Инкунабула. Глава третья. Всевидящее око

 
 На время я забыл о пластмассовом чемоданчике и упиханных в него бумагах. Чемодан  тусовался у меня под ногами в кабинете радиокомитета,  и если бы я знал, какая драгоценность содержится среди этих листков, я бы, конечно, не ширял бы его ногами, когда мне досаждало его надоедливое присутствие.
Мне всё же хотелось разобраться, почему я  настолько остро переживал смерть Савкина, словно он был близким мне человеком, родственником или отцом,  хотя единственное, что нас с ним вполне материально связывало и от чего зависели его гонорары—это моя редакционная обязанность сокращать и править ошибки в  уродливых текстухах для эфира выпускника не то геологического, не то агрономического, не то электротехнического факультета. Случались у нас с ним и споры на почве изящной словесности.
-- Нет, ты ничего не понимаешь в критериях оценки!* А я написал работу на эту тему. Почитай! В журнале «Таёжные просторы» опубликовано. А то на уме у тебя  Ницше да аполлонизм  с дионисийством и серебряный век…А теперь вот все на Фрейде и Рерихе свихнулись… 
Поначалу я впрягался в полемики, но крестьянский ум Михаила был настолько изворотлив, что мог загнать в тупик любого любомудра. А главное, он всё, что происходило вокруг него, мгновенно утилизировал для своих сочинений. Увидев у меня на столе купленный во время командировки в глубинку томик Бонновентуры, он заявлял:
- Ты выпиши мне цитаты. Герой моего романа масон и я вставлю это в его речь…
- Ты, Мишь, поди, меня в своем романе декабристкой вывел? – прикалывала романиста Надежда Сергеевна.
- Нет! Самой матушкой императрицей! Ты Сербская, а она Цербсткая. В повадки у вас одинаковые.
- Ну а меня кем?- строила глазки Света.
- И ты тоже послужила прототипом этого же образа. И от Фанечки кое-что взял. И Дашкову с вас списывал…
- Дашкову надо было с Дашки списывать! – скаламбурила Света.
- С Дарьей , соседушкой моей по лестничной клетке, мы и без того продуктивно работаем над рукописями, - затуманивался взором Михаил.
«На диване, под ружьем», - ехидничал, но помалкивал тот, кого Миша обзывал  умником, интеллигентом, мозгляком( всё это были в его системе отсчета эпитеты крайнего падения), имея в виду конечно же меня.  И вот буквально вчера, я  присутствовал при ситуации, когда труп моего оппонента, красивый как Ленин в мавзолее, эффектно возлежал на газончике, топыря** к небесам носки начищенных полуботинок. Он был почти что живой. Для того, чтобы выглядеть мертвым  -- не хватало какой-нибудь соринки, прилипшей к щеке. Недоставало какой-нибудь щемящей детали в виде развязавшегося шнурка на штиблете. Оторванной пуговицы!  Или ползающей по лицу мухи. И, прикрыв глаза, я воображал соринку, скорбно змеящийся  шнурок, тронутую зеленью патины медную муху на мраморном лбу. Все это я делал, как бы производя магические пассы, побуждающие покойного ни в коем случае не претендовать на то, что он ещё хотя бы немножечко жив. В ответ я тоже, без сомнения, что-то получал. Карпел  ли я с наушниками на голове над расшифровкой передачи за однотумбовым в редакционном   кабинете, колотил ли по клавишам печатной машинки в сообществе книжной полки, шестиструнной  на стене и стратокастера в чехле-памяти о дворовом оркестре, давал ли показания седователю, выслушивал ли нравоучения Дыбина? Или находился где-то ещё? Честно говоря, я  не мог ответить на эти вопросы ни утвердительно ни отрицательно. Я не мог этого сделать, потому что переживал состояния родственные тем, которые возникали, когда наше дворово-скамеечное братство обзавелось электрогитарами – и мы овладели танцплощадкой. Мы ворвались на её сцену войском Посланников, прибавив громкости, я потянул ручку вибратора и ощутил, как послушный  вращению рукояти газа  мотоцикл  вырвал меня в другое время. 
Порой мне казалось- меня окутывает какая-то зеленоватая слизь. С тела хотелось содрать какие-то липкие присоски. В темечке что-то пульсировало. Становилось страшно. Но в этот момент появлялось удивительное существо со светящимся лицом и смотрящими на меня из будущего стрекозиными глазами. За плечами существа сверкали прозрачные, лепестковой формы  крылья. Я не знал кто это. По телу прокатывались теплые волны, и тогда я начинал видеть и слышать всё, что произошло, происходит и произойдет со мной и другими.   
Из материалов записей глубокого зондирования мозга пациента OPD1

То, что произошло  на перекрёстке с необыкновенной  отчётливостью проплывало в моем воображении. Подробно. В деталях. Редакционный УАЗ вез Михаила Савкина вместе с редактором политического вещания Николаем Кузьмичём Скопиным. Позвякивали на коленях у Михаила в дипломате только что купленные в магазине «на углу» пять бутылок водки. Они проехали по Вертковской, прихватили пассий, поджидавших  возле аптеки напротив дома с лепными рогами изобилия на фасаде на Сибиряков-Гвардейцев, и направлялись с дамочками оттянуться на укромную лужайку в Бугринке. Жизнь, пенясь, ломилась как из тех  сдвоенных рогов, где зрелый виноград навеки соседствует с налитой тыквой. И во всем этом не было никакой случайности. Так как они постоянно мотались туда выпивать и по переменке, по очереди, попарно бдя в карауле, трахали теток, раскачивая машину. Другим вариантом были Чумаки- с избушкой банькой, купаниями в реке. Двадцать с лишним  лет спустя, абсолютно очевидно: они были по-дзенбуддистки скромны. И не позволяли себе ничего, выходящего за рамки «Кама Сутры». Ведь когда Миша сливался в единое цело с одной из  подружек на заднем сидении «уаза», ни Скопин, ни Дима не пристраивались сзади, а вторая  подружка не грешила минетом. Вполне моногамно Скопин удалялся за кусты шиповника, и пока шмель копался в весеннем бутоне, он мог выпасть в нирвану распускающихся подснежиков и купав, приспустив штаны и сбросив с себя тяжелый пиджак кабинета с томиком Ахматовой на краю стола( это была пора, когда все начальники читали Ахматову). Вполне пристойно вел себя и недостреленный «духами» дембель-сержант. Хоть и без «акаэма», но, удалившись на почтительное расстояние, караульщик сидел на пеньке, наблюдал, как на желтом одуванчике подрагивают крылышки оседлавшей венчик цветка пестренькой  крапивницы и даже не дрочил. И подружки не нарушали субординации. А ведь, хлебнув огненной воды, они могли потребовать взамен дрябловатых гениталий околопятидесятилетних мужичков, один из которых походил на Лино Винтуру, другой на Бурвиля, такого аленделонистого мальчика-водителя. Тем более, что Шура был не лишен некого романтически-рыцарского шарма, как и всякий крестоносец, побродивший в сказочных песках Востока, меж загадочных, чреватых бессмысленной смертью кишлаков, могил с выбитыми на обелисках надписями на арабском и мечетей с венчающими их купола полумесяцами. Воображение любой сексуальной женщины легко могло трансформировать джинсовые курточку и штаны Димы в доспехи тамплиера. Ну а какая из женщин не представляла себя прогуливающейся в золотом саду у стен аметистового замка с сапфировыми яблоками на ветках? Эти идиллии на полянках могли выглядеть отвратительными лишь на взгляд неисправимых партийно-номенклатурных ханжей-мизантропов, у каждого из которых в голову в виде не дающего покою микпрочипа были вживлены свои полянки, дачки, баньки, в жарких испарениях и нектарных запахах которых, клубясь, мраморели Махи Гойи, обнаженные Энгра, телеса «нюшек» с изготавливаемых для уголовных малин порнографических картишек, переснятых с  запрещенных гэбистами иностранных журнальчиков.

