайтесь, - Засмеялась Аня в совершенно необычной для себя манере юной плутовки, - но, это так странно….
- Что именно? – Насторожился Гумберт.
- Ну, вы уже давно сидите здесь в одиночестве, выпиваете…. Вы даже не сняли пальто.
Гумберт смерил Аню не трезвым взглядом и откинулся на спинку стула, внезапно сообразив, что опасности нет, и быть может, сегодняшняя охота удалась.
- Что ж… - Протянул он, и глаза его заблестели тем гипнотическим высокомерием, какое неизменно притягивает женщин. – Не снял пальто, это так. Может быть, со мной сегодня случилось нечто такое, что заставило меня вести себя странно. Но что значит странно? Мне это не понятно.
- Странно – значит непривычно. – Аня подражательно откинулась на спинку стула, перенимая от незнакомца его манеру общения. – И я верю, что с вами действительно что-то случилось, но только не сегодня, а когда-то очень давно.
- Наверное, ты права. – Печально улыбнулся Гумберт и повторил - когда-то очень давно.
- Это интересно.
- Тебе это интересно? – Искренне удивился он.
- А почему нет? И знаете, было бы ещё интереснее, если бы вы предложили мне чего-нибудь выпить.
- Водку? – Сглупил Гумберт.
- Нет, что вы. – Укорительно покачала своей маленькой головкой Аня. – Позвольте, я выберу сама.
И не дожидаясь позволения, она притянула к себе меню, долгое время покоившееся на углу стола.
- Вот это. – Довольно скоро выбрала она и ткнула пальчиком в понравившееся ей название коктейля.
Гумберт лишь улыбнулся ей в ответ и поднял руку.
- Официант!
И тут же у столика их возник высокий молодой человек с выправкой офицера и лицом, полным безмятежной доброжелательности.
- Будете делать заказ?
- Да. Вот это. – И Аня вновь ткнула пальчиком в понравившееся ей название.
- «Оргазм». – Утвердительно кивнул официант.
- Да, да! Оргазм! – Засмеялась Аня. – Оргазм!
- Оргазм! – Ликующе повторил за ней Гумберт, возводя брови дугой удивления.
И они заулыбались друг другу. И зал выпал из оцепенения и ожил. Официант же сделал пометку в блокноте и удалился поступью балерина по короткому перешейку, разделявшему зал ресторана и бар.
- Я и не знал, что напитки из бара можно заказывать столикам. – В неизъяснимом восторге удивился Гумберт.

В тот вечер Аня играла, и игра её была совершенным фарсом. Она дурачилась и строила глупые рожицы, она капризничала и вела себя безрассудно. «Вы, кажется, хотели рассказать мне о трагедии своей жизни» - Напевала она язвительно.  «Вовсе нет, – противился Гумберт. – Я даже и не думал этого делать». И Аня смеялась: «Вы врёте! Вы всё врёте!». И Гумберт лишь тяжело вздыхал, предчувствуя скорое появление стаи чёрных воронов, тех самых, что с лёгкой руки Ирвинга Стоуна  свели с ума Винсента Ван Гога. Но он покорно улыбался ей в ответ улыбкой печальной и полной достоинства, улыбкой пленённого завоевателя. А между тем, большие настенные часы, скорее портившие антураж зала, нежели его украшавшие, показали, что вечер незаметно уже перешёл в ночь. 
- Твои родители не станут за тебя волноваться? – Поинтересовался Гумберт.
- Мне не куда спешить. Меня никто не ждёт. – Продолжала напевать Аня, эстрадным манером поднося к губам бокал, символизировавший микрофон. Но вдруг она вспомнила о чём-то и подскочила со стула. – Подождите-ка минуточку.
В припрыжку она преодолела короткое расстояние и оказалась у столика, сидя за которым ещё совсем недавно она предавалась размышлениям. Подружки уже собирались уходить. Выглядели они хмуро и смотрели на Аню предосудительно.
- Здесь счёт… - Указала одна из них Ане.
- Не беспокойтесь об этом. – Махнула Аня рукой. – А вы уже уходите?
- Да, спасибо, повеселились. – Язвительно ответила та, что прежде предлагала развлечься за счёт одинокого незнакомца.
Аня проигнорировала этот выпад.
- Я рада. – Подытожила она, словно приняла злой сарказм за настоящую благодарность. – Именно к тебе у меня будет одна небольшая просьба. Не могла бы ты позвонить моей маме и сказать ей, что я осталась ночевать у тебя.
- Да, ты что, совсем дура?
- Это почему? – Состроила удивление Аня. –  Если ты на счёт…. Я просто последовала твоему совету.
- Я тебе советов таких не давала. И маме твоей звонить я не стану, ещё чего!
И что-то пронеслось по залу лёгким ветерком, неуловимым движением мысли. И вдруг улыбка, всё это время освещавшая лицо Ани, пропала без остатка. Взгляд стал жестоким. Из груди предостережением вырвался львиный рык.
- Позвони моей маме и скажи, что я осталась у тебя на ночь. – Зашипела Аня, схватив испуганную девушку за грудки и повалив её на стол. – Ты поняла? Ты меня поняла, сучка?
- Да. – Простонала поверженная.
Но Ани этого показалось недостаточно.
- Скажи, что поняла! Скажи! Ты меня поняла?
- Да, поняла! Отпусти!
- Вот и замечательно. – Выдохнула Аня с облегчением. Она снова улыбалась и выглядела беззаботной. – Была рада всех вас видеть на имитации моего скромного праздника.
На том подружки откланялись, не произнеся более ни слова, и растворились за дверью в иной мир, в мир, где все они играли совсем иные роли.

