Крови течение

             Вечером в гинекологическое отделение привезли старушку прямо с сада. У неё открылось кровотечение, всё было в крови: и штаны, и сапоги.
    - Вот видите, у неё миома уже пятьдесят лет. Я ведь вам говорю, с операцией не тяните. Все проблемы надо решать своевременно, - воспитывала нас Людмила Петровна, справедливо посчитав, что пример со старушкой должен быть для нас крайне поучительным.
     Но мы плохо внимали голосу разума и добрейшего гинеколога Людмилы Петровны. Мы тряслись от предчувствия боли: нам завтра должны были делать соскоб, и это был только первый этап борьбы с коварными миомами.
     Таких вот – с миомами – в палате нас было трое. Четвёртая – Галина – лежала уже неделю с кровотечением. Кровотечение ей остановили, сделали чистку и завтра её должны были выписать. Галина, работавшая воспитательницей и привыкшая утешать детишек, успокаивала нас весь вечер:
   - Ничего страшного. Уснёте, потом проснётесь. И всё. Не почувствуете даже ничего.
   Я верила Галине, потому что у меня было кесарево и вот это «уснуть – потом проснуться, вот и всё» в принципе мне было уже знакомо. И всё равно мне было страшно!
 Но больше всех боялась Людмила: это была её первая в жизни операция, а ей ведь уже за пятьдесят.
  - Я не переношу физической боли. У меня послед после сына прирос. Мне его убирали – так было больно, что после этого я боюсь всего, что вот хоть чуть-чуть больно. Нет, я бы никогда не стала Лизой Чайкиной или Зоей Космодемьянской. Сразу бы Родину продала. Эх, сколько же нам, бабам, страдать да терпеть приходится!
   Вечером нам не читалось, не спалось. Мы говорили о детях, Людмила – о детях и муже. У остальных мужей не было. Вернее сказать: мужья были – да сплыли.
  В этом тоже была очень грустная правда: терпят бабы, страдают, да ещё и мужиков нормальных: раз-два -  и обчёлся. Если бы было мужиков нормальных побольше, да были бы они побойчее, так и миом да напастей всяких женских поменьше бы было.
  - Я педагог с тридцатитрёхлетним стажем! Я ужасно нервная! Вы можете мне двойную дозу вколоть! – буквально взмолилась Людмила на следующее утро, когда из операционной, рядом с которой мы сидели в ночных рубашках, вышел анестезиолог.
  Он посмотрел на Людмилу долгим, немигающим взглядом и устало, серьёзно сказал:
  - Посмотрим.
  Энергичная и даже слегка эксцентричная Людмила как будто повяла сразу. Ей вынесли шапочку – сразу после абортниц в операционную должна была идти она.
  Маленькая медсестра шустро развозила полуспящих не совсем красавиц по палатам. Не совсем красавицы еле ворочали языками и туго соображали, куда их везут.
  Людмила уже продала Родину и была доставлена в палату юркой сестричкой.
За ней в операционную зашла Любаша, потом ещё одна женщина с кровотечением, и наконец – я.
- Поднимайтесь по ступенькам, наденьте сапожки. Сейчас веночку найду, потерпи-те, - ласково, задушевно журчала молоденькая медсестра.
  Перед глазами вспыхнуло что-то жёлтое, оранжевое, а потом возникло ощущение какой-то тупой боли. Меня будят? Но я не чувствую, что спала. Мысли сразу ясные, чёткие. Как хорошо голова соображает! Еду в палату. Кровать. Сон. Мы спим все как убитые. Мы это пережили.
  Галина прощается с нами. Мы, еле шевеля губами, тоже лепечем: «До свиданья… Счастливо тебе…». Снова спим. Кто-то приходит… уходит… Снова приходит. Вместо Галины – новенькая с кровотечением. Выкидыш, хотя рожать она и не собиралась. Ей уже сорок два, у неё двое внуков: у каждой дочери – по ребёнку.
  Мы окончательно приходим в себя и по очереди начинаем звонить домой.
  - Всё! Сделали уже. Да всё нормально. Не болит.  Нет, не болит! Да мне ничего не надо! Не приходи! Да не надо! Ну ладно, йогурт принеси. Ну, тот, знаешь, мой любимый!
  Через час к Людмиле уже пришёл муж, и она вышла на улицу, где всё просто пла-вилось от солнца.
   Любаша говорила кому-то нежным тихим голоском о том, что всё у неё хорошо.
  - А как у тебя дела? Пришёл с работы? А я что? Я лежу.
   Я тоже позвонила сыну, сестре. И так весь вечер то звонили нам, то мы звонили близким и знакомым.
   Никто не позвонил только новенькой.  Она лежала на кровати боком, подтянув к животу колени. Лицо её было землистым от боли. Ей, наверное, мешали наши оживлённые разговоры, шуршание кульков с гостинцами, которые принесли наши родные. К Людмиле, кроме мужа, прибежала ещё и дочь, ко мне приходил сын, а к Любаше – какой-то симпатичный молодой человек, хотя она и утверждала, что живёт вдвоём с дочкой.