Теперь–то ясно, что один из потаенных смыслов того трагического ДТП состоял в том, что хоть и не тотально, а лишь точечно, некатострофично для всего этого самодостаточного, прекрасного как новогодняя елочка в огоньках гирлянд, живого космоса, у меня на глазах был нанесен  ужасающий удар по царящей гармонии. Скрежещущая какофония  этого удара и произвела на меня столь удручающее впечатление.  Ну велика ли крамола – посередь рабочего дня, в лесочек-с подружками!? Правда, куда - оно пять бутылок водки на четверых? Ведь Шура был за рулем! Ну что этот микротромб ДТП на фоне движущихся вверх-вниз,  встречно-поперечно и перекрестно авто? Что эта микрозакупорка в неостановимом перемещении венозно–-артериальных потоков легковых, самосвалов, милицейских машин, пожарных, скорых?  В общей пульсации перекрестков, площадей, городов, всей необъятной шестой части суши? И все-таки эта катострофка смутно просигнализировала о том, что в дряхлом государственном теле что-то течет и изменяется не в ту сторону! Что «бляшки»(вот великолепное в своей двусмысленности словцо!) кровеносных телец, куда-то не туда несут свой кислород, ведут себя так же противоестественно, как гнилые соки в трупе под воздействием гальванических батарей. И сколько ни посылай разряды на реанимационные утюги – толку мало.   И чего было выбегать на проезжую часть этой девочке?   В колбы каких дырявых песочных часов, не замечая, что они  составлены из хрупких стеклянных жоп герантократических монстров, вез сыпучий пляжный минерал рычащий грузовик? И для какой новой пирамиды Хеопса пер панелевоз тяжеловесные конструкции, подобные монументальным гробам на лафетах в сопровождении механически вышагивающего, острящегося  штыками мавзолейного караула?  Материалом для какой-такой стройки века должны были послужить эти  отороченные трауром ящики, проплывавшие один за другим по  экранам черно-белых телевизоров? Кого и что хоронили?

И куда  вдруг ломанулся  через тот  перекресток в ущелье между недостроенным храмом и многоэтажкой  смутно напоминающий о выходе войск из Афганистана, поток  машин, множа неизбежные столкновения? Ведь ещё сто лет назад по этой дороге дребезжали подводы из Вертково в Бугры, а  мальчонкой Миша Савкин ловил пескаришек в чистой, как слеза, речке Тулке. И наедь одна на одну телеги—разошлись бы два мужичка в епанчах с миром. Один бы с литовкой на покос поддал коню жару, чтоб поставить зарод на той полянке в Буграх, где, завалив Акулину на стожок, крякнул бы, сливаясь с природой. Другой, охлестывая кобылу, прогромыхал бы в сторону торчащей на яру церковки с колоколенкой, чтобы исповедаться в грехах. А тут подзамешкался шоферик – и катастрофа.

Из показаний следователю Воробьеву

Вполне возможно,  на газоне не резвилось никакой девочки и над нею не порхало никакого мотылька. Но   Михаил Савкин сидел как раз с того самого рокового боку, куда стукнул грузовик—и удар пришелся точно в Мишин висок. Пока сержант запаса, водитель Дима и главный редактор политвещания кувыркались на газоне, выпав из распахнувшихся от удара дверей вместе с кеглевой батареей прыснувших из растворившегося дипломата бутылок, - Савкин был мертв. Навалившиеся на него две дамочки, приняли своими телами электрические разряды предсмертных содроганий, приблизив последние мгновения к стандартам эротического блаженства: как-никак  Мишенька скончался в объятиях двух женщин!  Смерть наступила мгновенно. Будто внезапно кинувшаяся из поднебесья костлявая, вооружившись литовкой того самого ехавшего на покос мужичка, перерубила надвое колосящейся стебелек, отсекла-таки пуповину, и, кувыркаясь и крича, Михаил повалился в пасть вырвавшегося из поз земли ослизло-зеленого инфернального гада о трех рогах. Его глаза-плошки, его зубы-сабли должны были, ослепляя, сверкнуть перед Савкиным в последние мгновения – ведь Мишенька не был безгрешен. Составлявшая государственную материальную ценность машина при этом практически не пострадала. Чешуя дракона соскользнула с капота со скрежетом, напомнившем дембелю -Диме об осколках , прошуршавших по обшивке «уаза» на котором он вёл комбата, в тот момент, когда взявшаяся обгонять их «броня» подорвалась на мине. Возникшим сбоку огненно-земляным кустом  Диму вынесло наружу через дверцу: контузия, осколочное ранение в голову, трепанация черепа. Комбата  долбануло в висок наповал. Только синенькое пятнышко возле уха, из которого вытекла алая струйка. Запаяли в цинк—и домой. За пять минут до взрыва комбат рассказывал сержанту: ему снилось, как в каком-то восточном гареме, он  трахал сразу двоих толстых баб. «А ты бы хотел сразу двух?» – подмигивал он Диме.  Эти две гаремные дивы, бесстыже –голые, одна рыжеволосая, другая жгучая брюнетка и являлись теперь задумчиво-молчаливому дембелю повсюду совершенно невопопад.  Они -то и выскочили на проезжую часть, как только «уазик» миновал перекресток, и принявшему их за автопроституток( кстати, «ночные бабочки»  появились на «пьяной дороге» лишь десять лет спустя) дембелю-афганцу пришлось резко притормозить. В этот момент Дима увидел себя на  каменистой дороге при выезде из Пандшера, истаявшие дивы, оказались полосующими из автоматов «духами». Их тут же скосили очередями из подоспевшей «брони». Успев вытащить из полыхающего «уаза»  дергающееся в оргазменных конвульсиях тело комбата, которого, как потом судачили дембеля и в этот момент терзали все те же две толстые бабы, сержант   потрогал собственную голову, и, нащупав что-то на подобии рога или антенны марсианина из читанных в детстве книжек, повалился, теряя сознание. Больше он ничего не видел и не слышал. Ни того, как, рванул бензобак «уаза».  Ни того, как вскоре, вроде бы, явился на небе, вызванный непонятно кем по рации вертолет.  Ни того, как его оперировали в полевом госпитале. Находясь в бессознательном состоянии, Дима воспринимал происходившее с ним совсем иначе. Сержанту привиделось, что над ним и комбатом спустилось мерцающий, переливчатый, словно из жидкого хрусталя отлитый   аппарат, из него вышли два энлэонавта и, поместив Диму и комбата в яйцевидные  прозрачные саркофаги, подняли их на борт. Все это происходило путем перетекания и обволакивания их веществом аппарата, который попросту втянул Шуру и комбата в свое нутро.  Обо всем этом, как и о проститутках из будущего и о том, что в момент удара ему померещилось - редакционная колымага перескочила с «пьяной дороги» на дорогу, ведущую в Пандшер, как и о том, что «уаз» показался ему цинковым гробом, и что, когда он водит машину тех, кто должен попасть в автокатострофу,  видит за рулем покойниками с раскроенными головами, высунутыми почерневшими языками  и выскочившими из орбит глазами, сержан-афганец рассказал мне много позже, когда я навещал его в больнице во время кратких его выходов из комы.(По поводу того, каким образом он мог о чем-то рассказать, находясь под глухим звуконепроницаемым колпаком, заполненном зеленоватым физеораствором, - я ещё объяснюсь.)   Завгару пришлось позаботиться о том, чтобы  подрихтовать то место корпуса машины, которое послужило чем-то вроде дверного косяка при раздавливании ореха с той лишь разницей, что орехом в данном случае послужила Мишина голова. Впоследствии это выправленное место, через которое был нанесен Савкину височный удар, ничем не выделялось на общем, крашенном зеленой  эмалью фоне. Завгар Сандеева утверждала, что даже не вмятина на корпусе, а ручка на форточке—остренькая такая, никелированная—послужила причиной гибели Михаила, типичная при таких ударах травма! Ну, боковые стекла вызвезданные! Ну, ребро и ключица Николая Кузмича! Ну, вывернутый ударом бордюр! Всё мало помалу застеклилось, заросло, зарубцевалось. Но что-то томило душу, втягивая её в зияющий провал нехороших предчувствий и сновидений.

  И немалая доля вины в том была того самого чемоданчка, который по совету Светы и Надежды Сергеевны я унес на время домой и поставил  в изголовье у дивана. Очнувшись от очередного кошмара, я  перетащил кейс на стол, включил лампу и на первом же твердом желтом листе прочел начертанное витиеватыми буквами заглавие.

Саморучные записки Вольфгана Иогана фон Розена.


Не торопясь начать чтение по той простой причине, что мне показалось—это какой-нибудь из опусов Михаила Савкина, я вывалил содержимое кейса на стол. Поверх вороха бумаг из-за боковой пристежки выпало что-то завернутое в обрывок газеты, старинный серебряный крест, кусочек полуистлевшей кожи, позеленевшая от долгого лежания в земле медная пуговица.  Развернув клочок  газетной  страницы с сообщением о геопатогенных зонах, я полюбовался мерцанием рубиновых граней, в газету был завернут полудрагоценный  камень, которым Миша видимо очень дорожил.  Крест с плосковатым изображением Спасителя и буквами ИС ХС под титлами,  я положил рядом с рубином. Этот крест, отчего-то так живо напомнивший мне асфальтовый перекресток, по всей вероятности  при жизни его обладателя крепился на цепи, кольцо от которой было слегка погнуто. На обрывке кожи виднелся фрагмент  изображения похожий то ли на голову рыбы, то ли на пасть волка.  Двуглавый орел на пуговице, нахохленный, растопыренный какой-то всё еще парил в своем времени, крепко уцепившись за скипетр с державой, и, видимо из-за того, что окись съела загнутые  концы клювов,  показался мне больше похожим на двуглавого ворона. И тогда я начал читать.
 