                Чтобы знать.
Той ночью две нисколько незнакомые друг с другом женщины, разделённые лабиринтом дворов и улиц, страдали и лили слёзы. Одной из них была Анина мама….
Тихонько притаилась она у оконца, словно в поэтической строке, завёрнутая в тёплый плед. И вся сконцентрирована и собрана в точку, лишь задумчивый взгляд туманен и с трудом пронзает ночную тьму. Свет в комнате приглушён. Полное отсутствие посторонних звуков рождает самые ветьеватые мысли. И глаза влажные. И руки холодны. «Ну, где же ты?» - Шепчет мама, готовая снова заплакать. Она вновь крутит в руках телефонную трубку и вновь понимает, что ей некому позвонить, что не знает она ни Аниных подруг, ни номеров их телефонов. «Где же ты?» Смотрит на часы – поздно! И ведь хотела как лучше. Но может быть слишком рано. Может быть рано ещё, и девочка ещё слишком молода, чтобы выпускать её из-под материнской опеки. Но ведь хотела как лучше. Да и у молодёжи сейчас совсем иные правила жизни. Им кажется, будто зрелость определяется независимостью от родителей. Это, конечно, так, и всегда было именно так, но всё же несколько по-иному. Не простительная ошибка. И как можно было позволить шестнадцатилетней девочке провести праздник в ресторане. И даже разрешить ей выпить немного. Но, что такое «немного» - абстрактное понятие. На ком вина? – Материнская халатность. Желание угождать, подлое, неблагодарное желание. Угодить дочери? Но не она ли сама навязывала ей так долго необходимость жить в обществе, принимать его, быть его частью? Так значит, угодить самой себе и ошибиться! Она сама толкнула её на встречу тем «радостям» жизни, от которых приличные родители стремятся отгородить своих чад. «Где ты?»
Не стоит, наверное, и называть все те ужасные мысли, что лезли помимо воли в голову мамы, или точнее будет сказать на протяжении последнего часа не вылезали из её головы. Около же часа назад (тогда мама ещё довольно уверенно ждала Аниного прихода и репетировала речь, какой станет отчитывать позднее возвращение дочери домой) случился телефонный звонок, взволновавший её и поселивший в её душе вполне объяснимую, но тем ничуть не облегчённую тревогу. Звонила девушка. Она даже не представилась и ничего толком не объяснила.
- Вы Анина мама? – спросила она.
- Да. Что-то случилось?
- Аня просила передать вам, что не придёт домой ночевать.
- Как? Постойте-ка…. Как не придёт?
- Так она просила передать.
- Боже мой! Что-то случилось, да? С ней что-нибудь произошло? Ты была на её дне рождения?
- Да уж, была. – Недобро ухмыльнулась в трубку девушка.
- Где же она собирается ночевать?
- У меня.
- А я могу с ней поговорить?
- Нет.
- Как так?
- Не знаю. Она просто просила меня передать вам это и всё.
- Но подождите, оставьте мне хотя бы свой номер телефона. Как…. Как вас зовут? Что бы знать….
Но в трубке уже слышались короткие гудки. И это «что бы знать» так и повисло в воздухе, как всякая фраза, произнесённая последней в полной тишине и перед длительным молчанием.

                Свитер.      
Аня была пьяна. Гумберт был пьян. Оба они находились на той стадии, когда в пору либо отправляться спать, либо предаваться безумствам. Они были последними посетителями, и сонные официанты, работавшие по уставу ресторанчика «до последнего клиента», поглядывали на них с негодованием.
- Что дальше? – Спрашивала Аня почти безразлично, и это самое «почти» прорисовывалось в словах её едва ли не ярче, чем само безразличие.
Гумберт вопросительно взвёл брови, то ли не разобрав вопроса, то ли не зная на него ответа.
- Мы же не можем остаться здесь на всю ночь. – Пояснила Аня.
- Это верно. – С тем же «почти безразличием» согласился Гумберт. В глазах его промелькнуло нечто неподвластное разуму, но мгновенно сжалось в комок и скатилось в низ живота. – Тебя не станут искать?
- Нет. Я попросила подружку, чтобы она позвонила моей маме. Не бойтесь вас ни в чём не обвинят.
- С чего это вдруг? Я не боюсь.
- Так у вас есть какие-нибудь предложения?
- Я думаю, но ничего на ум хорошего не идёт.
- А что плохого? Не обижайтесь. Мне, кажется, вы в растерянности. И ещё, мне кажется, вы нерешительны. Ведь мы могли бы помочь друг другу.
- Помочь?
- Не про ту ли трагедию своей жизни вы говорили?
- Я вообще ничего не говорил про трагедию. И, пожалуйста, обращайся уже ко мне на «ты».
- Нет. – Закачала головой Аня. – Это может только всё испортить. Да и потом, я вам не ровесница.
- Тогда о какой помощи идёт речь?
- Ну же, думайте и принимайте решение – вы же мужчина!

Куда он привёл её? Это было общежитие. Почти наверняка - общежитие. Количество выпитого спиртного мешало ей ориентироваться. Она почти не различала действительности. Окружающий мир сжался до размеров её внутренних мироощущений и то расплывчатых и притуплённых. Она бродила по широкому вестибюлю, тщетно пытаясь опознать в тёмных пятнах на бледной шероховатости стен не то портреты, не то фотографии. В это время он о чём-то договаривался с консьержем, чьё серое лицо изрыли глубокие борозды морщин – дорожки короедов. Они о чём-то спорили, и в какой-то момент Гумберт даже повысил голос, но беспощадная акустика зала моментально вернула ему самообладание. Наконец, переговоры были завершены. Консьерж решительно махнул рукой – жест слабости – и дорожки короедов растянулись, изобразив некое подобие улыбки.
Гумберт подхватил Аню за руку и увлёк за стеклянную дверь в лифтовую.
И был лифт – скрипящий, подвижный, пульсирующий, словно живое существо. Были длинные коридоры – холодные, пустые, бледные. И двери, двери…. Широкие пропасти оконных рам…. Пронзительный гул ламп, разговаривающих между собой на языке дельфинов. И ключ в руке…. И они вдвоём….
И последней мыслью, анекдотичной, истерической, рвотной, Аня разгадала странное поведение «одинокого страдальца», не пожелавшего расстаться со своим потрёпанным пальто в удушающих стенах ресторанчика – на нём оказался совершенно древний свитер, к тому же безвкусный, засаленный и потёртый.