  Вечером мы не стали включать свет, чтобы не привлекать лишних насекомых. Мы тихо разговаривали о том, о сём, радовались, что наконец-то пережили весь этот ужас.
  Любаша рассказывала о дочке, которая уже в два года заявила, что скоро женится.
  - Я её спрашиваю: а зачем тебе, Наташа, замуж выходить? Девочки-то ведь не женятся, а замуж выходят. И представляете, она мне отвечает: «А чтобы сексом заниматься». Выговаривала она ещё плохо, но «шекшом жанимаца» уже откуда-то усвоила.
  - Да, нынче дети скороспелые. Да ведь по телевизору прямо средь белого дня «шекшом жанимаюца». Так чего хотите? У меня вон десятиклассники в коридоре как встретятся, так у них целый ритуал: «чмоки-чмоки», потом по всем изгибам ручонками пройдутся. Того гляди, прямо в коридоре спариваться начнут.
   Телефон у новенькой заголосил так резко, так неожиданно, что мы аж подпрыгнули на кроватях.
  - Да не ори, скотина! Опять нажрался? Как там мама? Ты её покормил? Да, знаешь, я так рада, что забеременела. Я ведь сама себе ребёнка заделала, а теперь вот  лежу здесь, отдыхаю. Да ничего не надо! Сейчас тебя не пустят! Завтра попить привези. Чего-чего! Да шампанского привези! Отметим – чего уж! Ну, сока, минералки привези! Как мама? Ты позвони Светланке, пусть она завтра приедет, с мамой посидит, покормит её.
   Потом все долго молчали, а новенькая плакала, уткнувшись в подушку.
  - У меня мама парализованная лежит, а муж пьяный. Он, наверное, и пить ей не дал, не то что поесть. Когда я в больницу собираться стала, мама глазами за мной всё следила, а потом слёзы у неё градом потекли. Я младшей дочери никак дозвониться не могу, а старшая только в субботу приедет.
         - Да ты не переживай. Лежи, отдыхай. Не можешь изменить ситуацию, измени к ней отношение. Кстати, как тебя зовут?
  - Света.
  - Ну, вот, Света, мы сейчас устроим пир по поводу нашего завтрашнего возвраще-ния домой. Девчонки, кто чем богат, выкладывай!
  Людмила выставила на середину палаты импровизированный стол, иначе именуемый табуретом, и скатерть-самобранка (она же больничное полотенце) тут же покрылась розовощёкими персиками, дымчато-сизыми сливами, жевательными конфетками, сушечками, двумя пакетами сока и йогуртом, принесённым заботливым Людмилиным мужем.
  - Вот мой привык меня слушаться. Сказала ему: принеси только йогурт. Результат – принёс только йогурт. Со мной инициативу проявлять опасно. У меня все десятиклассники «Войну и мир» от корки до корки прочитывают. Со мной связываться себе дороже.
   Людмила помолчала, пригорюнилась.
  - Ой, девочки, всё-таки мужики козлы. Сделают дело, а мы потом расхлёбывай. Вот я делала аборт, это ещё про советской власти было, мы тогда в Казахстане жили, и лежали мы почему-то в доме ребёнка, с больницей там что-то было. Мы лежим детей своих нерождённых убиваем, а за стенкой детишки, мамашами брошенные, плачут. У меня тогда такие угрызения совести были – я ночами уснуть никак не могла.
  - А я хотела второго. Я ведь после Наташки никак забеременеть не могла, потом забеременела, а врачи рожать запретили: миома, давление. Я потом после аборта месяц в больнице пролежала – инфекция какая-то попала. Хотя мне и с Наташкой ой-ёй-ёй как достаётся. Она что-нибудь да натворит.   Мне учительница то и дело звонит: «Опять твоя Наташка такое учудила!» То она во время прогулки на дорогу вышла и стояла до тех пор, пока её учительница за руку не увела. То в класс песок в ранце принесла и всем одноклассникам в сумки по горстке насыпала. То все игрушки, которые я ей покупала, первоклассникам раздала. Вот что мне с ней делать?
  - Да успокоится твоя Наташка, подрастёт и поумнеет.
   - Пока она перебесится, я уже поседею. Она ведь только во втором классе ещё.
   Постепенно разговоры сошли на нет, мы снова уснули как убитые, наверное, не до конца ещё выветрилось действие наркоза. И только Светлана вертелась всю ночь. До утра скрипела старая кровать, то вздыхая, то всхлипывая.
            Следующий день был для нас радостным днём: нас должны были выписать.
           - Сейчас нас посмотрят и, если всё нормально, по домам! – пропела Людмила, которая  уже успела помыть голову и поболтать с сестрой.
          - Пятая палата, готовьтесь на кресло!
            Мы уже были наготове и даже сняли плавки, но тот же бодрый голос прокричал:
           - Отбой! Врач уходит на операцию!
             Посмотрели нас уже после обеда. Первой в бой бросилась Людмила, от всей души ненавидящая гинекологическое кресло. Да и по правде говоря, кто его любит – это сооружение, где чувствуешь себя препарируемым тараканом с раскинутыми в стороны конеч-ностями. Людмила вышла мрачнее тучи.