   
       …Меня угораздило жить в эпоху бурную, как море в шторм, по коему носит корабль со сломанною мачтою. Мне посчастливилось быть лаборантом у Михайлы Ломоносова и медиумом в спиритических сеансах Якоба Брюса, обучаться в университете Гейдельберга, освоить искусство стрельбы в рядах мушкетеров,   молодым гардемарином мне  довелось участвовать в войне с Пруссией, а затем волею судеб попасть матросом на корабль, следующий в Перу, где я прорубался сквозь джунгли в поисках сокровищ, а обрел сокровище куда большее – любовь дочери опального инкского  жреца … и рукопись непримиримого борца с язычеством, фраснисканского монаха Святого Павла Перуанского, в миру Хосе Альвареса Гомеса. По пути из Америки через Испанию довелось мне побывать и в Египте, и в Иерусалиме… У … я обучился знахарскому искусству, апокрифические заметки Павла Перуанского дали мне умение входить в контакт с духами и удерживать их в повиновении.  Мое возвращение в Россию было подобно чудесному перенесению через моря и континенты во сне. Рок и судьба вели меня: мне улыбнулось познать масонские таинства, достичь высочайшей степени посвящения, быть дважды отправлену в Сибирь со специальными государственными поручениями, более похожими на ссылку, чем на предоставление достойного поприща. Изведал я и блаженные минуты любовных восторгов, и признание сильных мира сего, и жестокую опалу. Опала  и опалила меня и закалила  мой дух, который подобно опаловому кристаллу засверкал  гранями познания  благодаря выпавшим на мою долю невзгодам, клеветам и гонениям. Меня любили, мною восторгались, мне доверяли, меня подозревали во всех смертных грехах, передо мной заискивали, меня боялись и ненавидели…
Эти записки я замыслил не для опубликования на манер гиштории Тацита,  Светония  или поэм Тредиаковского. По  традиции чернокнижников, к гонимому сословию коих я принадлежу, я надумал создать инкунабулу. Послание потомкам, которое будет похоронено вместе со мною…

   В этом месте и без того прерывающаяся из-за потеков и разводов рукопись была испорчена большим пятном плесени. Дальше слова шли полукругом. Но даже из обрывочных фраз был ясен общий смысл.


…Тайна реинкарнайции и оживления покойников стала меня волновать с тех пор, как я  поучаствовал в военных действиях и видел, как во время грозы один мертвый офицер в палаш коего ударила молния, поднялся, сделал несколько шагов – и вновь рухнул наземь… Я имел честь потчеваться винами и закусками на помпезно украшенной самим Расстрелли свадьбе ангальт-цербтской принцессы от рождения нареченной Анной Софьей Фредерикой с герцогом Карлом Петром Ульрихом… Я был  на похоронах «голштинского чертушки» Петра III, куда не явилась «вдовствующая императрица», словно китайским веером на балу отгородившись от тягостного присутствия на траурной церемонии решением сената… Только знание метаморфоз, происходящих в мире насекомых, укрепляло меня в уверенности – усевшаяся на троне, шуршащая брюссельскими кружевами, сверкающая бриллиантами Голконды, отливающая атласом бабочка вылупилась из   гусеницы, кою являла из себя поставленная властною Елизаветой под венец мосластая ангальтенка. Лишь знание тех же таинственных превращений  да ужасов оборотничества  примеряли разум с не укладывающимися в воображении переменами, больше похожими на подмены … Таинством наследования  власти обращенный в Петра Федоровича Карл Петр Ульрих почивал в гробу, а высосавшая из него кровь ангальт-цербтская вампирша под личиною Екатерины Великой властвовала…   Я присутствовал на казни самозванца, и некоторые странные видения и голоса дали мне основание полагать… В тот миг, как опустилась секира, и башка Емельки Пугачева отскочила от тела,  глядя на скатывающуюся с плахи голову самозванца, я вдруг увидел, что сквозь быстро меняющиеся черты лица проступил лик мертвого императора. Когда, ухватив отсеченное вместилище  крамольных дум за волосы, палач поднял над собою это знамя победы императрицы, словно желая насадить варначью голову на кол Боровицкой башни, толпа ахнула  -- нос, щеки, брови голштинца, окончательно, сформировались на оскалившейся роже. Разбойничья борода и та словно бы истаяла на мгновение…  Ропот ужаса прокатился по Болотной площади и белыми клубами пара из отворившихся ртов метнулся  к стенам кремля и куполам соборов, чтобы, серным смрадом вструившись по ступеням  красного крыльца Василия Блаженного,  вползти под своды его, и там, протиснувшись по тесным коридорцам, упасть  на колени  пред тускло мерцающими в темноте ликами алтаря. И в тот же миг личина спала с отрубленной головы, как маска, сорванная дерзкой рукою во время машкерада – и это снова была буйная головушка одержимого предводителя бунтовщиков. Даже разбойничья борода и та прилепилась на место.   В это же мгновение черная фигура  в европейского покроя платье, отделилась от  скопища шуб, коней с заиндевелыми на них латниками, и, придерживая срываемый метелью треугол, из под коего торчала упрямая косица, направилась в сторону Москвы–реки. Купола, зубчатые стены кремля, взметнувшиеся от гулкого удара топора о плаху вороны просвечивали сквозь его камзол.  Когда призрак обернулся – я узнал его. Это был «голштинский чертушка». Да! Это был он. Эту физиономию, я не мог не узнать. Лицо мертвого, свергнутого Анной Софьей Федерикой   государя было все в слезах. Я кинулся  вослед… Меня потрясли эти метаморфозы.  Тем более, что между привезенным в поставленной на сани клетке бунтовщиком и голштинским принцем не существовало даже отдаленного сходства... Тогда меня и посетила мысль о том, что, вселившись в мятежного казака, дух государя желал отомстить неверной и вероломной своей супруге... Меня всерьез заинтересовали полные чудес гиштории, приключавшиеся  с российскими самозванцами… Два Лжедмитрия… Мечущийся дух, вселявшийся поочередно в Григория Отрепьева и … Во время Прусской компании я был изрядным забиякой, дуэлянтом, моя шпага не знала устали, там же я обрел первые навыки хирургии…


Чтение записок фон Розена настолько захватило меня, что,  отыскав следующую страницу кое-где испорченную грибком, кое-где испещренную вымарками фамилий и имен рукописи, я тут же продолжил чтение.  Интерес был тем более велик, что текст каким-то образом объяснял странности происходящего со мною.

