Три письма одному литературному моднику письмо 2

II
 
Пока ты там где-то путешествуешь, я продолжаю наш разговор, хотя твоего ответа на предыдущее письмо не дождался...
Я тут сегодня купил сборник столичного поэта под названием "Верфьлием". Заглянул. Первая мысль была, что взрослого человека за такие дела надобно пороть ремнем по голому заду. Потом, смягчившись, решил, что можно и пожалеть, как жалеем мы алкоголика или наркомана. Ну что ж поделать, разное с человеком приключается... Пожалеть и лечить.
Однако неприятный осадок остался. Как всегда, когда встречаешь не жизнь, а подделку под нее. То есть ложь.
Почему это меня так задевает? Наверное, потому, что эта ложь победно ширится в наше несчастное время. Люди как будто посходили с ума. Что это? Необходимая посттоталитарная расслабленность? Для сравнения можно вспомнить, что первые признаки этого сумасшествия — Хлебников, Крученых и т.п. — явились в России после царского манифеста 1905 года, то есть с началом ослабления авторитаризма. Чем же, однако, объяснить параллельные явления тогда же в Западной Европе? Окончательным падением монархий?
Вероятно, если брать эту картину столь широко, то надо говорить скорее о некоем симбиозе демократической психологии и наукообразного духа как причине таких эстетических аномалий.
А в том, что это аномалия, сомнений быть не может. Ведь смотри, все эти "дыр-бул-щилы" составляли менее, наверное, одного процента в общей литературной продукции. Заметь, все те, кто умели писать, кому было что сказать, то есть нормальные художники, заглянув, может быть, из вежливости в этот странный уголок словесности, уходили делать свое дело не оборачиваясь и лишь иной раз благосклонно ради былой дружбы замечали, как Маяковский о Хлебникове, что это, мол, поэт для внутрицеховых нужд.
Что мы видим? Сбросив Пушкина и все, что можно, с парохода современности, наши поэты Серебряного и далее всего ХХ века, тем не менее, продолжали писать, не побоюсь этих слов, как Пушкин. Да-да, в известном смысле все писали как Пушкин, но не как Хлебников, даже такие крупнейшие корифеи формы как Маяковский, Цветаева, Пастернак, Мандельштам. Пока работает ум, заумь не нужна. Ум работает в союзе с сердцем, для зауми сердце не требуется, т.е. вот тебе и нарушение важнейшего критерия поэзии, да и всего, наверное, искусства. А ты говоришь слова "нет критериев". Никакие парадоксы критериев не отменяли и не отменяют.
Поэтому, мне кажется, что ты поспешил привести афоризм Набокова о художественной литературе. К сожалению, я не помню, в какой ситуации этот афоризм был сказан, а это очень существенно. Если он огрызался от политизированных критиков, я с ним согласен. Если же он отмахивался от возможных упреков в пошлости, то это с его стороны едва ли удачно, потому что в ответ на его афоризм легко было бы сказать, что плохая художественная литература, увы, тоже есть художественная литература.
А в нашем случае речь идет даже не о плохой литературе, а о не-литературе или, точнее, не-поэзии. Поэзия вытесняется игрой ее подсобных технических средств, ставших самодовлеющими. Это все равно как если бы руки и ноги, отделившись от тела, стали бы претендовать на звание полного человека. И это ужасно, лучше бы уж царило голое безмолвие, чистосердечная немота пустыни, чем эта фальсификация человечности!
И пусть тебя не обольщает, что за рубежом тоже много своих "убещуров". Впрочем, не так и много — загляни в антологии внимательней и увидишь, что тоже не более процента. "Так чего ж огорчаться? — спросишь ты меня с иронией. — Ведь остальные девяносто девять — на твоей стороне!" А то и огорчает, что тут "парадокс", который плохо пахнет: один процент делает шуму на все сто. И, кажется, что уже понятно, почему так много шуму из ничего. Этот один процент — по плечу газетно-рыночной машине, которая правит бал. Да, припомненные тобой читатели газет, глотатели пустот тут опять при деле. "Убещуры" стоят партийной клоаки и шлягеров.
И еще мы забываем очень важную вещь: конкретную ситуацию, исторические обстоятельства или рамки, контекст. Любая вещь, взятая вне породившей ее конкретности и повторенная тысячу раз, становится сумасшедшей. Лаборатория формальных поисков начала века, где Хлебников был, вероятно, своеобразным гением первого ранга, если и находит какой-то смысл и собственное оправдание, то, конечно же, в самом Серебряном веке, в его революционном духе, так или иначе сказавшемся в поэзии. Толика безумия, привитая этой эпохе, от нее неотделима. Но пусть эта соль останется там, окрашивая то время. Не надо тащить ее через восемьдесят лет и сооружать из нее сталактиты. Мы имеем целую плеяду гениальных поэтов, эту соль переработавших, превзошедших лабораторную узость и поднявшихся на высочайший уровень поэтического мастерства. Может, все-таки лучше учиться у них, являющих нам образ целого человека, чем у лабораторной руки-ноги?
Конкретность — великая вещь. Сразу яснеет в голове. Допускаю, что тот же Пригов когда-то мог недурно и в масть, вовремя и к месту сострить в стихах. Но острота, тиражированная многажды, пережившая конкретную ситуацию, породившую ее, превращается в унылую тягостную, болезненную навязчивость. И превращение ее в прием стихописания не спасает, а усугубляет это безнадежное положение. Твоя информация о том, что этот поэт намеревается написать за пятилетку некое астрономическое количество стихотворений, только иллюстрирует мое предположение, что тут пахнет болезнью.
Контекстно понятен и такой факт, как "Прекрасное зачеркнутое четверостишие". Это был, вероятно, жест отчаяния, протеста, сарказма и как таковой полностью принадлежит тем обстоятельствам, в которых это произошло. Выдернутый же из них, показываемый вне времени он абсолютизируется и фантомизируется и вместо драматического или, может, даже трагического жизненного смысла приобретает черты "гениальной" абстрактной выдумки.
Играет свою роль здесь, видимо, и наше традиционное отечественное обезьянство: раз на Западе, пока мы сидели в лагерях, были выставки всяких абсурдистов, то и нам надо повторить — как же! иначе отстанем от жизни. А ведь все эти абсурдисты — всего лишь распухшая желтая кофта Маяковского, мелькнувшая на минутку в его юности и рано им сброшенная. Нет, нам надо! Хотя этот уже тиражированный эпатаж — все равно что слыхали звон, да не знают где он. У нас-то, сейчас-то — кого будировать, кому чего доказывать? Какой буржуазной культуре показывать кукиш?.. Ужели бывшим заправилам советского союза писателей? Так уважающий себя человек и раньше с ними не полемизировал, не то что нынче...
Так и видится сытая "буржуазная" физиономия Вознесенского, показывающая самому себе кукиш в виде видеомы. Этот жест можно понять уже так: а мы ничего не боимся и не стыдимся, потому что все ерунда, мы себе и в глаза, мы и божья роса.
Вот тебе и чистое искусство.
Все эти печальные факты нашего века глядятся как ступеньки перехода к чистому искусству квадрата из 120 кирпичей* от грязного искусства Гомера, Пушкина, Фета, Бродского и упомянутого тобой Набокова, который видеомами тоже не занимался.
___________
* Речь о фото из некоего берлинского журнала, где снято "произведение искусства" — кирпичный квадрат, выложенный на полу.

