Наши люди в пустыне. Кн. 1. Гл. 5

ГЛАВА 5



С КОММУНИСТИЧЕСКИМ ПРИВЕТОМ



Гриша Ривкин работал у Автандила в магазине уже полгода. Для нового эмигранта вполне приличный срок на одном месте.

Обычно же, как только где-либо происходило сокращение, то первыми кандидатами на вылет за ворота становились русские, после них – арабы, и только потом – африканские евреи.

О, это особая разновидность. Черные, как все африканцы, но били себя пяткой в грудь, что они – наследники того самого Моисея. Типа, он, когда водил народ свой по пустыне, то здесь, то там вступал по пути в интимные отношения с местными племенами. Не со всеми, конечно, а с молодыми, упругими африканочками. По взаимному согласию. Мужик он был видный.

Все же, если верить Библии, то ходили они лет сорок. А за это время все, что угодно могло произойти. Пойди теперь, проверь.

Короче говоря, эти чернявые во всех отношениях ребята приехали или прилетели в Израиль и говорят, что хотят жить со своими братьями и сестрами по разуму и пятой графе. И хоть им кол на голове теши.

Пришлось приютить. И даже не проверить, обрезанные они или нет. Штаны сняли, а там черным-черно. Пойди – разбери. Не на ощупь же. Поверили на слово. Тем более, что в остальном мире никто не рвется быть евреями. Нация не очень популярная, как ни крути. А тут – сами. Со слезами на глазах. Да ладно, пусть живут. Но попробуй нарушить их права. У них и порука круговая, и профсоюзы крепкие под названием «Черные евреи – самые настоящие». Вот так-то.

А наши, которые там называются русскими, неорганизованные какие-то. За права свои не борются. Все безропотно воспринимают. Вот их и шпыняют, кому ни попадя. Даже арабы и африканцы выше их по рангу стоят. Что нам, оставшимся дома, очень обидно.



***



А Гриша Ривкин, если не забыли, был раньше коммунистом и заместителем парторга Тарасюка по культурно-массовой работе. У него обостренное чувство несправедливости где-то внутри жило. Своей тихой, неприметной постороннему глазу жизнью. Но это у спокойных людей всегда до поры, до времени. Как у медведей в берлоге, в которую придурок-охотник подвыпивший палку сунул и ворошит там из любопытства.

Почему Гриша стал коммунистом? Верил в то, что возможен принцип «от каждого по способностям, каждому по потребностям»? Так это принцип зоопарка. Что бы звери ни делали, хоть спали бы целые сутки, их кормят согласно аппетиту. Чем не коммунизм?

Нет, в такую лепоту Гриша никогда не верил. Он даже и не задумывался над этим. А так как человеком Ривкин был активным и последовательным, то и пошел до конца по пути: октябренок – пионер – комсомолец – коммунист. Это в других странах люди мучились, глядя по утрам на себя в зеркало – кто же я, братцы, консерватор или либерал, левый или правый. У нас же человек был лишен этих страданий. Что приятно. Или ты коммунист, или нет, но сочувствующий, опять же, коммунистам. Вся страна в едином строю, кроме нескольких отщепенцев, уже купивших билеты в Америку без права возвращения или лежащих в психиатрической больнице за углом.

Так вот, энергия Гриши Ривкина требовала выхода. Тем более, что супруга Юля стала капризной и вспыльчивой. То ей селедкой пахнет, которую Гриша весь день таскал. То рыбой свежемороженой, что не лучше селедки. Короче говоря, беременность протекала с осложнениями в Гришиной жизни. Супружеские отношения стали платоническими и нервными.

И что прикажете делать активному мужчине после рабочего дня и в шабат? Не идти же налево. Хотя кассирша тетя Роза сорока пяти лет неоднократно делала Грише прозрачные намеки на свою одинокую жизнь и отсутствие в районе видимости твердого мужского плеча. А также других частей тела.