Штудии у Якоба Брюса и Михайлы Ломоносова, работа в его стеклодувной мастерской, а паче всего в анатомическом театре, дали мне знание свойств минералов и внутреннего устройства человеческого организма. Участие в опытах с атмосферным электричеством убедили в правильности выводов Месмера… Менявшая фаворитов капризная баба была помешана на  рационалистах-просветителях… Её,  прижитый с Григорием Орловым сынишка – вот истинный движитель восхождения на трон, подтверждающий мою теорию симпатических воздействий, подобных манипуляциям древних магов… Младенцы—их рождения и жертвоприношения… Вифлиемская звезда, сопутствующая рождению Христа, Звезда Полынь являющаяся над яслями рождения апокалипсического зверя… Удар по венценосной голове золотой табакеркою—в висок... Разве он не подобен удару метеора в планету?  Катастрофа, вызванная падением болида, сжигающего леса, образующего кратеры, производящего загадочные свечения -- разве не равна результатам удара золотой табакерки в кость черепа между ухом и глазом? И разве посох Иоанна Грозного, ударяющего по голове своего сына Ивана – не просунулся сквозь века в спальню Михайловского дворца по стенам которого метались вороньи тени  заговорщиков, когда  Николай Зубов нанес свой удар Павлу I? Разве не подобны воплотившемуся в обычный кусок материи  пернатому змею кровавых культов майя все эти шарфы и салфетки, коими… С тех пор как отрубленную и пришитую нитками голову мятежного царевича  Алексея* обмотали шарфом, пернатый змей всякий раз приходил на помощь, воплощаясь в подвернувшийся под руку кусок ткани. Скрученной салфеткой удавили недобитого Петра III. Шарфом   додушивали  живучего отца его Павла I. И все в подпитии, потому как питие есть веселие … Добываемый из забродившего тщеславия, гниения и брожения духа, беспредельности пространств, тоскливой ямщицкой  песни и свиста врезающегося в исполосованную спину хлыста экстаракт! –ты поистине подобен концентрату листьев коки, поглащая который инка, майя и ацтек находили темные туннели в миры богов и путешествовали во времени. Цепенящие опиум и гашиш, погружающие в гаремные галлюцинации Востока – вы ничто перед дистиллятом браги! В нем и только в нем русский человек обретает способность слияния с веселыми, действенными, жестокими  силами, клубящимися по ту сторону хмурых икон. Только с его посредничеством… Философский камень и магический кристалл русского человека—это  рюмка, отлитая в стеклодувнях петровской эпохи. Вот в чем истинная магия Российской империи! Штоф с двуглавым орлом и граненая рюмка… Открой пробку—и выпустишь джина. Ни одному поддельщику опалов не удавалось достичь эффекта равного эффекту граненой рюмки… Когда  Павел I  велел извлечь из-под плит Александроневской лавры своего фатера, погибшего во время пьяной ссоры в Ропше,  и открыли гроб – голштинец оказался нетленен, как египетский фараон или мощи оптинского пустынника. Вот она–магия русской водки! Ну а кто вскрывал? Кто сочинял сказки про «прежестокую геморроидальную колику»?  Когда я вонзил ланцет в его царственный пуп, передо мной открылся проспиртованный кишечник закоренелого пьяницы. Его прямая кишка была в полном порядке  и  соответствии божьему помазанию, анальное отверстие  являло собою царственный идеал! О, этот отнюдь не являвший собою кондицию античного полубога труп, который притащили ко мне в лабораторию два пьяных гвардейца!   Писанная знакомой мне рукою принцессы ангальт-цербсткой цедулька! Послание лжесвятой псевдовеликомученицы Екатерины с легкостью превращавшейся из   Ангела – в Цербера! Этот клочок,  пахнущей ее источающей европейские парфюмы бледно-розовой кожи, сожженный мною на пламени свечи, как  улика, которую нельзя оставлять на суд потомкам! Что я чувствовал, когда гусиное перо в моей руке выводило заведомую ложь?  Я ощущал, как  от движения легчайшего кончика его приводятся в движение тяжкие шестерни…Так же  скрипели гусиные перья, когда Годунов надиктовывал писцам о том, как  упал на нож забившийся в падучей младенец Димитрий, хотя дядьки перерезали ему горло ( и след этого разреза потом проступил на горле удавливаемого шарфом гвардейца Скарятина Павла I!), так же водила похотливая рука по листу, составляя лжезавещание, когда съеденный оспой юный  жених Анны Долгорукой  ПетрII распространял миазмы смерти. Ах, этот плутоватый, пытавшийся перехитрить саму Костлявую, князь Долгорукий! Коротки руки-то оказались возвести на трон свою едва оправившуюся от гнойной сыпи доченьку! Чуть было четвертованием не пришлось их укорачивать! А доченька зачахла в томском монастыре.   Оспинки! Болючие гнойнички, коими покрывается тело заразившегося! Открытые Левенгуком  микроорганизмы... Эти оспинки – не есть ли следы апокалиптического  серного дождя, пролившегося из чаши Ангела…  Зараза переносимая с воздухом и одеждой, инквизиторские костры из коей велела складывать императрица… Но скаредные вельможи ховали по сундукам платья панье, батаны  с кружевными рукавами a la pagode, атласы комзолов. Рукова-пагоды как раз и стали более всего подсказкой на тот счет, что дело здесь не обошлось без  реинкарнации.   Хранилища семян смерти затаивались в деревянных, кованных железом гробницах поверх шитых жемчугами бабушкиных парчовых сарафанов, изукрашенных изображениями фантастических птиц и коней  кик, чтобы законсервированная зараза, карая, вырывалась из щелей. И покрывались народы язвами от раскаленных струй, льющихся через край чаши в руках того Ангела… Но и сами императоры, императрицы, фавориты, царедворцы—не те ли мельчайшие частицы в огромном организме государственного Левиафана, от паразитической деятельности коих пухнут органы, поднимается жар и образуются гнойнички? Результат - вместо живого организма – труп. И нужно вскрыть, чтобы написать лживое заключение. И вот моя рука выводит  трехсмысленное  слово  «колика», потому что приговоренный как бы посажен на  кол, лик его царственный  приравнен к роже  душегуба-разбойника, а из разъеденного бациллами ненависти тела   дух его, как из тюрьмы вырывается на свободу, и каликой перехожим отправляется гулять он по дорогам и временам этой зачарованной страны. И вот уже бежавший с каторги скопец-юродивый, глаголет трубным гласом Ангела: «Доколе!» И вот уже орды бунтовщиков во главе с гальванизированным покойником обращены в переваренный утробою Левиофана кал… Эту мою письменную заготовку, отписывая Вольтеру, Дидло или Д*Аламберу  на предмет случившегося, императрица-просветительница перепишет с аккуратностью зубрилки, выучивающей урок, а  доставленный от меня листок сожжет подобно обрубкам растерзанного Емельки Пугача. Все замоскворечье будет наблюдать  зловещее зарево, когда, словно скопище невидимых бацилл,  вместе с санями, клеткой на ней и эшафотом, сгрудятся стража и жадный до зрелищ люд на льду болота и лже-ПетрIII будет жариться, лопаться на угольях и сзывать смрадом горелой человечины кремлевских воронов. Запах горелого мяса - все что осталось от самозванца-ещё долго будет мерещиться жалующейся на мигрени  Екатерине и я буду прописывать ей микстуры. Но что толку в тех горьких сиропах и настойках, ежели венценосная дура уверовала в то, пойманный и уничтоженный бунтовщикв самом деле её воскресший благоверный!  Страх воскрешения мятежного духа будет терзать ясномыслящую рационалистку до тех пор, пока лже-Петр, окропленные его кровью чурбан, доски и все, что прикасалось к нему, не сгорит так же, как та магической силы, дарующая Ангальт-Церберше оправдание записка-индульгенция, держа которую и, глядя на поедающий её огонь, она будет видеть корчащегося на костре колдуна. Итак до тех самых пор, пока огонь не подберется к кончикам пальцев и не обожжет оставив красные пятнышки,- их мне придется смазывать смесью китайского бальзама с гусиным салом.  Я буду дуть на эти пальчики  так же,  как всё врачующая русская вьюга станет заметать выжженное на ледяном зерцале Болотной площади, продавившееся ямкой пятно, наводящее на размышления о том, что не все, что было мятежным казачком, сгорело—что то вожглось, вплавилось, улетело на метелке кострища в недра земные, чтобы где-нибудь, когда-нибудь явиться вновь—кометой ли на небе, выходящей из берегов Невой или ещё какими бедствиями и потрясениями…            
 
 
Откопав из-под груды страниц рубин, я подошел к окну и стал разглядывать его на свет. В красноватых отсветах закатывающегося  в проеме между домами солнца, я разглядел  на гранях камня  какие-то незнакомые мне символы, не похожие даже на арабскую вязь. Когда же  луч, сфокусировавшись, в кристалле  проструился в полумрак комнаты, посреди нее  возникла подвижная голограмма -- вельможа екатерининских времен  в камзоле, с лентой через плечо, со  шпагой на боку и в треуголе.
-- Не удивляйтесь, юноша! -- произнес голографический призрак, отвесив поклон. --  Ваш славный пращур  Лучшенков поддерживает  perpetuum mobile Tempus в рабочем состоянии. Мы сейчас находимся с ним в деревне Чум-аки или как называют её Чумаки, в 1777 году и я излучён сюда нашим устройством по проницанию времени. Как, впрочем, и большая часть этих листов моей книги, которые исчезнут, если  через рубин не будет струиться  свет. Вот почему  листы казались вам красноватыми…Но -- к делу. Пока длится медиумический сеанс и я могу свободно путешествовать сквозь времена-спрашивайте…
--Что произошло на перекрестке? И почему у меня такое ощущение, что  я нахожусь и здесь, и в реанимационной палате, под каким-то прозрачным саркофагом, наполненным зеленоватой жидкостью?
-- Это длинная гиштория. И  вы, дружище Лученков, а если быть более точным Лучшенков(ох уж эти писаря и паспартистки--всегда ввернут какую -нибудь не ту букву в фамилию, не понимая, что влияют на карму!), так вот вы давно уже были бы в лучшем из миров и не получили бы никакого образования в Томском императорском университете, если бы мы с вашим славным предком не поймали вас в луч нашей  машины с тех самых пор, когда  вы  с вашим комбатом  Скопиным наехали на мину под Гератом, а если быть более точным - еще много раньше, до вашего рождения в этом теле…
--И где же я теперь?
--О! Милый сержант! Когда я был гардемарином…Ну да ладно! О сём лучше не спрашивайте! Много где…И сейчас самое главное вам  надо опасаться этого стремящегося завладеть икунабулой реинкарнанта злодея-оборотня Савкина. Впрочем, охотников на обладающий магической силой апокриф  предостаточно -- это и Дыбин, и Чернов, и Воробьев – все реинкарнанты  давно уже отдавших душу Дьяволу  палачей , опричников, тайноприказных людишек… Но главный злодей, это варначье племя--Савкин. То, что он погиб на перекрестке-лишь видимость. Он никогда и не был жив. Это осужденная на вечные скитания  имитация, являющаяся темной частью сущности убиенного ударом посоха в висок Иоанном сына Ивана. Вот и теперь опять -тот же удар, только уже в другом времени. Эта  наловчившаяся одно время убивать ударом кистеня в висок сволочь морочит мне голову. Но нас с Хансом  Штофманом не провести! Он будет повсюду помогать вам, раздваивась на сущности  Филимона и корреспондета Да-да по прозвищу Наджибулла. Это не совсем тот Наджибулла, что в Кабуле, но и в каком-то смысле-тот.  Таковы уж свойства межвременных симпатических воздействий.  Ну а   для того, чтобы   разобраться в происходящем, вам нужно продолжить чтение до окончания сеанса. Впрочем, я вам помогу. Слушать легче, чем разбирать каракули...
 Не отходя от окна, я направил луч кристалла на стол и увидел как поверх вороха бумаг легло голографическое изображение  внушительного тома. Рядом возник подсвечник с горящей свечой.  Фон Розен шагнул к столу, уселся на стул и в самом деле обретший очертания величественного трона и, откинув шпагу, положил рядом с подсвечником треугол. Затем он не спеша развернул книгу, и начал читать с выражением. Слушая, я не мог отделаться от ощущения, что  я сам и есть этот чтец в парике с косичкой.