                Другая.
Другой женщиной, для которой окрестные дворы и улицы и впрямь сплелись тёмным лабиринтом, укрывшим от взгляда, некогда дорогого ей человека, была та самая «стерва», о существовании которой возвещало тёмное пятно на безымянном пальце левой руки Гумберта. Она выглядела измученной, потерянной, заблудившейся, но не нуждалась в жалости. Да и пожалеть её было некому. Всё её безвыразительное существо без остатка обитало здесь, в стенах маленькой давно нуждавшейся в капитальном ремонте квартирки. У неё не было друзей, не было врагов. Сама она стала сгустком серой массы. Именно стала, ибо такое воздействие оказало на неё время. И не утратила она прежней своей красоты, а просто перестала быть красивой. Случилось это оттого, что оживляющий черты огонёк потух и осталась лишь плоть холодная, безвременно мёртвая, бесполезно пустая. И что было раньше, и что впереди – всё пропасть. И лишь безболезненная скорбь по минувшему детству и почившим родным заполняла её, словно воспоминание о другой жизни. Всё другое. Она другая, и нет лучшего ей определения. Окажись она в любом обществе – всё равно будет другой, непохожей, отстранённой, незамеченной. И зачем всё? – Пропасть! Но ведь было когда-то всё совсем не так. Она была молода, общительна, любима. Любовь! – Едва ощутимый укол по старой мозоли. Есть ли что-либо в мире более бесполезное и бессмысленное? Жизнь – игра для стойких духом, расчётливых, беспощадных. Участь других – существование! И зачем столько разговор про любовь? – Пустое! Зачем воспевают её, и кружат голову молодости, и оскорбляют старость? Что в этом настоящего? Пеленать человечка, чтобы взрастить обезьяну! Любовь – гримаса, отражение чаяний, путь обречённого! Она всегда кукушонок, подброшенный нам бреднями юных романтиков. Опустошив гнездо, она непременно оборачивается разочарованием. И ведь она сама любила. Она отдалась любви. И вышла замуж по любви, осуществив заветную мечту любой девушки, и думала, что будет счастливой вечно. Но что-то вышло не так. В ней ли была причина, или – уже не важно. Любовь её растаяла. И словно жизнь сама оборвалась, потому что не осталось в ней иных интересов, потому что вдруг оказалась она пустой и потерянной. Как она была слепа, когда поклонялась этому человеку, когда возложила ему на алтарь себя всю, когда отдалась на волю его милости. Как глупа была, когда самовольно и с величайшей радостью связала с ним свою дальнейшую жизнь, обернувшуюся существованием. 
Она закончила мыть посуду и в который раз выглянула в окно, по-настоящему даже и не надеясь увидеть там знакомый силуэт.
Ведь и он когда-то любил её или, по крайней мере, весьма удачно скрывал своё к ней равнодушие. Тогда она сама была ещё очень молода и привлекательна. В её живом, притягательном глазу облике прослеживалось нечто детское, нежное, едва уловимое. А потом она перестала быть «ребёнком» и всё изменилось. В чём же причина? Но мёртвые стены не могут ответить. Всё пропасть!

                Утро.
Аня стояла у окна, взглядом вбирая в себя пасмурную сырь хмурого утра. И словно бы там, в заоконном пейзаже было нечто такое, чего раньше она никогда прежде не видела, всё старалась она выявить эту аномалию, но никак не могла сосредоточиться. Глаза её всё переходили с предмета на предмет, в тщетной попытке сфокусироваться на чём-то одном. «Что это? – Спрашивала себя Аня. – Быть может, стала теперь я как все. И может быть, всем прочим видится мир такими нечеткими и расплывчатыми образами, оттого и мысли их столь же неконкретны и сбивчивы». Но перемены явно произошли не только в ней, окружающий мир тоже как будто изменился. Впрочем, изменилась лишь сама позиция, и теперь мир не принадлежал ей, а она принадлежала этому миру.
Аня взглянула на ложе, наскоро составленное из двух сдвинутых кроватей, и её едва не передёрнуло от отвращения. И отвращение это вызвало у неё не столько то существо, что, распластавшись слизняковой массой, сопело, раздувая ноздри. Словно сама комната, воздух в ней, стены, постельное бельё, словом, всё пропиталось тошнотворным сумбуром минувшей ночи.
Ане захотелось бежать, просто скрыться от этой части пространства, чтобы никогда не вспомнить более о событиях, с ней связанных. И особенно пугало её пробуждение этого гигантского слизня. Ей уже представлялась та улыбка на толстых, потрескавшихся губах, с какой он скажет ей «доброе утро». И стоило только ей приблизиться к стулу, на который были понавешаны самым беспорядочным образом её вещи, кровать за спиной заскрипела, и слизень голосом человеческим просипел ей: «доброе утро!».
Аня вздрогнула от неожиданности и замерла.
- Давно встала? – Поинтересовался Слизень.
- Нет. – Аня обернулась и, обнаружив толстую потрескавшуюся улыбку, тоже едва заметно улыбнулась своим мыслям.
- Как спалось? – Не унимался Слизень.
- Я уже ухожу. – Оборвала его Аня.
- Лимит времени исчерпан.
- Что-то вроде того.
- Ну, ты скажи мне хоть что-нибудь напоследок. Тебе понравилось?
- Что именно?
- Ну…. Как всё прошло. Вчерашний вечер и….
- И ночь? – Аня вдруг засмеялась. Какими-то урывками памяти предстала перед ней его глупая физиономия, пыхтящая и едва не извергающая огонь, его потный в крапинку лоб и пивной живот, от которого её пружинило как от батута.
К бледным щекам Слизня внезапно прилила кровь.
- Всё было не плохо, да? – Всё же не сдавался он. – Скажи, ты не станешь…. Как бы это…
- Рассказывать кому-то? Да у нас с вами даже общих знакомых нет, так что какая разница.
- Да я не то чтобы волнуюсь, просто ты ещё так молода…. Люди могут всё понять не правильно. Лучше нам…. Как бы это?…. Встречаться негласно.
- А разве мы собираемся ещё встречаться?
Слизень обратил на неё недоумевающий взгляд, но по всему было видно, что он ожидал такого поворота событий.
- Перестань. У тебя просто трудное утро. Тут же похмелье. Да и за окном хмурится. Но ещё выглянет солнышко, вот увидишь. Мы же теперь с тобой не просто какие-нибудь знакомые. Вчера ночью я овладел тобой. Хотя я видимо и не первый. Но я овладел тобой – так это называется. И теперь ты вся моя, верно?
- Верно ли? – Запротестовала Аня. – Спросите-ка меня, какую музыку я слушаю.
- Да при чём тут…. Ну ладно, какую музыку ты слушаешь?
- Видите, вы даже этого не знаете. Не стройте из себя того, кем не являетесь.
К этому моменту Аня была уже одета и стояла в дверях.
- Но это же бред какой-то. – Заголосил Слизень, но дверь за ней уже захлопнулась.
В совершенно непонятном настроении Аня выскочила на улицу, так, кстати и не уяснив для себя, было ли их лежбище общежитием, гостиницей или ещё чем. Шла она всё ускоряя шаг, словно готовясь к взлёту, а в голове сотнями голосов звучала «Кармина Бурана» Карла Орффа, и подлая терроризирующая мысль: «Ведь он годится мне в отцы. Годится в отцы. В отцы!».

