Справедливость и милосердие

Счастлив тот, чей путь недолог,
пальцы злы, смычок остер,
Музыкант, соорудивший
из души моей костер.
А душа, уж это точно,
ежели обожжена,
Справедливей, милосердней
и праведней она.


Б.Окуджава



Жизнь — это политика. (Изречение мое собственное, авторское.) Повторить? Политика — это жизнь (так тоже можно). Еще раз повторить, или не надо? Уже поняли? Никто не возражает?.. Прекрасно. Я не люблю, когда мне перечат. Я политик, люблю власть и привык к послушанию. (Должность мою делать известной ни к чему, это тайна — государственная.) Нет, не пытаюсь я, обезумев от любви к себе, заявить, что “государство — это я”, а мои тайны — его, просто в данном случае сохранить анонимность — единственный способ выразить публично редко посещающие меня мысли, не боясь показаться смешным.

Иногда мне кажется, что я родился с этим профессиональными складками вокруг рта — следами постоянного выражения “дружеских симпатий, искреннего взаимопонимания и восхищения от добрососедства между народами”.

Не стану скромничать, я мог бы встать во главе какого-нибудь крупного государства. И справился бы. Но... моя собственная душа... Как совладать? Это такая нелепо огромная, настолько сложно устроенная страна. По своему обыкновению, засучив рукава, я не могу ее благоустроить — руки опускаются.

В своей душе я не президент. Страдая без моих нескромных дипломатических талантов, разрываясь противоречиями, страна моя гибнет от раздробленности и кровавых междоусобиц.

На данный момент борьба в ней обострилась от того, что в нее включились две самые влиятельные партии добра — справедливость и милосердие. Цельное добро раскололось на группы, сражающиеся со все возрастающей активностью за единую и неделимую территорию моей, вечно-предвыборной, жизни. И что они вытворяют, эти упивающиеся спорами политические противники!

Предположим, я бросаю вверх камушек, скромного размера (просто так бросаю, из прихоти), а по пути следования его попадается чья-то, по случайности не прикрытая каской, макушка. И вот: представители одной из влиятельных социальных группировок, зорко следящие за всем происходящим со мной (вернее, внутри меня), залезают на крышу какого-нибудь высокого дома и сбрасывают оттуда на меня булыжник. (Голова чувствительней руки, естественно, камень кажется ей более тяжелым, чем брошенный мной.) Жестоко? Но ведь справедливо. Разве я не должен ощутить то же, что и мой пострадавший?

Однако, мне обидно, я получил “по заслугам” уже после того, как мной были произнесены слова извинений. А если представить себе, что справедливость станет требовать сатисфакции за каждый наш нечаянный проступок?!.. Что все брошенные в ближних камни, случайно ли, нарочно ли, будут заканчивать свой путь на моей, и без того не очень премудрой, голове. (Ведь пальцев не хватит на обеих руках и волос на той самой макушке, если сосчитать, сколько раз нас прощают, тогда как не знающая пощады справедливость могла бы торжествовать! Если бы не так, жить бы нам под непрерывным дождем из падающих кирпичей.)

Еще один возможный случай: в моем городе орудует банда, которую долго не могут изловить. Наконец весь состав ее дружно садится за решетку благодаря действиям справедливости. Но тут на политическую арену выходят представители партии милосердия — этакие убежденные противники смертной казни — и добиваются для преступников освобождения. Гуманно! Но что прикажете делать мне, от страха запереться в подземелье?!

Страшное дело — двоевластие... Неразбериха. Хочется сильной руки. Терпеть не могу двойственности. Думаю, надо усилить одну из духовных партий. Ведь не может быть слишком много гуманности или правды. Но поди, догадайся, какому претенденту на трон отдать предпочтение.

Чем гадать, отправлюсь-ка я лучше на избирательный участок. “Все — на выборы”!

А, собственно, кто это “все”? Никого ведь нет. Никого кроме меня и персональной территории моей одинокой души. Сам я в ней — царь, сам — и его поданные. Какой же бюллетень отправит моя рука в урну, чуть задержавшись и побарабанив в сомнениях по ее крышке? Какое слово вычеркнет? “Справедливость”?

Пожалуй, очень уж характер у нее неуживчивый. Оставлю “милосердие”, оно обаятельней и более разборчиво в средствах.