Никто не знал, что распотрошив царя, как предназначенную для лабораторных опытов лягушку, со смехом омыв руки в его крови, с удовольствием покопавшись в его внутренностях, выложив в кюветку его сердце, вывалив на блюдо его мозг, я, весь перемазанный его царственной слизью, сам себя помазал в цари. Никто даже не заметил, что соседство слов «колика»  и «геммороидальная» - издевка почище острот Бомарше и Мольера! А это так… И вот я свершил ритуал самопосвещения. Я стоял у венецианского  окна своей, обращенной в морг лабаратории, в уляпаном кровью фартуке и, подставив лицо свету пульсирующего рождением завтрашней славы вечного астрального мира, улыбался… Искромсанный труп того существа, что выросло из некогда принятого мною на руки царственного младенца, разделанный, как балтийская камбала-калкан из рыбной лавки, лежал у меня за спиною. Тайна помазанника была мною разъята, проанализирована, систематизирована и уничтожена. Оставалось лишь зашить труп…
 Конечно, сочиняющие  мемуары лекари, напишут о другом – один  изложит как Петра III  в повозке везли в Ропшу, другой, как его, с его инструментами и бальзамирующими материалами пригласили в Ориенбаум, где якобы лежало предназначенное для вскрытия царственное тело. Но им невдомёк будет, что приглашенному леб-ведьмой Чоглаковой для лечения бесплодия императрицы лейб-колдуна и пернатого змея, предстать в личине лейб-хирурга Лестока -- дело плевое. 
  Мои мгновенные перемещения в пространстве и времени я мог производить отсюда, из моей лабораторией под потолком коей висел оскалившийся сушеный нильский крокодил, в углу поблескивало стеклянными глазками чучело летающей собаки, какие водятся в лесах Перу, а на полке рядом с обтянутыми кожами фолиантами, манускриптами , образцами минералов, пробирками, ретортами, стеклянными трубками,  коробками с засушенными насекомыми, покоились банки с препарированными эмбрионами и диковинными морскими гадами. Из этой затворнической кельи чернокнижника  я мог совершать свои инфернальные полеты при посредстве неких магических действий и чтения заклинаний. Этим опытам я обучился у Якоба Брюса в Сухаревой башне, а самостоятельно  мы начинали  проводить их с моим ассистентом  Хансом Христианом Штоффманом…

Чтец прервался.  Перелистывая страницу, он задержался и я увидел гравюру с изображением  кристалла, представляющего собою зрачок огромного глаза, сквозь который струился луч света. Луч исходил из странной формы прибора,  и в световом конусе были заключены как бы перемещаемые куда-то фигуры с развевающимися волосами и одеждами. Над  магическим аппаратом, на развернутой ленте отчетливо видна была надпись Perpetuum Mobile Tempus. А рядом с кристаллом кто-то начертал: «Сие есть Всевидящее Око».
-  Воистину так! – поспешил с разъяснениями  фон Розен. - Прободающий времена луч - и есть сие око. С его помощью можно заглядывать в прошлое и прорицать будущее. Потому как узнать о том, что будет проще всего, переместившись во времена грядущие. Впрочем, это можно делать не только посредством изобретенного нами с Хансом магического прибора, чертеж коего мне достался от одного спившегося шкипера, путешествовавшего в Америку. Он говорил, что чертеж этой машины  скопирован со стелы поглощённого джунглями  инкского храма.    Но переноситься во времени можно и при помощи камлания. И сибирские шаманы делали  это с таким же успехом, как адепты масонских лож.  Особенной искусницей в этом была любовь моя- Сахате-Алунь…
Закончив свой краткий монолог, фон Розен стал искривляться, растекаться, обретать очертания, которых только что в нем не было и в помине. На лице образовались черные раскосые глаза. На месте белого парика-спадающие на плечи черные волосы. Камзол и шпага истаяли. Вместо фолианта в руках красовался бубен. Под обвешанном оберегами шаманским балахоном  угадывалось гибкое, как хлыст женское  тело. Било ударило. Натянутая кожа загудела. В накатывающих волнами вибрациях отчетливо был слышан голос. 



…Итак, оргия, начатая с того,  что Леха Орлов воткнул вилку в шею государя  завершалась.  Каннибальская трапеза, в которой тело императора, возлежа на золоченом блюде, было терзаемо вилкой в руке Орлова и скальпелем в моей руке, а если разобраться – сотнями вилок и ножей истекающих слюною, тянущихся за своим лакомым кусочком насекомоподобных, крысиных и волчьих рыл, шла к концу.  Оставалось вдеть нитку в иголку, зашить края разреза, нафоршировав труп пропитанными в настоянной на травах водке тряпками, и с помощью ассистента Штоффмана совершить над трупом ритуал погребальной  раскраски. Это мы по обыкновению делали  после того, как на труп натягивалась одежда. А она, представляющая собою обычный мундир голштинского солдата, валялась на столе рядом с телом. Изготовлять из вельможных трупов нетленные чучела было одним из тех ремесел, которое мы исполняли с удовольствием. Еще во времена взбалмошной Анны Иоанновны, палившей из дворцовых  окон по воронам и галкам и безумствовавшей на тетеревиных токах, мы с Хансом  так могли усадить на сучок забальзамированного петуха-тетерева, что он становился вылитым обергофмаршалом. К вящему веселию бироновской марионетки вельможи узнавали себя в чучелах птиц, а карлы и карлицы, украшаясь перьями, вращались в менуэтах, как заводные изображая тетеревиные тока. Тогда-то я и понял, что умершая цивилизация инков реинкорнировала  в елизаветинский двор. Смерть Петра II подтвердила эту гипотезу. Царственный отпрыск  был принесен в жертву имперскому тотему  совсем по образу и подобию инкскому. Монах – доминиканец Хосе Альварес Гомес сообщает о том, что инки выбирали самого красивого и упитанного мальчика лет десяти-пятнадцати и, погрузив его в наркотический сон с помощью напитка из сока коки, замуровывали в пещеру или вмораживали в горный лед. Жертву окружали изображениями богов. Не так ли и мы с Хансом изготавливали для царственного юноши чучела механических, приводимых в движение шестернями зайца, лисицы, волка и крякающей утки? Эти чучела мы позже с успехом использовали для сеансов оборотничества.  Маниакальное пристрастие Петра Фёдоровича к игре в куклы в своё оправдание подробно описала в своих мемуарах Матушка Екатерина. Ко времени сочинения ею этих лживых бредней она и в самом деле уже в матери годилась  мужу, убиенному при её безмолвном согласии. Она обвиняла Петра Федоровича в том, что  вместо того, чтобы исполнять супружеский долг, он натаскивал в спальню крахмальных кукол, наряженных в маленькие солдатские мундиры- точные копии настоящих, и устраивал парады. А то играл им на скрипице, от звуков коей Ангальт-Церберше хотелось выть. Самым страшным обвинением бедному Петру Федоровичу стал случай с экзекуцией вздернутой на миниатюрной виселице крысы, отъевшей голову одному из крахмальных солдат. За жизнь этой крысы и поплатился монарх собственной. Но охранявшая своё ложе от посягательств муженька Церберша не знала, что тех кукол, изготавливали мы с Хансом Штоффманом. Что с помощью приемов симпатической магии они были наделены способностью видеть, слышать и передвигаться. Эти шмыгающие между ног стражи гонцы и доставляли мне подлинные сведения о том, что происходит в спальне Екатерины. О чем там они шепчутся с Дашковой. Я манипулировал этими куклами, они были моими глазами и ушами. Не даром Като обращалась ко мне с жалобами на то, что ей мерещится всякая ерунда, что ей снится будто бы по ночам куклы оживают и подгладывают за ней: управляемые мной  марионетки действительно вели по ночам активный образ жизни. Приведя однажды их в движение, не так-то просто было вернуть их в прежнее  безжизненное состояние. Поэтому нет ничего удивительного в том, что Като стал являться крахмальный болван с отъеденной головой. Я пытался изловить каналью, но он забивался под необъятную кровать императрицы и я надеялся лишь на то, что крысы доедят злосчастную куклу.   