Впрочем, если литература и искусство приравниваются к шахматам, тогда все проблемы снимаются. Но тогда и говорить не о чем. Разве что о создании соответствующего ФИДЭ и правил соревнований, которые, однако же, тоже потребуют нелюбимых тобою критериев.
14-15 июня1996
 
PS. Кажется, у Веллера, коего ты мне давал, приводится случай с Ахматовой, которая на слова одного молодого пииты о том, что "Один день Ивана Денисовича" ему не нравится, сказала: "Что значит нравится или не нравится? Это должны прочитать двести миллионов!" Знаменательные слова. Это ведь тоже на тему о критериях. Мне, кстати, "Иван Денисович" при знакомстве с ним в 70-м году тоже не понравился (еще бы! я тогда взахлеб сидел в Достоевском), но я абсолютно признаю законность ахматовской суровости, оборвавшей легкомыслие юноши. И в литературе есть критерии, подобные природным, которые также не любят шуток, как какой-нибудь закон тяготения. Переплёв этих строгих реальностей и там и там кончается бесславно.
Ты можешь возразить, что Ахматова — жертва тоталитаризма, что этот ее разговор внелитературен, что речь здесь о соцреализме с обратным знаком, что, в конце концов, "Иван Денисович" просто слабая, плохо написанная вещь и не о чем тут рассусоливать. Что мы должны наконец как свободные творцы освободиться окончательно от всех и всяческих баррикад социального прошлого и настоящего. И так далее.
Уважаю стремление к вольному полету.
Но нам не удастся освободиться от истории.
Это так же сложно, как вылезть из своей кожи.