Моя новая власть повелевает мне всех прощать (тоже и незаслуженно) и раздавать все, что только может быть отдано.

Ура! Выбор сделан. Сострадание меня переполняет. Но... если существует тот, кто отдает, существует, понятно, и тот, кто с благодарностью или без, все отданное принимает. И не просто существует, а может воспринимать данное ему из милости как полагающееся по заслугам.

Так он и делает. Требует ненасытно и выражает недовольство тем, что мало дали. А искренняя щедрость не должна требовать награды.

И вот на фоне доверчивой открытости все отчетливей становится алчность потребляющего. Так ведь всегда бывает: у одного есть богатства, у другого нет, у одного сил невпроворот, у другого — чуть-чуть. И тот, о ком заботились, восстановился, а тот, кто помогал, очень скоро отправился на кладбище.

Вокруг раздаривающего себя образовываются скопления “несчастных”, которые обгладывают его как сахарную кость. Вот тебе и государство добра, где несчастные под флагом царствующей жалости становятся преступниками. А милостивые вместо почетных граждан обращаются в угнетаемый класс. Облагодетельствованные?.. И этим не сладко. Жалость их унижает, высокомерная снисходительность вызывает комплекс вины.

Да и... (в тоталитарном государстве об этом можно говорить только шепотом) какое это вообще милосердие, если один имеет возможность, не прилагая усилий, жить за счет сил, труда и таланта других?

Справедливость, где ты, ау?! Нечего кричать. Она давно упрятана за решетку, как политически невыгодная оппозиция. Государство ведь тоталитарное.

Какой непрофессионализм! (Это я про себя, политик, называется.) Сам себя, как гражданина милосердия, оставил без социальной защиты.

А что же мой “президент”, начинавший политическую карьеру этаким упитанным добрячком? Это уже не президент, это не в меру упитанный мужчина, и не в меру распущенный интриган.

...Где-то я совершил тактическую ошибку. Может, стоило одаривать только самых нуждающихся? Но кто возьмется измерить степень нужды? Кого из нас не надо миловать?

Вот и получилось, что авторитарная власть превратила историю моей страны в политический фарс, наградив меня самого максималистской чрезмерностью. Это ведь я сам возвел на трон властолюбивое чудище и ради обожествленного умения прощать топтал свое достоинство. Из жалости к окружающим пренебрегал совестью...

Срочно надо делать революцию! Сейчас же свергать вялого президента, стирая саму память о неудавшемся политическом периоде. На баррикады! Справедливость — на трон! “Король умер, да здравствует король!” Да здравствует кулак, стучащий по всем твердым попадающимся ему поверхностям!

…Новый правитель на старого не похож: твердая походка, уверенный голос, честные глаза. Добивающемуся восстановления прав для всех несправедливо обиженных: “Виват!”

Я кричу и удивляюсь звуку собственного голоса. Я восклицаю и поражаюсь этому азарту... А чему, собственно, ура? И что да здравствует? Если бы это было так просто — поделить мир на обиженных и обидчиков. Единоличная власть справедливости стала бы лучшей из возможных. Но четкого разделения ведь нет, процесс доставления неприятностей — взаимный. “Кто первый начал” чаще всего не разберешь к тому моменту, когда все не один раз успели ответить друг другу “справедливым возмездием”.

Вот ситуация, живу в стране, где все друг перед другом виноваты, только и делают, что требуют и воюют. За что? Да за “права”, конечно! Возвращаем долги, точный размер которых уже никто не в силах припомнить, так прочно все втянулись в процентную кабалу. Никто не уступит, все святые и все со всеми дерутся.

Государство исков, наказаний, вынесения приговоров обтянуто колючей проволокой. Все действующие учреждения заменены на суды, от тяжб никому не отвертеться. Если бы кто-нибудь вспомнил, что можно простить первому... Но милосердие за решеткой. А страна, где нет никаких других профессий, кроме прокурорской и судейской, разваливается. Непрекращающийся передел, репрессии, а порядка никакого.

Что же, опять делать революцию? Хлопотно, да и бесполезно, похоже. Позор, позор! Как простой, наивный обыватель, я опять поверил в сказки про “доброго царя”. Забыл про основную заповедь общественной жизни: никакая власть не выигрывает по отношению к другой, если она авторитарная, самые добрые, получая ее, развращаются, а образцы непорочности, начиная с пафоса “счастья для всех” заканчивают беспощадным истреблением несогласных.