                Фрейд.
Ты слукавил, Зигмунт! Ты признался в том, в чём не виновен. Вопрос лишь – для чего ты это сделал?
- А для чего вообще весь этот разговор?
Такова твоя участь. Но ты должен говорить правду. И пусть ты выдумал психоанализ, это уже не важно. Вот что важно – теперь психоанализ действительность, твоя действительность, навязанная прочему миру. И ты знаешь, что теперь мир никогда уже не станет прежним. Галилей, Дарвин и ты! Но такая реальность не кажется тебе неправильной, ведь она устраивает тебя. Психоанализ не чушь, а виртуальный мир вовсе не в головах людей, он существует, ибо ты его создал и назвал подсознанием. Говори правду, Зигмунт. Говори правду.
- Да, но правда, как видно, здесь не работает.
Это ничего не меняет. Правда никогда не работает, если она хоть немного не приукрашена ложью. Маленькой ложью, самой незначительной. Но всегда наступает момент – читай Лукреция, Зигмунт – eripitur persona, manet res! Маска срывается, остаётся суть! Я призываю тебя говорить правду.
- Вот правда: я не знаю как это получилось! Мне просто повезло!
Просто везение? Веришь ли ты сам этому, Зигмунт? Солнце светит всем, но некоторым особенно ярко! Это не простое везение – это замысел! Ты добился чего хотел – ты себя увековечил!
- Но я был уже стариком!
Это не важно! В вечности все молоды! Вечность не знает забвения, на то она и вечность. Как ты узнал?
- Я не понимаю.
Зачем тебе понадобились человеческие души?
- Всё не так.
Не так? Ты вторгся на чужую территорию, Зигмунт, и везение здесь уже не при чём!
- Я искупаю вину?
Вечность, Зигмунт. Ты искупаешь вечность.

                Глава 3

                Привычка.
И всё же почтовая служба работает. Работает она несколько иначе, чем в прежние времена, однако с той же нерасторопной педантичностью, которая и поныне видится многим в ареоле с романтическим напылением. Возьмите любой, абсолютно любой дом в городе, и вы не найдёте в нём квартиры, номеру которой не соответствовал бы один из номеров тех почтовых ящиков, что в этом доме расположены. И попробуйте, соврите (если, конечно, вы не один из тех лиц без определённого места жительства, которых принято сокращать до просто «БОМЖ»), что не имеете личного почтового адреса. А даже и не имеете, что с того? Пусть пишут вам до востребования! И заметьте, при всей доступности почтовых услуг, при всей дотошно разработанной методичности в работе почтовой службы, она на нынешний день представляет собой ещё и один из самых дешёвых способов связи, способов общения. Странно, что при этом большинство из нас сознательно пренебрегают всеми этими благами, в пользу под час неоправданно дорогих и менее доступных новшеств. Да, почта доступна, чересчур доступна. Она похожа на старую шлюху, которая уже не способна сменить профессию и отдаётся без разбора кому попало за гроши. «Возьмите меня, выберите меня» кричит почта-шлюха, но человек брезгливо отворачивается в сторону молодости. Однако и почта чересчур стара, чтобы позволять себе быть гордой, она и здесь старается маячить перед его взглядом: «Возьмите меня, выберите меня». Она проникает в самые отдалённые уголки планеты, она врезается в наше сознание номером, скопированным с номера нашей квартиры, на маленьком вместилище макулатуры, который она приказывает звать почтовым ящиком. И всё же почта – другой век. Ей неведомы акции «два по цене одного», для неё они неприменимы. А потому почта не способна конкурировать и обречена со временем превратиться исключительно лишь в памятник исчезающей в наши дни романтике.
Но пока сей, в перспективе памятник ещё жив, не будем хоронить его раньше времени.
Заметим лишь ещё и вот какую удивительную особенность человеческой природы. И именно природы, ибо так давно существует почта, что логотип её уже на генном уровне отпечатался в самой человеческой сущности. Наши деды, прадеды и прадеды наших дедов увлекались перепиской, и почти машинально проверять содержимое почтовых ящиков, даже зная, что ничего полезного там всё равно не окажется – это в нас не просто странная привычка, а скорее уже безусловный рефлекс.
Но обратимся же к Ане, что возвращается сейчас с покупками из Гастронома №37.
Изнуряюще жаркая погода всё подгоняла её домой, в тенистое лоно родной обители, и она же делала скорое передвижение почти болезненно невыносимым. Время от времени Аня замедляла шаг, чтобы перевести дыхание. Взгляд её как и прежде казался отстранённым. Мыслями своими она была в ночном наваждении, которого не могла забыть. Почти не оставили следа в ней недавние случайные встречи. И лишь перед Виталиком чувствовала она себя несколько виноватой, но это было где-то благодарное чувство вины, не причинявшее неудобств своему носителю. Чувство вино подобное лёгкому насморку, но вовсе не та беспощадная инфекция, от которой общество намеренно не прививает нас, и которая зовётся совестью. Здесь весьма уместно упомянуть о позиции, какой обычно придерживалась Аня, когда те или иные события её жизни пробуждали к жизни эту самую инфекцию. Она избрала лучшее орудие в беспощадном противоборстве с собственной совестью, и орудием тем стал полный нейтралитет. Конечно, это был искусственно созданный нейтралитет, воспитанный и культивированный годами. Аня положила так: никогда не сожалеть о совершённом, потому как в том лишь бесполезное самобичевание. Таким образом, отгородила она себя и от раскаяний, и от болей переживаний с ними связанных. 
И вот, оказавший под защитой, взращенного ею же иммунитета против совести, шла домой она погружённая в мысли тяжёлые, но безболезненные. Вспоминалась ей тень безумца, что являлась в ночных видениях, и всё думала она о том настоящем безумце, кому принадлежала эта тень. Человек ли он? И может ли он быть человеком? И, что особенно важно, может ли он вообще быть в действительности? Может ли стать сон реальностью или часть его получить воплощение? Но сон и без того даже чересчур реален. И вот главный вопрос: какая часть её жизни является настоящей реальностью, а в какой её части она сама только тень?
Такие вопросы занимали Аню в то время, когда она достигла уже родного подъезда и поспешила нырнуть в его прохладную тьму, спасаясь от зноя. Здесь, по дороге в лифтовую и проявил себя инстинкт, выработанный не одним поколением предков. Аня машинально извлекла из какого-то потайного кармашка маленький брелок, держащий тонкую связку ключей. Также машинально приблизилась она к почтовому ящику и вскрыла его, даже не выходя из той задумчивости, которая целиком её поглощала. И самое странное – гипноз ли зомбирование, скажите вы, - едва ли она бы вспомнила несколько минут спустя о том, что проверяла почту. Но в этот раз, опять же по воле случая, почта настигла её сознание. Из почтового ящика Аня извлекла тонкий белый конверт, самый обычный и ничем не примечательный. Он был аккуратно склеен и на лицевой стороне своей содержал всего одно адресное слово, выведенное ровным почерком: «АНЕ».
 