Но Ривкин был семьянином. По крайней мере, тетя Роза могла бы быть лет на двадцать моложе. Или хотя бы без усов. А то выдающаяся грудь, роговые очки, тяжелый таз и усы. Неудачное сочетание, прямо скажем.

Поэтому Ривкин решил заняться общественной деятельностью. Он походил по всем организациям Кайф-аты, где хоть немного говорили по-русски. Везде он садился напротив хозяина кабинета, прямо смотрел в глаза и спрашивал:

– Наши в городе есть?

И торжественно клал на стол партийный билет, пододвигая его своему визави.

Обычно, если люди были из местных, они с любопытством брали билет в руки, сравнивали фото с оригиналом, любезно говорили с акцентом «извините» и «всего доброго», и «мы жертвам советского режима пособия не выдаем».

И только в одном учреждении Грише попался такой же эмигрант из города Бердичева, но только пострадавший от коммунистов. Звали его Боря Боркис. Он очень хотел в свое время вступить в партию, но его не приняли. Он повторял свои попытки десять лет подряд, но, увы. Потому что Боркис сильно картавил, заикался и постоянно чесал разные части прыщавого лица. Какой пример для беспартийных? После одиннадцатой попытки, и снова неудачной, Боря возненавидел все, что было связано с советским режимом, и сделался диссидентом. Боря начал сочинять антисоветские анекдоты и стихи, агитировать на выезд из страны. Его даже два раза побили дружинники. И в таком качестве Боркис выехал в Израиль. Где сразу стал работать на приличной должности.

И вот к этому человеку и пришел Гриша со своим партийным билетом. Как вы сами понимаете, в глазах у Бори появился лихорадочный блеск. Он начал картавить, заикаться и чесаться гораздо сильнее, чем в обычной обстановке. Боркис схватил партийный билет, как будто ему попался сам Михаил Горбачев или, по крайней мере, первый секретарь Бердичевского райкома товарищ Беспартийный.

– Ага! – зловеще закричал Боркис. – В-вот он, мо-момент истины. Теперь ты мне ответишь за все мои страдания! Так, как тебя зовут? Ривкин Григорий Семенович. Хорошее прикрытие для агента КГБ. С какой целью заслан к нам?

– Вы что, у меня же большая семья: сын, баба Маня, жена в положении, – опешил Гриша, пытаясь отобрать партбилет.

Но Боря вцепился в него мертвой хваткой и даже подумывал уже, нельзя ли подделать в нем фамилию, имя и отчество.

– И что, что в положении. Все продумали чекисты. Значит, надолго к нам. Ну что, вызывать наших контрразведчиков? Слышал про «Моссад», Ривкин? Имеешь возможность познакомиться ближе.

– Зачем? Я – простой грузчик в магазине. Хотел найти близких по духу людей, чтобы поддержать эмигрантов. Мы, русские, самые бесправные в Израиле.

– Это точно. Но кто тебе поверит?

– Сами подумайте, товарищ. Если бы я был агентом, разве я тряс бы своим партийным билетом? У меня отобрали бы его еще в Советском Союзе.

Боркис с сомнением почесал прыщ за левым ухом, потом на ощупь той же рукой сравнил его с фурункулом на шее.

– Вот скажи мне, Ривкин, почему тебя, такого наивного, взяли в партию, а меня – нет? Молчи уже, я сам отвечу. Они боялись, что я их партию изнутри разрушу. У меня очень сильное биополе. Видишь, сколько прыщей на голове. Ты еще не все видишь. Потом покажу как-нибудь, когда ближе познакомимся (Гриша на всякий случай отодвинулся). А мне уже тридцать пять лет. Эти прыщи – показатель мощной энергетики. Под оболочкой тщедушного еврея бурлит вулкан эмоций. Когда я приходил к ним в райком, там знамя постоянно тряслось и падало, а бюстик Ленина по столу перемещался, как стакан чая в поезде. Я десять лет к ним ходил. Так на третий раз они уже все поняли и знамя с бюстиком руками придерживали. А со стола все убирали, на всякий случай. Но в душе-то я коммунист. Что теперь говорить. Хотя, нас уже двое. Как хорошо, что ты пришел именно ко мне, Ривкин. Вместе мы – сила. Я знаю еще пару стариков и старушек. Проверенные люди, хотя им уже под восемьдесят. Двое даже воевали с фашистами.