Откинувшись на спинку дивана, где непонятно как я оказался, с ворохом бумаг на коленях я, как завороженный следил за  танцем шаманки в которой  я узнал Надежду Сергеевну.  Совершив очередной круг,  моя непосредственная начальница отбросила бубен, и, сбросив шаманский прикид, плюхнулась ко мне на колени.
- Ну что, Костя, все пишешь? И как тебе не надоест?
Она тянула ко мне губы, трепеща на моих коленях, как наяда в сетях. Была ли это так похожая на Йоко Оно Надежда Сергеевна? Голыми руками она обвила мою шею, и мы повалились на рассыпавшиеся по дивану бумаги. Срывая с себя одежды, я уже готов был совершить свой священный  долг истинного мачо( в индуизме мужчина отвергший женщину считается великим грешником), она помогала освободиться мне от штанов, и всё бы свершилось по канонам «Кама-Сутры», если бы, открыв глаза, вместо лица стареющей японки, которым Надежда Сергеевна соблазняла редакционных Джонов Леннонов,  я не обнаружил ухмыляющуюся рожу Миши Савкина.
Вскочив с дивана и застегивая ширинку, я хотел сорвать со стены гитару и треснуть козла музыкальным инструментом по голове. А того лучше боднуть его рогом стротокастера: Миша как чёрт от лададна чурался от электрогитар.
- Да ладно! - кинул ногу на ногу Мишель. – Шуток не понимаешь! Ты взялся читать все это? Похвально. Только смотри – шею, как я, не сверни! Этими бумагами интересуются спецслужбы. Сильно уж им хочется овладеть тайной  всевидящего ока, древними секретами предсказателей. Возьми хотя бы вот этот  фрагмент! Или вот этот…
 Он хватал и бросал листы. Хватал и бросал. И я увидел, что это паук –тарантул из недр гитары, перебирающий партитуры непостижимой музыки. Из темного угла вышел «голштинский чертушка»  со скрипкой. Следом маршировали крахмальные куклы – одна с отъеденной головаой, другая с отгрызенной рукой. На середину комнаты выбежала кудлатая собачонка. Петр Федорович  подтянул колки, прижался к деке щекой – и повел смычком по струнам. У него за спиной  теснились гвардейцы оркестра клуба одиноких сердец сержанта Пеппера в мундирах такого же кроя, как и на скрипаче – императоре. Он и был сержантом Пеппером. Кроме того, левша Маккартни теребил струны бас-гитары – увеличенной копии «скрипицы» - четыре струны, дека с вырезанными эфами – всё намекало на преемственность. Оркестр грянул, листы заметались по комнате. Император – битник, умевший устроить буффонаду даже из траурных процессий и церковных служб, солировал.  Явственно прозвучал зачин «Мишел». Ангельские голоса ливерпульцев продолжили оборванную балладу.  Скрипка в руках  стремительно превращающегося в скелет монарха в ветхом солдатском мундире и треуголе на голове стонала, собачонка повизгивала, подвывая, пустились в пляс куклы.  Среди них особенно выделялись четверо стриженных по моде петровских времён в мундирах с эпалетами. Три наяривали на махоньких эелектрогитарах, четвертый  молотил по барабанам.
 

Вот и теперь, силой заклинаний инферналии должны были вернуться в свои симпатические вместилища.  Но Ханс ещё не дочитал формулу витализации мертвых предметов, после чего должны были истаять инфернальные сущности и закрыться временные коридоры. И пока он доборматывал их, я, пронзая насквозь секунды, минуты и часы,  все ещё пребывал  в захватывающей дух раздвоенности. Я видел, как  подобное перепончатокрылой летучей собаке существо с лицом императрицы врывалось между дерущихся, подобно тарантулам в банке, ее мужем и братом любовника, как  она вонзала клыки в шею Петра свет Федоровича, как одновременно силой ее чудовищного магнетизма вилка всовывалась в кулак  Лехи Орлова и вдавливалась в  яремную вену венценосца там, где воткнулись зубы вурдалачки. Леха отбрасывал вилку, вампирка продолжала сосать и в то же время наливясь силою в норе из перин, атласных одеял и балдахина, сжимала кольцами змеи зевсоподобного Григория. Мне, как её тайному лекарю, знахарю и акушеру, каюсь, пришлось помочь с абортированием ставшего лишним в этих телесных  трениях чертушки вместе с  его кулебякоподобной толстухой Воронцовой, мопсихой, скрипкой и смычком.  Пернатый змей свился в салфетку – и сдавил  горло, из которого хлестала кровь. Tercium non datur. Пока заговорщики возились с мокнущей тряпкой—я, как и императрица-вампирша, пропитывался живительной, дарующей вечную молодость влагой.  Ханс дочитывал последние заклинания, луч Люцифероса мерк в рубине превращений.  Пройдя сквозь стену лаборатории   Летучий змей, втек в  висящего под потолком набитого конским волосом нильского дракона, вампир вшуршался в опилки чучела летающией собаки. Сотни других сущностей растеклись по норам, щелям, изображениям на китайских вазах и картинах в Зимнем, скульптурам в царскосельских парках—там крыса юркнула в нору, здесь стайка летучих мышей упряталась под стропила замкоподобного строения, там моргнули глаза и зашевелились скульптурные волосы-змеи отрубленной головы Горгоны или застыл золотой дракон на матовой поверхности фарфора– и связь между всеми, кто влил свою ненависть в обездвижение   тела-идола и  инфернальными силами оборвалась. Повизгивала, бегая около разлегшегося  на полянке возле павильона похожего на садовника трупа, мопсиха и все норовила лизнуть хозяина в лицо. Бежал лекарь, гремя сундучком. Два гренадера в высоких шапках с султанами на манер персидских брякали шпорами и палашами. Словно прислушиваясь к тишине помалкивала лежащая на буфете скрипка, хрупнувший под каблуком ботфорта по время драки смычок распустил конский волос по бриллиантовым россыпям рюмочного стекла и фрагментам фарфоровых тарелок—там рука Орфея, хватающегося за лиру, здесь  лук Амура с наставленной стрелой, на третьем, обрамленном золотым орнаментом обломке мохнатые руки Пана хватающие закатившую глаза Нимфу…Поднимались спиртовые испарения над осколками, заканчивая гастрономическую  карму, хрустела косточками на клыках мопсихи все еще растопыривающая ляжки, зияющая отсутствием потрохов зажаренная утка…Препарированный нами труп вовсе не был телом самого императора, но это ничего не меняло.  В гроб можно было положить и труп вчера запоротого шпицрутенами солдатика, и, удавившегося позавчера рифмоплета-воздыхателя, и проколотого на дуэли повесы… Я и мой ассистент искали способов приведения их в движение с помощью магнитов, лейденских банок, пойманного на громоотвод атмосферного электричества. Параллельно мы изучали способы путешествия во времени и создания механического человека, оживающего под действием завода пружины наподобие часов. По нашему замыслу такие механические часовые  могли бы сильно облегчить службу военных и с легкостию справились бы с работою тупых чиновников. 
 Нахлобучив на освобожденную от мозга голову парик, застегнув на все пуговицы мундир из-под которого мы выпустили наружу кружева воротника и манжет отрезанные от остальной, сгодившейся для набивки мумии рубахи, мы натянули на императора штаны, вколотили одеревенелые монаршие  ноги в ботфорты. Особых трудов стоило утолкать в его любимые кожаные краги скрюченные пальцы, но справились мы и с этою задачей. Позже эти похожие на двух черных тарантулов суставчатые перчатки доставили нам с Хансом много хлопот, повадившись сбегать из гроба и пугать императрицу, Алешку Орлова и суеверных придворных дам. То они появлялись из зеркала в спальне Екатерины и, прыгнув на голую спину Потемкина, начинали танцевать на ней хабанеру, то  падали с потолка на богато сервированный  стол и шагая по печеным осетрам, жаренным поросятам, виноградным гроздьям и ананасам вызывали переполох. Потёмкин выхватывал шпагу и, кроша яства и китайский фарфор наподобие турецких крепостей, рубил кожистых, мгновенно срастающихся турков-пауков, которые жестикулируя, изображали кукиши или бегание левой руки по грифу скрипки, а правой  «пиление» смычка по струнам. Императрица затыкала уши, ей мерещились те какофонии, которыми муженек при жизни терзал ее нервы. Фрейлины, визжа, рассыпались. И пока Алешка с  Григорием Чесменским сражались с пауками, мне приходилось читать заклинания, чтобы вернуть ожившие перчатки на жаждущие отмщения руки покойника. Все были уверены—имепратор-невидимка блуждает по дворцу и краги должны подобраться к чьему –то горлу.    
-- Дайте мне каких – нибудь капель или шпанских мушек! – стонала Като. – Иначе я сойду сума, прежде чем этот Мавр меня задушит! Ну што ему не лежится в его гробу?
  И темной ночью  мы лезли с Хансом под вывернутые гренадерами плиты собора, чтобы открыв гроб, в котором было уложено наше чучело, привязывать краги к рукам сыромятными ремешками.
 Но новое суеверие явилось в воспалённом воображении цареубийц. Какой-то курнувшей гашиша у турецкого посла фрейлине  померещилось, что император является по ночам, чтобы заниматься шагистикой в галереях Зимнего. Явился слух, что вместо тряпья, мы нафоршировали труп шестернями, превратив его в набальзамированную механическую куклу. И что-де у этой куклы даже в голове имеется что-то вроде шарманки или музыкальной шкатулки и покойник, отворяя очи и уста металлическим голосом, произносит: « Убить меня? Сие невозможно! Я-- вечный!» И ещё явился слух, что  этот механический истукан предсказывает будущее.
 С полотенцем на голове обпившаяся раствора шпанских мушек императрица пытала нас с Хансом:
--Признайтесь! Ваши проделки! Опять, поди, кунштюки с крахмальными куклами? Сошлю в Сибирь, если будете продолжать ребячиться! И прекратите ваши опыты с атмосферным электричеством! Не то все покойники выйдут из гробов и сделается Апокалипсис…
     И подвинув к себе бумагу и чернильницу, она заскрипела пером, сочиняя письмо   Д*Аламберу, этому, найденному младенцем  на  церковной паперти рационалисту, возомнившему себя гениальнее Пифагора.
И мы  снова лезли под каменную плиту в соборе и отворяли гроб, чтобы продемонстрировать доверенным Потёмкину и Алёшке Орлову, что  брюхо императора нашпиговано отнюдь не пружинами и шестернями, а пропитанным настоянным на зверобое, чистотеле и листе подорожника водкою тряпьем...