                Сон.
Аня проникла в квартиру почти крадучись, потому как имела привычку делать всё бесшумно, не привлекая к себе лишнего внимания. «Незаслуженное внимание – иногда говорила она – хуже случайного успеха». Мама была в ванной, откуда доносился рёв стиральной машины. Первым делом Аня поспешила скинуть с себя уличную одежду, что хранила жар солнечной активности, и облачиться в домашнюю. Она с подозрением покрутила в руках конверт, как верно крутил бы таможенник «тикающую коробку», и оставила его на письменном столе, испытывая тем самым собственное любопытство.
- Я дома! – Крикнула она.
- Всё купила? – Отозвалась мама.
- Всё!
Аня пронесла пакет с покупками в кухню, и мама разложила всё купленное по местам.
- Как на улице?
- Жара – невозможно! Знаешь, кого встретила в магазине!
- Кого?
- Маргариту. Она там продавцом работает, представляешь?
- Ну, и молодец. Конечно, работа эта не почётная, но всё же работа.
- Да ну, только позорится.
- Это почему?
- Не знаю, так показалось. Как твоя стирка?
- Стирка нормально. А чего ты на эту Маргариту так взъелась?
- Дура она.
- Все у тебя дуры.
- Ладно, мам, не начинай. Я её лучше тебя знаю.
- Да – Протянула мама – Прогулка не подняла твоего настроения. Что с тобой творится?
- Не знаю. А что со мной? Всё нормально.
- Я же вижу – глаза мутные какие. Да и сама ты вся в прострации какой-то. У тебя что-то случилось?
- Нет. Сон странный приснился, только и всего.
- Расскажешь?
- Только если признаешь, что Марго дура.
- Ну, ладно, признаю. – Засмеялась мама. - Рассказывай.
И Аня пересказала свой сон так детально как помнила.

Ночь. И в эту ночь они оказались вдвоём запертыми в старой машине. Кому принадлежала эта машина? И принадлежали ли она вообще кому-то? - Неизвестно! За окнами салона ураган: ветер, ливень, грязь, поваленные деревья. Стихия разбушевалась не на шутку. Но каждый рад такому стечению обстоятельств, не решаясь признаться в этом другому. Они вдвоём и это достаточное условие. Всё прочее – причинное и несущественное. Всё прочее существует лишь постольку, поскольку…. Но об этом совсем не хочется думать.
Когда опустилась темнота, и лишь кривые молнии вырывали для взора фрагменты лесного массива, окружившего их по обе стороны просёлочной дороги, ему вдруг сделалось стыдно.
- Прости, что так вышло. – Сказал он.
- Ты здесь не при чём. – Мягко ответила Аня. – Откуда тебе было знать.
- И верно. – Согласился он.
Они недолго помолчали. И в молчании Ане вдруг стали являться мысли. Думалось ей, что вот ведь так недавно только они познакомились, и что же за чувства переполняют её. Она привязана к этому человеку, связана с ним словно невидимыми нитями. Околдовал ли он её? Любовь ли это с первого взгляда? И возможно ли вообще такое?
Ливень всё барабанил по крыше автомобиля.
- О чём думаешь? – Спросил он.
- Вспоминаю наше знакомство.
- Всё это странно, верно?
- Странно. – Согласилась Аня. – Как только я увидела тебя, словно прозрела, поняла вдруг….
- И я сразу понял. – Улыбнулся он. – И полюбил тебя сразу.
- Возможно ли?… - Развела руками Аня.
Где-то совсем близко раздался треск поваленного дерева.
- Ты очень красива. – Тыльной стороной ладони он нежно провёл по её залившейся румянцем щеке. – Такая нежная кожа. Словно шёлк. Очень нежная.
Аня вдруг обхватила руками его шею и прильнула губами к его губам.
В небе продолжительными тяжёлыми раскатами гремел гром. Злобный ветер со свирепым воем носился меж трепещущих от страха деревьев. Ледяной ливень беспощадно размывал землю, обращая всё в грязь. Мелькавшие во вспышках молний выкорчеванные коряги, отбрасывали зловещие тени.
- Знаешь, что действительно странно. – Задумчиво протянул он. – Впервые увидев тебя, я вдруг ощутил, будто мы уже встречались. Только не смейся, мне действительно так показалось. Это странное ощущение, очень странное.
- Непостижимо! – Воскликнула Аня. – То же чувство не покидает меня и до сих пор. Возможно ли, чтобы мы уже встречались? Но где? Когда? Словно….
Внезапно она замолчала на полуслове. И тут произошло нечто уже совершенно странное. В каком-то судорожном припадке отпрянула она к дверце машины, коротко и отрывисто дыша, словно в салоне не хватало воздуха. Когда очередная вспышка молнии осветила всё вокруг, можно было видеть как трепещет всё её тело, как безвольно вздрагивают побледневшие губы.
- Что?… Что случилось? – Закричал он.
Он схватил Аню и притянув к себе, крепко прижал к груди. Дыхание её стало тяжёлым и протяжным.
- Что случилось? – Всё ещё кричал он.
- Не знаю! Не знаю! – Всхлипнула Аня. – Не могу вспомнить.
- Не можешь вспомнить? – Изумился он, и в этот момент взгляды их встретились. – Не можешь вспомнить? (Глаза его округлились). Короткое дыхание – ты смотришь на меня. Протяжное – касаешься руками.
Вновь вспыхнула молния. Аня закричала. Затем обхватила голову руками, силясь успокоиться.
- Откуда это? Откуда ты знаешь? – Её голос всё равно срывался в крик.
- Когда мне было двадцать пять…. – Начал он.
- Двадцать пять? – Оборвала его Аня. – Ты же сказал тебе двадцать.
И тут она видимо что-то поняла. Мысль её ударила во всех направлениях артиллерийским залпом в радиусе семнадцати с половиной километров, и, вернувшись бумерангом, разразила всё её существо истерическим криком.
Видно было, что и сам он готов кричать. Страх закрался к нему в душу. Но вот, новая мысль отрезвила его. Взгляд его прояснился. Бессмысленный разговор начал упорядочиваться. И внезапно он понял всё.
- Не бойся. – Сказал он тогда и обнял её обмякшее от страха тело. – Это, наверное,  всё из-за погоды. Она сводит нас с ума.
- Да. – Пролепетала посиневшими губами Аня и прильнула к нему всем телом, опустив голову ему на плечо.
А за спиной её уже горели адским пламенем глаза голодного зверя. Глаза юноши, осознавшего, что порождён пустотой.
- Всё это глупости. – Меланхолично протянул он. – Ты любишь меня?
- Люблю. – Пролепетала Аня.
- Будешь любить вечно?
- Это странный вопрос.
- Вовсе нет. Но в этот раз ничего не вышло. Опять ничего не вышло.
Внезапно он отстранил её от себя и с силой сжал руками её тоненькую шею.
Аня тяжело захрипела, и извиваясь, в панике попыталась оттолкнуть от себя душителя. Но руки слабели.
- Протяжное дыхание – касаешься руками.
Наконец, обессилившие руки опали, и Аня лишь беспомощно захлопала отяжелевшими веками. Голову словно сдавили тиски. Протяжный хрип превратился в отрывистые всхлипы.
- Короткое дыхание – ты смотришь на меня.
Через мгновенье голова её с широко раскрытыми глазами на посиневшем лице рухнула в пустоту между кресел.
В его глазах больше не было зрачком. Губы потрескались и отвисли, обнажив зловещий оскал. Из глаз его сочились слёзы.
Он вышел из машины и, разлагаемый холодным дождём, слился с землёй.