           - Ну что, Люд, что тебе сказали? Что-то плохое?
           - Девочки, нас не выписывают сегодня. Главврач вышла первый день, лютует, они на себя ответственность не берут. Лежать мы должны три дня – день прибытия не считается. Нам ещё уколы до завтра колоть будут.
            Этот третий по счёту день тянулся бесконечно. Мы уже всей душой были дома, мы уже устали валяться на кроватях.
            Тем более, что нам с Людмилой врач сказала, что наши дела плохи, нам срочно нужно делать операцию, иначе в любой момент может открыться кровотечение.
            - И вы всё равно попадёте к нам.
              Эх, пропал отпуск! Нынче мы весь отпуск ходим по больницам и сдаём бесконечные анализы.
            - А ведь так хочется съездить на курорт куда-нибудь. Мы с подругами договори-лись в апреле ехать в Египет. Вот вырежу миому и буду отдыхать, как все белые люди, мечтала Людмила. – Главное – не струсить и не отложить операцию в долгий ящик. Но я не струшу! Девочки, я брошусь грудью на амбразуру (ну, не грудью, конечно, а тем , что пониже).
               Кстати, Любаша, ты же сказала, что с мужем не живёшь, а всё время с каким-то милым по телефону шепчешься. Это ведь от него ты забеременела во второй раз? Давай, давай, колись, Любаша!
               - Да мы с Пашей шесть лет встречаемся. У меня муж, вернее, бывший муж в тюрьме. Нынче осенью выходит. Я прямо не знаю, что будет. Наверное, никакого житья не даст. Замуж больше я ни за что не пойду. Вот любо-мило: Паша – у себя, я – у себя. Встречаемся на нейтральной территории. И никаких тебе скандалов, никаких проблем. Вот он сегодня мне по телефону грубо ответил, ну не грубо, а сердито, я и разговаривать не стала. Так он потом раз пять звонил – извинялся. Ой, девочки, телефон звонит, а я и не слышу!
             - Алло, мам! Что там опять Наташка? Дай мне её! Наталья! Ты зачем в машину камнями кидала? А если бы стекло разбила! Мне потом не расплатиться! А вчера зачем ходила на пожар смотреть и к бабушке уголёчки принесла? Наташа! Ты ведь так дом спалишь!
            - Любань, а может тебе всё-таки определиться с Пашей и жить вместе. Мужчина-то в доме - отец – ох, как важен! Хоть и козлы они, конечно, вонючие, но и без них нам никуда.
              Любаша не слышала Людмилину реплику, она уже ворковала с милым, отойдя к окну, где связь была лучше. Лицо её светилось от счастья.
              - Вот много ли нам, бабам, надо. «Был бы милый рядом!» Эх, жизнь.
                Вечером в палате стало так душно, что мы лежали в бесстыдных позах, максимально оголив свои бренные тела. Дверь в коридор была открыта, и мы уже ощущали себя практически нудистами на пляже и ничего не стеснялись, тем более что Валерий Борисо-вич дежурил вчера, а сегодня в отделении были только женщины.
              Мы стали разговаривать о работе, но разговор плавно перешёл в любимое наше русло: доля ты! – русская долюшка женская…
- Ой, девочки, я нынче на курсах повышения квалификации была, так такой страсти насмотрелась! Нам показывали снимки с самыми необычными случаями.
   Любаша работала в рентгенкабинете туберкулёзного диспансера, а до этого десять лет  оттрубила во флюорографии.
  - У одной бомжихи бутылку между ног засунули, когда она пьяная спала. Она так и ходила, пока там всё не загноилось и она в больницу не попала. Так вот её одно только спасло, что гной в бутылку капал. Бутылка почти полная была.
    Мы замолчали, снова загрустив о нелёгкой женской доле. Постепенно мы дружно задремали и, наверное, уснули бы, несмотря на невыносимую жару и духоту. Но в это время я услышала:
   - Давай, давай! Давай, давай, давай! Ну же, давай, давай, давай! Тужься! Тужься, родимая! Давай, давай, давай!
   На втором и третьем этаже корпуса, где мы лежали, был роддом, а так как окна были открыты, то мы невольно оказались свидетелями родов. И уже не только я, но и другие женщины стали прислушиваться к долетающим звукам и ждать, когда же наконец закричит ребёнок.
   - Вот, кажется, ребёнок заплакал. Слышишь?
   - Нет, это роженица что-то говорит.
            - Ой, мамочка, не могу больше!
   - Давай, давай, давай! Давай, давай, давай!
     И мы, объединённые неистребимой женской солидарностью, дружно столпились у окна, прислушиваясь к каждому вздоху.
   - Вот, девочки, рожает совсем незнакомая нам девчонка, а мы как будто за дочку переживаем. Слушайте, бабоньки, а всё-таки не такая уж она и плохая наша доля.
    На улице в машине заиграла музыка.
    - Папаша, наверное, ждёт, когда жена родит.
   И в это мгновение раздался плач родившегося ребёнка. Мы стояли у окна радост-ные, счастливые, будто и мы были причастны к этому чуду – чуду рождения человека.