И ведь политические эксперименты только в учебниках истории занимают пару страниц мелким шрифтом. Отдай власть милосердию — под предлогом мягкости оно махнет рукой на все мировые погрешности и похоронит половину моей единственной жизни. Закрытые на правду глаза — вполне характерный признак диктатуры милосердия. А достопамятные политические процессы нашего столетия — наглядный пример диктатуры справедливости.

...Я не хожу в церковь, хотя крещен — боюсь диктатуры. И того и другого: и милосердия, и справедливости. Есть шанс получить нагоняй за преступления, в которых ты уже раскаялся. Чем ревностней будет охранять закон суровый свидетель твоего покаяния, тем суровей и жестче станет он тебя “ругать”. Не менее реальный шанс склонить голову перед священником, который “пожалеет”, успокоив тебя тем, что хоть ты и “плохой”, но “это ничего, ибо человек вообще грешен”. Облегчение от таких речей весьма своеобразное: понимаешь, что для тебя жить в свинарнике естественно и не надо особо стремиться отличаться от живущих по соседству животных. И уходишь, продолжая совершать раскаянное, не примиренный со своими собственными “подданными”, а не только с соседями по жизни...

Душа моя, душа... Какой же политический строй с тобой справится?! Что тебя успокоит? Анархия? Угадал? Ее ты предпочитаешь всему. К ней питаешь особую слабость. Вот где простор для дипломатии. Вступай в союз с любой из противоборствующих сил без всякого ущерба для совести, вечно страдающей бессонницей.

Опять “виват” и “да здравствует”? Да. Но на этот раз да здравствует “мать порядка”! И значит можно проявлять снисходительность и становиться воплощением великодушия, когда дело касается чужих обид. И, значит, можно содрогаться от праведного гнева, когда обида достигнет порога твоего жилища. А если множество вампиров уничтожат чудака-одиночку, увлекшегося щедростью, одобрительно покачать головой: “Как благородно вел себя уничтожаемый. Его убийцы проявили нечуткость, но они дали возможность проявиться его святости”. Если с одной стороны будут слишком напирать, тыча в лицо острием требовательности, а с другой взывать к невыгодному снисхождению, сразу же можно объявить — никому не подвластен.

Однако, однако... если сделать единственным законом прихоть, законов явится столько, сколько в мире прихотей. И когда дело дойдет до того, чтобы защищать от произвола тебя самого, где изыскать закон, чтоб это сделать? ...Спасите-помогите меня бедного, не защищенного, избавьте от анархии! Скорей придумайте мне еще какой-нибудь политический строй.

Да есть же он, чего я так расстроился. И известен он давно, со времен Древней Греции. Демократия! Как я мог забыть!


* * *


Демократия — это политический идеал, но как бы сам я к нему ни стремился, мои отношения с ближними все время выливаются в захватнические войны, носят завистливый, предательский и даже гнусный характер.

Ни за что я не поверил бы в возможность демократического устройства внутри одного, отдельно взятого человека, если бы не познакомился с ним.

Это живое государство так преуспело во внешней политике, что за много десятков лет не объявило ни одной войны. Идеальное взаимодействие всех ветвей власти? Наверное.

В этом государстве справедливость — президент, милосердие — парламент.

У меня тоже так распределена власть, но почему-то во мне с рождения война идет. Моя правая рука давно устала от пожиманий чужих правых, а голос сорвался от суровых окриков. Но ни милосерднее, ни справедливее я от этого не стал.

Ведь демократия неотделима от свободы. А дай этим двум партиям возможность говорить что угодно, они ведь тут же переругаются.

Парламент е г о милосердия окрашивает всю е г о жизнь мирным цветом альтруизма, и хоть правительство страны непримиримо к преступлению, но проявляет снисхождение к преступникам. А требовательность президента во внешней политике уступает место его способности защищать.

Потому этот человек-государство требует не с других, а с себя, и себя самого оставляя незащищенным, за других заступается.

Когда я пытался быть демократичным, в моей душе президент издавал указы, которые милосердие даже не собиралось выполнять, отменяя их на своих заседаниях. Справедливость, в свою очередь, злоупотребляла правом вето. И никакой конституционный суд разума не помогал...