- Я не видела его лица, пока оно было человеческим. – Закончила свой рассказ Аня. – Только силуэт. И этот силуэт казался мне до боли знакомым. Знаешь, так иногда бывает во сне?
- Странный сон. – Заключила мама. – Не к добру такие сны снятся. Но всё это от того, что ты много сидишь за своим компьютером и мало гуляешь. Тебе просто необходимо простое человеческое общество, а не компания виртуальных друзей.
- Это здесь не при чём. Сон этот я вижу уже не первый раз. Время от времени он возвращается. Его всегда дополняют какие-то новые детали, но в целом, сон-то один и тот же. Мне даже вспомнилась по случаю одна сказка, про лесную Нимфу и Сатира, полюбивших друг друга. Любовь между ними была невозможна, но они не пожелали с этим примириться, и тогда боги прокляли их и обрекли на вечные страдания. Они стали смертны, но умирая они каждый раз возрождаются вновь. И он ищет её в каждом новом воплощении. А она его не помнит. Вся правда скрыта в её снах. Но любовь между ними по-прежнему невозможна. Проклятие их живёт вместе с ними.
- Я уже слышала эту историю. Откуда ты её знаешь?
- Не помню. Да и какая разница.
- Ты действительно не помнишь?
- Мам, зачем мне тебя обманывать?
- И верно. – Согласилась мама. Выглядела она встревоженной.

                Письмо.
Вечерело. Солнце скрылось за горизонт, окунув лабиринты улиц в серую дремоту. Лишившийся ярких красок, словно обескровленный город трепетал в объятиях неопределённости в затянувшемся промежутке между днём и ночью, словно между жизнью и смертью. Почти неразличимые вдали с севера наступали тяжёлые грозовые тучи, и решительный их набег таинственным шёпотом вплетался в шорох листьев и перьев птиц. Не ведающие готовились ко сну.
Только вечером и вспомнила Аня о конверте, что был небрежно брошен ею на письменном столе – немой свидетель неравной схватки между здоровым любопытством и болезненной забывчивостью. Долго смотрела она на него, не решаясь распечатать, пока, наконец, взявшее реванш любопытство не восторжествовало. Однако прежде чем вскрыть аккуратно склеенную оболочку, она прежде плотно прикрыла дверь в комнату, словно готовилась к совершению тайного ритуала. В том была она вся, не желавшая делиться с миром даже самыми незначительными своими секретами. И ключевым словом следует здесь считать «своими», ибо не было в жизни для неё ничего дороже, чем нечто принадлежащее только ей одной безраздельно.
И, наконец, отгородившись от возможных проникновений внешнего мира в тонко настроенное уединение разума, Аня ощутила уют и защищенность. Но и тогда не спешила она прикоснуться к конверту, что всё ещё покоился в своей бумажной безмятежности на письменном столе. Вместо этого медленно опустилась она на стул и наблюдала за ним недвижимо, с терпением истинного натуралиста. Словно бы конверт был живым существом лишь затаившимся в предчувствии опасности. Словно бы одним своим случайным движением он мог сказать больше, нежели в состоянии умерщвленной целостности, растерзанной человеческим любопытством. Его содержимое представляло интерес, но сейчас Аня не спешила его утолить, ибо наслаждалась им, как искушенный игрок наслаждается интригой.
И потянулись мысли. Сначала вытягивались они нитями из спутанного клубка разума и собирались под потолком, шурша и нашёптывая что-то. Затем шёпот их стал более различимым, и мозг человека упивался наступающим прояснением. И вот все они уже крутятся над письменным столом, крутятся вокруг загадочного конверта, вокруг имени адресата. И вслед за этим шумным хороводом приходит в движение и комната, вдруг осознавшая себя вполне автономной частью мироздания. Она вибрирует. Всё вокруг вибрирует. И мир уже видится иначе. Мир, даже в неодухотворённости своей подверженный главному закону жизни, согласно которому большее поглощает меньшее, и никак иначе, и никогда наоборот. Комната – часть квартиры. Квартира – часть дома. Дом - часть улицы. Улица – часть города и т.д. И всё это так мало, что вовсе не так и важно в каком из этих элементов сейчас произойдёт небольшой сбой. На какой из многочисленных улиц, в каком именно доме, и в какой из комнат случится то, чего случиться не может, и вдруг оживёт неживое, вознаградив терпение наблюдателя.
И вдруг – оборвалось…. Всё прекратилось. Конверт так и не шелохнулся. Аня подорвалась со стула и вскрыла его, оборвав края.
Содержимым конверта, как того и следовало ожидать, оказалось письмо:
«Дорогая Аня!
При иных обстоятельствах я не могу сказать тебе то, чего не должен таить. Прошу тебя, завтра вечером в шесть часов будь на площади у фонтана. Ты без труда узнаешь меня. Но на всякий случай: я буду в спортивной куртке синего цвета.
Не решаюсь даже подписаться, так что пусть сегодня я буду анонимом».
И вновь потянулись мысли. Беспокойно сновала Аня взад вперёд по комнате. Ввергнутое прочитанным письмом в смятение, существо её полнилось неясной тревогой.
«Кто автор этого письма? – Спрашивала она себя и не находила ответа, даже предположить не могла. – Кто же автор? И если он есть, а не быть его не может, значит он ожидает ответа. Ответом же может стать только её приход в указанное место к назначенному часу».
Каков риск? - Место людное! Час не поздний! Не шутка ли это? Вот уж действительно смешно, если она придёт напрасно. Однако, если это письмо и шутка, автор его непременно явится, чтобы понаблюдать со стороны. Увидит ли она его? Но если увидит, то узнает, ведь они должны быть знакомы.
«Чего же тебе от меня нужно? – Продолжала Аня мысленно, уже обращаясь к таинственному составителю письма напрямую. – Ведь это не розыгрыш, верно? Ведь ты не желаешь мне вреда? Но тогда, что же тебе от меня нужно?»
И мысли не давали ей покоя. И в сознании отчего-то вновь и вновь всплывал образ - тень. И лишь под утро забылась она в безмятежности сна.