Битлы продолжали бренчать, что было вполне естественно, потому как затеянный мною мальчишник был в разгаре, и катушечный магнитофон  приведен в боевую готовность. На кухонном столе ферзем хрусталела   бутылка водки. Рубиновым королем мерцал  портвейн 777. Офицерами наступали бутылки «жигулевского». В этой диспозиции прорывались в дамки вскрытые кругляки скумбрии в масле. Расчлененная и осыпанная кольцами лука атлантическая сельдь в фарфоровой тарелке напоминала об ужасах времен, когда  и четвертовали, и колесовали почем зря.
- Ты вообще-то представляешь, что такое игра в тычки-ножички? – экзаменовал меня Михаил, только что произведший экзекуцию над рыбиной, в то время, как я обливался слезами, нарезая лук. – Да где тебе знать-ты же городской! -досадливо он махнул ножом, будто собирался его метнуть в меня, чтобы он вонзился в дверцу шкафа рядом с моей головой.-  А был бы ты деревенский - знал бы! ( Миша считал себя деревенским. Но родился и вырос в Буграх, а это хоть и хранящая заветы старины городская окраина, но не деревня…)
- Это ты к чему? – почувствовал я пробежавший по спине холодок, представив, как тесак в подтверждение снайперских способностей ножеметателя, свистит у моего уха. Полемизировать с Мишей, когда у него в руках было оружие – не стоило.
-  А я ховрю все началось с этой самой игры в ножички! Вся смута. Смерть царевича Дмитрия в 1591 году  - событие равновеликое запуску первого космонавта в космос в 1961-ом! Этим убийством  такую, пойми, ракету в будущее запустили, что подожди ещё – Лжедмитрии и взошедшие на царство Борисы явятся на Руси! Я-я-вятся! Тогда, в XVI, торопясь замести следы, растерзали  дьяка да не того.   А вот мне недавно в Томске один мой приятель показал апокриф сосланного  Годуновым в Тобольск другого дьяка – Гундябина. В том апокрифе такие вещи написаны!
-Какие же, Мишенька! – голубел пытливым взглядом Филимон, уже срывающий с «беленькой» пробку, ухватившись за алюминиевый язычок и разливая по первому кругу. Он делал это щедро, не экономя, потому что под столом  двумя резервными полками дожидалось своего часа солидное подкрепление из «беленьких» и «красненьких». чья гражданская война должна была неизбежно разыграться с минуты на минуту на поле брани застеленного клетчатой клеенкой кухонного стола.   
- А такие! – опрокинул Мишель первую и ткнул вилкой в селёдчину.- В том апокрифе рассказывается, что то была не просто игра в ножички, а ритуал! Ведь Малюта Скуратов баловался чернокнижием. А некоторые богослужения Ивана Грозного сильно походили на черные мессы. Сын пятой жены Грозного, судя по всему, обладал некоторыми сверхъестественными способностями, как и многие эпилептики. Фёдор Михайлович Достоевский, к примеру. Сибирские шаманы выбирают себе приемников из числа юнош с явными признаками психических отклонений. В момент эпилептического припадка возникает сверхвидение. Эффект всевидящего ока, так сказать. Подверженный падучей может прорицать…
- За сверхвидение!- вклинился Филимон и разлил по второй.
- Это очень любопытно! Оч-чень! –  вдогон опрокинутой выложил на корочку ржаного хлеба ломтик скумбрии Семушкин, уронив на думный лоб русый оселедец, под которым он обычно прятал  плешь истинного славянофила. 
- Так вот! – продолжал Миша, отделяя селедочные кости от сочного мяса. – сосланный в Тобольск дьяк Гундябин утверждает, что очерченный ножом круг на земле был магическим кругом , благодаря которому  свершился обряд реинкарнации…
- Ух ты! – выдохнул Филимон, зубами гиппопотама вскрывая жигулевское. – Неужели и тогда были масоны?
- А ты думаешь-если во Франции тамплиеры с ХIV  века, то мы от них отстали? Да известно ли тебе, что дочь Ярослава Мудрого была французской королевой? Опричнина была орденом похлеще какоих- нибудь  «псов божиих». Все эти головы собаку и метлы привязанные к седлу-что как не намеки на оборотничество и ведьминские шабаши!
- Так что же с тем самым кругом получилось? – занюхал Семушкин третью, не закусывая.   
- А то! – отхлебнул пенного Миша.-Я же говорю-все равно что Юрия Гагарина в космос запустили. Только в инфернальном, разумеется, смысле.  Как пишет дьяк в своем апокрифе, никто не заметил в суматохе, что в круге на земле была нарисована пентограмма или голова Бафамета! Что имелись там и каббалистические символы. Этот сатанинский знак и был окраплен кровью царевича…
- Неужели!? – вырвалось у Семушкина. 
- Так утверждает апокриф.
- И что же из того следует?
- Не исключено, что царевич Дмитрий либо был принесен в жертву, либо сам себя принес, чтобы реинкарнировать в другие тела и таким образом совершить путешествие во времени. Вы думаете – царевич Алексей случайно страдал гемофилией? Д и Григорий Рапутин так вот ни с того ни с сего явился из Тобольска, чтобы заговаривать кровь? А откуда явилось  такое несметное количество Лжедмитриев? А потом еще и   княжна Тараканова? И Лжеанастасии Романовы?
 И  разлив по стаканам рубиново мерцающий портвейн, Миша добавил, поднося к вампирически ухмыляющимся губам малиновую влагу:
-   Царица Александра Федоровна тоже верила в реинкарнацию. И потому рисовала свастики на стенах ипатьевского узилища.
- Мишь, а ты бы прочел отрывок своего исторического романа!- сделал свирепую гримасу на лице Филимон.- То место, где про Гришку Орлова, а! Помнишь ты читал , когда мы в Чумаки ездили? У тебя рукопись-то с собой?
-   Да что рукопись! – отставил опорожненный стакан Михаил. – Этот текст существует помимо меня. Я только передатчик. Ретранслятор. И если хотите, то –пожалуйста.
 Внезапно лицо его начало менять черты. На голове образовался парик с торчащей косицей. Кожаный пиджак сменил камзол вельможи XVII  века.  Это был фон Розен. Послышался щелчок. И голосом актера, читающего радиоспектакль, барон продолжил повествование. 