Предположим, такая ситуация возникла в его владениях: милосердие перемудрило в Верхней палате и в пылкой чрезмерной заботе о социальной защите, сентиментально запичкало своих граждан благами. Это грозило бы социальной катастрофой, подданные могли бы превратиться в черствых, бездушных потребителей. Но на страже президент. Закон, по которому надо больше брать, чем отдавать, подписывать он не станет, а издаст свой, предписывающий в качестве нормы обратную пропорцию. И парламент, заботясь об истинном благе граждан, спорить не станет. Ведь тот, кто больше отдает, чем “гребет под себя”, гораздо больше счастлив.

Я иногда стараюсь быть мирным государством, но получается только равнодушие: пусть, мол, другие воюют, пусть передушат друг друга — нельзя вмешиваться, нельзя судить. И только глядя на суды, действующие в его стране, я догадался: никакой суд не может принять объективного решения, пока не выслушает свидетелей. Бывают свидетели защиты, но ведь не только их голоса раздаются в зале заседания. Если мы по своей собственной испорченности не можем претендовать на роль прокурора-обвинителя, то “свидетелями обвинения” в некоторых случаях быть просто обязаны, говоря “правду, правду и ничего кроме правды”.

Сколько раз всевозможные представители религий призывали меня на все закрыть глаза. И не убедили. Прошу прощения, господа верующие, справедливость, в отличие от осуждения, приговора не выносит. Я не приговариваю, а значит, не осуждаю.

Приговор не оставляет выхода, не подлежит обжалованию, за ним — холодная стена, решетка и редкие прогулки без луны. А мой долг называть зло своим именем, право вынесения приговора отдавая Суду Высшему. Возможность исправиться, пока тот не пришел к окончательному решению с учетом всех смягчающих и отягчающих обстоятельств, у обвиняемого остается. Если же, желая избежать лишних проблем, я из ложной вежливости буду помалкивать, то скоро вместе с остальными господами-примиренцами сам окажусь в Суде. Только уже не за кафедрой свидетелей, а на скамье подсудимых. И вряд ли тогда удастся убедить Судей, что уклонялся от показаний из ревностной заботы о милосердии.

За ложное свидетельство, каковым часто становится равнодушное молчание, существует своя мера ответственности.

Когда я пытаюсь призвать окружающих к мирному сосуществованию, они только озлобляются. Этому же человеку удается дать им силы простить. Как? Сопереживанием. У преступления (и духовного тоже) есть социальные корни: к моменту совершения его человек доведен до отчаянья. Поэтому преступник сам чувствует себя жертвой, чаще всего он наказал кого-то, как он считает “за дело”. А сопереживание дает ему силы не отвечать злом на зло. И чувствовать себя виноватым вместо обиженного.

Доброту этого экспортировавшего свои внутренние ресурсы государства, все почему-то считали “религиозным долгом”, пользуясь ею до ненасытной беспощадности. Сам о н не должен был защищать себя. Но окружающие, тем более любящие, делать это были обязаны. С е г о стороны считать свою жертву “нормой” — благородно, а со стороны любящих соглашаться с этим — подлость.

Скажут, как прекрасно вы воспеваете некое идеальное “человеко-государство”! И как замечательно, что кто-то добился идеального взаимодействия внутри сложного, разветвленного и многоступенчатого аппарата своей духовной власти. Ах, как мы несказанно рады! Но для нас, соседних стран, совсем неважно как у других разрешаются их противоречия. Нам хорошо с ним по соседству, так чего же чего копаться в деталях.

Но тогда придется тратить все свое здоровье на внутренние распри; тогда как извне постоянно объявляют войны, и надо бы обороняться, имея уже самого себя в полном порядке.

А если дело дошло до чрезвычайного положения?

А если терпеть больше нельзя?

А если такое, никем никогда не виданное, запустение царит в душе, что некого выбрать ни президентом, ни парламентом?..

Тогда придется самому властвовать над собой, и не просто восхищаться чужой благоустроенностью, а “своей Думой соображать”, спорить в ней с самим собой о разных законах, размышлять об их взаимопроникновении, пытаясь дотянуться до постоянно ускользающего идеала демократии духа...



(Часть 1. Глава 5. Из книги о протоиерее Александре Мене "И вот, Я с вами...";
фото Сергея Бессмертного)