                Вредная.
Проснулась Аня далеко за полдень, когда солнце, миновав зенит, уже укрылось в серой болотной вязкости пришедших с севера туч.
- Хорошую погоду ты уже пропустила, соня. – Обращалась к ней ещё спящей мама. – Так и конец света проспишь.
Она распахнула шторы, впуская дневной свет, который по её мнению должен был разбудить дочь самым естественным образом.
- Мам, ещё немного….
- Никаких «немного». Ты знаешь, который час? Во сколько ты легла?
- Поздно очень.
- Опять всю ночь сидела в этих своих чатах?
- Нет. Я много думала.
- Просто думала и всё?
- Думала и всё!
- Думать много…. Это конечно хорошо, - Мама нахмурилась. – Но когда мысль не влечет за собой действие - фантазия подменяет реальность.
- Спасибо, мам, за очередное мудрое замечание. Я постараюсь больше не думать никогда.
- Ну, вредная…. – Покачала головой мама. – Только и умеешь, что перекручивать всё. И ещё всех высмеивать. Но знаешь, люди, которых ты высмеиваешь, уже нашли своё место в жизни, а ты всё думаешь…. Ну, думай!
После этих слов мама немедленно покинула комнату, желая придать им большего веса. И вот уже ощутила Аня как скверно у неё на душе, да и погода хмурится – день не задался.

Позавтракав тем, «что Бог послал», Аня сразу же предупредила маму:
- Я сегодня уйду. У меня на вечер есть планы.
- Неужели? – Подначила её мама.
- Да, самой не верится. – Улыбнулась Аня. – Ты не против?
- Конечно, нет. Только, я тебя прошу, не допоздна. Договорились?
Аня промолчала.
- Ты слышала меня? – Переспросила мама. – Сегодня обещали ураган.
Но дочь уже укрылась в своей комнате.
               
В начале шестого, Аня вышла из дома, забыв таки прихватить с собой зонт.
Небо было совсем чёрным, но не проронило ещё ни капли, словно готовилось к внезапной массированной атаке. Холодный ветер пронизывал насквозь. Но даже осознав, что оделась она не по погоде легко, Аня так и не решилась вернуться. Слишком уж долго она принаряжалась, чтобы теперь всё начать сначала. Да и время не терпит.
Дорога до площади заняла у неё чуть более получаса, так что к назначенному времени она не только была на месте, но и успела уже порядком продрогнуть, продуваемая ветрами со всех сторон на ничем не защищённой местности. Дрожа всем телом, она ходила вокруг фонтана всё ускоряя шаг, на этот раз для того, чтобы согреться. В добавок ко всему сам фонтан работал, и беспощадный ветер то и дело швырял брызги воды ей в лицо.
- Где же ты? – Бормотала Аня. – Кто бы ты ни был.
Но площадь была пуста. Даже влюблённые парочки, издавна облюбовавшие это место для своих нескромных поцелуев, предпочли, как видно, в ненастную погоду ютиться по подворотням. Ни души вокруг. И вдруг….

                Вдруг.
В нескольких метрах от себя, по другую сторону фонтана, Аня ухватила взглядом мужскую фигуру в синей спортивной куртке. Фигура была неподвижна, словно не жива или призвана на свет больным простуженным воображением.
Она посмотрела на часы. До шести оставалось ещё пять минут. Но кто это может быть, если не он? В такую-то непогоду! Совпадение почти исключено.
«Ты без труда узнаешь меня» - Вспомнилось ей. И она внимательно всматривалась, но так и не узнала. Впрочем, они могут быть и не знакомы. И, быть может, о другой узнаваемости шла речь. Можно ли узнать того, кого никогда не видел? Просто узнать родственную душу? Не мучить сознание мыслями, а отдаться всецело чувствам, и принять тогда власть случая за роковую неизбежность. Увидеть лишь тень, или разглядеть за тенью её хозяина.
- Кто ты? – Тихо проговорила Аня и решительным шагом направилась к неподвижной фигуре.
Спереди фигура, облачённая в синюю спортивную куртку, явила Аниному взору лицо молодого человека, довольно симпатичного, но далёкого от идеала красоты. Глубокий взгляд его чёрных как ночь гипнотических глаз, однако, приковал её, и она застыла в полуметре от него, затаив дыхание и подавляя внутреннюю дрожь.
Так минула вечность, бесконечное мгновение взаимопроникновенных взглядов. Она – маленькая хрупкая, он – статный высокий. И они просто смотрят друг на друга, пытаясь узнать. Если бы в то мгновение изжившие себя древние боги всё же могли бы их увидеть, то непременно увековечили бы их, обратив в новое созвездие. Но мгновение кончилось, а беспощадная Лета не выпустила из лона своего обречённых на забвение.
- Да? – Улыбнулся молодой человек немного растеряно.
- Письмо…. – Только и произнесла Аня.
- Письмо?
И тут холодные потоки воды хлынули на землю с чёрного неба.
Аня вздрогнула и сжалась в комок.
- Я пришла…. Письмо…. – Лепетала Аня, с трудом перебивая шум ливня.
- Не понимаю! – Крикнул ей молодой человек на ухо.
И когда он наклонился к ней, она обхватила руками его шею и прильнула губами к его губам. Он и не пытался вырваться.
Когда долгий поцелуй себя исчерпал, Аня крепко прижалась к нему, возложив мокрую голову на его широкую грудь.
- Надо уходить. – Снова закричал на ухо ей молодой человек.
- Уходить…. – Выдохнула Аня.
И когда он попытался освободиться от её объятий, она вдруг испугалась и обхватила его так крепко как могла. Она жалась и жалась к нему, словно пытаясь проникнуть в саму его плоть. Она тянула его за края куртки и кричала, будто в припадке:
- Не оставляй меня! Не оставляй меня! Не оставляй!
Тогда он склонил голову и крикнул:
- Я тебя не оставлю. Но мы не можем стоять здесь. Пойдём, я знаю, где мы можем укрыться.
Когда он уже потянул её за собой, Аня вдруг померещилась за стеной воды другая синяя куртка. Но сколько подобных синих курток может бродить под дождём?