…Мудила Григорий Орлов, фаллос коего стал скипетром, а  мошонка державой в руках  Ангальт – Церберши нашептывал мне на ухо свои солдафонские указания, пока я блуждал глазами по буковкам и завиткам каллиграфического шедевра, принадлежащего перу знакомой мне ручки… Это была ручка сирены питергофских кущ, чьи кринолины шуршали, чьи декольтированные глобусы грудей обещали и кругосветное путешествие по райским островам, и услады созерцания звездного неба. Два подобных глобуса стояли в моем кабинете и, вертя их, я воображал, что верчу принцессу в менуэте, а она, делая книксен, выставляя из под рубина лукавых губок китайский фарфор зубов, и с невинностью пастушки заглядывая в бездонные зрачки человека с репутацией мага, чародея и астролога, так склонялась, будто специально желая  показать – где у этих дышащих полушарий   розовеющие в ярких свечах люстр Антарктиды. И что из того, что я один из тех, кто достигал на многопарусном фрегате тех двух Антарктид? Пытаясь растопить их губами жадного до путешествий по горам и впадинам, таящимся по ту строну театрального занавеса юбок и кружев… Ну пусть не губами, а пальцами, ощупывающими  круглящийся животик. Да, да –там уже бьет ножками будущий наследник престола! Ах—вот, она вожделенная Индия, мыс доброй Надежды, Огненная Земля, жерло огнедышащего государственного вулкана, из которого  появляется пульсирующая незаросшим темечком головка! Кому ж ещё довериться, как не отрекомендованному самой ведьмой Чеглоковой чародею-лекарю, от мигрени  прописывающему - кровопускание, от хандры и полового бессилия – шпанские мушки, а от беременности – роды, роды и еще раз роды. Хирург Лесток с его париком, напоминающим Гренландию и Скандинавию по сторонам похожей на старую недобрую Англию льстивой рожи и вездесущим, как нос Фридриха II, скальпелем посрамлен. Кем! Знахарем-чернокнижником, астрологом некромантом, кристофермарловским Фаустом! Да пусть хоть и шарлатан—лишь бы забеременела!  Такова воля Елизаветы. А дщерь Петрова суеверна, боится черных кошек, цыганского сглаза и пророческих предсказаний гадальных карт. О чем он толкует? О каком-то там несколько поколений вмешивающемся в дела родов колене Иоанна Грозного, прибившего свою сноху на последнем месяце беременности! Что надо сначала заклинаниями убрать действия инфернального посоха и колена давно неживого похотливого козла, а затем уж воздержаться от танцев и скачек верхом! Соотнести ночи совокуплений с лунными фазами? Вздор! Но в этом что-то есть!   И вот они—первые роды, вторые, третьи… «Императрица брюхата!»--срывается с лукавых коралловых губок, доносится из под подносимых ко ртам перстов и кружевных платков и шорохом умиротворения растекается внутри золоченых гротов императорских покоев… Теперь всё это принадлежит мне.  И несказанное блаженство ощупываний животика, под которым –волосяные покровы тайны. И оглядывание набухших сосцов. Ну, какой из ее постельных  крахмальных солдатиков, удостоился с нею такой интимной близости? И разве всеми этими криками, стонами, дрожаниями разъятых ляжек, обрезками пуповин и остатками последов – не  коронован я в тайные императоры?  Вера в божественность царственных особ, столь же беспочвенная и фанатичная, как вера в шпанских мушек или каменных идолов—я больше не твой подданный! С тех пор, как я вонзил ланцет в царскую плоть не для кровопускания или обрезания пуповины, я  стал императором своей империи – империи реинкорнации. Так и не догнав на москворецком льду ту  черную фигуру, поскользнувшись и ударившись о холодную как дворцовый паркет гладь, глядя снизу вверх, как он возносится сливаясь с силуэтом Василия Блаженного,  я  понял, что он вернется. В обличии мужика-разбойника, ангелоподобного евнуха, черта, но вернется… И это должно было стать главным доказательством того, что признанный им сын—отпрыск семени Петра, а не альковного генерала-аншефа  по ту сторону зеркал её  спальни – камер-юнкера  Салтыкова. Пусть даже сам Петр Великий в качестве духа вмешался в акт сотворения продолжателя дел своих. Кровь тяготеет к крови. И как призрак отца Принца Датского к своему сыну, должен был явиться неупокоенный дух Петра III и привести в движение препарированное мною тело. И это свершилось. И Екатерина Великая лежала в гробу, а рядом стояла рака выкопанного императора, на чьем горле в ту ночь, когда я разъял его, я обнаружил все тот же  притворившийся синей полосой от удушения след  от ножа, полоснувшего по горлу десятилетнего Димитрия, последнего из рода Рюриковичей. След дьявольского когтя, который вонзается, рвет, душит, проникая сквозь времена…И только странным образом затянувшиеся рубцы, напомнившие шрам от топора палача, только уже сглаженные разложением  разрезы от моего ланцета мог я различить на шее Петра III, с помощью которого в ту бессонную ночь я исследовал вдоль и поперек материки его тела, подобно Витусу Берингу доплывшему до Камчатки или  дону Кристабалю и Писарро, достигших Вест-Индии. Мне казалось, я стою не в соборе, а  у жертвенника храма на вершине какой-то вестиндийской пирамиды. Мне чудилось—я переместился в Египет времен Эхнатона или Китай эпохи Хань. Мнилось, что не златые купола венчали собор, а три идола времен вятичей, кривичей и родимичей. Поверженные некогда Владимиром в Днепр, исхлестанные плетьми, они доплыли  путями из греков в варяги, чтобы, воскреснув, требовать выпяченными из под усов мстительными губами: «Крови! Крови!»  И мелькнула тень пернатого змея, и зашуршали перепончатые крылья, и застучали когти. Сердце  царя, которое подобно жрецу варварского культа Кетцалькоатля, я вырвал, чтобы поместить его в банку со спиртовым раствором, волшебным рубином светило мне в полумраке собора. Сквозь этот магический кристалл я созерцал царей всех времен. Луч Люцифероса проникал сквозь фигуры в рясах, епатрихилях  и золотых фелонях, сквозь сверкание и тусклое мерцание икон и входил в самое мое сердце. Египетская царица и фараон лежали в своей пирамиде. Осирис и Гор. Антоний и Клеопатра. В паникадиле дымилось сердце, вырванное из груди жертвы. Я вдыхал дым фимиама и видел – передо мною лежат скифский князь в золоченом доспехе  и его добровольно принявшая смерть княгиня в унизанном жемчугами кокошнике, подобно куколке бабочки замурованная в парчовое платье.  Как из кокона насекомое, выпраставшийся из своих прежних обличий, оцепенело созерцал вечность следующий император. Наследник Павел. Золото позументов, бархатный траур и сверкание алмазов. Нахохленный вороненок. Он, конечно, предчувствовал, что император здесь не он, а вечность. Или тот, кто овладеет ею. На его виске уже трепетал голубенький мотылек удара от тяжелой золотой табакерки. Рука графа Зубова уже ткалась из полутьмы, каждения ладана  и мерцания свечей. Все было предрешено.
 И когда запели «Со святыми упокой», – слезы хлынули по его одеревеневшему лицу. Лицу Перуна, Велеса, Вирокочи…Так выступает янтарь на стволах сосен, елей и кедров, а потом он каменеет и превращается в  капли вечности, перекатываемые балтийскими волнами. Кто-я? Кто –император, которого уж нет в живых – только насекомые увязшие в том янтаре. Царственная муха. Муровей-полубог. И что такое наша обращенная к богу молитва? Едва заметная вибрация в окрестностях собственного рта, писк, зудение,шорох. Комар—протоиерей. Капля вязкого, как смола, мгновения--сколько же умещается в тебе!  Как огрузнел, как  сгорбился бравый гвардеец Алексей  Орлов, в укор о содеянном назначенный шествовать за  царственной ракой восставшего из подземелья покойника! Как гремел шпорами, как сопел и скрипел он ботфортами! Казалось вот-вот выронит из трясущихся рук усыпанную алмазами корону, на которую покушался его брат да угодил в неё не головой, а своим многоумным фаллосом. Куда же девался тот сгусток  прорвавшейся сквозь воплотившееся в тело императрицы  жерло трансмутаций к иной жизни? Куда растратилась щедро распочковавшаяся на две сущности, подобная  сгустку атмосферного электричества энергия, одна из частей которой даже слилась с сущностью  имперской крови и стала одним из чад императоророженицы? В каких небесных сферах сгорел тот метеор, что нёс в себе семена новой жизни? Нет, это уже была не  Планета Цветов в фазе ее взрывного опыления золотистыми спорами жизни, это был покрывающийся  панцырем льда  камень. Рыцарь ифернального образа в кристаллических доспехах. Сконденсировавшийся пар, некогда бьющий камчатским гейзером, а теперь кружащий шестиугольными снежинками.  Хлопающий полами на ветру плащ, скрежещущие по камням шпоры, брякающие ножны шпаги,  хруст кожи, запах чулана, бредущие сами по себе среди марионеточных персонажей процессии…Торричеллева пустота…