Стейнвей и сыновья

                СТЕЙНВЕЙ И СЫНОВЬЯ.






                Дом стоял на окраине поселка. Крыша под черепицей ярко-красного цвета сверкала маленькими оконцами при свете дня, а по вечерам из этих окошечек струился мягкий, уютный свет. Нежно розовые, почти прозрачные занавески ниспадали с потолка и выглядели такими мягкими и шелковистыми, что хотелось непременно к ним прикоснуться. Большой дом был окружен садом. Фруктовые деревья дарили тень и распространяли дурманящий запах цветения по весне. От этого непередаваемого запаха кружилась голова, и жизнь рисовалась прекрасной, и удивительно-непредсказуемой. Осенью сад выглядел растерянно-грустным, деревья теряли свою пожелтевшую одежду и выглядели тогда беспомощными, но в этом была своя неповторимая прелесть и был оптимизм – весна все равно придет, ибо зима не бесконечна и вновь сад вокруг большого дома услышит пение птиц, звуки капели, и яркий солнечный свет будет согревать душу и вдыхать жизнь.
                Прохор часто ходил под этими окнами. Он не любил заглядывать, он не был любопытен, но именно эти окна почему-то притягивали его внимание. Ему до невозможности было интересно, что происходит за этими оконцами. Изредка он встречал хозяина дома, точнее не встречал, просто видел, как тот въезжает во двор на своей машине с открытым верхом и за ним плавно закрываются автоматические ворота. Почти всегда рядом с ним сидела женщина.
Женщина…Трудно произнести это слово по отношению к созданию неземной красоты. Сирена, жемчужина, принцесса…Есть женщины вне возраста, смотришь на нее, и ей может быть на вид и сорок и двадцать, она красива какой-то особой красотой, такая красота как музыка – ее невозможно описать словами. Прохор и не пытался, когда  видел женщину, которая давно стала его несбыточной мечтой. Эта мечта, эти мысли не заставляли нервничать и не создавали душевного дискомфорта, как созерцание чего-то далекого и непостижимого, ибо речь не могла идти не то, что о взаимности, но даже и намеке на эту самую взаимность.
Это было существо с другой планеты, нет – из другой галактики, нет – из другого измерения, хотя на самом деле все обстояло гораздо хуже и безнадежней – женщина мечты принадлежала к другому сословию…
           Я все прощу этому миру за музыку…
За эти звуки, которые бросают в дрожь, заставляют трепетать как осенний лист на пронизывающе-холодном ветру, за громовые раскаты и журчание вод, за стоны и плач, за смех, хохот, истерику, умиротворение, торжество, падение, жизнь, за яркие вспышки и кромешную тьму. ..
          Какое пошлое чувство – сытость, но насколько пошлее и неприятнее противоположное ему ощущение голода. Оно намного острее и злее, когда ты как никогда близок к природе и подобно загнанному зверю пытаешься избавиться от этого чувства как от охотника, который вот, вот тебя настигнет, и не жди пощады   каждый за себя! Все мысли о высоком постепенно уступают думам о мясе, аппетитно поджаренном  на сковороде при медленном огне. Хуже всего остаться с такими мыслями наедине, а еще хуже быть одиноким и невезучим и слишком гордым для того, чтобы униженно просить, клянчить как бродяга. А как нужно постараться в своем невезении, чтобы родиться в стране, где музыканты ценятся не дороже стакана водки на пьяной свадьбе…
          Прохор осторожно приоткрыл окно. Летом хозяева никогда не закрывали окна второго этажа, а добраться до них дело нехитрое – лестница в саду, и никаких зубастых собак. Прохор видел, как пару часов тому назад машина выехала со двора и умчалась в сторону города. Было уже темно, улица давно опустела. Где-то вдалеке были слышны девичий смех и хрипловатый голос барда-самоучки, пытающегося копировать Фредди Меркюри…
  Как там в кино – грабитель в черных перчатках, дабы не оставлять никаких следов, на кошачьих лапках, вспорхнула птица, испугала, но кажется все в порядке и можно приступать к противозаконным действиям по превращению чужой частной собственности в свою. Какое все-таки паршивое это чувство голода, неужели это я и неужели я это делаю?!