                Машина.
Он увлёк её в сторону лесного массива, что иные предпочитали называть парком, потому как часть его располагалась на территории города. Они бежали размытой просёлочной дорогой, увязая в грязи, и, наконец, набрели на старую проржавевшую «волгу», кем-то и когда-то оставленную здесь по непонятным причинным. У неё отсутствовали колёса, да и внутренности её, наверняка, тоже были выпотрошены другими автовладельцами для собственных нужд. Но салон остался нетронутым, несмотря на то, что дверцы не были заперты.
Тут и укрылись они от разгулявшейся стихии.
- Думаю, нам надо представиться. – Предложил молодой человек, когда оба они немного отдышались.
- Зачем? – Лукаво улыбнулась ему в ответ Аня. – Ведь то совсем другие мы. Не имеет значения, кто мы есть сейчас.
- Другие мы?
Она придвинулась к нему поближе и прошептала на ухо:
- Я всё знаю. И что «когда тебе было двадцать пять»….
- Двадцать пять? Мне нет двадцати пяти!
Аня засмеялась.
- Конечно же нет! Но я всё знаю! Не переживай! Просто сделай то, что должен.
- Я…. Это безумие!
- Сделай! – Закричала Аня. – Я готова! Я всё знаю! Жизнь - безумие! Любовь - безумие! Ростить детей - безумие! Вопрос лишь в том, сможешь ли ты явить миру безумца или лишь тень, и на большее окажешься не способен.
Она навалилась на него и начала бить своими маленькими острыми кулачками куда придётся.
- Ты должен! Сделай! Сделай! Сделай! – Кричала она. – Короткое дыхание – я смотрю на тебя; протяжное – касаюсь руками!
- Что? Что, чёрт возьми! – Закричал молодой человек и оттолкнул её к дверце.
Но Аня вновь навалилась на него, покрывая тело его ударами.
- Сделай! Сделай! Сделай!
И как ни пытался, никак не мог он увернуться от неё и не мог остановить.
- Прекрати! – В его голосе уже хрипела ярость.
Он вцепился ей в шею и начал трясти.
- Прекрати! Отстань от меня!
- Давай! Давай! – Уже шипела Аня от нехватки воздуха.
И она всё продолжала бить его слабеющими руками.
Дыхание её стало коротким….

Когда на город опустилась ночь, и зажглись в домах окна. Когда уже вернулись с работ любимые мужья и жёны. Когда дети, умиротворённые родительской заботой, уже погрузились в сон. Тогда и город, омытый и очищенный дождём, засыпал. И только одна мама сидела у окна и тихо обречённо плакала.
- Где же ты? Где же ты? – Повторяла она вновь и вновь. – Просто, чтобы знать.

                Глава 4.
Повествование, описывающее события, в сущности своей не более мистические, чем любые из тех, что сопутствуют нам ежедневно, окончено. Всё далее приведённое предназначается лишь для самых требовательных читателей, любящих во всём последовательность и завершённость. Всего лишь две короткие сцены – события, которых мы не могли видеть, которые, дабы не разрушить существующую интригу, были нарочито удалены от наших взоров.

                Сцена первая.
Мы не могли видеть автора письма. Но, тем ни менее, мы его видели, не знали лишь, что он является автором. И иные, возможно, даже и не удивились бы, когда ранее предстал бы их взору Виталик, аккуратно выводящий следующие строки:
«Дорогая Аня!
При иных обстоятельствах я не могу сказать тебе то, чего не должен таить. Прошу тебя, завтра вечером в шесть часов будь на площади у фонтана. Ты без труда узнаешь меня. Но на всякий случай: я буду в спортивной куртке синего цвета.
Не решаюсь даже подписаться, так что пусть сегодня я буду анонимом».
Безнадёжно влюблённый, и раньше он пытался привлечь к себе внимание Ани, но был не замечен. Несчастье его и в том, что в самый ответственный день дождь заставил его немного задержаться в пути.

                Сцена вторая.
Эти события были сокрыты от нас ещё и годами. Произошли они более десяти лет назад, и, возможно, повторились не однократно в чье-то голове снова и снова, раня немым укором. Глубокая ночь. Маленькая едва освещённая лунным светом комнатка. Эта комнатка уже знакома нам. Кровать, на которой спит маленькая девочка. И зовут девочку Аня.
На краю кровати сидит её отец. Он печален. Он знает, что эта ночь последняя, которую проводит он в этом доме. Он нежно гладит спящую девочку по тоненькой оголённой ножке и шепчет ей на ухо.
- Спи, моя хорошая. Пусть сон твой будет безмятежен. И помни, никакой мужчина в твоей жизни более не прикоснётся к тебе так же, как прикасался к тебе я. Может быть сам образ мой сотрётся из твоей памяти, но внутри тебя я буду жить вечно. Ведь что такое образ – просто тень, тень твоего безумного отца. Я явил миру безумца, а тебя наградил тенью. Прости меня. Но я знаю – мы родственные души. Я люблю тебя, и мне жаль…. Я ничего не могу с собой поделать. Прости меня за то, что я сделал. Отец не должен так поступать с дочерью…. Но есть просто родственные души и от этого никуда не деться. Не моя вина, что нынче ты моя дочь. Существует одна легенда, старая легенда. Когда-то очень давно воспылали любовью друг к другу лесная Нимфа и Сатир….

                По утру.
Когда Аня было семнадцать лет, она написала стихотворение:
 
В глазах отражается небо лазурною гладью.
Хочется плакать, но слёзы уже не к чему.
Словно в детском мирке не имея ни рая, ни ада,
Я одна из тех, кто однажды не встал по утру,
Не проснулся, не выпил свой чай, не сделал зарядку,
Не вышел во двор, чтобы выгулять глупых собак.
Но в бездействии этом странно как всё по порядку,
И любое несчастье здесь кажется только пустяк.
А на небе ленивой угрозою тучи барашек
Разразится дождём, но дождь мне всегда по нутру.
Я лежу посредине поляны из белых ромашек
Одна из тех, кто однажды не встал по утру.

                Заключение (от автора).
Однажды совершенно случайно я повстречал Аню. Но тогда я не понял кто передо мной, да и она меня не узнала. И, сам не ведаю почему, я всё же задал ей вопрос, один единственный вопрос:
- Зачем всё?
И она ответила:
- Когда-нибудь все векторы пересекутся.
В этом есть какая-то мистика. Определённо есть какая-то мистика. И в заключение рассказа я хочу поделиться тем же соображением: когда-нибудь все векторы непременно пересекутся! Будьте к этому готовы.