– Это уже партийная ячейка, – кивнул Гриша.

– Коммунистическая партия в Израиле запрещена. Придется назваться как-то по-другому. Как ты думаешь, «Наши люди в пустыне» подойдет?

– Отлично, товарищ Боркис. И враги не догадаются, и точно по сути.



***



А коммунистическая партия в Советском Союзе пока еще была в силе. Может, я забыл упомянуть, но Давид Самойлович Жук тоже был коммунистом. Почему тоже? Он просто был коммунистом. Да и кто бы доверил беспартийному ансамбль «Красные струны». И десять длинноногих красавиц славянского происхождения. Тем более, что постоянные гастроли в разные стороны в пределах государственной границы Советского Союза.

Давид всю жизнь мечтал о сыне. И хотел назвать его Иосифом Виссарионовичем. Неважно, что он сам – Давид. Ради идеи ничего не жалко. Но родились две дочки. Первая из них в шестьдесят четвертом году. Жук даже раздумывал, какое бы женское имя можно сделать производным от имени Иосиф. Написал такой небольшой списочек и подсунул его супруге Зине, кормящей Полину.

– Что это, Давид? – поинтересовалась Зина, не отрываясь от дела. Над именем дочки они тогда еще раздумывали. Поэтому грудь Зинаиды посасывало пока безымянное дитя.

– Список, – буркнул Жук.

– Какой еще список? – встревожилась Зина. – Это твои любовницы? И ты хочешь, чтобы я с ним ознакомилась?

– Боже упаси, Зиночка. О чем ты говоришь? Мне никто не нужен, кроме тебя. (В этом месте Давид скрестил в кармане пальцы). Хочешь, я прочту тебе вслух? А ты, если что-нибудь понравится, дай знать.

– Только помедленнее, Давид. Когда я кормлю, плохо воспринимаю действительность.

Жук откашлялся и начал перечисление:

– Иося, Сталина, Висса, Сифа, Джуга и Швиля. Ну как?

– Воровские клички?

– Не смей!

– Боже, что ты так кричишь? У меня пропадет молоко.

– Эти имена я придумал для нашей дочери.

– Для этой? – Зина показала грудью на малышку, лежащую на ее руках.

– А для какой? – занервничал Давид. – Или у тебя еще есть дети, незнакомые мне?

– И ты хочешь, чтобы мою дочь звали Сифа или Иося Жук? Только через мой труп.

– Зинаида, выслушай меня. Сталин умер.

– Да ты что! И когда произошло это прискорбное событие?

– Не смейся. Да, прошло десять лет. Но где память о великом вожде? Города, улицы, площади переименовали. Ничего не напоминает о нем. Сталин живет лишь в сердцах патриотов.

– Так переименуй свой ансамбль в «Сталинские струны».

– Это не от меня зависит. Зато имя дочери – это мое личное дело. Никто не смеет.

– А вот это видишь?

Обомлевший Жук уткнулся взглядом в фигу, которую Зина сунула ему под нос.

– Она будет Полиной Давидовной. И если скажешь еще хоть слово, то девочка будет носить мою девичью фамилию.

– Ты не любишь Сталина?

– Я люблю свою маму Руфь, дочку, мороженое с шоколадом и тебя, когда ты не несешь чушь. Все, мне надо укладывать Полечку спать.

Жук сделал вид, что смирился, но когда Зина не видела, подходил к кроватке и шептал:

– Иося, – через паузу, прислушиваясь к реакции ребенка, – Сифа, – еще через паузу, – Джуга, – и так далее.

В какой-то момент ребенок начинал корчить рожицы, будто бы реагируя на какое-то имя, и Давид обрадовано шептал:

– Сифочка, доченька моя.