Прохор не знал, что нужно брать, все было красивым и наверняка безумно дорогим. Вне всякого сомнения, продав любую из стоящих на комоде статуэток можно жить несколько лет,… Прохор осторожно отодвинул ящик комода. Белье, то белье, которое носит она,…Что я делаю, уйти, уйти и никогда больше не возвращаться сюда, пусть это будет только моя любовь, пускай знаю о ней только я, и может быть это единственное что у меня осталось, и я не позволю никому, даже себе запачкать, замарать, пусть даже мне придется умереть от голода. Прохор задвинул ящик и направился к окну, через которое влезал, и вдруг его взгляд упал на белоснежный рояль Стейнвей энд сонз…
      Прохор не знал что такое «Роллс-ройс», он не имел представления о том кто такая Коко Шанель, имя Патек Филип ему тоже решительно ни о чем не говорило, но Стейнвей и сыновья…У Прохора перехватило дыхание, минут около десяти он стоял как завороженный около инструмента, затем осторожно, как будто это было что-то безумно хрупкое, коснулся белоснежной поверхности. Ничего более нежного его пальцы никогда в жизни не осязали. По щеке побежала слеза. Прохор забыл о своем голоде, обносках, в которые был одет, о своей несостоявшейся и такой несчастной жизни. Сев за рояль он начал играть. Разноцветные звуки музыки невесомыми облаками стелились по полу, плыли вдоль стен, проникали за двери. Прохор впал в состояние, когда не помнишь ничего и нет мыслей и ощущений есть только музыка. Рояль ожил, он как будто стал самым родным существом, он стал частью Прохора, его Альтер Эго…Тонкие длинные пальцы перебирали клавиши, и где-то рождался прекрасный любимый ребенок, которого так долго ждали, он кричал своим нежным голоском заявляя на весь мир что, он пришел, а где-то умирала противная старуха, цепляющаяся кривыми ногтями за остатки жизни, шел ливень, ревела буря, потом журчал ручей, громыхал водопад и в тихой воде плескались маленькие рыбки,…Нежно рычала тигрица, поглаживая своего любимого хищника, тихо урчала кошка, бережно облизывая своих котят…Взывал о помощи утопающий, благодарил судьбу спасенный, кто-то с придыханием шептал – я люблю тебя, я люблю тебя, мне нужен только ты, я умру, если мы не будем вместе…
             Прохор не заметил, как в комнату тихо вошла женщина. Какое-то время она нерешительно стояла у открытой двери, на ее лице читался испуг и удивление. Она не знала, как реагировать на незваного ночного гостя. Она видела седеющие не по годам волосы незнакомца, его худые, вздрагивающие плечи. Ночной гость был жалок, но не вызывал жалости, он был страшен, но не внушал страх, он извлекал из белоснежного рояля божественную музыку и хозяйка дома тихо присела на край дивана и растворилась в этих звуках…А Прохор продолжал играть. Спустя несколько минут Анастасия подошла и положила руку на его плечо. Прохор не перестал играть, будь что будет, уму казалось, он жил ради этих мгновений….
              Музыкант устал, мелодия стихла. Анастасия обошла рояль и посмотрела в лицо Прохора. Тот не отвел взгляд.
- Возьмите все, что вам нужно, если вы голодны – я дам вам пищу, если вам холодно – я дам вам одежду, если вы нуждаетесь – вот деньги.
- Нет, я просто уйду, простите за вторжение, скажу честно, пару часов тому назад у меня были не самые добрые намерения, но я музыкант и хорошо умею делать только это. Ради Бога простите, и если позволите, я выйду через дверь.
- Не уходите, я хочу вам спеть….


        ….. Гримерка была заполнена цветами. Белые розы, орхидеи, хризантемы – поклонники знали любимый цвет своего кумира. Для всех цветов не хватило ваз, и некоторые букеты лежали прямо на полу. Прохор сидел напротив зеркала, покуривая свою сигарету, кроме «Капитан Блэк» он давно ничего не курил. Пристально глядя в свое отражение, Прохор думал о том, как много воды утекло с момента его встречи с Анастасией.
- Где ты теперь, где наши ночи у реки, которые были короче мгновений, где та деревня, нищета, белый рояль и бесконечная любовь без будущего и без надежды?
В гримерку заглянула миловидная девушка лет двадцати – Прохор Ильич, пора, у вас как всегда полон зал.
- Уже иду, кстати, звонили по поводу моего нового рояля?
- Через три дня будет, как вы и заказывали – Стейнвей энд сонз….