Вот такой был сталинист преданный. Почему – был? Есть!



***



– Вот, довели страну демократы! – ворчал Жук, стоя в кулисе и наблюдая, как пастор Новицкий размахивает руками. А танцовщицы водят хоровод вокруг него, улыбаясь невинно.

– Разворовали, – опять ворчал Давид, подсчитывая в уме свой доход от сегодняшней проповеди. – Сталина на вас нет.

– Я очень извиняюсь, – это к Жуку подошел директор концертного зала Исаак Моисеевич Кац. – Пройдемте в бухгалтерию, если вам партийная совесть не мешает.



***



К примеру, кто-то первый раз попадает в Израиль и выходит подышать вечером в пятницу, когда улицы полны гуляющих, и масса маленьких кафе со столиками прямо на тротуаре. А к разливному пиву ему подают не рыбу, а соленые оливки и маринованные овощи. И он поначалу с опаской сует в рот это безобразие в виде миниатюрной морковки, но потом входит во вкус и просит добавки. И пива повторить. Но мы не об этом.

Утром в субботу ему хочется продолжения банкета, и он выходит из своего номера. И застывает на пороге гостиницы. Городок вымер. Не ездят машины, не ходят автобусы, закрыты все магазины и рынки. Людей нет. Никого. Даже бродячих собак. Впрочем, собаки не бродят там просто так и в другое время. Это называется шабат. До захода солнца в субботу нельзя ничего делать. Бог может наказать. Да, для компромисса с богом тем, кто все же соглашается, на работе платят по двойному тарифу.

Гриша Ривкин решил в субботу рано утром прокатиться на велосипеде, обозревая окрестности. Велосипед он взял у соседа напрокат. Дыша воздухом, он незаметно заехал в незнакомый квартал. Когда ему в плечо попал первый камешек, он подумал, что это случайность. Второй – мальчишки озорничают. Третий – это уже не игрушки. Занервничал. И вдруг – стоп! Он прямо уперся передним колесом в группу ортодоксов с суровыми лицами, одетых в черное. У каждого в руке было по камню.

– Эй, товарищи, господа, в чем дело? – закричал Гриша. – Я просто катаюсь.

Ортодоксы по команде маленького старичка подняли руки с камнями.

Ривкин уже сносно говорил на иврите, поэтому заорал:

– Ша! Мне кто-нибудь объяснит, за что я гибну?

– В шабат нельзя работать, – сказал ему старичок. – А ты нарушил это непреложное правило.

– Да я почти все субботы работаю в магазине, – оправдывался Гриша. – У меня сегодня единственный выходной. Убейте человека, и его сын и беременная жена останутся сиротами.

– Слезь с велосипеда, – распорядился старичок. – И иди домой пешком. И больше не нарушай закон божий.

Гриша выполнил приказ, прошел метров десять, катя своего коня, и обернулся. Ортодоксы опустили руки и смотрели ему вслед.

Вдруг Ривкин озорно улыбнулся и крикнул:

– А камни бросать – не работа? Боженька сверху все видит.

Он быстро сел на велосипед и покатил под горку, весело крутя педали.

Люди в черном посмотрели на своего главаря – старичка. Тот задумался. Потом просто разжал руку. Камень выпал в пыль. И другие камни тоже – туда, где им и положено лежать.



***



Маня Арковна дивно расцвела. Внимание одного мужчины, хоть и слегка подвыпившего, делает женщину гораздо привлекательней. По крайней мере, для этого мужчины.

Да и Федор Петрович стал появляться на званых завтраках более трезвым. Или менее пьяным. Хотя, я не уверен, что можно быть менее или более трезвым. Тут, как говорится, ту би ор нот ту би. Или ты пил или не пил. Запах один и тот же. Остальное зависит от вестибулярного аппарата.

Гость стал настолько своим в семье Ривкиных, что ему за обедом сразу ставили стул и приборы. Юля жаловалась Петрунько на плохое самочувствие и токсикоз, Миша просил дядю Федю помочь разобраться с конструктором и соседскими мальчишками. Баба Маня вообще доверяла Федору самое интимное в семейной жизни – вынести мусор.

Гриша поначалу считал Федора слишком легкомысленным. На вопрос Ривкина о роли коммунистической партии в жизни современного общества, заданный между супом с фрикадельками и голубцами, Петрунько, не задумываясь и не прожевав, запросто ответил, что, когда соображают на троих, партбилет не спрашивают. И все же Гриша решился на откровенный разговор с Федором Петровичем.

А изменил Ривкин свое мнение о Петрунько вот после какой истории. Однажды, заслужив доверие дочери Ирочки примерным поведением, Федор Петрович получил пять шекелей на мелкие удовольствия. Что такое в Израиле пять шекелей? Это примерно американский доллар с четвертью или тридцать наших рублей.

Вам бы дали тридцать рублей после того, как вы месяц денег в руках не держали? Вот именно. Сокровища товарища Монтекристо просто жалкая кучка разноцветных камешков.

Петрунько очень занервничал, ощутив в руке хруст этих малознакомых купюр. Пять бумажек по одному шекелю. Целое состояние. Он решил пойти в магазин к Григорию и погулять там на славу. Это он так называл магазин Автандила, где Ривкин таскал продукты по назначению.

Федор отозвал Гришу в сторонку и показал свое состояние.

– Ну? – спросил новоиспеченный миллионер.

– Выпить хочешь? – как и положено еврею, вопросом на вопрос ответил Ривкин.

– Это само собой, – кивнул Петрунько. – Посоветуй, как лучше потратить эти деньги.

– Решай сам.

– Гриша, ты мне друг или нет? Помоги. Я ж в этих бумажках, как хохол в талмуде.

– Ладно, посиди здесь. Я сейчас машину разгружу, и мы с тобой по магазину погуляем.

– Зачем же сидеть. Я тебе помогу. Чтоб быстрее.

Они весело перекидали колбасы на склад, что было замечено Автандилом.

– Это кто? – распереживался хозяин. – Я ему платить не буду.

– Не волнуйся, Автандил. Федор Петрович помогает мне бесплатно. Мы сейчас с ним будем покупки делать в нашем магазине. Деньгами сорить. На очень крупную сумму, между прочим.

– Что же ты заставляешь дорогого гостя ящики таскать. Не хотите ли, уважаемый, выпить коньячку?

– Спасибо, не надо пока, – мотнул головой Федор. – Боюсь не рассчитать силы и деньги растратить. Тут на трезвую голову не сообразить, а вы говорите – коньячку. Сумма-то крупная.

Автандил разволновался:

– Вы не спешите, дорогой. Хотите, я вам список товаров с ценами в кабинет принесу. А мы пока чайку с пряниками выпьем.

– Не беспокойся, Автандил, – выдохнул Гриша, ставя последний ящик. – Сами справимся. Это дело интимное, почти семейное. У меня перерыв на обед. Мы с Федором Петровичем погуляем по магазину?

– Ты еще спрашиваешь, Ривкин. Гуляйте, дорогой, выбирайте. Мы вам потом покупки домой на машине доставим. Бесплатно. Я сам отвезу. Такому уважаемому человеку всегда помочь рады.



***



Они вышли в торговый зал.

– С чего начнем? – спросил Гриша. – Может, не будем пудрить мозги и сразу в винно-водочный?

– А просто походить можно? Тут же, как в музее изобразительных искусств. Только все настоящее.

– Послушай, Федор Петрович. У меня обед всего полчаса. А мне еще поесть-попить надо. Давай ближе к делу. Ты показывай, что приглянулось, а я буду тебе цены называть.

Петрунько согласно кивнул.

И пошло, поехало. Коробка конфет – пятьдесят шекелей, банка кофе – сорок шекелей. Килограмм говядины – двести шекелей, кукла внучке – восемьдесят.

В итоге оказалось, что на пять шекелей можно приобрести только двести грамм слипшихся сосулек типа «дюшес». Или бутылку самой дешевой водки с ностальгическим названием «Ленин всегда живой». Или пол-арбуза. Или килограмм чеснока. Или кружку пива за углом в кафе. Практически все.

– Что же делать? – загрустил Петрунько. – Все свое состояние тратить на живого Ленина?

– Пойди-ка, Петрович, выпей хорошего пива. А я, извини, обедать пошел.

Вечером, когда Гриша вернулся с работы, он увидел Федора, сидящего во главе стола с видом своего тезки путешественника Конюхова, с триумфом возвратившегося из экспедиции в Антарктиду. Куда он ездил на полосатых бурундучках в упряжке. Причем абсолютно трезвого. Не Конюхова, конечно, а Федора Петрунько. Что гораздо приятней.

Маня Арковна сияла, как солнце над Средиземным морем в полдень.

Она несколько раз прошлась перед сыном, подавая на стол и улыбаясь, как манекенщица на подиуме в мини-юбке от какого-нибудь кутюрье. Но Гриша уже смотрел последние новости из Москвы, и баба Маня постоянно перекрывала ему экран телевизора. Видя, что Гриша мыслями уже там, на постсоветском пространстве, Маня Арковна подошла и выключила телевизор.

– Ша! – закричал Гриша. – Верни мне Ельцина. Он еще не договорил.

– Он уже говорил это с утра, – улыбнулась невозмутимая баба Маня. – Они повторяют. В конце Борис Николаевич сказал, что вчера упал с моста, потому что с детства боится высоты. У него постоянно кружится головка, когда он смотрит вниз.

– Федор Петрович, хоть вы ей скажите.

– Дорогая Маня, – начал Петрунько, – по просьбе твоего сына я скажу. Я тоже скучаю по своему Киеву. По разведенному пиву, по бодяжной водке, по котлетам из хлеба и кильке в томатном соусе. Но, Гришенька, при чем здесь твой Ельцин? Тебя же, насколько я знаю, исключили из партии? С позором! А ты продолжаешь носить их партбилет. И совершенно не обращаешь внимания на свою мать!

– Не понял? – покраснел Гриша.

– Что ты не понял? Она уже десять раз прошла мимо тебя, а ты – ноль эмоций.

– А что я должен делать? Я  знаю ее с рождения. И мама постоянно ходит мимо меня.

– А один раз более внимательно ты не можешь на нее посмотреть?

– Ну? Смотрю. И что? Мама, ты передник постирала, да?

– Малахольный, он так и не догадался. Федор Петрович купил мне новый.

– Ну, положим, не совсем новый, – довольно улыбнулся Петрунько. – На арабском рынке взял недорого. За пять шекелей. Там пятнышко небольшое сзади.

– Ты что, все деньги потратил? – разинул рот Гриша.

– Для хорошего человека ничего не жалко.

– Дай, пожму твою руку, Федор. Это надо срочно отметить.

– Я сейчас принесу, – засуетилась Маня Арковна. – В холодильнике стоит.



Вот после этого случая Гриша и зауважал Федора. Он ему сказал, прощаясь на лестнице:

– Ты поступил, как настоящий коммунист.

И после крепкого рукопожатия на ушко:

– Хочешь сходить со мной в одно место?

– Да нет, я до дома потерплю.

– Это совсем другое место.

– Ладно, пошли. Я тебе доверяю. Сын Манечки плохого не предложит.

– Не сейчас. Я дам знать.

– Понял, – Федор Петрович походкой матроса-первогодка пошел по направлению к дому.

Ему встретились те самые двое полицейских. Они улыбнулись и козырнули. Теперь Федор Петрович Петрунько пил водку в Израиле на законных основаниях. Как инвалид, пострадавший от употребления основного источника дохода советского государства. То есть, от продажи алкогольных напитков.

(продолжение http://www.proza.ru/2010/10/11/775)